Каракумский колорит

   Вы  когда-нибудь  слышали  о пустыне Кара кум? Это Черные пески на южных рубежах бывшего СССР.  Союза давно уже нет, а пустыня все еще там... А ведь могло бы быть наоборот…
   И в этом бескрайнем знойном барханном пространстве, мне довелось работать в молодые годы. И делать это с весьма колоритными личностями, каковых в экспедиционных сообществах было хоть пруд пруди. 
   Такой колоритной фигурой в моей первой одиссее в этот фантастический край,  был и Володя, один из моих рабочих.
   Сколько он себя помнил, вся его жизнь состояла из мелких нарушений Уголовного кодекса, пьянок  с женщинами, бега на длинные дистанции (пока не поймают) и заседаний народного суда...
   Так что, можете себе представить, какая выпала мне честь и радость руководить этим благовоспитанным человеком, формированием личности которого занимались лучшие силы исправительно-трудовых учреждений бывшего Союза.
   Несмотря на свой грозный вид и криминально-романтическое прошлое, Володя был милейшим человеком. Он спас мне жизнь. За это я бы дал ему орден.
   А случилось это в самом начале полевого сезона. В эту раннюю весеннюю пору в Каракумах уже успевает выгореть всякая растительность, и к встрече с топографами и геологами начинают готовиться паукообразные и ползучие обитатели барханного царства.
   Так вот, однажды, проснувшись, я бросил взгляд поверх спального мешка, внутри которого еще покоилось мое отдохнувшее  тело, и с замирающим сердцем, увидел на нем мирно шевелящуюся фалангу. Вы когда-нибудь видели эту темно-рыжую мохнатую красавицу, поцелуй которой валит с ног верблюда? Если нет, считайте, что вы родились второй раз...
   Не знаю, что думала эта посланница судьбы, пополнившая за время зимней спячки свои запасы смертельного яда, но я сразу же понял: у меня с ней консенсуса не получится.  Я лежал: ни жив, ни мертв. Любое малейшее движение или попытка издать звук, могли оказаться последними, конечно же, для меня...
   Оставалось, уповать лишь на Бога и на то, что эта тварь успела сытно позавтракать, а на мой спальный мешок вышла исключительно в порядке утреннего моциона. Так можно лежать долго, особенно если нет рядом родного человека.
   Для меня таким человеком стал Володя. Он, как обычно, проснулся на час раньше и, матерно благодаря за это судьбу, готовил для нас эксклюзивную пищу…
   В ту минуту, когда ваш покорный слуга и уважаемая  фаланга  вели меж собой безмолвные каракумские  переговоры о временном перемирии, Володя топтался в пяти метрах от меня, рядом с кучей саксаула, которым он топил очаг.
   Мне как-то надо было до него «достучаться».  Говорят, что в экстремальных ситуациях у человека пробуждаются необыкновенные способности. Уверяю вас, это правда.  Я мысленно стал звать Володю…  И, о чудо! Он меня услышал.  Телепатия сработала…  Он,  повернулся в мою сторону и явно недовольный тем, что его оторвали от важных дел, хрипло спросил:
   - Чего тебе надо?!
   Но, проследив за моим взглядом, он не стал ждать ответа на свой вежливый вопрос. Его взор, обычно затянутый пеленой, символизирующей полное отсутствие мысли, вдруг прояснился, словно в нем включился свет. Он стал похож на нашего далекого предка, о котором так много писал Чарлз Дарвин. Причем предка, готового нанести сокрушительный удар по всякому врагу, покусившемуся на  родное для него существо. Его руки  уже сжимали суковатую саксаулину, которой он, как палицей, разламывал сушняк перед тем, как бросить в огонь.
   Я знал тяжесть этого бревнышка. Так же знал, насколько сильно и точно Володя бил им по цели. И потому я уже не обращал внимания на фалангу. Мне уже было все равно. Исход был предрешен. И фаланга, и Володя сулили мне одно и то же...
   Но я был оптимистом. И потому, мысленно отбросив розовые видения, которые приходят к людям в последние  мгновения их жизни, я вспомнил уроки бокса, во время которых успел довольно хорошо накачать брюшной пресс. Я напрягся и оцепенел, видя, как подкрадывается ко мне с охотничьим азартом этот питекантроп с богатырским орудием в ручищах.  И,  вот  он -   момент истины…  Володя размахнулся и, резко выдавил из себя сакраментальное: “Кха!!!”…
   В эту секунду мир прощался с единственным сыном моего отца, ставшим ненароком топографом…
   Я не буду говорить о какофонии звуков, сопровождавших эту сцену. Как потом рассказывали, выскочившие от моего ора из своих спальников другие члены бригады, по пустыне долго носилось жуткое эхо, распугивая всякую живность...
   В свое время тренер говорил, что  у меня отличная реакция. Но Володя, несмотря на его годы, оказался проворней меня. После своего злодейства он, разгипнотизированный моими дикими воплями, не стал выяснять, что стало с фалангой. Ужаснувшись от содеянного, он отбросил чудовищное орудие и, подстегиваемый моим предсмертным рычанием, кинулся с места преступления.
   Ребята потом его долго искали, аукая на всю округу. Они нашли его за дальними барханами. Володя стоял на коленях и, глухо стеная, рвал на себе волосы. Из его глаз текли слезы. Со стороны он был похож на языческого грешника, выклянчивающего прощение у поднимающегося из-за горизонта Ярила...
   Заметив приближающихся к нему людей, Володя поднял руки и сказал:
   - Не стреляйте! Я иду к вам… с повинной...
   Вернувшись в реальный мир, Володя объяснил нам свое странное поведение. Оказывается, услышав мой истошный вопль, он подумал, что промазал, и фаланга успела цапнуть меня. Он видел только это мохнатое существо, сидящее на спальнике, а о том, что под ним находится мой живот, по которому он ударил дубиной,  не подумал. А раз фаланга укусила меня,  значит, я уже того... А быть причастным к убийству, он не хотел. За ним, даже в годы бурной деятельности на невидимом криминальном фронте, не водилось “мокрых” дел. И поэтому, увидев вышедших из-за бархана людей, он принял их за милиционеров и решил добровольно сдаться.
   Ах, как обрадовался он, увидев меня стонущего, но еще живого! Этот большой ребенок бережно обнимал меня своими мозолистыми лапищами и, роняя скупые мужские слезы, умиленно шептал: “Ты еще живой! Ты еще  живой!”
   Растроганный, я простил его. Солнце, наверное, это сделало раньше. Но ордена ему я все же не дал.               

Платон Дюгай