Что же мне так больно и так трудно?

                (рассказ)   
               
                На тёмном ночном небе мириады звёзд – светятся, мерцают, хитро подмигивают, уверяя, что им до нас, землян, дела никакого  нет. Живут себе, гордые, независимые и, кажется, вечные. Но это не совсем так: какая-то из звёзд вдруг ярко вспыхивает и с длинным огненным шлейфом устремляется во тьму. Исчезла звезда, погасла. Чья-то…
                Полночь. Васютка, десятилетний мальчуган, вёрткий, как его любимый котёнок Вьюн, взобрался на крышу избы, уселся на самый её конёк и устремил взгляд в небо.
                «У КАЖДОГО ИЗ НАС ЕСТЬ НА НЕБЕ СВОЯ ЗВЕЗДА, КОТОРАЯ ОХРАНЯЕТ, ЛЮБИТ…» – эти слова он прочёл в книжке, а книжкам Васютка верил, как тому, что ночь сменяется днём, что летом – дожди, а зимой – снега.   
                «Моя звезда, покажись … Я тебя уже люблю, хоть ты меня ни разу не погладила по голове, не сказала «сынок»…» – шептал сам себе мальчуган, вглядываясь в небо.
                Вдруг одна из звёздочек засверкала, играя множеством ярких синих лучиков, будто радовалась встрече, говоря: я вижу тебя, не унывай, малыш, выстоим…
                И он это почувствовал, ощутил всем своим тельцем. От радости чуть не закричал во всю ивановскую: «Не сирота я теперь! Меня любят! Звезда…»  Сдержался, боясь разбудить уставшую за день деревню. Но больше всего он боялся огорчить тётку Анисью, которая взяла его,  сиротку, в семью, имея на руках похоронку на мужа да мал мала меньше своих четверых едоков, старщему – пять. Все есть просят…
                А война грохотала уже четвёртый год. В деревне негласно недолюбливали хромую Паню, почтальоншу, словно она виновата в похоронках… Вот и к дому Марии, которой всего годков-то двадцать, пожаловала непрошеная Паня… Дрожа, Мария глянула в бумагу – и разом грохнулась на землю, замертво… Выпал из рук годовалый Васютка, теперь уж круглый сирота.
                Минуло девять лет, с той  треклятой бойни. Анисья с восходом солнца и до заката, как и все колхозники, в поле. А детворе – и грядки полоть, и за хворостом в лес, и порядок в избе поддерживать. Справлялись. За ужином Анисья изредка строговато молвила: «Земля того
кормит и держит, кто её любя в ладошки берёт, не боясь замараться. Вы – деревенские, стыдно быть неумехами. И голова, и руки должны работать, чтоб не быть хлюпиками-иждивенцами, как в городе: пятнадцать лет детине, а с ним всё нянчатся, как с ребёнком…» 
                Эти слова Анисьи и стали аксиомой всей жизни Васютки, Василия. По-деревенски выносливый, он легко отслужил два армейских года в Чите. Да там и остался не потому, что разлюбил деревню, нет. В городе была вечерняя школа, а он тянулся к знаниям (дома закончил семь классов, дальше – работа в колхозе).
                Днём – работа на заводе, вечером – учёба. Мелькнули годы в вечёрке, затем – аудитории вуза, и он – инженер-конструктор в КБ секретного завода. Успешный, уважаемый.
                Но всё чаще душа его возвращалась в деревенское сиротское детство, когда всё время хотелось есть, а в доме – шаром покати… Люди пухли с голоду, но шли на работу – все жили надеждой на лучшее: главное – войны больше нет…
                Маленький Васютка забывал про голод, когда на уроках рисования давали бумагу и карандаши. Получались, как живые, птицы, зайчата, лисята – учитель хвалил, показывая его рисунки классу. Дома не было ни карандашей, ни бумаги. Купить было не на что: колхозникам денег не давали. И он, второклассник, дал себе слово: «Как только вырасту, куплю много бумаги, разных красок и буду рисовать, рисовать…»
                «Васютка уже давно – Василь Василич, а рисование – всё в мечтах. Пустое СЛОВО, выходит, давал. Обманул себя… Будь жива Анисья, пристыдила бы за измену деревне и земле-матушке», – размышлял ночами Василий, до боли в сердце тоскуя по родному краю.   
                Проснулся как-то рано утром, прислушался: жена хлопочет на кухне. То ложка по тарелке издаст свой звук, то дверца холодильника хлопнет, то вода из крана зажурчит…
                Под эти звуки Василий вспомнил хлопоты Анисьи у русской печи, откуда плыли аппетитные ароматы нехитрой крестьянской пищи. Печь же лечила, отогревала полураздетую детвору – нет на свете теплее той ласки, что исходит от русской печи.
                «Блага городской жизни. Чужие они мне, разве не ясно… Домой, домой – есть ещё время повиниться перед покинутым родным краем и своей ЗВЕЗДОЙ», – вмиг решил Василий и объявил об этом жене. Согласилась. В него, человека надёжного, она верила.
                От некогда большой деревни осталось десятка два живых дворов да сельпо, куда и устроился сторожем Василий. Будто сам Бог готовил ему такую ипостась, чтобы рисовать. Может, ЗВЕЗДА преданно ждала исполнения Василием своей земной миссии. Кто ведает…   
                Дом Анисьи давно сиротствовал – бог весть куда разъехались её дети. Но стоял, упорствуя новым ветрам, словно знал, что не все птенцы забыли родное гнездо. 
                «Дня доброго, веку долгого тебе, спасибо, что ждал. Прими сына блудного в свои покои. Отслужу…» – глядя на окна дома, как в глаза Анисье, молвил Василий, радуясь приюту.
                В первые же дни подлатали крышу, поправили крыльцо, двери, подготовили к посадке огород. Как в детстве, Василий легко забрался на тополь, почистил старые скворечники: скоро явятся певцы со своим гимном весне.
                Жена, городская Настя, как-то сразу вошла в ритм деревенской жизни, во всём помогая Василию. Будучи на дежурстве, он, как в детстве, находил на небе свою ЗВЕЗДУ и делился с ней своими радостями.
                Первая картина «В гостях у ивушки» получилась на диво быстро. Кисть, как по волшебству, выписывала каждую веточку ивы над речкой, встречающей важного гостя – суть всего живого, Солнце. На холст легла сама радость земной красоты. 
                Второе полотно, казалось, продолжило ликование природы: чёрна скворушка, заливаясь, поёт в листве, приветствуя новый день и старый домик под тополем…
                Так родились пять картин, как пятеро любимых деток, которых немыслимо от сердца оторвать. Но надо было … продать их, чтобы приобресть холст, краски, рамы.
                Василий часто ловил себя на мысли: показать на полотне жизнь колхозниц. Решился. «На закате дня» – картина писалась долго, с осторожностью, хотя и несла зрителю чистую правду: июльское солнце уходит за горизонт; с серпом на плече сидит на ступеньках крыльца только что пришедшая с поля женщина, худая, в крайне бедном, изношенном платье,
из-под платка лица не видно, так что возраст не определить; распухшие руки, в мозолях, лапти на босу ногу – дети, мал мала меньше, окружили маму…
                Тяжело далось полотно … «Народ и партия – едины»: страда в колхозе; женщины, исхудавшие, грузят на машину тяжёлые мешки с зерном, а мешкам счёту нет; поодаль стоит не в меру упитанный молодой человек, с ухмылкой на лице, в парадном костюмчике, галстучек – очевидно, инструктор райкома партии (была такая контролирующая должность у коммунистов). Картина явно задавала вопрос, на сколько едины…
                Ещё печальнее смотрелись полотна о деревенских детях: худенькие, то на покосе, то стадо пасут, то лён рвут, то дрова заготавливают – всё лето в труде. Дети городские в лагерях отдыхают...  Казалось, картины спрашивали: от ЧЕГО они отдыхают…
                Как всякий художник, Василий мечтал о выставке своих полотен. Но скОльких «высоких позволений» и условий для этого надо было… Чтоб и член партии, и художественное образование, конечно же, идейность картин. Увы, Василий – просто художник-реалист…
                Но свет без чудес не обходится, и художнику-реалисту повезло: в городской картинной галерее разместили двадцать пять его полотен. За три дня у картин побывало почти две тысячи зрителей. Молодые с неожиданным удивлением открывали для себя какой-то иной, параллельный,  мир, которого, кажется, доселе не замечали или не хотели видеть. Теперь
увидели – вновь и вновь возвращались к полотнам, где бедные женщины и их дети… Зрители постарше, не скрывая слёз, молвили: «Правда-то какая… Горше быть не может…» 
                К концу третьего дня в зал явились двое «очень приметных людей» и зычно приказали: « Всем немедленно освободить зал! Сюда – смотрителя музея!»  Пред ними тут же предстала, дрожа, маленькая сухонькая седовласая женщина и покорно выслушала приказ: «Сейчас же снять со стен эту мазню! Галерея закрыта, навсегда!» 
                Попутная подвода довезла картины домой. Тяжёлые предчувствия одолевали душу художника. Присев на крылечке, он нашёл на небе свою ЗВЕЗДУ и вспомнил поэта:
                В небесах торжественно и чудно!    
                Спит земля в сиянье голубом…
                Что же мне так больно и так трудно?
                Жду ль чего? жалею ли о чём?
               
                Уж не жду от жизни ничего я… – не успел он дочитать строфу, как на небе его ЗВЕЗДА вдруг вспыхнула ярким оранжевым цветом и … исчезла. Мгновенная дрожь пробила Василия. Он понял: здесь ему жизни не будет. Надо сниматься с родного места… С таким решением ушёл спать.
                Проснулся от топота копыт: кто-то под окнами рванул коня в галоп… Минуты через две дым стал наполнять дом и первые языки пламени уже лизали входную дверь. Схватив документы и накинув на себя одежду, Настя с Василием выскочили через окно. За полчаса огонь закончил чёрное дело – ни дома, ни картин. Пепелище, откуда надо спешить…

                17.02.2016 г.