Симон Петр

Один, два, три, четыре...Настроение заведующего отделением анестезиологии и реанимации городской больницы имени Пирогова, Максима Андреевича Дорохова  в это утро  было прескверным. Он  медленно поднимался по больничной лестнице на третий этаж, где располагалось его отделение, и считал ступеньки, надеясь этой лестничной арифметикой отогнать тяжелые мысли одолевавшие его после вчерашнего скандала с женой. Дело в том, что вчера Максим Андреевич сообщил ей, что и в этом году не  сможет пойти в отпуск. Жена справедливо возмущалась, что и так не видит мужа  толком дома, что это заведование сведет его ( и ее заодно), раньше времени в могилу, что дети растут без отца и так далее. Максим Андреевич вяло возражал, со всем соглашался,но, в итоге,  спать они легли в разных комнатах, и утром, даже не позавтракав, Максим Андреевич уехал на работу. В восемь утра начиналась пятиминутка, которую, он, как заведующий должен был принимать. Сейчас поднимаясь по лестнице, он думал, что, конечно, со своей, женской стороны, Маргарита права, но по-другому он тоже не мог. Городок у них был маленький, врачей  в больнице не хватало, и, жертвовать отпуском приходилось не только ему одному.
Войдя в кабинет, он бросил на стол ключи от машины, пыхтя и поморщившись от боли в плече, переоделся. Плечо ныло уже несколько дней. «Остеохондроз, и невралгия эта опять же… надо бы попить нестероидные», подумал он. В дверь за ним  тенью скользнул Паламидов, врач, дежуривший эти сутки – молодой, розовощекий и уверенный в себе человек, какими обыкновенно бывают вчерашние врачи-интерны.
- Здравствуйте, Ксимандреич, - быстрой скороговоркой поздоровался он.
-Привет, - кивнул Дорохов. –Ну, что? Как ночь?  Поступившие есть?
- Да есть, куда без них.
Паламидов деловито раскрыл папку и достал оттуда новую, убористо исписанную историю болезни.
- Вот,  утром поступил, в шесть пятнадцать. Мужчина, 60 процентов ожогов, из них тридцать пять глубокие. В состоянии опьянения уснул дома с сигаретой и сгорел.
- Тээк-с, - Дорохов  уселся в кресло и придвинул к себе документ, рассматривая титульный лист. -И кто такой? В сознании?  Родственники есть?
-Неизвестно, но скорей всего нет. Алкоголик, жил один. Мы даже имени-фамилии его пока не знаем. Когда скорая  доставила он пьяный еще был в зюзю, ну и ожоговый шок, к тому же..
Дорохов поморщился. За несколько последних суток большинство поступивших были именно такими – асоциальные, неимущие, без родни, а значит без денег на лечение и перспектив, больные.
-Прекрасно! Опять, значит, за счет отделения его лечи. Надо было травматологам его оставить, пусть бы они и лечили.
Поскольку  ожогового хирурга в больнице не было  лечением таких больных занимались травматологи. Но сейчас со стороны Дорохова это было обычное сетование на судьбу, вечное ворчание и надежда. Каждый заведующий в больнице пытался избавиться от таких больных, каждый мечтал о том, чтобы распихать их в другие отделения. Медикаменты на асоциальных выдавались крайне скудно, поэтому каждый избавлялся от них, как мог. Раздраженный  Максим Андреевич придвинул к себе лист бумаги и начал было что-то писать на нем, потом раздраженно отбросил ручку.
-И ручки не пишут ни черта. Вера! Вера!
В дверь просунулось испуганное лицо старшей медсестры.
-Да, Максим Андреевич.
-Пусть ручки нормальные принесут. Ни одна не пишет, как всегда.
Вера бесшумно пропала. Паламидов, с чувством оскорбленного достоинства, медленно ответил.
- Как же в травму, Ксимандреич? С таким процентом ожогов?
Дорохов раздраженно махнул рукой. Он знал, что Паламидов прав, что Вера не причем,  и от этого злился еще сильней.
- Десять минут девятого уже. Давайте начинать.  Вера!
Медсестры тихой нестройной стайкой вошли в кабинет.

После пятиминутки, когда обговорены были все вопросы, он сделал обход. Прежде всего надо было глянуть поступившего, он был тяжелым больным и Дорохов, как заведующий, должен был его осмотреть. Палата интенсивной терапии была гордостью Максима Андреевича, его любимым ребенком,  о котором он особо заботился и которому, по возможности, старался дарить подарки, последним из которых был аппарат искусственной почки, выбить который стоило Максиму Андреевичу больших нервов, нескольких выпитых бутылок дорогого алкоголя, и  двух недель лечения в кардиологии. В палате была та, почти стерильная чистота, которая поддерживается во всех реанимационных отделениях . У входа, справа от двери, стоял столик дежурной медсестры. Оборудование, в основном, было устаревшим, советских еще времен - наркозная аппаратура, мониторы, отсосы, относительно новым был  аппарат искусственной вентиляции легких, полученный больницей недавно от руководства города.  Палата интенсивной терапии была фактически разделена на два отсека  в каждом из которых стояли две койки. В этой части палаты, кроме койки ожогового,  стояла функциональная кровать, на которой лежал мужчина с загипсованной рукой, правая нога и таз котрого были  подвешены на систему скелетного вытяжения. Это был строитель, упавший с лесов позавчера.  Он был в сознании, и, несмотря на переломы таза,бедра и предплечья, а также подозрения на  черепно-мозговую травму,  сейчас состояние его уже оценивалось как стабильное, и сегодня его, по договоренности с заведующим травматологии,   должны были перевести. Строитель, весельчак и балагур, не унывал, он все утро он развлекал медсестер байками, но   сейчас испуганно молчал, с  любопытством и ужасом глядя  на ожогового больного и суету вокруг него.
Дорохов осматривал поступишего. Ожоговый был уже без сознания,  в состоянии медикаментозного сна. Лицо мужчины вздулось из за отека, руки и туловище приобрели гротескные сюрреалистичные очертания. На ужасных, раздутых и красно-коричневых его конечностях, которые теперь, словно панцирем, были покрыты плотными струпами, видны были длинные, продольные разрезы кожи, из которых ползли вареные мышцы, как мясо из треснувшей от жара сосиски. Около капельницы суетилась медсестра, меняя флакон с раствором.
-Лампасили уже?,-  задал он вопрос Паламидову, хотя и так видел ответ.
-Да, Максим Андреевич, травматолог еще утром сделал.
Лампасами назывались продольные разрезы, которые делались на ожоговых поверхностях, чтобы стянувшиеся струпы не передавливали ткани.  Дорохов присмотрелся. Лицо мужчины показалось ему знакомым.
-А как его фамилия? Данные узнали уже?
Медсестра  за столиком придвинула к сеье бумажку на котрой было что-то написано.
- Да, Максим Андреич, со скорой позвонили, сказали вот только что. Кисир. Александр Павлович, 46 лет.
Кисир! Нет, не может быть. Теперь Дорохов, несмотря на обезображенное, сгоревшее, черное лицо все-таки узнал его. Это был Саша Кисир, друг из беззаботной одуванчиковой юности, которая вдруг явилась перед ним, почему-то, именно в таком виде.Секунду Дорохов остолбенело смотрел на сестру, ему  вдруг стало не хватать воздуху. Он прокашлялся и глубоко вздохнул.
- Санавиацию вызвали? Областного комбустиолога?
Паламидов и второй ординатор, развязный рыжеволосый Решетняк, переглянулись.
-Но…Максим Юрьевич, - недоуменно начал Решетняк. – Мы подумали… на этого-то зачем? Он не сегодня завтра того…С таким процентом ожогов.
-Да и бомж. Они все равно его не заберут, вы же знаете, - поддержал друга Паламидов.
Да, Дорохов это знал. Знал, что несчастный, почти полностью обгоревший человек обречен. Он все равно умрет, с таким процентом ожогов редко выживают, тут Решетняк прав. Но все же, но все же…
-Я вас прошу, Александр Сергеевич, -твердо обратился он к Решетняку. – Вызовите. Сейчас.
После чего повернулся и вышел из палаты.

Потом он работал, проверял истории болезни, принимал родственников больных, поднялся  два раза в  операционную, чтобы дать наркоз, но успокоиться и отвлечься от мыслей про поступившего больного не смог. Он вспоминал Сашу Кисира, молодого крепкого, красивого парня, которого перевели в их девятый класс из другой школы. Они быстро сдружились, хотя были на первый взгляд совсем разными людьми - Максим был тихим, спокойным, а Саша наоборот, заводила, рубаха-парень. И все-таки что-то было в них, что тянуло одного к другому.   И поступать тогда, в  медицинский,  они тоже решили вместе. Учили, зубрили, мечтали... В итоге поступил один только Дорохов, а Сашка Кисир так и не набрал проходной балл. "Ничего, поступлю на следующий", смеясь говорил он. Ничто, даже эта неудача не могла смутить весельчака и оптимиста Сашу. После этого они виделись несколько раз, когда Дорохов, будучи уже студентом, приезжал домой, к родителям, после сдачи очередной сессии. На следующий год Саша уже поступать не стал - ушел в армию, а потом и вовсе пропал из города. Когда Дорохов встречал его мать, пожилую женщину с византийским строгим лицом, та качала головой и говорила, что Саша уехал на север, стал моряком, что дома бывает редко и передавал ему, Максиму, привет. И после того один только раз виделись они, когда Саша приезжал на похороны своей старенькой матери, Дорохов увидел его случайно в городе и удивился тому, как изменился Саша, как мало осталось в этом  тяжелом человеке с обветренным суровым лицом, той звенящей, нежно-матовой юности. Зарос, заматерел, загрубел и стал каким-то другим, замкнутым и уставшим от жизни, словно старый дворовой пес. Дорохов пригласил его  к себе в гости , познакомил с Маргаритой, они немного пообщались . Саша  рассказал,  что живет и работает на севере, что там у него уже вторая семья, постоянно в морях. Посидел немного попил чаю и попрощался.  Сколько лет прошло с тех пор?  Много. Лет десять точно, а может и больше. И вот теперь встретились... Дорохов  даже не знал. что Сашка вернулся в город. Что же  случилось с ним? Что должно было произойти с человеком, чтобы он так опустился? Саша, Саша...
Тем временем, из областного центра прибыла санавиация с ожоговым хирургом. Когда в ординаторской появился прибывший комбустиолог, Дорохов чертыхнулся про себя. Это была Девлетшина, пожилая женщина с упрямым монгольским лицом и сложным характером. Раньше она работала в областной больнице, и поговаривали, что  в санавиацию ее пристроили только потому, чтобы от нее отделаться. "Всучить" ей больного, чтобы она забрала его в ожоговое отделение было делом практически безнадежным. Войдя в ординаторскую она что-то буркнула себе под нос в качестве приветствия.  Как и все остальные заведующие районных больниц, Дорохов ее не любил, она знала это и платила  тем же. Дорохову надо было подниматься в операционную, его ждали, чтобы он дал наркоз, но Максим Андреевич хотел дождаться комбустиолога, чтобы рассказать про больного лично. Он объяснил Девлетшиной, что произошло, подчеркнул тяжесть состояния больного и проводил ее к нему в интенсивку, после чего убежал в операционную.
Когда Дорохов вернулся, комбустиолог , сидя на краю стола, что-то быстро писала в истории болезни. Дорохов тихо подошел к ней, чтобы не мешать, кашлянул, чтобы показать, что он уже здесь и ждет что она скажет. Девлетшина быстро и убористо писала привычный в таких случаях текст :" ...в виду того, что больной находится в состоянии ожогового шока в данный момент транспортировку его считаю нецелесо..." Дорохов невольно засмотрелся на ее пожилые красивые кисти, с тонкой пергаментной кожей, через которую проступали синие набухшие вены.
-Кофе у вас хороший.
Девлетшина произнесла это не отрываясь от истории болезни. Дорохов, очнувшись, оторвался от ее рук, которые причудливо вышивали свой орфографический узор на белой бумаге.
- Спасибо. Это нам из Италии привезли, какой-то дорогой.
Он присел на диван и с видимым рабочим равнодушием спросил Девлетшину.
- Так что там с этим...Ожоговым? Не заберете?
Комбустиолог удивленно  посмотрела на него сквозь полуопущенные очки.
- Вы шутите что-ли, коллега?
-Просто я думал...Процент  высокий, есть же показания. А у нас, сами знаете, особо ничего на таких асоциальных нет.
Комбустиолог продолжала смотреть на Дорохова, однако взгляд ее теперь выражал скорее,  недоумение. Она давно привыкла к смерти, для нее это было не более чем физиологическе явление, словно человек просто вышел в соседнюю дверь, и прикрыл ее за собой. Она прекрасно понимала, что больной, осмотренный ею недавно, обречен. И для нее было непонятно, почему Дорохов этого не понимает.
- Показания? Да, есть. Но ему лить надо в сутки только литров шесть растворов, плазму опять же. Но смысл?
- Ну, у вас-то, в центре, с этим попроще,- попытался улыбнуться Дорохов.
Девлетшина усмехнулась.
- Коллега, вы так о нем переживаете, будто это ваш родственник.
-Я? Нет, я просто…
Он запнулся. Ему вдруг показалось, что и молодой Паламидов, и стоящая рядом Вера посмотрели на него в этот момент, заподозрив Дорохова в неуместном сейчас человеколюбии. Стало стыдно оттого, что кто-то из этих людей мог подумать, что этот опустившийся алкоголик мог быть ему хоть как-то знаком.
-Нет,да что вы. Не дай Бог.  Что может быть у меня общего с этим? - начал он быстро лепетать оправдания.- Я просто думал...
- Мы его, естественно, не заберем. – безапелляционно перебила его областной специалист. - Этому алкашу все равно еще день-два, от силы.  Я там вам, в истории, свой осмотр записала. Лечение согласовано. Все, до свидания Максим Андреич.
-До  свидания,- тихо пробормотал Дорохов.
Областной специалист вышла. Максим Андреевич даже не пошел провожать ее.

Вечером он  вдруг объявил, что останется сегодня дежурить. Вообще-то он дежурил по пятницам, ну, или когда была в том необходимость, потому дежурная смена особо не удивилась.  Он позвонил домой и сказал жене что не придет вечером, так как поступил тяжелый больной. Жена выслушала, и, ни слова не сказав, отключила телефон. В другой раз Дорохов бы расстроился, стал бы перезванивать, но сейчас ему было все равно. Все его домашние  проблемы, Маргарита, все это ушло куда-то далеко. Он уже несколько раз подходил смотреть  ожогового. По его распоряжению старшая медсестра выдала на поступившего несколько флаконов физраствора и глюкозы из своего запаса, после чего сухо заметила, что больше не даст.  Если он скажет , она, конечно, хоть весь запас израсходует на этого бомжа, но что они будут делать, если сегодня поступит еще парочка таких же?  Вера с упреком посмотрела на шефа. Старшая сестра не узнавала своего заведующего.  Она была не злой, доброй женщиной,  по-своему  даже сердобольной,  но она искренне не понимала, что вдруг нашло сегодня на Максима Андреевича. И никто не мог понять. Сестры должны были, по его распоряжению, действительно   вводить  обоженному дофамин, чтобы держать давление, лить глюкозу и физ.раствор. Зачем надо было делать это человеку, который все равно помрет, да еще и никому не нужному, опустившемуся алкашу, вот чего не могла взять в толк старшая медсестра. Он ведь никто, не сват и не брат. И посмотрев на нее, Дорохов понял, что она тоже по своему права, как права и Маргарита, когда упрекает его. Да, получалось, что все вокруг, кроме него, были правы. Он махнул рукой, мол, ладно, больше не надо, действительно, сейчас все истратим на этого алкаша, и когда довольная Вера ушла, Дорохов подошел к бару в шкафу и достал коньяк. Коньяк помогал расслабиться , и, хоть он и пообещал Маргарите, что после приступа больше не будет пить, Дорохов все-таки налил и выпил. А потом, там  же в кресле, тяжело уснул. Ему снилась ядовито-желтая, ускользающая луна, которая  неслась куда-то в черную бесконечную мглу, и которую, во чтобы то ни стало Дорохов должен был поймать. Луна катилась там, высоко в небе, а Максим Андреевич бежал по земле за ней и время от времени тщетно подпрыгивал вверх, пытаясь достать желтый круглый шар...
Рука  тормошила его все сильней. Он вскочил, ото сна не понимая где он.
-А? Что?
Рядом стояла дежурная медсестра. Испугавшись его реакции, она отпрянула назад.
-Максим Юрьевич, там больной умер. Кисир. Вы просили сказать вам.

Было уже около пяти утра. Океан ночи медленно высыхал, потому что даже океаны  высыхают, одни раньше, другие позже, и та тьма, что еще недавно наполняла город, теперь медленно испарялась, обнажая на дне его каменный скелет. Тьма уходила куда-то на запад, а слабый еще рассвет, как молодой убийца, осторожно лез в окна, сжимая в зубах кривой ятаган бледно-желтой тлеющей  луны. Дорохов стоял у окна и смотрел  на умирающую ночь. В душе его было пусто, как бывает пусто после ядерного взрыва, который уничтожает все на  поверхности земли. Это была та самая космическая пустота, в которой не за что было зацепиться мысли, и душа падала куда-то вниз, в черную мглу, как падала в нее еще совсем недавно эта желтая умирающая  луна у него во сне. Дорохову  вдруг стало противно и гадко от самого себя. "Почему? Почему я не смог сказать им, что здесь такого. Да, мой знакомый, да кому какое  дело,в конце концов?  Приказал бы Вере использовать медикаменты из запаса... Или он не человек? Нет, нет...Ничего я этого сделать не могу. Не человек я. Я." . В душе он вдруг почувствовал, что предал не опустившегося и несчастного человека, а молодость свою, что-то потаенное и важное, от чего сегодня отказался, и от этого душа еще быстрей полетела вниз и кружилась, кружилась...
Взгляд его вдруг упал на икону, которая стояла в углублении шкафа. Иисус страдальчески  смотрел на него, словно извинялся за свой несовременный вид и душевные муки,но непонятно было – прощал или нет. Максим Анревич  подошел к полке шкафа.  Там, в углублении, за иконой стояла маленькая Библия, когда-то подаренная родственницей больного, которого он лечил. Дорохов схватил ее в руки и стал лихорадочно листать страницы, выискивая глазами  те слова, которые хотел прочесть и которые звучали сейчас как приговор.
" Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них, ибо речь твоя обличает тебя. Тогда он снова начал клясться и божиться, что не знает сего Человека. И вдруг запел петух. И вспомнил Петр слово сказанное ему Иисусом: прежде чем пропоет петух, трижды отречешься от меня. И выйдя вон плакал горько"
Максим Андреевич закрыл книгу и аккуратно поставил ее на место.  Слова, когда-то давно написанные Матфеем, показались ему сейчас тяжелыми, будто две тысячи лет только и ждали они этого момента, нагуливали вес, чтобы придавить сейчас Дорохова своей беспощадностью. "Да,да...Вот также и я. Симон Петр, вот я кто,в сущности". Словно подталкиваемый непонятной силой Дорохов вышел из кабинета и пошел к ординаторской. Дверь ее была чуть приоткрыта и в эту щелку лился электрический свет, разбрызгивая на темном полу желтые пятна. Дорохов приоткрыл дверь шире и заглянул в комнату. За столом сидел Филиппов, ординатор, дежуривший сегодня. Лысый, худощавый, с крючковатым носом, склонившись над столом, за которым он сейчас писал посмертный эпикриз на ожогового больного, он напоминал грифа.  Рука его резко и размашисто черкала по листу, волной докатываясь до края страницы и оставив темно-синий  убористый след откатывалась обратно. Дорохов секунду смотрел на него, а потом, решившись кашлянул.
- Сергей Юрьевич.
Дорохову казалось что он громко сказал эту фразу, однако ординатор не обратил на него внимания. Рука его продолжала накатываться на край, и птичья голова не изменила своей позиции.
-Сережа...Ты занят?
Филиппов остановился и вопросительно поднял голову. Всем своим видом он показывал, что его отвлекли от очень интересного занятия.
- Ты это…покурить не хочешь?
Филиппов знал, что шеф не курит, но за годы работы в реанимационном отделении перестал удивляться чему-либо. Он кивнул головой, отложил историю болезни в сторону и встал из-за стола. Они прошли по длинному темному коридору отделения и вышли на лестничный пролет, где была негласная курилка, о чем свидетельствовала лежащая на подоконнике грязная  пепельница. Филиппов молча достал сигареты, угостив Максима Андреевича и подкурил. Дорохов от непривычки сделал сильную первую затяжку и закашлялся.
- Давно не курил, -криво улыбаясь обьяснил он Филиппову.
Филиппов ухмыльнулся и отвернувшись  к окну медленно выпустил аккуратную струю дыма. Дорохов невольно залюбовался им. Филиппов курил сигарету так, как индейские вожди курили когда-то свои трубки. Было заметно, что он  придавал этому процессу особое внимание. Дорохов выпускал тоже поддался этому священнодействию и выпускал дым маленькими мелкими порциями, словно не желая делиться с окружающим миром этим потаенным дымом. Словно следуя какой-то тайной  договоренности они смотрели в приоткрытое окно на ночное утреннее небо. Луна уже почти растворилась в утреннем туманном молоке, от нее остался только еле видимый плоский диск.
Внезапно Дорохов, словно поддавшись какому-то неведомому порыву нарушил эту священную тишину.
-А я ведь знал его. Того, ожогового.
Невозмутимый Филлипов оторвался от созерцания тлеющих звезд и взглянул на Дорохова.
- Одноклассник мой. Когда-то дружили даже.
Филиппов  невозмутимо кивнул головой, мол, бывает, и снова отвернулся к окну, выпуская очередную порцию дыма.
Да, подумал Дорохов, да, ничего нельзя исправить, к сожалению. Ничего."Что, в сущности, я мог сделать? Что я мог? И есть эта луна, эта больница, работа, Маргарита, дети. А вот Саши уже нет, будто и не было никогда...И кто виноват? Сам Саша, сам виноват-то". Бога ради, Максим, сказал он сам себе, зачем психоанализ. Да ведь и  было это сто лет назад. Да и  если бы  нормальный человек, а так пьяница ведь, ну, старый знакомый, но спился, а ты теперь мучайся, переживай..."Бред, все это бред, он  не выжил бы. Даже если...Да, все равно не выжил бы. Прекращай. Хватит".
Максим Андреевич глубоко затянулся, обжигая легкие дымом , перемешанным с холодным утренним воздухом. Ему вдруг стало легче, будто что-то, что держало цепко его душу, отпустило, ушло. Он  понял, что на какое-то время память больше не имела над ним власти. Максим Андреевич взглянул на утреннее небо. Луна, что не давала покоя, виновница всех бед, уже не существовала, от нее не осталось и следа. Опытная небесная санитарка перестелила небо, постелив новую голубовато-розовую простынь, как перестелили утром постель на которой умер Саша Кисир. Все закончилось, будто и не было ничего. Дорохов облегченно выдохнул, решительно погасил окурок и закрыл окно.