Странная квартира. Родословная

         

                Странная  квартира

   Убогая фигурка борца со всеми и против всего с протестным плакатом и в темных очках заставила вспомнить очень давнюю историю.
   В то лето мне срочно потребовалась квартира. Шла середина 70-х. Мы жили в другой стране и сами были другими. Наверное, более наивными или доверчивыми.
Наши родители, пережившие бомбежки, оккупацию, передовую, очень бережно относились ко всему, что давала только мирная жизнь: возможность возвращаться с работы домой, смотреть на окна, за которыми ждут, возможность гулять с детьми, учиться, возможность спокойно жить сегодня и планировать свое завтра. А мы, повзрослев, вспоминали запах пирогов, семейные праздники, школьные мечты о взрослой жизни. Наказание за детские шалости расценивали как забавный случай, а не причину взрослых неудач. Это вообще было время не копаний в себе, а стремлений преодолеть, научиться, достичь, состояться и искренней радости за достигнутый результат. По крайней мере, так жили в подавляющем большинстве мои сверстники. Вероятно, поэтому я не отнеслась тогда серьезно к этой истории.
            Я была в «академке», комендант настойчиво просила временно съехать, денег было в обрез. Можно было съездить на Банный - московскую квартирную толкучку, но дешевую квартиру там найти трудно, да и деньги потребуют вперед. Летом Москва пустела. Друзья и бывшие однокурсники разъехались по стройотрядам, мои проблемы зашли в тупик. После нескольких безуспешных звонков вариантов совсем не осталось, а новые идеи в голову не приходили. В этот момент в дверях показался Мишка. Мишку знала вся Москва, по крайней мере, та ее часть, которая бродила с рюкзаками и горланила ночами песни у костров, его знала точно. Мишка был местным, давно вышел из студенческого возраста, работал в каком-то проектном институте, но появлялся на всех студенческих слетах, мог достать записи или текст любой песни с самого закрытого концерта. По дороге на какой-то туристический слет он пристроился к нам, а потом периодически напоминал о себе визитами. В этот раз он появился вовремя. Я вывалила на него свою проблему. Мишка задумался, потом сказал: «Вроде есть одна, но она странная». «В каком смысле странная?» - поинтересовалась я. «Ну, люди немного странные»,- повторил Мишка и задумался. Мне показалось, что он может отказаться от своего предложения, и поспешила с вопросом: « Выпивающий народ?» Мишка оживился, сказал, что не выпивают, и мы договорились о дальнейших действиях. Не понравится – сменю квартиру,- решила я. Продержаться-то надо всего пару месяцев, главное, что сейчас вопрос решен.
 Мы вышли на Новокузнецкой, пошли проходными дворами – Мишка сказал, что так быстрее. Перешли через какой-то мостик, нырнули под арку, в конце длинного двора остановились перед деревянным домом с каменным фасадом. Квартира на первом этаже была большой, закрывались в ней только две комнаты – та, которую отвели мне и комната хозяина. Коридор и три остальные были завалены всяким хламом: старая мебель, подшивки пожелтевших газет, рюкзаки и прочая походная утварь лежали под многолетним слоем пыли. Хозяином был бородатый мужик богатырского телосложения, которого Мишка называл Дед. Дед работал небольшим начальником какой-то геологической партии при проектном институте. В Москве бывал наездами: привозил отчеты, продлял командировки, иногда набирал временных рабочих. От меня требовалось смотреть за квартирой в отсутствии хозяина. Ключи имелись еще у нескольких его друзей, с ними мне предстояло познакомиться.
  Основных друзей было трое. Людмила - худощавая дама неопределенного возраста с нервными движениями и бегающими глазами. Как я позже узнала, главной трагедией ее жизни была работа по распределению в провинции. Вернувшись, она разменяла родительскую квартиру и порвала все родственные отношения. Мишка сказал, что в студенчестве она написала пару песен, но я их в песенной студенческой среде никогда не слышала. Был еще преподаватель какого-то вуза по имени Саша. Его периодически с истерикой в семью уводила жена.  Третьего звали Григорий, Гриша, как он себя называл, артист и фотограф в одном лице. В доме почти всегда были гости. Для себя я их называла постоянные и временные. Постоянные приходили вместо работы, болтали, пили чай, слушали записи модных тогда «студенческих» песен, иногда застревали на несколько дней. Были девицы, приходившие бороться за симпатию хозяина, были случайные гости, приходившие вместе с постоянными. Вероятно, к странностям квартиры Мишка относил жуткую грязь, решила я, но попытка сделать хоть какую-то уборку поддержки не встретила, а без выноса хлама была невозможной. Я, как мне казалось, нормально со всеми общалась, но не завязывала тесной дружбы, не интересовалась подробностями чужих жизней – мне хватало своей и своего круга общения. Запомнилось только, что все основные обитатели квартиры были москвичами из довольно обеспеченных семей, но я не припомню ни звонков домой с предупреждением, что задерживаются, ни сумок с продуктами – ночных магазинов в Москве еще не было, ни вообще какого-то внимания к родственникам, жившим с ними рядом. Впрочем, о родителях вспоминали, если не удавалось настрелять пятачков у метро, а требовались деньги.
       Однажды при мне Грише возвращали самиздатовскую книгу. Я попросила почитать, ибо название слышала, а официальные издания автора читала. Это была фотокопия изданной в Париже книги с предисловием, что материалы взяты из доклада автора на таком-то партийном мероприятии. Сразу появился неприятный осадок. Это напоминало типичное поведение того, кто долго подсиживал коллег, но, не получив желаемой должности, стал разоблачителем. Доступ к архивам всегда мог получить только «свой» человек в организации, зарекомендовавший себя многолетним ей служением. Вступление в  партию или творческие союзы - дело добровольное, подумалось мне, и не ради идеи, а ради возможностей и материальных благ чаще всего. Страшные события, о которых писал автор, коснулись многих семей, но отношение к ним старшего поколения было неоднозначным. Любые воспоминания или документы пишут люди со своим отношением к происходящему. Главное, подумалось мне, сделать выводы, а не искать виноватых. Книгу я вернула, приняв информацию к сведению.
    Прихожая в квартире одновременно была кухней и местом посиделок. В любом доме поругать начальника, коллегу, чиновника – было традиционным приложением к началу чаепития. Необходимость на что-то пожаловаться всегда была поводом для визита. В этом квартира ничем не отличалась от многих других. Я ждала звонок и вышла на кухню. Гриша и две постоянные гостьи о чем-то болтали, кивком приглашая меня в компанию. С умными лицами, имея смутное представление об экономике и еще меньшее о производстве, люди говорили о каком-то зарубежном опыте. Это было смешно. Незаметно разговор свелся к тому, что все плохое от однопартийной системы – конкуренции нет. Я представила борьбу слесаря Петрова с токарем Ивановым за кресло директора и фыркнула. Я вообще серьезно не воспринимала подобные разговоры «ни о чем». В ответ на фырканье мне стали что-то доказывать, приводить примеры многопартийности в других странах с добавкой московских сплетен. «Хорошо,- сказала я, надеясь закончить бессмысленный разговор,- ты, например, стал главой страны. Ты ведь тоже поставишь рядом своих друзей, а не людей посторонних. А почему я должна верить твоим заверениям, что твои люди будут профессиональнее или порядочнее?» Наступила пауза и зазвонил телефон.
   Вероятно, этот разговор был последней каплей – борьба за всеобщее счастье не терпит инакомыслия.
  Я шла к метро. Уже витали запахи осени, желтеющие листья светились на солнце. Люди вокруг куда-то спешили, разговаривали, смеялись - обычная жизнь большого города. И я вдруг остро почувствовала, что задыхаюсь в странной квартире. Мы полюбовно расстались с хозяином, у меня закрутилась привычная жизнь: учеба, диплом, распределение, интересная работа в НИИ. И в далеком прошлом затерялась эта история про странную квартиру.


                Родословная

     Когда началось повальное увлечение составлением родословных, мы с мужем тоже решили попытаться  поискать своих предков. Наиболее сложным был поиск родственников по линии моего отца. Папа родился в 1909 году в Пятигорске. В девять лет потерял отца, моего деда. Дед был старшим медицинским фельдшером Кавказского Окружного военно-медицинского управления – так было записано в бабушкином венчальном свидетельстве. Когда я родилась, папе было уже за сорок, поэтому информацию для поиска пришлось собирать из рассказов и своих детских воспоминаний. Дедушка умер на руках у бабушки: поехал в станицу Горячеводскую спасать ребенка и заразился сам. Папа вспоминал, что у них в доме была комната для птиц. С приходом весны открывались окна и птицы улетали на волю. У деда были сестры. Одна из них носила его фамилию и жила в Москве на улице со странным, как мне тогда казалось, названием – Пятницкая. К своему стыду за много лет московской жизни я к бабушке так и не зашла, а потом было поздно. Две другие сестры жили в Ставрополе, я их хорошо помнила. А вот про родителей деда ничего вспомнить не могла, не знала где искать следы: в Москве, Пятигорске или на границе Украины и Польши. С папиной мамой, моей бабушкой, было еще сложнее. В ее семье было одиннадцать детей, она – одной из младших. В 19 веке семья переехала в Пятигорск из Петербурга. Бабушкин отец, мой прадед, был иконописцем, в Петербургской Академии художеств учились бабушкины старшие братья, в этом городе получили образование и старшие сестры. Папа вспоминал, как его ребенком возили в этот город. Пятигорский дом я очень хорошо помнила. Он стоял на склоне Машука, и двор представлял из себя винтовую лестницу. Если от ворот обходить справа, то можно постепенно подняться наверх, если слева, то надо подниматься по крутой каменной лестнице. Эта лестница вела к веранде, в окна которой заглядывали ветки старой вишни. На веранде пахло медом и цветами от таявших на солнце маленьких восковых свечек. Я помнила бабушкин рассказ про огромные маки, которые нарвали во время пикника на Бештау, принесли в дом и все чуть не отравились: вовремя вернувшийся брат вынес цветы на улицу. Вспомнила рассказ про вишни из наливки. Вишни выбросили, а какая-то Танька выпустила кур. Куры наклевались этих вишен и упали замертво. Их собрали в кучу и решали, как быть дальше, но птица вдруг стала оживать.  Оказалось, куры просто опьянели. Вспоминала, что бабушка любила с родителями ходить на базар, где на копейку  покупался целый воз всякой всячины и, пока они возвращались домой, воз успевали разгрузить. В Пятигорск меня привезла бабушка лет в пять. В доме, который с трех сторон опоясывал двор, жила бабушкина младшая сестра, бабушка Тося, с одной из своих дочерей и ее дочкой. Веранда тянулась вдоль одной из сторон этого дома, но бабушка Тося занимала небольшую ее часть, граничащую с улицей. Это называлось квартира. На веранду выходили три двери от комнат. Между комнатами тоже были двери, но их никогда не открывали. Была такая дверь и в дальней комнате, но мне сказали, что она ведет в другую квартиру. Я очень нескоро поняла, что это был один дом, а превратился в десяток коммунальных клетушек. Мне строго-настрого запретили с кем-либо во дворе разговаривать и вообще болтаться по двору, особенно с тетей по имени Таня или Танька-кухарка, как ее называли между собой бабушки. И еще с мужчиной, которого называли «дворник». Его домик находился рядом с воротами. Я уже знала, что дворники подметают улицы, но этот дядя ничего не подметал. У меня с бабушкой в детстве была одна комната. Когда из Пятигорска к нам приезжала бабушка Тося, меня не укладывали рано спать, а потом я ложилась, закрывала глаза и прислушивалась к тому, о чем бабушки шепчутся. Бабушка Тося часто жаловалась, что опять приходила Танька и требовала денег, угрожала донести, если не получит. Бабушка Тося работала главбухом на фабрике. Ее муж был каким-то партийным работником, когда он умер, появилась эта Танька. Еще я помнила картины. В Пятигорске было несколько маленьких с горными пейзажами и огромная  с названием «Военно-грузинская дорога». Моя мама называла два города, в которые бабушка ездила к брату или братьям, это Ростов и Воронеж. Картины были и у нас в доме, это портрет бабушки, натюрморт с вальдшнепами и та, которую мне удалось спасти – мечеть в Самарканде. Еще я помнила картину, которую мне показал папа на выставке Русского музея. Правда, я не помнила Москва или Питер организовывали эту выставку в Ставрополе. Еще я помнила рассказы про Самарканд, про веревки из верблюжьей шерсти, которыми защищались от скорпионов, про землетрясение, от которого сместилась крыша. В Самарканд бабушка с сестрой и младшим братом ездила к другому брату, писавшему там картины. Из имен ее братьев я запомнила три: Илья, Алексей и Александр. Моя мама категорически запрещала бабушке что-либо рассказывать мне о своей семье и много позже я поняла, к кому относились ее слова «недорезанные буржуи». Из того, что бабушка хранила, я помню японские веера, бисерный кошелек и сумочку из крокодиловой кожи. Эти мелочи подсказали, в каких слоях искать свои корни. Мне шел двенадцатый год, когда умерла бабушка. Сначала мама, потом уже вместе с моим братом она начала избавляться от всего, что напоминало о бабушке. Мне удалось забрать только часть фотографий и вещей, связанных с моей родословной. Была еще икона Матка Боска Ченстоховска. Эту икону бабушка возила с собой даже при эвакуации, а перед смертью подарила подруге. Да и папа что-то говорил про дальних польских родственников. В венчальном свидетельстве была еще одна интересная запись. После родителей бабушки шли восприемники: дворянин Яков Платонович Солодковский и города Лубавы меценат Ивана Николаева-Гертхерд жена Тереза Францевна. Вероятно, это крестные родители бабушки. Бабушкиного отца звали Алексей Иванович Николаев, поэтому Иван Николаев-Гертхерд, скорее всего, был его братом, а жена брата – крестной матерью бабушки. Сыновей обычно называли именем отца или деда. Если сложить все вместе, добавить фотографии братьев в военных мундирах, то семья была далеко не бедная, а дворник и кухарка, либо бывшая прислуга, либо их дети. К сожалению, наши поиски начинали заходить в тупик. Я помнила, что родственники были захоронены на церковном кладбище в Пятигорске, но могилы мой папа нашел только по посаженному дереву, а само кладбище уже тогда было в запустении. Оказалось, что церковные архивы несколько раз горели, адресных книг мы не нашли – краевой центр несколько раз переносили из одного города в другой. Московских адресных книг 19века мы просто не нашли, нашли перепись Петербурга, но только за 1913год. Нужная фамилия встречалась, но она не была редкой, надо было точно знать имена, примерный возраст и род занятий тех, кого искали. Расстроившись, мы из любопытства ввели фамилию мужа и обалдели. Андрей Григорьевич, улица Тамбовская 70, чайная. Деда моего мужа звали Максим, Максим Андреевич. Этот высокий статный старик дожил почти до своего столетия. В обе войны он служил писарем при штабе: был грамотен и имел прекрасный почерк. Дед рассказывал, что стоял в карауле при взятии Зимнего. Это воспринималось родственниками не более чем чудачество и списывалось на возраст. Особой близости между родственниками не было, поэтому подробности жизни деда уточнить было сложно. Старик жил на Вологодчине, там женился, там воспитал пятерых сыновей. Мать деда, как говорили, была купчихой. Моему мужу, своему внуку, про взятие Зимнего дед ничего интересного не рассказывал. Говорил, что заступил в караул и ждал смену. Пробежали какие-то люди, через время вернулись. Деда никто не меняет, приказов нет, дед стоит. Бегавшие люди караульного наконец заметили и отправили домой. И дед пошел домой по холодной пустой улице. Ничего интересного и героического, да и странно, что вологодский дед оказался в Питере. И вдруг все стало на свои места, выяснилось, что дед, Максим Андреевич, говорил правду. Его отец, Андрей Григорьевич, жил в Питере, имел бизнес, пристроил сына на хорошую службу, а тут – революция. Понял Андрей Григорьевич, что страна разваливается, забрал семью, уехал подальше от бунтующих мест. Да и у жены там кое-какая собственность оставалась. Так наш дед оказался на Вологодчине. А близости между родственниками не было потому, что сыновья себе жен выбрали не только из бедных, но работящих семей, не только из семей, служивших новой власти, но и из тех, которые разрушили старую власть и все отобрали. Какая уж тут родственная близость?
 Такая получилась наша родословная.

 Автор: Наталья Анатольевна Наклейщикова (Колесниченко)