Буфет

        Поначалу буфет стоял поперек большой комнаты и разделял ее на "гостиную" и "детскую". Он был так велик, что сбоку оставался лишь  небольшой  проход у камина.  Позже  камин  заложили  кирпичом,  а каминные часы  черного  мрамора перекочевали  на широкий  подоконник. Часы эти  давно уже остановились,  но я знал - если повертеть пальцем длинную ажурную стрелку, они начнут отзванивать четверти, короткая толстая стрелка тоже медленно двинется и внезапно отметит полдень красивой, спрятанной внутри часов мелодией.               
        Моя кровать  стояла у задней стенки буфета;  я любил разглядывать его темные  ореховые доски,  все изъеденные  древоточцем.  Это была напасть - древоточец: чем бы мама ни посыпала, ни мазала буфет, дырочек становилось все больше и больше. А тумбу эбенового дерева он изъел до такой степени, что ее пришлось распилить на дрова, переставив на подоконник сидевшего на ней бронзового Цезаря. Цезарь сидел и писал: в руке у него было перо, на коленях - манускрипт. Что писал он, немолодой, худой, чуть горбоносый? Мне казалось - "Записки о Галльской Войне".  Они стояли поблизости на этажерке,  его книги - "Commentarii de Bello Gallico": мама закончила юридический, знала, обожала латынь.               
        А я любил притворяться, что сплю в своей кровати за буфетом - мне ни в коем случае нельзя было показывать, что я слушаю, как мамин товарищ, бывший ее одноклассник, в который раз делает ей предложение, а она в очередной раз ему отказывает...               
        Позже буфет передвинули к стене, спать я стал на застекленном балконе с окнами в сад, а с мая по сентябрь и просто в саду, под ореховым деревом.               
        Буфет стоит на новом месте уже полвека. Из тех, кто помнил, где находился он раньше, остался теперь  я один. На что он был похож, ореховый буфет с витыми колонками? С выдвижною разделочной доской, такою старой, что за два столетия она стала почти вдвое тоньше?   Мне казалось, что на Нотр-Дам - два башнеобразных отделения по бокам и открытая лоджия  посредине, заставленная книгами, с розеткой,  так напоминавшей стрельчатую розетту  собора!               
        Внизу было три больших отделения. В правом, разделенном на две полки, стопками лежали наши пластинки. Вертинский и Лещенко /не Лев, конечно, а Петр/, любимые мамины танго: "Кумпарсита" и "Брызги шампанского". Утесов, Шульженко - этих я просто ненавидел... "Ехал я из Берлина": война  лишь недавно закончилась... И новый, модный тогда шлягер - "Мишка": "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?" - все это находится на том же месте и поныне, только вот слушать теперь пластинки не на чем: два старых патефона пришли в негодность еще в 50-е, радиолу сменил плейер, но он не способен озвучить спрятанную в этих черных, покрытых царапинами дисках музыку моего детства.               
        Слева лежали семейные альбомы с фотографиями. Бабушка в белом шелковом шарфе, бабушка, молодая, с сигаретой, на ступенях Святого Стефана. Бабушка с ее сестрою, такой же красивой, как она сама - я никогда ее не видел, она умерла "От несчастной любви", еще до моего рождения. Бабушкина мама - в Венеции, в гондоле, в Гонконге, в повозке с рикшей...               
        Я изучал географию по этим старым фотографиям и узнавал дивные имена,  исчезнувшие с современных карт:  Капштад, Кохинхина, Сиам...               
        Среднее отделение оставалось почти пустым. Туда мы с Ирой, моей "сводной кузиной", любили прятаться, играя в жмурки. А если нужно было спрятаться от родителей, мы помещались там оба!               
        Три больших выдвижных ящика буфета были снабжены медными ручками в прямоугольных чеканных наличниках, наподобие тех, которыми снабжали когда-то двери парадных.               
        В среднем лежали важные документы, домовая книга, печать. Печать у нас была треугольная, ею скреплялись разные справки, но адрес на ней фигурировал старый, с прежним, давно исчезнувшим названием нашей улицы. Как принимались по месту требования справки с такою печатью, я не понимаю до сих пор.               
        Мы стали почти взрослыми, я и Ира, когда ей пришло в голову поставить эту печать на справку о болезни, которую она написала себе сама. Подлог раскрылся, скандал был громкий и средний ящик с тех пор стали запирать на ключ.               
        В остальных ящиках - больших внизу и четырех маленьких повыше - хранились лекарства, грелки, посудные полотенца. Вещи, давно уже вышедшие из употребления: щипчики и кусачки для сахара, подставки под фамильное столовое серебро; само серебро  было продано соседу-виноделу - в Войну важнее оказалась пища, а не то, чем и на чём её ели.               
        Подставки эти, хрустальные и металлические, Х-образные, напоминавшие по форме те, которыми пользовались пильщики дров, лежали вместе с белыми туго накрахмаленными салфетками. Уже десятилетия ими никто не пользовался: я не застал ни Золотого, ни Серебряного Века нашей семьи.               
        Еще выше, над нишей, хранилась чайная посуда /обеденную мы держали на кухне/, а в боковых башнях буфета - Богемский хрусталь: фужеры, бокалы, бокальчики, рюмки.     Как жаль, что буфет молча хранит в себе то, чему он был свидетелем за долгие годы своей жизни! А то он рассказал бы, как тянулись вверх к этим бокалам руки горничной в белом кружевном фартучке, как увидел ее мой прадед, не выдержал, обнял ее сзади. Как застала их в этот момент моя прабабушка и тут же - навсегда! - покинула дом своего легкомысленного мужа.               
        А может, и к лучшему, что прячет он наши семейные тайны? - иначе узнали бы все, чем занимались мы с Ирой, юркнув в него от наших родителей, таких молодых, таких уверенных, что только им даны молодость и желания...