Убить писателя

Мы живём в маленькой квартирке на седьмом этаже большого панельного дома. На самой окраине нашего глупого кукольного города, похожего в центре своём на нелепую пасхальную игрушку, а по окраинам – на бескрайнюю помойку. Мы живём на помойке, квартира досталась нам от общей прабабушки. Да, мы с ним родственники. Относительные: что-то вроде троюродного брата и сестры. Но родственники, иначе никогда бы не стали жить вместе.
 
Его наш город совершенно не беспокоит – у него своих выше крыши. Он же Бог, один из таких, которых в народе называют «писателями». Словесный архитектор. Таким жить проще. Во всяком случае, всё равно в каком городе.

Каждое утро я езжу в центр, наверное, чтобы убедиться, что на помойке жить лучше. Шутка. Я там работаю, очищаю чужие города от мусора. Мусора в них иногда столько, что хочется сжечь город вместе с архитектором и жителями, только бы больше не находиться в нём в качестве туриста-уборщика. Я редактор. И мне неплохо платят за то, что я исправляю ошибки горе-архитекторов, и даже указывают моё имя мелким шрифтом с задней стороны обложки, а я считаю это несправедливым. Потому что, если бы не я, этот город был бы непригоден для жизни (переводя на обычный язык – нечитабелен). Но в то же время, я понимаю, что без автора города не было бы вообще. И думаю, что моё имя стоит указывать крупным шрифтом после имени автора – так, чтобы они шли подряд. Можно даже через запятую.

На самом деле, я ненавижу читать. Ненавижу свою работу и ненавижу чужие города. Потому что у меня не получается создавать свои, потому что все они – как под копирку, похожи на тот город, в котором мы живём.

Все мои рассказы получаются одинаковыми. Одинаково выверенными по стилю – ни одной ошибки, ни одной неточности, и это, может быть, хорошо, хорошо для талантливых авторов, обладающих фантазией и «творческим мышлением». Что такое «творческое мышление» я не знаю, но так всегда говорит он. Ещё говорит, что раньше, до того, как я стала редактором в крупном издательстве, у меня оно было.
До того, как меня разжаловали в уборщика, я тоже была Богом.

Сейчас тоже пишу, но меня даже в интернете не читают. Что уж говорить про печатные издания.

А его печатают, несмотря на все ошибки, опечатки, нелепо употреблённые слова. Его города удивительные: когда входишь в них, они кажутся помойкой, одной сплошной помойкой, но стоит побыть там пять минут, как тебе начинает казаться, что этот город – лучшее место для жизни.

И вот пишет он и пишет, а я редактирую, исправляю чужие города, и мечтаю о том, что бы Писатель, делящий со мной крошечную квартирку, поскорей умер. Расжаловался из Бога в уборщика или в какую-то другую подобную мелочь, в жалкую букашку, в обыкновенного смертного.

Ведь штука ещё и в том, что он бессмертен. Вернее, смертен, но, чтобы он умер, нужно его забыть. Разом так, всей планетой забыть. Писатель мёртв, когда никто, ни один человек, его не помнит. Не помнит ни одного его города, не помнит его героев, его фраз, названий его рассказов…

И как бы я не старалась, у меня не получается его убить. Убить бессмертного – звучит нелепо. Моя цель так же нелепа, как и я сама. Как и все мои рассказы, мои кальки городов – либо где-то подсмотренные, либо где-то прочитанные.

Когда он умрёт – как человек, как тело, если хотите, умрёт, люди постепенно начнут его забывать. Я надеюсь. Он ведь не великий – а просто писатель, умеющий создать атмосферу. Атмосфера быстро забывается. Через десять лет после его физической смерти, никто уже и не вспомнит ни одного его города.

…Но в моей голове всегда есть город, город, который у меня не получается перенести на бумагу. В городе нет писателей, в городе (я строю его с самого детства) вообще, как я недавно для себя решила, никого нет. Есть я. Есть солнечный свет и морской воздух. Есть камни, а у камней есть имена. Но если я это напишу, город умрёт, превратится в набор штампов, а ещё по нему целыми толпами начнут ходить туристы-читатели, которые растащат мои камни, выпьют весь мой морской воздух и затопчут мой чудесный город своими грязными ногами. Нет. Я никого в него не пущу.

Теперь никого.

***

 Как сейчас помню: её звали Рита, у неё были тёмно-рыжие волосы и светло-голубые глаза. Описываю, словно фоторобот составляю. Неважно, какие волосы и какие глаза. Важно – что она была единственной, кого я хотела пустить в свой город. Довольно долго, причём, хотела.

Мы были знакомы с самого детства – с её детства, конечно, моё-то до сих пор продолжается. Мне уже много лет, даже слишком, а я всё равно ребёнок – вся в своих мечтах. В своём городе. У многих есть свой город, но, если он на бумаге – человек творец, а если в голове – ребёнок.

Итак, её звали Рита и она была на восемь лет младше меня. Как сейчас помню – пасмурный день, мне четырнадцать, а ей шесть, и мы сидим во дворе. Я рассказываю ей про свой город, и мы вместе придумываем имена камням. И я поражаюсь её какой-то осторожной деликатности.

- Будет большой-большой, громоздкий такой камень, на который можно будет забраться. И сидеть на нём можно будет, сидеть и смотреть на море. Можно я назову его Женей?

Я киваю, а потом спрашиваю:

- Зачем ты всегда уточняешь «можно, можно»? Конечно, можно. Всё можно.

- Ну, это твой город.

Я запомнила. Оценила. Потом пришла домой и поняла, что Рита – единственный человек, которого я могу пустить в свой город. Который не растащит, не присвоит себе мои камни, который не высушит моё море.
В моём городе обязательно будет море. И реки. И озера. И из любой точки моего города будет видна вода.

Потому что город, в котором я живу сейчас и жила тогда, был совершенно сухим, как будто кто-то посыпал его мелом. Почти никогда не шли дожди и поэтому ничего не росло, а до ближайшего моря нужно было долго-долго ехать на поезде.
Сейчас до него можно долететь на самолете, но, чтобы купить билет, нужно продать квартиру. Дорогие перелёты.

Однажды мы с Ритой – мне тогда было ещё тринадцать, а ей пять, - решили сделать маленький водоём у нас во дворе. Купили двухлитровую бутылку воды и вылили на асфальт. Все два литра сначала растеклись, а потом очень быстро высохли. Было лето, жарко.

А из дома очень невовремя выбежала моя прабабушка и начала нас ругать. Отлично помню её дрожащие от гнева брови. Летом же нельзя просто так лить воду, особенно питьевую – потому что на лето город обезвоживается.

Я тогда жила уже только с прабабушкой: мама умерла, отца своего я никогда не знала, да и никто не знал; а у бабушки наступила вторая молодость, и она уехала из города с каким-то тридцативосьмилетним мужиком. Помню только его возраст, ещё помню, что у него были влажные ладони и бегающие глазки, похожие на двух тараканов. Прабабушка потом объяснила: алкоголик.
 
Больше писателей я ненавижу теперь только алкоголиков.

А потом… Нет, нельзя сказать, что Рита изменилась. Изменилась, видимо, я: потому что Ритина деликатность и скромность стала казаться мне искусственной, а постоянная неуверенность в себе и во всём вокруг – бесить. Бесит и сейчас.
Не сомневалась она, кажется, только в том самом писателе, который словесный архитектор, который Бог – ну, помните? Это она придумала называть его Богом. Хорошо, не «властелином» и не «хозяином». И хотя познакомилась с ним много позже, чем со мной, пальму первенства быстро занял именно он. Почему – не знаю. А вот почему он вступил с ней в какое-то подобие отношений, мне вполне понятно: приятно же иметь такую типа собачку, которая всегда рядом, валяется у тебя в ногах и постоянно извиняется. Впрочем, нет, последнее и раздражать может.

Ну, а окончательно я в ней разочаровалась в позапрошлом мае. «Бог» тогда чем-то болел, вроде ангины или гриппа или всего вместе, короче, неприятным чем-то, с температурой 40. Рита примчалась моментально, стоило ей узнать об этом, и просидела у нас до глубокой ночи. А потом ушла, бесконечно сыпля извинениями «за навязчивость», «за излишнее волнение» и за что-то ещё. Я крутила тогда пальцем у виска, ну и ладно, ну и у каждого свои причуды, я готова была ей это простить, но… Но, чёрт побери, после этого тема майской болезни «Бога» стала всплывать слишком часто. В её внезапных приступах самоуничижения: «А я вот такая навязчивая, помните, приходила к вам 23-го мая в 14:45…». И, наоборот, когда они ссорились (раза два-три за всё это время – не больше): «А вот помнишь, как я к тебе, когда ты болел, приходила, помнишь, помнишь, 23-го мая это было, в 14:45…».

В том же июне она к нам переехала.

…И если его она хоть называла на «ты», Борей – в глаза, и Богом – когда говорила как о третьем лице, то меня… Ко мне она, почему-то, после двадцати лет знакомства, решила обращаться на «вы» и зачем-то по имени-отчеству, хотя прекрасно знала, как я к этому отношусь. «Регина Романовна». Убожество.

…Я говорила уже, что не знаю, да и никто не знает, кто мой отец? Сейчас это не совсем соответствует действительности. Всё моё детство прабабушка, а какой-то период бабушка и прабабушка, внушали мне, что, мол, действительно никто не знает, а отчество мне так, просто, дали, есть разные версии: потому что на одну букву с именем, потому что маме нравилось, потому что первое в голову пришло, потому что так звали какого-то актёра или писателя… И, в принципе, меня это устраивало.
Это потом уже, когда Боря-Бог жил со мной в квартире, я встретила у подъезда лысого старика, с каким-то «стёкшим» вниз лицом, трясущимися руками и слезящимися красными глазками – как будто он всю свою длинную жизнь провёл, рыдая. Я хотела пройти мимо него, но он схватил меня за рукав, потянул на себя и злобно-злобно пробормотал неожиданно визгливым голоском:

- Что, не узнала, дочурка?

Он достал из кармана паспорт и сунул его мне под нос. Я тупо уставилась на него. Фамилия мне ничего не говорила, а имя… Мало ли людей с таким именем.

Силы в нём было, мягко говоря, немного, поэтому вырваться из его дрожащих рук труда не составило. Я оттолкнула его, и он пошатнулся, словно неваляшка, а потом осел на землю, подвывая. Не в силах слушать, я хлопнула тяжелой дверью подъезда.
На следующий день двор захлебнулся вонью. Умер этот старик, который представился моим отцом. Потом его увезли, я упорно делала вид, что мне всё равно, а сама думала: а если правда? Если действительно – отец? И отгоняла от себя эти мысли. Если восемнадцать лет меня не искал, значит я ему и не нужна. Значит, просто понадобились деньги на выпивку. Алкоголики – они такие, хитрые.

Но теперь, когда кто-нибудь называет меня по имени-отчеству, я сразу вздрагиваю и вспоминаю: старик, красные глазки, вонь.

***

Рита тоже строила словесные города, подражая Боре. Каждый раз досконально списывала героя с него, помещала в убогие, непрописанно-непродуманные города. Одинаковые. Она была совершенной бездарностью, мне кажется, в глубине души даже Боря это понимал, просто обижать не хотел, хотя… Хотя даже наедине со мной называл её безумно талантливой. Может, действительно так думал.
 
Потом она умерла. И тут я не причём, вообще никто не причём – несчастный случай. Мокрыми руками пыталась включить в розетку фен. Не получилось, ясное дело.

Я думала, он сойдёт с ума, но он как-то слишком быстро оправился. Даже писать снова начал. Она теперь – сквозной персонаж. Он помещает её в каждый свой город, в каждый рассказ. И я их больше не читаю, даже не открываю – знаю ведь, что если открою – утону. И снова буду его ненавидеть, и снова буду хотеть убить, хотя это невозможно – нельзя убить писателя. Писатель жив, пока его рассказы хоть кто-нибудь помнит. А всех, кто помнит, я не убью – я же не серийный маньяк.

Нельзя стереть писателя с лица Земли. Но убить его всё-таки можно.

Писателя нужно убивать в голове. Просто не читать, просто не помнить.

Тогда не будет ни ненависти, ни зависти, тогда меня будет вполне устраивать моя работа – уборщик в чужих городах. Да она меня и сейчас устраивает, по сути-то. Иногда даже радует.

Потому что я точно знаю, что моему городу уборщик не требуется.