От Енисея до Волги - дневниковое

  В четырнадцать лет я покинула родной и чужой Норильск. Ульяновск – нет, не любила, он меня не влёк и не интересовал. Заинтересует, влюбит в себя потом, через три года, когда я, девочка, внезапно повзрослею не на один десяток лет, надломлюсь, накренюсь под нестерпимой тяжестью – но выстою, непонятно только во имя чего.
  В Норильске сероватые с сугробы высятся до небес, ни одного деревца, только блочные пятиэтажки лабиринтами. Очень «жизнеутверждающе», но выход появится,  меня позовёт город на Волге, и я откликнусь.
  Эту книгу, несомненно, будут держать в руках все члены моей семьи, которые живут сейчас в Норильске, являются истинными патриотами малой Родины и, конечно, в корне со мной не согласятся, но не четвертуют же. Моё право – не любить Норильск, который всё-таки хорош в своём суровом безразличии.
  Диковатая тундра малоразговорчива; она хороша красотой потусторонней, привлекающей внимание своей непонятностью – а это живое или мёртвое? Перед ней я склоняла голову, как будто на поминках. Дань уважения существующему – либо уже нет? Что за глупости, одёргиваю себя, душа есть во всём живом, в том числе и в тундровых деревцах по пояс, и в маленьких заледенелых озёрах, и в безблагодатных мёрзлых почвах. В этом сомневаешься, пока не увидишь льды – пережившие не одну сотню веков, громадные, немые, но живые, пышущие особой, неописуемой, неповторимой энергией.
   Я ушла оттуда. Вместо неистового, свирепого, гневливого Енисея, которого, впрочем, в глаза-то не видела – спокойная, величавая и горделивая Волга. Вместо ледяных гор на горизонте – зелёные холмы у ног. Вместо карликовых берёз, которые я и за дерево-то принять не могла – белые стволы до небес голубых, редко – однотонных, чаще – покрытых бело-золотыми кудрями облаков.
  Я слишком сильно люблю яркое и жаркое солнце, слишком люблю листья – зелёные, живые, дышащие, облетающие осенью и рождающиеся весной, слишком сливаюсь с пульсирующей в деревах и растворённой в реке жизнью. Не могу любить Норильск, могу только восхититься тундрой, как чем-то чужеродным, отстранённым, по-особому красивым – но не затрагивающим меня. Возможно, я урод.

 Мне говорят, что Ульяновск некрасивый. Поганый. Говорят ульяновцы, говорят норильчане. Я им не верю, а сказать об этом страшно. Приходится любить молча, тихо-тихо-тихо, чтобы никто не узнал и по голове не настучал. В сердце длинным отпечатком – Волга. Красивая, то – синяя-синяя, такого восхитительного цвета, которым только природа владеет; то – стальная, серая, мрачная и величественная, захоронившая в себе всё дурное, что в мире есть; а с левого берега она – одного цвета с небом, каким бы оно ни было – голубая, сапфирная, сизая, и вода с воздухом едины в бесконечности, только солнце растворяется на границе… А в скверах деревца то-о-онкие, дышат, переговариваются и пересмеиваются, и светятся маленькие куполочки церквей, и благость на душе. Благословен Симбирский край, да нелюбим людьми, нелюбим жестоко. А я люблю. Значит, я не человек? Да, наверное.