Овдовевшее мясо Тургенева

                "Базаров воспринимает Одинцову как кусок овдовевшего мяса"
                Школьник Иванов.


Перечитывая роман «Отцы и дети» в 2015-ом, мой глаз остановился на Тургеневской ремарке «Одинцова покусала угол носового платка». Я бы и сам покусал платок, если бы в этот момент он у меня лежал в кармашке. Но под рукой оказалась всего лишь старая марля. Я всплакнул. Точно так я недавно плакал, переживая за героиню «Петербургских трущоб» Крестовского. Она тоже в порыве страсти кусала платьишко и даже по-моему саму себя.
Любовь слезами не испортишь. «Покусанный платок Одинцовой» вполне соответствует духу «стрАстной» литературы своего времени.
Как выразить страсть? Ведь сам факт выражения обесценивает выраженное. Литературизация страсти делает ее фальшивой. Проблема языка страсти – одна из краеугольных в русской литературе. «Тонкий язык любви» разовьется позже, Буниным и Набоковым. А пока «бульварщиной» грешат все, и Достоевский, и Тургенев, и страшно сказать, Лев Толстой.
Однако Тургенев, сопротивляясь идеологизации искусства, пытался вернуться к утонувшему в идеологических спорах «человеческому». Но «человеческое» становилось «слишком человеческим». Именно это «слишком человеческое» Ф.М.Достоевский и воспринимал как пошлость.
В семьдесят восьмом году Фридрих Ницше издаст свою самую нигилистическую книгу «Человеческое слишком человеческое». Эстетический конфликт Тургенева и Достоевского в этом смысле предвосхищает ницшеанство.
Но вернемся к тургеневскому «языку любви». Главный герой «Отцов и детей» нигилист Базаров лишен этого языка. Именно так читатель воспринимает Базарова в начале романа. И сам Базаров декларирует свою «бесчувственность». И даже кичится ею. Перед нами живой скептик. Тургеневу вполне удается ожизнить своего героя.
Базаров выстрадал свои взгляды. Они являются результатом глубокого переживания. Потому Базаров и «властитель дум», потому что нигилизм для него - сверхсмысл. Базаров – глубокий и настоящий, в отличие от эпигонов Аркадия, Кукшиной и Ситникова.
И все было бы прекрасно, если бы Тургенев не стал реализовывать установку: молот любви-человечности разбивает броню критицизма. Оригинален ли Тургенев? Дежа вю не покидает читателя. Цинизм и гонор Онегина разбивается чувством к Татьяне. Печорин пересматривает себя, переживая вину за княжну Мери. Так называемые «лишние люди», «влюбляясь», обнажают души и перерождаются.
И Базаров как «собрат по ненужности» Онегина и Печорина, должен бы переродиться. А вот здесь ткань романа и дает сбой.
Своеобразной «точкой невозврата» (к прежнему Базарову) оказывается введение в сюжет Анны Сергеевны Одинцовой. Именно с ее появлением рушится образный каркас Базарова. И герой перестает быть жизнеподобным и соответственно эстетически ценным.
Если в случае с Онегиным и Печориным вихрем ворвавшиеся в их жизнь страсти вполне могли привести к перерождению, хотя бы в силу их социальной апатичности. На безразличие (как на пустоту) вполне нанизываются те или иные смыслы. То с Базаровым сложнее. Базаров отнюдь не апатичен и не бесстрастен. Базаров находится в плену сильнейших страстей - отрицания авторитетов, утилитарной пользы и прочих. Идеология Базарова, отрицающая правомочность чувств, если и может быть побеждена, то не с такой легкостью.
И действительно, мировосприятие Базарова выстрадано. Его «бесчувственность» является одним из самых сильных чувств. И что же происходит? Появляется породистая Одинцова, Базаров под впечатлением (хотя и пытается маскировать его в циничные реплики, типа «экое богатое тело»). Далее Базаров и Одинцова знакомятся. Базаров и Аркадий едут к ней в имение. Проходит всего ничего времени – и вот Базаров уже не Базаров, а влюбленный в Анну Сергеевну мужчина.
Конечно, Тургенев пытается убедить читателя в их чувствах. Прежде всего через усиление доверительности. Наконец исповедальность достигает максимума, родство душ есть факт, и Базаров признается в любви.
Может быть я нахожусь в плену литературоведческих стереотипов, и мне подавай внутренние монологи как условие психологической глубины образа? Но все-таки, где смятение чувств, внутренний конфликт, противоречивость поступков, решимость-нерешимость? Так легко поддаться «незаконному» (с позиции своих взглядов) искушению означает лишь поверхностность этих взглядов.
А может быть во мне говорит писаревщина? Хотя Писарев Базарова-то и канонизировал (что понятно), а вот Онегина раскритиковал с позиций вульгарной жизненности.
Не порождена ли моя критика такой жизненностью?
Думаю, нет. Базаров вполне удался в ключе среднего романа эпохи. И не будем преувеличивать эстетическую ценность «Отцов и детей».
В советском литературоведении именно «Отцы и дети» представляли творчество Тургенева. Но почему такой слабый роман стал его визитной карточкой? А не «Дневник лишнего человека» или «Дворянское гнездо»?
Вспомним три этапа освободительного движения, первый – декабристы, второй – разночинцы, третий – пролетариат. «Отцы и дети» вполне вписывались в концепцию всемирного исторического процесса как движения к Октябрю 1917-го. В роли программного текста второго этапа. В этом смысле «Отцы и дети» стоят в одном ряду с «Что делать?». Более антиподных авторов, чем Тургенев и Чернышевский трудно себе представить. Но идеологическая целесообразность может поставить в один ряд кого угодно.
Внутренне полемизируя с базаровщиной и находясь с ней в жестком мировоззренческом конфликте, Тургенев так и не смог занять метапозицию, то есть встать над схваткой, «осимпатичить» такого несимпатичного ему героя. Психологического объема не получилось. Хоть Базаров и презентовался им как лицо трагическое (по уму эгоистичное, а по сердцу отзывчивое), но из Базарова не вышел русский Гамлет, конгениальный шекспировскому образу.
А ведь Базаров должен был бы вобрать всех русских Гамлетов: рефлексивных, озлобленных, отзывчивых, критически настроенных. Гамлет и Дон Кихот – два самых русских архетипа мировой литературы. Заслуга в выражении русской психо-типажности через Гамлета и Дон-Кихота принадлежит Тургеневу.
Но опять же, Базаров скомкан и сумбурен.
- Говорить красиво – неприлично. – Упрекает Базаров Аркадия. Слово «неприлично» уж никак не из словаря Базарова. Как сказал один современный претенциозный критик: сегодня рифмовать стихи – неприлично. И этот критик скорее что-то среднее между Кукшиной и Ситниковым, но никак не Базаров.
Вторичность базаровских реплик банализирует образ вконец. До гамлетовской мудрости не дотягивает. И умирает. И смерть его оставляет читателя равнодушным.