За крапивой

Проснулся я от звуков тихо льющейся из радиолы музыки. На приобретение ее ушло бы половина зарплаты отца, поэтому был оформлен кредит. Это потом, когда получив инвалидность, он станет нетрудоспособным, а я, отслужив два года в армии, и устроившись на работу смогу,  таким же образом приобрести  телевизор, отец начнет посматривать на меня с надеждой. А пока…   
 Пахло тройным одеколоном. Выбритый отец сидел перед покупкой, и тихонько крутил ручку настройки. Голосом Аркадия Райкина приемник вещал, что то о почти новом макинтоше на сгоревшей дотла базе. Это окончательно разбудило меня, но выбираться  из  постели не хотелось.
-Вставай, соня, за крапивой поедем.
Рос я худеньким, скорее даже, тощим. Ковыряя в  тарелке ложкой, вылавливал лук,  давился и выплевывал попадающие крохотные кусочки поджаренного  сала. Словом, смотреть было не на что. О чем думал отец, глядя на все это, как ко мне относился, одному Богу известно.
А на дворе, куда я выскочил из- за стола,  были  ласковое  солнце, и последние дни мая. А еще - каникулы, и целое лето впереди. Отец  держал в руках парочку небольших, связанных между собой ореховых удилищ,  уже оснащенных всем необходимым, и готовых к рыбалке. Удилища были короткими, менее трех метров. Именно той длины, какой  требовали условия. 
Весна была дружной. И в этот год даже воды не было в подполье. Бог миловал. Выбрали то, что предназначалось для посадки, оборвали переросшие ростки, перебрали.  Картошку посадили удачно, земля была уже достаточно прогрета. В сараюшке хрюкал подрастающий поросенок. Ему нужны были витамины. Обязанностью моей было нарвать ему травы, нарубить помельче сечкой в деревянном ящике, и  тогда уж быть свободным. Только вот травы было пока маловато, молодая крапива только появлялась, да и было ее  не много. И поэтому взяли мешок, сели на мотоцикл,  и поехали. Вот уже второй год, как я переехал с места на бензобаке мотоцикла, где мне иногда, когда меня брали, доводилось сидеть на постеленной, на него телогрейке, держась руками за руль. Теперь же, как  большой, наконец, дождавшись, я с гордостью восседал на заднем сиденье, поглядывая по сторонам.  И было совсем неважно, что  пока  не доставал подошвами ног до подножек, зато крепко держался за круглую дужку перед собой, и был неимоверно счастлив.
Речушка, скорее ручей, с болотистыми берегами, как и деревенька, носили название Пустынка. Лесная дорога до нее проходила через сосновый бор, с  кажущимися в свете солнца бронзовыми стволами - исполинами. В лесу, полях, во всей округе  все так похорошело, как бывает только в мае. Преобладающая  зелень красок была  сочной,  густой, и нежной одновременно. Белоснежные, крохотные  колокольчики ландышей, по обочине лесной дороги, несмотря на кажущийся контраст  с нежно-зелеными широкими листьями,  были неповторимы в своей красоте, и одуряюще пахли. Молодая, с легкой  кудрявинкой, липкая на ощупь, листва берез, была  словно  пропитана соком. И видимо, именно поэтому, чуть шевелясь при  небольшом ветерочке,  поблескивала даже в пасмурные дни. Ручей, полноводный  с весны, и  держащий уровень воды благодаря небольшой плотине, сооруженной на нем  бобрами, был труднодоступен.  А за лето берега его, поросшие ольшаником  и лозняками, настолько зарастали крапивой в рост человеческий, что подойти  к воде было не просто. А пока она была невысокой, молоденькой, с почти бархатными понизу светло-зелеными листочками. И совсем не злая. Рвали только макушки, и чтобы натоптать потуже мешок, необходимо было какое то время. Мешка привезенной крапивы хватало на неделю. И хозяйничал с нею потом  уже я.  А пока отец набивал мешок,  я обычно исследовал топкие берега, рискуя оставить сапоги в грязи. Годом раньше мне посчастливилось  тут вылезти на бобровую хатку. Только чтобы попасть на нее, пришлось перебираться по поваленной бобрами осине на противоположный берег. Мне очень хотелось опять побывать на хатке, в надеже увидеть хотя бы одного бобра. Но страх снова встретить ужа, на которого я едва не наступил тогда,  уже сходя с осины, держал меня на месте. Уж  тогда показался мне громадной, не менее метра длиной змеей. Он крутился, извиваясь всем телом, всей его длиной, и держал во рту лягушку. Я заорал тогда так, что бросив мешок, отец кинулся ко мне на выручку.  Позже, успокоившись, найдя местечко посуше, устроились под черемухой. Разведя костерок из горящих, как порох прошлогодних сухих стеблей хмеля, обвивающего практически каждый лозовый куст, он  рассказал мне все, что знал о бобрах, ужах и гадюках.  Потом вытащил из кармана промасленный сверток и, разлепив две краюхи с хлебом, а это были две горбушки, одну протянул мне. Было ли тогда  на свете что-то вкуснее ржаного хлеба, обильно сдобренного подсолнечным маслом, еще дома пропитанного им, и чуть присоленного. Я  смотрел на  отца, на его масляный подбородок, запивая еду водой, набранной из родничка неподалеку, и слушал. Все пространство под ногами было, как снегом усыпано,  белыми опавшими лепестками отцветшей черемухи. Тень от дерева создавала еще больший эффект. Где то неподалеку куковала кукушка. Прогудев, не спеша, иногда деловито присаживаясь,  по кругу пролетевший шмель, где то затих…
Нарвав крапивы, принимались  за рыбалку. Насаживая красных навозных червей, или личинку ручейника, отец называл его «шитиком»,  на крючок, таскали  окуней и плотву. Рыбы было в изобилии. Стоило найти ямочку, или просто  место, где сквозь воду не просматривалось дно, и суметь сквозь кусты забросить туда приманку, мгновенно следовала поклевка. Окунь жадно набрасывался порой,  даже не давая поплавку выпрямиться. Поймав одну две рыбки, меняли места. Рыба была осторожной. А еще, выполняя наказ матери, останавливались на полпути домой, чтобы нарвать молодого, и пока еще не очень кислого щавеля для щей.
…  Прошло более полувека. Мне довелось побывать там  в конце  мая. Родничок пропал, иссяк. Глядя на то, что осталось от ручья, трудно было представить,  что  когда то в нем водились горбатые полукилограммовые окуни,  и такая же плотва со щурятами. Черемуха,  когда то приютившая нас, стояла засохшей с обгоревшим от земли черным стволом. Ранней весной здесь  прошел огонь. Не нашел я на месте ни плотины, ни бобровой хатки. Не было и осины, через которую я когда то перебирался. Везде, чего безжалостно коснулся пал, было черно, безжизненно. Только  островки зеленой крапивы, тянущейся верх, да уцелевшие  у самой воды  редкие лозовые кусты. И еще запомнилась, какая то гнетущая тишина, если не оцепенение. Словно притихшая природа, боясь возвращения чего то страшного, затаилась, стараясь сберечь хотя бы то, что осталось, уцелеть. А может, это было именно то состояние, которое бывает перед грозой. Небо  было придавлено к самой земле синей, почти черной в полнеба тучей.
   Граммластинка, с выступлениями Аркадия Райкина, которые так любил тогда отец,  да и редко кто не любил, сохранилась до сих пор. Я случайно обнаружил ее единственно оставшуюся, с изрядно потертой  надписью среди хлама, и повесил на стену в гаражике своем. Она и напомнила мне об отце, и обо всем, что я поведал.