Я забыл улыбнуться

Зверев появился в институте через месяц после начала занятий. Осень прогоняла ветром чуть задержавшееся лето, выдувала тепло с улиц и наполняла сонной ленью. Через окно нашей аудитории хорошо просматривался усыпанный листьями двор. Почти до обеденного перерыва мы передвигались, словно прибитые давящей атмосферой непогоды, поэтому меня очень заинтересовал парень в футболке, бодро прошагавший под угрюмым небом и холодным ветром, - и это в начале октября! Не каждый день увидишь таких чудаков.

Профессор дочитывал лекцию, кто-то вяло скрипел ручкой, остальные смотрели на графики, которые чертила на доске Лебедева. Или на саму Лебедеву. Как она поднимается на цыпочки, чтобы нарисовать стрелку наверху и букву икс, а короткое платье задирается и, кажется, еще чуть-чуть…
Но нет, она оттягивает подол свободной рукой и по залу проносится еле слышный вздох разочарования. Звенит звонок, и я закрываю глаза. А когда их открываю, в аудитории появляется он, Зверев.

Он вошел с таким спокойствием, будто давно всех знал. Обогнув несколько парт, Зверев притормозил у Мякишева, заметив свободное место, - то есть второго рюкзака не наблюдалось.
Мякишев – развеселый парень, в меру упитанный и вроде бы добряк. В отличие от меня, тощего и хмурого, производил впечатление на девчонок. Правда, ненадолго. Он играл, играл ненатурально, смеялся прежде, чем шутил, запрятав себя в кокон недоверия и желания возвыситься над всеми. В таких случаях люди интуитивно чувствуют фальш и подвох. Мало кто знал, что за этим добродушием скрывалась довольно жесткая суть. И подлая.
Я догадывался, но допускал, что у меня к нему предвзятое отношение. По одной причине. Я пока ее не буду говорить. А вот другую - расскажу.
Мы как-то подрались на выходе из клуба так, что я даже потерял слуховой аппарат. Ношу его давно и на одно ухо, - так удобнее и не привлекает внимания. Вроде как в наушнике от плеера. Я потом все облазил, представляя, как влетит от матери, - она купила цифровой с высокочастотными настройками, очень дорогой. И вот, пожалуйста… А Мякиш всех на улице ждал и выражал удивление, - вроде он не заметил, что там заваруха началась. Может, не врал, в чем лично я сомневаюсь. Слишком он удивлялся, слишком брови задирал, да и мигал так быстро-быстро. Я с детства вглядываюсь в лица с особым вниманием, иногда читаю малозаметные морщинки, складки, презрительные изгибы. Но бывают такие лица, в которые не хочется долго всматриваться – тяжелые, темные, аж мурашки по коже. А бывают полностью закрытые…

Теперь я с удивлением наблюдал за Зверевым, пытался хоть что-нибудь разглядеть на его безразличном, будто застывшем лице. Ничего. Такого не прочитаешь.
Он кивнул на стул, где Мякишев устроил свой рюкзак и что-то сказал. Короткая фраза, я не разобрал что именно. Наверное, спросил, свободно ли посадочное место, а что еще он мог сказать? Рюкзак, потянутый за лямку, нехотя сполз под стол, Зверев уселся рядом с Мякишевым.
Я и Денис Коромыслов оказались как раз за ними. Мы расслышали, как Зверев представился:
- Стас.
Мякишев, демонстрируя независимость и твердость, буркнул:
- Слава.
На этом знакомство закончилось. Больше они не проронили ни слова. Я еще тогда понял, что не сойдутся они. Но не ожидал, что это выяснится так скоро.
Иногда мне кажется, что суть человека до конца показывает то, каким он может быть врагом. Вот не другом, а именно врагом.

Я считаю себя хорошим физиогномистом оттого, что с детства слышу плоховато и привык всматриваться в лица. Сначала следил по губам, что человек говорит, а потом начал замечать – как говорит. Это выдает не только настроение, но и отношение. Хотя, иногда кажется, что лучше бы этого не знать.
Не могу сказать, что Зверев мне понравился, но заинтересовал. Это факт. Я чего-то подспудно от него ожидал – необычного, знаменательного.

Мякишев давно волочился за Настей Лебедевой. Не ухаживал, не ухлестывал, даже не клеился, а именно волочился. Он ходил за ней, как привязанный, таскал ее сумку и покорно ждал, пока она поболтает со всеми, чтобы идти домой. Но за последнюю неделю он устал и решил вести себя по-мужски. Может, кто надоумил, не знаю. Поэтому пока держался на расстоянии и всячески демонстрировал, что у него свои дела, постоянно болтал по мобильнику, - в общем, сменил роль.
Зверев Стас не понял, какой расклад вокруг девушки в легком летнем платье с сиреневыми цветами, которые так и просятся в руку, чтобы их потрогать, если бы не накинутый поверх плащ. Хотя, какое ему дело до каких-то раскладов. До какой-то там Лебедевой.
А мне всегда было непонятно - даже если она мерзла, почему продолжала ходить в сапогах, но в летнем платье? Так и сидела на занятиях с посиневшими губами, укрывшись плащом, почти укутавшись в нем.

Лебедева все еще стояла у доски, донимая профессора вопросами и выуживая из него торопливые ответы, когда Зверев занял место рядом с Мякишевым. Кто-то позвал ее, она обернулась, махнула рукой, чтобы отстали… и от неожиданности застыла.
Глаза ее на мгновение распахнулись в недоумении, потом бровь игриво изогнулась и она улыбнулась – спокойно и уверенно. Так часто красивые девушки делают. Вроде как, я тебя заметила, ты ничего так, можешь подкатить.
Лебедева в упор разглядывала новичка, ничуть не стесняясь. Впрочем, ей это чувство вряд ли было знакомо. Она могла пройти с таким видом, будто мы не из одной группы и вообще, ни разу не встречались - взгляд ее пробегал все время мимо, на мне не фокусировался. Хотя я понимал, что я ей просто не интересен. Но это я… А вот Зверев…

Фигура любви очертила в воздухе траекторию.
Насколько я заметил со своего места, Стас улыбался в ответ, слегка прищурившись. Мякишев недовольно наблюдал. Эта стрельба из трех пар глаз прокладывала в воздухе  высоковольтные линии, от которых потрескивало напряжение. Я это напряжение чувствовал, Денис тоже – поворачивался ко мне с ухмылкой, кивая на Лебедеву и вонзаясь взглядом в Мякишева, словно подталкивая его пошевеливаться. Но тот не шевелился.
Пока наш второй курс, разлегшись на партах, исподтишка разглядывал новичка, в мире уже что-то случилось. Только об этом знали мы с Карандашом, с Коромысловым, то есть. Был когда-то такой клоун – Карандаш, в гараже отца висел его портрет, а Денис – вылитый он. И раз уж он принялся называть меня Иван – диван, из-за фамилии Диванченко, то пришлось и ему стать Карандашом.

В перерыве Зверев решил познакомиться со всеми, а заодно и с той, что сверлила его взглядом. Как бы между прочим спросил, у кого бы переписать лекции, которые пропустил, и был приглашен домой! Вот так, без лишних церемоний.
Мякишев выпучил глаза и как ни пытался сделать вид, что его это не касается, ничего не получалось. Он был похож на селедку, которая вспотела. Именно так. Склизкая такая селедка, которая выбросилась на берег и от неожиданности, и от страха - вспотела, выпучив глаза. Не знаю, чего он испугался, но испугался – это факт. И как пузатому тюленю, разлепив ласты, готовые склеиться, пришлось ему тащить свою тушку вниз по лестнице за вдруг нарисовавшейся парой.
То, что он уже между ними не влезет, было настолько ясно, что мы без слов, подколов и других поощрительных действий, проводили их взглядами легкого удивления. А про тюленя все забыли, решив, что он сам от нее отклеился. Роль же переменил? Так же решила, по всей видимости, и сама Лебедева. Пара проследовала к выходу, ни на кого не обращая внимания.
Мы столпились внизу перед расписанием, не спеша расходиться. Кто-то предложил взбодриться в ближайшем кафе, и мы потянулись к выходу, сбиваясь в компании по интересам.

Меня интересовала подруга Лебедевой – Вера. В отличие от Лебедевой, она меня замечала и даже разговаривала. Как-то пообещала показать мои рисунки преподавателю в художке, и я на что-то надеялся. Еще я записал песню на синтезаторе, но тут я ни на что не надеялся. Новый слуховой аппарат дребезжал похуже расстроенного пианино. И где такие производят? Купил побыстрее и подешевле, чтобы мать не заметила. Все настроили и по виду такой же, а оказался...
Придется сказать, что барахлит или сломался, чтобы она достала нормальный наружник.
Вера взяла мою папку, быстро пролистала и улыбнулась.
- Рисунки плоские у тебя.
- Это как?
- Да объема нет. Но это ничего, нарабатывается. А так… красиво.
Я пока срисовывал портреты из журналов, и только два нарисовал вживую – маму и Лебедеву. Просто так. Решил попробовать, как получится.
- Диванченко, ты сегодня занятОй? – Денис положил мне руку на плечо и, посматривая на Веру, сделал очень умное и озабоченное лицо.
Даже не обозвал диваном. Какое уважение…
- А что? – спросил я.
- У меня два билета на концерт. Дискач будет, все дела. Рванем?
Вера внимательно слушала. Потом не сдержалась:
- А где?
- А ты хочешь? – тут же развернулся к ней хитрый Денис и нацелился острым носом в ее карие и очень заинтересованные глаза. Я же говорю, на Карандаша похож, причем на свежезаточенный.
- Хочу.
- Тогда, пойдем. Диванченко все равно чем-нибудь занят.
Вот придурок.
- Идите, дети мои, - скинув его руку, я поднялся. – Мне, действительно, пора.

Они пошли танцевать «на концерты», а я отправился в книжный - за атласом для начинающих рисовальщиков. Как раз недавно пролистал издание с пошаговым обучением для болванов, которые сразу малюют, что нужно сначала набросать линии, пропорции, а потом в это все врисовывать глаза, рот и прочее.
Весь вечер я провозился на полу, расстелив ватман. Зачем я его купил - не знаю. Мне показалось, что на большом листе получится лучше. Ничего не лучше. Также фигово.
Решив закончить с дурацким увлечением, я пошел подлизываться к матери по поводу слухового аппарата. Пришлось вымыть посуду и рассказать убедительную историю утери старого - цифрового, и приобретения нового - никакого. Можно еще съездить и попробовать его перенастроить, но я в это слабо верил. В общем, решение вопроса затягивалось… Я  уже отказался от новых кроссовок, но мать все качала головой – дорогой цифровик она брать не хотела. 
Настроение у меня сначала упало до отчаяния, потом с гневом на несправедливость рвануло вверх, выстрелив в голову, и зависло где-то между злостью на себя и на придурков вокруг.
Я подумал, что надо искать работу. И тогда сам себе все куплю! И наружник такой, чтобы на гарнитуру от мобильника был похож, и чтобы настройки… вот самый крутой и самый дорогой - возьму и куплю!
Меня сильно лихорадило от эмоций, и я решил пройтись, чтобы развеяться. Мне чего-то так вдруг захотелось… до тоскливой ломоты. Так захотелось… Чего-то такого несбыточного. Чего-то такого…

Минут пять я ходил навстречу ветру, подставляя пылающее лицо. Холод отрезвил и успокоил. 
Пройтись в этот вечер решил не только я. На углу стоял Мякишев, наблюдая за подъездом Лебедевой на другой стороне улицы. Вот уж с кем не хотелось сталкиваться, так это с ним. Я накинул капюшон и обошел стороной площадку, на которой обосновался новоявленный шпион. Слоняться без дела можно до одурения, до пустоты в мозгах и расслабленности в теле. Главное, чтобы никто не мешал.
Через час я встретил Зверева на остановке троллейбуса. Опять раздетого. Опять равнодушного.
Как он не задубел в своей короткой майке?
Но, глядя на него, я почему-то начал успокаиваться.
Я могу подумать и понять, если захочу, но иногда мне не хочется думать и понимать. Я просто следую за своим состоянием, не фиксируя на нем внимания. Чтобы не думать. Потому что не хочу. Но я испытал довольно заметное облегчение. Лебедева мне нравилась, но издалека, единственное, что меня заботило – кто с нею рядом.
Да, меня больше устраивало, что Лебедева со Зверевым, а не с Мякишевым.
Вот так вот.

А дура Вера разболтала, что я Лебедеву нарисовал. Надо было только материн портрет ей отдать. Теперь уже из нас получился не треугольник, а целый квадрат Малевича, и каждый со своими темными мыслями в этом квадрате бродил.
Хотя свои мысли я бы так не назвал. Я же ничего не хотел. И Лебедева передо мной была ни в чем не виновата. А перед Мякишевым она неожиданно спасовала. Он резанул ее взглядом, сказал что-то жесткое, и она покраснела.
Первый раз я увидел смущенную Лебедеву.
Зверев опоздал на первую пару, да и особо не проявлял рвения к общению с Настей до конца занятий. Только кивнул, и сел с Мякишем.
А вот потом… потом, перед второй парой, он сгреб воротник Мякиша в ладонь и что-то шепнул. Мякишев остолбенел, а воротник сильно помялся. И растянулся. И обвис даже как-то.
Профессор удивленно взглянул и осведомился, чему же учат в армии.
Тогда я узнал, что Зверев вернулся из армии, куда по собственному желанию ушел со второго курса. Это объясняло, почему он появился так неожиданно. Вера уже все разузнала и всем рассказала, заодно и то, что вытянула из Лебедевой.
Но на этом история не закончилась.
Через несколько дней Лебедева упала в столовой с подносом. Падала она неимоверно долго, балансируя рядом с чьей-то вытянутой ногой – и все как будто застыли и замолчали, пока, наконец, поднос не грохнулся об пол и не зазвенел покатившийся стакан, разбрызгивая содержимое.
Зверев очнулся первым, тут же дернул за выставленную ногу сидевшего рядом все того же Мякиша и начал его лупить, рассекая воздух звучными ударами кулаков.
А я замер, повис в пространстве и с ужасом смотрел на Лебедеву.
Как ее пытаются поднять, усадить на стул.
Как пытаются оторвать Зверева от Мякиша.
Успокоить.
Был такой гвалт, что я снял аппарат. Торопливо, на минуту зажмурившись, чтобы унять дрожь в руках и прыжки сердца в груди.
Мир иногда слишком громкий. В первые дни, когда я только начал носить хороший наружник и навалились все звуки сразу, меня пугал даже шелест листьев и травы. И теперь, если мне хочется отключиться, я просто снимаю аппарат. Ужасное слишком ужасно, если его приходится и видеть, и слышать.
Я был очень благодарен Звереву, что он не застыл. Наверное, он уже встречался с чем-то подобным. Хочется так думать. Потому что я был не готов, а у него сразу нашлась нужная злость, которая у меня от изумления запаздывала. Нужная злость – она быстрая, ничем не отягощенная, тут же уходит, будто скатывается волна. А моя, замешанная на досаде и неуверенности опять накатила позже и повисла. Ее пришлось потом вбивать в стену подъезда, по перилам, давно погнутым кем-то похожим на меня.

Драка Мякишева и Зверева, происшествие с Лебедевой -  не остались незамеченными, информация дошла до ректора, и оба были вызваны для объяснений. Мякиш уверял всех, что не специально, опять все случайно и совершенно без умысла. Ректора его объяснения устроили. Нас – не очень.

Лебедеву навещали мы со Зверевым вместе. Не знаю, как так получилось. Он ходил, и я ходил. Еще девчонки, но в основном мы. Зверев держался на расстоянии, словно за стеной. Он говорил, улыбался, но все время чувствовалось, что близко не подходи. И я не подходил. Как-то он проговорился, что у него погиб друг. Просто сказал и затих с досадой на себя, что сболтнул, покосился на меня и тут же перевел разговор на другую тему. Я даже сделал вид, что не расслышал.
Вскоре он ушел из института, устроился работать, сказав, что за партой уже насиделся. Обычная отмазка, так многие говорят, чтобы не учиться. Но ему, похоже, и правда было невмоготу просто сидеть кого-то слушать полдня. Ему нужно было занять себя физически, без остатка, до устали, до уморения, - чтобы прийти домой и рухнуть в кровать. Я так понял. А Настя пыталась уговорить его остаться, хотя бы на год, но он только улыбался в ответ. К ней он иногда приходил.
Хитрый Карандаш соблазнял Веру, и они появлялись вместе и ненадолго. Уходя, Денис каждый раз многозначительно кивал в сторону Лебедевой и кривился в усмешке, как бы выдыхая, дурак ты, Иван-диван.

А я выводил Настю погулять, вернее, посидеть на лавочке, потом мы, замерзшие, прыгали обратно в подъезд и еще ехали в лифте лицом к лицу. В тепле прямоугольника, забирающегося на нужный этаж, все было совсем не так, как на улице. И это меня смущало.
- А подари мне портрет, - как-то сказала она.
Оказывается, Вера показала ей рисунки, и Насте понравилось ее изображение. Я сначала творил простым карандашом, только позже купил угольный, чтобы глаза прорисовывать и живее выделить зрачок. Настины глаза получились словно вишенки, или говорят «как спелые вишни». Я где-то слышал такое определение. Красиво так… Как спелые вишни… Или это про губы? Неважно.
Мне иногда казалось, что только глаза ее и получились, - они будто выпрыгивали из рисунка, из загораживающих их длинных прядей светлых волос, спадающих на лицо до линии губ… кажется да, до губ спадали…
Мне нравился ее портрет. Я считал его самым удачным. Вряд ли я еще так же нарисую, но, во всяком случае, копию для себя сделать смогу.
И я согласился, - Вера же все равно ничего толком не ответила. Сказали, идти учиться, если хочется, в какую-нибудь изо-студию, с азов. А так, кто будет с тобой заниматься, если ты основ не знаешь? Да глупости все.

Зверев появлялся реже, я - все чаще. Настя напряженно вглядывалась в темноту, пока мы мерзли на скамейке. Один раз он пришел без предупреждения. Она так обрадовалась, что поспешно со мной попрощалась и, уцепившись за его куртку, потянула домой.
Два дня мы не виделись. И три дня не виделись. Если ты нужен, тебе ведь позвонят, правда? Тогда зачем навязываться.
А я пробовал рисовать себя с фотокарточки, а потом - разглядывая в зеркале. Как пишут автопортреты, не пойму, ведь такое искажение? Настин дубль делать не стал. Не было настроения.
Вечером я порвал все три попытки изобразить себя классным парнем с мрачным лицом и вышел на морозный, ноябрьский ветродув.
Настя сидела у подъезда. Я помялся неподалеку, не решаясь подойти. Да и зачем?
Все было временно и ненадолго. Вернется в институт и опять начнет обходить меня стороной.
И все же… почему-то ее стало жалко. Сидит там одна, кутается в материну дубленку.
- Привет, - сказал я, проходя как бы мимо.
- Привет, - Настя наклонилась и со смехом поймала мою руку, – подожди…
Она пристально всматривалась мне в лицо, которое ничего не выражало. Мое лицо умеет ничего не выражать.
Настя нахмурилась, как будто что-то вспоминая.
- Ты забыл улыбнуться… У тебя неприятности? – Она потянула меня к себе, чтобы присел рядом, и вдруг выпалила. – Слушай, а пойдем ко мне? Чаю попьем. Ты мне все расскажешь. А то я уже задубела тут.
Она засобиралась, подбирая полы дубленки и подтягивая костыль, который лежал возле лавки. На меня даже не обращала внимания. Вот, снизошла. Пригласила попить чай. Ей даже в голову не приходит, что я могу и отказаться. Вот появись сейчас Зверев, и что она будет делать? Скажет, извини, в другой раз?
Из-за моего продолжительного молчания Настя опять насторожилась.
- А что ты не приходил, занят был? Ты совсем не в настроении.
Она начала подниматься, опираясь на мою руку, а у меня закружилась голова. Мне казалось, что мы сейчас упадем вместе и сломаемся, и сложимся напополам и будет не различить, где она, а где я. Мы так переплетемся и запутаемся, что… я буду счастлив. Не знаю, только будет ли она? Нет… Мы так переплетемся и запутаемся, что и она тоже будет счастлива…
И неожиданно я поцеловал ее, в губы. Мягкие, замерзшие губы, поймав ручеек ее дыхания и удивленный шепот. Теперь я вдохнул в нее себя и она, помедлив, вдруг обняла меня за шею и крепко прижалась.