Перламутр. Глава 1

Маленькая девушка сидела на кресле лицом к спинке и, устроив альбом на широком подлокотнике, старательно водила пером по гладкому желтоватому листу. Чернильница стояла на том же подлокотнике, у самого края, девушка несколько раз чуть не свалила ее на пол и насажала уже на темной древесине неопрятных пятен. Текст, выходивший из-под пера, ее не устраивал, но остановиться она не могла:

"Дорогой неведомый друг, мне тревожно и одиноко, и некому об этом рассказать, совсем некому. Никто из домашних и слушать не будет, подруг у меня нет. Может быть, вы, дорогой неведомый друг, когда-нибудь найдете мой дневник и... А меня уже не будет на свете... Когда вы будете это читать, сделайте, пожалуйста, скидку на то, что писать я не умею, описывать свои чувства стесняюсь и..." Зачеркнула написанное и начала снова:

"Уважаемые потомки! Разрешите сначала попросить прощения за стиль. По мере сил я попробую держаться ровно, но я всегда нервничаю, когда представляюсь незнакомым людям.

Зовут меня Агата. Возможно, я ваша прабабушка или дальняя родственница по какой-нибудь из побочных линий. Вряд ли вам рассказывали обо мне, наверняка от меня не сохранилось ни воспоминаний, ни портретов. Ничего, кроме этого дневника. А вдруг вы захотите узнать, какой была, что думала и чувствовала та, про которую вам не рассказывали, потому что рассказывать было нечего?

Моя мама первая красавица герцоства: глаза-звезды, высокая грудь и корона блестящих каштановых волос. Думаете, мне что-нибудь перепало? Как же! Фигурка тщедушная, бледная кожа легко воспаляется, нос короткий, вечно сопливый, а зубы кривые. Один — справа вверху — торчит как клык, поэтому, когда смеюсь, я всегда прикрываюсь ладошкой, отчего люди считают, что я скрытная и вообще себе на уме. Волосы вроде и густые, но какие-то тусклые.

Самое обидное, что я не уверена в степени собственной некрасивости: наверное, родись я уродом, мне было бы легче. Иногда мне кажется, что я очень даже ничего. Но чаще всего просто не могу на себя смотреть. Пробегаю мимо зеркал как можно быстрее, чтобы не расстраиваться.

Мама родилась в семье герцога. Ангелина фон Таубер — о ней вы наверняка знаете, как и о великой любви, которая связывает ее и моего отчима. Впрочем, мало ли как об этом станут рассказывать в ваше время? Я расскажу эту историю так, как слышала сама от нянюшки.

Отто фон Таубер привез Ангелину в свое поместье совсем еще девочкой, и два года они были счастливы. А затем он уехал на войну и не вернулся. Это был тот самый поход, в котором сгинули герцог, мамин отец, и его прямой наследник. Мама тогда носила под сердцем Гертруду. Родив дитя, она передала его на руки родственнице мужа и отправилась искать супруга. В поисках красавице помогали многие. За ней шли, бросая все: дом, семью, любовь. Даже долг. Она никогда ни о чем не просила, помощь предлагали, даже навязывали: за один взгляд, за пожатие плеч. Самым преданным ее поклонником оказался некий Дон Мигель, странствующий рыцарь. У себя на родине он был важной фигурой, а у нас скрывался – не знаю, зачем. Он помогал маме в поисках ее пропавшего мужа. Но однажды Дона Мигеля схватили и силой вернули на родину. А мама снова осталась одна, с ребенком под сердцем. Родив дочь – ее назвали Эрменгардой – мама снова взялась за поиски. Они продолжались еще не один год. Очередной помощник выяснил, что барон Отто фон Таубер находится в заточении у некой могущественной феи, и они с мамой отправились его вызволять. Однако по дороге помощник этот (мне никогда не говорили его имени) сбежал, похитив мамины драгоценности и оставив ее… правильно: одну, с ребенком под сердцем. Тем ребенком и была я.

Хорошо, что замок злой феи был уже рядом. Все двери были распахнуты настежь: готовилось какое-то торжество. Мама вошла в большую залу, где за накрытыми столами среди цветов и огней собралось веселое общество. Просто вошла и села за один из столов. Ну, а дальше... Наверное, он подбежал к ней и закричал: «Вот моя жена, и другой мне не нужно!» В общем, история хороша для маленькой девочки, но в четырнадцать лет начинаешь уже задавать определенные вопросы, на которые не торопятся отвечать. И не можешь уже удовлетвориться россказнями о коварстве фей и всепобеждающей любви. Зная маму... В общем, Отто вернулся домой, приняв прижитых не от него детей, и они с мамой жили с тех пор душа в душу. И любили старшую дочь, прекрасную и бесстрашную Гертуду. И любили среднюю, веселую Эрменгарду. А вот меня любили не очень. Наверное, не хватало уже на меня любви. А может быть, помнился мой отец, обокравший маму и бросивший ее одну на дороге.

Мне не на что жаловаться. Учителя у меня хорошие, и платья с духами тоже... Было бы, наверное, легче, если бы все меня шпыняли и ненавидели: говорят, это закаляет характер. Но вообще у нас все очень добрые. Меня даже пытались учить, подтягивать, так сказать, до своего уровня. Гертруда часами объясняла мне тонкости соколиной охоты, я ходила с ней по полям, когда она обучала свежеприобретенного сокола. Но… я боюсь этих хищных птиц. Когда сестра сажала сокола мне на перчатку, я каждый раз крепко зажмуривалась и вытягивала руку вперед и вверх. Сестра сердилась... В общем, с соколиной охотой ничего не получилось.

Эрменгарда пыталась помочь с рукоделием. Мне очень нравится, как она вышивает. Сестра знает множество самых хитрых швов и придумывает узоры. Панно с деревом жизни, которое висит у меня в спальне, – ее работы. Научиться вышивать как она – да это почти то же самое, что научиться творить миры! Но ничего не получилось. Я побилась немного – и бросила: криворука я, и цвета подбирать не умею. Нет, я, конечно, вышиваю – крестиком по канве.

Учитель танцев помучился со мной и с согласия родителей полностью переключил внимание на сестер. Помню две его фразы: «Вы не шагаете, фройляйн! Вы топчетесь. А нужно шагать»; «В первый раз вижу такую неуклюжую девочку».

Я старалась научиться хотя бы петь, но приглашенный учитель осадил сразу: «Знаете, фройляйн, голос у вас сильный, но очень противный, и совсем нет слуха». С его стороны это был честный, даже самоотверженный поступок: плату за обучение родители предлагали хорошую, он мог бы возиться со мной много месяцев, не слишком заботясь о результате.

Я, правда, все равно пою. Как приходит охота, набираю в грудь побольше воздуха, закрываю глаза и начинаю… петь. Во весь свой сильный и противный голос. Разбегайся кто может!

В общем, понятно, да? Я – серый пушистый грызун нашего дома. Самая неприметная, бесталанная и ничтожная из его обитательниц. Обидно, конечно, но я привыкла.

Уф. Кажется, все о себе рассказала и всех своих представила. К вашим услугам".

Агата перечитала то, что получилось, покачала головой и захлопнула альбом. Ну и пусть. Пускай хоть кто-нибудь когда-нибудь узнает, что она думала о своих домашних, поймут, как ей было одиноко, и грустно, и страшно. Она всхлипнула от жалости к себе.

Пора было ложиться спать. Агата зажгла свечу, погасила лампу и юркнула под одеяло. Она никогда не ложилась без ночника, а с тех пор, как умерла няня, страх темноты усилился. Несколько раз видела няню во сне, и сны эти были нехороши. Вот и сегодня — не успела девушка уснуть, как у кровати появилась усопшая. Встала тихонько в изножии, сложив на груди руки. Свечка погасла, в комнате было темно, и в этой томительной темноте светились белое круглое лицо, слабое и дряхлое, белая сорочка и ореол редких седых волос. Широко раскрытые темные глаза смотрели пристально, не моргая. Агата вскочила, нашарила на столике подсвечник и огниво, чиркнула кресалом, стараясь не отворачиваться от неподвижной фигуры. Свечку никак не удавалось зажечь, утопленный фитилек не принимал огонь. Лицо нянечки исказилось: она словно хотела что-то сказать. На свече появился язычок пламени, но пламя это было темнее самой черноты.

Агата почувствовала, что сердце в груди стремительно распухает — вот-вот прогнет ребра, — вынырнула из сна и обнаружила, что сидит на кровати и хватает воздух ртом. Стук сердца отдавался в ушах тяжелыми гулкими ударами. Свеча горела, но воска оставалось чуть-чуть. По стенам и потолку ходили уродливые тени. К окну со стороны сада тянулись черные щупальца – или ветви деревьев? Девушка набросила на плечи кофту, взяла подсвечник. Пол был обжигающе холодным, но искать туфли она не стала. Выскочила из комнаты и пробежала коридором до одной из дальних дверей. Огонек колыхался, облизывая край подсвечника. Девушка застучала в дверь кулаком, потом ногами.

– Эрменгарда! Эрменгарда, открой!

На свечке чудом держался голубой лепесток умирающего пламени. Агате казалось, что, как только он исчезнет, остановится ее сердце. Дверь распахнулась, на пороге черным силуэтом встала Эрменгарда. Комната за ее спиной была залита лунным светом. Агата сразу успокоилась, ей даже сделалось стыдно: не укладывайся она со свечой, поняла бы, что в комнатах ночью не так уж темно. Училась бы следить за лунным светом, полюбила бы звездный… Никогда! Вот ее звезда, в кулаке, и пока она за этот свет держится, не видать ей звезд небесных.

Комната манила серебристым уютом. Сестра молчала. От нее веяло теплом и покоем.

– Эрменгарда, мне такой сон приснился! Можно, я у тебя переночую?

– Я только что уснула...

– Эрменгарда! Я же боюсь! Ну что тебе стоит? Я приткнусь в кресле...

– Заходи.

Старшая сестра отступила в глубину комнаты, и младшая с благодарным всхлипом кинулась ей на шею.

– Ты дрожишь, – сказала Эрменгарда. – Давай ляжем.

На своей широкой кровати Эрменгарда спала поперек. Она перекинула подушки так, чтобы теперь можно было лечь вдоль. Встряхнула, перебросила одеяло:

– Ложись у стенки. Никто до тебя через меня не дотянется.

Агата бросила кофту на пол и забралась под одеяло. Наконец-то! Ноги совсем окоченели. Лежать на льняной простыне было непривычно, Агата для себя всегда выбирала шелковое постельное белье с вышивкой, но сейчас подумала, что у сестры постель уютнее. Эрменгарда вообще умела устраиваться: вещи ее любили, и она их тоже любила и понимала. За окном шумел сад, залитый лунным светом. "Вот почему за ее окном он так чудесно шумит, а в мое – лезет?" — думала Агата, сладко жмурясь.

– Что за сон-то?

– Нянечка. Такая старая, страшная. И во сне я точно знала, что она не умерла. Еще не умерла, но вот-вот умрет. Понимаешь?

Эрменгарда вздрогнула, но сказала сердито:

– Из-за этого нужно было меня будить? Все, спи. Но это точно в последний раз. Просто я добрая… – последнее слово растянулось, превратилось в зевок – и Агата осталась наедине с комнатой и серебряным садом.

Уже в полусне ей почудилось, что в окно глядит полная луна. Такая круглая и белая, потому что это не луна вовсе, а нянино лицо… Но испугаться она не успела.