Зимний сад

Зимний сад.


















1.
…..Рано или поздно мы начинаем повторяться. Это лучше видно на примере кого-нибудь, более индивидуального, чем толпа уличных обывателей. Писателя, художника, музыканта. Писатель, как бы он не хотел, не может превратиться в машину, в механический калейдоскоп сюжетов, исправно выдающий на бумагу ежегодный шедевр. Писатель повторяется, один и тот же, ну пусть несколько варьируемый, но все равно, один и тот же сюжет кочует из одного его опуса в другой. Меняются имена, лица, обстановка, меняется год на отрывном календаре над кроватью очередного героя. Меняется стиль текста, от надуманного, продуманного и витиеватого переходит в рубленый, краткий и резкий, особенно у модных писателей, ежедневно насилующих литературу в надежде наскрести еще денег к многомиллионным гонорарам. Тем же страдает и вторая крайность – писатели молодые, безденежные, ухлопавшие на тираж последние отцовские сбережения и прогоревшие на скучном для все тех же уличных обитателей сюжете. Они пишут сразу и помногу, выхолащивая стиль, уже не задумываются над предложением на тридцатой страницы девятой книги, например. Парадокс: краткий стиль, сложный стиль, надуманный сюжет, реальный сюжет – все решает толпа, все решает какой-нибудь полупьяный водитель, который, на досуге, зайдет в магазин, купить дешевое чтиво.
Прочитав много книг одно автора, легко заметить его повторяемость. Кто-то назовет это неповторимым почерком мастера. Не всегда. Маститый писатель, которого знают все, который уже лет десять почует на лаврах, может позволить себе писать про одно и то же. Он будет говорить на камеру, что исследует ту или иную проблему человека, подвергая одинаковым испытаниям разных персонажей. А на деле он будет скрывать за улыбкой иссушающий страх исчезновения вдохновения, он перегорел и боится остаться без работы, боится остаться один и без денег.  А начинающий писатель в своих еще чуть по-детски наивных книгах будет писать про то, что его мучит в реальной жизни, и опять повторяться.  Будет искать новые сюжеты, не меняя сути героев, меняя только внешнее, не содержание. Кто-то же не меняет и внешность персонажей. И это тоже в чем-то проигрышный вариант, сам писатель в конце концов разберется в своей проблеме и уйдет от нее, а вот читатели привыкнут, что такой-то пишет всегда про войну, про кровь, что главный герой там всегда волк-одиночка, которого либо, выражаясь вульгарным сленгом, грохнут в конце, либо, оставят в живых, но настолько измученным и опустошенным, и израненным, что лучше б уж сразу  отправили беднягу в мир иной. Актер одной роли, писатель одной книги, художник одной картины – все обречены повторяться,  бегать по одному колесу, в одном и том же сюжете. В конце концов, сама жизнь, от которой мы так стремимся убежать, лишь череда бесконечных повторов, только каждый раз переходящих на более высокий уровень. А писатели только воспроизводят реальность на бумаге. Парадокс замкнуто круга, абсолютная идентичность схемы любой жизни и любого сюжета. Суть никогда не меняется. Вырастая, взрослея, старея и умирая, люди не меняются.
Душа человека. Когда человек осознает себя в совершенстве? В девять-десять лет, не раньше. Именно в начале пубертатного периода формируются основные качества человеческой души, складывается тип личности и индивидуальное мировоззрение.  То, что окружало человека в десять лет, то, что он читал, с кем говорил, какую музыку слушал – это в нем останется навсегда. Мозг сам потом решит, выкинет что-то ненужное, но оставит самую суть. Если ребенок испытал в детстве насилие, неважно какого рода – нет, он необязательно станет таким же палачом, нет. Но он не вырастет веселым здоровым кретином, каких так много в толпе, он будет отличаться. Если ребенок видел в детстве стереотипный образ того же волка-одиночки и, испытав насилие, невольно примерил его на себя, будьте покойны, маска прирастет к лицу. Отличаясь от массы, ребенок, взрослея, будет испытывать то же насилие, но на более высоком уровне, уже не физическое, а психологическое, а потом сразу оба, ребенок будет все сильнее цепляться за когда-то выручившую модель поведения. Формирование основ личности заканчивается лет в пятнадцать-шестнадцать. И даже если потом добродетельные родители, желая оградить свое чадо от проблем, поместят его в новую обстановку, если он не будет ощущать исходящей от людей угрозы, если он станет веселым улыбчивым парнем и найдет пусть не кучу, хоть пару- тройку друзей – это только внешние проявления. Полноценную, самодостаточную, сформированную личность не переделаешь. И любое действие такого ребенка – уже маска, приросшая к лицу, вместе с сотней своих товарок.  Ребенок, выросший одиночкой, им и останется. И на самом веселом корпоративе его легко можно будет узнать.  Да, он, со временем бросит слишком явный максимализм, что для многих маловероятно, но те, кто смогут и захотят, затесаются в толпу приятелей и даже согласятся смеяться в голос и орать непонятные себе песни. Но их всегда будет видно по глазам. Чуть-чуть настороженным, в разгар веселья, чуть-чуть затравленным глазам, которые  непроизвольно стекленеют, завидев вдали незнакомого человека. Память не сотрешь, запуганный взгляд всегда выдает детскую травму. Некоторые, зная это, превращаются в палачей, делают свои глаза ледяными, прячутся за щитом цинизма и мизантропии. Прямой удар для такого волка – вопрос в лицо. Что было с тобой в детстве?  Он начнет юлить, уходить от ответа, придумает байку, сорвется, накричит, уйдет в себя, сделает что угодно, чтобы не выдать боли, но уже поздно. На одну секунду правда, давно ждущая такого вопроса на дне души, бросается в глаза, искрится в них страхом и той, давней обидой и недоверием. Все, щит проломлен. Так легко сломить человека, посмотрев ему в глаза. Как много людей этим пользуются, это же почти шантаж. А доверившись и обманувшись, человек снова замкнется, покрываясь льдом изнутри. Обреченный теперь уже всю жизнь играть свою роль, испытывать  одну и ту же травмирующую ситуацию, строить один и тот же сюжет. Актер одной роли, писатель одной книги, художник одной картины.
Жизнь повторяется. В литературе есть два разных понятия – сюжет и сюжетная схема. Сюжет – это форма, схема- это содержание. Схема- волк-одиночка, раз уж я взялся за этот стереотип.  Он может работать пекарем или быть миллионером, жить в наше время или тысячу лет назад, быть девушкой или парнем – это оболочка, это сюжет. Сюжетов в жизни и в книгах, копирующих на бумажку жизнь – великое множество. Сюжетных схем – девять или десять. Золушка и принц, волк-одиночка, мститель, жертва, несчастный влюбленный(-ые), Рыцарь Печального Образа, злая ведьма, двойной агент, работающий и на добро и на зло, марионетка, лишний человек, супергерой – самые распространенные, самые стереотипизированные и затасканные сюжетные схемы. Каждый человек примеряет на себя одну из этих масок. Лучше одну, а то запутаешься, кем когда быть. И на схему нанизывается жизнь, собственно и являющаяся сюжетом конкретной книги конкретного человека – вас.
Читая подобные отступления, многие, наверняка, уже думают, мол, вот сам настрадался в детстве и забивает теперь нам головы своими проблемами, выплескивая их на бумагу. А другие шипят про себя, давай, уже, начинай там свою книгу, хватит воображать себя великим автором. А книга уже начата, дамы и господа, вот ведь какая штука. И , знаете, я действительно отношусь к той схеме, о которой столько говорю. Я волк-одиночка уже двадцать второй год и, испытав в детстве тяжелую психологическую травму, надо же, здорово звучит, я не собираюсь менять свои знамена. Согласен подчинить жизнь любимой схеме, кстати, очень помогает. Может быть, мысли мои придут в некое подобие порядка, если прольются на бумагу. Я не настаиваю, чтобы меня читали те представители обывателей, которые сейчас полулежат на диванах или удобно устроились в креслах с чашкой чая и бутербродом в одной руке и книгой – в другой.  Этой опустившейся массе бесполезно что-то втолковывать, оставим их, пусть так. Моя история обращена к моим неизвестным соратникам, товарищам по несчастью, таким же волкам в чужих стаях, вынужденным притворяться обыкновенными людьми и смеяться над непонятными анекдотами и поддерживать ненужные разговоры.  Все, что будет здесь написано – реальность, реальность в рамках данной книги, условная, как и любая реальность. Тот, кто сейчас к вам обращается, не автор, а герой этой книги. Впрочем, как я уже говорил, жизнь = книга, автор- и есть сам герой…… 
2.
….Который день Виннипег заваливало снегом. Восьмой день. Колючим, холодным, мокрым, когда он ползет по небритым  щекам, а смахнуть некогда, сухим, когда он падает на сугробы, становясь порошей, снегом. Привет от десятого февраля 2014 года. Снег сыпался беспрестанно, словно на небесах заклинило зимнюю машину, или сильно протекал кран ванны, а небесный сантехник, как и земные, предпочитал спать где-нибудь на тяжелых, нависших над городом серых облаках, прячась от начальства. Лохматые, обросшие сучьями и обрывками последней листвы, деревья вяло гнулись под снегом, покрывавшим их ветви и изредка обламывавшим их собственной тяжестью. Снег валил на дороги, лениво сыпался за шиворот прохожим, спешащим проскользнуть относительно открытое пространство между двумя рядами трех-и пятиэтажных домов, называвшимся улицей. Прохожие поднимали воротники пальто, накидывали на голову капюшоны пуховиков и курток, спасаясь от холодных хлопьев. Машин вечером мало, пару припаркованных у подъездов, завалило по самый верх, превратив их в белых призраков. В домах почти ни у кого не горит свет. Электричество стоит недешево, его не тратят впустую.  Снег сыпался на магазины, растворяя их вывески. В тумане вязких тихих серых сумерек между пятью и шестью часами вечера над улицей возвышалась красная, светящаяся неоном от генератора, буква «М» - вывеска вездесущего «Макдональдса». Самого здания видно не было, казалось, что огненная буква торчит здесь сама по себе, посреди пелены снега, заслоняя собой вид на уличный поворот. Огненная и присыпанная снегом, сочетание несочетаемого, оксюморон.
Снег начался полчаса назад. До этого его не было пятнадцать минут, за которые успело выйти из-за туч солнце, и сесть за горизонт, неохотно освещая красноватыми лучами белую землю. Потом оно потухло, в небесной канцелярии выключили лампочку.  И снова пустили  автоматическую снежную заставку на рабочий стол компьютера – в подлунный мир.  Если забраться повыше или взлететь и  всмотреться сквозь пелену метели, можно увидеть за домами  бесконечные серые прерии, уходящие на восток. Иногда интересно думать, где они заканчиваются. На них можно смотреть бесконечно. Серый снег и серое небо, а посередине плотными рядами возвышается лес, петляющих тонкой лентой по белым просторам. Лес вдоль реки, высокие, немного искривленные из-за открыто пространства и вечных ветров сосны. Здесь больше всего сосен, хотя иногда встречаются ель и канадская пихта – невысокое дерево с очень противной на вкус смолой. А у сосны смола вкусная, липнущая к языку. Сейчас в лесу совсем темно, снег там синий, особенно под деревьями, он плотным слоем лежит на громадных сосновых лапах и, соскальзывая, падает с глухим мягким хлопком, совсем не так, как здесь, на самой окраине города. Всегда тянет в лес, когда смотришь на него, он манит своей темнотой и этими черными силуэтами сосен, и своим теплом даже в середине февраля – самого лютого зимнего месяца здесь. Лес почти смыкается кронами в узких местах разлива Ред-Ривер – Красной реки, текущей через весь город с запада на восток. Чуть дальше, за излучиной, в нее впадает Ассинибойн – бурный, вечно глухо шумящий поток. Даже сейчас, под слоем льда, можно услышать бурчание и шипение запертой воды глубоко в нижних слоях, где укрылась от холода рыба, где она медленно плавает, экономя тепло или просто лежит в песчаных расселинах на дне, глядя подернутыми льдом выпуклыми бесцветными глазами сквозь холодные темные воды.
Красная река никогда не замерзает полностью, всегда оставляя полыньи под мостами или там, где к воде совсем близко подходят деревья. Снег падает на лед, скрывая его неровности, скрывая его тонкость, делая лед совершенным, девственно белым, пока сумерки не сделают его черно-синим на пару минут, обрушившись сверху вслед за снегом. А потом, часов в восемь, взойдет луна и осветит холодным белым, почти неоновым светом, деревья и лед, вытащит каждый листик и каждую корягу очертит черным углем, выделяя каждую щель и промоину. А пока лес и застывшая река укутаны в уже темно-серые сумерки и темный, пушистый снег, продолжающий валить с прежней скоростью.
Тишина зимней метели разрывается протяжным заунывным воем, доносящимся из леса с западной стороны, со стороны города. Волки гонят добычу. Гонят по глубокому снегу. Сейчас, сейчас.
На опушку леса выбегает олень. Молодой, сбросивший в конце осени первые рога, невысокий, серо-рыжий. Новые рога торчат на голове еще не проклюнувшимися шишками, в местах роста уже слазит шелушащаяся кожа и роговой нарост. Олень устал и напуган, он бежит, слегка оглядываясь через плечо, бежит, проваливаясь тяжелым телом в рыхлый, только что выпавший снег. Снег мешает ему, он отощал за зиму,  но не настолько, чтобы порхать, как птица. На твердом насте, который был вчера, олень чувствовал бы себя увереннее, но сейчас он устал. Он бежит, низко нагнув голову, глядя себе под ноги, и видно, как ходят его бока, на рыжей шерсти которых выступает пот крупными каплями, отчего шерсть темнеет.
Выскочив к самой кромке льда, олень на пару секунд замирает. Он думает, что его не слышно, что только он  слышит мерную рысь гона, волки совсем рядом, вой уже отовсюду. Зачем он остановился, тяжело раздувая точеные ноздри и с шумом выдыхая на мороз легкий пар?
Сзади захрустели ветки, и на кромку льда бесшумно выскочил волк. Большой, почти по грудь оленю, тоже отощавший за голодный январь. Серая, свалявшаяся на боках, шерсть переходила в темный ремень на хребте и почти черные лапы. На лобастой голове природа словно вывела несмываемую черную маску, белели только белки больших желто-карих глаз. В глазах не отражается ничего, кроме голода.
Олень отскочил от преследователя к краю, зацепив тонкими копытами сваленный гнилой валежник у льда, поскользнувшись и едва не упав, но удержавшись. На мгновение он встретился взглядом с волком, кружившим вокруг, также не решаясь шагнуть на самый лед, который у берега всегда тонок, там идет течение. Волк медленно наступал, хриплым ревом подзывая к себе остальных, которые еще неслись по лесу. Вот они – среди деревьев замелькали быстрые тени, глаза оленя забегали, он отчаянно старался уследить сразу за всеми и не мог. Волки же не могли окружить его, боялись льда, ждали приказа вожака. Олень попятился, чувствуя уже вместо валежника скользкий, чуть прикрытый вечерней порошей лед и оскальзываясь уже на нем.
Олень решился и, резко прыгнул в сторону, прямо на лед, успев увернуться от клацнувших в воздухе длинных изжелта-бледных клыков. Он тяжело упал на застывшую воду, и вожак стаи отрывисто рявкнул, понуждая волков выйти из тени и медленно пойти по льду. Олень встал, наставив на волков еще мягкие маленькие рога и пошел на них, уже расставшись, вероятно, с надеждой на спасение. У него была возможность раскидать волков мощными ногами, убить от силы двух и попытаться уйти, но снег. Снег, продолжавший падать на поле битвы, застилал оленю глаза. Ошалев от ярости, он не заметил, что один из стаи обходит его сзади, рыча от страха сквозь оскаленные зубы. Зайдя за бок, волк рванулся и впился оленю в левую заднюю ногу, там, где она сходится с мощным корпусом в шарнир единого механизма тела. Олень взревел, взбешенный вожак прыгнул на него спереди, не заботясь о рогах и передних копытах жертвы. Секунда – и громадный зверь придавил оленя своей тяжестью, вцепившись тому в трепещущее горло, в ложбинку под нижней челюстью, где проходит сонная артерия. Кровь теплым фонтаном брызнула на зверей, приводя их в неистовство. Полузадушенный олень еще дрожал, когда, по сигналу вожака, придавившего морду оленя к земле, волки бросились на него. Их было одиннадцать ободранных, потрепанных зверей на одного молодого оленя. Они рвали его плоть, глотая поскорее большие куски горячего мяса, чтобы огрызающийся рядом напарник не выхватил добычу из-под носа, они ворчали и грызлись, но уже более мягко, приходя в благодушное сытое состояние.
Волка, напавшего первым, вожак игнорировал, обгладывая оленье брюхо, запустив туда морду по шею и изредка высовываясь на холод, и приторно облизываясь. Годовалый переярок, опьянев от удачной охоты, принялся зализывать ушибленное оленем плечо и отвернулся от вожака. Тот неожиданно прянул вперед и точно так же, как за три минуты до того оленя, полоснул собрата клыками по шейной вене. Переярок развернулся и, обнаглев от боли и ярости, бросился на вожака, но тот спокойно отскочил, вернувшись к трапезе. Переярок ослеп, он прыгал и скулил, но все реже и слабее, а глаза ему все чаще заволакивала красная пелена. Наконец в его теле больше не осталось крови, он задрожал, вытянулся на снегу и затих. Остальные волки не обратили на труп никакого внимания.
Еще через пять минут, обглодав труп до костей, стая снялась с места и исчезла так же бесшумно и призрачно, как и появилась, оставив историю голода, кровью  вытатуированную на снегу. Метель продолжалась,  снег все так же сыпал с темно-синих, почти черных ночных небес. Луны не было, ночь обещала быть беззвездной. …
2.
…..Трикс меня щекочет. Вечно на самом интересном месте сна, даже немного обидно. Стою я, значит, на обрыве, внизу грохочет темный океан, вокруг с натужными тонкими криками носятся белые чайки и тонут в темных тучах, сзади подкрадывается толпа довольно красивых, совершенно незнакомых мне людей. А, нет, не людей. Сзади напирает толпа зомби, я отступаю к обрыву, готовясь прыгнуть. И тут над ухом раздается частое-частое нашептывание, словно кто-то очень быстро говорит. И щекотно, я даже во сне улыбаюсь и начинаю ворочаться, отгоняя ее от себя. Ну все, зомби провалились обратно в мозг, а я вернулся в свою комнату с задернутыми шторами. Трикс сидит на подушке и обнюхивает меня. Ясно, есть захотела. Гладить она себя не позволяет, на руки не идет, у нее сложный характер. И на обычное имя, вроде там, Дымка или Джерри не стала отзываться сразу, как только ее притащили ко мне в качестве подарка под дверь. Не верите? А мне ее подкинули в коробке из-под обуви месяца три назад. Тощую, облезлую,  со склеенными скотчем тоненькими, но очень кусачими челюстями. Увидел – чуть не прибил на месте. Конечно, у нее такие глаза – смотрит прямо в душу. Трикс – моя маленькая(полметра с хвостом) белая крыса-альбинос с горящими красными глазами и пухлым розовым носом, который вечно трясется и шевелится.
Сгоняю ее с кровати. Встаю, раздвигаю шторы на окне. Опять снег, на улице ничего нового. Плетусь в ванную, мельком смотрю на часы – 6:30 утра. Привычка вставать рано осталась, хотя тащиться ни свет ни заря абсолютно некуда. Пока я в ванной, Трикс крутится под дверью в ожидании завтрака. Если ее очень раззадорить, она зашипит, защелкает и засвистит, чуть ли не запищит. Обожаю ее дергать, обожаю ее писк. Как сейчас. Голодный грызун в первый свой день у меня погрыз все мои книги. Это даже восхищает, книг-то куча. Штук двести, наверно. Это я на барахолке покупал, или одалживал у приятелей.
Моя кухня – оплот холостяцкой жизни. Хорошо, что со мной Трикс, иначе мышей было бы полно. А так они ее боятся, она там крысиный зомби со своими глазищами цвета свежей крови(сдавленно фыркаю себе под нос, это я так смеюсь). Трикс, как кошка, путается под ногами и удивленно на меня смотрит. Да, скажет, хозяин опять сам с собой треплется.
Стол завален раскрытыми упаковками от «Доширака». Все не соберусь их выкинуть, да и Трикс весело рыться в хрустящих контейнерах и рвать их на части. Так, холодильник работает, значит, оплату я не просрочил. Забыл, понимаете ли, платил или нет. Роюсь в «Дошираке», я его покупаю по семь-восемь штук, ну должна же быть еще заначка. Бинго! Под завалами обнаружена нетронутая(почти, если не считать крысиных зубов) пачка, из которой я извлекаю брикет спрессованной желтой лапши вместе с пакетиком приправы. Так, к лапше у  меня ничего.  Фильтр  с забившейся кассетой за ночь начистил поллитра воды, можно поставить чайник. Чайник электрический, черный, пластмассовый. Трикс его погрызть не смогла, так что он даже как новенький. В раковине лежит вчерашняя чашка с застывшим в неестественной позе коричневым чайным пакетиком. Да, он еще терпим. В холодильнике, нет, лучше не смотреть, что у меня в холодильнике, но Трикс его открывать не умеет, а значит, там должен быть кусок колбасы от последней пробежки по супермаркету в квартале отсюда.  Так, колбаса на месте, треть от упаковки хлеба в нарезке тоже. Треть – пять или шесть кусков, нарезанных машиной. Чай вскипел, можно скинуть пустые «Дошираки» в урну, освободив тем самым место на столе. Трикс легко вспрыгивает на соседнюю табуретку, некогда белую, теперь в потеках от чая и стоявшего на ней фикуса. Интересно, зачем мне фикус? Он остался от предыдущих жильцов, стоит в гостиной. Крыса лезет за моим бутербродом, чуть ли не мне в пасть. Отпихиваю ее, бросаю на пол кусок колбасы. Трикс ест все, меня самого, впрочем, тоже, наверно, не прочь попробовать на зуб. В полутьме утреннего завтрака без лампочки, потому что она перегорела, а я вторую неделю забываю вырваться на улицу и купить новую, ее глаза горят, как угли. Как у зомби из моего сна.
Колбасу хотелось бы еще растянуть, но, прежде чем я об этом думаю, она уже кончается. Ладно, прощай, последний кусок, пропади своей половиной в моем желудке и половиной – в бездонном брюхе Трикс. Запихиваю чашку обратно в раковину, включаю воду. Холодная. У меня кран-смеситель, но, по-моему, меня надули. Будь он смесителем, тут была бы хоть иногда горячая вода, а?  Вода отдает дешевым очистителем, ладно,  сойдет.
Роюсь в шкафу, где у меня самое необходимое, просто свалено в тугой узел и выглядит как плод развлечения всех чертей города. Три белых рубашки – это для парада, повседневная черная, две пары черных брюк, джинсы, свитер с лейблом «Я люблю Нью-Йорк». АА я его в глаза не видел, только в надписи на свитере. Хотя до границы 60 миль.
Иду в гостиную, включаю валяющийся на диване ноут. Трикс лезет под локоть. Животное – наелась и сразу спать. Спит она рядом с ноутбуком, он греется и ей тепло. Ноутбук мой старинный, громадный, темно-серый, с черной полосой в месте соединения клавиатуры и монитора. Греется и страшно гудит, когда включается. Как взлетающий самолет. А Трикси нравится, пусть еще уберет свой лысый длинный  хвост, которым она полощет мне по рукам. Давай, Трикс, отвянь, не мешай папочке работать.
Работаю я много, прямо валюсь от усталости. Шучу. С немалым оттенком сарказма. Залезаю в свою почту на Yahoo. Реклама сноубордов в Ванкувере, лыжи и коньки,  женское нижнее белье( интересно, мне-то оно зачем?), электробритвы. Рассылка газеты, новости. Война в Сирии, проблемы «арабской весны», обсуждение России. Ничего интересного. Новости Виннипега – газетенка, которую бесплатно подсовывают во все почтовые ящики. Раньше за нее платили полтора доллара, теперь наконец-то поняли, что такой хлам только в макулатуру сдавать надо.
У нас тут мало особо важных событий. Наш город – административный центр округа Манитоба. Считается, что мы здесь на югах, 60 миль до границы с США. Я лично бы так не сказал. В этом году, например, зима хорошая, больше -30 не было. А год назад, как раз на мой ДР, 16 февраля, стукнуло -42 . В Нью-Йорке было -35, от обморожения скончалось 19 человек. А у нас никто и ухом не повел. Я особенно. Иногда я месяцами не выхожу из квартиры. Зачем?
А вообще я люблю свой город. Он считается огромным, в нем 103 831 человек. То странное чувство, когда 103831 человек – это ты. Моя квартира, вернее, мой дом( дом на земле, квартирой его называю по привычке)  на самом краю города.  Снимаю его недорого, соседей нет. Есть, правда, коттедж неподалеку, но там никто не живет, насколько мне известно. Пригородов у нас нет с этой стороны. Представляете, улица тянется и уходит в прерию, в Красную реку, сливаясь с пустым белым пространством, на которое сыпется бесконечный снег.
Унылое зрелище, если честно. Зима девять месяцев в году, и дожди три оставшихся. И чуть отдающий грязью, чуть – бензином вкус рыхлого снега, стекающего с моего карниза. Иногда сюда прилетают обтрепанные городские голуби – наглые создания, готовые выхватить кусок хлеба у тебя из руки, вместе с парой пальцев в придачу. Вас никогда не кусали голуби? Неприятно, и еще они могут препротивно щипаться, глядя на тебя карим глазом в красном ободке. Трикс их тоже не любит.
Мой начальник – программист из Оттавы переслал мне часть проги на почту. Сказал доделать к четырнадцати часам. Потом проснется восточное побережье США, и Сеть зависнет намертво. Я скачал файл себе. Программа-разработчик веб-сайтов. Моя задача – подкорректировать фон, настроить разрешение экрана, сделать пару анимаций и меню для шаблона сайта. Шаблоны у меня сплошь отдают готикой, обожаю ужастики.
На должность программиста-корректировщика, сетевого менеджера я устроился год назад после универа. В принципе, работа непыльная, платят достаточно. На улицу выходить не нужно, сидишь себе в тишине, щелкаешь  мышью, строчишь свою часть программы( каждый корректировщик пишет одну страницу, один шаблон, потом отсылает в головной центр. Над одной программой, например, над графическим редактором, может корпеть человек сто по всему миру), отправляешь ее и получаешь онлайн денежный перевод.
День пролетел, как всегда, незаметно. Программу я отослал своему сменщику в половине одиннадцатого ночи. Отполз от компьютера, щурясь и протирая глаза. Когда резко отходишь от компа, перед глазами некоторое время висит сплошное темное пятно – отпечаток монитора и нужно долго тереть их чайными пакетиками, чтобы прийти в норму. Трикс копошится где-то в углу, наверно, опять ест мои газеты. Иду на кухню, делаю себе кофе. Очень крепкий – три ложки кофе и без сахара. Ночью я не сплю, заваливаюсь под утро, часа в четыре. И просыпаюсь в семь, иногда пораньше.
Я – тот человек, который будет три часа искать в Интернете фильм, под которых захочется спать. Трафика осталось 5 гигабайт, должно хватить. Натыкаюсь на очередной ужастик, разваливаюсь на диване с кофе. Трикс, привлеченная мерцанием экрана, сидит рядом и делает вид, что тоже смотрит. Интересно, она там что-нибудь понимает? Я, например, нет. Ставлю фильм на паузу и отрубаюсь, еле успев допить кофе. Опять не помог.  И так, в принципе, и проходят все мои дни.
3.
  Трикс, свернувшись, лежит на спинке дивана, игнорируя меня совершенно. Люблю выражаться вычурно и фигурально(где это я взял такую фразу?). За окном по-прежнему метель, сквозь которую изредка можно заметить силуэты людей и машин, робко ползущих сквозь белый занавес. Город утопает в белой мгле, город сгинул вместе со всеми жителями. 
Зачем я вообще все это вот пишу? Ощущение, что в жизни  забыли добавить сюжет. День проходит за днем, год за годом, свистнуть не успел – все, амба. И останется от меня тире между датами. Представляю себе эпитафию на памятнике: жил тут такой-то, родился, полайкал немного смешные картиночки в Интернете, и умер. И все, больше добавить нечего. Или написать огромными буквами «offline». Не в Сети. Причина смерти – не смог оторваться от Интернета, до последнего тянулся дрожащим курсором к отметке «мне нравится». 90-летний старик, такой, тянулся до последнего, представили? О, вот и я не могу представить, что доживу хотя бы до 30. Ахаха. Думаете, у меня депрессия? Нет, ничего подобного, это я так развлекаюсь. Живу в одиночестве, разговариваю сам с собой, разговариваю с крысой, ворчу на все подряд. Одиночество? Я привык. К тому же одиночество – вещь неоднозначная. Иногда ты никому не нужен. А иногда никто не нужен тебе. Это мой случай. Зачем мне, например, друзья и девушки? Девушка, впрочем, у меня была, но это вам не важно, это я не скажу. Друзья? Нет, я вижусь с миром максимум пару раз в месяц, когда атакую соседний магазин.  Зашел, обвел покупателей недовольным взглядом, боком пробежал по отделам, купил двадцать упаковок лапши быстрого приготовления, кофе 3 в1, колбасы, колы, пива, еще каких-то вещей, расплатился картой и только меня и видели. Я животное смирное, домашнее, выйду куда-нибудь – сразу подхвачу простуду. Страшный зяблик и правый глаз дергается. Боитесь? Мало боитесь. А в принципе, я над вами издеваюсь, дорогие те, кто сидит по ту сторону книги. Можно было бы уже догадаться и захлопнуть мою бредятину. Не умею самопиариться. 
  Как-то вздумалось мне вызвать духа. Позвал Джесса, раздобыли книгу( последний выпуск «Плейбоя»), ножницы, свечи, красную ленту(пришлось пожертвовать шарфом). Все как полагается. В полночь сели за стол, зажгли свечи и утробными голосами завыли . «Дух приди!» Вызывали Эдгара По. Хрипели призыв потусторонним силам раз пятьдесят. На шум пришли только тараканы. Наверно, По не понравилась обнаженка в «Плейбое», не иначе.
У меня есть еще небольшая веранда, с передней стороны дома. Она вся состоит из окон – окон до пола, застекленных, не пластиковых, побеленных неизвестно кем облупившейся по углам известкой. Пол там деревянный, потемневший от времени и скрипящий от каждого вздоха. Среди окон трудно заметить дверь наружу, чаще всего закрытую на толстый железный замок. У задней стены, где дверь, ведущая в дом, я поставил себе кресло, привезенное из прошлой жизни. Большое кресло-качалку, даже диван-качалку, тоже скрипящую. Обожаю сидеть там, кутаться в коричневый меховой плед и раскачиваться часами взад-вперед. При этом я вхожу в транс и не слышу ни звука, ни скрипа. Просто сижу и смотрю за окна.
За окном – сад. Большой, огибающий весь дом по периметру. Осенью, когда я сюда приехал, он был весь завален опавшими с кустов листьями и оставшимся с того года толем, которым укрывают деревья. Плодовые культуры. Еще был дождь, и эти самые культуры – высокие стройные  кусты( выше меня, почти деревья)  красной рябины, оранжевой и ужасно кислой облепихи торчали голые, воздев к небу тонкие ветки, усыпанные ягодой, которую некому было собирать. А внизу краснела и чернела уже гниющая смородина, опавшая на землю от одного моего касания. Даже обидно было ходить, тяжело ступая грязными от дождя сапогами по  перезревшей мягкой ягоде, превращавшейся под тобой в разноцветное месиво, вдавленное в черно-бурую мокрую землю. Ягоды я собирать не стал, взял только пару чашек облепихи, оставив остальное птицам. Кусты кое-как укрыл, набросав на них толь и листья.
Сейчас зимний сад утопает в снегу. С моего места на веранде мне видны две рябины, стоящие совсем рядом, полускрытые толстой снежной шапкой. Сегодня снаружи тепло, теплее чем в доме, и снег, мокрый и пушистый, валит по-прежнему. Из-под белого покрывала виднеются темно-красные рябиновые гроздья, ягода, уже слегка гнилая, мерзлая, иногда падает на землю под собственной тяжестью и тонет в наметенном под деревцем сугробе. Рядом стоит куст облепихи, с него ягоду ободрали еще в декабре. Птицы, кажется, снегири, прилетали стаями, облепляли куст и грызлись из-за крошечных, лопающихся от нажатия, ягод. Я их не прогонял, они меня не замечали. Зимой я почти не выходил из дома.
Хорошо сидеть на холодной веранде, по уши в пледе, особенно, когда начальник не прислал тебе утром программу. Это значит, я могу позволить себе выходной, чем я и занимаюсь. Трикс на веранду не пошла, осталась лежать на диване дома, уставившись в стену. Там должен был быть телевизор, но он мне не нужен, все есть в ноуте. Так что можно сидеть на качалке, и раскуривать сигарету за сигаретой. Бросаю курить, знаете ли. От трех пачек в день перешел к двум в неделю, но все равно, очень хочется. Веранда не проветривается, запах дыма останется надолго, он въестся в плед, в доски пола, в крепкий кофе без сливок и сахара и будет медленно стекать вниз по горлу в мои истосковавшиеся по нему легкие. Хорошая затяжка.  Ноут на коленях греет получше обогревателя, как кошка.
Мне мерещится или в дверь кто-то здорово стучит? Осторожный, но довольно настойчивый стук говорит, что придется выйти из транса и идти к двери, еще ключи искать. Так, ключ в кармане. Окна над дверью замерзли, покрылись витиеватыми узорами льда, сквозь них почти ничего не видно. Незамерзшее только одно окно, в стороне, там, где мое кресло.
Открываю дверь, невольно вздрагивая от ворвавшегося на веранду холодного воздуха и снежного вихря. На пороге стоит закутанная с ног до головы девушка. Мельком оглядываю белое, слегка расклешенное, пальто до колен, светлые серые сапоги, розовый пушистый, облепленный снегом шарф, бело-розовая шапка, из-под которой на меня смотрят чуть раскосые зеленовато-серые глаза.
-Оу, привет, - бодро говорит незнакомка, приплясывая на холоде под пронзительным ветром метели, - а ты здесь живешь, да? Я из коттеджа, вон оттуда – она машет головой в сторону торчащего за моим садом дома, - только что въехала, а вещи все упакованы.  В чемоданах и коробках, - она робко улыбается, - а я не знаю, что с ними делать. Не хочу навязываться, извини, ой, то есть извините за вторжение, но не могли бы вы мне помочь раскидать вещи. – Она от смущения краснеет и переходит то на «вы», то на «ты».
-Нет проблем, - говорю я, также ощущая неловкость. Я-то стою на веранде, а она – под самым ветром на улице. – Подожди, сейчас выйду. Заходи, заходите – сбиваюсь, она смеется уже над моим смущением и краснеет еще больше. – черт, короче не стой на холоде, - договариваю я наконец и ухожу в дом за одеждой. Возвращаюсь через минуту, накинув черное драповое свое пальто и  черно-серый шарф. Шапка неизвестно где, лучше не искать. Девушка осторожно ходит по краю веранды, топчется у двери.
-Ну, куда идти? – спрашиваю я. Она опять чуть не вздрагивает от стеснения( черт, она чуть-чуть всего младше меня, ей , наверно, двадцать-двадцать два), рывком распахивает дверь, и ту клинит на морозе. Тут уже я не могу сдержать насмешливого фырканья.
-Осторожней, а то убьешься. – Она вылезает в метель, идет по тропе( протоптанной ей только что в сугробах по колено)  к калитке в  железном заборе. Я плетусь за ней, глядя в землю, ветер свистит и закладывает уши.
Коттедж стоит почти рядом с моим домом. Он больше, двухэтажный, но сильно заброшенный. Вероятно, владелец сбыл его по дешевке, дорого такую развалюху не продашь. Остроконечная крыша, на втором этаже, читай на чердаке, окно маленькое, треугольное. Внизу окна крепкие и фундамент, уходящий глубоко в землю.  Входная дверь толстая, железная, замок тугой. Девушка долго возится с ключом, наконец замок щелкает. Следуя за ней, вхожу в довольно высокую полутемную прихожую, где смутно угадывается вешалка и действительно, гора чемоданов и коробок.
-Мисс, - с наигранным ужасом обращаюсь к ней, - вы переехали отсюда из Букинемского дворца и у вас десять тысяч платьев?
Она смотрит сначала непонимающе, потом начинает хохотать, прозрев смысл шутки.
-Нет, нет, - оправдывается, - там просто книги и детали шкафов и комод. И еще пара пальм – застенчиво добавляет она, глядя, как у меня глаза на лоб лезут. – Все притащила с прежней квартиры.
-Так. Выключатель есть? – она включает свет, люстра под самым потолком. Я оглядываюсь, куда можно бросить пальто, вешалка куда-то делась, а, нет, вон она. Потом с плохо подавленным вздохом начинаю разбирать ее коробки. В трех – части шкафа-стенки, и следующие полчаса я сижу на корточках перед кучей панелей и дверец и роюсь в инструкции, стараясь понять, что куда присоединять. Она стоит поодаль, потом неожиданно выпаливает.
-Может, вам чаю принести? Он на кухне, я быстро.
-Может, на «ты», - предлагаю в ответ, - раз уж я тут, похоже, надолго. – Она виновато улыбается, кивает и исчезает в глубине дома.
Так, полдела сделано, шкаф я вроде собрал. Черт, он занял всю стену, соответственно названию. Увлекшись, от чая отказался. Мельком смотрю на часы – нормально, я здесь уже полдня торчу! С 10 утра, а сейчас половина шестого вечера. Весь день убит на шкаф, установку комода и холодильника. Но, зато, гора коробок теперь вполовину меньше, чем была. Упарившись вконец, я тащусь на кухню.
-Все, коробки можешь выкинуть.
-Ой, спасибо. Ты, наверно, есть хочешь? – спохватывается девушка. – Я сейчас.
Она выкладывает передо мной продукты из высоких бумажных пакетов на столе. Я тут же делаю себе сэндвич с сыром, маслом и рыбой  и заглатываю всю эту конструкцию вместе с чаем. Мельком смотрю на нее, она смотрит, как я ем и ухмыляется.
-А в чем дело? – услышав, как люди говорят с набитым ртом, она ухмыляется еще сильнее.- Что ты смеешься, не отрывай меня от ужина.- Ухитряюсь, видимо, сказать это столь трагикомичным тоном, что она буквально падает носом в стол. Отсмеявшись, причем к ее смеху прибавляется и мое фырканье( с сэндвичем сильно не разойдешься) она наливает мне чай снова. Горячий чай с какой-то приправой, вроде корицы.
-Извини, нет, правда извини. Я тебя оторвала сегодня от важных дел…
-Ага, - отзываюсь я, - от сидения в «Фэйсбуке» и пролистывания анекдотов. Считай, у меня сегодня был выходной и я его провел, как мне того захотелось. Так что все в порядке. Слушай, я даже не знаю, как тебя зовут.
Она захлопала глазами. Когда она быстро моргает, видны длинные пушистые ресницы. Нелегко угадать выражение глаз, скрытых под такой завесой.
-А? – Я начинаю просто трястись от смеха, она краснеет. – А, меня зовут Энни. Ты уж извини, просто у меня редко бывают гости и я не умею их принимать.
-Да ладно, - усмехаюсь я. – Честно говоря, за последнее время ты первая, кто вытянул меня из дома. Кстати, зовут меня Эрик.
-Очень приятно, - мы пожимаем друг другу руки через стол. Смотрю на часы и начинаю быстро собираться. Курить хочется, прямо хоть лопни! Ну, сигарет у нее, конечно нет, но можно попробовать.
-У тебя случайно пачки сигарет нет? – почти заискивающе спрашиваю я, натягивая пальто и ботинки.
-Нет, а ты куришь?
-Еще как, - улыбаюсь я, наматывая шарф.
-Ты без шапки? – она засуетилась, - вот черт, еще замерзнешь насмерть.
-Да куда я денусь в трех шагах от дома? Ладно, давай.
-Пока. И спасибо. А курить много не надо, - она снова улыбается. – Еще заработаешь себе рак легких.
Я смеюсь и машу ей рукой.
-Уже заработал. Пока.
Очень смешная шутка. Особенно, потому что правда.
4.
В какой бы дыре не оказалась жизнь, нужно всегда помнить, с чего все начиналось. В моем случае это был май 2013, прошлого года. 28 мая 2013 года. День выпускного экзамена в консерватории. Это была удобная дата – летняя сессия в универе еще не началась, времени достаточно. Тем более, отпахав семь лет по классу скрипки, не терпелось со всем покончить.
Произведение мы должны были выбрать сами. Я предпочел, как обычно, выпендриться. Подал заявление на презентацию собственной музыки. Сонет «Солнечное утро». Почему такое название? Это была серенада, посвященная лучшему дню моей жизни. Да, одно цепляется за другое. Помните, я говорил, что у меня была девушка? Вот ей и была посвящена та музыка.
Ее звали Линда. Она училась по направлению классического танца, своего помещения у них не было и танцоры обычно арендовали зал у нас, в консерватории. Время ее занятий совпадало с моими, через стенку я часто слышал вечно разучиваемый ею белый вальс. Она с ума сходила по этому вальсу. Не буду писать, красивая она была или нет. Странно, но я почти не помню ее лицо, вот сижу сейчас, силюсь вспомнить – и ничего, один мутный блин. Помню, что она была высокая, чуть ниже меня и очень топала ногами, когда занималась в пустом зале одна, без музыки, после окончания занятий. Я там тоже часто оставался, пока не бежал домой, учить чертовы формулы информатики и высшей алгебры. Один раз она пришла ко мне, когда я разучивал второй концерт Рахманинова. Смычок заедал на одной ноте, ломал октаву, я злился и у меня тогда ничего не получалось.
Она остановилась у двери. Я стоял у пюпитра с нотами, спиной к ней, чувствуя, что на меня смотрят. Чертова нота снова заела, я чуть не грохнул инструмент об стену.
-Привет, - у нее оказался низковатый для девушки грудной голос. – Можешь сыграть для меня «Ночной вальс»? А то тренер уже ушла, а магнитофон сломался.
Она сразу перешла на «ты», для нее не существовало ограничений или условностей. Непринужденно она подошла ко мне и почти силой потащила в зал, где встала в начальную позицию танца и ждала моей игры. Мелодию я знал только на слух, но это мне не мешало. Я легко провел смычком по тугим струнам скрипки, извлекая протяжный тоскливый  звук. Она снялась с места и принялась кружиться, медленно кружиться по залу, приобнимая за плечо невидимого партнера.
Я не помню сам ее танец, да я и не знал его никогда. Помню только ее саму – ее порывистые, чуть резкие и угловатые движения, ее тяжелое прерывистое дыхание, когда она не могла взять трудное па. Странно, находясь в своем классе за стеной, я всегда слышал ее топот, изредка звук падения тела на жесткий пол. Сейчас она танцевала бесшумно, мне даже казалось, что в некоторые моменты ее ноги вообще не касались земли, казалось, что она вот-вот взлетит в своем свободном белом платье едва доходящем до середины бедер. Она тяжело дышала, начиная со второй половины танца, она устала, на лбу ее появились крупные капли пота, но она молчала и все так же улыбалась пустому залу и мне, стоящему позади нее. Скрипка, разойдясь к середине музыки, дала звонкие, истошные тонкие крики птицы в конце и замерла на полуноте, резко оборвав себя самое. Я опустил смычок. Она замерла, покачиваясь в такт музыке. Она тяжело дышала, но вся искрилась, впервые станцевав без ошибок и помарок. Она вся вспотела, белое тонкое платье облегало ее  мокрой  тряпкой, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы упавшие на лоб волосы скрыли красные пылающие щеки. Она была дико сексуальна и прекрасно осознавала это.
Вспомнив, что не одна, она обернулась.
-Спасибо, что помог, - проговорила она томным чарующим( как мне показалось) голосом. – Тебе понравился мой танец?
Она смотрела на меня, как удав на кролика, она завораживала. Каждое ее движение, начиная от того, как она оглаживала рукой взбитые темно-рыжие волосы и кончая покачиванием довольно полных бедер возбуждало до нереальности так, что я с трудом удерживался, чтобы не овладеть ей прямо здесь, на полу сцены  пустого концертного зала. Я забыл и о вопросе и об ответе, а она видела мою растерянность и мое смущение, и ее глаза, ее бездонные зеленые глаза откровенно насмехались надо мной.
-Ты часто занимаешься здесь? – задал я наконец наиглупейший вопрос, сам ужасаясь собственной тупости. Она засмеялась. У нее был красивый грудной смех, еще одно ее орудие.
-Каждый день, как и ты. Я часто слышу, как ты играешь.
Я только судорожно сглотнул, глядя на нее во все глаза. Она посмотрела на часы.
-Боже, уже поздно. Я обещала быть дома в семь, а сейчас уже начало десятого. Сторож меня убьет. – она умоляюще посмотрела на меня. Внезапно она показалась мне такой беззащитной и растерянной. Не знаю до сих пор, была это игра или нет. – Проводи меня, пожалуйста. Хотя бы до остановки на углу.
Я молча кивнул. Ждал ее у раздевалки, она вышла, уже в свитере и джинсах, с рюкзаком на плечах. Ее сценическое танцевальное очарование куда-то делось, демоница танца оказалась обычной девушкой, но уже не для меня. Я сам шел за ней, как зачарованный.   Что такое в ней было? Я и сейчас не знаю. Она не была красива, как предлагаемые с экрана телевизора модели, нет, но она была обворожительна. Один раз она полуобернулась, высматривая самую банальную вещь – светофор на дороге, но это ее движение. Она повернулась так, что я мог мельком взглянуть и оценить ее фигуру, ее высокую грудь, четко очерченную узким свитером. Она снесла мне крышу, фигурально выражаясь, она была демоном.
Я проводил ее до подъезда ее дома, она сухо поблагодарила и ушла, но в ее глазах я прочел совсем другое. Или думал, что прочел. После этого я вернулся домой и до утра сидел, тупо уставившись в мерцающий экран ноутбука. Как и сейчас. Ее не было в «Фейсбуке», вообще не было в соцсетях. Она оказалась неуловимой и это подстегнуло меня еще больше.
Я не буду здесь расписывать, как ждал и караулил ее каждый день за стенкой концертного зала, в своей аудитории, как ждал музыки «Ночного вальса» - ее выпускного номера. Один раз ее не было три дня, и в эти три дня все валилось у меня из рук, музыка не шла, завязнув на первых нотах.
Тогда я решил посвятить свое «Солнечное утро» ей. После того, как встретил ее в парке на велосипеде. Майские утра прохладны, и она разогревалась перед занятиями поездкой. Было утро, лучи солнца пронзали ярко-зеленую, смолистую, еще не успевшую посереть и засохнуть листву, и трава, еще мокрая и холодная от росы, искрилась всеми оттенками зеленого цвета. Тогда мы шли вместе до самой консерватории, благо занятия в универе были с полудня(отпахали шесть лет с первой смены, на седьмой год стали со второй). С того дня мы начали встречаться уже официально, а близки стали с середины мая. И тогда уже не расставались.
В постели она была неистова, в прямом смысле. У меня с ней было везде – в лифте консерватории, в библиотеке, в кабинке фуникулера на канатной дороге Ванкувера, куда я ее пригласил, в раздевалке театра, в каком-то углу. Она была неистощима на идеи и во что бы то ни стало хотела быть кукловодом в наших играх, в связи с чем мы постоянно ссорились. Я ни в чем не хотел уступать, ненавидел проигрывать.
Потом мне было не до нее. На носу выпускной экзамен, конец мая,  «Солнечное утро» летело к концу, нота к ноте, и голова моя была легкой. Пробиваясь всю жизнь, как рыба подо льдом, не имея друзей, связей и материальной поддержки от умершей пять лет назад матери, я наконец, чувствовал себя нужным, четко осознавал свой смысл жизни.  Моим смыслом была она и моя музыка. Информатика и специальность программиста была только источником дохода. Чем ближе был день выступления, тем больше мы грызлись – мы, студенты консерватории. Джесс, мой приятель, завидовал мне, я завидовал ему, мы занимались вместе и терпеть не могли друг друга. А шесть лет до этого проблем не было. Преподавателю не нравилась моя музыка, он считал ее излишне резкой и порывистой, я цапался с преподавателем. Тогда же пристрастился выкуривать по пачке сигарет в день, сжигая стресс таким образом, разрываясь между универом и консерваторией, в которых учился бесплатно, но отнюдь не безнервно.
Линде нравился мой прокуренный низкий и хриплый голос, она обожала вдыхать сигаретный дым, особенно после жаркой ночи. Она переехала ко мне в съемную квартиру, теперь, просыпаясь утром, я видел ее вещи на спинке стула, а ее саму – на соседней подушке, и все меня устраивало. Моей порочной дьяволицей – так я ее называл, и она прямо извивалась от удовольствия. Она обожала, запустив в волосы отточенные ногти, покрашенные ярким кроваво-красным лаком, слушать, как я репетирую свою серенаду. Потом она готовила, обычно пельмени или омлет, приправленный пиццей и дешевым терпким красным вином. Наскоро поужинав, я возвращался к скрипке и играл до мозолей на руках. Наверно, у моего смычка тоже были мозоли.
Я курил с последнего класса школы, тогда это было модным. Естественно, мне хотелось выделиться. В целом, это удавалось, по крайней мере, в универе, в отличие от школы ко мне не цеплялись и не записывали в изгои и аутсайдеры. К тому времени меня это уже не интересовало.
За неделю до экзамена, по утрам, меня начал трясти дикий кашель. Я запирался в ванной по полчаса, Линда уходила, не дожидаясь меня. Меня трясло перед раковиной, а на белый фаянс лилась кровь из моего горла. Ничего понять не мог, Линде ничего не говорил. Репетировал еще усерднее, иногда, извинившись, убегал в туалет прямо с занятия. Так продолжалось некоторое время, пока в туалет за мной не пошел Джесс.
Я тогда только выпрямился над раковиной, еще не успев открыть кран, как ворвался Джесс.
-Слушай, Эрик, где тебя носит? У тебя что, токсикоз? Твоя Линда залетела или ты?- Тут Джесс заметил кровь в раковине и мои обкусанные губы и резко осекся. Я мрачно покосился на него и включил воду, мгновенно ставшую нежно-розовой. Джесс остолбенел.
-Что ты застыл, Джесс? – язвительно спросил я. – Не знаешь, как сострить? Иди отсюда, скажи профессору, что я сейчас вернусь.
Джесс, похоже, пропустил мою колкость мимо ушей.
-Эр, не сходи с ума, - выдавил он, оторвавшись, наконец, от созерцания уже побелевшей до нормально цвета воды. – тебе надо к врачу, причем срочно.
-Ага, и оставить победу тебе? – криво усмехнулся я. – Извини, но ты не дождешься такой легкой победы.
-Ты псих, - устало сказал Джесс. – У тебя крыша съехала от этого экзамена. Сходи ты к врачу, ради Бога. Это же, наверно, туберкулез.
-Отвали, - прошипел я, опираясь на раковину и глядя на него взглядом, полным нескрываемой ненависти. – Пошел к черту, Джесс!
-Эрик!
-Проваливай отсюда! – рявкнул я, заходясь в новом приступе кашля. – И не вздумай сказать Линде хоть слово!
Джесс исчез, я остался в одиночестве. К врачу решил идти уже после экзамена. Я выяснил, что кашель дерет меня меньше, если я заглушаю его сигаретами и с радостью ухватился за спасительное средство. Затяжка перед репетицией помогала мне продержаться без приступа часа полтора, потом стало помогать меньше.
В день выступления была жара. В раздевалке стояла жуткая духота и смрад потных тел. Я наскоро надел новый черный смокинг и белую рубашку с черной бабочкой. Галстук затянулся на моей шее, как удавка. Линда, чей экзамен был только завтра, сидела в зале, на первом ряду. Я пригласил ее послушать музыку, посвященную нашей любви.
В зале стоял грохот аплодисментов, и адская жара. Я чувствовал пот, липкими струями стекающий по коже сквозь душный смокинг и чуть ли не тошноту. Все же я поклонился, и приложил скрипку к плечу. Смычок, извиваясь, как змея, извлек мелодию, сразу взяв бешеный ритм. Ритм весны, жизни, ритм любви и счастья, майского солнца и горячего тела улыбающейся на первом ряду Линды. Я играл для нее, смычок все быстрее порхал по струнам, подчиняясь мне в совершенстве. И, чем живее и быстрее я играл на скрипке гимн безумной жизни, тем острее я ощущал, как эта самая жизнь от меня уходит, словно мне в груди прорубили дыру,  и через нее хлестала кровь. Я боялся взглянуть на пластрон рубашки, мне казалось, что она не белая, а красная. Музыка взлетала все выше и выше, быстрее и быстрее. Я уже в полуобмороке все же довел смычок до высочайшей точки октавы, меня оглушал звук собственного дыхания, я слышал, как в голове кровь, стуча, как молот, бежит по артериям. Наконец, я рванул смычок вниз, оборвав пронзительную песню скрипки и облегченно вздохнув. Мне уже было без разницы, выиграю я или нет. Но зал взорвался аплодисментами. Я поклонился снова, занавес захлопнулся передо мной, милосердно позволив мне рухнуть без сознания прямо на сцену. Тогда я победил, но сыграть на «бис» уже не смог.
Очнулся я только в больнице, унизанный проводами и капельницами. Никогда не забуду резкий писк прибора, отмечавшего сердечную деятельность. Писк равномерный – сердце бьется, протяжный писк – все, амба. Потом ко мне пришел врач и долго толковал мне про новейшие экспериментальные вакцины и прекрасную статистику, пока я в лоб не спросил его, что происходит. Он вытащил рентгеновские снимки моих легких и показал мне темные коричневые пятна. Светлых пятен на снимке почти что не было. Он сказал, что это рак. Последняя стадия.
-Мы будем лечить вас, все будет в порядке, - говорил доктор, фальшиво улыбаясь. Я поверил ему сразу. Не в смысле возможности лечения, в смысле болезни. Мне удалось приподняться на кровати и, глядя врачу в глаза, в фальшиво бодрые глаза( ну да, его можно понять, я ему статистику смертей порчу) я спросил.
-Сколько?
Доктор взглянул на меня серьезно.
-Сейчас май, - проговорил он. – Если переберетесь на юг, можете протянуть до февраля следующего года. Наблюдаться будете у меня. Пока я выпишу вам обезболивающее.
Я улыбнулся. Наверно, это выглядело странно.
-Спасибо доктор, - прохрипел я, откидываясь обратно на подушку, - спасибо.
Потом, ближе к вечеру, в палату пустили Линду. Я помню ее именно такой – с растрепанными волосами и смазанной косметикой на лице, в развевающемся белом халате поверх надетого специально для концерта черного платья.  Она смотрела на меня, а я смотрел на нее. Хотел запомнить ее лицо до мелочей. Потом я взял ее за руку. 
-Линда, послушай, - сказал я, - возьми мою сумку и загляни во внутренний тайный карман.
Она долго там рылась, наигранно мне улыбаясь, потом вытащила красную бархатную коробочку. Это было кольцо, которое я купил ей вчера.
-Если уж мне осталось немного, Линди, - прошептал я ей, - хотел бы провести это время с тобой. Выходи за меня замуж! Пожалуйста!
Это было не сколько предложение, сколько мольба. Бог мой, как же мне на самом деле было страшно. Теперь уже легче, почти ничего не чувствую. А тогда. Но, думаю, меня можно понять – кому из вас захочется умирать в свежий майский вечер, какой бывает после дождя и утомительной жары, когда рядом с вами любимая девушка, а вам едва исполнилось двадцать пять? Нет такого идиота. Так почему же на этом месте оказался я? Черт, жутко страшно оставаться одному, и я, жуткий эгоист, предложил Линде кольцо.
Ее красивое лицо исказилось гримасой боли. Сейчас я увидел бы в нем еще и отвращение.
-Ты с ума сошел, Эрик? – отрывисто проговорила она.- Ты предлагаешь мне выйти за тебя, за покойника? Ухаживать за тобой, стирать испачканные тобой простыни, слушать твои хриплые крики? Мне двадцать пять лет, я молода, я жить хочу, понимаешь! – Знала бы она, как я ее понимаю! Она нагнулась ко мне вплотную, по ее щекам текли слезы. – Понимаешь, нам было хорошо вместе, но это прошло. Прошло. Пойми, у меня так же умерла сестра два года назад, и я была с ней до последнего. Нет, Эрик, я поклялась, что со мной такого больше не повторится. И я сдержу свою клятву. Не суди меня слишком строго, и прости, если сможешь. – Она положила коробочку с кольцом на тумбочку возле кровати, повернулась и убежала.
Естественно, иначе и быть не могло. Зачем молодой красивой женщине полудохлый овощ? Я теперь думаю об этом постоянно, бережу себе рану из банального мазохизма. Но сейчас я ее понимаю и не сужу, как она и хотела. Пока я могу сам себя обслуживать, да и потом мне никто не будет нужен. Обезболивающее, которое мне прописал доктор Форс, пока помогает. На случай, когда оно перестанет действовать, у меня припасены две пачки этих таблеток. Их должно хватить на самоубийство.
Окончив консерваторию с отличием, я кое-как дотянул до летней сессии в универе, получив и там когда-то вожделенный красный диплом. Потом устроился по интернет-объявлению программистом-корректировщиком, снял со счета накопленные за годы учебы и подработки деньги и уехал домой. Из Ванкувера в Виннипег, в дом своей матери, с зимним садом. Помню, как смотрел из окна поезда на веселый летний пейзаж и еле удерживался от детских обидных слез. Расчувствовался, как девчонка, самому стыдно. 
5.
Парадокс: любую вещь начинаешь ценить только тогда, когда теряешь. Жизнь, например. Впрочем, будет неправильно говорить, что я сижу здесь, в одиночестве, в депрессии и отчаянии и жду не дождусь собственного конца. Я не убиваюсь, я просто не знаю, что мне делать дальше, и какие планы строить на остаток жизни. Странно, еще недавно я был счастлив с ней и верил в счастливое будущее, а сегодня я живу прошлым и теряюсь в настоящем.  Депрессия у меня была. Сначала. Тогда я, пару раз, набрал в супермаркете по пять-шесть бутылок пива и под утро они, пустые, валялись возле кровати. Или возле стола, если я засыпал на диване в гостиной, с включенным ноутом на коленях. Сушняк после трех литров пива неимоверный, спасает только фильм в компьютере, на полной громкости. Хоть немного отвлекает.
Потом стало веселее. Лето катилось к концу, сад заваливало листьями, а в небе пролетали большие стаи гусей, улетающих на юг. Я пристрастился писать музыку для себя, это стало моим любимым хобби. Сделал себе из колонок от ноутбука и микрофона крохотную студию и часами записывал на диски протяжные скрипичные трели. Как крики тех гусей, высоко в бледном голубом небе ближе к вечеру. Короткие музыкальные отрывки, похожие на записи бессловесного дневника.  Мне музыка стала важнее слов, когда я играю на скрипке, то отвлекаюсь,  и боль в груди утихает.  И на пару минут становится легко и спокойно на душе, и ты готов птицей взлететь в небо, вслед за первой вечерней звездой, зажегшейся над осенним рябиновым садом за моими окнами. Я тогда сильно полюбил эти тихие одинокие вечера, когда ты остаешься наедине со Вселенной, ощущаешь себя частью большого-большого мира, без конца и без начала. Никогда не думал раньше, что можно утонуть в звездах, когда на них смотришь. Смотришь и проваливаешься, и уносишься все дальше и выше. Не знаю, получится ли у меня когда-нибудь написать музыку про это. Как это называется, когда ты растворяешься в звездах, в холодном ночном небе и забываешь обо всем?
Зачем я трачу время на описания каких-то звезд? Отвлеченные умозаключения удивительно пусты, но почему-то дают наибольшее удовлетворение.
Так, у Трикс закончился корм, придется делать вылазку в магазин. Роюсь в шкафах в поисках хоть чего-нибудь. Один шкаф заперт, у меня там таблетки. Куча бутыльков с белыми продолговатыми пилюлями, горькими и пахнущими больницей. Раньше, еще полмесяца назад, они мне помогали. Полмесяца назад, еще в январе,  я поехал к своему доктору в Ванкувер. Он, похоже, остолбенел, когда меня увидел, я ведь даже не созванивался, не уговаривался о встрече. Просто явился на прием, как снег на голову бедняге врачу. Он был так комично удивлен, что я еще жив, у него ручка упала на пол, он ее минут пять доставал. Наверно, боялся на меня взглянуть, вдруг я сейчас пройду сквозь стену или притащусь ему ночью в кошмаре. Совладав с собой, доктор извинился, чем развеселил меня еще больше, и принялся осведомляться о моем самочувствии.
-Вам стало хуже, - констатировал он, проглядев на свету окна мои снимки. – Пошли метастазы на оба легких. Почему вы не пришли раньше?
-А зачем, док? – усмехнулся я, пролистывая какой-то журнал у него на столе про какую-то конференцию по пересадке уха. Интересно, если тебе приставили чужое ухо, например ухо негра, а ты сам белый? Вот умора! А, ну да, я же на приеме у врача, я умираю, черт возьми, надо соблюдать приличия и сидеть с серьезным видом. – Одно только скверно, док, - тут я улыбаюсь ему в лицо, он смотрит на меня, как на психа. – таблетки перестали помогать. Спасает только музыка( ну еще сигареты, но про это я промолчу, собственно, они во всем и виноваты. Надо же кого-то обвинить, желая себя выгородить).
Доктор вздыхает, оглядывая почему-то рукава своего накрахмаленного зеленого халата.
-Ну, - наконец говорит он,- если музыка для вас стала отдушиной и обезболивающим, то мне остается пожелать вам только удачи, Эрик. Все остальное вы уже знаете.
-Да, - говорю я, - таблетки на морфине мне не помогают, спать ночью невозможно, утром в крови вся раковина, теперь уже и волосы лезут клочьями, как у линяющей шотландской колли. Сейчас конец января, в планах – дожить до февраля, а там как получится. И никакая операция меня не спасет, это как мертвому припарки делать. Спасибо Интернету за мое просвещение. – я встаю и шутливо раскланиваюсь. Раз уж я выбрал себе роль арлекина, надо хоть ее успеть доиграть до конца.- Прощайте, док.
-Эрик, - я оборачиваюсь, - когда вам перестанет помогать музыка…
-Что?
-Не терпите боль. – Я прямо вижу, как переживает за меня доктор. Даже больше, чем я сам. Готов предложить мне самоубийство, лишь бы не видеть моей улыбки. Это все равно, что смотреть на вечную ухмылку черепа. Громким смехом и черным юмором боль не скроешь. И глупо писать вам, что боль дикая, что терпеть невозможно, расписывать свои страдания и прочую дребедень. Вам –то это зачем, ни вы, ни я не знаем друг друга.  Не волнуйтесь, писать мне осталось недолго, дневник скоро кончится, и вы, с облегчением его закрыв, вернетесь к своей работе,  к недопитому кофе и недоделанному сексу с женой. Вернетесь к жизни. А я останусь на страницах своей книги и буду вам завидовать, как бы банально бы это не звучало.
Интересно, я ему все-таки испортил статистику? Нет, наверно, я ведь загнусь тихо, как мышка, в самом глухом углу Канады, и через неделю никто даже не вспомнит о том, что я когда- то дышал одним воздухом с вами и смотрел на одни с вами звезды.
Постоянно возвращаюсь в мыслях к звездам, интересно, с чего бы это?
В магазине тороплюсь проскочить подальше, в более пустые отделы. Людей здесь и так мало, но все-таки. Не хочу, чтобы кто-то смотрел на меня при желтом электрическом свете магазинных неоновых ламп под потолком, загаженных мухами в конце зимы. С того года не протирали. Набираю себе в коляску «Доширак», пиво, хлеб, кошачий корм( жуткая идея – кормить крысу кормом для кошек, она растолстела, как на дрожжах. Крыса-мутант, еще и белая с красными глазами.), сок, сигареты.
-Эрик, - меня окликает сзади удивленный голос. – Привет, как дела?
Надо же, какой веселый голос. Настоящая радость, не то что моя истерика, выраженная в смехе. Сзади, вся улыбаясь, стоит вчерашняя девушка, Энни в своем белом пальто.
-О, привет, - говорю я,- Ну что, шкаф не развалился? Еще помощь нужна?- зачем я это добавил?
-Нет, все в порядке. – отвечает она, сгибаясь под тяжестью высоких бумажных пакетов под мышкой. Из одного, как пика, торчит длинный батон, упираясь ей почти в горло.
-Давай возьму, - она протягивает мне пакет с батоном. Потом ошеломленно смотрит в мою коляску.
-Что?
-Слушай, ты это ешь?
-Ну да, а в чем проблема?- я удивленно смотрю на нее. Она машинально поправляет шарф на шее.  Серьезно смотрит на меня, а глаза смеются.
-Эрик – важно говорит она, - ты мне вчера помог с переездом, я хочу помочь сегодня. Просто умоляю, позволь мне взять вот это( кивает на «Доширак»), выкинуть в мусорку, прийти к тебе домой и приготовить что-то более съедобное?
То неловкое ощущение, когда к тебе подкатывает красивая девушка, а ты не знаешь, что говорить.
-Наезд, однако, - выговариваю я наконец. Девушка смущается. – Извини, неудачный прикол.
-Да ничего. Ну так как?
-Ладно, - я медленно иду к кассе. – а ты готовить умеешь?
-Умею.
Пропускаю ее вперед в очереди, смотрю, как кассирша быстро отбивает товар, как на конвейере выдает чеки и пакеты, и посылает  очередного покупателя мысленно к черту. Хотя, может и не посылает, просто это у меня такая привычка – все проецировать на себя и смотреть на мир так, будто все думают как я. Эгоцентризм.
Энни по-хозяйски заваливает меня своими покупками, не обращая внимания на мои слабые протесты. Потом мы полдороги молчим, полдороги дурачимся. О себе она не говорит, как и я, идет, раскидывая сапожками снег с тропы, которую только у нас называют дорогой. Летом здесь дорога, а сейчас…
-Ты давно тут живешь? – спрашивает она. Я, погруженный в свои мысли, вздрагиваю.
-А, что?
-Нет, а вчера ты смеялся, что я зависаю от простого вопроса. Сегодня мой реванш. – она идет рядом со мной, и я слышу, как скрипит свежий пушистый снег у нее под каблуками. Она невысокая, и ходит на каблуках, которые, наверно, сильно стучат по каменному или деревянному полу.  Да, я же отвечаю.
-Нет, не так давно. Чуть меньше года. А раньше жил тут до шестнадцати лет.
-Да? Странно, мне показалось, что ты вообще вчера приехал. Не свалишься под грузом покупок?
-Очень смешно, - фыркаю я. – Что там тебе показалось, а то мне из-за батона не видно?
-Ты жил тут до шестнадцати лет, а сейчас с тобой в магазине даже никто не поздоровался. Что-то не клеится, - она испытующе смотрит на меня. Снег, утром немного стихший, налипает ей на ресницы, делая глаза заиндевелыми. Красиво.
-Одноклассники все разъехались, - отвечаю я, - а стариков я почти не знаю. А тебя-то каким ветром в наши края?
-Меня? – она оступается и проваливается в сугроб. Хохочет, не обращая внимания на мою руку, потом вылезает, вся в снегу, вспотевшая и растрепанная, и опять смеется. – А так, взяла и приехала. Шучу. Просто всегда хотелось уединения, что ли. Тишины.
-Нда, - неопределенно хмыкаю я.
Провожу ее через усыпанный снегом зимний сад, чувствую ее восхищение.
-Нравится?
-Очень, - она оборачивается, и я вижу, что ее глаза слезятся от сверкающего снега и огненно-красных заледенелых ягод.  – Вы сами его посадили?
-Не знаю, - честно отвечаю я, - он был здесь, сколько я себя помню. Правда, раньше здесь было потеплее. Осторожно, на веранде пол скрипит.
-А, я помню, вчера ступить боялась. – теперь уже усмехаюсь я. Открываю дверь, напрочь забыв про голодную Трикс. Крыса, толстый белый шар с хвостом, выкатывается из темноты нам под ноги и недовольно шипит. Энни истошно взвизгивает и отскакивает, чуть не упав на меня. Я смеюсь в голос, отпихивая Трикс ногой.
-Все в порядке? Извини, - оправдываюсь я, - она просто проголодалась и не привыкла принимать гостей. Ее зовут Трикс. Трикси, иди сюда, - я начинаю щелкать языком, подзывая забившуюся в угол крысу.- Она боится тебя больше, чем ты ее. Не показывай ей своего страха.
Энни перестает выбивать дрожь зубами и опасливо соглашается пройти в дом. Оглядывается в поисках вешалки. Я помогаю ей снять пальто, вешалки у меня нет, приходится вешать на дверь. Пальто падает, я, краснея от злости, нагибаюсь его поднимать, девушка хихикает. Глупее не придумаешь. Натянув на уши шапку(если ее нет закутываюсь в шарф), веду ее на кухню.
-Тут, правда, маленько не прибрано, - честно предупреждаю ее. Она без колебаний входит в мой полутемный дом с темными же выцветшими обоями( я здесь не жил со смерти матери , дом стоял пустой, ремонт завис в воздухе), чуть морщится от застарелого сигаретного дыма. Трикс бежит за ней, по полу стучат высокие каблуки девушки и цокают лапки крысы с острыми когтями, которые я все забываю подрезать. Искоса наблюдаю за Энни, надо отдать ей должное, она в шоке от моей берлоги, но виду не подает, расхаживает по кухне, лавируя в узком фарватере между столом и мойкой, и ни на что не налетая. Я, например, постоянно врезаюсь боком в острый угол мойки, и чуть не падаю.
-Так, - девушка наконец поворачивается ко мне.- Свет есть?
-Одну минуту, - выключатель на стенке, кухня, а заодно и весь дом погружаются в электрическое желтое море. Да, у меня же в сарае портативный генератор, от него и свет с теплом. Энни не видела меня при ярком свете, я вижу, как она, прикусив губу, задумчиво смотрит куда-то сквозь мою персону.
-Все в порядке? – обрываю затянувшееся молчание. Она словно встряхивается.
-Да, - выгружает из пакетов покупки: ветчину, сыр, кетчуп, мороженую курицу, толстую как индейка на день Благодарения. Раскладывает это все на столе. Не знаю, что чувствует сейчас в своем углу под плитой Трикс, наверно, у нее челюсть отвалилась от такого количества еды. Или э то у меня такой глупый и растерянный вид?
Тем временем Энни включает плиту и ставит на конфорку невесть откуда взявшуюся кастрюлю с кашей, курица размораживается в микроволновке. Я думал, она взорвется от длительного бездействия, но нет, все нормально. Девушка снует по кухне, по временам озорно поглядывая на меня, я сижу в углу на табурете и таращусь на еду глазами голодного(очень голодного) кота.
-Слушай, на тебя так приятно смотреть, - шутит она, - Ты смотришь на курицу, как кролик на удава.
-Понимаешь, - важно начинаю плести я, - когда ты занят мыслями о вечности, тебе нет дела до серой повседневности и прочей ерунды.
Она встает в обиженную позу.
-Это я-то по-твоему отношусь к серой повседневности? О чем ты таком думаешь?
-Да так, - неохота вести разговор, отвык я от столь длинных бессмысленных бесед. Да, по правде говоря, лучше всего у меня получается общаться с зеркалом в ванной.- О новых идеях и туманностях.- Пусть лучше смотрит на меня, как на психа. Она, похоже, улавливает ход моих мыслей и на некоторое время умолкает. Теперь уже тупо поболтать охота мне.
-Где ты научилась так вкусно готовить?
-Ты же еще не пробовал, - она слегка краснеет.
-Ну, учитывая те соблазнительные ароматы, которые ползут по кухне, я готов съесть хоть вонючий башмак под такой приправой. - я ухмыляюсь, глядя на ее смятение. Бедняжка краснеет, как рак и лихорадочно трогает спускающиеся чуть ниже плеч темные, почти черные в электрическом свете волосы. Даже приятно наблюдать за ней, когда она смущена, то так прикольно улыбается!
-Нет,  комплимент, конечно, грубоват, но, на первый раз простим тебя, - к ней возвращается ее немного насмешливая манера разговора. Искренний смех. Обычно я думаю, что нет ничего более лицемерного и лживого в человеке, чем веселая открытая улыбка. Энни не заподозришь в притворстве, нельзя притворяться бесконечно, по себе знаю. Иногда выйдешь на улицу( это я в первые месяцы делал), поболтаешь с первым встречным или увидишь школьного приятеля, поулыбаешься и посмеешься, говоря о планах на будущее, а придешь домой и все, хоть волком вой, извините за избитое сравнение.
-Прощает она меня, - фыркаю я, - Девушка, мы с вами два дня знакомы, что вы себе позволяете?- она смеется в голос, забывает про кашу на плите, каша подгорает.
-Черт, Энни, ты мне плиту спалишь, - хохочу я, указывая пальцем на кашу, которую она вытряхивает из кастрюли в две тарелки. Каша, естественно подгорела, теперь я вижу, что это ярко-желтая пшенка, уже черно-желтая пшенка. Энни бесится, волосы свисают ей на лицо, она их без конца поправляет, длинный волос падает в тарелку, она хочет его оттуда выудить, сует пальцы в горячую пшенку и обжигается. Дует себе на палец, с негодованием глядя, как я извиваюсь на полу от смеха.  Хорошо хоть не от боли,  как оно обычно случается.
-Нет, ну помог бы хоть, а, - обиженно говорит она, разливая вскипевший чай.
-А курица?- жалобно протягиваю я, желая снова увидеть ямочки у нее на щеках, когда она смеется. Удалось, она улыбается. Проверяет, как там курица в микроволновке, достает ее. Курица пахнет так, что можно умереть на месте от голода. Даже курить не хочется. Не дожидаясь приглашения, сажусь к столу и жадно впиваюсь зубами в горячее мясо полуфабриката. Энни садится напротив и смотрит, как я ем. Ну да, я понимаю, что выгляжу не очень. Пытаясь заглотать полкурицы разом, но зачем так уморительно пыхтеть от сдерживаемого смеха?
-Энни, что ты так ржешь? – с набитым ртом говорю я. Ощущение, будто голос из-под земли. Она давится, слушая меня, фыркает еще громче. Умора, когда она смеется с набитым ртом, маленькие кусочки еды остаются у нее на губах и на щеках. Впрочем, у меня самого все губы в курице. В жирном подливе от курицы.
-Ох, - я наконец, спустя полчаса, отваливаюсь от стола, поглаживая себя по животу. – В жизни так вкусно не ел. Спасибо.
Она прямо светится от радости. Ну и мне приятно, что ей весело. Подольше бы не уходила, с ней лучше чем с вечно голодной Трикс. Черт, Трикс. Я резко встаю, отчего голова так же резко кружится( вот так забудешь, что помираешь, и откинешь копыта в самый неподходящий момент, ахаха), оглядываюсь по сторонам.
-Ты не видела Трикс? Ей тоже надо что-нибудь дать.- Энни вертится на стуле, изображая внимательные поиски. Под конец крыса обнаруживается в гостиной, на диване. Разлеглась, выставив на полметра свой голый, слабо шевелящийся хвост. Энни нервничает, ясно дело, не каждый день встречаешь столь наглую домашнюю тварь. Трикс умеет произвести хорошее впечатление, одни зубы чего стоят. На книгах до сих пор отметины, хотя почему до сих пор, книжные раны не заживают.
Энни нерешительно замирает у двери в гостиную, глядя в пол. Неловко, но ей уже пора обратно домой. Досадно, с ней правда было хорошо. Она молча идет к входной двери, я молча подаю ей пальто.
-Спасибо за божественный обед, - говорю, чтобы скрыть невесть откуда взявшееся смущение. – Вообще, спасибо.- Что еще говорить? Я уже устал от сегодняшних смехов и болтовни. Но, вместо того, чтобы вежливо выпроводить ее, говорю нечто прямо противоположное.- Слушай, Энни, может зайдешь еще как-нибудь?
Наверно, я смотрю на нее почти с мольбой. Умора да и только.
-Что за вопрос, конечно зайду. Можно, приду завтра? – теперь уже робость в ее голосе. Я радостно киваю, как будто мне сейчас пятнадцать, а не двадцать пять, и прошлое не давит всей тяжестью на подточенные болезнью плечи. Черт, я опять несу философскую возвышенную чушь. Никогда не любил пустых разглагольствований, а погряз в них. От чего бежишь, к тому, в конце концов и возвращаешься. 
Она уходит, и в большом доме сразу становится как-то тихо и пусто. Трикс спит, я, чувствуя приближение очередного приступа, тащусь в ванную. Бессилие всегда наваливается резко, только что ты полон жизни, и вот еле плетешься, цепляясь в прямом смысле за стену.  Три дня назад такого не было, наверно, я перетрудился, сооружая Энни шкаф-стенку. Хотя, зачем мне себя-то обманывать? Все в порядке, один пустяк – болезнь прогрессирует, как меня и предупреждали.
6.
Утром она пришла снова. Вошла без стука, но я ее услышал.
-Привет, Эрик, - она принялась разуваться и стряхивать с сапог налипший снег на пол. Я молча стоял рядом. – Ну, чем сегодня займемся? Или сразу выгонишь?
-Зачем? – искренне удивился я. – Начальник прислал мне часть программы, но я уже все написал и отправил обратно, так что день свободен.
-А ты кто?
-Программист, Энни, - отзываюсь я. – Сразу отвечаю на три вопроса, которые обычно задают программистам: деньги платят, график ненормированный,  работа тяжелая. На плечах честных работяг не паразитирую.
-Ясно, - она проходит вслед за мной в гостиную, где Трикс встречает гостью довольным урчанием.- А я отхватила себе отпуск, впервые за два года. Врачей редко отпускают.  Могу, наконец заняться любимым делом – лежанием на диване в компании бутербродов. Но общество телевизора и сэндвичей меня не устраивает, вот и решила нагрянуть к тебе.
Она, открыто демонстрируя наглость( шучу), обходит весь мой здоровенный и жутко холодный дом. Гостиная ей не нравится, это видно по недовольному взгляду, которым она окидывает темно-серые обои. Хай-тек между прочим, последний писк минимализма. Трикс приноровилась бегать за ней, как собачка. Маленькая белая такса. Я должен вроде показывать дом, но не знаю, что про него говорить. Дом большой, комната матери пустует, она заперта, я обжил только свою спальню, гостиную и веранду. Спальню в меньшей степени. Энни дергает дверную ручку маминой комнаты. Наверно, мне уже настолько плевать на жизнь и комплексы, что ее бесцеремонность меня не волнует.
-А что здесь? – она игриво смотрит на меня- Что-то, что ты не хочешь вспоминать?
Не в бровь, а в глаз.
-Нет, почему. Просто это была комната моей матери. – хотел бы я, чтобы мой голос дрогнул, как это обычно описывают в дешевых романах с распродажи. Но нет, ничего. Как отрезало.
-Она уехала?
-Да, на тот свет, - слишком цинично, согласен. Это элемент моей маски. – Умерла пять лет назад от саркомы.( Да здравствует наследственная предрасположенность, называется!).
-Извини, мне жаль, - она стушевалась и отскочила от двери, словно у меня там выход на кладбище с кучей инфернальных зомби. Неужели девочка никогда не видела смерти? Странно, что я называю ее так, она почти моя ровесница. По привычке считаю себя стариком.
Энни сегодня в обычном свитере, связанном на машинке. Темно-зеленый, с какой-то пушистой отделкой на плечах. Волосы она заколола в хвост, и макияжа на ней нет. Любит естественность, машинально отмечаю для себя. Свитер хорошо идет к ее глазам. На какой-то миг перед внутренним взором( хорошо сказано, а? Шучу, это сарказм) встает Линда. Она бы сейчас уже щеголяла передо мной в самом откровенном наряде, чувственность была ее коньком. Танец раскрепощает, пробуждает чувственность, вплоть до скрытой порочности. Энни совсем не похожа на Линду. Звучит банально, но она не похожа и на других девушек, которых я знал. Слишком естественная. 
Пока я там раздумываю, девушка с видимо свойственной ей проницательностью уже стоит перед дверью в святая святых – в мою комнату. Нет, не волнуйтесь, у меня там нет горы пустых блистеров из-под таблеток,  мои проблемы аптечными белыми кругляшками не лечатся, использованных шприцев от морфина тоже нет. Она открывает дверь и входит в мою студию  звукозаписи. Втайне жутко интересно наблюдать за ее реакцией. Сначала она, похоже, не может взять в толк, где находится. Потом понимает, восхищенно смотрит на меня.
-Это все твое? –выдавливает из себя. Я киваю. – Эрик, - она так забавно протягивает мое имя, что-то вроде «Эрииик»- а ты у нас собственно кто? Вряд ли стереосистема помогает в написании компьютерных программ.
-Ты узнала мою тайну, - говорю мрачным театральным голосом. – Это моя студия. Иногда( каждую неделю) я записываю здесь музыку на диски. Перевожу классику в аналоговый двоичный язык машины. – Показываю ей свою скрипку в футляре, валяющуюся на стуле в раскрытом состоянии. С чего бы это? Ах да, в последнюю запись мне было так плохо, что на скрипку внимания не хватило. Я и сейчас постоянно ощущаю гнетущее жжение в груди, будто иглами горячими колют. Но это неважно, во всяком случае сейчас. Энни в восторге. Она с бесконечными предосторожностями вытаскивает из футляра инструмент, вертит его во все стороны, боится дышать на него. Сказать ей или нет, что скрипка у меня не раз бывала бита об стену, к которой она сейчас прислонилась, и что фиолетовые с серебром обои там поцарапаны именно по этой причине? Ладно, не скажу. Самому интересно, показываю ей, как надо держать скрипку, провожу по струнам смычком, она в состоянии легкого аффекта, надо же, у меня получилось произвести впечатление на девушку! Сам в шоке, особенно от своей реакции на нее.
-Ты играешь здесь свою музыку?- она смотрит испытующе.
-Да. Классиков играть неинтересно, их музыка уже какая-то, ну, затертая, что ли, от многочисленного исполнения. Скрипка – она, как душа, а душа не терпит мутной воды, ей нужна нетронутая свежесть и чистота. Коряво объясняю, да?
-Нет, нет, продолжай, - теперь она смотрит почти умоляюще. – Сыграй что-нибудь, ну пожалуйста! Не каждый день узнаешь, что твой сосед знаменитый скрипач.
Я только усмехаюсь. Знаменитый, как же. Листаю свои ноты, что бы ей такое сыграть? Весь мой андеграунд в последние недели вырождается в похоронные серенады, жить скучно и все надоело. Так, ну, это более менее. Нет, тоже не прокатит.  Придется решиться на невозможное – импровизацию здесь и сейчас. Что я теряю – рисковать надо всегда, иначе не успеешь. Мне ли этого не знать. Прошу прощения, у тех, кто, возможно, будет это читать, что надоедаю со своими печалями по поводу быстро развивающегося рака, который никто из вас в глаза не видел, но просто, лучше всего получается говорить о боли. О счастье красиво не скажешь, такой вот парадокс.
-Хочешь, сочиню музыку для тебя? Про тебя, посвященную тебе. – она от неожиданности заливается краской и вся съеживается на стуле. Любит же она краснеть, не отучишь.  Мне нравится, это ее изюминка. – Ну, что молчишь?
-Прости, - она словно приходит в себя.- Правда, зверски приятно!
-Зверски!
-Адски! – она улыбается. – Просто никто никогда не посвящал мне музыку.
-Все когда-то бывает в первый раз, - невозмутимо отвечаю я. – Мне тоже не доводилось сочинять музыку за пять минут. Давай, не шевелись, чтобы я мог смотреть на тебя. Будешь сегодня моей музой. – она зарделась от удовольствия. Я приложил скрипку к плечу и зафиксировал смычок на высокой струне.
Музыку не сочиняют, музыку играют. Ее невозможно придумать, она приходит к тебе сама, откуда-то со звезд. С давно сгоревших звезд, которых не видно за непроницаемой февральской теплой метелью, которые давным-давно погасли, но все еще шлют нам свой прощальный свет. Энни, незнакомая мне девушка, оказалась прилетевшей с такой звезды. Это я так себе нагоняю вдохновение, не обращайте внимания. Она явилась сюда издалека, чтобы нести свет таким заблудшим во тьме душам, как я. Она такая искренняя, непосредственная, такая живая! Да, приобретешь тут черный юмор, когда часы времени бегут слишком быстро.  Я же ей просто завидую. Молодая, красивая, ничего у нее не болит, а я вынужден сидеть тут взаперти, как полудохлая( в прямом смысле) осенняя муха, трясясь от малейшей простуды. Я-то скоро умру, понимаете вы меня? Нет, не понимаете и правильно делаете. Вам я оставляю жизнь, вам и ей. Энни. Сейчас мир опустился настолько, что, ошибившись раз, теряешь доверие ко всем, начинаешь искать подвох даже в самом искреннем человеке, который так неопасливо тянется к тебе. Она еще не успела обжечься, она просто примерная девушка, хорошая дочь, отличница в школе и универе, открытая для всех книга. Она приехала сюда за тишиной, но тишина достала ее через два дня, а тут под руку подвернулся непонятный сосед со своей скрипкой. Новая игрушка, экзотическая диковина, развлечение для ребенка – вот что я значу для нее. Не станет меня, она быстро найдет новое увлечение. Мне встречались представители этой породы людей – они ровны со всеми, они любят всех, как кошки, прилепляясь к человеку и так же легко его бросая. Энни – кошка, гуляющая сама по себе, нагло сующая очаровательный нос в чужие тайны, готовая накормить сытным обедом первого встречного в магазине. Не мой тип людей.  Мне даже немного страшно за нее. Хоть бы она не потеряла эту свою живость и искренность, запутавшись в водовороте жизни. Она младше меня на два года, только-только начала работать по специальности, и она не особо разбирается в людях. И ужасно доверчива – спокойно идет в чужой дом, где никто ее не ждет.  Она растратит все это, станет такой же как все. Жаль. Она похожа на игрушку – тонкую стеклянную или хрустальную статуэтку. В детстве у меня, вернее у моей матери, стояла такая фигурка. Маленький изящный, прозрачный хрустальный лебедь с выгнутой дугой шеей и развернутыми крыльями. Он словно бил ими по воде, собираясь взлететь, и не мог, навечно застыв в хрустале. Мне всегда хотелось его освободить из хрустальной темницы, и однажды, пока мать была на работе( она служила в местном банке), я грохнул лебедя об пол. Со всей силы. Он разлетелся на миллион крохотных осколков и растворился в них. Один попал мне в босую стопу, с тех пор я немного прихрамывал на левую ногу. Матери сказал, что упал на тренировке по футболу, а лебедя разбил наш кот. Лебедь не освободился из темницы, он исчез. Умер. Нет, с ней не должно случиться то же самое. Она, ее переполняет жизнь, она вся светится изнутри.
Я закрыл глаза и представил ее в виде взлетающего над темной предрассветной водой лебедя. Услышал хлопанье мощных, полных силы, крыльев, заглянул в темные большие глаза, зеленые, как у нее. Как у Линды, но не такие. Те глаза были холодные, эти теплые, если выражаться столь определенно. Энни поежилась, похоже, замерзла сидеть неподвижно. Не шевелится, боится спугнуть мне вдохновение.
Смычок плавно пополз по струне сверху вниз, извлекая тонкий, прерывистый звук. Энни встрепенулась, широко распахнув глаза. Скрипка задрожала и завибрировала в моих горячих руках, извиваясь под смычком, как лань, придушенная волком. Протяжные, тоскливые звуки сменялись резкими разрывами, низкие ноты рвались на высокие, разбиваясь на чистые хрустальные осколки. Моя рука, державшая смычок, дрожала от напряжения, дрожь передавалась музыке, ставшей вмиг испуганной и болезненной. Затем ноты снова рванулись ввысь, воспевая уже не реальную девушку, замершую передо мной, не хрустального лебедя в осколках, но Жизнь. Жизнь с большой буквы, жизнь, рвущуюся на куски, умирающую, но всегда воскресающую, во что бы то ни стало. Дух Жизни сломить нельзя, ее не уничтожить. Зимний сад за моим окном кажется мертвым, и ягода на рябинах сморщилась и обледенела, но она жива, сад только спит, чтобы проснуться весной и вновь зазеленеть. Жизнь – это музыка, это душа. Душу можно резать тупым ножом на части, можно сжигать и кромсать ножницами, она сохранит шрамы, но не умрет, никогда не умрет. Душа может заледенеть, очерстветь, спрятаться в доспехи цинизма, сарказма и льда, но поднесите к ней огонь – она почувствует, она растает. Подождите совсем чуть-чуть, она растает, она потянется к вам, она забудет так долго играемую роль и снова поверит в любовь. Душа не умрет.
Музыка опустилась вниз, под землю, в ад человеческих страстей, который задел своим черным крылом меня и еще не касался трепещущих тонких плеч Энни. Но и в аду есть жизнь, она везде. Жизнь и смерть – ярчайший пример безответной любви.  Жизнь любит Смерть, она постоянно посылает ей подарки, ублажая друга и соперника. Но никогда Смерть ничего не подарит Жизни, ибо она бесплодна, она не может воскресить мертвых. Тема любви звучала в льющейся из-под раскаленного летящего по струнам смычка, скрипка плакала, и струны ее трепетали, как залитые слезами глаза. И к счастливому плачу скрипки примешивалось мое тяжелое напряженное дыхание, растворяясь и уходя на второй, на двадцать второй план. Все материальное становится безразлично, когда ты слушаешь музыку звезд, когда тебя зовет неизведанная вечность, зовет и манит к себе. Когда я играю, я забываю обо всем, я излечиваюсь от рака и снова становлюсь свободным, свободным и живым. Таким, каким был еще в детстве, пока мне не пришлось зубами прогрызать себе жизнь, сначала побывав в шкуре школьного изгоя, игрушки для травли, потом превратившись в карьериста, стремившегося любой ценой выиграть экзамен, стать лучшим скрипачом и покорить равнодушную к нему девушку. Игра на скрипке дает временное забвение, дает мне Жизнь. Я играю, и значит я живой. Спасибо, Жизнь, что даешь мне возможность еще раз сыграть на моей скрипке, спеть мою лебединую песню! Я дышу, и я радуюсь, меня переполняет жажда жизни, бешеное хрупкое ощущение счастья. Энни смотрит на меня, и в ее глазах то же счастье, она следует за мной в этом полете музыки, она верит мне и не хочет отпускать меня.
Скрипка не плачет, это неправда. Скрипка смеется сквозь неудержимо подступающие к горлу слезы. Я играю и верю, что нет, весь я не умру, не сгину в черноте. Жизнь не умирает, жизнь бессмертна. Я воскресну, даже умерев, и вернусь сюда однажды. Не кончай свою игру, моя умирающая скрипка! Дай мне верить в мою призрачную надежду! Ей ведь суждено уйти последней.  Это глупо, это безумно глупо – мечтать о жизни, которой у тебя не будет, которую ты больше не увидишь. Ни-ко-гда не увидишь. Не будет у тебя ничего, одна пустота и стук могильной земли об крышку гроба, в котором тебя закроют, заколотят и не выпустят.  И глупо, когда ты уже неоперабелен, плакать и стонать «за что» и «почему я». Потому что так легла карта, потому что это твой крест. Раньше я верил, что человек сам творец своей судьбы. Я и сейчас так думаю. Но только время своей жизни человек не предскажет никогда. Разорвись на последних нотах, моя скрипка, пой истерзанным сердцем. Уже не удары, спазмы сокращают мое сердце, это предельная аритмия, от которой один шаг до полной остановки. Давай же, скрипка, последний аккорд, я больше не могу тебя удерживать, ты рвешься из моих слабеющих рук, а я не могу взлететь за тобой, загнанный олень, заживо разрываемый волками на жгучем колючем февральском снегу. Слышишь меня, Энни! Не предавай Жизнь, не теряй мечту, не смешивайся с грязью этого мира! Живи каждую секунду, живи так, будто сердцу осталось два удара до конца, так, будто умрешь прямо сейчас, успей в оставшиеся минуты воплотить самые безумные идеи! Ты последняя, кто слышит, кто чувствует меня, передай же это всем, кого встретишь на пути.  Живите, не становитесь машинами, служите Красоте, Мечте, а не карьере и деньгам. Человека невозможно убить, и я, как феникс, вернусь из пепла и приду к вам, может быть завтра, может – через тысячу лет в новом воплощении. Не гоните бездомного серого котенка, жалобно мяукающего у вашей двери, может, это буду я. Прощайте!
Смычок дрогнул на последней, гулко стихающей, высокой ноте и застыл. Я моргнул, и из моих глаз скатилось две слезы. Иногда мужчина может позволить себе  эту слабость.
Я посмотрел на Энни. Она, все также застыв, сидела на стуле, и по ее щекам текли слезы непрерывным потоком. Она плакала и улыбалась сквозь слезы.
7.
Эй, привет! Меня кто-нибудь слышит? Книжному персонажу не так легко выйти на контакт с читателем, уж поверьте. Обычно мы молчим, но я молчать не собираюсь.
Меня зовут Энни, как вы, наверно, уже знаете. Это я вписываю сейчас в его дневник, лежащий в моем комоде. Некоторые вещи приобретают над нами незримую власть, вгрызаются в сердце, и их потом невозможно выгнать. Я уже много лет хочу выбросить этот дневник, эту маленькую затертую черную тетрадь с обложкой, имитированной под кожу. Тетрадь исписана полностью,  мелкие черные строчки игнорируют поля, заползают друг на друга, кое-где слова разобрать невозможно. Интересно, как его почерк вообще кто-то понимал? В школе там, не знаю, в универе. Тут читаешь эту тетрадь и материться хочется. Вы замечали, что когда у человека в порыве чувства пропадает дар речи, тут же появляется дар  мата?  Ну, я не матерюсь, не беспокойтесь.
Он сам-то едва мог расшифровать свои иероглифы. Если человек не может понять свою писанину, то у него начинается шизофрения. Так, с Эриком все ясно( я улыбаюсь желтоватой странице тетради). Впрочем, с ним все было ясно с самого начала. Он мне тоже потом так сказал. Я это знаю, потому что это знал он.
Четырнадцатое февраля 2014 года. Человеческие воспоминания – самое худшее, что только может случиться в жизни. Даже самые яркие и приятные моменты могут спустя годы колоть и резать память хуже, чем любые издевательства. Нет ничего больнее счастливых воспоминаний, веселых грез. Особенно теперь… Впрочем, я не унываю. Он не любил, когда я грустила, и мне приходилось улыбаться. И уже потом – улыбаться притворно, а он терпеть не мог лицемерие.
Несколько листов в тетради занимают ноты. Это та музыка, которую он сочинил для меня, за пять минут. Мне нравится смотреть на бумажные листы, точно расчерченные на нотный стан его рукой, он прикасался к ним, старательно, как школьник, выводил эти ноты. По некоторым видно – они более жирные, здесь сильно надавливали на ручку. А здесь ручка потекла, оставив на поле темно-сизую кляксу. Цвет кляксы похож на цвет перьев голубя, часто садящегося мне на окно.  Нахальный, наглый голубь, обожаю его. Снова улыбаюсь. А раньше не могла, нет. И сейчас не могу, даже как-то обидно писать всему свету о личном. Вы прочтете и забудете, а я буду ждать и волноваться, не сказала ли чего лишнего.
Я не могу слушать эту его музыку, черт бы ее побрал. Один раз я сфотографировала на телефон листы с нотами. Отнесла знакомому, он тоже скрипач. Он начал играть с ходу, я не успела хоть как-то приготовиться. В общем, полтора часа прорыдала, запершись в его ванной. Жутко неудобно было, так я ему ничего и не объяснила.  С тех пор я ее не слушала. Тетрадь по-прежнему лежит, раскрытая, у меня на коленях, только я ее не читаю. Зачем? За годы я выучила ее наизусть.
Четырнадцатого февраля метель кончилась. Я просидела весь день дома, отпуск скоро заканчивался, нужно было сделать несколько отчетов, составить какие-то сметы, в общем, бумажки. Как много времени у нас отнимают бумажки. Мы живем в бумаге, в пластике и полиэтилене, и сами становимся роботами, рабами письменного стола. Когда я посмотрела на часы, было восемь часов вечера, за окном сгустились темно-синие сумерки, а на плите у меня присохла к сковороде забытая картошка с мясом.  Домашних любимцев у меня нет, скормить невкусный ужин некому. Растений у меня тоже особо нет. Честно говоря, цветы я люблю, но приходя домой с суток в семь утра, ожидая ночных вызовов, составляя бесконечные отчеты о цветах забываешь. Боюсь, они у меня засохнут через неделю. Но это не нытье, нет. Он говорил, что ныть просто глупо, глупо расстраиваться из-за пустяков. Он говорил, что мелочи грузят, и о них лучше побыстрей забывать, но это не так. Мелочи запоминаются лучше всего. Нет ничего важнее мелочей. И для меня сейчас нет ничего важней той присохшей картошки, которую мне было банально лень отскребать ножом от сковородки и есть. От ее прогорклого холодного запаха мне стало тошно и захотелось уйти куда-нибудь из дома. Обычно человек бежит от людей, но едва он окажется в одиночестве, его тут же тянет обратно. Вот это про меня. Я решила позвонить Эрику, но вспомнила, что мы не обменялись телефонами. К нему хотелось, он такой… такой странный что ли. Смотрит на тебя, а словно сквозь, смеется, а у самого глаза витают неизвестно где. И эта его крыса, нет, она, конечно, симпатяжка, но ее в доме я бы не вынесла. Ладно там собаку или кошку, но не крысу! Стопроцентно.
Глупо являться к человеку на ночь глядя под предлогом того, что тебе скучно. Еще и нагло. В общем, тупость. Ну да, так я и думала, надевая шапку и пальто и представляя, как он меня будет мысленно проклинать. Зачем я ему? А он мне зачем? И эта музыка, которая вчера довела меня до слез. Разве можно так, Так играть, а? Разве можно играть на таком надрыве, словно ты вот-вот рухнешь замертво?
Скрипка у многих людей вызывает зубную боль. После той серенады, она вызывает у меня истерику.
А может, удастся отвлечь его недовольство моим поздним визитом еще одним ужином? Он первый человек, которому нравится, как я готовлю. Так приятно, когда тебя хвалят! Он, конечно, сидит там у себя голодный, «Дошираком» сыт не будешь. Сидит и смотрит в свой компьютер, а рядом, на спинке дивана, лежит его Трикс. Я думаю о нем и начинаю непроизвольно улыбаться,  он такой милый! Такой весь немножко язвительный, но только сначала, а потом, когда он забывает про свой сарказм, то становится прелестью. У меня такого не было, чтобы за два дня я нашла себе лучшего друга. Обожаю Эрика.
На улице холодно. И темно. Хорошо, что наши дома совсем рядом. Я иду через калитку по засыпанному снегом саду, снег скрипит под ногами, деревья, освещенные луной похожи на призраков из волшебной сказки. И вчерашняя мелодия была из волшебной сказки. Сказка, нежная, хрупкая сказка – вот что такое для меня Эрик. Я ассоциирую зимний сад с ним, такой же холодный, но чуткий и трогательный внутри. Сад, музыка, нет как же здорово! Хоть бы он не слишком возмутился от того, что я сейчас к нему заявлюсь. Когда я у него дома, он весь съеживается, мнется и не знает, что говорить. Так уморительно на это смотреть, слов нет! Он так забавно-жалобно показывал мне свой дом, провожал, ставил у меня мебель. Кстати, ничего еще не развалилось, зря он говорил, что плохой строитель.  Вчера он по дому ходил в шапке, настолько растерялся, наверно. А без шапки ему лучше, у него красивые, длинные, почти до плеч, черные волосы. Чуть-чуть вьющиеся. Наверно, у всех музыкантов такие волосы, это их фишка. А когда он смотрит на меня своими цепкими черными глазами, я понимаю, что просто в них тону. Глупо сказано, правда? Но точно, трудно выдержать его прямой взгляд. Он не тяжелый, нет, он просто пугающе-пронзительный, прямо в душу. Кажется, что он смотрит и не видит. Такие глаза бывают у слепых, когда они снимают свои темные очки.
Ну Эрик, ну растяпа, он конечно же не закрывает свою входную дверь. Даже стучаться бесполезно. Свет только в окне гостиной, ну точно, он там вместе с Трикс. Я осторожно, на цыпочках, вхожу в дом, половицы веранды ужасно скрипят, да, шутка не удалась. Такой скрип мертвого поднимет из могилы, не то что Эрика с дивана. Но он не выходит. Для приличия стучусь в дверь. Она открыта, как обычно.
-Эрик, привет! – кричу в направлении гостиной, - у тебя от двери дует, замерзнуть можно?
-Что ты тут молчишь? – спрашиваю я, входя в гостиную – ой, ну и накурено тут у тебя! Говорил же, что бросишь.
Он отрывается от ноута и весело смотрит на меня.
-Привет, Энни. Я мог бы догадаться, что это ты, громче твоих каблуков по веранде не стучит даже молоток по камню. Уж думал, ты не придешь.
Уф! Пронесло, он мне рад. И я тоже рада его видеть, так, где эта крыса? Ее нигде нет, ну если она у меня за спиной, я этому Эрику шею сверну! Он внимательно следит, как я исподволь  озираюсь.
-Трикс на кухне, ест кошачий корм, - выдает он, лукаво поглядывая на меня.- Она от него толстеет и растет.
-Она у тебя мутант, - отвечаю я, раскладывая пахнущее морозом пальто на спинке стула. Лень идти в прихожую и вешать его на дверь.  Телевизора у Эрика нет, вся жизнь в компьютере. Нагло подсаживаюсь рядом, он слегка отодвигается, освобождая мне место.
-Можно посмотреть, что ты там делаешь? – я перегибаюсь ему через плечо и шарю глазами по монитору.
-Монтирую вчерашнюю мелодию. Сегодня записал на диск. Хочешь, доделаю и тебе подарю?
Я киваю, ошалев от приятного подарка, как маленькая девочка. Обожаю считать себя маленькой девочкой. В каждом из нас живет ребенок и котенок. Во мне, судя по всему – капризная маленькая смешинка и большой такой, жирный котяра. А в Эрике – меланхоличный подросток и маленькая черная кошка. Прикольно, у нас все одинаково с точностью до наоборот.
-И весь день ты торчишь за ноутом, и забываешь хотя бы поесть, - уверенно говорю я, читая у него в глазах удивление. До чего приятно ощущать себя пророком! Хочется захихикать и заставить смеяться его, а то он сегодня что-то не в духе. Заторможенный и вялый, надо его раскочегарить. – А я сегодня полдня составляла отчеты для начальника, - вздыхаю.
-Про что?
-Про статистику умерших на моем участке, - говорю я трагическим тоном. Вчера напугал меня своим замогильным завыванием в студии, теперь пусть расплачивается! Жизнь зеркальна, он остолбеневает так же.  Как я вчера.
-Ой, мама, а ты-то кто?
-Терапевт, - отвечаю я. – Врач такой.
-А, - разочарованно протягивает он, - а я думал, ты гробовщик.
Я сползаю с дивана на пол. Нет, с Эриком не соскучишься. Откуда он только свалился такой на мою голову? Он опять утыкается в свой монитор, музыкант ненормальный. Не понимаю я этих творческих людей, хоть зарежьте. Сидит себе весь день, ни поесть, ни мусор вынести не докличешься. А за шедевр ни копейки не выручишь, спорю на что угодно, он выставляет записи в Интернет, только и всего. В реальном мире они не продаются. Нет, я тебя растормошу, гений! Сама усмехаюсь своей наглости.
-Чего это ты? – он реагирует мгновенно, не отрываясь от монитора и клавиатуры, на которой что-то молниеносно печатает, зависает иногда минут на пять, потом строчит свои ноты еще быстрее. У него там специальная программа – нотный стан. Удобно, возиться не надо.
-Да так, мысли вслух.
-Слушай(обожаю эту его присказку), раз уж ты пришла, пойдем.
-Куда?- раз уж пришла прощаю, так и быть.
-Сегодня отличная возможность. – Он вдруг срывается с места и хватает меня за руку. Я даже вздрагиваю. Рука у него вроде тонкая, но моя ладонь умещается в ней почти полностью. А он, как ненормальный, тянет меня с уютного дивана.- Давай, вставай. Можем не успеть.
Я едва успеваю накинуть на плечи пальто, покорно следую за ним. Все-таки он странный. То сидит неподвижно, то бежит неизвестно куда. И с настроением у него: то молчит, то как начнет играть! Но этим и подкупает – искренностью. Непосредственностью. По-моему, мы с ним жутко похожи, он даже спотыкается на ровном месте, как я. Тоже могу, задумавшись, врезаться, например в чужую припаркованную машину. Честно, так несколько раз было!
Эрик тащит меня на свою веранду. Холодно, почему на верандах всегда холодно? Он долго возится с какими-то проводами, наконец не здесь, на улице что-то глухо щелкает , и снег и пространство перед домом озаряется мягким красноватым светом. Небо тоже покрывается медью, и в темноте резко вырисовываются звезды. С кресла на веранде видно все небо – огромный кусок черноты. Только сейчас понимаю смысл выражения «небо в алмазах». Нет, я не скажу, что вид ночного неба из огромного, почти до пола, окна, снизу замерзшего, а ближе к потолку – хрустально чистого, вызывает у меня восторг. Вообще я больше люблю повседневные радости, чем всякие там сюрпризы. Но это небо, унизанное большими и маленькими, желтыми, красноватыми и голубыми звездами, оно вызывает внутри тебя какое-то удовлетворение. Умиротворение.
Эрик молча наблюдает за мной, я тоже молчу. Просто смотрю наверх, задрав голову. Никогда не думала, что можно утонуть в звездах. Смотреть на давно погасшие куски раскаленного газа, чей свет идет до нас миллионы лет и ни о чем не размышлять. Свет одной звезды идет до нас, до вот этой вот заснеженной веранды, много-много лет, идет только для того, чтобы тысячу лет спустя после гибели звезды двое, взявшись за руки  в пустом доме на самом краю большого, утонувшего в снегу города, смотрели в ночное небо и любовались этим светом. Круг замкнулся, звезды светят для нас, светят, чтобы мы помнили их после смерти, хотя мы не знали их при жизни. Жизнь и сама похожа на круг, она всегда повторяется. Сегодня в  черно-коричневое ночное небо смотрим мы с Эриком, может быть, через много лет на этом самом месте будет стоять кто-то другой , и тоже будет смотреть в небо. И думать   о чем-то своем, устремив высоко вверх неподвижный, загадочный, как у сфинкса, взгляд.
- Спасибо за подаренную мне сказку, - глухо говорю я, возвращаясь в реальность.
-Тебе понравилось? – он улыбается так естественно, почти по-детски, что я невольно смеюсь в ответ. Он всегда заставляет меня смеяться. Странно, мы знакомы четыре дня, а я будто знаю его всю жизнь. Тут он спохватывается. – Господи, ты наверно здорово замерзла. – обхватывает меня за плечи и уводит назад, в дом, где в гостиной, на диване, уже завоевала себе место Трикс. Наше появление крысяра встречает недовольным взглядом наглых темно-красных глаз. Альбинос, прямо как из ужастика. Не люблю ужастики, предпочитаю триллеры.
Я оглядываюсь. Эрик продолжает стоять в дверях, прислонившись к стене. Он приветливо кивает мне, мол, все нормально, а потом вдруг начинает медленно сползать вниз, садится на колени, все сильнее прижимаясь к дверному косяку. Я молча, как загипнотизированная, гляжу на него и тупо не знаю, что делать. Все так нереально, как в кино. Его трясет, но он продолжает смотреть на меня твердым и злобным взглядом. А потом, черт, как противно вспоминать, что было потом!
Его затрясло, он начал кашлять. Кашлять так, словно его грудь сейчас разорвется. Все это выглядит на бумаге  коряво и нелепо, лучше вам не видеть этого в реальной жизни. Вообще, зачем я связалась с вами? Дочитывайте книгу, докуривайте сигарету и уходите отсюда. Остальное я пишу для себя.
Потом у него из горла на пальцы рук, которыми он закрывался, когда кашлял, потекла кровь. Он даже не харкал ею, она текла сама по себе, текла прямо из горла, текла на пальцы и капала на пол. У меня голова закружилась от страха, меня тошнит при виде крови. Я набрала в себя побольше воздуха и спокойно подошла к нему,  ища чем помочь. Он поднял голову и окровавленными губами прошептал, простонал, прохрипел, чтобы я убиралась. А на меня снизошло ледяное спокойствие. Я подошла к шкафу, достала оттуда какое-то полотенце, наверно, для душа, махровое светло-коричневое полотенце и принялась вытирать кровь с пола, отпихивая его в сторону. Я не знала, что надо делать. Приступ у него не прекращался, он пытался встать, но оскальзывался на скользком от собственной крови полу и снова съезжал по стене вниз, нелепо дрыгая вытянутой левой ногой. Я нагнулась и попыталась его приподнять, он оттолкнул меня, я нагнулась снова и потребовала, чтобы он ухватился за меня. Его тонкие исхудалые, черт возьми, руки впились мне в шею, я дернулась, но сама чуть не упала под его тяжестью. Кое-как мне удалось его приподнять, он потом встал, его ноги дрожали, как после быстрого бега. Он доплелся до ванной, обхватив себя руками, хотел закрыться от меня, но я вошла следом за ним. В эту ванную, в эту чертову ванную с серым кафелем. Он рухнул на раковину, кровь снова пошла из его рта, я держала его за плечи, чтобы он не поскользнулся и не упал. Так продолжалось минуты три. Потом он сполз на пол и замер, сжавшись в комок. Он принялся почти кататься по полу, суча ногами, ударяясь ими об собственную ванну, а я стояла у двери и понятия не имела, что делать. Я хотела позвонить в «Скорую», но он, задыхаясь от внутренней боли, приказал, чтобы я ничего не делала. Стояла и смотрела, как его корежит и ломает, как он содрогается всем телом и кровь капает на свитер у горла, на пальцы, которые оставляют красные отпечатки на темно-серой ткани свитера. Я не могла это видеть, я метнулась к ванной, а в ней не было места для меня. Ванна почти до краев была завалена использованными шприцами со сломанными, искореженными иглами и пустыми баночками от таблеток. Он, немного отойдя от приступа, сидел у косяка двери, откинув назад голову, и по лицу , по бледному лицу с провалившимися глазами текли крупные капли пота, и волосы были совершенно мокрые от пота.  И он улыбался, глядя на меня, неотрывно глядя на меня, и электрический свет делал его изжелта-бледным, почти восковой фигурой. Я сидела на ванной.
-Что с тобой? – наконец отважилась спросить я. – Что тут происходит?
-А тебе зачем? – о, он сбросил маску сарказма, обнажив дикую, непонятную мне злобу. Он злился, что я вижу его таким, злился на себя, что не смог сохранить свою тайну от всех, он плакал от боли и бессильной злобы, и отгонял меня от себя. Где мне было его утешать! Чертов эгоист, неужели ты не понимаешь, что я не уйду так просто отсюда? Я не стану говорить банальное «я хочу помочь», но я его не оставлю.
-Уходи, - спокойно проговорил он, - уходи, тебе нечего здесь задерживаться( овладевает собой, опять прячется под насмешливый уверенный тон). Утром я буду в норме. Это просто минутная слабость.
Я понимаю, что трясти начинает меня. Нервы с запозданием реагируют на происходящее.
-Ты за дуру меня держишь? – я почти срываюсь. – Я же врач, я могу хотя бы выслушать. (Черт, если я врач, то почему три минуты назад я сидела в ступоре, не зная, что предпринять? Злюсь на себя, но от этого не легче.). Что это – рак? Туберкулез? Что?!- Это уже просто истерика, что бы это ни было, я ничем не смогу помочь. Это самое скверное чувство – осознание беспомощности. Он тоже беспомощен. Но улыбается. Наверно, это тоже форма нервного срыва, не знаю.
-Рак легких, - он открыто усмехается и пытается встать. Не может, я хочу помочь, но боюсь к нему подходить. Он похож сейчас на пришпиленную иголкой к стенду личинку в коллекции энтомолога, он извивается и дергается, а шевельнуться не может. Черт, почему мне в голову лезет такая дрянь?!
-Слишком много курил, - он весь дрожит, до кончиков пальцев. Я оглядываюсь. На вешалке висит какой-то черный халат с серыми блестящими полосами. Молча подаю халат ему, он, стуча зубами, натягивает его себе на плечи.  Но и свитер, и халат не могут унять нервную дрожь. Спрашивать что-то бесполезно, все и так очевидно. Я же врач, хоть и терапевт, нас учили на курсах. Эти шприцы в ванне – от морфия, его вкалывают в вену. Это наркотик, но боль утихает на некоторое время. Он не стал наркоманом, большинство шприцов от других лекарств, я даже не знаю половины выгравированных на пустых стеклянных ампулах названий. Пустые ампулы словно выработанные гильзы, только стрелявшие промахнулись. Таблетки, судя по тому сколько их здесь, уже не помогают. Многие баночки даже не открыты, просто беспорядочно свалены друг на друга, как макулатура. Мне все ясно. Но остается еще один вопрос, и его придется задать.
-Давно?- сама удивляюсь, каким хриплым вдруг становится мой голос. Он, сидевший, опустив голову на грудь, испуганно  вскидывается, недоуменно смотрит на меня, плохо соображая, где находится. Неужели рак прошел уже в мозг, и он не узнает и не помнит меня? Нет.
-С мая, - неохотно отвечает он. – Слушай, - он все еще пытается улыбаться, - у меня на кухне пачка сигарет на раковине. Принеси, а? – он смотрит на меня смеющимися, искрящимися газами, в которых шутливая детская мольба. – А то курить хочется, помираю.
Как можно быть таким несерьезным, когда все так плохо? Смех здесь банально неуместен. Он, наверно, читает мои мысли и криво улыбается.
-Энни, ты боишься, что я сошел с ума? – теперь его голос нормальный, то есть спокойный и холодный. – Или боишься свихнуться сама, глядя на мою улыбку?
-И то, и другое – механически отвечаю я.
-Глупышка, - он укоряет меня почти ласково, - ну улыбнись вместе со мной, ну пожалуйста! Разве можно все время оставаться такой серьезной? Ты же умеешь так здорово смеяться. Ты почти плачешь, не плачь. Во-первых, тебя здесь, по сути, быть не должно, тебя мои проблемы не касаются. Во-вторых, что толку в плаче? Если бы я всерьез думал и страдал, то давно уже мазал бы мылом веревку.  Не надо огорчаться из-за чужих слабостей, Энни, это мешает и тебе, и мне. Просто уходи, ты и так перенесла сегодня сильное эмоциональное потрясение, так это, кажется, называется в вашем врачебном учебнике? В-третьих,…
-В-третьих, заткнись! – жестко говорю я. Он усмехается.
-Зачем мне тебе подчиняться? Во всем есть плюсы, Энни, даже в смерти. Потеряв все, обретаешь маленькую привилегию – свободу действий. Можешь делать все, что захочешь, когда у тебя в груди вместо сердца адская машина. Тебе не нравятся мои сравнения, ты не смеешься? – его голос жалобный, как у нашкодившего ребенка.- У тебя совсем нет чувства юмора. Уходи, Энни, уходи  - теперь он умоляет в открытую,- у меня не так много сил и времени, чтобы тратить их на дешевое притворство. Уходи и не возвращайся, - он говорит резким шепотом, - только сигареты мне занести не забудь! – опять смеется. – Я хочу до конца побыть арлекином, это мое желание, только и всего. Маска смеха спасала меня в детстве – он твердит эти слова, как мантру, - выручит и сейчас. Только не заставляй меня становиться серьезным, я хочу забыть обо всем. Уходи, я не задерживаю. Можешь даже не приносить сигареты. И не плачь. Я уже давно все оплакал.
Я сижу на ванне, болтая ногой. Он полулежит на полу, вытянув ноги. Моя нога, болтаясь, попадает по нему, я начинаю хихикать. Он смотрит на меня, как на дуру.
-Я не уйду, - спокойно говорю ему. 
8.
Пятнадцатое февраля. Метель, наконец, утихла. Из окна моей гостиной виден только небольшой кусочек ярко-голубого утреннего неба. Голубой – холодный цвет, но скоро, к полудню, он потеплеет, сменится насыщенным синим, и таким же синим будут отливать тени на рыхлом пушистом снегу. Март не за горами, зима почти закончилась. Снег еще засыпает мой сад, но на некоторых ветвях ближних деревьев, которые почти царапают мне окно, можно увидеть еще обледенелые почки. Сегодня, наверно, тепло, в честь будущей весны. С ветки, которую я могу увидеть с дивана, падает капель, лед тает, и почки, их там четыре, обнажаются. Ягоды рябины птицы почему-то так и не съели, теперь их есть уже опасно, они наверняка прогнили до нутра. Как мое тело, блин.
Извините за резкость, но какого черта эта дура вчера не ушла?  Почему, проснувшись, я обнаружил ее спящей в моем кресле, она сидела в неудобной позе, свернувшись и поджав под себя ноги, и спала, подложив под голову локоть. Если такая преданная, могла бы уйти в спальню, там все равно койка свободная. Нет, мне-то все равно, пусть спит хоть на полу. Хотя, кого я пытаюсь обмануть? Показать что мне-то не все равно. Я, честно говоря, был в шоке, когда девчонка, увидев мои выкрутасы с раковиной, не рванула прочь, не разбирая дороги. Я бы так не смог. Такое увидишь, потом кошмары три дня сниться будут. Когда умирала моя мать, я даже приехать попрощаться не смог, боялся увидеть на кровати бледный, обтянутый кожей скелет, вместо здоровой и еще достаточно молодой женщины. Потом, уже, явился только на похороны. Довыпендривался, называется. Зато можно взглянуть теперь на себя прошлого со стороны – вон я сижу в кресле, сейчас проснусь и посмотрю на себя настоящего фальшиво-бодрыми глазами, еще и улыбнусь. Мол, ничего страшного, мой дорогой Эрик, ты совсем не похож на труп. Потерпи еще часика два, и ты им станешь, вот тогда сходство будет идеальным. Да ладно, не обращайте внимания на ворчание ушедшего в себя хроника. Лучше поздравьте меня с днем рождения, вот что. Кто еще-то поздравит. Мне сегодня утром, в пять часов, исполнилось двадцать шесть. С днем рождения, Эрик.
Черт, даже шевелиться больно, ощущение, будто во мне веса полтонны, а не мои обычные семьдесят пять кило. При росте почти два метра, ну это так, к слову. Ладно, надо еще как-то выпроводить ее отсюда. Пока она спит, смотрю на нее, хочу запомнить лицо. До мелочей. Дежа вю, однако, где-то я так уже делал. Интересно, где сейчас Линда? Впрочем, какое мне до нее дело.
Энни сонно потягивается, издавая какие-то нечленораздельные звуки, вытягивает руки над головой, скрепив пальцы, вспоминает, что она в кресле, вздрагивает, вспоминает, что не у себя дома, короче, смотрит на меня так, будто впервые видит. Потом трясет головой и улыбается. Ну да, улыбается, надо же, я пророк.
-Привет, - она опять потягивается, шлепая по полу ногой. На правой руке у нее отпечатался узор покрывала на кресле, отлежала руку.
-Разомни, она затечет. –она недоуменно созерцает меня, потом до нее доходит, про что я, она растирает руку. Встает и прохаживается по комнате. В моих тапках, во второй их паре, которую я обычно держу в чулане, именуемом моей комнатой. Там, при желании, можно найти не только тапки, можно гробницу Тутанхамона заново раскопать.
-Встанешь или тебе завтрак в постель принести? – спрашивает она, закалывая волосы в пучок. Так, я понял ее стратегию – вести себя так, будто ничего не случилось. Не хочешь меня лишний раз дергать? Правильно, я тоже не хочу, поэтому встаю и приветливо улыбаюсь, мне оно ничего не стоило – сползти с кровати. Ничегошеньки. Она уходит на кухню.  На стуле висит мой халат из ванной, что он здесь делает? Ах да, она вчера тащила меня на себе до дивана, спихнула туда, а  халат был на мне, она сама его дала. Не волнуйтесь, память мне еще не отшибло, хотя иногда этого очень хочется. Черт, как же больно, хоть на стенку лезь! А, ну ладно, сегодня, дорогой Эрик, ты наконец-то сдохнешь, и не будешь больше мучить бедную девушку. Сегодня мой последний день, дорогие читающие мою писанину, и я это прекрасно понимаю. И вам это приятная новость, книга скоро кончится. И вы пойдете на работу, впрочем, где-то вверху я это уже писал. Не люблю повторяться, хотя повторяюсь всю жизнь, такой вот парадокс.  Например, когда в школе я пролил кофе на дорогущие ботинки одноклассника, а он заставил меня слизывать пролитый напиток языком, я тоже думал, что мне конец. Тогда не получилось. А вообще, неохота мне сегодня что-то вспоминать прошлое. Какая мне сейчас разница, что сказал девять лет назад тот-то, и как мне подставил подножку такой-то? Поэтому я предпочитаю взять себя в руки( буквально) и плестись на кухню к Энни. Трикс, заслышав мои шаги, выскакивает из своего угла и бежит следом за мной. Да, без куска хлеба моя проныра точно не останется.
Энни делает тосты. Откуда-то у меня на кухне обнаружились масло и колбаса, она щедро намазывает тонкий кусок хлеба маслом и сверху прихлопывает большим толстым ломтем розовой колбасы. Стоит спиной ко мне, потом поворачивается.
-Чего стоишь, садись, - говорит она, указывая ножом на табурет. Да, попробуйте подойти к девушке с ножом,  пусть даже он и тупой, я свои ножи знаю. Молчу пару секунд, потом выпаливаю одним духом.
-Почему ты вчера не ушла? – она смотрит с открытой ухмылкой. Потом картинно заводит вверх глаза, вроде она думает.
-Ну, во-первых, на дворе была уже ночь, - томно протягивает она, разливая кофе по стаканам, - мне было лень плестись назад по темноте и холоду ради пустого дома, пусть даже и лучше отопляемого(что она врет, у меня хороший генератор). Во-вторых, дома было скучно, с тобой веселее. В-третьих…
-Ой, заткнись, я тебя умоляю,- усмехаюсь ей сардонической улыбкой. – Ты что, мазохист, что тебе весело смотреть на мои  кривляния и ползания по полу? Или тебя развлекает кровь в ванной, ты любитель ужастиков? Поверь, я их обожаю, но и то мне страшновато. Так, самую малость.
Черт, похоже я переборщил, девушка застыла на месте, смотрит на меня, и ее глаза медленно наполняются слезами.
-Извини, - бурчу я, заглаживая свои колкости. Она смахивает слезы рукавом  белой водолазки.
-Ничего, не извиняйся. Я не мазохист, я ужасная трусиха. – тут ее прорывает. – я правда вчера испугалась и растерялась, это ты меня извини. Я же врач все-таки, могла бы вызвать «Скорую», вколоть тебе что-нибудь в конце концов!
Ее захлестывают эмоции, а я спокоен, как могила. Нет, люблю я черный юмор, прямо жить без него не могу.
-Ага, - я ухмыляюсь, - вколоть цианистый калий, например. Успокойся ты и не заморачивайся по поводу таких пустяков.
-Как ты можешь? – она забывает про тосты и начинает водить железным ножом по стальной раковине.   Меня даже корежит немного, ну ладно, сойдет.
-Это у тебя мантра, Энни, - говорю я, - могу, как видишь. Вообще не вижу никакой особой проблемы. Как говорится, смотрю без страха в черный коридор.
Она срывается с места и бросается мне на шею. Черт, неужели я такой идиот? И что я сейчас вообще делаю? А, да, я ее обнимаю, и глажу по волосам, как маленькую девочку, а она плачет по-взрослому, уткнувшись мне в плечо. Такая маленькая, такая хрупкая со своими шаблонными фразами по поводу горя и спасения. Ну пойми ты, в мире шаблоны не действуют, каждый рождается и умирает по своей схеме. И делает это все в одиночестве. Что же ты без меня будешь делать? Что я буду без тебя делать?
Ну да, банально сказано, но люблю я ее, чего вам-то от меня надо? Не буду трепаться про «она нужна мне, как воздух», «она самая лучшая на всем белом свете» и так далее и тому подобное.  Думаете, это я только сейчас понял? Нет, с самой первой встречи, только и всего. Вот кто у нас мазохист, это точно. Полупокойник, ухитрившийся втюриться по уши в почти незнакомую девчонку! Ей-то это зачем? Чего она ко мне прицепилась? Боже, как наверно, нелепо звучит все, что я думаю. Это потому что мои мысли в данный момент находятся черт знает где.
Она поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь.
-Почему ты не глядишь мне в глаза? – она стискивает своими горячими пальчиками мои руки.
-Боюсь в них захлебнуться, - честно отвечаю я. Она отбрасывает назад сползшую на лоб прядь волос . На руке, тоненькой руке, еще остались красноватые пятна от узора кресла, руку она отлежала сильно. Она такая красивая, когда улыбается. Ну вот, я и начал говорить банальности. Никогда не любил банальщины, а вот пришлось. Мы всегда возвращаемся к тому, от чего раньше бежали. В конце концов, ты превращаешься в то, чем не хотел становиться больше всего.  Хорошо, что я не успею превратиться в серого обывателя, обремененного семьей, детьми, работой и машиной, которую обязательно нужно мыть по воскресеньям, потому что иначе ты будешь не таким как все и начнешь чувствовать на себе косые взгляды окружающих. Серая жизнь, никчемная жизнь. Но ведь остальные как-то так живут и не жалуются. Наверно, в простых мелочах и кроется счастье. Широко раскрытые глаза потрясающей девушки, стоящей перед тобой на коленях, запах колбасы по кухне, шелест ее водолазки, когда она возбужденно дышит, как сейчас, мое собственное дыхание. Мелочи, но именно их я запомню. И она запомнит. Нет ничего важнее мелочей. Из них складывается жизнь. И только осознав это, можешь ощутить миг, когда сердце разрывается на части.  Когда ты стоишь на самом верху бесконечной лестницы и готов шагнуть в дверной проем, за которым ждет неизвестность.  А позади тебя – Жизнь, о которой ты столько пел в протяжной скрипичной трели, но которую так и не узнал по-настоящему. Парадокс: только умирая, понимаешь, как же хочется жить! Раньше ты этого как-то не замечал, ну живешь и все, ну день прошел, другой наступил. Зиму обязательно сменит весна, и однажды, ранним мартовским днем ты услышишь крики прилетающих птиц. Увидишь гусей высоко в небе, красных канадских гусей, а в комнату тебе постучится скворец с соседнего дерева. А потом будет лето, и вкусная ягода, и беззаботные дни, когда можно валяться на маленьком пляже у Красной реки и абсолютно ни о чем не думать. За летом придет осень, и сад щедро одарит тебя терпкой, чуть горькой ягодой.
Я не плачу, нет. И не ною, можете там не обольщаться, моей слабости вы не увидите. Просто прикольно взглянуть, господа читатели. Ведь это и есть самая настоящая безысходность, о которой я столько читал в книгах. Рисовать в мечтах жизнь, которую ты больше не увидишь, потому что с каждой минутой жизнь из тебя уходит. Словно мне сделали кровопускание, и кровь хлещет в подставленный таз. Мечтать и знать, что этого не будет, мечтать о жизни с любимой, которую я не увижу – вот вам безысходность. Я не знаю, кто вы, однажды раскрывшие эту книгу, я просто швыряю вам себя под ноги: нате, берите, я не жадный. Я с радостью отдам всего себя. Господи, да я душу продал бы сейчас за здоровые легкие! Только не надо меня жалеть, я очень-очень гордый. И терзать меня зря не надо.
-Ты меня любишь, Энни? – просто спрашиваю я. Она улыбается, а в глазах стоят все те же непросыхающие слезы, и глаза из-за этого кажутся просто огромными. Я нервно моргаю, похоже, слезы мешают и мне. Только бы не потекли, она расстроится еще сильнее.  А она улыбается.
-Только что понял? – спрашивает девушка с легкой издевкой. – Зачем иначе стала бы я тебя терпеть?
-Зачем бы иначе я стал терпеть твою наглость? – усмехаюсь я. – Черт, Энн, ты же видела меня в туалете! В ванной, да ты  маленькая извращенка!
Она давится от смеха. Потом встает и хочет вернуться к своим тостам, которые там уже сгнили, наверно, сто раз. Ну нет, идущему на смерть позволено все, так вроде писали про Древний Рим? Я резко вскакиваю с табурета и обхватываю ее за талию сзади. Она взвизгивает, я разворачиваю ее к себе и тупо начинаю целовать. Она поддается мне, как масло, как скрипка. Черт, она бесится. Я стягиваю с нее водолазку, голова с волосами застревает в воротнике, она из-под тряпки гудит от хохота, я дергаю сильнее, водолазка летит куда-то, не знаю, куда. Она снимает мой свитер, и постоянно что-то мне шепчет. Ее губы, пухлые, мягкие губы, ее кожа, которую так приятно целовать все быстрее и быстрее, ее руки, которые она подняла вверх и цепляется ими за косяк двери, к которой я ее прижал. Я опускаюсь все ниже, сдергиваю с нее спортивные штаны. Она, откинув голову, тяжело дышит, почти душит меня. Она не сопротивляется, раскрываясь полностью, дает мне войти в себя. Потом я чувствую, как она плачет, она всхлипывает, обнимает меня, целует мокрыми губами и снова плачет, а я тщетно пытаюсь ее успокоить. Она снова идет ко мне. На  секунду, на единственную секунду я представляю себе будущее с ней. Лето, лужайка за домом и садом, дымящиеся шашлыки на мангале, которые я поливаю водой из пластиковой бутылки. Она, стоит, обняв меня за пояс сзади, я ворчу и говорю, чтобы она отошла, кипящий жир с мяса может попасть в глаза, сама знать должна, ты же врач. Она смеется. А потом ко мне подбегает наш маленький сын и показывает нацарапанный на бумаге рисунок. Папа, мама, ребенок, домик, машинка. И тоненький звонкий голос
-Пап, тебе нравится?
Черт! Это представляется мне так явственно. Мужчины обычно не плачут, это такой стереотип. И не разглагольствуют. Наверно, я просто псих, но одна слеза все-таки пролезла сквозь мой заслон.  Она целует меня и плачет, я держу ее в руках, как тростинку, и смеюсь. Два ненормальных психа в пустой холодной кухне занимаются любовью, и при этом одному из них осталось жить, самое большее, часа полтора.  И ад и рай сошлись вместе в танце, и мы ведем в тишине нашу пляску смерти.
Потом у меня в глазах темнеет, и я отшатываюсь к стене.
-Все в порядке? – умоляюще спрашивает она. – Все хорошо?
-Да, - я улыбаюсь, - все норм.
Она молча подает мне руку, я следую за ней. Будь моя воля, этот миг не кончался бы никогда. Она порывисто останавливается перед выходом на веранду и впивается мне в душу долгим поцелуем.
-А ведь я провела тебя, Эрик, - шепчет она, быстро шепчет мне на ухо горячими губами, я почти чувствую ее язык. – Знаешь, что я сделала? Я забрала тебя у тебя же. Теперь у меня будет твоя часть, твое сердце. Ты не умрешь, Эрик, я тебе обещаю! – она прижимается ко мне всем телом, я снова вхожу в нее, не в силах сдержать себя. Ее голос, ее волосы, ее духи. – Я рожу нашего ребенка, и у меня останется часть тебя. Представь, однажды, когда наш сын вырастет, он подойдет ко мне, и я увижу в нем тебя. У него будут твои глаза, такие же черные и блестящие. И такие же волосы, он будет твоей точной копией, мой дорогой, и я тебя не оставлю, - она обхватывает меня за шею и лукаво улыбается. – Я коварна, глупенький, я очень коварна. Ты никогда не сумел бы меня прогнать. Я же знала, зачем сюда ехала в этот Виннипег.
Боже мой, чего стоила вся моя предыдущая жизнь без ее улыбки? Милой, отчаянной, тоскливой, счастливой улыбки довольного проделкой ребенка. Она смотрит на второго ребенка – на меня. Черт, можно все отдать за это. Можно уходить спокойно. В самом деле, что такое смерть, если перед этим ты смог постичь смысл жизни? Боже, я благодарю тебя за свой рак, черт возьми!  Иначе мы с ней не встретились бы. Спасибо!
Ей нравится обо мне заботиться, она постоянно так говорит. Она усаживает меня в кресло на веранде перед большими,  только до половины замерзшими окнами, подтыкает мне плед, сама садится рядом, на подлокотник, свесив ногу вниз, а вторую поджав под себя. Говорит, что ее не смущает ни холод, ни неудобная поза. Пусть она говорит. Когда я слышу ее голос, я не думаю о скручивающей меня изнутри боли. Жуткой боли, адской боли. Когда твои легкие рвутся об ребра, и бешено колотится сердце, не находя выхода из клетки. Как у загнанного волками оленя, которого рвут на части заживо. Она сидит рядом, обняв меня за плечи, и тихо говорит.
-Когда я была маленькой девочкой, у меня была мечта. Я мечтала, знаешь о чем я мечтала? Хотела попасть в волшебный мир, не поверишь. Войти в сказку, где небо всегда голубое, а снег искрится на солнце, мягкий и пушистый, где все люди добрые, и никто не желает мне зла. Банально, да? Но мне нравилась такая мечта, хотя я понимала ее нереальность. Сказок не бывает, бывают полные пустых пластмассовых людей города, бывают одинокие вечерние бдения за рюмкой коньяка, и попытки скрыть слезы одиночества под парфюмом и красивой одеждой. Страшно люблю шмотки, ты даже удивишься.
-Нет, - отвечаю, прижав ее к себе.
-Нет? Ну, как хочешь. А еще я мечтала о ком-то, кто меня поймет. Всю такую вот неидеальную, дерзкую и порывистую. Я выросла, выучилась на врача, начала работать. Потом решила выбить себе отпуск, не знаю, зачем. Просто все надоело. Собрала вещи и уехала с кучей чемоданов к черту, куда глаза глядят. Доехала до Виннипега, сняла тот коттедж, носильщик закинул в холл мои чемоданы и испарился. А я села на стул и заплакала, непонятно от чего. Наверно, от непонимания, как я сейчас буду эти чемоданы разбирать. И тут я вижу свет в соседнем доме, и мне приходит гениальная идея. Ты бы знал, как я боюсь знакомиться с новыми людьми, да я ни за что бы не постучалась в твой дом. Ты тогда сидел на этом самом месте, ты помнишь? Такой отрешенный, глядящий в одну точку сквозь  прозрачное окно. Я обнаглела и постучалась в дверь.
Знаешь, ты ненормальный. Все-таки. У тебя странная музыка, странные, вечно печальные глаза, у тебя даже прическа странная. Но ты, как ни банально это звучит, но ты дал мне возможность снова поверить в мечту! Ты сделал для меня сказку, Эрик, ты сам стал моей сказкой. Как и я стала твоей. Вот за это спасибо тебе. Наша мечта была короткой, но яркой. Наши пять дней были самыми яркими в моей жизни, и я знаю, что ничего другого у меня не будет. И никого не будет, и не думай меня переубеждать. Ты всегда будешь моим, а я твоей и точка. К черту мне еще кого-то там. А вообще хватит с тебя моих откровений, я путаюсь в мыслях, и мне ужасно стыдно за мои слова. И я тупо не знаю, что сказать.
Она прячет лицо у меня на груди и затихает, прислушиваясь к стуку моего сердца. Боль внутри сводит меня с ума, но я только молча глажу ее по волосам, темным и мягким. Хорошая моя, родная моя. Когда же мы свидимся снова?
Мои глаза неотрывно смотрят в окно, в сверкающий под солнцем мой зимний сад. Я снова вижу тонкие рябины, с повисшими на них кроваво-красными горькими ягодами, засыпанными снегом. Он тает, сегодня ведь тепло. Рябины высокие, врезающиеся в небо, выше, много выше человеческого роста. Они неподвижно стоят, греясь под чуть теплыми лучами солнца. Оно еще холодное, но это уже весеннее солнце. Зима почти закончилась, и снег совсем скоро растает, обнажив вечно живые цветы и корни сада, который снова зацветет и покроется свежей смолистой зеленой листвой. Жизнь всегда повторяется, как у писателя повторяются сюжеты в книгах. Круговорот жизни, один умирает, рождается другой. И неважно, насколько на самом деле страшно умирать, вы бы знали. Хорошо, что не знаете. Зря она со мной, зря она пытается унять боль в моей груди, все зря. Эти писатели, которых я от скуки перечитал за последний год чертову кучу, вечно пишут «он умер, окруженный любящими родственниками, и радовался этому». Врут они все, не верьте им. И мне не верьте, я пишу эти строки, а мысли мои черт знает где. Нет ничего страшнее  чем вот так вот спокойно умирать на руках своей девушки. И осознавать все до последнего, и сдерживать рвущий тебя кашель агонии, чтобы не пугать ее зря.
Мы не здесь, не  в этом старом кресле, нет.  Мы с тобой, взявшись за руки, идем по сонному сказочному зимнему саду. И солнце светит сквозь лед и снег, и они окрашиваются во все цвета радуги. Я приглашаю тебя в свой мир, в свою сказку, моя Энни. Если я стал мечтой для тебя, то моей мечтой оказалась ты. И плевал я, насколько тупо и однообразно это все звучит. Я правда люблю тебя, Энни, и хочу, чтобы ты это знала. Мы идем вместе по зимнему саду, к маленькой поляне, в самой середине зачарованного леса рябин. Красные рябины, красные ягоды, белый снег. Белое твое пальто и шарф, и шапка с помпоном, из-под которой искрятся смеющиеся глаза. Мое черное драповое пальто, и мои глаза. Я тоже улыбаюсь, Энни, улыбаюсь последними толчками сердца. Устав рваться в прекрасный мир, я нашел его в тебе.  На пустой белой поляне мы медленно кружимся в вальсе, волшебном танце волшебной страны. Я веду тебя под сень моих рябин с красными ягодами и бордовыми листьями под снегом, ты идешь за мной по ковру опавших листьев, ты чувствуешь их, они здесь, только снег засыпал их с головой, застлал их своим покрывалом, так же, как боль и ночь застилают сейчас меня. Ну пожалуйста, еще только одну минуту! Одну секунду, чтобы завершить наш танец среди рябин. И они уже выше всех деревьев, ты запрокидываешь в танце голову и вершины деревьев кружатся высоко над тобой, и ты не сможешь выдержать долго, потому что закружится голова. Отчего она кружится? Не от того ли, что, настолько приблизившись к небу, ты хочешь взлететь в него, не имея крыльев? Это как с водой: если долго смотреть с моста на Красную реку, обязательно захочется прыгнуть вниз. Погрузиться в неведомое. А для меня неведомое в твоих глазах, где звезды, на которые мы смотрели однажды, и где даже та курица, которой ты меня кормила. Видишь, я ничего не забываю и уже ничего не забуду.  Наш медленный вальс под мелодию невидимых скрипок незримого оркестра. Наша сказка, наша прекрасная, восхитительная мечта! Странно думать о ней без сожаленья и невозможно так думать. Я измотал тебя, Энни. Я прощался с тобой множество раз, пытался убежать от тебя и не смог. Больше мучить тебя не стану. Прощай, теперь уже,  прощай навсегда!
Скрипка смолкла, и долго протяжно гудела последняя тонкая нота, и тихий звук медленно поглощался красным от рябиновых ягод, блистающим в солнечных лучах зимним садом. Энни подняла голову. Эрик все также спокойно и с легкой полуулыбкой всматривался в даль зимнего сада. Но он был уже мертв, сожженный изнутри. Он был мертв, и скрипка тихо лежала рядом в плотно закрытом черном футляре, словно в закрытом гробу. Он был мертв, и глаза его, большие черные глаза оставались открытыми. Она подняла голову и долго-долго смотрела в эти застывшие глаза, не в силах прикоснуться. Она не плакала.
Про животных, про  крыс обычно говорят  «сдохла». А Трикс умерла, заснула, свернувшись клубком  на своем заветном месте у дивана. В доме с зимним садом, в доме на берегу замерзшей Красной реки.





















Эпилог.
Ты без меня уже почти девять лет. Ты изменилась. Превратилась в красивую, потрясающе красивую женщину со строгим вдумчивым взглядом и чуть-чуть прорезавшимися складками у губ. Ты живешь очень далеко отсюда, в огромном городе, работаешь в престижной больнице.  Ты привыкла к одиночеству, и оно тебя не отпускает. В шумной компании ты все так же теряешься и стремишься убежать оттуда побыстрее. Все так же любишь белый и зеленый цвет, а твои глаза потемнели, став еще больше и красивее, если это возможно. Свои вечера ты предпочитаешь проводить у телевизора на диване, улегшись туда с ногами. На твоем прикроватном столике лежит раскрытая книга, ты второй месяц не можешь ее дочитать.
Ты так и не вышла замуж, сдержав обещание, предпочла остаться одиночкой. Идя по улице, ты вряд ли замечаешь людей, а медсестра, случайно заглянув в твой кабинет вздрагивает, кода ты обращаешь к ней свое лицо. Красивое лицо, на которое натянута вечная дежурная улыбка арлекина. Медсестру пугают твои глаза. Они смеются, плачут, искрятся, но все это в них – лишь отражение окружающего мира. А когда тебя застают врасплох, твои глаза другие. Застывшие и мертвые.
Ты домоседка и редко куда-то выбираешься. Кроме одного раза в год. Каждый год. Пятнадцатого февраля ты возвращаешься сюда. У тебя остались ключи от дома, ты прекрасно помнишь дорогу к нему. В коттедже по соседству живет семейная пара, они отстроили его заново, не оставив там никаких следов. А второй дом пустует много-много лет, он потемнел и доски старого пола рассохлись, и скрипят еще сильнее, чем раньше. Там внутри ничего не меняли, все стоит на своих местах. Диван, ноутбук,  маленькая студия звукозаписи. Ты знаешь наизусть каждую вещь, ты столько раз украдкой целовала их, втайне от самой себя. За год все покрывается пылью, но ты приезжаешь, и в окнах старого дома вновь ненадолго загорается свет. Как в черепе, на который падает отблеск костра, заставляя пустые глазницы мерцать в темноте.
Дальнейшее я знаю наизусть. Ты достанешь из своей сумки, кожаной темно-зеленой сумки бутылку красного вина. Пойдешь на кухню, вытащишь из одного из шкафчиков тонкий хрустальный бокал. Вино будет светиться рубином в мерцании электричества от старого генератора. Ты пройдешь по скрипящей веранде и сядешь в старое кресло-качалку перед большими, только до половины замерзающими окнами. Ты будешь сидеть так, слегка раскачиваясь, медленно, по капле, выпивая бокал. Сидеть и смотреть на заброшенный, разросшийся зимний сад. Чаща подошла к дому совсем близко и место рябин в саду заменили молодые ели и сосны. Только иногда сквозь поросль блеснет рубиновый огонь горьких ягод. Они были здесь, они останутся и теперь. Зимнего сада скоро не будет, он исчезнет в наступающей чаще, и никто не вспомнит, что было здесь. Никто, кроме тебя.
Ты каждый год приезжаешь сюда, десятый год подряд. И сегодня ты снова здесь, в полуразвалившейся скрипящей веранде. Ты не в силах противиться своим мыслям, ты постоянно возвращаешься сюда. Снова и снова. И летя сюда, ты забываешься наконец, излечиваешься хоть и ненадолго.
Твой сын не знает, отчего у его матери такие странные печальные глаза, когда она смотрит на него. Наш сын. Ты смотришь на него, а видишь меня. У него мои глаза, большие и черные, как ты и хотела. И он тоже собирается отращивать себе волосы чуть выше плеч. Он обещает вырасти высоким, даже в восемь с половиной лет он выше всех в своем классе. Ты назвала его Арни, не знаю, наверно, в честь Шварценеггера. В этом году, вернее, уже в прошлом, ты отдала его в музыкальную школу. По классу скрипки. Твой план вполне удается, он чертовски на меня похож. Ты родила для себя точную мою копию, оставив себе часть меня, спасибо тебе! Благодаря тебе я снова могу жить.
Ты встаешь и подходишь к замерзшему окну. Долго смотришь вдаль, закутавшись в старый пыльный плед. Потом ты оглядываешься. Ты взяла из дома, из комода в моей комнате черный маркер. Теперь ты достаешь маркер. Ты внутренне мечешься, хоть внешне и спокойна. Осторожно, слегка вздрагивая от поскрипывания маркера по мерзлому стеклу ты пишешь на окне всего два слова: «отпусти меня». Отпусти меня. А потом ты быстрым шагом идешь, почти бежишь в пустой дом, захлопывая за собой тяжелую стеклянную дверь веранды. Включаешь свет везде и допоздна сидишь за книгой. А после засыпаешь прямо на диване, положив локоть под голову. Ты спишь и тебя ничего не тревожит, твои кошмары давно кончились, по крайней мере, ты хочешь в это верить.
Я знаю, что будет утром. Ты проснешься, приготовишь себе завтрак на старой плите, набросишь свое белое до колен пальто и пройдешь через веранду, собираясь уезжать. В саду всю ночь стояла твоя  черная машина, ее нужно прогреть. Проходя быстрым шагом, как и вчера, через веранду, чуть запинаясь на скрипящих половицах, ты мельком обернешься посмотреть на окно. И замрешь, чувствуя как бешено колотится сердце, а потом заплачешь, но ненадолго, потому что боль имеет свойство утихать. Нельзя болеть вечно, рано или поздно наступает выздоровление. Даже, если это всего лишь смерть.  Мне  на несколько секунд вернули возможность снова держать в пальцах ручку. И ты увидишь это и улыбнешься, потому что на замерзшем холодном окне завтра утром под твоей записью будет написано одно слово: «отпускаю». Отпускаю.



Не гоните из-под двери серого котенка, может, это буду я.