Сумасшедшие

Меня окружает оглушающая белизна.

Стены, потолок и пол. Я словно нахожусь в коробке с ватой, или же спрятана в ворохе старого и оттого прокисшего синтепона.

Как кукла.

Время движется так медленно, словно я увязла в топком болоте. На стене висит календарь, из тех, что показывают нынешнее число при помощи небольшой красной рамочки. Я никогда его не трогаю, ибо ночи и дня для меня не существует – все слилось в бесконечное «сегодня», но медсестра, пугающая своей добродетелью, неустанно передвигает кусок картона с числа на число. Периодически она отрывает лист, что знаменует приход нового месяца.

Но для меня это не имеет никакого значения.

***

Я сижу, прислонившись спиной к стене, но не прижимаясь к ней головой, точно в забытьи. Нет, я все та же кукла, сломанная кукла, с раскинутыми в разные стороны руками и ногами. С пустым и бессмысленным взглядом, равнодушно утыкающимся в незримую точку мягкого белого пола. С лицом, обессилено упавшим на плечо, завернувшееся в теплый кокон волос, хрупкий, точно скелет еще невылупившегося птенца.

Иногда ко мне подходит кто-то, пахнущий терпким одеколоном, и заученно тыкает мне в глаз раздражающей полоской света.

Порой этот «кто-то» обдает меня запахом женских духов: сладковатое облако, отвратительно схожее с ядовитыми испарениями дафны.

Из носа тут же начинает бежать – глупая непроизвольная реакция моего организма на внешние раздражители.

Банальная аллергия.

В подарок я получаю настойчивое трение целлюлозы о лицо, довольно болезненное, наверняка оставляющее некрасивые красные пятна.

А еще чужой вздох – усталый и наполненный почти осязаемым раздражением.

***

Удар. Еще удар.

Холеное лицо, кажущееся мне обычным бежевым пятном, покрывается сгустками крови.

Глаза смотрят на меня в немом ужасе, губы настойчиво молят о пощаде…

Жаль, что это все происходит лишь у меня в голове.

Врач настойчиво говорит мне что-то нарочито ласковым голосом, позволяет даже уродливым кускам своей плоти дотрагиваться до моих волос, разметавшихся по полу сухой коричневой массой.

Будто бы кто-то разбил здесь горшок с цветком и не потрудился убрать после себя всю оставшуюся грязь.

Разбитый горшок – это я.

***

Хочу кричать.

Разрывать глотку истеричным смехом и воплями, сказать всем этим «добродетельным» чертовым Матерям Терезам все, что о них думаю.

Об их духах, царапающих мне носоглотку.

О куске переработанной целлюлозы, который они так беспечно назвали бумажным носовым платком.

О тяжелых вздохах, что, наверное, должны иметь укоряющий характер, но именно из-за них в моей душе появляется желание вновь взяться за топор, уничтожая все.

Я просто хочу кричать.

Не просто ощущать свое дыхание в горле, не чувствовать тяжелый, словно омертвевший, язык.

Кричать.

Ты знаешь, каков крик на вкус?

***

Однажды я лизнула бритву.

Она была только что купленная, совсем новенькая.

И сияла порочным серебром, что лишь глупцы назовут невинностью.

Я помню этот звук скольжения плоти вдоль стальных лезвий.

Помню пряный вкус.

И ощущение странной, пугающей гладкости…

Из уголка рта потекла кровь, пряча в себе просыпающуюся и недовольно зевающую Боль.

Тогда меня окликнула мама. Ее голос был слегка испуган. Я обернулась и улыбнулась ей, продолжая прижимать к груди маленького демона из стали и пластика.

Пощечина на вкус оказалась не хуже.

***

Каждый день, после моего пробуждения, «Мати Терезы» втыкают в меня иглу.

Наверное, это их скромная мечта – поскорее вытолкнуть меня из этой комнаты. Неважно, каким образом – вперед головой или ногами.

Я знаю, чего они хотят. В этом моя сила.

Потому я просто продолжаю ждать, пока ледяная в своей бездушности субстанция пронесется по моим жилам, даруя лживое успокоение.

Я жду, что однажды рука, с торчащей из нее иглой, превратится в меч, замок или дракона.

Но она всегда остается всего лишь рукой.

***

Помнится, однажды кто-то сказал мне, что сумасшедший никогда не считает себя сумасшедшим.

Что за беспринципная глупость.

Я не считаю себя чокнутой – значит, я – чокнутая?

Но «Мати Терезы» не беспокоятся за свое душевное здоровье. И доктора тоже.

Может ли быть так, что одни сумасшедшие закрывают других, чтобы верить, что сами они – нормальные?

Я бы очень хотела поделиться своими мыслями с доктором, но, к сожалению, после лекарств я опять не могу говорить.

Какая досада.

***

Когда я сидела в классе, на уроке, мне частенько было невыносимо скучно. Голос учителя отдавался в ушах неясным гулом, а иногда и визжащими шинами, заставляя лицо искривляться в безобразной гримасе – он порой замечал это и делал мне раздраженное замечание.

Как же я их всех ненавидела.

В такие моменты, полные безысходной тоски, я развлекалась тем, что представляла себе топор, который мощными ломаными ударами, разрушает всю эту глянцевую упаковку. На зеленой доске расползаются уродливые трещины, парты разрубаются напополам…

Приятное чувство безотчетной радости наполняет все мое естество. На лице просыпается улыбка, медленно, но верно, растягивая мои бледные щеки прочь от покрасневшего носа.

В такие моменты перестаешь слышать и видеть, перестаешь ощущать весь реальный мир.

Здесь есть лишь ты и разрушенный класс, постанывающий от боли, пытаясь скрыть свои бескровные раны.

Которые
Я
Нанесла
Ему
Топором

***

Сегодня меня, впервые за долгое время, выпустили на прогулку. Из моих обычных «лучших друзей» осталась лишь горсть мелких таблеток – обошлось без капельницы.

Сегодня я, впервые за долгое время, могу говорить.

Подле меня шагает очередная «Мать Тереза». Похожая на робота или на стену – столь неподвижны ее улыбающиеся черты.

Ласковым голосом она рассказывает мне обо всех тех прелестях, что можно найти в сумасшедшем доме. Игры? Книги? Общение?!

Женщина, ты серьезно? Мы же психи, разве нет? Вы же так упорно нас в этом убеждаете. Зачем тогда пытаетесь включить нас в режим обыденной жизни?

А, поняла. Это игра такая.

Вы говорите людям, что они находятся в сумасшедшем доме, но не говорите, что с ними что-то не так. Как бы даря возможность самому осознать свою бредовость.

Вы говорите людям, что они находятся в сумасшедшем доме, и отправляете их говорить с сокамерниками.

Я буду говорить с человеком, зная, что он – псих.

А может, и нет.

Может, он, как и я, совершенно нормальный, просто боится меня и не хочет сознаваться. Тогда мне придется вывести его на чистую воду.

На чистую воду?

Он скажет мне правду, когда я принесу ему попить.

Абсолютно точно.

***

У нас тут новенькая. Будущая «Мать Тереза». Пока непохожая на них, с пока искренней щенячьей улыбкой, преисполненная желанием помочь всем, чем сможет.

Забавная.

В последнее время доктора называют меня прекраснейшим словом «нормальная».

Они говорят, что я уже почти «нормальная».

Но продолжают держать меня здесь.

***

«Мать Тереза», что показывала «новенькой» ее будущее место работы, куда-то ушла, оставив ее на меня. Или меня на нее? Скорее, первое, чем второе, я здесь уже довольно давно и неплохо ориентируюсь.

«Новенькая» немного зажата. Ее челюсти будто кромсают язык на части, с силой пережевывая его, но, вроде, крови нет, значит это – всего лишь прелюдия.

Она боится. Меня и молчания.

- Ты тоже сумасшедшая, да? – просто спрашиваю я, рассматривая свои похудевшие ноги, обутые в мягкие белые тапочки.

Как будто их выпилили из пола моей комнаты.

- Что? – «новенькая» издала что-то похожее на смешок. Нервничает, - С чего ты это взяла?

Видимо, я слишком неожиданно подала голос.

Мне ее что, нужно предупреждать?

- С того, что мы в сумасшедшем доме. Доме для психов. Все здесь давно выжили из ума или просто неплохо притворяются.

- Я не сумасшедшая, - спокойно ответила «новенькая», но видно, как сильно ее ногти впивались в ладонь. Слишком сильно сжала кулак.

Готова поспорить, «новенькая» давным-давно не общалась с нормальным человеком.

- Все так говорят. Но никто в это не верит. Я вот тоже не сумасшедшая, но почему-то на мне – белые тапочки, а на тебе – кеды, обутые в пакетики.

- Я буду здесь работать, а ты – проходишь лечение. Мы разные, - «новенькая» улыбнулась. Наверное, она не знает, чего ожидать от меня.

- Ты продолжаешь упорствовать? Точно сумасшедшая, - я откинулась на стену, чувствуя, как по моим ногам скользнула деревянная волна.

- Почему у тебя такие длинные волосы? – блестящие ногти блистали рядом с моими ногами. Перевела тему разговора, молодец, - Я думала, вас стригут.

- Стригут собак, нас подравнивают. И потому, что я не разрешаю. Без этой копны мне становится неуютно – некуда завернуться, чтобы успокоиться во время кошмаров.

- В этом вся разница! – торжествующе заявила «новенькая», - Я не сумасшедшая, потому что мне не нужно такое одеяло.

- Забавно, - ответила я, - Ты только что назвала сумасшедшими всех животных, имеющих шерстяной покров.

Она даже не нашлась, чем ответить.

Какая скука.

***

Мне нельзя сдаваться.
Я нормальная.
Совершенно.
Абсолютно.
Они ошиблись.
Наверняка.
Просто ошиблись.
Кто-нибудь придет и скажет им об этом.
Обвинит в халатности.

Вот только ко мне никто и никогда не приходит.

***

Сумасшедший дом – это место, где никто не признается в своем сумасшествии.

И доктора, и пациенты – все ходят в белом и кажутся обычными людьми.

Поэтому я стараюсь свести все общение к минимуму. Мало ли, наткнусь на буйного, потом проблем навалится. Меня во всем обвинят, и под капельницу засунут.

Просто так. Чтоб неповадно было.

Глаза постепенно наливаются тяжелым свинцом, и я проваливаюсь в сон.


Пусть мне приснится нормальный мир.
Тот, что за пределами этой белой комнаты.
За пределами приюта для психов.
Там, где руки могут превратиться во что-то несуразное.
Где над головой летают зеленоватые твари, любящие плеваться в прохожих.
Только их плевков никто не замечает, а меня ругают за это.
Хочу снова в свою комнату.
Если прищурится, можно увидеть оранжевое море под ногами, вместо пушистого ковра.
Хочу снова увидеть свою младшую сестру.
Мне все говорят, что она умерла два года назад, но это неправда.
Просто она шутит и прячется под кроватью.
Обманывает всех.
Я приношу ей покушать, но она редко когда съедает все полностью.

В том мире, за пределами этого, есть всего один минус.
Там все называют меня сумасшедшей.

А здесь?
Здесь просто никто не произносит этого слова.

Никто, кроме меня.