Память сердца

(Отрывок из повести «Два пропавших друга»)
               
Наша улица.
 
    Мы жили на улице, которую  и улицей-то было трудно назвать. Была она совсем небольшой, метров триста, и соединяла Мирный переулок и улицу Чапаевскую. По одной стороне располагалось несколько дворов с патриархальными деревянными воротами и врезанными в них калитками. По другой – кинотеатр «Победа», большой сквер и Крытый рынок. Кинотеатр  этот заслуживает особого разговора, хотя бы потому, что строили его очень долго. Еще в довоенные времена здесь возвели здание, которое своей задней глухой стеной было обращено в сторону наших дворов. Поговаривали, что это должен быть хлебозавод. Затем стройка замерла, и жители много лет  созерцали унылую бетонную громаду. Наконец, в середине 50-х вдруг пришли рабочие, и не прошло года, как появился вполне приличный, трехзальный кинотеатр с колоннами, с большим фойе,  буфетом и даже джаз-группой, что по тем временам казалось невероятным. Эта группа состояла из ударника, пианиста, контрабаса и саксофона. Особенно колоритно выглядел ударник. Внешне он напоминал Олега Лундстрема, но только был намного упитаннее. Звали его Серж. У него были гладко зачесанные назад седые волосы, такие же седые, модно постриженные усики и совершенно непроницаемое лицо. Стучал он на ударных виртуозно. Надо было видеть, как  время от времени он высоко подбрасывал в воздух свои палочки, и почти не глядя, ловил их.
    С этим кинотеатром у меня связано одно забавное воспоминание. Случилось  это в 1958-м году. Я возвращался домой, как раз через сквер, в котором располагался  кинотеатр и увидел большую толпу людей, которые явно чего-то ждали. Когда я начал  пробираться через нее, чтобы пройти к своему дому, толпу стали раздвигать какие-то крепкого вида молодые парни и несколько милиционеров. Я оказался в первом ряду образовавшегося прохода. «Идут, идут», - послышалось рядом со мной. «Кто идут?», - спросил я. «Да английская делегация из Бристоля. Хотят с Саратовом городами-побратимами стать!». Я посмотрел налево и увидел приближающихся по проходу людей. Впереди шагал  мужчина, как я потом узнал – первый секретарь обкома партии Денисов. Чуть отстав, за ним следовал невысокого роста полноватый  человек в черном костюме. На шее у него висела большущая золотая цепь. Это был мэр города Бристоля! За ними тянулся длинный хвост сопровождавших, и наших и англичан, – человек пятнадцать. Вот мимо, ни на кого не глядя, с ответственным лицом государственника проходит Денисов, за ним мэр…Неожиданно мэр останавливается и поворачивается ко мне. Что такое особенное во мне привлекло его внимание, я не знаю. Хотя, почему бы и нет. Я был довольно симпатичный семнадцатилетний парень, блондин, на мне была модная немецкая вельветовая куртка на молнии, а на левой стороне ее привинчены два значка – ГТО II-й ступени и 2-й разряд по легкой атлетике, которые я заработал еще в школе. Мэр посмотрел на меня, улыбнулся, потрогал значки, что-то сказал, похлопал по плечу, пожал руку и двинулся дальше. Но самое интересное произошло потом. Каждый из проходивших мимо, останавливался около меня и крепко пожимал мне руку. Они так старались, что последнее рукопожатие я почти не чувствовал. Я так и не понял: пожимать вслед за мэром мне руку – так полагалось по дипломатическому протоколу?  Или это чиновничье угодничество? На всякий случай. Мало ли чего! А бристольским побратимам показали советский жизнеутверждающий фильм  «Неоконченная повесть» с Элиной Быстрицкой и Сергеем Бондарчуком в главных ролях. Говорят, что после этого фильма девушки Советского Союза стройными рядами пошли поступать в медицинские институты.   
    А Крытый рынок - тоже достопримечательность города. Это большое, во весь квартал, красивое здание со стеклянной крышей, стеклянным же куполом посередине и с фонтаном внутри. Знаменательно то, что Крытый рынок был построен в 1914-1915 годах, в самый  разгар первой Мировой войны. А еще говорят, когда пушки стреляют, то музы молчат. Конечно рынок – не муза, но, тем не менее, сам по себе этот факт говорит о многом.
    Несмотря на свою скромность, улица наша носила громкое название – площадь Чернышевского. Надо сказать, в Саратове с площадями и их названиями происходило что-то удивительное. Наша улица называлась площадь Чернышевского, хотя памятник Чернышевскому был установлен на площади Кирова, там, где консерватория им. Собинова   и парк Липки.  Я еще мальчишкой присутствовал на открытии этого памятника где-то в начале 50-х и видел внучку Чернышевского, которая этот памятник и открывала. Когда-то эта площадь называлась Новособорная, и на ней был памятник Александру II. В 1918 году памятник снесли, а в 1933-м эта площадь стала носить имя Кирова. Сам же Киров, вернее, его гранитный  бюст, стоит, в свою очередь, на улице летчика-героя Рахова.  Справедливости ради отметим, что в 1966 году площадь Кирова все же переименовали в площадь Чернышевского, а нашу  улицу, то-есть, бывшую площадь Чернышевского – в улицу Сакко-Ванцетти. А чтобы не обижать Кирова, его имя, присвоили площади, вернее даже не площади в ее обычном понимании, а обширному пространству, включающему и кинотеатр «Победа» и прилегающий к нему тот самый сквер. Но уже без памятника.   В Заводском районе, на площади Орджоникидзе обосновался памятник Ленину, хотя огромный Ленин уже стоит на площади Революции. А вот рядом с железнодорожным  вокзалом находится памятник Дзержинскому, хотя  площадь, на которой он установлен, называется Привокзальной.
               
Наш двор. Наш дом

Когда-то до революции в нашем дворе жили три семьи и занимали они три небольших кирпичных одноэтажных дома. Один из этих домов принадлежал нашей семье, вернее моему деду, Андрею Алексеевичу Кирееву. В нем было пять комнат, включая детскую, ванная, кухня, столовая и большая прихожая. В 20-х произошло социальное уплотнение жилья, владельцы двух домов куда-то исчезли, но зато туда вселились шесть семей, а в наш дом подселили Головых и Савельевых. Осталось у нас только три комнаты. На месте ванной теперь была кухонька, в которую со двора попадаешь прямо из пристроенных к дому деревянных сеней. Поэтому, чтобы пройти к вешалке и снять пальто и обувь, теперь надо было преодолеть узкий проход между кухонным столом и столиком с керогазом. Потом керогаз сменила газовая плита на две конфорки (с четырьмя не помещалась). Вешалка располагалась между комнатами в коридорчике, который заканчивался темным углом за занавеской. Там находилась голландская печь и стоял здоровенный «бабушкин» сундук, обитый железными накладками, с металлическими уголками и фигурной петлей под замок. На этом сундуке спала наша домработница мордовка няня Даша, милая преданная женщина, работавшая у нас еще с довоенных времен и ставшая почти членом семьи. Здесь же, у вешалки, в уголке приютился умывальник с одиноким краном. Горячей воды не было. А под умывальником стояло ведро, которое надо было регулярно выносить и выплёскивать на землю прямо посреди двора. Зимой из вылитых помоев нарастала ледяная гора и по весне жильцы двора выходили на «субботник», кололи и разбрасывали эту гору, чтобы она быстрее таяла. Лишь в 60-е годы привалило счастье – на этом месте сделали канализационный люк, прикрытый сверху жестяным листом с отверстиями для жидких помоев. В конце двора находился большой деревянный ящик для мусора и такой же деревянный,  как  говорил герой одного фильма, «туалет типа сортира» на три двери. Двери были распределены между жильцами и открывались самодельным крючком из проволоки, который просовывался в отверстие и отодвигал изнутри засов. У каждой квартиры во дворе был сарайчик, в котором находился всякий хлам,  но в основном – дрова. Мы тоже топили дровами. Это потом уже к печкам подвели газ, после того, как его открыли в Саратовской области. А до этого дедя ( он не любил, когда его называли дедушкой)  каждый год заказывал дрова, всегда только дубовые. Приезжала машина, сваливала бревна рядом с нашим сарайчиком. Затем нанимались пильщики, которые ходили по дворам и предлагали свои услуги.  Мне запомнилось, что это были спокойные, обстоятельные, молчаливые мужики. Они методично, почти без остановок, пилили, кололи и складывали в сарайчике дрова,  обязательно управляясь за день.
     Наличие ворот имело свои преимущества. Было всего девять семей. Все друг друга хорошо знали и, если во дворе появлялся чужак, он сразу обращал на себя внимание. Замкнутое пространство двора создавало какой-то уют, сближало людей, всё это напоминало большую коммунальную квартиру, с той лишь разницей, что жили мирно. Летними вечерами во двор выносились столики – время для настольных игр. Каждый приходил со своей скамеечкой. Мужики резались в карты или забивали в домино козла.  Женщины и ребятня предпочитали лото. При этом особым шиком считалось цифры на бочонках заменять прозвищами: «Барабанные палочки!», - выкрикивал ведущий,  что означало 11 или: «туда-сюда!», - значит 69.
      Когда близилась Пасха, вставал вопрос о форме для куличей. Тут уж шли к дяде Мише.  Всю свою жизнь он был жестянщиком, заработал искривление позвоночника и от этого ходил, скривившись на левый бок. Он жил в глубине двора, там у него стояла металлическая оправка для жестяных работ, и в горячую пасхальную пору оттуда целыми днями доносился стук молотка – шла массовая заготовка форм для куличей 
 
Дедя

    Под нашими окнами был разбит  небольшой полисадник, в нем были высажены цветы и росли две вишни – расплетка и владимировка. Весной вся сторона дома была в вишневом цвету, а осенью можно было набрать с полведра на вишневое  варенье. Иногда дедя выносил свою гитару, присаживался на специально оставленный обрезок дуба и наигрывал, тихонько подпевая. Гитара у него была небольшая, с перламутровой инкрустацией, старинная. Во всяком случае, когда деде эту гитару подарили, ей уже было девяносто лет. 
    13-го мая 1953 года умерла баба Галя. Дедя тяжело переживал ее смерть. Помню, спустя несколько дней после похорон, я, услышав переборы струн, зашел к нему в комнату. Он сидел на своей кровати и тихо наигрывал свой любимый, очень грустный романс. По его правой щеке катилась слеза. Он притянул меня к себе, слегка прижал, потом легонько подтолкнул в спину в сторону двери: «Ну, иди, иди». А четыре года спустя, 13-го мая не стало и моего деди. Он так и остался в моей памяти – спокойным, добрым, мудрым. Я любил походы с ним в баню или театр, в основном, за то, что по пути он всегда мне что-нибудь рассказывал. Дедя прекрасно знал историю России, русскую литературу, древнегреческую мифологию, историю Древнего Мира. Он был старой интеллигентской закваски, еще в царское время окончил словесное отделение Императорского Санкт-Петербургского историко-филологического института, свободно владел латынью, греческим, немецким, сербским, казахским, был в университете зав.кафедрой классических языков. Кстати, дедя не имел ученой степени, так как для защиты диссертации надо было сдать экзамен по истории КПСС, на что он не мог пойти по своим убеждениям. 
     Как-то, уже после смерти деда,  перебирая бумаги в его письменном столе, я наткнулся на письмо от внучки Н.Г.Чернышевского с просьбой перевести с латинского какие-то его трактаты. Вот не знал, что Чернышевский писал еще  и на латыни. 
    Он же  приобщил меня к опере. В оперу дедя один ходить не любил и обычно брал с собой или мою маму или меня. У него во всем была основательность и неспешность. В театр мы приходили загодя, сдавали в раздевалку пальто и головные уборы. Шапки-ушанки он не признавал и  носил свой неизменный черный каракулевый «пирожок». Мы проходили в зрительный зал, занимали свои места, обычно, в четвертом ряду партера, левее прохода. На мой вопрос «почему левее?» дедя объяснил, что с этой стороны в оркестровой яме располагаются струнные и музыка здесь звучит мягче,  в отличие от правой, где ударные и  духовые,  и где,  как он считал, было больше «шума». После спектакля дедя никогда не «мчался» в раздевалку, он давал номерок билетерше, и та приносила в зрительный зал наши пальто, за что и получала три рубля.
    Когда шли в баню, я как верный оруженосец, тащил его неизменный банный баульчик и слушал, что называется, раскрыв рот. По возвращении дедя вторично менял чистое белье и все садились к столу. После бани обязательным атрибутом на  столе был испеченный няней Дашей пирог с судаком и графинчик водки. Тут же стояла дедина серебряная стопка на сто граммов, которую он называл золотником.  выпивал эту стопку и больше не повторял. С этим золотником у меня связано одно воспоминание. Если дедя ходил в магазин, то полученную на сдачу «серебряную»  мелочь он никогда не использовал, а складывал в ящике своего письменного стола. Под Новый год он звал к себе в комнату внуков: меня – старшего, моего младшего брата Алешку и двоюродную сестренку Галю. Мне тогда было где-то лет десять-одиннадцать. Дедя выдвигал ящик с монетами и по очереди подзывал нас. Начинал с меня. Предстояло набить мелочью дедин золотник и то, что в него уместилось, было нашей  добычей. Уж как только мы ни старались трясти этот золотник! Я вспоминаю, мне как-то удалось набить таким образом шестнадцать рублей. На это можно было купить целую кучу мороженого! Или шестнадцать раз сходить в кино!
    Я никогда не слышал от деди жалоб на экспроприацию дома, на необустроенный унизительный быт. Самая страшная и неотвратимая правда жизни заключалась в том, что самостоятельно улучшить свои жилищные условия было просто невозможно. Нельзя было квартиру продать или купить. Ее можно было только получить от государства, как милость, как поощрение за лояльность к власти, за какие-то героические свершения, за понравившуюся какому-нибудь правителю роль в театре или кино, за нужную книгу, но только не за несносные жилищные условия. При этом желательно быть членом партии, уметь льстить и угодничать перед начальством. Но к власти дедя был равнодушен, изворачиваться, угодничать и просить не умел, к тому же был беспартийным. Так что, из всех перечисленных достоинств, ему можно было приписать лишь многолетний добросовестный труд на благородном преподавательском поприще. Меня  удивляло лишь, как это еще ему, беспартийному, доверили в университете заведование кафедрой. Когда дедя умер, дом казалось, осиротел.  Как будто с его последним вздохом дом покинул тот особый дух старой русской интеллигенции, которая стоически выживала при всех режимах, видя свое предназначение в служении не власти, а народу, его просвещению.
    О смерти деда я узнал в Германии. Мы жили тогда в Потсдаме, по месту службы моего отца – военного врача. Я был дома один, когда явился офицер и принес эту весть. Меня мучила мысль, как я скажу об этом отцу. Но, вот и он пришел. Я стоял, не зная с чего начать. Отец положил мне руку на голову и сказал: «Не надо, сынок. Я все знаю». В тот же день он улетел в Саратов. Остальная семья – мать, я и двое младших братишек, отправились поездом из Вюнсдорфа в Москву, а оттуда самолетом до Саратова. Там на аэродроме уже ждала машина, которая отвезла нас сразу на кладбище – мы еле успевали к похоронам. На кладбище мы оказались первыми. При виде вырытой могилы маме стало плохо. Послышалась траурная музыка и мы увидели, как в ворота кладбища медленно втягивается длинная похоронная процессия. Гроб с телом деда несли студенты. Позже на его могиле установят памятник из лабрадорита, на котором по латыни будет написано: SIT TIBI TERRA LEVIS, «Да будет земля пухом».