За гранью жизни

Когда я умер, моё зрение приобрело удивительную способность: я стал видеть не только то, что было перед моими глазами, но и то, что тщательно старались от меня скрыть. Я стал видеть и слышать мысли любого, к кому обращал свой взор.
    Пока был ещё в больничной палате, я взором обратился к врачу, который констатировал мою смерть. И что же увидел и услышал?
   - Надо было его выписать умирать домой,- сказал он, обращаясь к медсестре.
Она промолчала, но вот что подумала: каждый день триста рублей для меня не лишние, а за дни, что покойный провёл у нас в больнице, я заработала три тысячи. Это половина моей зарплаты. Вслух же она ответила:
- Дома умереть, конечно, лучше.
   Укрыли они меня с головой простынёй и ушли, а больные, что в палате остались, тихо, но стали разговаривать. Мужчина с длинной седой бородой говорит соседу:
- Знаешь, я думаю, умирать всё равно где, лишь бы без мучительных болей. Почивший умер тихо, никого не побеспокоил, даже не стонал.
 - А мне показалось, что я слышал стоны, - ответил ему сосед.
Они помолчали немного, а потом каждый стал думать о своём. Но их мысли были похожи, и каждый мечтал, чтобы меня поскорее унесли в морг.
 Мне и самому хотелось скорее покинуть убежище моих напрасных надежд. Через пару часов два санитара погрузили моё тело на тележку и повезли в лифт. В лифте они разговаривали и шутили, будто с ними опускался не труп, a бревно.
 - Сейчас сдадим жмурика и покурим на улице. Обед сегодня был паршивый, даже здоровому человеку такой есть не хочется. И как больные это едят? Хорошо ещё мне жена бутерброды с салом и огурцом завернула на работу, -  сказал один другому.
 - А я никогда не обедаю в больничной столовой, перекушу что-нибудь в буфете и дома уже пообедаю.
 - Но вот многие врачи обедают. Жмоты. Каждый день им столько денег перепадает от родственников больных, а не могут разориться на бутерброд, - заметил первый.
 - Не все, конечно. Есть такие врачи и сёстры, что отдают больному, которого никто не проведывает, то, что принесли из дома себе, - вставил второй.
 - Есть, - согласился первый.
    Они взяли тележку за ручки и покатили моё тело в морг. В морге находился врач, женщина неопределённого возраста, с пышными формами и вставными челюстями, на ней был халат, когда-то белого цвета, поверх которого красовался новенький клеёнчатый фартук. Кроме неё там был ещё санитар, парень лет тридцати, лысый и с, казалось, постоянной улыбкой на угрястом лице. Эта пара приняла «груз» и взялась за дело. Мне не было больно совершенно. Я видел, как они копошились в моих внутренностях, потом полезли в голову. Тут мне стало не совсем приятно, но терпимо. Когда парочка закончила своё «дело» и сняла перчатки, я стал отдыхать, а дама села к столу и стала что-то писать. Я, конечно, при желании мог бы посмотреть, что она там написала, но в это время в морг вошёл мой лечащий врач.
- Ну, что там у тебя? -  спросил он патологоанатома.
И та двинула в сторону доктора листок, на котором писала.
- Нет, так не пойдёт, - заметил доктор. Вот моё заключение: больной скончался от инсульта, от инсульта мы его и лечили, а у тебя причина смерти – отравление.
 - Инсульт, так инсульт, - безразличным тоном согласилась дама. И он сунул пятьсот рублей в карман её замызганного халата. На дороге не валяются, - подумала дама. Она ещё много чего подумала, но пересказывать не хочется.
   Когда врач ушёл, они с санитаром заперли дверь, и пришло время отдохнуть. Что же они вытворяли!  Было неловко смотреть, но я не мог не видеть. Навизжавшись и накувыркавшись, парочка налила себе по пол стакана спирта, выпила одним духом, закусили солёными огурцами и хлебом с салом. Можно было продолжать работать, перерыв на обед закончился.
  Я видел и слышал всё это откуда-то сверху, видел себя распластанного под простынёй. И не в моей власти было не видеть и не слышать. Потом моё тело поместили в морозильную камеру, но мне было всё равно: оно мне уже не принадлежало, а то, что оставалось моим «я» свободно перемещалось по помещению, где находилось тело.
      Утром в специальной комнате моё замороженное тело стали подготавливать к погребению:
забальзамировали, облачили в одежды, побрили, подкрасили лицо. И кому это надо? – подумал я. Но, видимо, так положено.
  Наконец-то, моё тело положили в гроб и вынесли на улицу, чтобы погрузить в автобус. Фу! Моё «я» очутилось на просторе и, витая где-то поверх тела, могло видеть всё, что окружало гроб. Когда похоронный автобус, повёз гроб к моему родному крыльцу, откуда должен был последовать на кладбище, моё «я» сопровождало его до самого крыльца.
   И вот они уже во дворе. Гроб ставят на табуреты, выносят венки и цветы, но я вижу только их, моих родных. Они стоят возле меня, сами, как замороженные, не понимающие, что происходит.  Всё вижу, прошу у них прощения, но они никогда меня не услышат. Кое-кто из соседей и знакомых прощаются с телом во дворе, кое- кто садится в автобус с  гробом, кто-то -  в машины. Моё «я» сопровождает печальную процессию до кладбища. Я всё вижу, понимаю, но изменить не могу ничего. Как часто прежде, при жизни, многое можно и нужно было бы изменить, но, то ли лень, то ли надежда, что время ещё есть, и всё образуется, мешали это сделать.
  Очень жаль, что прозрение приходит слишком поздно. Возможно, это и есть то наказание, которого мы заслужили.
Скупо плачут мои родненькие: не хотят умывать своими слезами зрителей. Молодцы.
   Ну, вот и приехали. Далековато от ворот кладбища остановился автобус. Трудно им будет приходить ко мне на могилу. Яма готова, гроб ставят на горку земли возле ямы. Все прощаются с моим застывшим телом, и только она целует мой ледяной лоб и гладит ещё живые волосы. Моё «я» сверху всё это наблюдает. Мне её жаль. Вот гроб закрывают крышкой, опускают в яму. Горсти земли летят на его крышку. Сначала падают горсти, потом заработали лопаты. Могила готова, поверх земли водружают крест с табличкой, кладут венки и цветы.
  Я жду, когда все отойдут от могилы, и она одна на минуту замрёт над тем, что было мной. Так и есть. Замерла. Я слышу, как молча, говорит: Прощай, прости, спасибо за всё хорошее. Она не рыдает, а поднимает глаза к небу, как будто чувствует меня высоко над всеми, и, мне кажется, видит меня там высоко. Да, точно, видит. И мы понимаем друг друга. Именно высоко-высоко, где я сейчас, мы встретимся, непременно встретимся, но не спеши, хотя без тебя мне очень плохо.
  Они уехали. Моё «я» не отправилось вслед за ними, а осталось над моим прахом. Пусть отдохнут, завтра они снова сюда приедут, а я буду ждать. Буду ждать и думать: Как всё просто,  и как всё сложно: ты был, и тебя нет, тебя с ними нет, но они навек с тобой, потому что твоё «я», как воздух среди них, оно их видит, слышит и даже чувствует, хотя в земном смысле слова ты уже не ощущаешь своего тела. Я не знаю, что такое «я» теперь, чего хочу, чего не хочу. Мне достаточно видеть и слышать, радоваться и огорчаться и думать, думать, думать. Думать без напряжения и головной боли, ибо головы своей я тоже не чувствую.
  Я окутался ночной мглой, но это не сон, который даёт человеку передышку от дневных забот и трудов - это качели, они до утра подняли меня ещё выше, чтобы моё «я» видело всё лучше и дальше. Утро отправит качели вниз, и утром они приедут ко мне. Только бы не плакали, ведь не в моей власти вытереть их слёзы.
  Вот и они, мои бесконечно дорогие и родные: жена и дети. Вышли из машины, подошли к могиле, поправили венки, положили на могилу живые цветы. Если бы вы знали, что я вас вижу, что рад встрече. Но вы видите меня в земле и гладите её рукой. Пусть будет так, всё равно вы рядом. И снова моя беспомощность меня мучает. Сколько я не успел сказать, а иногда и не хотел, сколько не сделал, когда ещё сделать было возможно. Что я могу ещё сейчас, так это подарить вам своего ангела-хранителя. Он до последней минуты был верен мне. Он не допустил, чтобы вы видели мой уход: в реанимацию не пускают; не допустил, чтобы в моём доме витала память о трупе. Спасибо ему великое.
  Они, молча, садятся в машину, и она их увозит. Моё «я» опять не следует за ними, а остаётся над последним убежищем моего бренного тела. Завтра загляну на дачу, она всего-то через дорогу от кладбища, и это мне отрадно. Сколько счастливых и радостных минут подарила мне дача переоценить трудно. Я растил сад, строил дом, в котором мы отдыхали, иногда ночевали или прятались от внезапного дождя. Особой моей радостью и гордостью был виноградник, ведь у меня на родине не выращивали виноград, и его выращивание я осваивал сам, без уроков моего деда.
   И вот моё «я» видит дачу на рассвете. Ещё никто из соседей не приехал. Люблю это одиночество на даче ранним утром. Всё выше и выше поднимается солнце. Ещё не жарко, но уже отступила ночная прохлада. Высыхает роса, и открываются цветы, засыпающие в ночное время.
Сейчас  отчётливо вижу: как многого я не успел сделать, и это грустно: ведь теперь уже никогда… Мы часто думаем: «потом», ещё успеем, не торопимся, но это «потом» переходит в «никогда». Зато  отрадно видеть то, что тебе удалось после себя оставить хорошего. Любуюсь только что отцветшим садом, отцветающими нарциссами и тюльпанами, творением рук её, моей драгоценной половинки.
    Я никогда не подсматривал в замочную скважину и не стану пытаться заглянуть в квартиру, если её сердце не призовёт меня. Но, если позовёт, непременно явлюсь осторожно во сне, осторожно, чтобы не напугать.
   До встречи, мои родные, до встречи, моя единственная. Скоро девять дней, как ушёл я из жизни, и моё «я» ещё будет обитать в просторах досягаемости, а после сорока дней придётся удалиться.  Но память, ни моя, ни ваша никогда не умрёт. Это я знаю точно.


Рецензии