Как я нагадил советской власти

    Пение у нас в школе вела женщина суровая. Звали её то ли Тамара Ефимовна, то ли Фаина Как-то-там. Не помню. Мы её звали просто - Фима. Она пережила войну, была неустроенна в личной жизни. Так что мы всё, в общем-то, понимали. Входили, так сказать, в положение. Но тем не менее. Легче нам от этого не было, и на орехи доставалось регулярно. Доставалось в самом что ни на есть прямом смысле этого слова.

  За малейшее нарушение дисциплины Фима на нас не то чтобы кричала - она на нас орала. В случае же, когда провинность казалась ей совершенно недопустимой, она нас била. Если быть более точным, она лупила нас по морде. Лупила по-настоящему. На несколько секунд ты выпадал из реальности, чтобы поразглядывать возникшие невесть откуда звезды. 

  Так что обычно сидели на её уроках все по струнке. Гимн Союза Советских Социалистических Республик пели, как полагается, стоя. Образцово-показательно. Разучивали всякие революционные да военные песни. Причём меня Фима где-то даже любила. По-своему. Я учился в музыкальной школе. Слух у меня был неплохой. Голос кое-какой тоже имелся. Пользовался, одним словом, некоторым авторитетом. Но от праведного гнева это не спасало.

  В тот день мы сделали что-то недопустимое (мы – это я и два моих друга). Терпение Фимы лопнуло, и мы получили полный комплект: она влепила каждому свою фирменную пощёчину, наорала и выставила за дверь.
 А надо сказать, уроки пения у нас проходили в интересном месте. Не знаю, как в других школах, у нас кабинет пения находился за сценой актового зала. То есть, чтобы попасть на урок, надо было пройти актовый зал и завернуть куда-то за сцену.

  Покинув урок пения, мы, разумеется, оказались в актовом зале. Идти было некуда. Настроение испорчено, в голове еще звенело от Фиминой оплеухи. Мы побродили по залу, залезли на сцену. Это была традиционная сцена типового актового зала советской школы. Вокруг красный бархат. Трибуна. На заднике висит портрет вождя мирового пролетариата. И тут мне, граждане, что называется, приспичило. Мне жутко захотелось в туалет. Чего уж там, из песни слов не выкинешь, мне захотелось какать.

  И, о ужас, то ли от злости после всего произошедшего, то ли в силу уже сформировавшейся нелюбви к советской власти, справить свою нужду я решил тут же, в этом идеологически намоленном месте, в этом святилище. Местом наиболее подходящим для столь вопиющего акта была выбрана трибуна. Ну действительно, не посреди сцены же. В общем, сделал я своё грязное дело. После чего встал резонный вопрос, чем вытереть задницу. Как ни крути, единственным более-менее подходящим для этой цели предметом оказался висевший на заднике портрет Ленина, который и был мне любезно передан друзьями. Качество и плотность бумаги можете себе представить. Трудно найти более неподходящую для таких целей бумагу. Но что делать.

  Закончив акт идеологической диверсии, мы благополучно покинули актовый зал, не встретив, к счастью, никого на своем пути. Вышли на школьный двор. И вот тут нас накрыло настоящей волной паники и страха. Мы поняли, ЧТО же мы натворили. Ну, в смысле, натворил, конечно, я. Но и друзья – как соучастники – тоже. Нагадить в трибуне с советской символикой на сцене актового зала школы да еще и зад подтереть портретом Ленина. Господи! Ну, если не тюрьма, то какой-нибудь интернат для малолетних преступников светит точно. Со школой мы мысленно уже прощались. А родители? У меня мама коммунистка, журналист районной газеты. У остальных – что-то в этом же роде. В общем, мы были в ужасе.

  Ночь была, мягко говоря, невеселой. Одолевали, что называется, мысли. Утром мы еле ползли в школу. Состояние духа совсем не боевое. Мы были уверены, что в КГБ уже всё знают. За ночь чекисты элементарно вышли на наш след, и сейчас нас будут линчевать. Втягивая голову в плечи, подошли к школьному крыльцу - ничего. Вошли в вестибюль - тишина. Прошли в класс - никакой реакции. Реакции не последовало ни после первого урока, ни после второго. Мы благополучно отучились и побыстрее смылись домой. Я был в шоке. Ни одного звука о таком вопиющем происшествии. Ни в этот день, ни в последующие. 

  Объяснение у мены было только одно. То, что произошло в актовом зале, было чем-то немыслимым, невозможным, запредельным для советского времени, абсолютно сюрреалистичным, о чем невозможно было даже заговорить вслух. Не исключено, что кроме технички, которая обнаружила всё это безобразие, о происшествии больше вообще никто так и не узнал. И, кстати, перед ней я искренне извиняюсь.