Неправильный прикус. повесть

НЕПРАВИЛЬНЫЙ ПРИКУС
 девичья повесть-пунктир

Интересно, наверное, писать повести с загадочными названиями, например «Сто часов нежности». Во мне живёт нежность, но я - дикарка и нежность моя дикая, неодомашненная, спрятавшаяся в самом дальнем углу души, двери в которую сделаны в форме сердца. Влюбляться следует хотя бы потому, что это приносит лёгкость. Лёгкость тела, плывущего над асфальтом; мыслей, свободно слетающих в чёткие формулы жизни и смерти; готовность в любую минуту написать шедевр! А до этого была пустота.
После последней школьной влюбленности, надуманной и заполнявшей не столько сердце, сколько страницы многочисленных дневников, грянула давящая, тяжкая пустота. Тяжёлая и тяготящая. И никак невозможно было выломится из неё. Это – изо дня в день равнодушие к лицам, музыке, ветру, небу, дождю и комок ниже горла. Это – отвращение к чужому смеху, зависть к чужой свободе – как будто сама не абсолютно свободна.
Я говорю «пу-сто-та» и в янтарный стакан времени падают три янтарные капли.
Неповоротливость слов, мучительный их поиск, когда сердцем и разумом уже осознано, но не облечено в словесную форму. Мысленное косноязычие. Мысленно переворачивать камни гораздо труднее, чем наяву. Здесь явственна цель, а там тоска, то есть цель несформировавшаяся.
«Не сотвори себе кумира». Но я хочу сотворить. Ведь когда я осознаю, что ОН – мальчишка, ровесник, к которому не могу относиться серьёзно, исчезнет лёгкость, которую так неожиданно подарила судьба.
---
Ввиду намечающегося новогоднего сборища богемная толпа дружно лепили пельмени. Все были заняты, бодры, шумно шутили и смеялись своим шуткам. Когда усталость заявила о себе чувством голода, Лёлька, следуя принципу «лучше переесть, чем недоспать», что впрочем, не мешало ей весить столько, сколько нужно по французской диете, смастерила себе бутерброд из остатков мясного фарша, приводя в ужас окружающих, не понимающих пользы сыроядения. Жизнь шла неестественно спокойно и рассудочно.
Потом наступило воскресное сборище, на котором Лёлька, наверное, неплохо выглядела в мамином, чёрно-белом бархатистом платье с тёмными, рассыпающимися по плечам волосами. Её радостно приветствовали и приняли вместе с тяжестью, терзающей её душу. ОН, пока ещё такой же, как все, слонялся и жаловался на волнение перед литературным дебютом, и Лёлька даже сказала ему что-то равнодушно-спокойное. Позднее ОН читал своё и чужое, много, ярко, «ночь-сволочь», артистичен, обаятелен. «Сплошной восторг», – уныло отметила про себя Лёлька.
После чтений последовало приглашение к столу, вокруг которого было рассовано человек двадцать. Лёлька устроилась на краешке дивана. Все были голодны и жаждали пельменей. Лёлька тоже была голодна, но ничего не жаждала и голода своего ощущать не хотела. Чувствуя только пустоту, смотрела на остальных и ей были невыносимо дики эти радостные физиономии.
Молодая актриса, играя хозяйку дома, опрокинула на Лёльку тарелку с пельменями, что усугубило её состояние. Губы сомкнуты, взгляд исподлобья. Как хорошо иногда не видеть себя со стороны! Однако окружающие были тошнотворно милы и заботливы, и на капризы её не сердились. Пельмени в тарелке, со сметанкой, как заказывала. Вино в бокале. ОН читает стихи, все счастливы, все смеются. Тост! Не пропустить тост! «Когда я пьян, я – жуткий бабник!» – «А я слепая и не вижу ни правды, ни лжи в твоих глазах. Карие глаза для меня всегда были загадкой». – «Загадкой манящей?!» Трёп ради трёпа.
На Лёльку не действовали эти рубиновые градусы. Заедим: за маму, за сестру. За папу не хочется. Весело стучат вилки. Тяжесть понемногу растворяется, внутри надувается воздушный шарик. «Потанцуем?!» – «Не прочь!» «Прочь» – это очень резкое слово. Но «не прочь» - это ближе, это шаг не сделанный до конца, это заторможенность, это ступня, не опущенная на пятку. «Потанцуем?» – «Не прочь!» В тесном кругу автоматически покачивая бедрами, переступая ногами, отпустив руки болтаться вдоль тела.
Из сплошного гула музыки выплывает имя «Мона-Лиза». Цитируется Лёлькино стихотворение «Пусть принесёт мне счастье Мона-Лиза», похожая улыбкой на меня». Это хорошо, это прекрасно. Она танцует танго с выдающимся Рыцарем круга. Он объявляет, что она – Мона-Лиза, она – мадонна. Толпа согласна с рыцарем. «Да, - кричит она, – ты – единственная мадонна!» Ты сегодня на гребне славы, восторга, обожания!
Но внутренне ты с ними несовместима и возвращаешься туда, где доедают и допивают в перерывах между репликами, обсуждая последний спектакль местного театра драмы. Ты тоже видела это возрождение жанра балагана, это новое слово в решение старых задач, направленных на… Сидеть в кресле, слушать музыку, слушать себя. «Тебе не скучно?» Нет, мне не скучно, не грустно, мне хорошо. Опять Рыцарь, приглашает танцевать. «Не хочется». Он обиженно подходит к столу и начинает читать «Решительный вечер» Дениса Давыдова: «И пьяный в Петербург на пьянство прискачу». Пей-пей, скачи-скачи.
А на кухне курящие русалки и богатыри совместно распутывают водоросли таких новейших течений в поэзии и прозе, в чём-то остросюжетном и остросовременном, что страшно пройти мимо, опасаясь уколоться об это очаровательно острое. Шаг в кухню. Навстречу ОН: «Разрешите». Ах, в дальней комнате опять танго! Разрешаю. Рыцарь за спиной ещё ожесточеннее читает. Пей и скачи.
Пока добрались до танцзакутка, танго закончилось, но для нас повторят. Пока переключают диск, успеваю заявить, что много пить вредно, и выяснить, что ОН пил «северное сияние», то есть водку с шампанским. А пьёт он редко с целью ощутить наутро холод жизни. Бодрящий холод – это прекрасно.
Ну, вот и наброшены сети танго. Опутывают, запутывают. Пальцы моей руки белоснежным веером на его плече и ОН целует каждое пёрышко веера. Я не вижу его глаз. На уровне моих его губы. «Пацан…» – «Да, а что?!» Висок, щека, шея. «Я с тобой не потому, что Я хочу, а потому что ТЫ этого хочешь», – сквозь пьяную пелену мозг выдаёт трезвейшие мысли. Да, я хочу. Путы путают. Пусть! «Перестаньте обниматься!» – весело кричит нам одна из русалок, вальсируя с молодым прозаиком. «Одна что ли зрячая!» – бормочет ОН. Упоительный сдвиг. Очаровательный заскок. У меня сегодня соскок. То же ощущение, когда летишь с брусьев и не можешь предугадать время и место приземления. Время – ближе к полуночи. Место – Маринин дом, деревянная избушка в центре старого города. «Я люблю тебя сейчас!» – «А потом?» Молчание. В перерывах между танцами прислоняемся к стене. Мы никого не видим и не хотим видеть.
Приглашают пить кофе. Чашек не хватает. Будем пить из одной. Кофе крепкий, без сахара. Не трезветь! Удивительно – я как всегда могу себя контролировать, но не хочу. Сижу на ручке кресла, ОН – в кресле. ОН за моей спиной. Я ощущаю это каждой клеткой. Уходят те и уходят эти. Мы неподвижны. ОН: «Ты не хочешь остаться?» – «Всё равно выгонят». Это я, мой трезвый голос. Нельзя дарить Марине такой подарок. Она, добрая душа, вручает нам, детям общаг, кастрюлю с пельменями. ОН берёт кастрюлю в одну руку, в другую – свой портфель и мы выходим в ночь. Падает снег. Мы идём и говорим, говорим, говорим…
Наверное, было слишком много слов. И не с того начали. Раскрыли книгу на середине и раздражаемся, что не можем понять ни сюжета, ни главных героев. Всё не то… «Когда-то я был одинок и несчастен. Все были чужие в этом городе и улицы враждебны… Теперь у меня сбывается всё, что захочу». «А я – неудачница. Всё приходит ко мне, но поздно, от чужих, без моих усилий и без моей радости». «Любовь, сестра моя, уедем в те края, где мы с тобой не разлучаться сможем…» Позже я осознаю, что ОН просто ровесник, только более откровенный, чем другие. Лишь одного Он не должен был спрашивать: «Я что первый мужчина у тебя?» – «А что, это тебя очень интересует?» – зло бросила я. «Не интересует совсем», – также зло ответил ОН. Не первый. Нулевой.
На крыльце её общаги отдал кастрюлю: «Я тебя здесь подожду». Девчонки дрыхли. Лёлька договорилась с вахтёршей, что придёт позже. Отправившись, куда глаза глядят, вышли к снежному городку. Рядом с ним расчищено место для катка. Он риторически поинтересовался: «Где здесь центр?» – «Кажется здесь». – «Дай мне твои губы… Нас будет помнить этот каток… Ты – лёгкая, но нести тебя тяжело. Я бы отнёс тебя на руках, но портфель деть некуда, поэтому просто провожу. Ты хочешь, чтобы я тебя проводил?» – «Мне всё равно». – «Я хочу написать роман. Хочешь, будем писать вместе?» – «Если тебе понадобятся мои глупые мысли, то я с радостью… До свиданья. Приходи, если хочешь». – «Я уже не помню, где ты живёшь».
Трезвость мысли – ОН мне безразличен. По телу холод от бархатного платья. Вернулась в общагу, разделась. Девчонки ворочались, стонали во сне. Засыпая, думала, что мои волосы пахнут не вином и сигаретами, а Его губами…
---
А потом наступил самый лучший период жизни, когда ничто меня не могло заземлить – ни диплом, ни ненавистное дежурство по кухне. Позднее ОН скажет Марине, что Я была готова на всё. На что – на всё? Предел его фантазии – постель. Но я бы не пошла на это даже в самом жестоком бреду, потому что лучше быть просто одной, чем одной рядом с ним. Хотя… Сумасбродство в женщине всегда ценилось, а он испугался. «Они все такие», - утешали девчонки, – Тебе нужен другой, постарше лет на пять». Боже мой, нужен! Да никто мне не нужен! И вообще глупо – разве из пьяного бреда могло получиться что-то хорошее? Да и имя его у него инфантильно мягкое: «Илья». Даже вывела формулу: в имени мужчины должна быть буква «эр». Если нет в имени, должна быть в нём самом. В Илье «эр» явно прихрамывала. Хотя возможно – это возрастное.
---
Когда опять пришла к Марине, встретила давно знакомые лица. Новыми были сочувственные улыбки. А Марина, умная и взрослая, сказала, что мальчики для неё пройденный этап, её больше интересует жизнь ума. Лёлька с нею мысленно согласилась, но со счастливой улыбкой расстаться не могла, понимая, что возможно выглядит глупо. Да и с чего сыр-бор разгорелся? Ну, сняла мальчика на вечер. Хотя неизвестно, кто кого снял. С тех пор не видела его две недели, но до сих пор счастлива.
Сумеречный разговор с НИМ вызвал в ней злость на себя – как раз то, чего ей не хватало. К чёрту песни об усталости и ушедших годах! Вычистить душу, вымести – и за работу! Её ждут гитара и задачи, упражнения для ног и английский, фотографика и поэзия. «Итак, к чему ты легка, если не можешь летать?»
Лечу, лечу, посещая подруг. Одна сиделка у родной бабушки, другая – воспитательница собственного сына. Прийти, внести с мороза радость, надежду, интерес к чужим заботам. Это ведь так важно, чтобы тебя помнили. Это так нужно, чтобы ты помнил о других. А мальчик? Лёлька и ему хотела помочь. Но ему не требуется. Он сам умеет добиваться цели. Такой сильный, умный. И почему собственно «мальчик»? Двадцать лет. Просто по инерции – не воспринимать сверстников всерьёз. Они глупы и суетливы.
В наше время не так уж трудно быть неотразимым – подать пальто, в разговоре вскользь упомянуть о своих успехах. Немного поэзии, немного живописи – всё самое острое, спорное – «специи» разъедают ум, и эти раны долго не заживают. И всё это для того, чтобы Она, открыв рот, молча, или вслух восхищалась Им. Хотя «открытый рот» уберём – у Лёльки никогда не было привычки слушать кого-то, открыв рот. У неё была саркастическая усмешка, но в ту ночь она о ней забыла. Ты уж прости, малыш, если помнишь! Вот камень преткновения – «если помнишь». Прошёл месяц. Ну что ж.
Все потери можно оправдать кроме потери времени. Это когда просыпаешься дважды: ещё темно и уже светло – время украдено сном. Это, болтая с подругой, дважды глядишь в окно: ещё светло и уже темно - время украдено ленью. Лень прервать разговор, который вечности ничего не даёт…
---
Однажды получила у диспетчера вычислительного центра плотный рулон распечатки, привязанный к колоде перфокарт чужой розовой (!) резинкой с отвратительными оборочками (!!). Такой поворот удивил и рассердил: на работе нет места женственности и шуткам. Куда дели мою резинку, прекрасно белую с четко начертанным на ней шифром? И почему столько бумаги? Не срабатывает ограничение? Четыреста тридцать девять итераций? Чудовищно, не правда ли! С ВЦ вышла вместе с одногруппницей, которая весело трещала о своём муже. Девятнадцатилетнюю, её уже затянула семейная жизнь. Я же – птица вольная, сама бы села в силки, да не знаю, где они. Сильных и умных разобрали, и я довольствовалась дружбой с мужьями подруг.
Убежав от чужой семейной жизни, на перфорации услышала желаемое: «Зайдите через час». «Вот и чудненько!» – как говорил препод по матстатистике, застенчивый умница с лицом Мефистофеля. Вот и чудненько! Я – свободна и могу идти куда хочу. А куда я хочу в такую славную погодку: тихий снег, буйный ветер, бодрящий морозец, всё равно? Конечно, дышать свежим воздухом на маршруте от политехнического вдоль университетской рощи. И далее – мимо площади Революции – в музей. Там обитает серьёзная девушка Марина, которая с чудовищным пренебрежением к моим чувствам говорит: «А только что Ильюша заходил. Ты забудь о нём. Он – подлец». Возможно, так оно и есть, но зачем делать мне больно? Марина идеально для меня холодна к противоположному полу: «Не сходите с ума ни на вечер, ни навек». Но я почему-то схожу с ума, мучительно, до боли в глазах вглядываюсь в лица и спины прохожих. Какое несоответствие теории и практики!
Вот и сегодня летела, не касаясь земли, по главному проспекту, и мой взгляд выхватывал то Его куртку, то Его походку. Силы покидали меня, я летела, не встречая Его. И «каждою клеткой крик вслед мимо идущему – Ты?» Моя мышечная память работала против меня. Я обманывалась так часто, что вообще разуверилась в Его существовании. И вдруг увидела: темноволосый мальчик в красном колючем свитере стоял на фоне заката и смотрел сквозь меня. Что он видел за моей спиной? Заснеженный закатный город? Что он мог увидеть? Мальчик в колючем свитере сказал мне: «Здравствуй!». И ушёл. Нет, он, конечно, стоял на том же месте и болтал с Мариной, но ОТ МЕНЯ он уходил, и чёрные уши его шапки полоскало ветром. Перейдя дорогу у кинотеатра имени Горького, ОН скрылся в вечности.
Неужели достоинство женщины в ненавистном мне сочетании неумности и красоты? Или я пытаюсь оправдать свою глупость? Нельзя заслужить его любовь. А дружбу? Заслужить его дружбу. Чем? Знанием мелочей из жизни великих забытых и множества цитат к случаю? И только? Когда мне хочется отдать ему всю свою нежность, которая накопилась и давит изнутри на мои хрупкие плечи. Нежность как золотой запас государства-женщины. Через три дня я снова увижу его. Но это три дня по двадцать четыре часа каждый! Неужели ничто не поможет перенести эту муку ожидания неизвестности?
---
ОН убегал, глядя мимо неё или сквозь. Лёлька не обращала на это должного внимания, не дыша над обретенной лёгкостью. Отлично защитила диплом. После очередного сборища, когда ОН раздраженно сказал ей: «Не надо так на меня смотреть!», осталась ночевать у Марины. Проснулась с жуткой тяжестью внутри, физически ощущаемой, когда трудно поднять руку, трудно сидеть и даже лежать. Усталость давила снаружи и изнутри и никуда от неё нельзя было деться.
Появившись в общаге, обнаружила кучу предстоящих дел, собрала «дипломат» и поехала домой, в деревню. Рейс в Энск был последним. В тихом аквариуме автовокзала немногочисленные пассажиры медленно выплывали к выходу на посадку.
Лёльку настигла одноклассница и завела светскую беседу, тонко и дипломатично пытаясь влезть в душу. Врать Лёлька не умела и срывалась на правду. Одноклассница смотрела на неё проницательными надменными глазами и, наверное, в душе умирала со смеху. Наконец объявили посадку. Уютно устроившись у окна, Лёлька сосредоточилась и уснула. Во сне она часто поправляла сползавшую с колен сумку. Наверное, ей снились тревожные сны.
Автобус пришёл в Энск около полуночи. Мама наскоро собрала на стол и, греясь у печки, рассказала новости. Лёлькина сестра, школьница, полусонная прибрела на кухню и промурчала что-то радостное. Лёлька выдала ей шоколадку и отправила спать, а сама ещё долго сидела на кухне, просматривая газеты и журналы, накопившиеся за время её отсутствия.
---
Душевного облегчения дома она не нашла. Три дня провалялась на диване: книги, телевизор. Вспоминала, как Марина долго разрабатывала план завоевания Илюши, потом вздохнула и констатировала, что ничего у них не выйдет. Ну и ладушки! Домой Лёлька ездила за разрешением матери на поездку к отцу, с которым не виделась лет десять. Разрешение, хотя и имело значение, не было решающим. Решающим было получение от матери денег на поездку. Благодаря жёсткой экономии, Лёлька накопила на билет в одну сторону. Мать поездку разрешила: «Съездишь, посмотришь, сама решишь». Среди сплошных отрицательных, в интерпретации матери, черт отца Лёлька нашла нечто вроде доброго отношения к ней и ухватилась за это. Она слишком часто разочаровывалась в людях, если они нравились ей вначале. И, наоборот, от неприязни переходила к дружбе. От равнодушия переходить было некуда.
Отец. Смысл этого слова вытек из него, осталась одна скорлупа. Из «золотого» детства, до Лёлькиных четырёх лет в её памяти почти ничего не осталось. Тогда они жили втроём в маленьком посёлке на берегу таёжной реки. Родители работали в школе. Улицы посёлка круглогодично были завалены опилками. Весной их щитодомик затапливало, и Лёлька ясно помнила своего плюшевого мишку с вмятиной от оторванной лапы на туловище, плывущего по комнате.
После развода и рождения сестры «золото» детства постепенно переплавилось в «леопардовые» искусственного меха воротники малиновых и зелёных детских пальто, выдаваемых Лёлькиной матери как малоимущей. Сестра звала Лёльку няней и ходила за ней «хвостом». Лёлька пришла к выводу, что в четыре года её детство закончилось.
В детский сад она не ходила и школьный жестокий мир её не принял – худую, очкастую, нервную. Она замкнулась, стала нелюдимой, часто плакала. Защищаться не умела. Мать звала её отцовым отродьем. Отец сначала писал матери, обещая привезти их к себе на юг, когда устроится. Потом – Лёльке в основном про себя и свои претензии к матери.
Лёлька ехала к отцу ненадолго, чтобы не дай бог, не утомить его, на что постоянно намекал он в письмах. Думая о встрече с отцом, пыталась предугадать все варианты, хотя случается всегда непредугаданный вариант. По письмам она составила себе портрет человека желчного, злого. Но и сама, видимо, заочно выглядела не лучше. Хотя на самом деле была доверчивая, легкоранимая и слегка ироничная особа без достаточной силы воли, но, в общем-то, неплохая. «Мне двадцать лет», – думала она, – а я только начинаю избавляться от комплекса неполноценности. А если бы воспитывалась в нормальной семье, изменилось бы что-нибудь тогда?»
В предверии поездки всеми силами пыталась сохранить рабочий настрой: писать письма, вязать носки, слушать музыку, варить обеды, стирать – что угодно, только не поддаваться тоске. Всё будет хорошо!
В один из февральских метельных дней после получения диплома добралась до касс Аэрофлота и приобрела билет на самолёт в южную часть страны. Номер рейса был счастливым и настроение прекрасным. Улажена кутерьма с выселением из общаги. Закончен объезд и обзвон подруг с сообщением оценки по защите. Метель пахла близкой весной.
---
И вот прилетела ночью в незнакомый южный город. В самолёте вязался парень из Грозного, звал к себе в гости. Сбежала от него в другой салон к новой знакомой. С людьми Лёлька сходилась легко, но не умела поддерживать отношения. Новая знакомая летела на курорт, её встречали. А Лёльку никто не встречал. Отцу это даже в голову не пришло. До города, где он жил, несколько часов на автобусе. Но это утром. А сейчас - ночь.
Аэровокзал к ночлегу не располагал, там слонялись разные темные личности. Прошлась вдоль автостоянки – на Краснодар никто не ехал. В темноте в чистом поле стояла толпа народу, ожидая неизвестно чего. Странное ощущение.
Красно-бело-чёрное клетчатое пальто, чёрные брюки, «дипломат» – вот и вся я, сама невинность и наивность. Светловолосый мужчина с загорелым лицом, годящийся по возрасту в отцы, заинтересованно спросил, куда надо. Светлый плащ как у Алена Делона. Белая «Волга». Дома старалась не рисковать, не ездила по ночам с одинокими мужчинами. Хотя бывает, осознаешь прекрасно, что нельзя так поступать, но «Остапа несло»! «Довезу до Пятигорска. Едешь?». Время около полуночи. «Еду».
Мелькнули последние дома аэропортовского посёлка, впереди сплошная темнота и дорога, подсвеченная только фарами. Вдруг сворачиваем в сторону. Поинтересовалась: «Там что, короче?» Молчит. «Ты здесь подрабатываешь?» – «И подрабатываю тоже. Расплатимся. Три рубля на бензин, а за остальное…». Кресло выпрямляется до лежанки. «Мама!» – «Ну, не надо, ты же не девочка!». А если – девочка? Нет, для него это недопустимо. Разозлился: «Тебя всё равно бы никто не повёз. Ты на Кавказе. Вон видишь впереди такие же остановились». Жёсткие губы. «Нет!» Достал откуда-то складной нож. «Ну что ты боишься? Ты даже не забеременеешь». Лихорадочно сообразила, что до города не меньше трёх километров. До незнакомого ночного города, где тоже небезопасно. «Нет!»…
Вышел покурить. Одеваясь, нашла на полу машины нож и автоматически сунула его в карман. Вернулся: «Может, покатаемся до утра? Я всё равно отвезу тебя в Пятигорск». – «Нет, едем». На фразе «А вот та скала, где была дуэль Лермонтова» внезапно проступил акцент. Быстро пронеслись по спирали горной дороги. Отметила вслух приятный запах сигарет: «Мне нравится «Золотое руно». – «Куришь?» – «Нет, просто нравится запах». –«Жаль, не знал, сегодня видел, не купил». Да, за удовольствие надо платить. Но нечем. «Не вздумай идти в милицию, тебе никто не поверит»… Самое замечательное, что канун Женского дня. Празднуй теперь с полным правом! Но замуж тебя теперь не возьмут…
Довёз до автовокзала в Пятигорске, подождал пока зайду в здание. Мужики на крыльце проводили взглядом. Нашла место, села. Тут же заговорила с девушкой. Она работает в одном городе, живёт в другом, бегает от поклонников, угостила яблоком. Только начала засыпать – «таксист». Манит рукой. Иду безвольно как игрушка. «Нож у тебя?» Протягиваю. Злится: «Я уже до Черкесска доехал!» Убирается. Слава Богу, закон парных чисел мне верен, значит, я его больше не увижу.
В три часа утра выезжаю к отцу на рейсовом автобусе. Никакого энтузиазма при завязывании разговоров с попутчиками не замечаю. Сама нахожу улицу и дом. Дверь открывает одна из отцовых падчериц, радуется. Остальные члены семьи пошли встречать меня на вокзал. Отец, говорит, волновался, не мог вспомнить никаких моих примет кроме веснушек. А вот и он, совершенно чужой человек: «Ну, здравствуй, зайчик!» Зайчик – это я.
Ночью застирываю окровавленное пальто. Высохнет, отправлю себе же в посылке, и никто ничего не узнает. Днём все на работе или в школе. Шатаюсь по квартире, читаю или с женой отца хожу по магазинам. Одна по улицам гулять боюсь.
В выходной едем на хутор. Кругленькая, уютная бабушка при встрече плачет, гладит меня по голове: «У тебя ж такие косы в семь лет были!» Говорит по-украински, я почти ничего не понимаю. Дедуля, крепкий, строгий старик, сидит с газетой у телевизора. Ещё одна внучка, блестя чёрными глазёнками, зовёт «играться». «К нам нужно приезжать в августе». А сейчас март и все думают, копать огород или нет.
---
Пала южная ночь. Загнанная лошадь воображения споткнулась о тополя, яблони, вишни и прочее, чего так много, что немудрено споткнуться. Снег холоден, влажен и валяется клочками на холодной и влажной земле. Где-то глубоко во мне течёт кровь кубанских казаков и мне должны быть близки и эти сады в снегу, и «гэ» в произношении...
Грязный снег выступает серой полоской на сапогах. Весну на Кубани я бы нарисовала так: ярко накрашенная женщина средних лет в автобусе. Её мохеровая шапочка в бисере капель растаявшего снега как диковинный цветок. И сама женщина пышная, яркая как раскрывшаяся роза. За окном автобуса влажные дорожки из мелких плиток-зёрнышек и остановки, выложенные этой же яркой плиткой: белые аисты, зеленые деревья и цветные орнаменты по периметру. Всё такое красивое и чужое. И пусто, и грустно, и даже страшно от шутливых предложений: «А оставайся у нас жить!». Вот она, ностальгия! Не нужно гор фруктов и домашнего вина к обеду, пухлых вареников со сметаной, похожей на творог. Домой! В холод, колкий ветер, снег пыльный и сухой. В каменно-деревянный, узорчатый, рубленый, сибирский город. А сюда только для нового приступа ностальгии и можно приехать. Чтобы заболеть и вернуться домой. Надолго, навсегда.
---
С подачи отца познакомилась с местными литсобратьями, творящими в краткое сельскохозяйственное межсезонье. Несмотря на европейское расположение, ощущение глубокой провинции даже по сравнению с родной сибирской деревней.
Отец до сих пор злится на тёщу, которая не умела готовить. Как глупо! Тёща умерла много лет назад от рака, поэтому мама не закончила институт. Мамино незаконченное образование его тоже раздражает, как будто ничего не стоит учиться с двумя маленькими детьми на руках без помощи родственников. Злится и на меня, что не приехала сюда заканчивать десятый класс, квартиру бы больше дали.
В аэропорту под нажимом расплакавшейся жены целует дочуру в щёчку: «До свиданья, зайчик». – «До свиданья». Мама волновалась напрасно, остаться жить у отца никакого желания не возникло. И его мифической любви, которой она меня попрекала, я не заметила.
---
В самолёте сидела рядом с девушкой, которая летела работать в Новосибирск, не зная о Сибири ничего, кроме того, что там холодно и люди, говорят, хорошие. А это главное. Билетов на самолёт до Тымска не было. Пришлось ехать на поезде. А значит, не миновать ненавистных железнодорожных вокзалов с их немыми, косыми, хромыми, нищими, ворюгами, старухами, узлами, пьянью, грязью. Чистые, с аккуратными очередями, с чинно сидящими мамашами и не орущими детьми вокзалы ненавистны вдвойне. Это никакое измерение, ничей дом, пузырёк безвременья.
---
Иду по вагону усталой монахиней в новом немецком пальто с капюшоном, подарке отца. Спрашиваю у рыжебородого парня на боковушке. «У вас свободно?» – «Только верхнее». Мне всё равно. Снимаю пальто, вешаю над головой. Парень уходит на вокзал, возвращается с рыбой и газировкой, которыми предлагает поделиться со мной. Отказываюсь, хотя не ела сутки. Тошнит. Пытаюсь уснуть, сидя, положив голову на ладони. Проснувшись, смотрю туманным взглядом. Шея затекла. Тру её онемевшими пальцами. Парень смеётся: «Давайте я вам постелю наверху. Там ещё чистая простынь осталась». Добросовестно готовит мне постель и уходит в тамбур. Я бормочу «спасибо» и взлетаю (иначе нельзя – я в юбке) на вторую полку. Хочу заснуть, но не могу. С блестящей изнанки багажной полки на меня смотрит моё собственное отражение и смеётся. Наверное, оно прекрасно выспалось и его не тошнит от автобусов и самолётов. У него есть дом. Оно же прописано на этой полке и может жить здесь целую вечность. А я из романтических побуждений выбрала интересную работу без жилья. Слышу, как Рыжик возвращается, усаживается за столом и разворачивает свой журнал. Я видела мельком, кажется, «Охота». Ну да, парни в тельняшках и рыжих бородах читают такие журналы, и вообще они сильны и надёжны.
Из соседнего купе доносится оживлённый разговор. Там едет сибиряк, инженер очистных сооружений, мать томской студентки и два кавказца, один из которых пропагандирует свою родину для проживания всех и вся, на что сибиряк взрывается своими патриотическими чувствами. Второй кавказец успокаивает обоих. Потом они переходят к теме экологии и страсти разгораются с новой силой. Немного отдохнув, спускаюсь вниз.
---
Слова Рыжика: «Нужно заводить новых друзей, «чтоб называл мадонной рафаэлевой»» пробудили во мне воспоминания о Сикстинской мадонне. Возможно, мы похожи внешне, но что у нас общего? Она – мадонна. А я – нет. Я не принесла вам ничего хорошего. Ни младенца, ни хлеба. Не утешила, не исцелила. И Рыжика обижу несообщением своего имени и адреса. Он мужественен, если испугавшись моей профессии математика, пытается продолжить знакомство.
Я легко вхожу в чужие судьбы и ухожу, не оставляя следов. Легко, но не по чьим-то трупам. Только по своему. И если у вас останется тяжесть от встречи со мной, то это не моя вина. Думайте обо мне легко. Я жива, но не более чем трава, сгибаемая каждым ветром, и обалдевшая от первого мороза. А хочу жить как ветер, гладящий всех против шерсти, сплетающий венки над всеми головами голыми пальцами, лишенными колец и морщин. Ветер не обручен ни с кем. Не обречён ни на кого. Я бы любила Вас, если бы это длилось вечно. Вечные муки обрекают на вечную поэзию. Поэт, творящий между завтраком, обедом и ужином, которые обязательны и строго соблюдаются, и спящий в чистой домашней постели, возможно, поэт. Но бегущий в распахнутом пальто по сырому снегу, потерявший и трость, и очки, за Её коляской, поэт вдвойне. И страсть движет поэзию, и боязнь страсти движет, если они велики. А славного Рыжика зовут Саша, он радист, едет на вахту. На прощанье приглашает: «Приезжай к нам, в Смоленск».
---
И стало одиноко как никогда. Чтобы опровергнуть своё одиночество, Лёлька включила радио. «Мы не допустим ядерной катастрофы», – бодро сказало оно и Лёльке сразу стало спокойнее. Человечество существовало, Вселенная пульсировала и никто не желал зла её маленькой частице. Вошедшая в кухню мать сообщила: «Заходит ко мне на днях тётя Аня-соседка и говорит: «Я твою Лёльку так плохо видела во сне. Будто она приехала и беременная»». «Она была не так уж далека от истины», – задумчиво, но отчётливо выдала я, облизывая с ложки крученую черёмуху. Ма помолчала, переставляя кастрюли. Потом опомнилась и возмутилась: «Ты что попало-то говоришь?!» Но уверенности в её голосе не было.
---
Все мы когда-то писали сочинение на дурацкую тему «Моя любимая комната». В родительской квартире комнат было две: зал и спальня. Кухня по размерам и обжитости тоже вполне могла сойти за комнату. Лёлька выбрала спальню. У окна стояла тумбочка с радиолой, подаренной родителям на свадьбу. Справа диван, старый, с вынутым матрацем, прямо – кровать с бабушкиной периной и залежами подушек. Слева от радиолы сундук и пара чемоданов на нём. На одной стене коврик «Про Красную шапочку», на другой кухонные полки, приспособленные под книжные. Напротив входной двери репродукция, «Пионы» Кончаловского, подарок маме от учеников. С пионами позднее соседствовали «Христос в терновом венце» и «Нефертити» - дети ЭВМ и современного искусства. Их ненадолго сменил романтический (буйные кудри, круглые глаза) портрет Лёлькиного отца кисти его университетского друга, найденный в сарае вместе со старой фотоплёнкой. Отец много фотографировал трёхлетнюю Лёльку. И дома, на фоне беспорядка, и стоящую на поленнице, коротко стриженную, в одних трусах. То ли мальчик, то ли девочка? На этих фотографиях она безмятежно улыбалась.
В бабушкином сундуке с портретом Сталина на крышке по Лёлькиным фантазиям должно было храниться её приданное. Но при периодическом осмотре она ничего похожего не находила, что отчасти огорчало и веселило её. Только постельное белье, облигации военного займа, вышитые бабушкой полотенца, связанные ею впрок носки-варежки да клетчатая шаль, из которой Лёлька порывалась сшить себе модный блузон.
---
– Да-да, Ира, до этого со мной ничего такого не было. И вдруг внутри меня включился моторчик. Щёлкнуло, и я полетела по городу, не касаясь мостовых…
---
Гости в зале долго кричали пьяными голосами, и Лёлька разрыдалась в подушку. Имела она право хотя бы дома поплакать как следует! Она плакала о том, насколько эгоистичны могут быть люди, чтобы позволять другим мучить себя и как эгоистичны, чтобы мучить других созерцанием своих мук, имея в виду свою мать. Мать услышала её всхлипы, присела на кровать и, гладя Лёлькину голову, тоже тихо заплакала. Лёлька ещё на их «свадьбе» с отчимом почувствовала, что его пьяные вопли надолго. От нормальных мужиков жёны с пятью детьми не уходят. Теперь давилась краем пододеяльника, и плач застревал в её горле. Всё шиворот-навыворот и задом наперёд.
---
Апрель. Слякоть. Тащусь, пропитывая весенней грязью свои когда-то синие замшевые «к;ры». По разрытым, размытым улицам я иду в стройуправление на работу. В управлении прохладно, стены коридора отделаны жжёным деревом. Наставница Катя строго смотрит на меня и старательно объясняет суть моей важной работы. Передо мной список необходимых материалов, я должна найти их по прейскуранту, выписать номера и занести их на бланки для ЭВМ. В важности работы я, конечно, сомневаюсь, но устав от безделья, со страшной скоростью перелистываю прейскуранты, и пачка бланков справа от меня толстеет на глазах. Даже обедать не хочется.
Мы брошены на помощь, поэтому подселены в чужие кабинеты. Вот и сейчас наш звуковой фон составляет фраза: «Аллё-аллё, это Гр;чнев». Когда Гречнев отсутствует, его требует Москва и Тюмень, а войдя в кабинет, он улыбается нам и кричит с порога в телефонную трубку «Аллё-аллё, это Гречнев» и всем сразу становится спокойно и хорошо.
Спустя два дня у меня начинается аллергия на списки и прейскуранты. При виде их внутри сжимается комок, который начинает быстро карабкаться вверх к горлу – организм имитирует болезнь. После обеда исчезаю, убегая от «захватывающей» работы в свой корпус к девчонкам, с которыми совсем недавно жила в общаге техникума. Мы притерпелись, притерлись друг к другу, стали родные и близкие. Когда одиночество пожирает меня, они – моя единственная опора. С девчонками хорошо. До обеда мы читаем свои умные книжки и болтаем, после – усталые и нервно истощённые сидим на столах, что запрещено нашим завлабом, и горланим песни, что вообще запрещено в служебных помещениях. Но мы – молодые, вызов всему. После распределения мы разбросаны по разным концам города и бесконечно одиноки. По окончанию рабочего дня ужинаем в столовке «Три пескаря» и идём, куда глаза глядят. Вдоль улиц старого города в апреле так чудно бредёт время. И мы бредём наперегонки с ним. Намокнув, моя вязаная куртка пахнет овечкой. Ближе к ночи я появляюсь в своей ночлежке. Остаётся дожить до утра…
Но однажды Катя возникает на моём безоблачном горизонте и следует возвращение блудной дочери к своим галерам…

Люди идут на работу в туман. Они входят в него и разбредаются по корпусам. У входа в туман нет вахтёра, никто не кивает входящим и не раздаёт ключи от разных уголков тумана.
---
Не люблю вспоминать плохое, потому что боюсь заболеть им снова. Но всё-таки… Праздничный майский день. Трамваи битком. Сплошная пьянь. Все едут в гости или из гостей. В затёрханых кепчонках или, наоборот, в фирмовых куртках, но с коротким ёжиком на голове. А вон тот постоянно держит руки в карманах. И когда трамвай шатает на поворотах, его правая рука выползает из кармана и в ней блестит что-то узкое. Странно. Моя спина холодеет. И вдруг как удар в грудь – страх, сдавивший дыхание. Нож. Он хочет меня убить. Почему он стоит так близко от моего кресла? Убить. Убить меня. Ни за что. Просто так. Виски ломит, мысли натянуты, а мышцы безвольны, они уже сдались. Убить. Ни за что. В переполненном трамвае. Средь бела дня. Солнце. Весна. Холодный пот сменяется горячим. Спина напряжена. Почему меня должны убить в спину? Я уже отошла от него. Я в трёх шагах от него и высчитываю, успеет ли он ударить меня и выскочить из вагона. Какой-то бандитский район. Куда ты завёз меня, мой любимый красный трамвай? Эти низкие домишки, узкие проулки и нахальные подростки не внушают мне доверия. Нельзя верить. Никому нельзя верить. Человек человеку – волк.
Выхожу из трамвая совершенно разбитая, нервно выжатая. Только на просторных улицах мне ничего не грозит. Я быстро бегаю. Пересев на другой трамвай, мысленно оцениваю входящих пассажиров. Никто из них не похож на моего убийцу. Но преодолевая страх, устаю ещё больше. Шарахаюсь от пьяного мужика, который шёл по обочине впереди меня и вдруг остановился. Я панически боюсь пьяных. Они это, наверное, инстинктивно чувствуют, как собака дичь, и радостно бросаются навстречу. У меня аллергия на пьянь. А сейчас ещё и нервы. Надо лечиться. Странно, но возвращаюсь домой совершенно спокойная.
---
Плывущий экран дисплея. Зелёные буквы, обнадёживающие всех кроме меня. Ошибка в третьей строке, вернёмся, исправим. Файл готов, закроем и сдадим. «Девочки, вам не скучно?» Это очаровательный оператор с ЕС: «Я вам покажу одну программу. Отвечайте на вопросы, а там увидите». Первой садится Ирка: «Вы – мужчина? Нет. Вы – женщина? Нет». «Обиделась»: «Передайте управление другому».
Теперь я. Да, женщина. Отношение к курению, алкоголю, общительность, уровень интеллекта, двойная семейная жизнь – принимаем. Можете ударить мужчину? Пожалуй, да. Простить измену, готовить, ждать, любить. Ждите ответа. «Вы – женщина без предрассудков». Кто бы сомневался?
Гудят дисплеи. Звонит Марина: «Что ты делаешь?» – «Работаю». – «А после работы?» – «Работаю». – «Ты знаешь, Илья на грани вылета из института…» Долгие гудки. Чем я могу ему помочь? Может снять с ним квартиру? На свободе свободней любовь. Пришивать пуговицы и завязывать шнурки. Его ботинки совсем расклеились, но самоуверенности на десятерых талантливых мальчиков. Хотя откуда у талантливых академическая неуспеваемость? Ну да ладно. У меня есть знакомая старушка с домиком. Жила у неё как-то на абитуре.
Долго еду, потом долго иду. Я очень оригинальна в самошитом холщовом костюме с хвостом на боку. На меня оглядываются прохожие, но пристать не посмеют. А жаль. Перебегаю по шаткому мостику через овраг, обжитый помойкой. Стучу в высокие ворота. Собаки во дворе поддерживают разговор. Вскоре выходит молодая женщина в халате и любезно объясняет, что баба Сима переехала к сестре, а они комнат не сдают. Значит, не судьба.
---
У меня интуиция. Я чувствую Его. Прихожу к Марине и торчу у неё по вечерам. И каждый раз Марина сообщает, насколько мы с ним разминулись. И вот. Позвонили. Марина мне: «Иди, открой». Рванула дверь на себя. ОН: «Здравствуй!» – «Привет, проходи». Смена декораций: красный победный свитер сменил траурный черный. Я в кресле. ОН у стола. Марина ему: «Кофе?» – «Да». Стучит на машинке. Я трезво смотрю на мир. Я трезво смотрю на Него. Меня охватывает жар.
Марина читает вслух мои новые стихи. ОН не реагирует. Жар пожирает меня. Я врастаю в кресло. Я не буду ему мешать. Я ничего не скажу. ОН уходит по-английски, не прощаясь. Я тоже лениво встаю. Марина торопит: «Иди, может быть, ты догонишь его, и он тебя проводит». «Вот ещё!» – отвечаю я и ухожу спустя пятнадцать минут, чтобы уж наверняка не догнать.
---
Праздник. Разве у бездомных собак бывают праздники? Ведь они не читают французских романов и не пишут своих. Они не страдают от отсутствия у подруг желания пообедать в кафе. У меня здесь нет ничего летнего. В чём я пойду на первомайскую демонстрацию? После неё возбуждённые мужчины выпьют и съедят вкусные салаты, приготовленные их жёнами, любовницами, подругами и прочее. А я ничья не подруга (а жаль), не любовница (боже упаси), ни жена (слава Богу). Я – бездомная, бездонная пустота и даже ветер мне не друг. Он непостоянен в своих привязанностях. Погладит по щеке и умчится. А я так хочу целовать его подбородок, живой и надменный. Это от французских романов. ОН, наверное, тоже любит их и, читая, сжимает побелевшими пальцами наиболее чувственные страницы, и задыхается в душной комнате, и выходит на улицу, и идёт, пронзая воздух надменным подбородком, никого не видя, но будучи уверенным, что придёт, и увидит, и получит всё: кофе, книгу, женщину, музыку, ночь. «Заверните в беспощадно розовую лощёную бумагу с картин Петрова-Водкина». Там даже лица влюблённых лощёные, словно и на них лежат ржавая селёдка, брусок хлеба и синий картофель…
И сразу ассоциация: очаровательные пирожные в кинотеатре Горького с коричневой прослойкой а-ля шоколад и обжигающий кофе, который нужно быстро пить маленькими глотками, потому что звенит третий звонок, в зале погасят свет, и мы будем так нелепы в жёстких покатых креслах перед экраном, где спокойно и добросовестно кого-то убивают. А на выходе сумрак вечера заставит сердце колотиться сильнее, чем фильм ужасов. Поздно. Очень поздно. Я не хочу никаких приключений. Хочу домой, хотя и не к себе.
Я живу в чужой квартире, и чужая кошка намывает мне гостей. Домой. Захлопнуть дверь, включить свет в зале и в ванной. Сидя на тахте, вжаться в спинку шкафа и черкать рукопись или читать, от напряжения не понимая ни слов, ни даже букв. Ждать звонка в дверь, жуткого как раскаты грома. И только впустив хозяйку, сбросить напряжение. Я больше не в ответе за свой страх.
Теперь можно выйти на балкон многоэтажки и принюхиваться, напрягая крылья носа, к пыльному воздуху городской окраины. Рассматривать заплаканные огни, живущие своей жизнью. Внизу на мичуринских в июне поют соловьи. А мы не птицы. Почему? Нужно только настроить себя, подкрутить колк;, подобрать звучание самой тонкой струны. И заиграть, запеть, и заплести свои пальцы в гитарные струны, чтобы они тоже стали струнами и заиграли, запели. О, счастье! Оставьте, остановите, сча-а-а-астье. Какое долгое «а», неподвластное дерзкому эхо, смеющемуся надо всем. Я не буду эхом, буду смеяться над всеми, но не над Ним. Его я буду жалеть – это ведь так больно. Удар кнута можно перенести – это недолго. Но как перенести постоянную жалость. «Я – мужчина. Я – сильный. Я всё могу. Я могу ВСЁ». Но ты не хочешь всего, ты хочешь чего-то или чего-нибудь. Ты полагаешь, что твои желания тебе подвластны, и ты верно их формулируешь и предоставляешь запрос об этом в окружающую среду: «Кофе, бумагу, ручку». Почему не бунтуют кофеварки и не возвращают отдельно воду и порошок? Почему не бунтует аш два о? Неужели «о» не надоело постоянно видеть перед собой две противно одинаковые рожи «аш»?! Чёрт возьми, как скучно устроен мир, если даже один «о» не может съездить по физиономии обеим «аш», таким ему ненужным и таким невесомым.
В людях слишком много молекул и люди бунтуют целиком и полностью. Человек говорит «нет» и тысячи молекул разбегаются и сбегаются, чтобы изобразить отвращение на его лице. Мышцы дружно тащат в разные стороны уголки его губ, когда он слышит «Здравствуй, я так рада видеть тебя!» Кто-то невидимый быстренько накачивает в глаза тёмно-синий блеск, всыпает долю смеха и каплю восторга. И кто-то усталый под утро подметает серые тротуары души и глаза свежевымытые, но серые, отражают чужие зеркала. А в этих зеркалах стою я и возмущаюсь, почему никто до сих пор не сказал, что у меня красивые плечи и не запечатлел их для вечности. Я – человек, я – чудо. Почему Вы восхищаетесь моей шеей, глазами и женственной рукой и не говорите: «Какое чудо, что ты есть!». Вообще. Вся, целиком и полностью прекрасная, потому что ты – человек. Как кошка позволяю себя гладить, а сама в это время думаю о временах года. Хотя кошки, наверное, не думают о временах года. Разве что о весне, когда грязно на улицах и чисто в душах.
Смех в кадре и за кадром. Общее оживление в зале. «Глупенькая девочка!» Это я-то глупенькая? Дурашки! Не нужно смотреть на меня как на смеющегося калеку. Я здорова и прекрасна. И всё, что случилось, именно так и должно было произойти. Именно эта сцена именно с этими актёрами в главных ролях. «Я могу целовать тебя хоть на сцене драмтеатра». Нет, на сцене не стоит. Зрители будут недовольны. «Хорошо играет мальчик, – скажут они, – а девочка фальшивит. Фальши-и-и-вит…»
---
Зачем-то штудирую книжку «Что нужно знать до брака и после брака» – при отсутствии ситуации продумывая выходы из неё.
---
Медленно-медленно выползаю из-под обломков памяти. Я не люблю Его. Жаль. Всё было так хорошо придумано. Выздоровление обычно приходит по утрам. Пробуждаешься и выкарабкиваешься из уютной постели болезни.
Богема. Пьянь. Новые интересные ребята – верующие – закономерно для Марины, тяготеющей к экзотике. Марина сказала, что я не любила Его, что я была увлечена. Залучен;, облучен; и вот за то отомщен;. Жизнь проживаю вслух, на крике, на надрыве. Вот выдохнула любовь. Что же вы не вернули её мне, ответно не вдохнули в меня. Выдохнула и не вдохнула. И на пустоте так осторожно зависла, слабея, ведь ежедневно выдыхаю пожелания добра своим ближним, и поступки соответственно добрые и злые.
Марина сказала… Я иду по спирали, принимая её слова за правду, за своё. Я иду по спирали. У меня это уже было. Илья. Пацан. Щенок – в лучшем смысле этого слова – щенок, пытающийся стать порядочным взрослым псом. Рыцарь. Он зол на тебя и, следовательно, опасен. Из-под обломков памяти он машет своим коротким мечом-шампуром. Нельзя о нём забывать. Человек, успешно сочетающий ненависть с любовью, достоин уважения и, пользуясь этим, он достигает своих целей. Но нельзя и оставлять его в себе, чтобы в один прекрасный день не обнаружить в одном из уголков его хрустальный замок, окруженный обширными владениями и не увидеть, как он сам выезжает из леса, возвращаясь с королевской охоты на твою душу. И она, серая с голубым птица, бьётся у его пояса.
---
Как жуткий, но краткий, до поступления в вуз, сон – рабочая общага, долгожданная для Лёльки, которая выбрала работу без жилья и скиталась по подругам. Район под названием Париж, живущий под девизом: «Ни дня без изнасилования». Ежевечерние матерки под окнами, клопы-парашютисты, вой детей по воскресеньям, оплывшие курящие мамаши в конце коридора у туалета, стада прозрачных бутылок под столом, невинное лицо младшей сожительницы: «Ты, Лёль, извини, мы тут немного выпили». Ночи кратки и только поэтому прекрасны.
А отдел жил предстоящим колхозом. Вспоминался адский труд на «траве», клещи, дискотека, жратва, ранние подъёмы. Перечислялись типы палаток и спальников, названия окрестных рек и клички героев колхозных «романчиков». Отделовский красавчик Женечка, отец двоих детей, задумчиво бродил по лабораториям в белой марлевой рубашечке, приглядывая очередную жертву.
Очень к месту позвонила Марина, предложив Лёльке свою квартиру на время отпуска. Марина в очередной раз оченно увлеклась, была помята, растрёпана, но счастлива. Лёлька терпеливо выслушала её излияния и согласилась покараулить её жилище. 
---
Неделя истекала кровавыми вечерами. Самое время писать девичий роман – подумала Лёлька и достала белую тетрадь с пружинкой. Ей надоело истекать пустыми, единственно своими вечерами. Никакая работа не заменит вечерней пустоты. По капле задыхалась радость от всякой чепухи. Ну, первая почка, ну первый дождик. Да, свежо! Да, восхитительно! Да, новый наряд мне очень идет. Ну и что?! А где Он? Он, Он, Он. Почему все ухватились за свободную любовь? Потому что синица в руках ненадолго, а если повезёт, ребёнок навсегда. Вот её милые старшие подруги. Это у них мальчик восемнадцати лет, пятидесятилетний старичок. Всё едино. Импульс сохранения жизни гонит их по сумеречным улицам. Ставки сделаны, звёзды вознесены. Цели обозначены в картах. Вперёд! Свежий ветер холодит крылья актуального комбинезона с обнажёнными плечиками. «Придётся стать современной женщиной», – обреченно молвит потомица старой интеллигенции.
Ничто не противоречит морали, ибо она уже не в состоянии обеспечить то, что обещала раньше: тихую семейную жизнь. И мораль заткнулась в своём углу, боясь возмездия, потому что хорошо воспитанные больнее ударяются о свободную любовь. И утешиться им нечем. В их высокоморальных кругах не предусмотрено возвращение падших ангелов. И вот они, множественное число от «она», на мокрых скамейках скверов и в концертном зале – одни. Одни в старом троллейбусе, и на маленькой кухне, и в зале, и в спальне. В их руках растекается мокрая бумага ненаписанных клятв. Нынче клясться не принято. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Неземной уже не будет. «Люблю тебя сейчас». И довольно об этом, довольно.
---
С недавних пор полюбила спокойную ходьбу перед близко идущим транспортом. Медленно вытанцовывать, помахивая «дипломатом», и смотреть, как надвигается на тебя безликое чудовище. Стёкла отсвечивают, водителя не видно. И острое желание, не сделав последний шаг на бордюр, швырнуть дипломат по замысловатой траектории ему в рожу. Битые стёкла, мятое железо, лужи крови. Психбольница. «А твой рассказ напечатали в «Новом мире». – «Да? Значит, я уже умерла». 
Никогда не понимала, зачем делать зло другим. Но делала. Откуда берётся жестокость? От смелости, которая непонимание опасности. Смелость как преодоление страха это другое. А ещё, наверное, от слабости. От невозможности изменить что-либо, хочется изрешетить цветную картинку везучего мира пулемётной очередью.
А ещё бывает такой миг отупения, когда стоишь перед лицом вечности маленький и беспомощный, и ничто земное тебя не трогает. Помню в детстве, подойдя к входной двери с бидоном молока, внезапно уронила его и недвижно застыла, пока молоко штурмовало щели дощатого пола, и мама громко кричала рядом. Но ничто не трогало и не держало.
Вечные муки суждены нам и хорошо, что это так. Самая страшная смерть от безделья, покоя и умиротворенности. Такое покойное счастье как грипп заполняет теплом все пустоты, чувства, помыслы и дела. Спокойно делаешь то, что нужно, что должно, что все делают. Хорошо как всем. Но внезапно всё рвётся, ничто не сходит с рук. Каждый шаг даётся неимоверным усилием. Захлёбываешься слезами, лопочешь проклятья. Поздно! Открываются глаза, кумиры падают со своих высот, мир низок и распластан у ног. Так мучительно менять образ жизни. Но чуть очухалась от боли и снова: мне нужно кого-то любить.
---
Голодная поступь голодной памяти. Ненасытная – побыстрей напихать в себя впечатления, не дожидаясь, когда они образуют стройную картину осмысленных событий. Они не замрут – прекрасные и неподвижные, нет, они быстро сотрутся и никто не узнает, что было на этом месте раньше. Настоящее как след, ведущий в будущее. Туда и идёшь по следу. Вы думаете, что случившись в моём настоящем, вмерзаете непоколебимыми глыбами в моё прошлое? Нет. Прошло пять минут. Час. И Вы уже прозрачнее карамельки. Вы уже талые. Вы далеко-далеко в сквозном лесу подобных лиц, пейзажей, мест и времён. Я даже не успеваю крикнуть Вам «Прощай!». Вы уноситесь за стеклянной дверью экспресса туда, в покойную темноту, и опять голодны обе – я и память. Отсюда жадность встреч, разговоров, книг, лиц, чувств. Вот почему тороплю желания. Всё и сразу! Так хочу! Не тёплый тяжкий туман беспамятства, а поджарая и прохладная голодная память.

                1982, 2010 гг.