Сейф

И до сих пор Иван Иванович не может ответить себе: было ли это на самом деле или приснилось по пьяни, хотя день этот помнит до мельчайших деталей.

Проснулся от боли в пояснице. Неужто опять радикулит? Полежал, подвигался осторожно, чутко прислушиваясь к своему телу: «Да нет, будто, боли. Отлежал».
Встал, попил со старухой чай и поехал в лес за брусникой. Было у Ивана Ивановича свое, «коронное место», всегда обильное ягодами и спрятанное от чужих загребущих глаз. Открыл его, еще работая в леспромхозе вальщиком.

«Хорошо, что народ обленился – у машин собирают. Лень в распадок отойти. Конечно, оставлять машину риск, да кто нынче на старенький «москвичок» позарится, когда у каждого иномарки да джипы! - и сразу вспомнил, как когда-то сняли у него с «Урала» аккумулятор, как, обливаясь потом и распугивая матюгами всю живность в радиусе трех километров, катил мотоцикл до самой трассы. – Ничего! Ветками закидаю – не увидят! Эх, мать их, дороги! А раньше… Разворовали всё, прохиндеи! Если бы могли, и дороги бы унесли. А раньше в леспромхозе эту лежневку ежегодно подновляли. Помню, с Петькой вот этот мостик мы своими руками делали. Какой парень был! На лесовозе потом работал. А развалился леспромхоз – запил. Спился. Покойничек уже. Царствие ему небесное! Да…Ну ты посмотри! Яма на яме, так и бойся – сядешь в луже и будешь в машине, как на необитаемом острове, куковать. Поселок отгредировать не могут, куда уж лежневку!»
 
Доехал, закидал «москвич» ветками и, закинув горбовик за плечи, поспешил на «коронное место».
«И шишка нынче уродилась! Вон какие гирьки сизые висят! Надо бы с племяшом… Да разве пойдет! Лень-матушка вперед родилась. Эх, раньше… Комсомол, партия… Тунеядцев не было, а сейчас… Ну когда это было видано, что на свалке поселятся бомжи! Ну, ладно, город. Раньше бы вмиг собрали да на работу! Ну что разоралась! – и шугнул палкой кедровку. – Еще километр – два и сосняк. Не успел тогда леспромхоз… Какое было предприятие! Ударное! Квартиры для рабочих… целые улицы… Я сам квартиру получил. Заботились о простом рабочем. А сейчас… Хапают и хапают. Пахнет-то как! Эх! Надо бы осенью капканы на соболька поставить! До снега и на машине проеду. Вот и брусничник пошел. А ягодка есть! – нагнулся, собрал горсть и в рот. – Хороша! Натуральный продукт. В магазин зайдешь – всё есть, так дерьмо просроченное. Мясо и то, говорят, кенгурячье, из Австралии. Собрать бы всех этих дерьмократов да в лес – заготовляй дикоросы, приноси пользу стране! А это… это что же такое?!» - и встал как вкопанный.
 
Сосняка не было. Всё изрыто, как после курской битвы, спилено. Где был брусничный ковер, горы веток, сучьев, пятна солярки, черный круг от кострища с грудой обожженных консервных банок.

- Мать твою! И сюда добрались! – рухнул на пень, вытер потный лоб. – И куда теперь? Домой? Ехал такую даль! Бензин нынче… Может, в другой распадок? Далековато. А что делать? Ах, вредители, развесить бы вас! Здесь недалеко ручей».
Ручей почти пересох, но вода по-прежнему ломила холодом зубы. Сразу за ручьем в кустах ольхи что-то серебрилось, мягко вспыхивая на солнце. Подошел.

«Ящик не ящик. Сейф? В полный рост. Открыт. Для чего, интересно? Металл на алюминий похож, но не алюминий. Серебристый… - зашел в сейф, погладил блестящие, словно бархатные, стенки. – И дверь как смазанная, закрывается бесшумно. (Закрывать побоялся) В хозяйстве пригодится, по снегу на санях и привезти можно. Всё же не зря сходил!» - вышел из сейфа.

- Мать честная! Что это?!

«Коронное место» было по-прежнему «коронным»: в полный рост стояли, светясь на солнце, бронзовые сосны, а под ними красным ковром сияли россыпи брусники, крупной-крупной, как на подбор.

- Это от жары мне всё до этого привиделось! А попил холодной водички и в норму вошел, - и шустро заработал совком.

- О-го! Полный горбовик! Завтра снова… На зиму со старухой, да и продать можно! – и заспешил к машине.

   - Ну что, заждалась? – откидал ветки и поехал домой.

Через километр навстречу попался лесовоз, затем второй.
«Как в прежние добрые времена! Приватизировали леспромхозовское добро и жируют на лесе народном. А дорога как будто получше. Ну это всегда, когда домой едешь. Выеду на трассу – там асфальт и с ветерком до старухи. Принимай добытчика!»
Выехал – асфальта не было. Выскочил – пощупал дорогу. Нет асфальта!

Проходящий лесовоз остановился, из кабины выскочил…Петька, молодой, как сорок лет назад.
- Что, дед, поломка? Слушай, ты Иваныча не знаешь? Не родня ему? Нет? А то на него чем-то смахиваешь. А что молчишь? Немой, видно… - и Петька лихо вскочил в кабину.

Скрылся за поворотом лесовоз, улеглась едкая пыль, а Иван Иванович всё еще стоял на дороге и капли крупного пота стучали по воротнику.
«Что это со мной? Утром спина не зря. Галлюцинации, может? Домой скорее, а лучше сразу в больницу! Ехать надо осторожнее. Сейчас новая заправка, свалка и квартира моя. Сейчас…»

Ни заправки, ни свалки, ни улицы с его квартирой не было. Был лес, как тогда, в далекие 60-е.

«Господи, помогай! – и перекрестился. – Поселок-то хоть на месте? А старуха моя где?»

Поселок, прежний, был на месте. Зачем-то остановился у сельпо, зашел и сразу попал в прежнее время: темные булки-кирпичи, трехлитровки с томатным соком, «Московская» за три пятнадцать, продавщица широким ножом отрезает от большого, как ящик, куска масло.

- Тебе чего, дед?

«Мать честная! Да это же Валька! И что я тогда на ней?  Да она же умерла давно».

- Бутылку. Только я деньги позже… - и облизал пересохшие губы.

- Вот позже и получишь! И нечего на меня так глядеть!

- Да дай ему, Валька! Это Ванькин отец. Что, ухажера своего уже забыла?

- А иди он! – но бутылку дала.

Иваныч ехал по поселку и дивился его бедности. Дороги пусты. Вон мальчишки бросили играть в лапту, побежали за машиной. Видно было, что она для них внове.
У конторы леспромхоза на Доске почета увидел свою фотографию, вспомнил, как гордился тогда, даже старался лишний раз пройти мимо, еще раз глянуть. «Передовики производства».

Проехал мимо на «иж-юпитере» Сергей. Тоже нынче покойный. Захотелось остановить, сказать, что утонет он в сентябре, проверяя сети, и чтобы не ехал в этот день, плюнул на сети и на рыбу. Да разве уйдешь от судьбы!

Вон прошла Васильевна, молодая, пышная, словно сдобная булка. Белила, стало плохо с сердцем, упала со стола и умерла. Соседи хватились не сразу – через несколько дней. Застыла. Сплющенный при падении нос не распрямился. Так и лежала в гробу с носом-пятачком. Эх, свинячья жизнь!

«Я же среди покойников!» - и не в силах выносить этот ужас и муку понесся на Байкал. Там прямо из горлышка, не выходя из машины, выпил всю водку, как воду, и, рыдая, провалился в немоту. Очнулся оттого, что дергали за плечо:

- Эй, дед, живой?

Бородатый мужик в шортах и с мобильником в руке.

У Иваныча от радости слезы градом. Вернулся.

- Да он же, Витя, пьяный!

- Давай, дед, отвезу тебя домой. Ты где живешь?

Иваныч только рукой показывал. Говорить не мог.

- Напился старый хрыч! Не в дом его веди – в зимовье! А лучше бы в свинарник тебя! Что, молодость леспромхозовскую вспомнил? А ягода где? Так бы и затолкала твою башку пустую в горбовик! – и мокрой тряпкой по лысине, по лысине.

И до сих пор Иван Иванович не может ответить себе: было ли это на самом деле или приснилось по пьяни, хотя день этот помнит до мельчайших деталей.