Я обязательно вернусь

I
Оставив скребок наполненный брусникой на брусничнике, Тунгус осторожно выпрямился. Жгучая боль в пояснице не давала работать. Он стал вертеть бедрами сначала в одну сторону потом в другую, пытаясь  этим что-то там вышедшее из строя поставить на место. Ему стало смешно.
 – Какой из тебя Витя балерин на старости лет получился. Хоть сейчас на сцену, – вслух сказал он себе.


 С тех пор, как умер Гришаня, он стал ловить себя на том, что разговаривает с собою вслух. Гришаня умер зимой, в конце марта. Тунгус перед этим заходил к нему. Был теплый ясный мартовский денек. Пахло талым снегом. Воробьи, радуясь от предчувствия настоящего тепла, устраивали «гладиаторские» бои и хоровые пения. Гришаню по его жесткому настоянию перенесли из избы в зимовье и уложили на раздвижной диван. Здесь ему легче дышалось.
– Ну что паря, гуран,* ползаешь еще? – раскрыв в улыбке заросший седым волосом беззубый рот, спросил он.
 
 Глаза Гришани без всякого выражения были устремлены в потолок. Щеки румянились нездоровым румянцем. Когда-то более двух метров роста, сейчас усохший, он свободно помещался на небольшом диванчике. 
– Давно козла-то добыл? Маринка пыталась как-то меня бухлером напоить, но я из вежливости отказался, – опять открыв рот в улыбке, сказал Гришаня.
– Да с неделю назад. Слепой стал. Пять патронов спалил, да и то Кроха догнала, – ответил Тунгус.
 
 Гришаня зашевелился, пытаясь поправить под головой подушку, но поднятые руки безвольно упали на одеяло. Тунгус встал с табурета, на котором сидел, подхватил друга под мышки и, поправив подушку, осторожно опустил голову Гришани на нее.
– Что-то Камаз не лает. Не заболел, ли? – спросил Гришаня.
– Да тут сука чья-то загуляла, и за собой свору водит и твой Камаз там, – соврал Тунгус. – Вчера он сам лично по просьбе Марины отвел Камаза на окраину разъезда к ее сестре Вале и запер в сарае.
  – Места себе не находит, а если выть начнет, с ума сойду, – сказала Марина, подавая Тунгусу поводок.
– Ну, как там наше зимовьишко, не развалилось еще? Собирались поправить, да я как видишь, поиздержался, – Гришаня впервые посмотрел Тунгусу в глаза. 
  – Для кого поправлять-то? Для дяди? Народу пришлого по тайге бродит. Как федералку провели, так и стали на джипах десанты высаживать. Многие угодья, ранее недоступные оказались неподалеку от дороги. Законов никаких не стало. Нас старики учили в зимовье нести, а тут из зимовья выносят. Да еще полная телефонизация всей тайги. С телефонами по тайге ходят. Нам с Фешей сынки тоже из города привезли в подарок. Сейчас названивают. Феша не нарадуется. Так что цивилизация в действии,         – Тунгус умолк.


 Осторожно кашлянув, Гришаня сказал:
– Сейчас мужики рано умирают, до стариков не доживают. Здесь на разъезде ты, наверное, самый старый из охотников.
– Оба мы с тобой не молодые, – хотел сказать Тунгус, но промолчал.
–  Я то что. Я всё – спёкся, – словно читая мысли друга, продолжил Гришаня. – Ты у нас остался как последний закон, – Гришаня судорожно задышал и, отдохнув, продолжил. – Марину я знаю, вы с Фешей не бросите. Дети-то наши поразъехались. Не захотели понимать тайгу. Ну что ж. У каждого своя дорога.
Дверь с тягучим скрипом отварилась. Вошла Марина.
– Витя, ты посиди с ним немного, я до сестры схожу, – попросила она.
– Сколько надо столько и ходи, о чём разговор, – ответил Тунгус. 


 Марина уже было пошла, но Гришаня остановил ее.
– Бабка, что это у тебя ноги такие кривые? Ну, прямо колесом. Да коленки-то вон, какие вострые как шило. Как же я это раньше не заметил, да еще и женился на тебе. Молодой был. Похоже, совсем не соображал.


 Марина всегда знала, что ответить на «приколы» своего мужа, но тут она только взглянула на него, со всхлипом вздохнула и вышла в дверь. Тунгус видел в окно, как тряслись плечи, идущей по двору к калитке. Маринин теплый платок ее съехал на плечи, открыв разлохмаченные седые волосы. Она так и шла, удаляясь по улице.
На рассвете Гришаня умер.


 Тунгус остервенело, кайлил разогретую пожогом землю. Потом выбрасывал ее наверх и опять кайлил. Двое глыбоподобных молодых путейцев, данные под его начало, топтались наверху.
– Дядя Витя, дайте нам покидать, а то вы так один выкопаете!
Но Тунгус как заведенный все кидал, кидал и кидал. Потом, когда понял, что могила готова, помощью  парней выбрался наверх. Сверху он посмотрел на проделанную работу, на гладкие стены, на ровный прямоугольник дна и окончательно осознал, что Гришани больше нет.
II
Тунгус опустошил набитый брусникой скребок, высыпав его на расстеленный тонкий брезент, и решил перекурить. Он присел на толстую, упавшую когда-то лесину, ей было гораздо больше лет, чем ему и достал из кармана энцифалитки пачку примы. Лежащая неподалеку Кроха поднялась, потянулась, выгнув спину и открыв красивую пасть, так заразительно зевнула, что Тунгус невольно запозевал вслед за ней.
– Тьфу ты! – сплюнул он и рассмеялся.


 Собака неторопливо подошла к хозяину и, уткнувшись  носом к нему в колени, стала заглядывать ему в глаза. Взгляд ее был укоризненно-вопрошающим. Она скучала по своему другу Троше. Троша это старый, много поживший конь, которого они не взяли с собой и оставили внизу у зимовья. Когда рано, еще по утренним сумеркам, Тунгус стал привязывать Трошу за переднюю ногу длинной веревкой к колу, вбитому в середине небольшой поляны, чтобы он немного походил и пощипал рыжую осеннюю траву, то Кроха усердно не давала ему это делать. Она  несколько раз вырывала веревку из рук. И до тех пор, пока он не сделал приказывающий жест рукой, которого она не могла ослушаться ни при каких обстоятельствах. Она отошла и улеглась в траву, с тоской в глазах следя за действиями хозяина. И потом, когда они поднимались в хребет к скалам, по узенькой тропинке, она возвращалась к зимовью, повизгивая, подпрыгивала, лизала влажные губы Троши, как будто прося извинения за хозяина и за себя.
– Ну что ты хочешь? Чтобы он ноги переломал в этих каменьях! – устав отворачиваться от ее взгляда, сердито сказал Тунгус.


 Кроха с уха на ухо повертела головой, прислушиваясь к тону его голоса, потом недовольно отвернулась и улеглась у его ног, положив большую, красивую голову на передние лапы. Всеми своими повадками она походила на дальнего предка своего, кличка которого – Тунгус, стала прозвищем его хозяина. Как давно это было!
               
III
– Ну, все! Хана нашим девушкам! – обреченно сказал какой-то старичок, когда морская пехота в составе двух человек Витьки Хромова и его друга Артема Бандуры сошла с поезда Владивосток – Москва, на  перрончик, станции Жаворонки.
Молодцеватые, подтянутые они, в форме морской пехоты, ловко спрыгнули со ступенек вагона.
– Это и есть твоя малая Родина? – спросил Артём.
– Она, она родимая! – ответил Виктор.
Майский денек был в разгаре. Теплое голубое небо нежно обнимало сиреневые от цветущего багульника сопки. Трель жаворонка лилась, казалось бы, ниоткуда. Как  бы сама рождалась в хмельном от запахов  воздухе.
– Да, красотища не писанная, но «глухомань» жуткая! Если навскидку,  то домов триста будет, – сказал Артём.   
  – Но это кому как, а нам гуранам* самый раз. Что такого в твоем Красноярске, да и в любом городе? Сложили камни в кучу, наделали в них норы и живут, неба не видят.
 

 Виктор почувствовал, что начал горячиться и замолк. Этот их вечный и нескончаемый спор о прелестях цивилизации уже давно раздражал его.
– Правильно, Витек! Сказал – как усы сбрил! Это  их цивилизация,  которой они так гордятся, не что иное, как раковая опухоль на теле земли!
  – Парни удивленно обернулись.
– Дядя Паша, здравствуй! – радостно пожал старику руку Виктор. – Это Павел Степанович Прошин – бригадир путейцев, герой труда и заработной платы, а по совместительству философ, а это Артем, мой армейский друг. Погостит у меня, сколько выдержит, а там домой в Красноярск, – представил их друг другу Виктор.
– Ну что! Дембельнулись значит? Это хорошо. Сподобил Бог. Мать-то Лизавета ждет не дождется. Недавно разговаривали – «Должен скоренько подъехать – говорила».
 

 Старик неожиданно для себя громко чихнул.
– Ах ты мать честная! Выпивка, однако, крепкая намечается, – засмеялся он.
Они, не торопясь, будто продлевая удовольствие, шагали по грунтовой дороге. Сердце радостно билось в Витькиной груди.
– Дружок-то твой закадычный, Гришаня, женился недавно на училке. Мариной звать. Их двоих к нам распределили. Старые  учительницы,  кто на пенсию ушли, кто и в невозвратные края. Сыпятся  человеки, как листва с деревьев. Эх, жизнь. А я на полустанок-то хожу все внуков встречаю. Мои-то дети  поразъехались в разные города. И на восток и на запад. Я же давно на пенсии. Бригадирит сейчас Гришаня. Заматерел твой дружок. И так здоровый был, а сейчас стал страсть одна. Мужики говорят, костыли на спор из шпал выдергивает. Недобъют его, костыль-то значит, чтоб ухватиться можно было, обмотают шляпку плотной тряпкой – он встает на колени зубами ухватывает   и выдергивает. А может, врут. Старик торопился выговориться.
Они уже подходили к Витькиному дому. Потом были радостные слезы и объятия мамы.
– А это твой дружок! Ты писал, я знаю, –  Елизавета Петровна обняла Артема, как родного сына и поцеловала.
  – Дома-то заждались, наверное? Но ничего! Погостишь да и поедешь. Когда теперь увидитесь?  – говорила она радостным, торопливым говором.
 

 Артем смущенно переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Потом они через дыру в заборе пролезли во двор Гришани. Гришаня занимал вторую квартиру в двухквартирном железнодорожном бараке и жил через стенку с Елизаветой Петровной и ее сыном. Забор назывался  забором скорее условно, поскольку состоял из одних дыр. Гришаня бродил по двору в распущенной нательной рубахе, со всклоченными нечесаными волосами. Он млел от теплого майского солнышка, и ни с чем несравнимое удовольствие читалось во всех его движениях. Увидев на своем дворе, неведомо откуда взявшихся двух людей в военной форме, он сначала оторопело смотрел на них, а потом с громоподобным возгласом:
  – Ха!!! Гуранская*  душа! Прибыл все-таки! – широко раскинув руки и слегка подогнув колени, стал неотвратимо надвигаться на них, как ожившая скала. Морская пехота слегка попятилась. На лицах пехотинцев проступило явное желание юркнуть обратно в дыру в заборе.
  – А я честно сказать боялся, что ты там останешься – возле этой лужи, кораблики пускать, – сказал Гришаня. 
  – Возле какой лужи? – недоуменно спросил Хромов, с трудом освобождаясь из объятий великана.
  – Тихий океан, кажется, называется, - засмеялся Гришаня. – Вот ты говоришь то да се, а ты знаешь, кто меня из тайги вытаскивал, когда я со скалы кувыркнулся и ногу сломал? Вот он Витька Хром, - обратился вдруг Гришаня к молча стоявшему в сторонке Артему. – А ты, знаешь, с кем мы из пожара вырывались? Когда вороги подожгли наши угодья и, которых мы, потом нашли и наказали? А как наказали, они сами никому в жизни не скажут. Знаешь?! С ним, с Витькой Хромом. Нас с ним еще в седьмом классе родители по тайге искали, а мы мясо добыли и поживали в укромном зимовье. Благо сухарей  в ней было полно. Про школу совсем забыли. А зачем она нам, когда и так хорошо. А ты говоришь!
  Гришаня замолчал, уставясь вопросительно на Артема серыми со стальным блеском глазами.
  – Да я ничего и не говорю!  – заметно сердясь, ответил Артем.
  – А ты помнишь, – уже обращаясь к Виктору, продолжил Гришаня. – как совсем детьми, когда твой отец и мои родители были живы и у нас были полные дворы скота, для которого косили сено в Лисьей пади, чего  мы тогда натворили? Поймали сороку, привязали на веревочке к хвосту тряпку, смоченную в солярке, и подожгли. И эта птица полетела с зарода на зарод. Сядет на один  зарод и как только сено загорится, летит на другой и так пять зародов, Пока кто-то не догадался с ружья ее хлопнуть. Зародов этих пятнадцать по пади стояло. Не одни мы там сено косили. Вот тогда мужики нас били, так били. Отдохнут немного и опять бить начинают, пока женщины не отобрали. Больше недели пластом лежали. А ты говоришь! – опять обратился Гришаня к Артему.
  – Да ничего я не говорю! – уже совсем обозлившись, ответил Артем.
  – Да не сердись ты – это он так шутит,  – улыбаясь, сказал Хромов. 
  – Вот именно что! Я так шучу, а ты не бери в шею, только грудь почесывай и все будет в порядке, – засмеялся Гришаня.
  За разговором они не заметили, как к ним подошли две девушки. Гришаня обернулся, и радостная улыбка осветила его лицо
  – Знакомьтесь пехота. Это Марина, моя женушка-красавица, да к тому же еще и учительница, – обнимая за плечи одну из них, высокую, статную, с бархатно-коричневыми глазами девушку, сказал Гришаня. – А это Фекла Андреевна Морозова, тоже учительница и она может все! Шить, стирать, варить, вязать и так далее. Насчет постельных дел пока не знаю,  – представил он другую  девушку. 
  – Я тебе сейчас как дам. Пока! – выбравшись из под  его руки, замахнулась на него Марина, тяжело нагруженной сумкой.
Все расхохотались. Виктор смотрел на Феклу и удивлялся контрастом ее лица. Белое, румяное лицо, светлые волосы и вдруг черные с косинкой орочонские глаза. Сколько же кровей в ней намешано? Фекла смеялась. Белые влажные зубы блестели на весеннем солнышке, ямочка на щеке то исчезала, то появлялась вновь, небольшая грудь вздымалась под легкой кофточкой.
  «Красивая, – подумал Хромов».
  – Ну ладно хватит хаханьки устраивать! Пойдем тете Лизе помогать. Мужики тащат от соседей столы, стулья, скамейки и ставят в ряд во дворе, а мы по закусочно-водочным делам. Устроим встречу нашим защитникам, – непререкаемым тоном сказала Марина.
 

 В назначенный час пришли все приглашенные, а это почти вся улица. Каждый что-нибудь приносил с собой. Когда гости уселись за длинный стол, то встал герой труда и заработной платы Павел Степанович и, высоко подняв наполненную до краев рюмку с водкой, произнес приветственную речь. Говорил он долго и витиевато, а потом в конец, запутавшись,  сказал:
  – Так давайте же выпьем за тех, кто не в поле, не дома, ни рыба, ни мясо! Ура!
  Гости замороченные его речью, наконец-то дождавшись этого момента, не очень вникая о чем,  говорил оратор, крикнули:
  – Ура! – и дружно выпили.
Начало было положено. Потом после нескольких рюмок, когда легкий гул поднялся над столом, появилась гитара, и она оказалась в руках у Артема. Млея от взгляда местных девушек, еще вчерашних школьниц он спел:
– Корабли постоят, и ложатся  на курс… **
 

 Ему дружно захлопали.  Наступил майский вечер, и над двором зажглась электрическая лампочка. Гул все разрастался, ширился и, когда совсем не стало слышно Артемкиной гитары, появилась она. Ее в тайне ждали все. Истрепанная, латаная пере латаная появилась она в руках у Гришани. Глубоко, как живая вздохнула и запела:
  – Расцвела под окошком белоснежная вишня…,*** – и потом. – Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука…****
Гармошка объединила всех. Пели долго, но застоявшиеся мышцы запросили движения и, гармошка вместе с Гришаней выдала,
  – Он сидел на дне окопа у него примерзкий вид, у него замерзла попа оттого, что моросит…., – Так Гришаня поддержал вышедшего в круг друга Витю Хромова.

IV
Дальнейшее Хромов помнил плохо. Отрывочно. Сказалось скорее не выпитое, а волнующая бессонная дорога домой и встреча с дорогими его сердцу людьми. Он помнил, как они поочередно с Артемом пытались побороть Гришаню. Слегка устав, Гришаня, также поочередно укладывал их на лопатки. Хромов быстро понял бесполезность этого занятия, но Артем долго не сдавался. В конце концов, осознав, что это действительно бесполезно, он сказал:
  – Хватит детством заниматься! Давай без всяких правил!
Но перед его носом неожиданно возник пухлый кулак Марины.
  – Во! Видел, прыщ заморский! Ты его сейчас заведешь, а останавливать будет некому.


 Раздосованный таким к нему отношением Марины, Артем уселся за стол и, уронив в себя два раза по двести, пополз со стула. Девушки подхватили его и со смехом повели в сарайчик, где была лежанка, на которой до армии в летнее время, любил спать Хромов. Из сарайчика долго доносился визг и хохот девчонок. Как они оказались вдвоем, с Феклой на берегу реки, Хромов не помнил. Он помнил, как скользил по мокрой от росы траве, падал к ней в ноги и все говорил, говорил и говорил.
  – Ты же видишь я уже, какой раз валяюсь у тебя в ногах, а от тебя никакого ответа. Бессердечная ты и этот смех твой серебряный одурманил меня и эти глаза твои орочонские – две ночи, в которые страшно смотреть. Там далеко в самой глубине их горят древние костры кочевников, и тени шаманов мечутся вокруг них, и страшный грохот их  бубнов будит во мне дикую любовь к тебе! 
Он уже который раз пытался ее обнять, но она со смехом уклонялась и, ему приходилось ловить руками пустой воздух. Он опять падал. Она, смеясь, вновь помогала ему подняться. А он все говорил.
  – И это имя твое Фёкла, которое не переводится  на язык любви… Фёкла… Феклуша, Феклушка!  – он склонял ее имя на разные лады, и она хохотала.
  – Как же мне тебя называть?! –  наконец спросил он.
  – А меня пусть хоть как называют, лишь бы любили,  – вдруг серьезным тоном сказала она.
  – Феша! Ты будешь Феша, Фешенка! – сделал радостное открытие Хромов и рассмеялся.
Он еще несколько раз падал, ругая себя: «Зачем я надел эти доармейские туфли, на скользкой кожаной подошве?» А может быть виновен  воздух, эта свобода и девушка Феша, стоявшая рядом в сиреневом платьице? Он не знал. 
  – Как же я устал, Феша, – сказал он.
  – Так присядь, отдохни, – ответила Феша.


 Она подняла с травы упавший с его плеч, старый, заношенный пиджак (не иначе как Гришаня накинул его на друга) и расстелила его на траве. Сначала она помогла сесть ему, а потом на самом краю присела сама. Ночь уже была на исходе. И где-то там за горизонтом шел к ним, надвигался на них новый день.
  – Как же я устал, – повторил Хромов. – Как длинна была дорога домой.


 Он боком наклонился к Феше, положил ей голову на колени и мгновенно уснул. Проснулся он от приятного ощущения. Кто-то нежно, едва касаясь, гладил и перебирал его волосы. Он осторожно открыл глаза и увидел над собой лицо Феши. Сначала ее маленький подбородок, потом полные с четким рисунком губы, потом слегка вздернутый нос и глаза. Они, не мигая, смотрели на разгорающийся рассвет. Розовая, как щека стыдливой девушки - заря, отражалась в их темной глубине. Он не знал, сколько она вот так, не шевелясь, просидела, карауля его сон.
  – Здравствуй, Феша, – тихим шепотом сказал он.


 Она чуть вздрогнула и наклонила к нему лицо. Хромов обнял ее шею рукой и притянул к себе. Поцелуй был долгим, нескончаемым, до головокружения. Потом она ловко выскользнула из его рук и оказалась на ногах.
  – Все! Нам пора, скоро утро! – сказала она взволнованным голосом.
Он с неохотой поднялся, поднял с травы пиджак и неожиданно для Феши расхохотался.
  – Ну, Гришаня! Ну, Гришаня! Ты посмотри, Феша! Этот пиджак еще до моего ухода в армию был пугалом на огороде. Когда он успел меня в него нарядить? 
  Пришла очередь смеяться Феше. Они, почти не разговаривая, прошли по прибрежной улице до проулка, в который Феше не надо было сворачивать.
  – Ну, все, спасибо, дальше я одна дойду, – сказала она.
Он потянулся к ней, чтобы обнять, но она каким-то незаметным, необидным для него движением, отстранилась.          
– Хватит, Хромов, хватит. Сладенького помаленьку, а то не дай Бог, сахарным диабетом заболеем, – засмеялась она.
  – Ну что ж, если учитывать, что у нас с тобой впереди целая жизнь, то можно и подождать,  – сказал Хромов.
  – Как это? Что-то я не поняла? – в Феши отразилось удивление.
  – А ты прислушайся. Слышишь? – Хромов показал рукой в небо, в куполе которого рос и ширился белый утренний свет.
Феша приподняла подбородок, прислушалась.
  – Да, что-то есть. Птицы кажется, поют. Гуси или журавли, – сказала она.
  – Нет, ты ошиблась, – сказал Хромов. – Ты же знаешь, что браки свершаются на небесах. Так это в небесных храмах звонят колокола. И звонят потому, что там сейчас свершается наш с тобою брак.
Феша с удивлением смотрела на него. Потом, сделав к нему шаг, приподнявшись на носочки, поцеловала его. 
  – А ты поэт! – сказала она и, повернувшись, быстро пошла, растворяясь в темноте переулка.
 

 Как же не прав оказался герой труда и заработной платы Павел Степанович. Хана пришла не девушкам, а ему, морскому пехотинцу, Хромову. Солнце уже слегка поднялось над горизонтом. Багульные сопки вспыхнули алым пламенем, и казалось, такие же алые облака были их небесным отражением. По руслу реки бугрился, пенился кипящим молоком утренний туман. Влажный воздух был волшебным напитком, который хотелось пить, пить и пить. То о чем мечтал Хромов, свершилось – он дома и впереди его ждали знакомые с детства потаенные таежные места. Ждала другая жизнь, новые дороги, по которым рядом с ним будет идти Феша.

V

 Это письмо от Артема пришло в середине апреля. Уже снег сошел с сопок. Артем писал в своем стиле – в разброс, перепрыгивая с одного на другое: «Приветствую тебя, Гуранская душа! Ты так и не написал мне, сколько костылей вколачиваешь с правого плеча, а сколько с левого, а мне так хотелось бы узнать. Я прямо места себе не нахожу – ха-ха-ха. Как ваша заочная учеба в лесном техникуме? Представляю Гришаню со школьной сумочкой в руках!» – и все в таком духе. И среди прочего – «Ты же знаешь, что я учусь на геолога. Это ты виноват со своими разговорами о природе и цивилизации, но я не о том. Где-то в конце апреля начале мая я, в качестве разнорабочего улетаю с геологами в поле. И поле это будет по такому адресу: Красноярский край,  посёлок Ванавара, зверосовхоз Мантара, что расположен на реке Чуня. До Ванавары самолетом, а с Ванавары до Монтары вертолетом. Берешь отпуск и приезжаешь ко мне туда. Посмотришь Тунгусскую тайгу. Дерзай пехота! Обо всем сообщу дополнительно».
  Феша долго смотрела, как задумывается её муж, как чешет в затылке и наконец, не выдержала. 
  – Ты долго будешь глаза маятой мозолить? Создаешь проблемы из пустяков! У тебя же магистраль под окнами. Запрыгнул в вагон и на месте!
  – Так я же отпуск истрачу. Мы с Гришаней за пантами сходить хотели. Уже лицензии в кармане, – ответил Хромов.
  – Тогда не маячь перед глазами. Да и то верно. Чего из тайги да в тайгу ехать. Родни по городам да по весям полно. Съездили бы раз вместе к кому-нибудь. Даже в Москву можно. Там у меня двоюродная тетя живет. Тем более билет бесплатный, – высказала Феша тайную надежду. Но упертый Хромов ее не понял. Он уехал в Эвенкию на реку Чуня. Когда на  вопрос Феши: 
  – Кто там?
Он ответил:
  – Это я, Феша!


 Она открыла дверь, и он увидел, каким испуганным сделалось лицо Феши. Жена отскочила в глубину комнаты и оттуда растерянно наблюдала за ним. Когда он понял причину ее испуга – рассмеялся. Целый месяц Хромов не прикасался к бритве, и огромная борода свободно и вольно разрослась на его лице.
  – Ну и рожа у тебя бандитская стала. Напугаешь свою Фешу, – помогая Хромову затащить огромный рюкзак набитый копченой рыбой, говорил Артем.
Как ни отказывался Хромов от такого груза, Артем настоял на своем.
  – Это же не магазинная гниль. Ты же сам наловил. Соседей своих угостишь. Гришане с Мариной тоже гостинец надо, но и обязательно той  самой, о ком ты знаешь, – подмигнул Артем. – Скажи ей, что скоро приеду, так что ненадолго с тобой расстаемся.


 Слабый утренний свет неохотно пробивался сквозь шторы и лица Феши, почти не было видно. Лишь ночная рубашка белела в темноте. Хромов сначала осторожно поставил на пол большую сумку, потом снял с себя рюкзак. Снял с ног легкие туфли и едва успел выпрямиться, как Феша мягко и бесшумно, словно кошка прыгнула на него, обняв его руками и ногами. Упругие ее груди закатались по его груди. 
  – Осторожней, Феша. Осторожней, милая. Беда у меня Фешенька, беда. Заболел я, – громким шепотом сказал Хромов.
  – Что?! Что случилось?! – встревожено спросила Феша.
Хромов почувствовал, как от испуга ослабли руки Феши на его шее и, еще крепче прижал ее к себе. И, лишь когда он понес ее к кровати, приговаривая:
  – Мое копье не гнется, не ломается, за все углы цепляется, мое копье не гнется, не ломается….
Она все поняла и стала колотить его по груди своими маленькими кулачками.
  –  Ну, погоди Хромов, ну погоди Хром…!
Потом, отдышавшись, она спросила расслабленным голосом:
  – А где же подарочек для женушки, муженек?
  – Да только же сейчас был! Или ты не заметила? – засмеялся Хромов и вдруг, как ужаленный подскочил. – Я все с тобой забыл, я все с тобой забыл, Феша!
  Его как ветром сдуло с кровати. Уже из прихожей он позвал:
  – Иди, Феша, посмотри на свой подарок! Феша поправляя ночную рубашку, вышла в прихожую со словами:
  – Если ты Хромов опять будешь меня пугать, – вдруг захлопала в ладошки. – Ой, ой! Какие мордашки! Откуда такие мордашки? Откуда такое чудо, Хромов?! – с восхищением спросила она.
Два щенка сидели на полу и, задрав мордочки, смотрели на нее.
  – Вот этот серого цвета – мальчик, и имя я ему уже дал. Его зовут Тунгус. А вот эта белая – девочка, и имя ей должна дать ты, – сказал Хромов, поочередно поглаживая щенят.
Феша на мгновение задумалась.
  – Она такая белая-белая, как снег, – сказала она и тут  же добавила. – Аляска, Аляска. Она будет Аляской.
  – Да снегу-то и у нас полно. Почему именно Аляска? – удивился Хромов.
  – Не знаю, Витя, но мне часто снится белый-пребелый снег и собачьи упряжки, и крики людей в одеждах из шкур. И несколько раз я видела такой прекрасный сон. В нем по всему небу плескалось северное сияние. Это было так красиво, что я жалела, что просыпаюсь.
  – Это у тебя генная память, – сказал Хромов.
Феша подхватила Аляску и, целуя ее, стала приговаривать
  – Ах, ты Алясочка моя, ах симпатуля моя! И лапки-то у нас широкие и ушки-то у нас стойкие!
  – Не надо бы ее на руки брать. У них одна тайга в крови и они этого не любят, - сказал Виктор.
  – Ух, какой этот Тунгус у нас строгий. Ух, этот Тунгусище – страшилище. Он как будто не знает, что ласку все любят. Правда, Аляска? - Феша отпустила Аляску на пол.
Так впервые Хромова назвали Тунгусом.
  – Иди, иди к своему братику! Насиделись в этой тюрьме, сумке, – продолжила Феша – Похоже, их укачало за долгую дорогу. Смотри, какие они вялые. Их на свежий воздух надо, – предложила она Хромову.
  – Это совсем не брат и сестра. Они абсолютно из разных семей и выбирал их нам с Артемом старый эвенк дядя Миша. Это можно сказать жених и невеста, – улыбаясь, сказал Хромов.
  – Ой, как здорово! У них ребятишки будут! – радостно воскликнула Феша, – Какой ты молодец Хромов.
 

 Она наклонилась к сидящему на корточках мужу и поцеловала его в заросшую волосом щеку. От ее близости, от запаха ее кожи горячая волна прошла по его телу. Он подхватил жену на руки и обратным маршрутом понес к кровати.
  – Ай-яй-яй, у нас, кажется, сразу вторая серия будет! – обхватывая его шею руками, засмеялась Феша, – Но ты можешь не спешить. Мы их уже опередили, – продолжала смеяться она.
  – Кого опередили? – спросил Хромов, опуская ее на постель.
  – Я о детях, которые у Тунгуса с Аляской будут, а у нас уже…, – она засмеялась.
 


 Он некоторое мгновение непонимающе смотрел в ее черные смеющиеся глаза и когда понял, то так крепко прижал ее к себе, что из жарких полуоткрытых губ Феши вырвался громкий стон. Засыпая он не чувствовал как Феша осторожно встала с кровати, как прикрыла его тонким одеялом и потом, подхватив Тунгуса с Аляской на руки вышла во двор со словами:
  –  Пойдемте, я вас накормлю, а потом вы познакомитесь со своим домом, салажата.

VI
Прошло время. Слава об охотничьих подвигах Тунгуса и Аляски далеко разнеслась среди охотников Забайкалья. За их щенками образовалась безразмерная очередь.
  – Так может и порода образоваться, а то повыродилось охотничье собачье племя в наших краях, – говорил Гришаня.
 

 Тайга всегда полна неожиданностей и, в каких только переделках не приходилось бывать Хромову с Гришаней. Как-то они брали голубику на  елани, недалеко от зимовья. Хотя август был на исходе, но солнце еще хорошо припекало и Тунгус с Аляской от жары залезли в кусты и там, зарывшись в прохладный мох, дремали. Гришаня с Виктором, выбирая кусты, на которых ягода была, покрупней, далеко разошлись друг от друга. Дикий, неожиданный крик Гришани заставил его вздрогнуть.
  – Хром, на тебя медведь бежит!!! Хром медведь! Хром!
Резко выпрямившись, Хромов увидел, как прямо на него, пересекая елань, бежит медведь. Мысли лихорадочно заработали в его голове. «До ружья, которое осталось прислоненным к лиственнице на краю елани, он добежать не успеет. Да и если он побежит это придаст еще больше прыти медведю». Он выдернул из ножен нож, схватил полупустой рюкзак, лежавший рядом, чтобы бросить его в медведя и поднять его на задние лапы, но случилась неожиданное. Гришаня,  находился   намного дальше от ружья, чем Хромов. Не переставая кричать:
  – Хром! Медведь! Медведь! – он бежал к ружью.
 

 Медведь уже почти добежавший до Хромова, вдруг резко остановился, развернулся под прямым углом и побежал на Гришаню. Гришаня, сообразив, что он тоже не успевает к ружью, остановился, выдернул нож и приготовился к нападению. Кочки путались в его ногах и мешали свободе передвижения. Немного не добежав до Гришани, медведь встал на задние лапы и, оскалив страшную пасть, двинулся на него. Все происходило быстро, но потом Хромову показалось, что прошла целая вечность. Гришаня, пытаясь занять выгодное положение, стал пятиться и уходить в сторону, но случилось непредвиденное, он споткнулся о кочку и полетел на спину. Все это Хромов видел, пока бежал к ружью.  Уже подбегая к нему, он увидел как Тунгус, злобно рыча, запрыгнул на спину медведю, продолжавшему стоять на задних лапах  и, вцепился ему в загривок. Аляска, тоже рыча, вцепилась ему в заднюю ногу. Одним резким движением медведь скинул собак с себя, но они не отступали. Они кружили вокруг медведя, заставляя его вертеться и бить передними лапами по воздуху.  Хромов,  долго водил стволами двустволки, не решаясь нажать на спусковой крючок. Он боялся зацепить выстрелом собак. Наконец Тунгус, закашлялся от набившейся в пасть медвежьей шерсти, отскочил в сторону, и два выстрела в голову медведя, решили исход дела. Гришаня присел на ближайшую валежину. 
  – Садись Хром, покурим! Надо же, всю дремоту с меня согнал, – засмеялся он.


 Они закурили. 
  – Ему чего не жилось-то? Он чё попёрся-то? Ягоды нынче кругом полно, – сказал Хромов.
  – Так он тут раньше нас обосновался. Жирку здесь поднабрать хотел, а тут мы с  котелочками. Вот он и рассердился. Это одно и то же, как если к тебе в дом кто-нибудь без разрешения зайдет и котелочками брякать начнет, – Гришаня опять засмеялся.
  – А мы хотели вообще ружья не брать, на зимовье оставить. Было бы сейчас делов, – сказал Хромов.
  – Тунгус, иди ко мне, – позвал собаку Гришаня.
Тунгус, тихо рыча, показывая белые клыки, обошел тушу медведя и подошел к Гришане.
  – Чем же мне тебя отблагодарить, спаситель? – спросил Гришаня и положил руку на большую голову собаки.
Аляска решила напомнить о себе и подошла к ним.
  – Прости, пожалуйста, и тебя тоже! – сказал ей Гришаня.
  – Они в благодарности не нуждаются. Они считают это своей работой, – вытаскивая нож, сказал Хромов. – Наделал хозяин тайги работы. Весь график изменил. 
 

 Хромов подошел к туше медведя. Работы действительно было много.
Короток век собаки. По-настоящему охотничьи собаки и его зачастую не доживают. Та же участь досталась и Тунгусу. В то утро, когда Хромов с Гришаней укладывали в сани охотничьи пожитки, запрягали в них небольшую бойкую лошадку Рыжку, а Тунгус довольный прыгал перед ней, Аляска была на привязи у своей конуры. Она жалостливо скулила, иногда даже подвывала и рвалась с привязи, наблюдая эту картину сборов на охоту. Она догадывалась, что ее оставляют дома. Аляска тоскливо взглядывала на Фешу с Мариной, на Хромова с Гришаней, на Тунгуса, который радостно-возбужденный успевал и ее потрепать за ухо. И это до тех пор, пока Феша не сказала ей строгим голосом
  – Ну все! Хватит, Аляска! Куда ты с таким брюхом? Тебе вот-вот рожать, а ты туда же.
 

 Они уехали. Вернулись они через пять дней. Не торопко распрягли лошадь, занесли в избу вещи и тут только заметили, что Тунгуса до сих пор нет. Где-то на полпути он еще бежал впереди лошади, а потом вдруг свернул в сторону и исчез.
  – Уже в своих собачьих годах, а все набегаться не может, – сказал тогда Гришаня.
 

 Ночью поднялась страшенная пурга. Хром с Гришаней, как будто сговорившись, одновременно выходили с фонарями во двор, заглядывали в конуру Тунгуса, но она была пуста.
  – Что-то не так! – сказал Гришаня, заходя на свое крыльцо. – Утром надо будет ехать искать.
 

 К утру, пурга утихла, как будто ее и не было. Только огромные сугробы снега, говорили о  недавнем буйстве. Гришаня с Хромом взялись, было за лопаты, чтобы очистить свои дворы от снега, но Марина с Фешей поторопили их.
  – Езжайте, а это мы без вас сделаем!
  Они доехали до места, где Тунгус свернул с дороги, привязали  Рыжку к дереву и, побросав все лишнее, двинулись наугад к видневшимся за ерничной еланью, сопкам. Они много прошли по глубоком снегу. Они - то сходились, то расходились. Они стреляли, кричали до хрипоты, но кругом была тишина и никаких следов. Все замела пурга.
    –  Может быть, мы ищем, а он уже дома, – с надеждой сказал Гришаня, когда они подъезжали к дому.


 Но дома Тунгуса не было. Тут подошли выходные в школе и на лыжи встали старшие сыновья Гришани и Хрома. Все было безрезультатно. На пятый день, утром Хромов услышал громкий женский крик с улицы. Кричала шедшая за водой к колонке соседка.
– Гришаня! Виктор! Тунгус на улице лежит!


 Все выбежали на улицу. Эта картина на всю последующую жизнь осталась в душе Хромова. Тунгус, вытянувшись полубоком лежал на утоптанном снегу улицы. Голова его лежала на вытянутой передней левой ноге. Правая была на сгибе лапы намертво захлестнута волчьим капканом, к которому тросиком был привязан волок – тяжелый кусок лесины. Гришаня встал на колени, разжал капкан и со злостью откинул его в сторону. Слезы текли по лицу этого огромного человека. У Тунгуса, на месте захвата лапы, белели кости и сухожилия. Хромов взял лапу в ладонь - это был кусок  льда. Тунгус лежал, не шевелясь, только глаза его взглядывали на собравшихся вокруг людей, да едва заметно подрагивала шкура на выпирающих рёбрах. Местами она была содрана и висела, оголяя красные мышцы. Собравшиеся вокруг женщины тоже молча плакали, сами  того не замечая. Мужчины хмурились. Все давно знали и любили этого покладистого, весёлого, доброжелательного пса.  Хромов удерживая в груди ком, готовый выплеснуться наружу – криком, слезами или безудержной бранью, сходил за брезентом. Они положили Тунгуса на брезент и занесли к Хромову в дом. Феша уже расстелила у печи войлок, на который они и положили Тунгуса. На предлагаемую ему еду, Тунгус не реагировал.
  – Он потерял осязание и не чувствует запахов, – сказал Гришаня.
 

 Тунгус прожил три дня, на четвёртый его не стало. Хромов с Гришаней вырыли за огородом яму, положили в неё завёрнутого в брезент Тунгуса и закидали мёрзлой землёй.   Потом напились. Если Хромова, Марина с Фешей смогли уговорить лечь спать, то с Гришаней этого не получилось. Он с гармошкой забрался на чердак, втянул, за собой тяжелую приставную лестницу и прижался спиной к теплой печной трубе. Прихлебывая из прихваченной бутылки водку, долго пел о таежных далях, о рассветах и закатах, о туманах над рекой, о бессонных ночах и о той черте горизонта, за которой обязательно всех ждет счастье. Аляску еще перед гибелью Тунгуса закрыли в сарайчик, но она раньше всех знала о грядущей беде и все эти ночи выла. Феше приходилось проводить с ней долгие беседы. Немного позже она ощенилась и принесла пятерых щенят. Она добросовестно выполняла свои материнские обязанности - кормила их, облизывала, грела своим телом и когда поняла, что они встали на ноги – ушла. Феша, прождав ее некоторое время, поняла, что Аляска ушла навсегда. Хромов видел, как она, таясь от него, плачет и переживает, но решил сделать вид, что ничего не замечает. Он знал, что и для Аляски пришла пора покинуть этот свет и, что она ушла искать то место, где это случится. Феша выбрала из пяти щенят одну девочку – отдаленно напоминающую цветом Аляску и назвала ее созвучным именем - Ласка. Тут как раз приехал Артем и привез, как он выразился «свежую кровь». Две девочки и один мальчик. От этого (уже не мальчика) по кличке Порох через многие годы и появилась Кроха. Ласка тогда тоже принесла пять щенят. Кроха была самой маленькой и ее имя – Кроха, как будто сама собой подошла к ней. Когда Ласка вытолкала из конуры еще полуслепых щенят, а сама присела в сторонке, то Гришаня расхохотался.
  – Ты посмотри, что эта Кроха вытворяет, – показал он на самого маленького щенка.
 

 Щенок действительно был самый подвижный. Он сам едва стоял на ногах, но, слепо вертясь и толкаясь, он сваливал своих собратьев с ног. Оказалось, что это была девочка.
  – Давай мы их на «обрыв»  испытаем, – сказал Тунгус Гришане.


 После гибели собаки ее кличка стала окончательным прозвищем Хромова. Он поднес поближе широкую чурку, на которой колол дрова. Гришаня стал ставить на чурку по одному щенку. Задача состояла в том, кто дольше не упадет с чурки. Три полуслепых щенка не чувствуя края свалились, а двое остались. Один кобелек и Кроха. Если кобелек, почуяв обрыв, пятясь, отползал от него, то Кроха ползала по краю обрыва, делая круги и не сваливаясь. Хромов был в восхищении.
  – Ну, этот у нас Камазом будет, – беря кобелька в огромные ладони, сказал Гришаня. – Видишь, как заднюю скорость лихо включает.
И хотя Гришаня с Тунгусом никогда не делили собак, но потом по жизни всегда чувствовалось, что Камаз считает Гришаню своим хозяином. Это был его выбор.
               
VII


 Тунгус так далеко ушел в воспоминания, что ему стало казаться, что он живет теми же чувствами, с теми же людьми, многих из которых уже нет. Он даже видел, как всполохи давней грозы вспыхивают на небе, и чувствовал запах мокрой после дождя травы. И крупные мерцающие звезды наблюдали за ним с бездонного неба, в которое он любил смотреть. Когда долго смотришь в него, то, кажется, что оно отрывает тебя от земли и, вот ты плавно поднимаешься все выше и выше, и летишь меж холодных звезд к чему-то неведомому – манящему своей тайной. И теперь это все в прошлом. Как это все странно и непонятно. В прошлом, в котором он только что был, жил и дышал, в котором разговаривал с разными людьми, а его прошлого фактически нет.
 

 Как только Тунгус стал доставать из пачки очередную, неизвестно какую по счету сигарету, как грянул хлесткий винтовочный выстрел, а за ним следом два ружейных. Эхо ударилось о далекие увалы и медленно растворилось в прохладном воздухе. С недавних пор Тунгус стал страдать тугоухостью  и теперь не мог точно определить, откуда раздались выстрелы, но вскочившая на ноги Кроха направлением взгляда, направлением своего носа подсказала ему. «Это стреляли там, где лесная дорога сворачивает  к ключу, на берегу которого стоит зимовье. До зимовья около семи сотен метров. А если в общей сложности до места, где сейчас находились Тунгус с Крохой, то километра два  будет – размышлял Тунгус. А звук выстрела долетел до них прямо, а это гораздо ближе» – Тунгус все же достал сигарету и закурил. Кроха, тихонько повизгивая, стала кружить вокруг Тунгуса. Иногда она останавливалась и долгим взглядом фыркая, смотрела в ту сторону. «Кто-то поднимается к зимовью, – размышлял Тунгус. – Их двое не меньше. Стреляли по крупному зверю. С винта по рябчикам стрелять не будут». Тунгус чтобы обратить внимание Крохи, едва слышно прищелкнул языком, а потом указательным пальцем строго показал на место возле себя. Кроха, не торопясь, с неохотой подошла и улеглась у его ног.
  – Троша наш выстрелов не боится. С привязи рваться не будет. Так что успокойся! – сказал собаке Тунгус, хотя его самого стало грызть беспокойство.
  Ненадежный народ в тайгу пошел - жадный, вороватый, ничего не ценящий, ради потехи стреляющий во все что шевелится.
 

 – Что-то у нас с ягодой сегодня ничего не получается. Бросать надо и идти на зимовье. Завтра по новому заходу придем,  – сказал Тунгус Крохе, хотя сам прекрасно понимал, что это нервозность и беспокойство Крохи передались ему.
Он уже хотел, было наклониться к рюкзаку, как вдруг почувствовал, что задняя нога Крохи зацарапала по брусничнику, иногда задевая его сапог. Взглянув на нее, он увидел, как напряжено ее тело, как колюче поднялась ее шерсть на загривке, как едва заметно подрагивает ее кончик хвоста. Проследив направление ее взгляда, он увидел, как из густой чащи леса на закраек брусничника вышла изюбриха. Она постояла, повертела головой, осматривая открывшееся пространство и с беспокойством, оглянувшись назад, пошла прямо на Тунгуса. В этот момент Тунгус заметил, что, за ней сильно прихрамывая на переднюю ногу, идет теленок. «Прицепился где-то. Сейчас еще «Рев» не закончился, не должен он с ней быть» – подумал Тунгус. Он осторожно выпрямился и застыл. Даже веки прикрыл, чтобы блеском глаз не выдать себя.
 

 Изюбриха вышла на тропинку, по которой они с Крохой рано утром поднялись сюда. Тунгусу уже хорошо было видно, как тяжело вздымались ее бока. Она опять остановилась, вертя головой и обнюхивая тропу. Дрожавшая от нетерпения Кроха, осторожно повернула голову и посмотрела на Тунгуса. В ее глазах было недоумение и немой вопрос: «Почему хозяин не стреляет и не подает ей знака броситься в погоню?» Тунгус, едва заметным движением пальцев, подал ей еще более грозный знак, чтобы она лежала и не смела, бросаться на зверей. Кроха вернула голову в прежнее положение. Еще сильнее вжавшись в брусничник, она стала неотрывно следить за зверями. Изюбриха с телком петляя по тропе, то, скрываясь за огромными, от развалившейся скалы, камнями, то, вновь показываясь, медленно приближалась к ним.


 Наконец она остановилась, задрала голову и, насторожено  поставив длинные уши, уставилась на мертво застывшего Тунгуса. Она была так близко, что Тунгус сначала увидел, как в заполненных болью глазах появилось беспокойство и подозрение, и лишь потом заметил, что шкура на ее боку разодрана пулей. Как будто кто-то большим красным карандашом наискосок провел по ее боку. В разрыве белели ребра, а ниже шерсть была залита бурой кровью. Она большими каплями капала на заросший белесым мохом камень. Телок, пугаясь запаха крови, то прижимался к ней, то, сильно припадая на переднюю ногу, отходил.
 «Картечью зацепило. Недалеко стреляли, а подранков наделали – волкам на закуску – подумал Тунгус».


 Изюбриха, наконец, расшифровала их и, пересиливая боль, бросилась в сторону. Она попыталась укрыться в небольшом осиннике, но тут, же выбралась из него, бросилась к скале и, мелькая меж камнями, скрылась из глаз. «Сучья царапают по ране, потому она там и не задержалась – подумал  Тунгус, и тут же резко наклонившись, схватил вскочившую Кроху за загривок». Ее собачья натура требовала действий, и она не выдержала. Азарт погони горел в ее глазах, и она совершенно не понимала своего хозяина. Она попыталась вырваться, но Тунгус еще крепче сжал в руке шкуру на ее загривке. От боли собака взвизгнула, и Тунгус отпустил ее.


 Если бы она ушла в погоню и загнала изюбриху на скалу – на отстой, то Тунгусу пришлось бы тащиться  с тозовкой и стрелять. Выстрел – это точка в работе Крохи. Если не стрелять, то вкус к погоне у собаки портиться. Кроха отошла в сторону и улеглась, отвернувшись от него. «Оскорбилась – подумал Тунгус». Телок из-за своего небольшого роста исчез из виду еще раньше изюбрихи. «Может, затаился недалеко в камнях и если Кроха зачухает его ему хана – подумал Тунгус». Он достал из рюкзака фляжку с водой и, прищелкнув языком, подозвал Кроху. Собрав в горсть пальцы левой руки, он плеснул в нее воды и поднес Крохе. Она лакнула несколько раз и он плеснул еще.
  – Ну что, мир? –  спросил он. – Они нам не нужны. Отбегался твой хозяин по тайге, каждый день песок из сапог выгребаю, – засмеялся Тунгус своей шутке.
 

 Солнце уже подошло к половине дня. С этой точки хорошо просматривались дали, и было видно, как до самой черты горизонта, словно волны внезапно застывшего моря громоздились поддернутые синей дымкой сопки. На далеких гольцах уже лежал снег. Зима неодолимо наступала вслед за отступавшей осенью. «На эти просторы никогда не устанешь смотреть, – подумал Тунгус». Он уже хотел встать, чтобы ссыпать подсохшую ягоду в камечин, как вдруг Кроха, радостно взвизгнув, понеслась вниз. Она бежала к тому месту, где из чащи тропа выходила на брусничник. Серая ее шкура замелькала среди невысоких кустиков и камней.


 То, что потом увидел Тунгус, повергло его сначала в шок и, тут же жаркая волна гнева поднялась в его груди. Он не мог подобрать нужного слова, чтобы им одним обозначить то, что предстало пред ним.  Из чащи по тропе вышел Троша. На нем в неумело наброшенном седле восседал незнакомец. Седло сползло набок, и незнакомец стремился наклониться вперед, но сделать это ему мешал большой живот. Он упирался в луку седла. Хорошо было видно, как от тяжелого груза и крутого подъема дрожали ноги Троши, как мокрая от пота шерсть блестела на солнце. Кроха радостно прыгала перед  конём, кружила вокруг него и совершенно не обращала внимания на чужого. Это было особенностью собак ее породы. В тайге они не делили людей на своих и чужих. Впрочем, и незнакомец, не обращая внимания на Кроху, продолжал движение. Медленно двигаясь, Троша с седоком поднимались по тропе, пока не уперлись в узкую, но сплошную россыпь камней. Троша остановился. Дальше идти с таким грузом было невозможно.
  – Ну! Пошел, сыромятина! Не кормят тебя что ли?! – закричал на Трошу незнакомец.


 Он несколько раз хлестанул Трошу толстой веткой. Тунгус поднял тозовку и прямо с рук, чуть приподняв ствол – выстрелил. Пуля прошла над головой седока и срубила ветку у стоявшей в отдалении лиственницы. От неожиданности, Пузырь, как мысленно окрестил Тунгус незнакомца, взмахнул руками и свалился с коня. Тунгус забросил тозовку на плечо, и быстро перейдя россыпь, оказался возле него.
  – Что кавалерист,  помочь или сам встанешь? – спросил он никак не могущего встать на ноги Пузыря. Наконец Пузырь поднялся. Тунгус увидел перед собой совсем молодого, нет и двадцати пяти лет, человека. Невысокого роста. Круглое лицо с полными губами и красными щеками можно было назвать приятным, если бы не глаза. Маленькие, оловянного цвета без зрачков – они как будто жили отдельно. Сами по себе. Тунгус никак не мог понять – смотрят они на него или куда-то в сторону.
  – Ты чё, старый хрен, расстрелялся? Тут тебе тир что ли…? За такие дела можно и в бубен получить! Или вообще по камням размазать! – поправляя на голове вязаную шапочку, закричал Пузырь. Тунгус едва не задохнулся от такой наглости.
  – Ах ты, сопля зеленая! Да за это тебя убить мало! Хамло! – показывая рукой на взмыленного дрожавшего Трошу, сказал Тунгус. – Ты, что не видишь? Да в его шерсти седых волос не меньше чем у тебя дерьма в брюхе! Для того чтобы жир согнать тебе в этот крутяк самостоятельно забегать надо, а ты чужого старого коня хватаешь!


 Тунгус чувствовал, что еще немного, и он прикладом приложится к лицу наглеца.
  – Если он так стар, то его на колбасу отправить надо. Чего его в лес-то гнать. Адрес колбасного цеха по секрету могу сообщить, – с издёвкой в голосе сказал Пузырь. 
  – Зачем же ты Пончик так со старым человеком! – раздался вдруг голос за спиной Тунгуса.


 Тунгус обернулся и увидел подходившего к ним мужчину среднего возраста. Высокий, худой, но жилистый он, ловко перепрыгивая с камня на камень россыпи, подходил к ним. Тоже, как и Пончик в камуфляже, он в правой руке держал винтовку с оптическим прицелом.
  – Со стариками ласково надо, Пончик! Они же все знают, все умеют, и все видят, а ты криком хочешь взять. 
Худой остановился рядом с Пончиком и стал бесцеремонно разглядывать Тунгуса.
  – Слушай мужик, зверушки-то сюда вышли на брусничник, а на нем кровь не различишь. Все одним красным цветом, а ты наверняка их видел, и знаешь, в какую сторону они отсюда двинулись?
  – Вам может быть цыганочку с выходом еще сплясать? – ответил Тунгус и прошел к Троше.
 

 Трошу за брошенные поводья, пятясь задом, пыталась отвести в сторону лесины, у которой они затаборились, Кроха. Где-то на полпути уставший Троша забастовал и Кроха, поняв, что он дальше не пойдет, бросила поводья и куда-то исчезла. Перед этим она покружила вокруг лиственницы, от которой после выстрела отлетела ветка и потерялась из виду. «По крови пошла, – подумал Тунгус. – Но без его приказа она в погоню не пойдёт душу отведет и вернётся». И точно. Не успел он подумать, как Кроха вынырнула  из ольховника и, лизнув в губы Трошу, улеглась рядом, высунув мокрый язык. Тунгус с трудом снял две брезентовые сумы, переброшенные через спину Троши позади седла. В каждой суме по рюкзаку, верёвка, которой, он утром привязывал Трошу у зимовья и топор, тоже взятый из зимовья.
  – Вот крысы! – громко сказал Тунгус и, добавив крепкий мат, продолжил. – Вас, похоже, мало били. Берут как у себя дома! – он снял с луки седла чужую двустволку и нагнулся, чтобы вытряхнуть из сумы чужие вещи, но не успел. На суму поставил ногу Длинный. 
  – Коняшку бы не надо трогать, он нам ещё пригодится, – по-свойски улыбаясь, сказал Длинный. –  А чужие вещи тем более. Тебя  спрашивают – ты зверушек видел или нет? 
  – Вы, почему матку стрельнули? Или если есть лицензии, то стреляю куда хочу и в кого хочу? – сдерживая себя, спросил Тунгус.
  – Лицензии? Хи-хи-хи – лицензии. Слышишь, Жираф, он о лицензиях говорит. А ты знаешь, где они у нас лицензии? – хихикая, подошедший Пончик поднял с брусничника двустволку и постучал пальцами по стволам. – Вот тут они у нас лицензии. Мы ими патроны пыжуем. Хочешь, покажу?!  – Пончик поднял стволы над головой Тунгуса, взвел курок и выстрелил.
  – Пончик, тебя, что совсем клинит?! Зверушки может где-то рядом, отстаиваются, а ты спугнешь! – тряхнул за плечо Жираф Пончика.
– Значит, ты их все же видел, раз о матке говоришь? – тут же спросил Тунгуса Жираф и, не дождавшись ответа, продолжил. – Ты посмотри, Пончик, какая собака у него верткая! 
  – Вскочившая от выстрела Кроха, стала описывать вокруг них круги. Она – то задирала голову и нюхала воздух, то останавливалась и,  поставив уши, вертела головой, пытаясь поймать хоть какой-то отзвук в ответ на выстрел.
  – Слушай, мужичок, давай-ка, мы с тобой договоримся! Раз ты так жалеешь коня, то мы можем тебе его оставить. Пусть отдыхает. А ты нам собаку поставь на след. Я вижу, она многое может.  – Жираф, как старому другу, положил руку Тунгусу на плечо. – Зверю так и так конец. По крови видно. Много теряет. Кусты сплошь мажет. Пропадет ни за что ни про что. Заползет куда-нибудь. Ну, от собаки, ты сам понимаешь, не скроешься! 
 

 Напористая наглость, с которой говорил Жираф, до глубины души возмущала Тунгуса и ему, упертому,  не хотелось идти на поводу этих двух наглецов. Что изюбрихе с такой раной не выжить Тунгус и сам хорошо понимал. С другой стороны, если они заберут Трошу и загрузят его мясом, то он, Троша, навсегда может остаться здесь. Троша, это живая память о Гришане и он его берег. Тунгус только сейчас осознал насколько он стар и слаб и ничего не сможет поделать против этих двух молодых хамов. Он прищелкнул языком. Кроха мигом оказалась возле него.
  – Пойдем, – сказал ей Тунгус.
Он подошел к камню, на который накапала кровь изюбрихи, и присев на корточки, обнял Кроху за шею.
  – Шох-шох-шох, – стал негромко произносить Тунгус.
Запах крови и это долгожданное «Шох!» – приказывающее пуститься Крохе в погоню, взбудоражило собаку. Она стала рваться из кольца его рук, но Тунгус, продолжая приговаривать
  –  Шох-шох-шох, – попридержал ее и лишь, потом отпустил.
Кроха мгновенно оказалась возле скалы, за которой скрылась изюбриха и потерялась из виду.
  – Верхним чутьем пошла, – ни к кому не обращаясь, сказал Тунгус. – Если загонит на ближний отстой, то это недалеко. Лай ее можно отсюда услышать. В общем, идите по самому хребту. Она все сделает! 
 

 Тунгусу не терпелось заняться Трошей, который, опустив голову, дремал. Надо было снять седло, нарвать сухой травы и протереть свалявшуюся от пота шерсть. То, что он оказался в подчинении у  двух наглецов, наполняло его сердце гневом, но он решил сдерживаться до последнего. Когда неожиданно раздалась нежная, мелодичная музыка, Тунгус даже несколько оторопел. «С вами, ребята не соскучишься, – подумал он, когда увидел, как Жираф достает из кармана телефон». Телефон был похож на тот, что подарил один из сыновей Феше.
  – У нас все нормально, шеф! – говорил Жираф в трубку. – Нет, скорее всего, обратным ходом не пойдем… Хорошо зацепили… Мы выйдем в устье пади Кривой.… Посмотри по карте… Джип перегони и жди нас там… Далеко?!… Так мы же не на себе понесем…. Нам тут один старик помощь оказывает, лошадку дал и собаку…. Она уже ушла по следу. Все конец связи!
  – Так что, Пончик, мы перевалим в падь Кривую и по ней выйдем к федеральной трассе. А сейчас настраивай лошадку и шагай по хребту. Мне надо бежать, – сказал Жираф Пончику.
 

 Он говорил так, как будто Тунгус испарился, как будто его не было рядом.
  – Лошадку?! Я вам  сейчас покажу лошадку!!! – не своим голосом закричал Тунгус.
Терпению его пришел конец. Он почувствовал, как в голове его вспыхнул огонь. Как он разрастается и заполняет его всего. Он схватил тозовку, но не успел даже передернуть затвор. Жираф выхватил ее и, раскрутив над головой, бросил. Она, описав высокую дугу, перелетела через небольшую скалу, и слышно было как она там, на обрывистой стороне застучала по камням.
  – Что-то ты мне поднадоел, старый пень! – сказал Жираф.
От его короткого и резкого удара под дых Тунгус сложился пополам. От второго удара в лицо он полетел на камни и, ударившись головой, потерял сознание.

  III

 Очнулся он от жаркого дыхания в лицо. «Кроха!» – догадался он, когда горячий влажный язык собаки прошелся по его лицу. Пересиливая боль в боку, он сел. В глазах стоял туман. С правой стороны головы над ухом болело. Он дотронулся рукой и почувствовал, что кожа содрана, но крови на пальцах почему-то не осталось. «Кроха зализала» – подумал он. Неподалеку валялся оторванный от энцифалитки капюшон. «Кроха тянула и оторвала. Сколько же она со мной провозилась? – Тунгус стал осматриваться, ища глазами Трошу». Его нигде не было. И тут он все вспомнил и понял. Он хотел вскочить, но резкая боль в боку остановила его. «Неужели ребра о камни сломал? – подумал он». Кроха сидела и выжидающе смотрела на него.
  – Понял я, понял. Забили изюбриху. Подожди сейчас пойдем. Обязательно пойдем. Лишь бы они оттуда не ушли. Мы же с ними не договорили. Надо обязательно договорить! Они же не знают, что нас когда-то давно тоже учили убивать. Ничего они не знают. Эх, молодо-зелено, – так приговаривая, он осторожно поднялся и пошел через россыпь к лесине, на которой недавно отдыхал, курил и вспоминал прошлое».
 Стараясь не делать резких движений, он ссыпал с брезента бруснику в камечин. Потом вынул нож и, надрезав им плотную ткань брезента, оторвал широкую ленту. Один конец ленты он привязал к росшей неподалеку молоденькой листвянке, а другой прижал к ребрам и, вращаясь, стал наматывать ее на себя. Получился плотный и в то же время гибкий корсет. Стало намного легче двигаться. Он надел на плечи рюкзак, взял в руку, гладко оструганную палку, которая была ему вместо посоха, когда он от зимовья поднимался сюда в хребет и сказал Крохе, сгорающей от нетерпения.
– Ну, давай показывай, где твоя добыча?


 Кроха радостно взвизгнула, и сначала побежала было, но потом остановилась – подождала его. Так останавливаясь, поджидая хозяина, она повела его к отстою, на который она недавно загнала двух зверей. То, что это был ближний отстой, Тунгус понял, когда он и Кроха  обогнули скалу и стали подниматься выше по хребту. Тянувшийся сверху вниз хиуз нанес на них запах дыма.
  – О! они пикничок решили затеять! Запахом жареного мяса наносит. Ну что ж, нам тоже не помешало бы пообедать. Правда, Кроха?


 Кроха остановилась, повернула к нему голову, пытаясь понять в связи, с чем назвали ее имя, но, так и не поняв, пошла дальше. «Сколько же я без памяти провалялся, если они так много дел  наворочали – подумал он». В этих местах было два отстоя. Один ближе, а другой дальше. Дальний – вздыбившаяся среди чащи ольховника скала и до нее Тунгус в таком состоянии вряд ли смог бы добраться. Тунгус был рад тому, что Кроха сумела загнать зверей на ближний отстой. Это намного упрощало задачу. Опираясь на палку, он шагал за Крохой. Чем выше они поднимались, тем шире распахивались дали. Хребет разделял собой две огромные пади. По ходу, по левую руку от Тунгуса была падь Кривая. Она как будто подковой огибала огромный горный массив, а по правую руку падь Ороча. В ней и стояло зимовье Тунгуса и Гришани. Так что все эти места Тунгус знал чуть не до самого маленького кустика. Огромная, недавно упавшая сосна, перегородила им путь. Кроха запрыгнула на ее желтый, блестевший на солнце ствол. Она стояла на нем, поджидая хозяина.
  – Давай здесь передохнем, – сказал ей Тунгус и присел на отходивший от ствола сук. – Передохнем, силенок наберемся. Мы уже на подходе.
Он достал из рюкзака фляжку. Дал попить Крохе, потом попил сам и опять засмотрелся на открывшиеся просторы. «Все! Последний раз. Больше не пойду, – с тоской подумал он». Последнее время, каждый раз, когда Тунгус собирался в тайгу, Феша ругалась.
  – Ты опять попёрся. Опять последний раз. Ну, иди, иди! Если ты там останешься  в  Ороче, то я за тобой не приду. Пусть тебя там дятлы склюют, старый гриб. Уедет, а тут переживай, заглядывай в окна. Два друга – хрен да подруга. Ты да Троша. На одну Кроху у меня надежа. Она умнее вас старых проходимцев.
Она гладила, ласкала собаку и старалась накормить вкусней. Камаз стоял в стороне и равнодушно смотрел на них. После смерти Гришани он потерял интерес ко всему. Да, если бы сейчас с ним был Гришаня и эти два ублюдка увидели его во весь рост, навряд ли им захотелось искать приключений на свою голову.  Он еще раз попил воды. Разбитые Жирафом губы саднили. 
  – Нам пора, – сказал он Крохе. – А то обед остынет.


 Он обошел сосну и, приказав Крохе, чтобы она шла сзади, стараясь не шуметь, двинулся дальше. Внезапное появление Тунгуса удивило Жирафа.
  – Смотри, Пончик, наш-то старичок как быстро образовался! На запах пришел! – отрываясь от большого куска жареного мяса, воскликнул он, но тут же, увидев страшное выражение на лице Тунгуса, потянулся к винтовке, стоявшей рядом, но не успел.


 Получив хлесткий удар палкой по голове, он мягко свалился с камня, на котором сидел и уткнулся лицом в колючий лишайник.
  – Ты что же, делаешь?! Ты что делаешь? – заорал испуганным голосом Пончик.
 

 Выронив из рук кружку с чаем, он вскочил на ноги. Палка, описав дугу, врезалась поперек пухлого живота Пончика. Схватившийся за живот Пончик свалился на землю и с оглушающим криком стал кататься по ней. Тунгус обошел догорающий костер и, наклонившись над Жирафом, перевернул его лицом вверх.
  – Жив, – чувствуя, как под его пальцами на шее Жирафа, бьется пульс, сказал Тунгус.
 

 Он отнес в сторону винтовку и ружье и подошел к Троше. Кроха, напрыгавшись вокруг своего друга, лежала возле его ног.
  – Ну что, друг, замучили тебя сегодня? Ничего, сейчас спустимся к зимовью, напьемся водички и домой. Надо проводить наших приятелей, – кивнув головой в сторону Пончика с Жирафом, сказал Троше Тунгус.
Он достал из сум два чужих рюкзака и веревку. В один рюкзак он сложил голову изюбрихи, а в другой голову телка.
  – Руки подыми! – сказал сидевшему на корточках Пончику Тунгус.
Пончик сидел на корточках и, держась за живот руками, стонал.
  – Зачем это? – поднял голову Пончик но, увидев обозленное лицо Тунгуса, тут, же поднял руки.
  – Вот какой послушный мальчик, – набросив ему рюкзак с головой телка на спину, – сказал Тунгус. – А теперь сделай ручки крестиком, –  продолжил он и связал руки Пончика куском верёвки. – Вот ты теперь у нас упакованный, – успел сказать Тунгус, как вдруг услышал за спиной рычанье Крохи.


 Боль в правом боку не дала ему резко обернуться, но когда он обернулся, то увидел перед собой Жирафа с большим охотничьим ножом в руке. Он готов был нанести удар. «Все хана тебе Хромов!» – мелькнуло в голове Тунгуса, но Кроха, попирая все законы своих предков о неприкосновенности человека, прыгнула на спину Жирафа и, ухватив за ворот камуфляжа, опрокинула его на землю. Отойдя в сторону, она стала наблюдать, как Жираф, пытается встать. Зверю  она давно вцепилась бы в горло, а тут она не знала, что делать. От удара палкой по кисти руки – Жираф заорал, еще громче Пончика.
– Гад! Ты же мне все пальцы сломал. Скотина!


 Тунгус молча, как будто делая привычную работу, замахнулся и ударил еще раз. Инстинктивно защищаясь Жираф, поднял левую руку, и удар пришелся выше локтя.
  – Ты же меня без рук оставил, козёл!! – еще громче закричал Жираф.
  – Заткнись, петух африканский и запомните оба – за каждое гадкое слово буду бить, – сказал Тунгус.
Когда он понял, что Жираф потерял способность к сопротивлению, то набросил на него рюкзак с головой изюбрихи и связал ему руки.
  – Зачем головы-то нам в рюкзаки загрузил? Здесь мяса девать некуда,  – Жираф кивнул на мясо, висевшее на переброшенной от дерева к дереву жердине.
  – Поминальный холодец себе сварите, – ответил Тунгус.
Когда он привел в порядок Трошу, то длинной веревкой привязал к седлу приятелей. Впереди он пустил Пончика, а следом Жирафа.
  – Вот таким цугом вы у меня и пойдете,  – сказал он. – Начнете артачиться,  я рявкну  по-медвежьи, и Троша с испугу, растащит вас по камням.
Потом дал Крохе мяса. Пусть побалуется. Съел небольшой кусок сам и запил чаем. Не спеша, выкурил сигарету. Приятели сидели на земле и молча, наблюдали за ним.
  – Что, оккупанты, приуныли? Вас кто так в лесу учил себя вести? Без стыда и совести берете то, что вам не принадлежит. Не знаете старых законов. В старое время при таких повадках вас к лесу близко бы не подпустили. Шакалы!
  – А он, что твой лес-то? Ты его купил что ли? – не выдержал Жираф.
  – Я в нём родился и вот это все, – Тунгус сделал все охватывающий жест рукой. – Это все для меня, как родительский дом. А в родительском доме не воруют и не грабят. Его берегут. А вы воры в родительском доме и за это будете наказаны.
  – Ну, ты для нас не истина в последней инстанции. Мы еще посмотрим че почем,  – сказал Жираф.
  – Я для вас последний закон и ты опять нарываешься, петух африканский!
Тунгус замахнулся на Жирафа палкой, но не ударил. Ему как-то показалось не с руки бить связанного, безоружного Жирафа. Кроха, вслушиваясь в гневные интонации в голосе хозяина, зарычала, оскалив длинные белые клыки.
  – Домой Кроха, домой!  – сказал ей Тунгус.


  Кроха забежала впереди Троши, подождала, пока поднимутся оккупанты, и повела Трошу за собой. За ними  пошли Пончик и Жираф. Они обошли, пахнущую смолой сосну. Смола янтарно блестела в ее трещинах. По пути Тунгус забросил в одну из сум наполненный до половины ягодой камечин.***  Потом по крутой тропе они меньше чем за час спустились к зимовью. Там он напоил Трошу. Дал попить оккупантам. В кармане у Жирафа запел телефон. Тунгус, не церемонясь, вырвал его из рук Жирафа. Хотя у Жирафа руки были связаны и избиты, он все же сумел достать телефон из нагрудного кармана камуфляжа.
  – Слушаю! – сказал Тунгус в трубку.
  – Я уже здесь на устье Кривой! Как у вас дела? – услышал Тунгус хриплый голос.
  – Дела у нас отличные, а ты готовь руки для наручников! – зло сказал в трубку Тунгус.
  – Кто это? Кто это говорит?!
  – Тунгус с тобой говорит! – ответил Хромов и отключил телефон.
  – Так это ты и есть знаменитый Тунгус?! – изумленно спросил подскочивший с места Жираф.
  – Виктор Иванович Хромов, по прозвищу – Тунгус это я, – ответил Тунгус. – А ты сухостоина, если со мной на «ты» будешь разговаривать, начну производить воспитательные действия.
  – Ну и попали мы с тобой Пончик, – сказал Пончику Жираф.


 Пончик и без того имел унылый вид. У него болел живот. Опять в том же порядке они двинулись вниз по пади Ороча к федеральной трассе. Оккупанты несколько раз просили Тунгуса, чтобы он развязал их, обещая быть послушными, но Тунгус был непреклонен. Всю дорогу Тунгус решал вопрос: «Вернется он сюда еще или он навсегда покидает любимые места. Годы неотвратимо давали о себе знать и Феша, конечно же, была права».
  – Будем посмотреть, – сказал себе Тунгус, так и не решив этот вопрос. Прошли чуть более двух часов, когда они вышли к федеральной трассе. Тунгус остановил Трошу, вынул из кармана телефон, изъятый у Жирафа, и набрал номер старого лесничего – Ермола.
  – Здорово, старина! – сказал он Ермолаю. – Тунгус с тобой говорит.
  – Узнал, узнал старого бродягу! Не иначе прижало, зазря ты звонить не будешь. Ну, говори чего надо?
  – Я тут двух оккупантов вывел с пади Ороча. Надо бы их к месту приспособить.
  – О! Да это же наше любимое занятие! – засмеялся Ермола. – сейчас Серегу Маленького с Егоршей пошлю на Уазике. Сможешь подождать?
  – Подождем. Они тут у меня в узелки завязаны. 
«Какой оперативный товарищ этот, Ермола, – подумал Тунгус».
  – Вот так, солобоны. Сейчас вас отвезет в лесничество, а там как договоритесь. В лесничестве много чего требуется. Не договоритесь значит, поедете к охотоведу в район. Вызовите своего шефа и решайте. И никаких взяток! Только в порядке шефской помощи, – Тунгус, морщась от боли в разбитых губах, засмеялся.
  – Зачем это вам Виктор Иванович надо? Хотите, попросим у вас прощения. Да и за моральный ущерб и за все прочее. В накладе не останетесь, – Жираф с надеждой  посмотрел в глаза Тунгусу.
  – Нет уж! Уроки надо заучивать до конца, а так вы неучами останетесь и, опять свои гнилые дела будете творить, – ответил Тунгус.
 

 Когда громадный Серега (в шутку прозванный Серегой Маленьким) выбрался из Уазика, на лицах оккупантов появилась растерянность. Серёга поздоровался с Тунгусом, потом подошел к Жирафу и Пончику. Он стал их внимательно разглядывать.
  – Что-то, Иваныч  я этих харь раньше нигде не видел, – сказал он Тунгусу.
  – Налетчики! На джипе по трассе ездят. По карте или по наводке шарятся по зимовьям, – ответил Тунгус. – Разберетесь у себя в лесничестве, а мне до дому надо. Очень уж устал.


 Он вкратце рассказал Сереге всю историю и о том, что надо сбегать за мясом на ближний отстой и достать из камней тозовку – не забыл сказать.
  – В рюкзаках у них вещдоки, – дополнил он.  – Ну, что еще? Кажется, все, – Тунгус задумался.  – Да, а этих оккупантов-то как у меня примете? По акту или так под честное слово? – Тунгус, опять морщась от боли в губах, засмеялся.
  – По половому акту мы их у тебя примем, Иваныч . Особенно вот этого пухленького, – ответил Сергей.


 Он подошел к Пончику и ткнул его сапогом под зад,
– Вставайте, козлята, поедем разговаривать! 
Жирафа он приподнял за грудки и закатил ему тяжелую оплеуху.
  – Это тебе за его губы, – Серега показал глазами на Тунгуса.
– Не надо, Серега, я уже сам рассчитался, – с опозданием сказал Тунгус.
  – Ничего, Иваныч, для таких это полезно, – ответил молодой лесник. – И вобще, давай их в вечную мерзлоту под мох спрячем. Ещё возиться с ними.
  – Не болтай, Серёга! – нахмурился Тунгус.
 

 Серёга затолкал на заднее сиденье оккупантов. Поданную Тунгусом винтовку с ружьем он отдал  Егорше, который уложил оружие на сиденье пассажира.
  – До свиданьица, Иваныч, еще увидимся, – пожал Тунгусу руку Серега и, потрепав за шею Кроху, уселся с оккупантами. – Трогай! – сказал он Егорше.
 

 Через минуту старенький, разбитый Уазик скрылся за поворотом. Они втроем остались на пустынной трассе. Там, откуда они пришли, закатывалось солнце. Оно медленно скрывалось за скалами, за хребтом и густые осенние сумерки заполняли еще недавно освещенные пространства.
 Вот он и ушел тот самый последний день, о котором ты так часто думал в последнее время, Хромов. Ты думал, как, никуда не торопясь, запоминая каждую мелочь, каждое движение в природе и внутри себя ты проведешь его. Как на старом таганке вскипятишь и заваришь густой гуранский чай и,  прихлебывая из кружки, будешь слушать шум деревьев, высокие вершины которых будут покачиваться над тобой. Как, не спеша, наведешь порядок в зимовье, приберешься вокруг него. Уложишь по своим местам простые, не хитрые, но столь нужные в таежном быту вещи. Зная, что уходишь навсегда, будешь думать о том – не зря ли ты отдал этому всю свою жизнь. Ведь в этом мире столько прекрасного, столько неизведанного, столько соблазнов. «Нет не зря! – сказал он себе, потому что знал, куда бы он ни  уехал и где бы ни стал жить, он обязательно заболел бы ностальгией, вот по этим крутым лохматым сопкам, над которыми сейчас разгорается закатная заря».


 Но прощального дня не получилось. Он был, как будто украден этими двумя пришельцами, который увез молодой лесник Серега. И когда он подумал о том, что такой прощальный день останется у него в памяти на всю оставшуюся жизнь – ему сделалось нехорошо. 
  – Ну, нет! Я обязательно вернусь! – вслух громко сказал он себе.
Кроха подошла, присела напротив него и, задрав голову, стала заглядывать ему в лицо, пытаясь понять.
  – Я обязательно вернусь! – повторил Тунгус.


 Они наискосок пересекли трассу и спустились по крутой насыпи вниз, на туже самую лесную дорогу, что вела вниз к устью Орочи, к железной дороге. Кроха при желании уже давно была бы дома, но она твердо знала свое предназначение – ей надо было довести до дома этих двух усталых, истомленных существ, которых она любила всем своим собачьим сердцем. Так они и шли. Впереди наполненная гордостью за свою значимость Кроха, за ней с опущенной головой, с наброшенными на шею поводьями, Троша, а позади не менее усталый – весь в своих мыслях, Тунгус.
  Они шли домой. Дома их ждала Феша.               

*Гуран (бурят) – горный козёл.
Насмешливое, ироничное обращение аборигенов друг к другу.
**В. Высоцкий.
 ***Бурыгин В.
 ****Долматовский.
*****Камечин – ёмкость для сбора ягод, грибов. (Автор)

     ЖИРЕКЕН   2012