Камин

А потом все было хорошо. А тут еще и квартиру получил. Пусть на бумаге, но уже! Тетка, получившая метры в другом доме, все не хотела уезжать: то вещи не собрала, то в подвале что-то осталось. Цеплялась и не отпускала. «Ждал и терпел, значит, еще немножко потерпишь-подождешь». И ждал, и терпел, с переполняемой сердцем радостью и ликованьем: Квартира!!! Бездомному псу будка, вместе с должностью: Служить и защищать.
        Ну, вот и ключи в кармане. С треском и скрипом распахнута массивная немецкая дверь. В лицо дохнуло, ударило сыростью и затхлостью; запахом пустоты и хаоса; качнуло полуоторванными, кусками свисающих со стен, еще советских обоев; гирляндами кранов разных размеров, пронзенными хитросплетеньями полуржавых труб; грязным, мокрым, вонючим тряпьем. Перекошенной дверью прикрывающую собой комнатенку с чугунной, довоенной, немецкой ванной, черно-коричневыми годовыми кольцами потеков по белой эмали, отсчитывающей время. И унитазом сиротливо застывшим в центре и горделиво кричащем о господстве на этой территории. Двумя убитыми комнатами. Коридором с умывальником и плачущим в него медным, старинным краном, за которым, замызганными и заляпанными стеклами настороженно замерла полусгнившая дверь, прячущая свалку поколений – испорченных заготовок, вздутых консервов, ненужно-необходимой рухляди и хлама. Высокой комнатой с огромным проемом вместо двери, красным газовым баллоном, грязной плитой, закопченным от дыма котелком отопления. Океаном пространства и пустоты.
       Остановился и прислушался.
       Это ведь только кажется, что квартира пустая. Так могут говорить и думать те, кто совсем ничего не понимает в жизни: Приложи руку к двери, останови стук сердца: Слушай! Даже дети, нет – именно дети остро чувствуют и слышат таинственный шепот домов и квартир, заброшенных чердаков и зданий. Голоса стен зовут и увлекают. Слышат и разговаривают детством. И только.
       Через мгновенья нарушенной тишины, старенький, немецкий дом, пустой квартирой, оправился от внезапного вторжения. Расправил плечи, осторожно вслушиваясь в застывшего в комнате человека. Тихонько обнимая своей затхлостью. Трещинами стен и оторвавшейся побелкой заглядывая ему в глаза. Скрипом полов и грязными, внезапно запотевшими окнами, слушая его дыхание. Вздыхая, жалуясь, смеясь и плача, делясь своим прошлым и его будущим.
       А чувство радости обладания жильем, пусть служебным, но своим, оглушали. Кружили голову. Делали недоступным для понимания. Отталкивали. Много ли слышишь вокруг, когда счастлив?!
       И дом, постонав - поохав, неуслышаным и непонятым, забился в угол облюбованный пылью и пауками.  Обиделся.
       Теперь покой заснувшего, замершего дома нарушал лишь осторожный, тревожный шепот и внезапный топот ног тараканов.
       Присел на корточки. Поймал одного. Усатого и недовольного. Посадил на ладонь, придерживая пальцем - дабы не сбежал. Покрутил, рассмотрел и рассмеялся:
   - Так, дорогой! Беги-ка к своим и передай, что у вас есть три дня, чтобы собрать вещи и уйти. Это теперь моя квартира. Не забудь.
       Поставил аккуратно на пол, не бросил, подтолкнул пальцем остолбеневшего и не раздавленного:
   - Беги я сказал!
       Таракан, подняв свои усищи, не торопясь затопал в угол к своей щели. Там и скрылся.
       А сам: прошелся еще раз по комнатам, переступая мечущихся тараканов; хлопнул входной дверью; навесил замок и по бетонным ступенькам окантованных латунными полосами, отполированными ногами до сияния золота, пошел служить и защищать…
       Через три дня, вернувшись вооруженным веником, совком и шваброй, не застал ни одного таракана:
   - Вот и славненько!
       Тараканы то, попонятливей этой тетки оказались. Прочувствовали все в секунды.
       А дом даже не взглянул в его сторону. Поворчал для порядка и затих обидой под песню подметающего пол веника.
       Через три часа бесполезной борьбы с грязью, присел на школьный стул перевести дыхание. Осмотрел сделанное и не сделанное. Кинул веник и пошел в ванную умываться. Воды не было. Так и ушел. Грязный и злой. В другой город. В чужую, съемную квартиру.
       А помощь пришла, как и квартира. Исполнением мысли поставленной задачи. Написал ведь в контракте: «предоставлением в течение пяти лет квартиры». Года не прошло – должность, квартира: судьба - везуха. А здесь безысходностью разрухи и недели не прошло.
       Чего туда понесло!? Выезжает из части машина, груженная краской, стройматериалами: «Стоять Зорька»! Откуда?! Куда!? Документы. Документов нет. Есть побелевший капитан, что-то пытающийся объяснить. И Иваныч, с левого плеча шепчущий: «Вот тебе и ремонт!». Подбежал прапорщик, который все сразу понял. Взял ключ от замка, спросил адрес и, пожав руки, уехал. С материалами.
       Жизнь закипела восемью матросами, уместивших наследие прежних владельцев в трех машинах хлама, мусора, оборванных обоев, отпавшей штукатурки, забытых и брошенных вещей. Да и вообще, прочей, непонятно откуда взявшейся и постоянно берущейся грязи. А после – оклеивание дешевыми, бумажными обоями остатков еще более дешевых, но ярких, несуразных, кричащих обрывков послевоенных лет. И масляной краски, устало пробивающейся местами, среди бумажных континентов, нанесенной еще пленными солдатами великой Германии. Лабиринт труб был покрыт густым слоем желтой, противно пахнущей олифой, краски. Слоем другой, красной – полы, и ключ от дома перекочевал от прапорщика назад, в его карман.
       Это уже потом, от этого непрекращающегося угара халявной олифы, дом несколько месяцев приходил в себя. Это уже потом он светился открытыми гнилыми створками окон, выплевывая из себя эти зловонные запахи. Но сейчас, дождавшись прихода воды плачем умывальника, предстояло заполнить эти свежеокрашенные трубы и древние немецкие батареи водой. Кран, пузырящийся многослойной краской и возвышающийся над унитазом дамокловым мечом возможного прорыва, как не странно, отвернулся. Вода, с клокотаньем и почему-то стуками, устремилась в шипящую пустоту труб. Устремилась, чтобы через минут пять вырваться в коридоре из какого-то аппендикса, смонтированного видимо для сброса избытка чувств. И вырвалась. Выстрелом едкой грязной, оранжево-желтой детской неожиданности. Громким шлепком, врезавшись в кусок гранитно-мраморной плиты, служившей немцам полом, оставляя ржавые кляксы на стенах. Еле успел перекрыть подачу воды. Поелозил тряпкой, смывая всю внутритрубную грязь в ванну. Нашел какой-то обрезок резиновой трубы, присобачил его, выведя конец в раковину, и включил воду снова. Еще минут пять-десять труба, подпрыгивая и плюясь, изрыгала эту оранжевую слизь, все больше и больше принимающая свойства жидкости. Еще чуть-чуть и раковина стала очищаться обычной, светлой, с желтоватым оттенком и ржавым запахом водой. Той самой, что текла обычно из крана.
       А из подвала: ведро остатков угля и грохот рубящих досок, потревоживших размеренное дыхание дома. Ненадолго. Сложены шалашиком щепки. Спичка и живой огонек робко и жадно запрыгал по сухим щепкам, постепенно набирая силу. Котелок загудел, подрагивая нетерпеливым ожиданием тепла труб и батарей. Протечек нет, но едкий запах краски стал еще ядовитей и тошнотворней. Окна нараспашку – эксперимент окончился удачно.
       А еще через какое-то время, матросики внесли в квартиру мебель, приобретенную за восемьдесят рублей. Ту, что все хотели выбросить, но все руки не доходили. А тут за деньги, да еще самовывоз. Без труда и не бесплатно. Старый ухайдаканный диван-книжка, в пятнах и дырках от непотушенных сигарет, угрожающий выпирающими из глубины недр пружинами и два шкафа. Немецких, раритетных, из ореха. Украшенных резьбой фасадов и карнизов, скрытых безобразием советского декора под слоями половой краски. Превративших их в безобразных чудовищ, сверкающих уцелевшими, хоть и замутненными глазами витражей. Даже сквозь краску смотрящих гордо и не покорно, с такой же непокорной, непокоренной и неистребимой немецкой молью. Неизвестно откуда взявшуюся кровать из детства: железную, с пружинящей сеткой. Потрепанное жизнью и расшатанное людьми кресло-кровать. Матрац, одеяло и скромное барахло в виде постельного белья да всякой разной незамысловатой одежды. И формой. Новой и не очень. Великое, историческое переселение.
       Потом набеги. В основном в обед. Посмотреть. Походить. Подышать. Лето теплое, и даже запах постепенно, практически, пропал. Или привык. Воду давали только утром, на часок, потому и не встречал его в обед одиноким журчаньем, вечно не закрывающийся кран. Тишина, пропитанная олифой. Даже полы не хотели отзываться скрипом на его шаги: обида не прошла.
       Все как-то шло, непонятно какими мыслями и устремлениями. Осень встретил закрытыми окнами и летней дорожной пылью, осевшей равным слоем по всей квартире. Воспалением легких. От нервов и молодости. В госпитале. В тумане температуры.
       Кинули на кушетку, застеленную простыней, в матросскую палату. Закутался ознобом в солдатское одеяло и забылся. Что-то меряли, что-то кололи. Кто-то что-то спрашивал. Кто-то что-то хотел. Не помнил - болел. Вынырнул через сутки. Когда молоденькая медсестричка, со слезами на глазах, пыталась призвать к порядку обнаглевших вечером и отсутствием офицеров матросов.  Смеющихся все время о чем-то. А на просьбу утихнуть, отреагировал только старший и здоровый. Подошел успокоить оборзевшего, худого, коротко остриженного карася. А заодно укрепить свой палатный авторитет. Пришлось встать и отправить под кровати «пахана». Следом еще парочку. Не больно, так, для профилактики. Спецназ ребята это вам не караси. Хоть и в прошлом. Хоть и не долго. Обессиленный упал на кушетку и поплыл захлестываемый волнами слабости и болезни. Утром пришел Шевченко - начальник отделения и под его ругань и мат, поддерживаемый медсестричкой, оказался на койке в офицерской палате. Лечили быстро и хорошо. Кормили тоже. На выходные приезжал домой. Сидел в постепенно остывающей стенами, после лета, квартире. Что-то делал. Что-то нет. Лежал, слушал. Иногда стучал топором, растапливая котелок. Иногда.
       А дом молчал - с чужими не разговаривают.
       А после выписки – дом, работа, попытка начать семейную жизнь, которая все как-то не складывалась. Вроде и любовь, и понимание, и обещания, и все такое. Но порознь. День – шутки, смех. А вечер – вздохи, поцелуи. А в ночь, как в ледяную прорубь – один. Совсем один, в молчащем доме. Хоть и в своем. Но все лучше, чем в чужом.
       А три года назад, когда умер папа... Расстались не поговорив. На разных полюсах. Не поняв, не услышав друг друга. С отцом, искренно гордившимся своим непутевым сыном. Его достижениями и победами. Его повторением. Живущим сразу и тогда. А ведь и умер он, так, как и жил - сразу. А потом, через сорок дней, пришел и нашел на матрасе, непутевого, своего. В чужой пустой квартире, без мебели, без надежды. Прошел по квартире, застонавшую под его тяжелыми шагами, погремел посудой на кухне, остановился подле и вздохнул, электризуя воздух вокруг себя. И стал приходить. Каждую субботу. И говорить, говорить, говорить. А когда суббот стало не хватать, стал разговаривать так, мимоходом, по своему желанию. Во время и не очень. Вмешиваться, учить, размышлять, направлять, подсказывать. И говорить, говорить, говорить. За всю жизнь столько не разговаривали. Словно наверстывая упущенное. За все года. За прошлое и будущее. Словно знал: недолго осталось, совсем чуточку отпущено. Последним глотком воздуха. А и не скажешь никому. В дурку секундой отправят. А как рассказать, что физически ощущаешь его присутствие, слышишь его. Только что не курит. Бросил. Перестал. А вот маме рассказал. А она заплакала, обняв и вздрагивая от рыданий, уткнулась воспаленными глазами в плечо: «А ко мне по воскресеньям». Вот и камень от сердца – нормальный. А то уж, что только в голову не лезло. Пусть приходит. И приходил.
       А вот в эту квартиру почему-то не пришел. Может, заблудился или сам позабыл сказать ему адрес?! Или не посчитал нужным. Ушел не попрощавшись.  Как из жизни…
       А потом война. Пришел, слил воду из системы. Помолчал на дорожку с домом и уехал, забыв закрыть воду. Два месяца, по часу в день, заливая соседей. Да, наверное, не два, а так, недельку. Взломали соседи замок, да и закрутили потом на честное слово.
       А вернулся в тепло другого, не своего дома. Прямо с самолета к любимой и ждущей. Обласкан и накормлен. А тут родители. Ее. А уходить не хочется. А за окном белый февраль, мороз и снег. Оттягивал до последнего. Но все хорошее заканчивается. Быстро и недолго. Темнотой. А автобусы ушли. А попутки в такую метель не берут. Да сжалился один. Довез до полдороги, оставив в два часа ночи на остановке какой-то деревушки – не по пути дальше.  Час танцев. Почувствовав, что начинает замерзать, попытался зажечь костер. Руки обжег, заморозил - не горит. Пошел пешком – «Двигаться! Не заснуть!». Километров десять протопал. А как хочется прилечь и заснуть! А ветер в спину толкает-подталкивает. Как хочется спать. Нашептывает, зовет. «Не спать»! К пяти утра остановилась машина – до дома. Открыл дверь. В лицо теплый холод стен. Скинул мокрую одежду, и забился на диване, кутаясь в то, что нашел, укрываясь матрацем. Забылся воспоминанием ожидания тепла.
       Утро разбудило тишиной. Открутил вентиль, и из крана в коридоре радостно ударила и забарабанила тонкая струйка воды. Наполнил систему, разломал стул и засмеялся веселому, прыгающему и кричащему треском дерева огоньку. Резкому и осторожному дымочку.
       Да и дом, сдержано, но улыбнулся.
       Затем сразу работа. А после: пустота и одиночество. И сны. Черные и красные. Страшные и беспокойные. Кричащие и рвущиеся. Спасающие и бегущие. Выстрелами криков взрывающие тишину. Охающие и завывающие сбитым одеялом. Всхлипами мокрой подушки.
       Как-то незаметно, постепенно ушел сон. Куда – то. Может быть, он и был, но с каждой ночью становился беспокойней и страшнее. Да и короче. А на войне было не страшно. А вернее страшно, но потом. И потом пришло сейчас. Та стена, что держала серо-черные ужасы минувшего, постепенно рассыпалась, пропуская больше и больше картинок вчерашнего дня. Картинок разрушенных зданий, убитых и истерзанных взрывами и пулями людей и товарищей. Застывшего хаоса и метания сознания. Всего. От и до. 
       А потом медицинская комиссия и снова госпиталь. Неврология. Нервы подлечить. Расшатанные до нельзя. Уже до края. И Сорокобаткин. Сергей. Владимирович. Врач. Мучавший полдня глупыми вопросами. Заставлявшего шипеть, свистеть, принимать разные позы. Коляющего и стучащего своим хитрым блестящим молотком. Извинившегося за определение не в офицерскую, а в мичманскую палату. И назначившего бешено-активный курс лечения.
       А в эту палату он определил еще и кап два. Капитана второго ранга. Подполковника по-нашему. Из штаба флота. Ну, нет мест. Нет! А, впрочем, команда собралась не плохая. Кап два неплохо играл в нарды. Так не плохо, что выиграть у него не удавалось. Вот в основном он и играл с пожилым мичманом. Единственным соперником. Старым боцманом из книжек. Мичманом, написавшем о флоте. В очередной раз, выигрывающий и делящийся мыслями и рисунками новой книги. Названием. Волнующим и интригующим. «Когда качается океан». Не напишет.
       А таблетки не действовали. И вместо сна ночи заполняли разговоры с медсестрами. Брожение по пустынному коридору отделения. Погружение в мир не прочитанных книг.
       И вот уже и сон появился. Другой. Глубокий. Как в пропасть. Раз и нет. Как из-подо льда нырк и тут. Без снов. С искусанными в кровь губами, порванными наволочками. Красными глазами растерянного непомнящего расстроенного лица в зеркале. В пустой отдающей эхом квартире. В одиноком доме. Слушающем и запоминающем. Принимающего на себя удары его ночи. Словно сам, вздрагивал, идя в атаку. Бился в бессильной ярости за ушедших. Смирно лежал в темноте блокпоста. Сжимая зубы, уносил в пустоту гранату без чеки. Отстреливался и просил патроны. Зверел от окружающей тишины.
       Видимо, что-то выскакивало наружу. Забрали и перестали выдавать пистолет. Да и с людьми что-то изменилось. Какими-то другими они стали. Цепляющимися, придирающимися, не понимающими. Что-то им все надо, до всего у них есть дело. Дебилы, придурки, идиоты. Внутри, словно черный ком. Ненависти и злобы. Маленький такой. Крохотный. Но внутри. Но очень глубоко. Но ждущий и выстреливающий в доли секунды. На вспышку. На звук. Маленький. Но настойчивый и растущий. А тут пистолет забрали. Словно раздели. Отдал медвежьим рычанием. Ничего. Ничего страшного. Как учил инструктор: «У вас могут отнять оружие, не понимая, что самым страшным оружием являетесь вы и только вы. Все остальное это просто приложения к вашему умению и знаниям». Ему легко. Он салфеткой горло может перерезать. А металл успокаивает. Вселяет уверенность и покой. Укрепляет надежду и сон. Но ничего. Ведь было страшней. Всего одна граната на двоих. Ведь было же! Или это из снов? Реальность, ускользающая сухим песком сквозь пальцы. Сквозь сон. Где настоящее? Где прошлое? Какая-то каша: вчера, сегодня, завтра, тогда, потом, здесь. Это хорошо, что психологам нашим забота только о тестах. Заглянули бы внутрь, человеком, обожглись глазами зверя и со страху бы уволили. Сразу. Ан нет! Работать то придется. А так на бумажках, в делах, все по инструкции: и до, и после войны окутан сотрудник и заботой, и вниманием. А спроси психолога: «Чем и как живут эти вернувшиеся и оставшиеся?». Кому нужны их души. Сколько ребят ушло, не найдя света в этом лабиринте тоннелей вчерашнего и сегодняшнего. Кто должен, обязан был протянуть руку, а не смог, не захотел. Диплом он чуткости и внимания не добавляет. Все кричали, что там все по пьяни. Здесь отписываются – по пьяни. Никто не виноват. Все сам, помогали чем могли. Последнюю рубашку свою (!) отдавали. И следили. А на секунду отвернулись и он, гаденыш, напился и ушел! Как ушел Сыч. Отслужив лет тридцать до полковника. Половину по войнам. Уволившийся на солидную, руководящую, работу в банк. Балагур. Заводила. Юморист. Не унывающий и конкретный. Кучей проверенных и перепроверенных друзей - ветеранов - психологов. А война она умеет ждать. Она находит свои аргументы и доводы. Нашла и к нему ключик. Обошел всех, попытался поговорить, закрыть эту страшную калитку в никуда. Но не услышанный, с улыбкой и шутками, простился. Приехал в гараж и ушел. Сломав всю отчетность. Трезвым…
       И кто подсказал? Кто надоумил? Кто подтолкнул? Из какого сна вырвалось? Вскочил ночью с дивана. Зашел в комнату. Потрогал стену и на всю комнату прошептал: «Здесь!». После этого снова лег и забылся, в первый раз, спокойным, глубоким сном безмятежно улыбаясь пустому дому.
       Утром, еле дождавшись открытия книжного магазина, купил все книги про камины и их устройство. Штудировал. Обсуждал. Начал рисовать. Грубо и неумело кидая мысли на бумагу. Реальность обретенной мысли. Проект захватил. Отбросил все прошлое и ненужное. На свалку памяти.
       Камин. Нужны кирпичи. Кто посоветовал? Как увидел? А, не важно. Важно, то, что на немецкой береговой батарее, у пролива, кто-то копает старый добротный медный кабель. В свинцовой оплетке. Неосмотрительно оставленный немцами, на столь малой, для жаждущих денег копателей, глубине. Кабель, по которому неизвестно откуда, наверное, с войны, из того времени, шло электричество. В свое время сильно удивило, что лампочка, вкрученная глубоко в бункере, под землей, начинала тусклой желтой спиралью пробуждаться к жизни. После полста лет. Но сейчас не это было главным. Главным был кирпич. Вырываемый и бросаемый копателями. Разный. И маленький, и большой. И битый, и целый. А главное – он был!
       В воскресенье пришел в отдел. Вроде тихо и дежурный разрешил взять уазик, на часок. С водителем, Олегом Александровым, едем на батарею. Из песка, глины, клинкерные, обычные, с оттисками волчьих лап, огромные и тяжеленные кирпичи, на одном дыхании –в машину. Остановился, когда УАЗ был наполовину забит трофеями и проснулась рация: «Всем, кто на связи! В районе «поля чудес» совершен грабеж. Подозреваются четверо молодых людей в военной форме…». Всем, кто на связи! Но мы-то знаем, что в обед, кроме нас в городе никого нет. Ни одной машины. Олег смотрит растерянно: на меня, на машину, на кирпич, на меня, на кирпич, на машину. Как есть в испачканном, глиной и кирпичами камуфляже сажусь в машину: «Поехали искать!». В рацию: «Принято». Уазик загудел в город.
       Поиск преступников по горячим следам это целая наука. Наука, которую можно преподавать вечность, но в итоге ничего не получишь на выходе. Кроме «глухаря». В академиях, конечно, дают азы: пять минут, десять, двадцать, и через полчаса результат. И шанс кого-либо задержать. А здесь: пока потерпевший очухался, доехал до отдела, объяснил, что произошло, пока мы добрались до места преступления - всего минут сорок. А начинать кружить надо от точки. А по горячим следам – это интуиция, опыт твердо стоящие на теории, и самое главное - удача и способность думать преступником.
       Покружили. Пусто. Смотрим друг на друга: на базу? Нырнули еще в одно место. Из-за железной дороги, прямо на УАЗ вышли четверо. В камуфляже. Олег по форме, я в кирпичах. Остановили. Предложили проехать в отдел милиции, так как поступило заявление об изнасиловании. Это чтобы успокоить. Открывают дверцу, а там уже еще полмашины кирпича. Залезать отказываются, начинают угрюмо обступать. Шарахнут по голове с ноги, и будешь потом вспоминать, как самого зовут. Прошу у Олега пистолет, беру, досылаю патрон в патронник и вежливо прошу всех забраться в машину. Олег, действуя им на мозги, кричит:
   - Только не перестреляйте их, а то Вам после войны все равно в кого стрелять, а мне не отписаться потом!
      Остановились и с матом полезли на кирпич. Так и привезли. И их, скукоженных, измазавшихся, злых, потерпевший опознал сразу. А Олег как, оказалось, кричал не на публику. На самом деле. Да и эти, струхнули. Что-то изменилось. Перестроился на боевой лад. Заметно, наверное.
       Кирпич в дом. Горой. История. И рыцарей видел. И шторма, и войны. И людей, и судьбы. И тут еще поучаствовал в задержании. Жизнь.
       Постройка длилась не долго. Стенки выросли быстро. Основная проблема была в перекрытии и глине. Глину с трудом, но нашел. Накопал. А сверху уложил какой-то швеллер, вытащенный из груды металлолома, и закрыл все кирпичом. Замазал глиной. Камин готов! Не удержался, бросил газету и поджег. Закашлялся от дыма. Открыл окно.
       Ходил вокруг кругами. Думая и раздражаясь. Рассматривая и заглядывая. Прикидывая и меряя. Все так, но не так. Вроде все правильно, но дым не уходит. По правилам, но на полкомнаты – не пройти. Засел за книги, ища тот неуловимый ранее секрет. Секрет камина. Без дыма. Без проблем. Это как в дзюдо по книжке, по картинке – и движения те, и захваты, и повороты, но ничего не получается. Не хватает маленькой такой изюминки, на которой держится и построен весь прием. Маленький прием. Маленькой хитрости. Мазка кисти, оживляющем картину. Но именно этого и не хватало. Книги читаны перечитаны. Перелистаны и пересмотрены. Никак.
       Чем больше стремишься к цели, тем дальше она от тебя. Это он уже усвоил. И потому забыл. Отложил в глубину мозга, чтобы он сам думал и решал. Взвешивал и оценивал. А так для чего он нужен? Зачем постоянно вмешиваться в его работу? Если все данные в него вложены, то пусть сам и определяет, что и когда.
       А тут еще служба. Что-то пошло не так, и весь мир встал против. Встал, понимая, что причина в другом. Совсем в другом. Мир не изменить. И даже не поправить. И менять его надо сначала в себе. А как можно, если там и на секунду нет его? Если там кругом война! Захватившая и окутавшая. Со своими передышками, ожиданием, атаками и боями. Как найти мир в хаосе сражений?! Да и не искал он его. Ни мира, ни войны. Жил тем, что осталось. Жил главным для себя. Жил криками и стонами. Жил местью. Жил там – ходил здесь. И в голову не никому приходило, что внутри происходит, ни тем, с кем дружил, ни тем, с кем работал, ни тем, кому по долгу службы было положено знать. Спасибо Качановичу – пистолет забрал. Спас от непоправимого. Да и выгнал практически из отдела. В управление. Подальше от себя и от проблем. Спокойней. А в управлении Ермаков. Видящий и чувствующий. В принципе он и увидел, и помог. Зная, что скоро уйдет, вызвал к себе. Родным отцом. В памяти осталось, то, что мир не бывает белым и черным. Как ни странно: мир это множество тонов и полутонов. Согласился, понимая и закрашивая оставшиеся полутона черной краской. А когда он ушел, началась улыбчивая травля. Ненавязчивое выпихивание. Целенаправленное взращивание ненужности. А катализатором всей ситуации стало вручение ордена Мужества. Улыбки, поздравления, шампанское, конфеты, тортики, чай – они подчеркнули, вынесли приговор и поставили точку. Не место в их рядах. Не ихний он, не ихний. Как-то все неправильно. Радостно - нерадостно. Рано или поздно выгонят. Найдут за что и когда. А из некомплекта всего одна должность. У черта на рогах. Рапорт. Здесь толкают, там не пускают – свой кандидат есть. Умный и знающий. А кому нужен штабной и нулевой?! Но видимо желание избавиться было столь велико, что включили в приказ и в день рождения, став капитаном, уже был на новой должности. У черта на рогах. Там, где не ждали.
       И началась жизнь другая. С такого нуля, который ему раньше и не снился. С земли. Знания. Знаний не хватало катастрофически. Как воздуха. Как жизни. Сначала неделю изучал уголовный кодекс. Тщательно конспектировал статьи в служебную тетрадь. Дурел от непонимания. Как кодекса, так и в коллективе. А потом посыпались материалы и заявления. Проверки и рейды. Планерки и отчеты. Совещания и подведения итогов работы. И так до бесконечности. Без конца и края. Земля.
       А еще очень хотелось спать. В армии научился спать в любом положении, в любом месте. Так и сейчас: спал, сидя на совещании, в кабинете и даже идя туда и оттуда. Спать и только спать. Утром. В пять тридцать первый автобус. Автобус, на штурм, которого шли стеной. Как в последний раз. Ибо следующий, мог прийти только в обед. Первыми врывались сильные, смелые, ловкие, профессионалы – офицеры флота. О каких-то нормах и приличиях речи не шло. Побеждал сильнейший. Благо этому способствовала темнота и видение только спин и погон. Это уже потом, ворвавшихся и набившихся, догоняли нормы и правила. Но и они касались только стоящих и тискающихся. Захватившие кресла уже храпели. Но стоя, это было очень даже хорошо. Лучше оставшихся и стучащих кулаками по дверям автобуса. А стоя тоже поспать можно. Главное ноги не поджимать – не упадешь. И главное потом не сломаться и доехать… Доехать.  Через два часа пересадка. И новый автобус. Час или полтора. И бегом, чтобы успеть на часовую пятиминутку. Потом еще одну. Потом работа. И вечером, если получится, в семь или полвосьмого сбежать. Сбежать из мира сводок и происшествий, в реальный, суровый и беспощадный мир быта.  В мир, в котором до тебя никому нет дела. Где ты один на один с глубиной, черной дырой памяти. К двенадцати может, и доберешься в дом. Без воды, без тепла, без жизни. Первое время пытался растопить, затопить котелок, но пока нагреется квартира, дождаться не успевал – пора вставать и уезжать. Потому и кастрюлю с гречкой на газ. Воды уже еще нет. Сполоснул лицо из ванны. Съел горячую и безвкусную гречу и под матрац. Спать. А утром с пол пятого – ополоснул лицо, зубы почистил, доел гречку и на штурм.
       Пол пятого… Эти пол пятого и спасли. Не понравилось, что-то товарищам бандитам. Не получилось по материалу договориться. Не отдал фуры с водкой, идущие на Польшу. Не взял денег эквивалентных, по тем временам, со стоимостью квартиры. Ну и получил тепла с утра. Налили какой-то дряни и подожгли.  Это хорошо, когда в доме есть ванна воды. Сбил пламя у двери, выскочил на улицу и пошел, сверкая голыми пятками и улыбаясь, в отдел, вызывать пожарных. Потушили, разворотили, уехали. Двери почти нет - условна, в потолке дырища, грязи и воды по колено. Разруха. Живой. Участковая приехала. Юля. Села за школьный стул на диван писать протокол осмотра места происшествия. При свечке. Романтично. Достал две кружки. Открыл шампанское. Уговорил. Хлобыстнули чуть-чуть. За день рождения. Потом еще. И еще. Парочку. Бутылок. В девять ушла дежурство сдавать. В десять пришла материал дорабатывать. А после обеда и муж ее приехал. Забирать с дежурства. До вечера. А из администрации, от ЖКХ – делегации. Все ходют, смотрют, рассматривают: музей открытых дверей. К утру ушли остатки тепла стен. В дверь и дыру. Алкогольный, послестрессовый озноб. У обоих. На пару с квартирой. А утро вечера мудренее. Собрал сумку нехитрых пожитков, да мыльно-рыльных принадлежностей, взял молоток, и стуком забиваемых гвоздей в дверь, ушел. Опять на съемную, деньги сосущую. Плюс только один – работа в получасе езды. Спи не хочу!
       А вот и не спалось. Ушли черные провалы снов. А вернулась вчерашняя действительность. Реальностью дня. Да и не атаками в принципе, не штурмом, а друзьями и не знакомыми. Глазами и криками. И черным рвущим изнутри. Стоном. Яростью. Злостью. Бессилием. Бесами и чертями. Ну, нет Бога там, где война, ну нет! Припавши к телевизору – война. Прислушавшись к радио – война. На рынке, в трамвае, на улице – война. В том или ином виде. В каждом доме. Мечешься, ищешь испариной ночи автомат. Ползешь и рвешь, бежишь и спешишь. Открыв глаза, плачешь и снова бежишь. Бежишь за сном, догоняешь себя. Настоящего?! Задолжавшего. Не отомстившего…
       И снова закружило. Застреляло. Заполыхало. Загрохотало. И снова жарко. И снова вещмешок. Автомат. Разгрузка. Гранаты. Патроны. Война. Возьми злость и ненависть в дорогу! Возьми памятью!
       А война встретила на удивление спокойно. Мирно. Взошедшими хлебами. ......................