Борис - каракумский нестинар

            

     Вы не знаете моего внука Славика?! А кого вы тогда знаете вообще? Так вот, этот юный проказник, от шалостей которого могут упасть надои в нашем передовом  фермерском  хозяйстве, вдруг заинтересовался моей биографией.
     Он как-то  пришел из школы и брякнул:
     – Дед, ты у меня какой-то нетипичный. Мальчишки с гордостью рассказывают о своих дедушках, их героическом прошлом, а что я могу рассказать о тебе?  Неужели в твоей жизни не было ничего потрясного?…
     Что вам объяснять, вы и сами прекрасно знаете, что когда падает авторитет в глазах наследника фамилии, невольно хочешь вызвать сквозь склеротическую  пелену  хотя бы туманные воспоминания о штучках-дрючках юности, способных,  в какой-то мере, не дать зачахнуть  интересу  внука   к твоей персоне окончательно…
     Вот и пришлось мне порыться среди всяческого хлама на чердаке моей памяти и  извлечь оттуда кое-что романтическое. Вот, кстати, и Славик подошел. Если хотите, можете присесть рядом с ним, и я расскажу вам одну довольно веселую историю….
     Так вот, когда мне было столько же лет, сколько будет Славику, когда он наденет военную форму и перестанет задавать глупые вопросы,  некоторые мои сверстники уже начинали кучковаться  на кухнях. Там они занимались не приготовлением кулинарных шедевров, а с пеной у рта говорили о свободе слова, правах человека  и с тихой грустью лелеяли мечту о ПМЖ в дальнем зарубежье. Но, несмотря на конспирацию, ко многим из них приходили угрюмые люди в штатском и уводили бедолаг на несколько лет из их теплых кухонь…
     Чтобы я не примкнул к этим тихим горлопанам, которые на закате своих лет все же попадут на Запад, мой папа принял самые решительные меры. А мой папа был очень умный человек. Таких сейчас вообще нет, конечно, за исключением его единственного сына. Так вот, послушайте, что он мне сказал:
     – Мой дорогой сыночек! Неужели ты хочешь, чтобы и тебя, как этих засранцев, однажды послали туда, где всегда бывает очень холодно и люди для того, чтобы согреться, стройными рядами выходят рубить лес? И вообще, если у тебя в одном месте завелись червячки, мешающие спокойно сидеть дома, ты можешь не ждать, когда тебя куда-нибудь пошлют. Ты поезжай сам. У тебя хорошая профессия. Ты отличный топограф, подготовленный для работы именно в полевых условиях.  Не так ли?
Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним. И в итоге, не кто-нибудь,  а глубоко любящий папаня послал меня… И куда бы вы думали?
     Вы когда-нибудь слышали о пустынях Каракум и Кызылкум? Они находятся на юге несуществующей ныне, а некогда огромной и мощной страны, распавшейся на множество независимых государств…
     Так на чем же я остановился? Ах да, на том, что меня послал мой папаня. А он, надо вам сказать, умел посылать, как никто другой.
На вокзале, роняя слезы от расставания с любимым чадом, он сказал очень мудрые слова:
     – Запомни, сынок, простую истину: в жизни всегда лучше ехать самому и с билетом, чем бесплатно, но по этапу…
     Но если бы мой папаня знал, с какими колоритными личностями мне придется работать в экспедиции, он бы глубоко подумал, прежде чем меня посылать. А чтобы вы это узнали, я вам должен сказать: отбор кадров в экспедицию был самый строжайший. Туда не брали культурных и интеллигентных людей, ибо таковые на то даже не претендовали. Поэтому кадровикам приходилось отбирать самых достойных из числа тех, кто уже успел побывать в местах не столь отдаленных,  пил исключительно чифир или имел статус «бича» и, был вынослив, как верблюд…
     - Ах, Славик, Славик! Ты упрекаешь меня за то, что нет в моей биографии ничего героического. А ты думаешь, легко было работать в самом сердце Каракумов, где температура воздуха в тени переваливала за 60 градусов по Цельсию?
     В ту пору цвет кожи твоего деда был таков, что, по сравнению со мной, иные наши братья из Африки могли бы показаться тебе снегурочками. Солнце так поджаривало и коптило нас, словно хотело создать новую генерацию темнокожих. Ты можешь представить себя идущим по раскаленной сковороде? Вот по такой сковороде, каковым становился песок в середине дня, мы ходили и наносили на планшеты каждый бархан и даже отдельно стоящий саксаул.
     Песок настолько раскалялся, что на нем было невозможно стоять неподвижно. Нестерпимый жар проникал сквозь толстые подошвы кирзовых сапог и так обжигал ноги, будто мы ходили босиком по горящим углям. Поэтому нам приходилось все время перебирать ногами, причем гораздо чаще, чем это делают лошади в стойле. Вряд ли бы выдержали такого испытания какие-то там нестинары…
Но в мире нет ничего такого, чего не выдержал бы советский человек. Сейчас ты услышишь об одном таком случае, подтверждающем это.
     Была в том сезоне в моей бригаде некая загадочная личность, которую вскоре ребята окрестили “зыкинаманом”. А звали эту личность - Борисом. Он мог часами говорить о замечательной русской певице Людмиле Зыкиной. Но при этом он говорил только о ее стати, женской красоте и обаянии, но ни слова - о ее певческом таланте. Любо-дорого было смотреть на него со стороны, когда он, умиленно восклицал: “Как она ходит! Ах, как она ходит!” При этом Бориса охватывала мелкая дрожь, какая бывает у жеребца при виде молодой лошадки. Походка Зыкиной была для него вершиной эротичности.
     А появился он в нашей экспедиции, когда кадровик, уже отчаявшись найти мне еще одного рабочего-реечника для полного комплекта бригады, начал настойчиво советовать выезжать на объект и нанять там кого-нибудь из местных. При этом он почему-то умалчивал, где найти этого местного, если от моего объекта до ближайшего аула было не менее сотни  верст.
     Рассказывая о Борисе, нельзя не сказать пламенное спасибо славной советской милиции, которая в лице участкового милиционера привела к нам в экспедицию этого долговязого, неуклюжего, худосочного мужика. Как потом выяснилось, до нас от него отказались все ближайшие заводы, фабрики, строительные организации и прочие предприятия. Там уже знали этого отъявленного лодыря, которого приводили к ним для трудоустройства после каждого его возвращения из зоны. У Бориса была ярко выраженная аллергия к общественно-полезному труду. Эта болезнь имела столь необратимый характер, что в трудовых коллективах, занимавшихся перевоспитанием тунеядцев, как праздник, отмечался день, когда Бориса в очередной раз отправляли в места не столь отдаленные. Но “уходили” его туда вовсе не за тунеядство. Более того, если Бориса называли лодырем, он сильно обижался.
     – Я не лодырь, - чуть не плача говорил он, - я маэстро. Посмотрите, какие у меня пальцы! Вы даже не заметите, как они достанут из вашего потайного кармана бессовестно сокрытую вами от жен “заначку”.
     И этого «маэстро» торжественно передал мне экспедиционный кадровик. На вокзал - провожать Бориса - пришел сам участковый милиционер. О такой высокой чести никто из нас даже не смел мечтать. Дав своему подопечному отеческие напутствия, служитель правопорядка отозвал меня в сторону и сказал:
     – Как родного умоляю! Бдительно смотрите за  ним в поезде. Не выпускайте одного из купе, иначе останетесь без рабочего. А в пустыне, где нет трамваев, зазевавшихся пассажиров, людской толчеи, гарантирую: вам будет легче. Там Борис будет вести себя образцово.
     В Каракумах он и в самом деле повел себя образцово. Правда, это произошло не сразу. После нескольких проявлений его неувядающей болезни, ребята повели «тяжелобольного» за ближайший бархан и что-то долго, но доходчиво ему объясняли. Наверное, говорили ему об ошибочности ранее поставленного диагноза, и о том, что предстоит просто прогуливаться среди барханов и останавливаться с вертикально поставленной нивелирной рейкой там, где я попрошу. И это вовсе не является общественно-полезным трудом. И, надо сказать, члены моей бригады оказались хорошими лекарями. Одной процедурой им удалось добиться того, о чем не могли мечтать вертухаи из исправительно-трудовых учреждений, использовавшие в своей многотрудной деятельности самые научно-обоснованные методы лечения этих заблудших овечек… Словом, в Борисе они сумели пробудить интерес к его новой профессии.
     О романтике работы топографов люди, как правило, знают. “Как прекрасно трудиться среди дикой природы в горах, лесах, пустынях и степях!” - восклицают они. Но при этом они не ведают, насколько это трудно - вкалывать изо дня в день среди скал или раскаленных песков.
     О работе в пустыне вообще стоит сказать особо. Ее мы начинали еще до восхода солнца и уже часам к одиннадцати натягивали брезентовый тент и без сил валились под его тень. Там мы проводили обеденный перерыв, пока солнце не уходило с зенита. Правда обеденным его можно было назвать с большой натяжкой, ибо нестерпимый зной и усталость не вызывали у нас особого аппетита. А вот горячий зеленый чай, который сейчас взахлеб пьют в респектабельных кварталах Европы и Америки, мы поглощали литрами. Поэтому наши животы, своим бульканием,  напоминали бурдюки, в которых кочевники возят воду.
     Это случилось в один из таких обеденных перерывов, когда в Каракумах все живое норовит спрятаться от лучей палящего солнца...  Так вот, стояла нестерпимая жара, когда маэстро Борис, этот несгибаемый зыкинаман, продемонстрировал нам неограниченные возможности человеческого организма.
     Мы лежали под тентом, лениво перебрасываясь словами, и пили горячий живительный напиток, не дававший солнцу превратить нас в мумий. Потянувшись к чайнику, чтобы налить себе очередную порцию, я увидел, что лежащий рядом старший рабочий Жора, раскрыв рот и вытаращив глаза от удивления, глядит куда-то в сторону. Проследив за его взглядом, я увидел странную картину. Борис босиком, в одних семейных трусах, которые ему выдали во время последней отсидки в зоне, как по мягкому газону, шел по раскаленному песку. Потом он остановился, упал на колени, и не спеша, стал разравнивать песок. Совершив это действо, он с блаженной улыбкой на лице сначала лег на спину, затем перевернулся на живот. Все это время улыбка, излучавшая блаженство, не исчезала с его лица...
     Ну, все. Приплыли. Надо вызывать вертолет. От жары мужик рехнулся, мелькнула у меня мысль. Ведь в эту пору на песке можно было яйца сварить вкрутую. Сейчас его тело задымится, а кишки превратятся в копченую ливерную колбасу...
Я уже было, кинулся к нему, чтобы затащить этого чокнутого в тень, но один из рабочих остановил меня.
     – Шеф! - сказал он. - Дай ему понежиться. Это обычные игры зэков из южных лагерей Союза.
     А Борис, войдя в раж, уже переместился в более горячее место и блаженно закапывал свое тело. После этого случая мне уже было неловко перебирать ногами, чувствуя, как жар обжигает ступни, проникая через толстую подошву кирзовых сапог.
     Так-то, Славик! Веселые были денечки. Это тебе не поездка в Таиланд или Индию, на которую ты клянчишь деньги у родителей. Тогда у нас и была настоящая романтика, мы действительно ощущали себя первопроходцами. Было трудно, а порой даже очень трудно. Но это была наша жизнь. И я ни о чем, ни жалею. В той жизни мы были, как рыба в воде. А чтобы и ты плавал в своей жизни, как дельфин в море, надо, как говорил один человек, учиться и учиться и еще раз учиться. И только в этом он, пожалуй, был прав.
     Так что шлепай, миленький, делать уроки. Как-нибудь я расскажу тебе и о других веселых эпизодах моей «непотрясной»  биографии...

Платон Дюгай