Лунный свет - 2. Ги де Мопассан

Его имя, данное в честь битвы, хорошо пристало к нему: аббат Мариньян. Это был высокий худой священник, фанатичный, с вечно возвышенной душой, но прямосердечный. Все его верования были тверды, без колебаний. Казалось, он искренне верит в то, что знает своего Бога, Его желания и намерения.
Когда он прогуливался по аллее своего маленького деревенского имения, иногда у него в мозгу возникал вопрос: «Почему Бог создал это всё?» И он упрямо искал ответ, ставил себя на место Бога и почти всегда находил. Не раз он бормотал в порыве набожного унижения: «Господи, пути Твои неисповедимы!» Он говорил себе: «Я – слуга Божий и должен знать причины Его поведения и догадаться о них, если я их не знаю».
Всё в природе для него было создано с абсолютной восхитительной логикой. Слова «почему?» и «поэтому» находились в балансе. Зори были придуманы, чтобы сделать радостным начало дня, дни – чтобы спели хлеба, дожди – чтобы смочить поля, вечера – чтобы приготовиться ко сну и тёмные ночи – чтобы спать.
Четыре сезона сменяли друг друга для пользы в сельском хозяйстве, и никогда священнику не закралась мысль о том, что всё это сложилось из-за требований времени, климата и материи.
Но он ненавидел и инстинктивно презирал женщин. Он часто повторял слова Христа: «Женщина, что общего у меня с тобой?» и добавлял: «Говорили, что Бог сам был недоволен этим Своим творением». Женщина была для него в дюжину раз более нечиста, чем слова поэта. У неё был соблазнитель, который совратил первого человека и продолжал своё пагубное дело. Но больше тленного женского тела он ненавидел любящую душу женщины.
Часто он чувствовал по отношению к себе женскую нежность, хотя считал себя неприступным, и раздражался от этой потребности любить, которую встречал в женщинах.
По его мнению, Бог создал женщину только за тем, чтобы искушать мужчину. К женщине можно было приближаться, только соблюдая меры предосторожности и опасаясь ловушек. Женщина с раскрытыми объятиями и вытянутыми для поцелуя губами действительно была похожа на капкан.
Он мог терпеть только религиозных женщин, кого клятва сделала безопасными, но он обращался с ними жёстко, потому что всегда чувствовал в глубине их скованного сердца эту вечную нежность, которую не мог не замечать даже будучи священником.
Он чувствовал в их влажных взглядах набожность, в их порывах к Христу и в экстазах – плотскую любовь. Он чувствовал её, эту проклятую нежность даже в их покорности, в сладости их голоса, когда они говорили с ним, в опущенных глазах и в покорных слезах.
Он отряхивал сутану, выходя из ворот монастыря, и уходил так быстро, словно был в опасности.
У него была племянница, которая жила с матерью в соседнем домике. Он старался сделать из неё сестру милосердия.
Она была миленькой, взбалмошной и насмешливой. Когда аббат проповедовал, она смеялась, а когда он сердился на неё, она порывисто обнимала его и прижимала к сердцу, от чего он пытался бессознательно освободиться, хотя и испытывал смутную радость, отеческие чувства, которые живут в каждом мужчине.
Часто он говорил ей о Боге, о своём Боге, шагая рядом с ней по полевым дорогам. Она не слушала и смотрела на небо, на травы, на цветы, с радостью к жизни, которая была видна в её глазах. Иногда она останавливалась, чтобы поймать красивую бабочку, и вскрикивала, когда ловила: «Посмотрите, дядюшка, как она красива! Я хочу её поцеловать!»
И это желание «целовать мух» часто раздражало священника, который находил и в этом нежность, которая спит во всех женщинах.
Однажды супруга дьячка, которая вела хозяйство у аббата Мариньяна, с осторожностью сообщила ему, что у его племянницы есть возлюбленный.
Он испытал ужас и остался стоять, как вкопанный, с намыленным лицом, так как брился.
Когда он вернулся в чувства, он воскликнул: «Это не правда, вы лжёте, Мелани!»
Но крестьянка положила руку на сердце: «Бог мне судья, если я вру. Я вам говорю, они вместе сидят каждый вечер, когда ваша сестра засыпает. Они встречаются на берегу. Вы сходите туда между 22.00 и полночью».
Он снял мыло с подбородка и начал ходить большими шагами, как всегда делал в минуты тяжёлых раздумий. Когда он продолжил бриться, то порезался три раза.
Весь день он был молчалив, в гневе и возмущении. К его гневу священника перед этой любовью примешивался гнев духовного отца, опекуна, наставника души, которого обманула девчонка. Это было то чувство, которые испытывают родители, когда дочь говорит им, что нашла жениха без их ведома.
После ужина он попытался читать, но не смог, и раздражался всё больше. Когда прозвонило 22.00, он взял свою палку для ночных прогулок, с которой всегда ходил навещать больного.  Он с улыбкой посмотрел на эту огромную дубину в своём огромном крестьянском кулаке. Затем встал и, усмехнувшись сквозь зубы, ударил ею по креслу, с которого упала подушка.
Он открыл дверь, чтобы выйти, но остановился на пороге, зачарованный лунным светом, какого никогда раньше не видел.
Так как он был экзальтирован, как большинство отцов Церкви, этих поэтов, он почувствовал себя вдруг рассеянным, смущённым перед этой грандиозной безмятежной красотой бледной ночи.
В его маленьком саду всё было залито светом, и фруктовые деревья, выстроившись в линию, отбрасывали тень на аллею своими едва покрытыми зеленью ветками, тогда как гигантская жимолость, взобравшись на стену, испускала сладкий запах, который витал в освещенном воздухе.
Он начал долго вдыхать, пить этот воздух, как пьяница пьёт вино, и пошёл медленными шагами, почти забыв о племяннице.
Едва он оказался в полях, как остановился, чтобы созерцать пейзаж, залитый лунным светом. Жабы наполняли воздух короткими металлическими звуками, а далёкие соловьи добавляли лёгкую музыку, созданную для поцелуев, для соблазна.
Аббат продолжил идти, и его сердце почему-то дрогнуло. Он вдруг почувствовал себя очень ослабевшим. Ему захотелось сесть и смотреть на восхитительную работу Бога.
Внизу, следуя за изгибами реки, дрожала вереница тополей. Белый пар, пронизанный лунным светом и посеребрённый им, витал над рекой.
Священник остановился ещё раз, и его душу пронзила огромная нежность.
Его наполнила смутная неуверенность. Он чувствовал в душе зарождающийся вопрос.
Почему Бог создал это всё? Ведь ночь создана для сна, для отдыха, для забвения всего. Зачем делать её прекраснее дня, прекраснее рассветов и закатов, и почему это соблазнительное светило, более поэтическое, чем Солнце, которое освещает вещи деликатнее Солнца, сделало такими светлыми сумерки?
Почему Он не дал спать ночью ночным птицам и заставил их петь в тени?
Зачем это покрывало, наброшенное на землю? Зачем эта сердечная дрожь, это смущение души, это слабение плоти?
Почему не все видят это, так как спят в своих кроватях? Для кого предназначен этот вид, эта поэзия, брошенная с неба на землю?
Аббат не понимал.
Но внизу, по краю луга, под сводом деревьев, влажных от тумана, шли рядом две тени.
Мужчина был выше и обнимал свою подругу, порой целуя в лоб. Они оживляли этот неподвижный пейзаж, который обрамлял их, как рамка. Они казались одним существом, которому была посвящена эта ночь, и были словно ответом на вопросы священника, которые он только что себе задавал.
Он стоял с бьющимся сердцем. Ему казалось, что он видит сцену из Библии, любовь Руфи и Вооза, исполнение воли Божьей в этом пейзаже, словно святые заговорили. И в его голове зашевелились стихи из «Песни песней», крики страсти, зовы тела.
Он сказал себе: «Бог создал эти ночи, возможно, затем, чтобы покрыть идеальную любовь людей».
И он отступил перед этой парой. Возможно, это была его племянница, но он спросил себя, не нарушает ли Божью волю. И разве Бог не разрешает любовь в таком окружении?
Он ушёл, растерянный и почти пристыженный, словно пытался проникнуть в храм, куда ему не было хода.

19 октября 1882
(Переведено 17 февраля 2016)