Фрау Берта

... Перед концом войны это было, уже, значит, в Германии, да. Стояли, помню, в  деревеньке небольшой. Они у них, у немцев, конечно, не то, что у нас,деревни-то. Немцы, натурально, ребята хозяйственные. Дома чистенькие такие, аккуратно все. Они вообще в этом плане строгие - для них что скотина, что техника какая, все одно, за всем ухаживают, все у них в порядке и чистоте, ну, народ такой. Да, стояли, мы значит в деревне этой. Немцы неделю как ушли оттуда, и деревня, надо сказать, еще более-менее была. Дома, хоть и покореженные, но большей частью сохранились. Вот меня, значит, и дружка моего, гвардии старшину, нашего комвзвода Мишу Смалькова тоже на постой в дом к одному  бюргеру  определили. Старый черт нас не любил, и не скрывал даже . Смотрит сычом, молчит все время, что у него спросишь, так буркнет что-то в ответ, будто кипятком ошпарит. Ну, потом  Миша его прижал, ты чего, мол, батя, а он нам и говорит, сын, мол, у меня  на Восточном фронте погиб, под Киевом, вот он и хмурый такой на нас, значит. Фотографию нам его показал, бравый такой блондинчик. Миша Смальков сплюнул и сказал ему, убери эту рожу с глаз моих долой, а то не посмотрю, что старик.
А еще у хозяина этого дочка была. Молодая девчонка, шестнадцать лет ей было помню, но высокая такая, крепкая уже, кровь с молоком, ну, настоящая немка. Миша, как увидит ее, улыбается -гутен морген, фрау Берта, говорит. Ее Берта звали. А она смеется, поправляет его-найн фрау, говорит, фройляйн. Да, хорошая была девчонка, пушистая вся такая, улыбчивая… Да, такую бы если ты увидел сразу бы влюбился. Сейчас нет таких, сейчас все больше глазастые да мосластые девки пошли, а Берта она вся была прямо  что яблоко наливное в сентябре. Ну вот,  и был у нас солдат, Митька, гвардии рядовой Дмитрий Песков, из под Воронежа, вот он и втюрился в нее. Все ходил к ней, причину придумает и идет к ним в дом. А молоток есть? А спички дадите?  Хозяин на него глазами зыркает, понимает все, но дает, а Берта смеется. Или сама придет, если что надо, то у Мити спрашивает. Однажды пришла табак попросила, мы говорим зачем тебе, отец твой вроде не курит, она говорит, мол, нужно, глядим  - Митя несет  ей уже, она улыбается, говорит данке, мол. Ну, дело молодое, чего там. Старик Плачинда говорит, гляди, мол, Митрий, окрутит тебя  немка, фрицем сделает. Это шутил он так, мы тоже над Митькой подшучивали. Если бы знал кто тогда, да…
Однажды сидел я во дворе, сапог, значит свой прошиваю, совсем они у меня развалились по весне. Тут вдруг слышу автоматная очередь вроде, крики. Гляжу бежит Смальков, глаза бешеные, а руки в крови. Что случилось, спрашиваю, старшина? А он мне рассказывает, оказывается, братец Берты и сынок хозяина нашего, тот что на фронте якобы погиб, живой и здоровый. В подвале у них прятался все это время. Вот и смекнул я тогда, кому Берта табак носила. А тут Митрий наш, увидел, что Берта в погреб полезла, ну и хотел за ней  . Дверь приоткрыл , а этот Филипп его оттуда очередью и срезал. Сказал мне Миша, а сам в дом забежал, гляжу взял гранату и бегом обратно. Ну, я сапог одел и за ним, только автомат схватить успел. Прибежал, смотрю, а во дворе уже наших полно, у погреба Митя лежит, гимнастерка в крови и руки в стороны. Рядом, на земле старик немец, нос разбит, из губы кровь, помяли его значит немного ребята наши. Миша Смальков к погребу идет, по пути старого фрица пнул ногой, тот только прошипел что-то. А Миша с гранатой в руке к погребу подходит, чтобы, значит Филиппа этого, прикончить. И тут слышим женский крик, да жалобный такой, отчаянный, что выпь ночью кричит. Гляжу, а это Берта подбежала и плачет, кричит, просит не убивать брата, значит. Миша посмотрел на нее и усмехнулся, да так, знаешь, нехорошо.
- Ах, ты, мать твою, шалава!, -кричит. Потом схватил ее за руку, вывел перед нами, на землю толкнул и отошел. Она воет, и с земли не встает, плачет. А Миша к нам повернулся: «Стреляй!», говорит. Мы стоим, молчим. Я ему говорю: «Баба ведь, Миша, как ее убить-то? Девчонка же совсем». Он подскочил ко мне, красный весь, а в глаза бешеные, что у кобеля. Что ж, говорит, ой, нехорошо так говорит, что, мол, жалеешь ее? Жалко тебе сучку эту? А чего же она Митрия нашего не пожалела,а? Чего не сказала нам про погреб этот, про братца своего?
А Берта  ревет, отца обняла и воет. Опустил я пистолет и отвернулся. А Миша завелся, ладно, говорит.  Смотрю,  подошел к ней, отцепил гранату от пояса и сует ей в руки.
Иди, говорит, кинь туда гранату. И на погреб, значит показывает. Старый Плачинда покачал головой и говорит,мол, не дело это, товарищ старшина. А Смальков ему :"Молчать!", и девчонке глазищами показывает – иди, мол. Она стоит плачет, головой трясет, не хочется ей, а кому захочется-то? Тут Смальков молча пистолет направил на нее. Ну вот она встает, рыдает. Подходит к погребу, и встала ревет.
- Открывай, - кричит Смальков. -Открывай и бросай, сука!
Я подошел к нему , говорю: "Миша, давай я немца этого живым тебе достану оттуда, что сома с речки. Не губи девку." А он руку мою с плеча скинул и затвор передернул только. Махнул  я рукой и отошел. Потому, что такой человек был Миша Смальков - вроде и тихий, спокойный, но что-то находило на него иногда. А что же ты хочешь, война. Вот стоит, значит, Берта ревет, а Миша показывает ей, мол, открывай погреб и гранату кидай туда. Мы стоим смотрим, тишина была такая, что  если бы лист на землю падал, то слышно было бы. Ну вот, она значит дверь  открывает на себя,  глаза зажмурила , крикнуть только успела, мол это я, Берта, а он, братец ее, оттуда, из погреба, значит, очередью ее и полоснул.  Думал же, что это мы лезем. Так она и упала рядом. Лежит, рот приоткрыла, будто удивилась, а глаза светлые, прозрачные, как озеро у нас в Каешах, и в небо смотрят. Стоим  мы, молчим,  а немец старый, как слепой, по земле руками шарит и к дочери ползет. Подполз, ноги ей обнял и воет тихонько. Подошел я тогда к Берте, закрыл ей глаза, взял гранату и посмотрел на Мишу Смалькова. И видно не смог Миша выдержать мой взгляд, сплюнул и отвернулся. Вот тогда  я пошел к погребу, а немец, Филипп-то это, кричит оттуда,  сдаться в плен хотел, значит. Ну, я без слов лишних гранату туда, в подвал, и бросил. Вот тебе и Бог и война, да... Старый немец долго потом так  и лежал, ребята наши его в дом занести хотели, но он все равно к погребу тому отполз и сидел там. А потом смотрим сидит он и поет что-то, тихо так, протяжно и улыбается, значит. Плачинда говорит, с ума сошел старик. Ну, оно и понятно, детей потерял, тут не каждый выдержал бы. И вот ты спросишь - жалко мне его? Жалко. Жалко, но сильней я Мишу Смалькова жалел. Ему, я думал, хуже всего теперь будет. Я потом сказал Мише, что нельзя было так, но он только на меня вызверился. Потом мы с ним, правда, помирились, друзья все же, всю войну вместе прошли. Но заметил я, что  с той поры стал Миша другим, угрюмым, неспокойным каким-то. Все он о девчонке этой вспоминал, думаю.
Вот так-то вот. А через месяц, в Берлине, убили Мишу Смалькова, осколок, значит, в грудь попал, ну и разорвал ему легкие, врачи сказали потом. Не сразу он умер. Держу его на руках, помню, а он хрипит и слюной красной харкает все. А потом обхватил меня рукой за шею  да и отошел. А перед тем долго в глаза мне смотрел и что-то словно сказать хотел, только что - этого уже никто не узнает. Меня самого в Берлине  ранило в ногу, вон, хромаю, видишь, до сих пор с той поры. Отправили в госпиталь, ну, а через несколько дней и война закончилась...