Легенда об Анахарсисе

  Когда наступила тридцатая зима жизни Анахарсиса, он взял посох, лук, кочан со стрелами, немного лепёшек из ячменя, вяленого мяса и, не простившись ни с кем, покинул родное становище. Почему он выбрал такое неудобное для путешествий время, в которое, по обычаям страны, прекращались даже военные походы, он и сам не знал, да и не думал об этом. Просто услышал внутри себя непонятное веление  идти и пошёл.
Дул ветер с гор. Из низкого, набухшего молоком неба сыпал снег, покрывая затихшую землю. И Анахарсис подумал, что посланные с неба сны осыпают её мягкой пеленой под немую музыку. Сны посылались на землю владыками всего сущего — и всё: звери и птицы, деревья и люди — должны были спать.
Отойдя от селенья на полёт стрелы, Анахарсис оглянулся. Длинная, хорошо видная даже в предутренних сумерках вереница следов тянулась за ним, словно не желая отпускать. Неясное беспокойство шло рядом, и Анахарсис вдруг понял, отчего оно. Он, единственный из всех живых, нарушил магию снов, до света прошёл по нетронутому снегу, насыпанному духами, кто знает для каких целей. Быть может, они, невидимые, как раз сейчас кружатся над ним, играют в ветре, мелькают и прячутся в тумане, прядут свою таинственную пряжу, оставляя таинственные знаки, чего бодрствующий Анахарсис не должен видеть и знать. И за это они захотят навредить его душе, её несмыкающимся очам.
Вернуться назад? Он представил себе оставленное в юрте ложе, застланное волчьими шкурами, себя самого в тепле ночёвки. За войлочным пологом падает и падает снег, покрывая низкую жёлтую траву. Он скажет духам: «Сыпьте, я больше ничего не вижу», и в доказательство закроет глаза. Он не беглец, не сделал сородичам ничего плохого. Просто идёт туда, куда тянет его неведомая сила. Что там, впереди: новые земли, чужие люди, опасности? Он готов к встрече с ними. Странную раздвоенность чувствовал он в душе своей. Всё прежнее: стычки с вождём и старшинами, чувство беспокойства и неуверенности, словно осталось позади, с каждым шагом уходило всё дальше. Чем дальше он будет идти, тем  слабее будет власть прошлого. Новое, недавно прорвавшееся наружу чувство свободы уже отсчитывало время другой жизни. Он ощущал в себе  всё тяжелеющий маятник  новой воли, к которой примерял свой шаг и бой своего сердца. Скрип его шагов как будто  подтверждал правильность его ощущения.
Анахарсис ненадолго остановился. Прерванная шумом движения тишина сомкнулась, пряча едва приоткрывшийся смысл происходящего. Пустота одиночества с такой силой охватила путешественника, что он поспешил нарушить её. Снова заскрипел снег под ногами. Анахарсис шёл ровным шагом, не оглядываясь больше на оставленное становье, уже невидимое в снежной пелене, стараясь не опускать глубоко в снег ноги в ветхой и слишком тонкой обуви из козьей кожи.
Утром, когда взошло солнце, он задремал в сухой ложбинке под лиственницей на ложе из пожелтевшего лапника. И во сне видел бесшумно и густо падающий снег. Глазам надоело смотреть, голова стала утомляться от однообразия. «Долго, слишком долго идёт», — подумал он и проснулся. Снегопад кончился. Сквозь пелену тумана брезжило расплавленное солнце.
Анахарсис сел. Сняв меховую рукавицу, зачерпнул горсть нетронутой белизны небесной крупы, положил в рот, протёр лицо. С наслаждением вобрал в лёгкие свежий, чистый воздух утра. Кожу лица приятно пощипывало. Он достал припасы. Прислонясь к стволу лиственницы, не спеша  съел лепёшку, посасывая кусочки. Вспомнил, как густо и жарко дышит это дерево летом, в зной. Теперь от него шёл мягкий, целительный, укрепляющий силы дух. В той стороне, где вчера цепочкой тянулись следы, было бело и пустынно. И Анахарсис подумал, что если бы поутру посреди снежного поля увидел под деревом человека, сказал бы себе, что человек попал сюда не иначе, как с неба. Он засмеялся про себя от этой мысли и совсем повеселел. Пора было пускаться в путь.
Горы, по которым он определял направление, всё ещё были перед ним. Он шёл уже третий день, а зубчатые, казавшиеся такими близкими, казалось. Не только не приближались, а даже отодвигались. Наконец, ещё через две ночи и два дня он достиг отрогов. Ночью на небе стало светлее. Молоденький серп месяца наливался блеском, взрослел на глазах, как белорунный ягнёнок. И когда он достиг двухнедельного возраста, горы кончились, и повеяло теплом. Обувь путешественника за время пути истёрлась, ступать было больно и холодно. Но за отрогами земля была ласковее, и ступни  с наслаждением ощущали прикосновение трав. Все суставы путешественника, сжавшиеся от холода за время пути, распустились. Вольнее задышалось. Запасы съестного кончились уже через пять дней. Пришлось пустить в ход лук и стрелы. Подстреленная кабарга почти на день задержала охотника. Он снял с неё шкуру, вырезал лучшие куски мяса, слегка обжарил на огне и провялил возле костра.
Прошло уже много дней с той поры, как он покинул становье. И за всё это время ему не встретился ни один человек, да он и не искал встреч. Они могли плохо кончиться. Селенья обходил, хотя ближние из них жили под знаком дружбы с его родом. Зато дальние, по виду и запаху, были всё более чужими. От безмолвия он уставал. Иногда ему казалось, что он забывает человеческий язык. Времена хотелось петь, и он напевал вполголоса. Иногда в напев вплетались слова про снег, про долгий путь, про то, как придёт он в какую-нибудь чудесную страну, где нет злых вождей и глупых людей и где все будут любить его и радоваться ему. Такое случалось с ним и раньше, когда он пас стада коней или уходил вечером в степь вслед за опускавшимся за край земли солнцем. Он пел часами, не зная, что даёт жизнь новым, никогда до него не звучавшим напевам.
За горами снега уже не было и, сколько видно, далеко внизу ходило и дышало море. Оно сверкало, двигалось, и это зрелище не переставало волновать Анахарсиса. Земля эта называлась Таврия.
Вправо от гор виднелись строения большого селения, называемого городом. Анахарсис много раз слышал о нём от старых воинов и торговцев, забредавших иногда в становье. Город охранялся воинами в блестящих доспехах. Туда приставали большие длинные лодки, называвшиеся галерками, привозившие вино, оружие и увозившие пшеницу и красивых рабынь. От этих заморских купцов и менял Анахарсис слышал, что ещё в давние времена к берегам Таврии приставали ахейские суда, снаряжённые охотниками за золотым руном. Греки называли их аргонавтами. Некоторые остались здесь, расселившись вплоть до низменных степей, где обитали амазонки, но особенно полюбили южный берег Таврии в соседстве с морем — так они чувствовали себя ближе к отчизне. Женились на скифских женщинах, и родиной детей от этих браков становились северные берега Понта.
… Однажды, лет пять назад, Анахарсис вместе с соплеменниками был на большом осеннем базаре. Весь день ходил между палатками византийцев, глазел на заморские товары. Всё поражало взор: и богато украшенное оружие, и ножи с костяными ручками, и пурпур дорогих тканей, и чёрные глиняные сосуды с нарисованными на них красными фигурками танцующих людей, и маленькие статуи из гипса, мрамора и бронзы обнажённых богов и богинь, великих героев. Скифы знали и литьё, и чеканку, и красочные узоры на посуде, но изображали они не богов и героев, а зверей.
Общине нужно было боевое и охотничье оружие, вино и масло, но и красивые вещи манили их. Анахарсис уговорил старшего выменять каурого жеребца с белой звёздочкой на лбу на большую чёрную амфору с красивыми фигурками пляшущих женщин.
Когда вечером базар затих, молодого скифа потянуло в степь. Увиденное переполняло его душу. Он бродил неподалёку от греческих шатров, вслушиваясь в чужую плавнотекущую речь. Где-то играли на струнных инструментах и пели. И  голоса поющих, сливаясь с ритмом музыки, рассказывали о чём-то печальном и прекрасном на непонятном языке. В  слиянии музыки и голосов слышался то звон оружия, то торжественный  рокот  тимпанов во славу древних героев, то любовное томление.
Густой запах чабреца и полыни плыл над степью, оседая на губах и в гортани терпким вкусом. Громадный красный шар солнца тонул в степи.
— Гелиос… — произнёс вышедший из шатра ромей. Он ещё что-то говорил. Анахарсис уловил знакомое слово «колесница» и связал его с раскалённым, погружавшимся в степные травы светилом. «Колесница Гелиоса», —  понял Анахарсис. Пурпуром горели и подземным гулом отдавались слова в потрясённой душе. Гул был таким оглушительным, что Анахарсис закрыл уши ладонями и почти пообежал в степь. Сердце его билось, точно молот в наковальне над раскалённым куском металла. Искры неслись перед глазами. Он тяжело дышал.
По мере того, как он удалялся от лагеря, слабело и его волнение. На половине стадии от того места, где раскинулся греческий и скифский табор, музыки уже не было слышно. Зато громче становилось стрекотание кузнечиков, попискивали мыши. С полуночи тянуло прохладным ветром. Далеко в степи трепетал слабый огонёк костра. Огонёк то почти пропадал, то поднимался, раздуваемый ветром в рыжее пламя.
Много раз Анахарсис слышал от стариков о наваждениях степи и о том, как опасно им доверяться. Говорили, если кто пойдёт за таким блуждающим огоньком, может и не найти дороги назад. Анахарсис хотел было вернуться, но в этот миг огонёк жалобно трепыхнул, будто раненая птица, просящая о помощи. И молодой скиф решился. Торопливо, натыкаясь в сгущавшейся тьме на кочки, пошёл на огонёк. Ноги будто сами несли его. Подойдя ближе, он увидел сгорбленную фигуру сидящего на земле человека. Тот поднял голову — и Анахарсис узнал в свете костерка знакомого торговца тканями грека Агатона. остывающие угли вспыхивали с шипеньем перед тем как погаснуть под холодным сырым ветром с моря. Агатон подбросил в костёр пучок сухой, занявшейся лёгким сладким дымом травы.
В эту ночь Анахарсис услышал рассказ о далёких землях и тёплых морях, о могучих владыках, о мраморных храмах и дворцах, страшных пустынях и висячих садах.
Спустя много времени, вспоминая эту ночь, острый запах увядающих трав, белый дым костра, склонившуюся над огнём фигуру грека, Анахарсис каждый раз испытывал чувство, охватившее его тогда. Ему хотелось идти, раздвигая пространство, погружаясь в огромный бесконечный мир чудес. Перед ним раздвигалась пелена повседневности. Он видел странные здания с колоннами, площади между ними, заполненные  толпами людей в коротких нескифских одеждах, красные отсветы огня.
Солнце ещё не всходило, когда он вернулся в лагерь. Лёжа под телегой с неровно положенными досками, видел клочки быстро бегущих облаков. Они бежали к морю, за которым было всё то, о чём рассказывал Агатон. Усыпленный бегом облаков и своими видениями, он заснул, и во сне качался на зелёных волнах, журчащих под веслом невидимой лодки…
Все эти годы росла и зрела мечта о путешествии. И вот час настал: налитый колос лопнул и зерно упало в землю, чтобы прорасти.
Так подробно описывающая каждый шаг скитальца легенда ничего не говорит о том, что было с ним за морем. И только, когда он вновь ступил на землю степной Скифии, древние аэды рассказали о  странном превращении Анахарсиса.
Он вернулся тем же путём, каким когда-то покинул её. Пришёл пешком, в запылённой и бедной одежде. Но принёс в мешке книги на греческом языке и зашитые в пояс золотые монеты и вскоре  завёл себе скот, рабов и всякое имение. О том, что видел, как жил, говорил мало и неохотно. О насущном же судил мудро, как человек, повидавший свет и многому научившийся. К словам его прислушивались даже старцы. Некоторые из скифов приходили из дальних селений, чтобы услышать Анахарсиса. И скоро все признали, что не было ни прежде, ни теперь среди скифов никого, кто мог бы сравниться с Анахарсисом в знаниях и мудрости. При нём произошло объединение всех скифских племён и он был избран верховным вождём. Решал, где пасти стада и когда идти в военный поход. С ним не спорили, ибо решения его всегда оказывались верны. Он научил сородичей многим премудростям неба и земли, искусству чисел и знаков, в которых чудесным образом заключались слова.
Некоторые признавали его за бога, принявшего облик Анахарсиса.
Почти все его сверстники были женаты и имели детей и даже внуков. Он же был одинок. И когда мужчины и женщины родного становья плясали при огнях по случаю удачной охоты, победы над врагом или иного события, он сидел у костра и смотрел в огонь, изредка подбрасывая веточки или пучки сухой травы, занимавшейся ярким огнём и источавшей горьковатый запах.
Он был ещё не стар, красив, в волосах только проступало серебро ранней изморози, и многие девушки, танцуя, желали поймать на себе его взгляд.
Иногда, окружённый соплеменниками, он рассказывал о неведомых странах, но говорил так, что было непонятно, хватил он или порицает, и роняя слова, не смотрел на сидящих вокруг, как бы от безмерной усталости. Он не пил скифской стравы, водки, настоянной на мёде и травах, и обычаи предков исполнял неохотно. Многие замечали в нём несвойственную скифам холодную печаль, словно там, в чужих землях, в городах и селеньях  Эллады и на далёких островах, он потерял то, что на всех языках называется словом душа.
И постепенно от кочевья к кочевью поползла молва о том, что это мёртвый Анахарсис вернулся из страны теней, откуда, как говорили, иным удаётся уйти, но взять с собой свою душу не может никто.