Личное сообщение часть третья 14

Однажды июльским вечером, когда солнце плющилось в зеркальных квадратах бизнес-центра, воздвигнутого недалеко от Белорусского вокзала, а где-то вдали собирались грозовые тучи, мы с Шустрым завершили мучения над статьёй о роли воспоминаний в жизни человека. Я уже протягивала ему подписной лист, как вдруг он, по-мальчишески смущаясь, сказал:
- Татьяна, мы с вами знакомы уже четыре года. Так давно...
- Да, верно, - подтвердила я и подумала, что из всех имевшихся в наличии студентов Шустрый оказался самым долгоиграющим. Проснувшийся уже давно обживал новый дом во французском городке недалеко от Пиренеев.
- У меня тут возникла идея... не знаю, как вы отнесётесь.., - он замялся, а потом неожиданно выпалил: не согласились бы вы со мной поужинать?
Стол, за которым мы проводили занятие, задрожал, и, скосив глаза, я заметила, что он нервно долбил по ножке носком ботинка.
Я растеряно улыбнулась:
- Да... pourquoi бы, так сказать, и не pas? (Почему бы, так сказать, и нет? - прим.автора) Давайте сходим куда-нибудь.


Он заботливо выяснил у меня гастрономические и иные вкусы. Сойдясь на том, что кухня предпочтительнее традиционная, столик в спокойной части зала, а музыка живая, мы сердечно попрощались, и Шустрый облегчённо и взволнованно удалился.
"Что ж, по крайней мере, взгляну, как развлекаются люди", - думала я по дороге домой, с тревогой посматривая на вплотную приблизившиеся к нашему району тучи. Ресторан, как место культурного отдыха, я не посещала лет десять, поэтому ощущала себя немножко Шустрым перед походом в Большой театр.  То есть мы с Олегом порой заходили куда-нибудь пообедать, но наш интерес состоял исключительно в утолении голода, и как только тарелки пустели, мы немедленно расплачивались и покидали зал, никогда не оставаясь там что называется "посидеть". Собственно последний раз условно неформального пребывания в ресторане случился в Сочи по окончании международного совещания экспертов Совета Европы с российскими юристами, где я выполняла функции переводчика и где прилипший ко мне дагестанский прокурор без малого пятнадцать раз предложил мне уединиться с ним в его номере.


Мы встретились с Шустрым неподалёку от Кузнецкого Моста. Было не жарко и не холодно. Превосходный летний вечер, когда в меру прогретый за день асфальт щедро отдавал тепло вышедшим на моцион горожанам. А по случаю пятницы таковых наблюдалось немало.
Ресторан, куда мы направлялись, находился недалеко, и уже через десять минут мы вошли в просторное помещение, называемое в данном заведении "Приёмной". От бордовой ковровой дорожки с жёлтой окантовкой и зелёного сукна на стенах веяло чем-то недобро знакомым. Зато стоявшая у входа  настоящая старая печатная машинка с тяжёлой кареткой, блестящей ручкой и чёткими белыми буквами на клавишах, напротив, заставляла вспомнить детство, когда характерный чуть надтреснутый стук так часто  раздавался в нашей квартире. Поскольку верхней одежды у нас не было, солидный гардероб, обитый тёмным деревом, был оставлен без внимания.


Милая блондиночка в костюме советской секретарши цокающей походкой провела нас к заказанному столику. Оформители могли бы гордиться фундаментальной отделкой зала (кажется, он назывался "Зал заседаний"): деревянная обшивка, имитирующая  дорогие породы, покрытие на столиках а ля зелёное сукно, стены украшены фотографиями будней и праздников счастливых строителей коммунизма. В общем,  свидание должно было состояться в каком-то выкидыше, порождённом соитием кремлёвского кабинета и читалки Ленинской библиотеки.
- Я выбрал это место из-за живого оркестра, - слегка извиняющимся тоном сказал Шустрый. - Оказывается, сейчас это довольно большая редкость.
- Ну и отлично! - подбодрила я моего спутника.
Эстрада, на которой позже должны были появиться музыканты, пока пустовала. Лишь аккуратно разложенные блестящие инструменты ждали возможности продемонстрировать себя во всей красе. Шустрый галантно усадил меня лицом к сцене, а сам примостился боком.

 
Меню, патриотически отвергшее своё французское имя, называлось "Книгой о вкусной и здоровой пище" и предлагало блюда, чьи названия воскрешали позабытые реалии: салат "Совхозный", вяленая рыба "Сокращение кадров", ассорти солений и маринадов "Закрома Родины", горячая закуска "Крылья Советов". Для полноты картины не хватало шницеля по-министерски в лучших традициях советского общепита. 
Я заказала бефстроганов, а также "известную буржуйскую закуску Цезарь". Шустрый остановился на "Песне про зайца" - ножке кролика в сливочно-грибном соусе. Мне очень не хотелось брать алкоголь, но пришлось уступить возмущённо-трагичному взгляду моего угощающего. 

 
Тем временем ресторан заполнился практически под завязку. Если и светились кое-где прогалины свободных мест, то к ним уже спешили дождавшиеся конца трудовой недели сотрудники окрестных офисов, жаждущие выпустить пар.
За едой мы предались бессодержательной болтовне о том, о сём. Шустрый рассказывал, в частности, о детстве в Туркмении, где не было снега, а потому он не умеет кататься на лыжах и коньках, но очень хочет научиться. В этот момент официантка вручила нам какую-то малоформатную книжицу.
- Это что, условия конкурса "Кто больше выпьет"? - спросила я.
В ответ, подтверждая нежелательную догадку, Шустрый поинтересовался:
- Пить будем?
И вот тут оно жахнуло!... Уже позабытые было музыканты вдруг выросли на эстраде, будто выплюнутые потайными люками, и безо всякой настройки врезали заленившимся инструментам, а те в ужасе возопили.
- Что? Пить? Мы ведь вроде уже...? Вы хотите что-то ещё? - прокричала я в самое ухо Шустрому. - Или вы предлагаете тост?


Перекрывая вакханалию оркестра, Шустрый пояснил, что предложил не пить, а петь,  а вручённая нам книжечка представляла собой сборник песенных творений советской эпохи, открывавшийся незабвенной "Широка страна моя родная..."
- Петь? Шутите? Если б вы слышали как я пою, вы бы ни за что не пригласили меня!  - испугалась я и добавила: "Громковато играют!"
- Что? А? А тихая музыка зачем нужна? Не понимаю...
- Как вам сказать... она рождает возвышенные чувства, к примеру... если, конечно, хорошая...
Для того чтобы поддерживать хоть какой-то разговор нам приходилось почти сталкиваться головами.
Певец завыл белугой: "Suzanna, I'm crazy loving you!" (Сюзанна, я безумно люблю тебя - англ.). Барышни, изобилие которых не так уж бросалось в глаза, пока они сидели, все как одна повскакивали с мест и молниеносно заполонили узкий и очень неудобный танцпол. Последнее стало понятно, когда, оказавшись там же, я постоянно рисковала врезаться головой в лестницу, ведущую на второй этаж в зал под названием "Библиотека", где гурманов ожидала изысканная радость отужинать среди трудов классиков марксизма-ленинизма, которые шелестели с полок: "Пролетарии всех стран, насыщайтесь!"


Оркестр вдарил старый рок-н-ролл. Женщина лет тридцати семи, по виду начальница крупного отдела, одетая в серый строгий застёгнутый на все пуговицы костюм, под которым освежающе белел воротничок блузки, в восторге завизжала и бросилась в центр площадки. Она плясала самозабвенно, так и не расстегнув жакета. Её плотные обутые в шпильки ноги рубили воздух направо и налево, совершенно игнорируя как сковывающую движения юбку-карандаш, так и соседей по танцполу. Руки беспорядочно молотили вокруг себя.


А оркестранты уже жарили "Чёрного кота". Повсюду дрыгались, корячились, извивались и подпрыгивали молоденькие рецепционистки и офис-менеджеры, маркетологи и мерчендайзеры, риэлторы и сейлзы, дилеры и брокеры, аудиторы и специалисты по фьючерсам, ваучерам и лизингу. Световые пятна прожекторов метались по залу, выхватывая то одну, то другую группу танцующих. В подновлённых декорациях прошлого веселился новый гегемон - офисный планктон, и в блеске их глаз, в полёте волос, в победном вскидывании рук в такт какому-нибудь особо ударному музыкальному акценту читалось: "Жизнь удалась!"


- Давай на ты, о'кей? - весело подмигнул мне Шустрый, у которого в целом легко получалось переорать оркестр.
- Хорошо, конечно!
Оказалось, что Терпсихора и Шустрый - закадычные друзья. Мой кавалер мастерски ввинчивался и вывинчивался из пола в твисте, лихо совершал рок-н-ролльные прыжки и даже обладал определённой грацией, чему я, признаться, удивилась. Когда оркестр дал нам некоторую передышку, и мы, слегка запыхавшись, вернулись к нашим блюдам, Шустрый продолжил культурную тему:
- Я не понимаю, зачем нужна музыка, под которую не тянет танцевать. Движение же первооснова всего.
Я пожала плечами.
- Я люблю танцевальную музыку, но...


Мне вспомнился мягкий свет Рахманиновского зала, где мы с Олегом так часто наслаждались уютными камерными концертами. Словно угадав мои мысли (ну почему Максим этого не умел?), Шустрый сказал:
- А вообще-то, знаешь, я ведь классику тоже слушаю. Включаю иногда как фон во время работы. Она не вызывает никаких эмоций и танцевать не хочется.
Спустя несколько секунд он добавил:
- Я бы хотел научиться танцевать танго  - танец страсти.
Оркестранты не желали давать нам время поговорить о страстях и всей мощью своего таланта обрушились на "Смуглянку".
- Подпевайте! Подпевайте! - камлал взмокший от усилий певец.
Народ орал песню кто в лес кто по дрова, но в целом не очень активно. По завершении надругательства над "Смуглянкой" солист крикнул в зал:
- Тот, кто пел лучше всех, получает бесплатное пиво!
- Я! Мы! Сюда! - заголосили со всех сторон с куда большим энтузиазмом, нежели пели песню. Из общего гвалта выбрали столик победителей, не принимавших участия в пении, но громче всех вопивших, что они the best (самые лучшие - англ.).


После того, как даровое пиво нашло своих поглотителей, ведущий обратился ко всем присутствующим:
- Дорогие друзья! Прошу минутку внимания для важного сообщения!
Зал примолк, лишь лёгкий шёпот шелестел на поверхности тишины. Ведущий повысил голосовые децибелы:
- Этим чудесным летним вечером среди нас  находится замечательный человек, личность, без которой жизнь в нашем любимом городе была бы блёклой и неполной. Этот прекрасный человек оказал нам честь, и сегодня он здесь с нами празднует свой день рождения! Так давайте же...
Ведущий напрягся так, что жилы синими верёвками вздулись у него на шее, и взревел, почти заглатывая микрофон:
- Поздравим все вместе Серёгу Свирепого!!!
Из-за длинного стола в углу поднялся нестарый ещё человек, выглядевший как типичный клерк в белой рубашке в полосочку. Не знаю, был ли он из тех, кто двадцать лет назад потрясал умы малиновыми пиджаками, но если да, то их вкусы  с тех пор эволюционировали в лучшую сторону. Сидевшая за столом небольшая компания, состоявшая почти сплошь из мужиков, встала вслед за ним, дружно чокнулась, и все вместе они  синхронно осели обратно.
- Друзья! А теперь песня в честь Се- се- рёги Свирепого! - давился от восторга ведущий.
Музыканты от всей души исполнили "Стилягу из Москвы", подхалимски заменяя "Васю" на "Серого".


Главный заводила пару раз взорвался криком: "С днём рождения, Серёга!", после чего обстановка развернулась на сто восемьдесят градусов. Оркестр больше не ухал, прожектора перестали бешено кидаться из одной точки в другую. Будто газовая ткань, мягкий рассеянный свет поплыл по воздуху, остужая своей дымчатостью разгорячённые тела. Медленная затягивающая как янтарная смола мелодия разливалась по залу, заполняя все его уголки, смягчая строгость интерьера.
Шустрый подал мне руку:
- Пойдём?
- Да.
Я протянула ему ладонь, и вот мы уже на площадке у самого оркестра. Он обнимал меня за талию, умело поддерживал и направлял, когда было нужно. Мы плавно скользили мимо других пар. Он вёл так мастерски, что, несмотря на толчею на паркете, мы ни разу ни с кем не столкнулись. На краю танцпола, словно камыши на ветру, колыхались мужики из компании Свирепого. Им было не с кем исполнить медленный танец.


Оркестр сменил мелодию, и певец затянул со всей чувственностью, на какую был способен:
Ты
с высоты
кpасоты своей
меня не замечаешь.
Hо,
все pавно,
бyдет ночь,-
и ты меня ещё yзнаешь.

Пyскай сегодня я никто,
и пyсть твеpдят тебе, что я не то...
Hо!

Шустрый закинул обе моих руки себе за шею. Мы танцевали, прижавшись, глядя друг другу в глаза, и я прислушивалась к своему телу. Стройный и очень привлекательный мужчина обнимал меня, моя грудь касалась его широкой груди, и в его потемневшем взгляде я читала желание.


Дай мне этот день,
дай мне этy ночь,
дай мне хоть один шанс,-
И ты поймёшь:
я - то, что надо!

Дай мне этот день,
дай мне этy ночь,
дай мне хоть один шанс,-
Ты не yснёшь,
пока я pядом!


Напрягаясь и почти не дыша, я слушала своё тело и не слышала в нём ровным счетом ничего, ни крохотной хотя бы нитевидной пульсации, ни малейшего отклика. Оно торчало в руках Шустрого как бочка, до краёв залитая холодом и пустотой. Словно раздвоившись, я со стороны наблюдала за своими ощущениями, фиксируя их подобно учёному, снимающему показатели прибора. Но линия графика не стремилась вверх порывистыми взлётами. На экране моего научного  устройства она лежала абсолютно ровной равнодушной горизонталью. Когда на какие-то доли секунды я прикрывала глаза, то видела другие руки, которые никогда не будут меня поддерживать, другие плечи,  которые мне не суждено обнять, другие бёдра, которые никогда не будут покачиваться в такт с моими.


Копаясь в сундуке воспоминаний, я вдруг с убийственной чёткостью осознала, что Максим - единственный ученик, первый урок с которым остался в памяти во всех  мельчайших подробностях. Как падал свет на его лицо, наши слова, поворот головы в ответ на мой вопрос, порядок, в котором он сложил в конце занятия учебники. Я помнила всё. Медленно качаясь с закрытыми глазами, я поняла, что любила Максима с самой первой встречи, но неосознанно гнала и давила эту любовь столько сколько могла, пока наконец она не растёрла в порошок защитные  плиты, воздвигнутые над ней подсознанием.

 
- Извини, у меня голова кружится, - сказал Шустрому обвисший в его руках манекен.
И, кстати, это было чистейшей правдой. Духота и чрезмерная громкость оркестра в конце концов стали невыносимыми.
Сквозь толпу сладострастно мнущихся пар мы вернулись к столу, и я почувствовала, что мне ещё хуже, чем казалось. Либо стошнит, либо  грохнусь в обморок.
- Знаешь, мне пора идти. Уже половина двенадцатого.
Шустрый посмотрел на манекен с грустью и укоризной. Тот, хлопая пластмассовыми ресницами, добавил:
- И спасибо, мне очень понравилось. Правда. Я ведь давным-давно не выбиралась в ресторан.
- И это всё? Только поэтому? - печально спросил Шустрый.
Манекен промямлил что-то невразумительное.
- А хочешь сходим в латино-американский клуб? Там очень crazy? (Безумно - англ.)
- Да? Наверное, интересно... но я пока не знаю, надо подумать...
Мы вышли на улицу, где прохладный ночной воздух пролился на меня освежающим бальзамом.
- Можно мне проводить тебя?
Голова манекена повернулась вправо, а затем влево.


Не доехав одну станцию, я вышла. Даже в ночное время по Садовому кольцу проносились автомобили, похожие на жуков-мутантов со светящимися глазами. В витрине дорогого торгового центра роскошные платья и костюмы напоминали о том, что утром вновь откроется  ярмарка тщеславия. Куда-то брёл понурый старик. Вдали орала компания подростков.
Я прислонилась к прохладному граниту, опоясывающему вход в метро. Прямо напротив в одной из витрин работал большой экран, на котором непонятно для кого крутили документальный фильм о жизни живой природы.  Я увидела изумрудно-синее море и тончайший песок пляжа. Изысканное кружево пены украшало узкую горловину бухты, по обеим сторонам которой волшебными замками нависали утесы. Песочный пляж был девственно чист, и только вдали у самой кромки виднелась чёрная красиво поблёскивающая на солнце клякса. Сверху раздался гомон. Это птичья стая, дружно направляющаяся на юг, решила передохнуть в уютном местечке в окружении причудливо выветренных скал. Их было так много, что они, обрушившись с высоты живым облаком, мгновенно скрыли от глаз почти весь песок. Поджав лапки, они отдыхали, спрятав голову под крыло и впитывая тепло земли, или искали в ней занесённые игривым ветром семена растений. Прошло время, и пора было продолжать путь туда, где их ждали жаркие страны, вкусная еда и их будущие птенцы. Птицы загалдели, захлопали крыльями, разминаясь перед долгим полётом через море, и, наконец, поднялись в воздух, описали круг и стройным косяком устремились в свою обетованную землю. Они радостно хлопали крыльями в предвкушении волнующих чудес... В чёрном пятне мазута, так красиво переливавшемся в лучах яркого светила, билось дрожащее тельце. С каждой новой попыткой освободиться липкая вязкая жижа всё крепче и больнее приковывала его к себе. Птица не кричала. Она просто старалась выбраться, и только хруст ломающихся перьев и костей раздавался в тишине. Она не была слабее, уродливее или злее своих собратьев по стае. Всего лишь Саваоф, Иегова, Иисус, Аллах, карма, рок древнегреческих трагедий, Сатурн и другие планеты, ворочавшиеся  огромными черепахами в океане космоса, сообща решили, что это создание останется тут в грязной луже, не увидев ни пальм, ни загорелых людей, ни пёстрых тропических сородичей. Оно будет наблюдать одну и ту же картину закатов и восходов до тех пор, пока его маленькое сердце не остановится навсегда.


В конце концов я добралась до дома и уже готова была упасть в постель, когда Олег, ожесточённо искавший что-то на полке среди годами валяющегося там  различного хлама, протянул мне банку с каким-то мутным серовато-синим содержимым. Отвратительные наросты покрывали стенки сосуда, а посередине торчала бесформенная кучка пупырьев.
- Это что? - спросил Олег, пихая мне удивившую его находку.
Я не сразу сообразила, а когда поняла, то из меня вырвалось глупое хихиканье.
- А... это...счастье...
- Чего?
- Кристалл счастья... такое вот оно выросло. Как забавно! Выкинь его, пожалуйста.
И Олег, с недоверием держа баночку двумя пальцами за края, отнёс её в мусорное ведро, где  по чьей-то воле следовало находиться моему счастью. 
 

Будто в кубе из звуконепроницаемого полупрозрачного стекла я блуждала и блуждала по ярко-летнему городу. Вокруг перекатывали волны нарядных гуляющих смеющихся людей. Словно рыбина в аквариуме с давно нечищенными стенками я видела их расплывчатые грязновато-мутные силуэты. Стенки могли раздвигаться так, что я наблюдала волнистые фигуры то на расстоянии, то ближе. Девушка в чёрной косухе прислонилась спиной к моему стеклу, и я смогла прочитать "Sick and tired" (До смерти надоело - англ.) у неё на спине.


Я забрела на выставку гибридного искусства и словно  проникла внутрь самой себя. В зловещей темноте вращались, извивались, мерцали бессмысленные и жуткие предметы. Под ногами глухо и неприятно хрустела поверхность, напоминающая воду, но вода не текла и не колыхалась, она была безнадежно мёртва. Умерла, застыла и покрылась трещинами. Несколько молодых людей веселились, топча "воду" босыми ногами. Рядом светился зеркальный люк с лампочками. Под прозрачной крышкой обнаруживалась тягостная бездна.  Такая же прозрачная дверь вела в подобие склепа. Кинопроекция на стене демонстрировала коридор, по которому вдруг начинала струйками течь пена. Она ползла, склизко охватывая на только пол, но и стены. Иногда пена внезапно взмывала тонкими столбиками к потолку, налипая на него уродливыми пятнами. Эта картина по моим ощущениям прекрасно отражала происходящее внутри моего организма, где кровь, лимфа и прочие составляющие потеряли ориентацию и дезорганизовано двигались, не понимая куда и зачем.


Итог всему подводили две фотографии. На первой - уютный и красивый гостиничный номер с огромной белоснежной постелью, обещающей и сон, и отдых, и все наслаждения страсти. На второй - комната выглядела ещё более безупречно. Она сияла белизной, ни пылинки, ни ворсинки от ковра, ни бумажки, забытой на столе ленивой горничной, но она была страшна, потому что  блистающий белоснежный лёд толстым слоем обнимал лампы, ночные столики, фигурная рама сосулек обрамляла картину на стене, а само чудо-ложе превратилось в оплывший натёк. Я смотрела на безжалостный лёд, и  мерзлота просачивалась в меня сначала по капле, постепенно превращаясь в поток. Будто кто-то нарочно привёл меня сюда, чтобы показать моё настоящее и будущее. В тишине зала раздавались глухие и редкие звуки биения механического сердца. Развернувшись, я направилась к выходу. Я чувствовала себя мёртвой...


Продолжение http://www.proza.ru/2016/02/20/917