Ответ Геродоту

История про историю

По мотивам романа
Гора Видала
«Сотворение мира», а также в связи с дальнейшими событиями в нашем мире


Предисловие

Как раз в середине первого тысячелетия до н. э. Индией называли персидскую провинцию на реке Инд, а государство Цинь было всего лишь одним из воиственных княжеств на территории современного Китая. Индия здесь не только обозначение долины Ганга, но и тех стран, которые теперь называются Пакистан и Бангладеш, а Китай это государство, расположенное  тогда между реками Хуанхэ и Янцзы. Слово China (Китай по-английски) происходит от названия государства Цинь — Chin, или, что вернее, от слова "чай", по-китайски это звучит с восходящей интонацией как "чааа". Это внешнее название. Сами китайцы называю свою страну Срединной страной, русские же звали эту страну сначала Поднебесной, в потом стали называть Китай. Что это значит? Два варианта: либо по смыслу буквосочетания "ки" - воинственная, либо от русского слова "китайка" - изделие из сшитых вместе цветных лоскутков, из них на Руси шили стёганые одеяла, коврики на пол и многое другое. Возможно, это означало, в применении к государству, объединение самых разных народностей на одной территории, что вполне соответствует действительности.
В остальном в этой книге используются современные названия и имена. Средиземное море, например, или Конфуций; а вот Афганистан и многострадальный Иран называются их древними именами - Бактрия и Персия.
Расстояния измеряются в принятых нынче милях, а что касается дат, то повествователь старается соотносить их со временем, когда он начал диктовать свой ответ на выступление Геродота, еще не получившего титула «отец истории».

Пусть это случилось вечером 20 декабря 445 г. до н. э.


I
ГЕРОДОТ в АФИНСКОМ ОДЕОНЕ

1

   Cчитают, что я  слеп, допустим, но я вовсе не глух и нем, и только по этой причине мне пришлось вчера шесть часов без перерыва слушать одного самозванца, чьи описания событий, которые афиняне называют Персидскими войнами, просто бред сивой кобылы, и будь я помоложе и не столь стеснителен, то поднялся бы со своего места и устроил бы скандал на все Афины в жанре ожидаемого от меня ответа. Всю правду о Греческих войнах  знаю только я, а не он. Откуда греку знать правду?
   А я значительную часть своей жизни провел при персидском дворе и даже теперь, после более полувекового пребывания на земле, все еще служу Великому Царю Истины, столь же верно, как служил моему дорогому другу Ксерксу, а ещё ранее его героическому отцу, даже грекам известного как Дарий Великий.
Когда мучительное чтение закончилось (жесткий дорический акцент делает его малость неудобоваримым), мой юный племянник Демокрит спросил, не хочу ли я поспорить с этим человеком, с таким упоением злословящим против дорогой моему сердцу Персии. Ну что же, раз все на меня смотрят, зная, что персидского посла подобное должно немало разозлить, то я согласен. В Афинах Демокрит изучает философию, и он обожает горячие споры, ну так пиши, Демокрит. Ведь это по твоей просьбе я диктую отчет, как и почему начались Греческие войны. Так на чем мы остановились? Кажется, это был Одеон.
Я улыбался проницательной улыбкой слепого, и мне это было, как всегда, в таких случаях, приятно - мне была приятна моя проницательность. Нельзя сказать, что сам я, пока был зрячим, уделял много внимания слепым. Да разве и мог я предполагать, что доживу до слепоты, постигшей меня не так давно, и все для меня погрузилось во мрак?! Последнее, что я видел, — это смутные черты собственного лица в полированном серебряном зеркале, в Сузах, во дворце Великого Царя. Сначала я подумал, что комната заполняется дымом, но время было летнее — очаг не разжигали. Меня здесь считают ясновидящим, потому что я могу рассказывать о будущем так убедительно, что мне верят все, у кого в сердце есть хоть на гран веры.
В Египте врачи легко снимают эту пелену с глаз, но я устал от путешествий. Думаю, что уже достаточно повидал. Я видел Персию, Индию, далекий Китай, который сами китайцы называют Поднебесной. Никто из живущих столько не путешествовал, но, всё же Неба я ещё не видал. Вы спросите - какого Неба? Того, что над Поднебесной. Раз есть Поднебесная, значит, есть и Небо, которое над ней. Более, чем логично. Люди всюду одинаковы: по праву своего на данном месте проживания они бодро топают по улицам, названия которых потомки будут произносить с придыханием, они с безразличием ныряют в этот крытый вход, где свершится ещё не одно историческое событие, потом пересекают, погрузившись в свои мысли, вот тот узенький дворик у длинной стены дома, не обращая внимания на женщин с красивыми загорелыми плечами, что выходят на ступеньку крыльца в ожидании вестей, одной рукой обдирая корку с апельсина.

1.
   Я также мог бы рассказать афинянам, что ждёт ещё не родившихся на свет французов вовремена глобализации, проводимой Великом Шарлемоном (королём Карлом Великим) или чуть позже, утром 27 июля 1794 года по новому стилю, как они назовут эту дату, 9 термидора второго года по новому великореволюционному календарю. В Париже в тот знойный день, когда деревянные наличники на окнах дома под черепичной односкатной крышей трещали от сухости,  а мостовая, устланная соломой под окнами, чтобы не так был слышен стук колёс проезжавших мимо телег, и Робеспьер мог сладко спать в своей спальне с плиточным полом, случилось роковое событие, которое наглядно показало, что рефлексия и действующая политика несовместимы. Или политик рефлексирует, или он действует, иначе амбец... Голова его, в редких каштановых волосах, приклеенных потом ко лбу, покоится на подушках,  и когда он изволит разлепить свой безгубый рот для приветствия, он тут же скажет, что так и не смог уснуть за всю ночь…  Да и как тут уснуть, если ком клеветнических слухов растёт с каждым днём!  А слухи были самые ужасные - будто бы он мечтает жениться на дочери Людовика XVI, с целью завладеть троном, или о превращении армии в свиноводческую ферму (раз вслед за войском будут гнать стадо свиней для пожирания трупов на поле боя после окончания битвы и последующего превращения этих, нажравшихся человечины хрюшек, в отменный бекон)… Всюду ему мерещились заговоры, отчего ещё труднее твёрдо ходить по залитой кровью земле Парижа на покрытых гнойными язвами ногах. Весной его пытались заколоть - однако эта девчушка, так неумело владеющая кинжалом, принесла ему большую популярность - с того дня он каждый день получает корзину писем с уверениями в любви и нежности от своих многочисленных поклонников. Он теперь не доверяет ни одному соратнику по Комитету общественного спасения, все их враждебные высказывания заносит с специальную книжечку, ставя дату и час, когда хула на него была произнесена, и это хранилище памяти всегда при нём, ибо только бог знает, когда может наступить час возмездия. Едва он закончит бинтовать ноги и оденется, как ему сообщат о том, что заговорщики, недавние грабители церквей и торгаши пропусками, расстрельщики восставших тулонцев картечью,  собрались в трактире на Елисейских полях. Чего эти сумасброды добиваются? Чтобы Конвент объявил его вне закона. И законопослушный Робеспьер, тяжело вздохнув, направится в Конвент в сопровождении эскорта в красных панталонах, оставив в своей комнате, в которую ему уже не суждено будет вернуться, в ящике стола сорок шесть франков и Общественный договор, сочиненный Жан-Жаком Руссо, где в десятой главе книги второй автор пишет, что Корсиканский остров однажды удивит весь мир…

Однако я отвлекся. Итак, греко-персидские войны. Мой дед на склоне лет мог говорить без умолку, перескакивая с одной темы на другую, но моим дедом был Зороастр, пророк Истины - подобно Единому Богу, он легко держал в уме одновременно все грани сущего. Его беспорядочные речи крайне воодушевляли, если, конечно, удавалось понять, о чем он пытается рассказать. Сейчас Демокрит хочет всё записать. Прекрасно, его же пальцы и устанут.
Когда Геродот из Галикарнаса закончил рассказ о пораженияи персов при Саламине тридцать четыре года назад, раздались отдельные громкие хлопки. Между прочим, я один считаю новый музыкальный зал не слишком удачным - акустика в Одеоне из рук вон… Его недавно соорудили в короткий срок по приказу Перикла, оплатившего все деньгами, выделенными другими городами на оборону Афин. Это каменная копия шатра Великого Царя, который попал в руки грекам во время поражения персов в последнюю греческую кампанию - греки сначала подчеркнуто выразят свое презрение к нам, а потом нам же и подражают.
Мы вошли в вестибюль этого музыкального зала, и все закричали:
— Персидский посол! Клянусь, это же посол!
Звуки их речи, как черепки, на которых граждане Афин вольно пишут имена тех, кто их обидел, или просто надоел. Получивший наибольшее число голосов на этой «отбраковке» на десять лет изгоняется из города.
Я поневоле стал прислушиваться.
— Это брат Ксеркса?
— Нет, он маг.
— Да! Это жрец. Они сырыми жрут змей и собак.
— И спят со своими сестрами, матерями и дочками…
— Братьями, отцами, сыновьями!
— Ложь. Персы не такие, как мы.
— Да, не такие - они проигрывают сражения. А мы нет.
— А мальчишка смазливый.
— Он грек. Так принято. Варваров для этого не берут.
— Это внук Мегакреона.
— Мидофила!
— Богатого подонка.
Мегакреону принадлежит половина серебряных рудников во Фракии. У меня осталось два чувства — осязание и обоняние, и ничего, кроме руки Демокрита, которую крепко сжимал в своей, я не осязал. Но вот запахи! Летом афиняне не часто моются. Зимой они не моются вообще, а их пища состоит только из лука и вяленой рыбы, выловленной еще в гомеровские времена. Нас толкали, оскорбляли. Как посол Великого Царя, я, конечно, сознаю, что положение мое в Афинах в высшей степени двусмысленно, ведь в любой момент этот демократично непостоянный народ может запросто созвать собрание, где каждый гражданин мужского пола имеет право не только высказывается, хуже того, он еще и проголосовать может. Выслушав продажных городских сумасшедших, граждане могут расторгнуть священный договор, как это уже было четырнадцать лет назад, когда они послали экспедицию для завоевания персидской провинции Египет. Эта авантюра оказалась вдвойне постыдной, поскольку шестнадцать лет назад в Сузы прибыло афинское посольство с наказом заключить с Персией вечный мир. Афины признавали суверенитет Великого Царя над греческими городами в Малой Азии. Взамен Великий Царь согласился держать персидский флот вдали от Эгейского моря и так далее. Договор был длинный, во время его составления я и повредил себе глаза. После разгрома греков в Египте в Сузы прибыло новое посольство. Великий Царь был более чем великолепен. Он тепло отозвался о своей дружбе со Спартой, отчего афиняне пришли в ужас. Они боялись Спарты, и правильно. В доказательство доверия к своим афинским рабам Великий царь послал в Афины Кира Спитаму, наперсника своего отца Ксеркса, то есть меня.  Однако я не очень обрадовался. Жить в этом холодном и ветреном городе среди таких же холодных и ветреных людей… Бррр… С другой стороны,  с тех пор как моего дорогого друга убили и на престол вступил его сын Артаксеркс, положение мое в Сузах стало не совсем уместным. Великий Царь был милостив ко мне, но слишком многое связывает меня с предыдущим царствованием, чтобы новые люди при дворе могли полностью мне доверять - влиянием, которое еще у меня осталось, я обязан своему происхождению. Да, я последний живой внук Зороастра, пророка Единого Бога, Ахурамазды — по-гречески, Мудрого Господа, и царская фамилия всегда с почтением относилась к нашей семье, отчего я чувствовал себя самозванцем. В конце концов, дедов не выбирают.

2.     Так. Пока Демокрит отлучился ненадого, дорасскажу вам всё же про Робесптера. И это - самое ценное в моём рассказе, потому что записки Демокрита дойдут, хотя и не до всех без исключения потомков, а вот рассказ о Робеспьере, таком, как я его вижу, узнаете только вы. Те, с кем я здесь и сейчас непринуждённо беседую. Именно поэтому толпа, которая всегда сопровождает меня, становится особенно внимательной, когда Демокрит вдруг удаляется по малым или большим делам.
    Помните, на чём мы остановились? Робеспьер вышел из дому и отправился в Конвент. Вестибюль Конвента, просторный, как олимпийский стадион, весь сплошь заполнен лавочниками, теперь они здесь завсегдатаи.  На входе продают эстампы республиканского содержания, а вот некий счастливчик несётся к выходу, сбивая с ног всех нас воём пути. Ура! Он получил разрешение промышлять нищенством! Причём с минимальным налогом. Ещё не до всех дошло, что настали трудные времена, и ловкачам теперь каюк. Его прихлопнут в первый же день его «законной работы», отобрав нищенскую добычу. Отдельно толпились политически ангажированные господа - они разрывались между страхом и ненавистью к Робеспьеру. Гильотина мерещилась всем подряд. Началась самая настоящая пандемия страха. Публика была здесь разная - одни уже стрижены под горшок, как это делали по старинке у греков, другие всё ещё в дворянских париках. Самые яростные, с громадными кокардами на шляпах,  носили трехцветный пояс, повязанный поверх синего редингота. Появляется Тальен с кинжалом в кармане, и депутаты идут вслед за ним в узкий, длинный, как коридор, зал заседания. На стенах портреты… ООО! Платон, Солон, Брут, а как же без него, а вот …спартанец Ликург, писавший свои законы на воде, причём самыми дешевыми красками. Тем и прославился. Все замолкают - в залу входят Сен-Жюст и Робеспьер. Все смотрят на этого страшного человека, пришедшего сюда из Северных армий, чтобы усмирить назревающий бунт. Сен-Жюст спокоен, изысканно одетый, как всегда, надушенный, в кудрях, весь в замше («быть в замше» для французского республиканца то же самое, что «быть в коже» для большевиков). Вслед за ним на трибуну восходит Робеспьер.  Толпа взрывается воплями: «Тирана долой!», «Тирана долой!»…
     Сейчас, когда они все скопом горлопанят здесь, уже не так страшно. Ненависть самопроизвольно берет верх. Робеспьер, криво ухмыльнувшись, сходит с трибуны, его место тотчас занимает Тальен с кинжалом в руке. И Робеспьер пал. Погалдев какое-то время, Конвент единогласно проголосовал за его ниспровержение - с ним берут под стражу всю его клику и ведут в соседнее здание, там находится Комитет общественного спасения. Робеспьер идёт рядом со своим братом Огюстеном, они, как дети, держатся за руки. За ними шагает элегантный Сен-Жюст. На улицах Парижа слышны громкие крики: «Робеспьер арестован!», от чего тощие лошадёнки, тянувшие баржу по Сене, вздрагивают и припадают ещё сильнее на задние ноги... На башне Ратуши допоздна звонят колокола. О чем они возвещают? О том, что Робеспьер освобожден из-под стражи народом из бедняцких кварталов, или во славу Конвента?  А в Конвенте меж тем сидят вокруг овального стола ниспровергатели Робеспьера, доедая жареного барашка и заливая переполнявшие их эмоции бургундским, пока гражданин народный представитель с провансальским акцентом, в пышном дворянском парике докладывает о том, что тюремный смотритель отказался принимать Робеспьера, мнение улицы было единодушно - она за тирана. Парни из отряда «Друзья Отечества»  освободили его прямо во Дворце правосудия. Отныне Робеспьер на свободе, но - по-прежнему вне закона. Пока тиран сидел, запершись в Ратуше, Гревская площадь быстро превращалась в военный лагерь.  Эта ночь должна решить судьбу революции - одна из сторон должна пасть. Буржуа и ремесленники побогаче или беднота. Революция не может вместить их обоих - так что или... или.  Заседавшие в Конвенте не могут понять одного: почему Робеспьер, на чьей стороне бесстрашные орды из бедняцких кварталов, не бросает их на почти не охраняемый Конвент, если не считать нескольких инвалидов войны и горстки марсельцев, плохо приученных к дисциплине, никакой охраны нет.
     Робеспьер же сидит в задумчивости в Ратуше и сильно сокрушается о том, что ему не дали возможности защититься в Конвенте, на трибуне, его бы поддержали якобинцы, он уверен, коммунары все на его стороне, и парижане с триумфом вынесли бы его зала суда на руках, как некогда Марата. Робеспьер колебался, ему не хватало духа нарушить закон республики - даже во имя её спасения. Если Конвент его изгнал, то говорить от имени Конвента он уже не имеет права. И как он может опираться на закон, будучи поставленным вне закона? Остается только одно - оседлать имя народа. Французского народа!  Одно его слово - и Конвент, а также оба Комитета - Общественного спасения и Безопасности, возьмут штурмом. Но... щепетильный Робеспьер не в силах принять роковое решение. Вот если бы рядом был Бонапарт… Размышления  прерывают нарастающие вопли с улицы: «Да здравствует Конвент!» По Гревской площади маршируют отряды буржуа под предводительством Барраса в генеральском мундире и шляпе с трёхцветными перьями. Осада Ратуши длилась недолго. Удар сапога депутата Делормеля, и двери  в комнату, где сидел Робеспьер, настежь распахнулись.  Враги закона были тотчас же окружены национальной гвардией. Один, его звали Леба, успел-таки застрелиться раньше, чем на него надели наручники. Робеспьер выхватил свой револьвер, поднёс его к виску, но мгновенный удар сбоку помешал ему, и пуля попала в челюсть. Огюстен прыгает из окна и расшибает себе бедро. Ещё несколько человек прыгают из окон, но никто из них так и не смог спастись. Остальных уводит стража. Робеспьера выносят на стуле. Весть о взятии диктатора под стражу быстро разлетелась по Парижу,  народ запрудил все подступы к Конвенту, люди везде - даже в зале Конвента. Робеспьера укладывают на стол в конторе Комитета общественного спасения, подсунув ему под голову пустую коробку из-под хлеба. Он шумно дышит. Рану на лице он затыкает кобурой от револьвера, на ней изображена королевская лилия. В другую руку ему вложили губку, смоченную в уксусе, чтобы он мог увлажнять пересохшие от жажды губы. Издевательские реплики несутся со всех сторон. Приводят врача: ему дан наказ - Робеспьер должен дожить до гильотины. Врач всовывает Робеспьеру в рот ключ, чтобы он не мог сомкнуть губы, затем щипцами извлекает раздробленный выстрелом зуб и туго бинтует челюсть. Робеспьер едва шепелявит: «Благодарю вас за вашу заботу, сударь»…

   После разгрома греков в Египте в Сузы прибыло новое посольство. Великий Царь был великолепен. Он словно и не заметил, что афиняне, вторгшись в нашу провинцию, нарушили договор. Он только тепло отозвался о своей дружбе со Спартой. Афиняне пришли в ужас. Они боялись Спарты, и правильно делали. Через несколько дней сошлись на том, что соглашение, не соблюдавшееся ни той ни другой стороной, снова вступает в силу, а в доказательство доверия к своим афинским рабам — так Великий Царь назвал их — он посылает в Афины Кира Спитаму, ближайшего друга и наперсника своего отца Ксеркса, то есть меня.
Не то чтобы я очень обрадовался. Никогда не думал, что последние годы жизни проведу в этом холодном и ветреном городе среди таких же холодных и ветреных людей. С другой стороны, — и это я говорю только для твоих ушей, Демокрит… А вообще-то, можешь использовать сей комментарий по своему усмотрению и к собственной выгоде, когда я умру… Думаю, это вопрос нескольких дней, судя по жгущей меня лихорадке и приступам кашля, что делает диктовку утомительной и для тебя, и для меня. Я потерял мысль.
С другой стороны… Да. С тех пор как моего дорогого друга убили и на престол вступил его сын Артаксеркс, положение мое в Сузах стало не совсем ловким. Великий Царь был милостив ко мне, но слишком многое связывает меня с предыдущим царствованием, чтобы новые люди при дворе могли полностью мне доверять. Тем малым влиянием, которое еще у меня осталось, я обязан своему происхождению.
По мужской линии я последний живой внук Зороастра, пророка Единого Бога, Ахурамазды — по-гречески, Мудрого Господа. С тех пор как полвека назад Великий Царь Дарий перешел в зороастризм, царская фамилия всегда с почтением относилась к нашей семье, отчего я чувствовал себя самозванцем. В конце концов, дедов не выбирают.
 
У дверей Одеона меня остановил Фукидид, мрачный старикан лет сорока, глава консерваторов в Афинах, с тех пор как умер Кимон, его знаменитый тесть. Он теперь единственный соперник Перикла, лидера демократов. Оба вождя – аристократы, но некоторые благородные — как вышеупомянутый Кимон — предпочитают богатых землевладельцев, другие же — как Перикл — заигрывают с чернью, чье печально известное собрание, продолжает дело Эфиальта, лидера радикалов, убитого лет более десяти лет назад при невыясненных обстоятельствах, но сразу же обвинили консерваторов. Если да, то их можно поздравить - чернь не может править даже городом, тем более империей. Будь мой отец греком, а мать персиянкой, а не наоборот, я бы примкнул к консерваторам, но вовсе н для того, чтобы запугивать греков Персией. У всех правительств есть такая вот пугалка – своя Персия. Несмотря на любовь Кимона к Спарте и ненависть к нам, мне жаль, что я упустил шанс с ним сойтись поближе.  Его сестра Эльпиниса чудо что за женщина и мой лучший друг.
 
Демокрит, наверное, делает большие глаза – напоминает тычком, что я отвлекся. Я же напоминаю ему, что после многочасового слушания Геродота не могу рассуждать последовательно. Он скачет по истории, от события к событию, как будто скакать – это некое сакральное умение. Я заразился от него этой проказой.
С Фукидидом мы беседовали в вестибюле Одеона, он хотел, чтобы запись выступления Геродота была отослана в Сузы. Я согласился и был туп и вежлив, как опытный посол. Я знаю: Великий Царь любит сказки, у него слабость ко всяким немыслимым выдумкам. Вероятно, мне не хватило тупости - консерваторы были недовольны. Вожди афинских партий редко появляются в свете из боязни покушений. Демокрит сказал мне что если появляется галдящая толпа,  b в ней маячит изображение зеленого лука со стрелкой или алой осенней луны, то в первом случае это сторонники Перикла, во втором — Фукидида.

3.
    Пока едва живой от потери крови Робеспьер лежит на столе в зале Конвента, над Парижем дружно занимается жаркий день, колокола устроили настоящую перекличку. Понятно, кто заказывал музыку… Конечно же, тот, у кого есть деньги. Робеспьера переправляют в камеру, соседнюю с той, где провела последние часы своей жизни королева. Сейчас здесь аптека, что-то вроде скорой помощи для заключенных.  Никто не должен умереть раньше, чем будет вынесен приговор революционного суда.  Через какое-то время здесь проведут свои последние часы жизни Эбер и Дантон. Таковы гримасы революции. Делормель, депутат от Кальвадоса, заведующий продовольственным снабжением для армии, уже открыто следуя за кортежем Робеспьера, произносит роковое: «Пусть судьба доделает то, что предписано роком», скрываться, пить воду из Сены и питаться очистками с помойки теперь ему казалось отвратительным. Вокруг, не скрывая свою радость, обнимались буржуа и лавочники под громкие крики: «Наша взяла!», «С доносами покончено навсегда!» Отныне все мерзости революции  приписывают лично Робеспьеру. Самой модной страшилкой был рассказ о якобы придуманной им лично гильотине с девятью ножами - чтобы казни врагов революции проходили массово и быстро. Женщины-буржуазки, не стесняясь в проявлении теплых чувств к ещё не вполне оправившимися после вчерашнего испуга Баррасу, Фрерону и Тальену, забрасывают их цветами и душат в жарких объятиях. Молодые люди, словно по команде, падают на колени перед ними, чтобы покрыть верноподданническими поцелуями полы одежды победителей, спасших республику от диктатора и тирана. А солнце палит неимоверно, иссушая гирлянды сельдей, развешенных
лавочниками вдоль берегов Сены недалеко от Лувра. В больших кастрюлях, над костром, шумно кипит варево из сухой трески, кусков колбасы-кровянки и яиц, отведать его за сходную цену в 3 су можно тут же, стоя у прилавка.  Дни Большого террора закончены, так радостно думают многие, особенно нотариусы, ведь они имеют самую скверную репутацию. Большинство из них успело уже побывать за революционной решеткой.
    Народ тянется в сторону улицы Сент-Оноре, там сейчас повезут на эшафот людоеда, теперь только так все вокруг называют вчерашнего героя революции и народного любимца Робеспьера.  Толпа движется вдоль монастыря, превращенного революционерами в конюшню, в соседних домах сдают в почасовой наём окна - для желающих получше разглядеть мрачную процессию. Сдают также крыши - к трём часам дня все они были усеяны разгоряченной молодёжью. Все торопливо рассказывают друг другу свои истории - про аресты по ночам, казни близких людей… Про неизбывный страх... Сейчас все желают только одного: получше разглядеть эту всесильную ещё вчера кучку людей, крепко привязанных к своим скамьям, в их последнем  пути - на эшафот. Толпа улюлюкала и свистела, громче всех старается небольшого роста гражданин в зелёной куртке по имени Каррье, в Париже его не знают в лицо, он был палачом в Нанте.  Под его началом работала целая команда профи - убивали и грабили своих жертв, насиловали жён убитых и голыми топили их в Луаре.  В этой команде были немецкие дезертиры, каторжники с Антильских островов, и прочий сброд, всё же несколько разбавленный вполне приличными, хотя и не слишком щепетильными гражданами Франции, не побрезговавшими случаем разбогатеть по случаю. Теперь они назывались "дивизией спасения свободного отечества". "За свободу, вашу и нашу!" - это их девиз.
   
4.
   С Робеспьером и его соратниками покончено, но есть ещё много таких, которые не впишутся в скорректированный и обновлённый революционный проект. Вот ими сейчас и займутся. У модной республиканской молодёжи теперь, поголовно у всех, в руках трости со свинцовым наполнителем, называемые «взгрей врага, пока он не вздул тебя». Дети негоциантов, парикмахеры, студенты, танцоры из варьете, стихоплёты из таверны, все они теперь заодно - не отдать «плоды революции» в «чужие» руки. Чтобы отличать новых своих от старых чужих, они стали наряжаться - в противовес революционной моде на неряшливость и демонстративное безразличие к внешнему виду, что особенно символизировала косая чёлка, закрывающая один глаз. Одежда на них подчеркнуто экстравагантна: куцые куртёшки цвета свежего навоза или детской неприятности, едва сходящиеся на груди, прямоугольные фалды типа рыбьего хвоста, короткие штаны в обтяжку, муслиновые галстуки с пышными бантами, эта новая «золотая» молодёжь, отбеливающая лица миндальной пастой и густо надушенная мускусом, заплетающая волосы в косицы, издали весьма походила на парад толстых колбас из бакалейной лавки.  Их любимое место тусовки - тупик Конвента. Так выглядит 1795 год в Париже.  Здесь они выслеживали остатки якобинцев, («дубивших кожу из казнённых на сапожки», как было написано в брошюре «своего» публициста), сторонников Робеспьера, которым удалось каким-то чудом выжить. Да, здесь грязно и стоит ужасная вонь, но когда охотишься за крысами, нельзя быть слишком брезгливым. К тому же, все они поклонники  юного Луи XVII, запертому в Тампле.  По сигналу они быстро убирают лорнеты в задние карманы и поднимают свои трости повыше - теперь это было оружие, едва только на горизонте появлялся бывший террорист-якобинец. Лорнеты они носили исключительно с целью придать себе вид «инвалидов по зрению», чтобы избежать массовой рекрутизации. Бретань и Вандея снова поднялись «во имя короля», нельзя же упустить такой момент. Выследив якобинца, они ввалятся толпой в его логово и устроят там погром, терзая тело злосчастного  на куски и измываясь над его семейством.  Имена и адреса всё новых и новых жертв - скрытых якобинцев, исправно публикует республиканское издание «Народный глашатай».  Никто не должен уйти от справедливого возмездия. Мюскадены, так теперь величали эти отряды быстрого реагирования, не сидят без работы никогда. Среди жертв попадаются и состоятельные люди, а когда есть чем поживиться, становится особенно весело. Мести они не опасались - действовало железное правило: лежачих и свидетелей добивать.
    
5.
В центре парка уже возвышается скульптура резчика  Жана Гужона - «Человек, Осмотрительность, Честность и Время, попирающие Порок», а в «Кафе де Фуа» уже расположилось «Бюро Благотворительности и Всеобщего счастья», где за один урок обещали научить желающих иностранному языку. Здесь даже были автоматические куклы и последний писк сезона моды - механический биллиард, а также нечто вроде молодёжного клуба. В лавчонках на набережной появились мороженое в брикетах и горячий шоколад в чашках. За мюскадентной молодёжью присматривали переодетые агенты Комитета общественного спасения, чтобы давать верное направление их бурной энергии. В их задачи, кроме прочего, входило срывать листовки на улицах, к примеру вот такую, как они видят сейчас прямо перед своим носом на стене: «Народ, пробудись! Час настал!» Это же чистое якобинство! Слушайте, это же против нас: «…Новые правители лопаются от обжорства, а мы едва можем себе позволить пару картофелин…» Эти глупцы не понимают, что овощи - это самая полезная пища. Только людоеды жаждут мяса! Надо против них возбудить общественное негодование. Реакционные мятежи вспыхивают в Тулоне, Амьене, Руане…В Лионе бросают живыми несколько сот прохожих в бурные водовороты Роны, сочтя их якобинцами. Массовые стихийные убийства происходят во всех провинциях. В Тарасконе "новые бешеные" сбросили в крепостной стены около сотни республиканцев под дружный вой собравшейся толпы. Роялисты поджигают тюрьмы, Вандея пылает. В Провансе разрушены все мосты.
   За столиком в «Кафе де Шартр» сидит невысокий худой военный в суконной шинели, с редкими прямыми волосами, придающими ему сходство с коккер-спаниэлем,  именно поэтому он их зачёсывает назад и завязывая по последней моде в узел лентой.  Он раздражён беспечными речами щёголей, наполнявших кафе уже с утра, вскочив со стула, он кичит: «Мерзавцы! Зубоскалы! Я только что из Прованса! Всё очень серьёзно! Волки бродят по опустевшим деревням...Люди мрут с голоду, как мухи...» Сначала раздались смешки, но постепенно мюскаденты смолкают, подавленные властной дерзостью незнакомца. В его синих глазах есть нечто непонятное им. Чего он хочет? Денег на костыли? Ведь армия отныне не получает даже дерева. «Не будем здесь задерживаться, генерал, - говорит этому торопыге его более сдержанный спутник. - Отказавшись идти на Вандею…» Далее он говорит что-то шёпотом на ухо этому вспыльчивому «генералу». У всех в глазах один вопрос: кто это? Но незнакомец не хочет назвать своё имя. Ещё не время объявлять о своём пришествии - генерал Бонапарт удаляется в полном молчании присутствующих.

6.
    Мятеж в Вандее спровоцирован англичанами, это большая политическая игра. На Вандею Бонапарт не пошёл не по политическим убеждениям, а всего лишь потому, что ему, артиллеристу, приказали командовать пехотой. И чтобы не нарываться на скандал, он, по совету военного хирурга, взял отпуск. Его спутник, Жюно, здоровяк в круглой шляпе, у которого были разбогатевшие родственники в Бургундии, всегда рядом. Три четверти своих доходов он отдаёт генералу, ибо видит за ним большое будущее, хотя Бонапарт и не бедствует - ему выдали жалование и шестикратный дневной рацион, отплатили также проезд из Марселя в Париж.  Но ему срочно нужны деньги, много денег.
      Принципы Руссо, чьим поклонником был Бонапарт, побуждали осуждать царивший вокруг разврат, но он по молодости лет так ослеплён всем происходящим, особенно тем, что на золото можно купить абсолютно всё, что принципы просто отдыхают... Такого в мире ещё было, насколько он знал этот мир. так весело ещё никогда не жили, конечно, те, кто при деньгах. И сколько вокруг удовольствий! Были бы деньги. Деньги, деньги... Гетеры с готовностью сделают вам массаж в ванне с вином. Девушки свободных нравов повсюду, много свободных красивых девушек... И всё можно купить.  В дни Террора эту коммерцию подумывали запретить, но Конвент, на самом деле, боялся другого - не ходят ли к девушкам английские шпионы? Мораль в этом вопросе тоже дремала. Кое-кто из членов Конвента, видные депутаты, сами содержали, конечно, тайно, видные публичные дома. Это давало верный доход. К тому же, как их запрещать, ведь содержатели этих весёлых домой могли честно присягнуть, что всё это для народа, раз у них бывают только и только санкулёты, то есть беспортошные, ради благоденствия и счастья которых революция и затевалась. Сюда ходят исключительно аджиотёры, люди действия. Однако Бонапарта сегодня вечером на фривольности не тянет, он придёт в гостиницу и засядет за чтение Плутарха. И всё потому, что некогда его друг, предводитель борцов за независимость Корсики, сказал однажды: «Наполеон, ты не от мира сего. Ты принадлежишь дням Плутарха!» Его привлекал генерал Сулла, который никогда не вмешивался в политику, разве что только затем, чтобы захватить власть. Но только ему, в отличие от Суллы, нужна не просто власть, а власть без границ. Бонапарт часть думает о великих, как странно складывалась их судьба! Вот Александр Великий, окруженный колдуданами и магами, ставивший военных выше самых красивых женщин, сам-то и воином толком не был.  Он - организатор воинства, не более того, романтик к тому же. А его отец Филипп? Одноглазый, со сломанным плечом и множеством других ранений, склонный нарушать всякую договоренность, потому что знал - такова доля правителя: лгать и убивать по необходимости. Александр стал царём в 20 лет, а Бонапарту уже двадцать пять! И всего лишь генерал. А ведь он родился нетерпеливым - мать до кровати ещё не успела дойти, как он уже выскочил из её чрева! Прямо на мифический ковёр. И весь в крови, слово свежий окорок.
    Но в революционной Франции процветает тотальная коррупция, без протекции никуда не продвинешься. Однако, ныне в Конвенте правят люди, которые когда-то были его первыми покровителями: явившись в штаб с важной миссией от власти, они  стали свидетелями первого триумфа Наполеона - когда он по свей инициативе успешно обстрелял с горы Фарон англо-испанский флот. Баррас и Фрерон сейчас правят Парижем. Они всё видели. Завтра он идёт к ним.

   7.
    У дома Поля де Барраса вечно толпы попрошаек, ибо у него гостеприимный стол для всех, и даже с приборами. Все рестораторы Парижа боролись за право заполучить его в постоянные клиенты. Чтобы показать своё искусство, они бесплатно готовили завтраки, обеды и ужины в его доме, где, согласно революционному обычаю, завтрак теперь подавали в полдень. Блюдо из белого мяса птицы теперь именовалось блюдом «из бывших». Прислуги мало, гости сами себя обслуживают, метродотель объявляет лишь названия блюд. «Филе из куропаток» теперь называется «пескари по-департаментски».
    Бонапарт в этом обществе смотрится несколько странно: говорит мало, не ест, скучный. Походит на бедняка, хотя таковым не является. К тому же он говорит с итальянским акцентом: «Гражданин Баррас, ты меня помнишь?» - «Да, я помню осаду Тулона, ты там ходил за мной по пятам. Я тогда был проконсулом, а ты был капитаном артиллерии! Ты просил помощь для своего семейства, не так ли?» - говорит насмешливо Баррас. «Семья меня больше не обременяет, у них теперь хорошее пособие», - отвечает Бонапарт. «Я тогда поддержал свой проект, и Тулон снова был наш. О чём ты просишь сейчас?», - говорит Баррас. «Меня третируют в армии, как якобинца, но им я был не больше, чем ты, гражданин Баррас. Однако едва подул ветер перемен…» Баррас не даёт договорить Бонапарту: « ...И сегодня для тебя - Баррас и Фрерон святые. Не так ли? Именно это ты хотел нам сообщить?Чего ты сейчас добиваешься?»  Все засмеялись, улыбается и Бонапарт. Так он был принят в круг Барраса. «Я хочу получить пост, достойный моих способностей», - сказал Наполеон и склонил голову в знак благодарности.

8.

    Смерть Робеспьера освободила многих - больше не надо скрывать своё богатство - как старое, так и нажитое непосильным революционным трудом. А в Париже торгуют всем - и совестью и телом, были бы деньги у клиента. Можно купить и храм, и люстру на любой вкус, однако ассигнаты уже дешевле бумаги, на которой их печатают. В фойе театра, где встретились Бонапарт и Фрерон, мюскадены с свинцовыми тростями поют антимарсельезу на музыку Гаво - «Пробуждение народа»:
Всем виновным в злодействах отныне - война!
От расплаты никак не уйти,
Им придётся за всё заплатить нам сполна,
Отмсти им, мой друг, отомсти!
    Запахло драчкой (или «ржачкой» с последующей «качкой», как теперь здесь говорят в таких случаях). Зал полон - буржуа в ложах, народ в партере, тут и там затевается перебранка. Все на взводе. Стул, брошенный с балкон, стал сигналом к атаке. Шляпы, трости, стулья - всё это мелькает в воздухе, слышны крики и оглушительный женский визг. Бонапарт сразу же ушёл, как только появился комиссар и пригрозил силой очистить залу. Представление провалилось. Любви к французам у Наполеона не было, а Париж он просто ненавидел. Столица с таким количеством куполов и башен не могла не пугать. Наполеона душила ярость, ему претила вечная суета Парижа, но честолюбцу от неё здесь не укрыться. Он идёт по тёмной улице, и внезапно видит перед собой длинную, как хвост змеи, очередь перед булочной. Она откроется утром, но очередь уже стоит. Жалкая порция черного вязкого хлеба - вот предмет их ожидания. Их было больше тысячи. Такие же очереди стояли и у других лавок - свечных, угольных, молочных… Здесь стояли безработные, разорившиеся рантье, женщины без содержания, служащие, потерявшие место. На его глазах, бедная женщина, привязав к себе ребёнка, бросилась в Сену, её никто не стал спасать, лишь некоторые тяжело вздохнули. Утопленников вылавливают из реки каждый день десятками, много нищих умирает на улицах, сидя у перекрёстка.
     После казни Робеспьера беднота уже ни на кого не надеялась - жили плохо, а стали жить ещё хуже. Ничего из ничего не берётся, иначе откуда столько нуворишей в том же Париже? Все якобинские вожди уже вне игры, жизнь дорожает и дорожает. Овощи за месяц подорожали в два-три раза, а мясо - в семнадцать раз, и стало совсем уже недоступным простым людям. Ходят слухи, что все продукты, особенно зерно, теперь хранят на складах - это провиант для войска. Страна готовится к долгой войне. Люди же вступают  в драку с собаками, пытаясь вырвать у них из пасти где-то случайно найденную кость. И неважно, кому она принадлежала при жизни. Смерть встречают без страха, и убивают без волнения.

10.
   
     Бонапарт со своим адьютантом Жюно идёт к Баррасу, когда их останавливает патруль. В воздухе пахнет гражданской войной. Ходят слухи, что жандармов и карабинеров скоро заменят немецкие наёмные войска, но точно то же говорили весной 1789-го, говорят также, что число депутатов выросло безмерно, и им теперь платят в два раза меньше, чем раньше. А вот мюскадены живут всё лучше и лучше, но никого больше в свой тесный круг не принимают. Говорят ещё, что армия стянута в кольцо вокруг Парижа, войска готовятся защищать Конвент от народа. Предместье Сент-Антуан вот-вот взорвётся бунтом, по городу распространяют брошюры подстрекательского характера - зовут народ на баррикады. Хлеба опять нет. Бонапарту, однако, больше всего не нравится, что его фамильный дом в Аяччо захватили англичане 5-го пехотного полка, и теперь там оружейный склад и казарма для солдат. Всюду ищут спекулянтов и тех, кто прячет у себя дома запасы муки. Их судьбе не позавидуешь - скрывать земно и муку - самое тяжкое преступление против революции.
      Пока идёт гражданская война - простолюдины против Конвента - он стоит в стороне, его не приблизили, не возвысили, так ради чего ему стараться? Он просто переждёт, пока всё утрясётся, не вечно же будет длиться этот кавардак! Разбитые витрины и грабежи повсюду - голод превратил простых людей в безумцев. Санкулёты стоят на пороге дома депутата, а депутаты теперь на трёхцветных республиканских поясах носят по два-три пистолета, с улицы доносится нарастающий топот деревянных сабо по мостовой.  Впереди идут тысячи женщин, этих ничем уже не устрашишь - им нечем кормить детей. Все ополчились на !жирных котов!
    Конвент охраняют драгуны, новобранцы из пригородов, их не было в Париже при Терроре, они  думают, что восставшие борются против предателей, которые хотят сдать страну иностранцам, равно как и Террор был необходим по тем же причинам. Разве на них можно положиться? Кому они хотят служить - Конвенту или восставшей черни? Это вопрос. За женщинами идут ополченцы, впряженные в пушки - они их тащили на себе на место дислокации.
     Ограда рухнула в полдень. Тюильри заполнили группы разъяренных женщин, за ними следовали остальные. Впервые оказавшись во дворце, они не теряют времени на разглядывание шедевров живописи и архитектуры, бегут и бегут вперед, сваливая и топча всё подряд, что мешает их победному движению. Они горланят, толкаются, братаются, смешиваются с солдатами и буржуа, и всё тонет в общем людском потоке. Ферор падает, раненый повстанцами, народ расступается, чтобы освободить место для тела  у подножия лестницы. К нему подбегает депутат Дюпертуа, выхватывает саблю из ножен и отрубает ему голову, как мясник рубит голову обычному животному. Он хватает голову за волосы, протыкает её пикой, услужливо поднесённой кем-то, поднимает высоко над толпой и кричит: «Робеспьер! Ты отомщён!» Крики «Долой Конвент!» несутся со всех сторон. Он снял свою знаменитую повязку, приняв вид обычного клерка, помощника нотариуса, каковым, собственно, и являлся. Между собой они говорили об этом так: «Мы упражняемся в маскировке. Самые убежденные стали наименее модными.
   В тот день они завтракали в кабачке на Елисейских Полях; решив, что надо закаляться, закутались в плащи и расположились под открытым небом, несмотря на лютый холод, потом по ухабистой дороге пронеслись через лес, до опушки и далее к селению Нейи. Привязав к молодым дубкам лошадей, отнятых у охраны прообозов, на которые они теперь нападали регулярно, и прицелившись в шляпы, надетые на колышки, они принялись развлекаться.
   — Я, забыв о головном уборе, думаю только о голове ненавистного якобинца, тогда и попадаю в самое яблочко, глазное, разумеется, ха-ха, — сказал Сент-Обен.
   — О, и притом с первого раза! Виват! — вскричал Дюссо, разглядывая шляпу, продырявленную ровно по центру.
   — Стойте! — крикнул один из их товарищей; отойдя в сторонку, он с пыхтеньем заряжал свое тяжелое ружье. — Смотрите, что на нас надвигается с того конца Песчаной Пустоши!
   Обернувшись к западу, они обомлели. Это армия…
   Лютое солнце освещало тысячи кавалеристов и пехотинцев, безжалостно отражаясь в их шлемах, кирасах, посверкивая на клинках и наконечниках копий, зажигая красным огнем плюмажи киверов. Они набегали широкой волной, медленно и методично захлестывая всё пространство равнину, это шли полки, которые  более не походили на волонтеров Республики, рвущихся повоевать за принципы и, одержав первую победу, спешивших обратно, чтобы успеть к жатве; они преобразились в настоящих воинов, их штыки и сабли легко рассекали человеческие потроха, у них была тяжелая поступь равнодушных ко всему, кроме денег наемников, они были профессионалами, собственностью своих генералов, плативших им щедро, благодаря ограблению завоеванных земель. Они перешли Рейн, аннексировали Бельгию, и вот теперь Конвент призвал их на подмогу. От их вида мюскадены просто ошалели.
   Они повскакали на лошадей и пустились галопом по скверной дороге через Елисейские Поля к площади Революции, где слишком долго торчала гильотина и где, явно насмехаясь над ними, восседала теперь на цоколе снесенного памятника Людовику XV колоссальная, отлитая из бронзы Свобода. Решетчатые ворота парка Тюильри были отворены. Там Сент-Обен отстал от своих, и они по бульварам устремились к секции Лепелетье, чтобы успеть предупредить о новой угрозе.
   — Бросьте вашу дурацкую комиссию, Сент-Обен, сейчас все слишком обострилось.
   — Мой дражайший Дюссо, если нам потребуются сведения о войсках, идущих к Парижу, раздобыть их можно именно здесь, во дворце.
   — У вас в мансарде?
   Слегка раздосадованный насмешкой приятеля, юноша дернул за повод и свернул ко входу в парк. Легкой рысцой он проскакал по пыльным аллеям среди цветов и каменных статуй, перенесенных сюда из парка д’Орсэ. Окинул взглядом террасу Фельянов, где вокруг статуи Жан-Жака Руссо в домашнем халате под сенью апельсинов и лавров сборище забулдыг танцевало под звуки «Карманьолы», которую наяривали на флейтах. Здесь будто время повернуло вспять: в единое мгновение он вновь пережил ужасающую эпоху Террора — стоило посмотреть на их нелепые наряды, послушать эти пьяные голоса. Якобинцы во фригийских колпаках опять разгуливали с ружьями, пили вино из горлышка, веселясь так, будто власть снова у них в руках. При этом зрелище Сент-Обен придержал коня. Оттуда, сверху, на него смотрел какой-то тип с обритым черепом и встопорщенными усами. По этому взгляду, достойному самого дьявола, по росту и раздувшимся ноздрям, он узнал слесаря Дюпертуа, но был уже вечер, Бнапарт ждал его. Когда он попытался объехать дворец справа, часовые остановили его, скрестив штыки; их лейтенант спросил:
   — Куда направляешься, гражданин?
   — В Комиссию по составлению планов кампании, я там работаю.
   — Ты не имеешь права въезжать в парк верхом. Это все знают.
   — Но только не я, господин офицер.
   — Ха, почему же не ваша светлость?   
   Лейтенант обошел вокруг Сент-Обена и обнаружил карабин, притороченный к седлу.
   — В штатском, но с воинским оружием?
   — Носить оружие не запрещено.
   — Это еще вопрос.
   — Говорю вам: я состою в комиссии Комитета общественного спасения, меня ждет мой генерал, он ненавидит опоздания!
   —  Ша! Нечего тут голос повышать. Как его зовут, этого генерала?
   — Набулионе Буонапарте.
   — Итальянец, что ли?
   — Корсиканец.
   Лейтенант всмотрелся поближе в его подседельник и присвистнул:
   — Ого! Седло стрелка…
   — Другого я не достал.
   — Ладно, посмотрим…
   — На обозы нападают, что ни день, — снова заговорил лейтенант. — Роялисты ежедневно крадут у нас муку, лошадей и оружие. Как думаешь, есть смысл допросить тебя на сей счет?
   — Это не моя забота, лейтенант.
   — Ах так! Между тем это забота всех истинных республиканцев.
   — Вы меня подозреваете?
   — Карабин, седло, лошадь — все это не свидетельствует в твою пользу, а?Слезай.
   Сент-Обен, вздохнув, слез со своей клячи:
   — И что? Вы подвергнете допросу эту лошадь?
   — Теперь я тебя отведу в Комитет общественной безопасности.
   — Сначала проверьте то, что я вам сказал!
   — Там и проверят.
   — Мой генерал вам шею свернет! Он накоротке с Баррасом!
   Услышав имя виконта, лейтенант заколебался. Он не любил осложнений. Поразмыслив минутку, он бросил своим гренадерам:
   — Шупар, Мартен, ну-ка, пусть он встанет промеж вас. Отведем этого буржуа к его так называемому генералу или не знаю кто он там, а вы, прочие, не теряйте бдительности в мое отсутствие.
   И Сент-Обен последовал за лейтенантом; два гренадера шагали по бокам. Они вошли в Тюильри через барачные постройки гвардейского корпуса и поднялись на верхний этаж в контору комиссии, где Буонапарте, сидя за столом, выцарапывал на листках заметки, расшифровать которые под силу ему одному; генерал воспринял вторжение солдат с явным раздражением. Он ткнул перстом в направлении настенных часов:
   — Уже не пять часов, Сент-Обен.
   - Увы, генерал, меня задержали.
   — Мой генерал, — сказал лейтенант, вытягиваясь по стойке «смирно», — вы, стало быть, знаете его?
   — Моего секретаря? Разумеется! Что он такого натворил?
   — В парке, где это запрещается, он ехал на лошади, притом армейской. Ну и у него еще и карабин военный.
   - По вечерам на улицах небезопасно, мюскаден, бандиты.
   — Но карабин… он сейчас уже сдан на склад кордегардии, чтобы его забрать, потребуются документы, подписи…
   Бонапарт встал. Вынул из-за пояса один из тех элегантных пистолетов, что при вступлении на эту службу выдал ему распорядитель Лефевр, и протянул Сент-Обену, и тот, принял это великолепное оружие с рукояткой, инкрустированной перламутром, и стволом, на котором тонкими литерами была выгравирована фраза: «В память о дружбе» благодарно улыбнулся. Заложив руки за спину, в том же дрянном сером рединготе, Бонапарт скомандовал лейтенанту:
   — Проводите гражданина до его дома. Он живет в особняке народного представителя Делормеля; дорогу он вам покажет, - и отвернулся к окну.

   Дни на исходе сентября тусклые, темнеет рано. Лейтенант с фонарем в руке лично проводил Сент-Обена на улицу Дё-Порт-Сен-Совёр, всю дорогу жалобно извиняясь. Молодой человек не слушал, он ломал голову над причиной такого щедрого дара - генерал обычно держался сухо. Сент-Обен навел справки о том, что он за человек, ему помог Дюссо: когда он работал на Фрерона, тот прекрасно знал семейство Буонапарте: в Марселе, куда народный представитель прибыл с миссией, он влюбился в Паолетту, ветреную сестренку генерала; девчушка была отнюдь не против его ласк, да еще и безо всякого удержу строчила этому ловеласу, страстные записочки: «ti amo sempre, per sempre amo, sbell'idol moi, sei cuore tio, ti amo, amo, amo…»[3]. Так что Фрерон рассказывал о происхождении этого клана, в который все еще надеялся войти. Там, на юге, Буонапарте — фамилия весьма распространенная, изначально это слово было кличкой вроде На-Бога-Надейся. Чтобы Наполеона в десятилетнем возрасте приняли в королевскую военную школу, куда брали только благородных, его отцу Карло пришлось до блеска начистить свое генеалогическое древко. Желая гарантировать сыновнюю карьеру, родитель собственноручно начертал пояснение, что его предок Джиамфардо в 1219 году принес присягу епископу Лунийскому, что Буонапарте обнаружены в Тоскане, что он сам учился в Пизе и архиепископ этого города признал его титул, однако представленный герб выглядел все-таки неубедительным, и Карло был вынужден его приукрасить, чтобы избежать унылого сочетания цветов — в результате появилось золото на лазури; на исходе XVIII столетия индустрия генеалогических подделок развивалась быстро. На самом же деле Буонапарте, похоже, были выходцами с Пелопонесса, края, где жили, притулившись на полуострове Мани, наследники древней Спарты, которые роились во Флоренции, в Генуе и близ Аяччо. Дядя генерала Агезилас Калимери — тот и вовсе был пиратом, разбойничал в Мессинском проливе; к тому же Наполеон носил имя греческого мученика…
   — Гражданин секретарь, мы пришли.
   Лейтенант откланялся, отвесив молодому человеку сотню поклонов, и оставил его перед распахнутыми воротами особняка Делормеля. Во дворе теснились разнокалиберные экипажи, кучера тряслись от стужи на облучках. Весь первый этаж был освещен. Проскользнув между каретами и фиакрами, Сент-Обен подошел к крыльцу, где в окружении двух иззябших лакеев, воздевающих к небу факелы, поджидал гостей дворецкий. Он приветствовал Сент-Обена:
   — Мадам угощает чаем, мсье, а если мсье желает видеть мсье, так он в библиотеке.
 
   Чтобы разместить гардеробы, столы и буфеты, полные индеек с трюфелями и кровавых ростбифов, умело нарезанных метрдотелем, все ящики, мешки, мебель, безделушки и картины, предназначенные на перепродажу, переместили на верхние этажи, где Делормелям, когда те хотели добраться до своих комнат, приходилось блуждать по лабиринтам. Розали всем улыбалась. При виде Сент-Обена эта улыбка задержалась у нее на губах, но она была предназначена для общей композиции, дама заговорила с ним жестко, хоть и продолжала строить глазки и заговорщицки-дружественно приветствовать то офицера в парадном мундире, то богиню дешевого пошиба, не столько одетую, сколько раздетую при посредстве шелкового муслина. В тот вечер окрашенные в чёрный цвет волосы Розали были сплошь в завитках.
   — Я так тревожилась…
   — Ты родилась такой. Секция Лепелетье объявила, что работает без перерывов. Я там был, и если прятался, то очень плохо.
   — Ты и спал там?
   — Мы спали на походных кроватях, каждый в свой черед, и всего-то часок-другой.
   — Весьма сожалею.
   — Да послушай, Розали! Армия разбила лагерь у ворот Парижа!
   — Я в этом не вижу никакой беды.
   — Ты ничего не видишь и не знаешь! Сумасшедшая…
   — Менее, чем ты, милый мой, — произнесла она с пренебрежением, и на ее губах снова проступила светская улыбка.
   В камине пылали сложенные крест-накрест поленья, а напротив в вольтеровском кресле восседал народный представитель Делормель, в левой руке держа открытую книгу, а на коленях — служанку. То ли дрова горели слишком жарко, то ли он возбудился сверх меры, но только физиономия у него полыхала:
   — Героиня этой книги похожа на тебя, Кристин.
   — Да чем же, сударь?
   — Сельская девушка, говорит с акцентом своей провинции.
   — Я родом из Парижа.
   — Здесь тоже есть свой акцент, в Париже. Ладно, оставим это. Ты просто вообрази: мы в Лондоне, на маленькой улочке, перед нами Ковент-Гарден. Фанни встречает одного джентльмена. Сейчас прочту. Здесь ее собственный рассказ: «Тогда он просунул руку мне под шаль, нащупал грудь и осторожно теребил ее…»
   — У меня нет шали, мсье, а ваша рука, она ведь там, ниже, щупает у меня под юбками.
   — Ты ничего не смыслишь в литературе!
   — А что это такое?
   — Да вот это самое! «Дева веселой жизни», издание тысяча семьсот пятьдесят первого года, перевод с английского.
   — Англичане, они ж для нас…
   — Займись своими обязанностями!
   Кристин поспешно оправила юбки и убежала в кладовку.
   — Идиотка! — проворчал Делормель.
   Сент-Обен кашлянул. Депутат обернулся:
   — Ты что же, был здесь?
   — Господин Делормель, вы должны дать мне объяснения.
   — Если это все, что я тебе должен, тогда ладно. Это не слишком дорого. Я слушаю.
   — Конвент вне закона! — заявил Сент-Обен. — С тех пор, как призвал армию, чтобы заставить народ проглотить его Конституцию и эти позорные декреты!
   — Что это за народ такой? Большинство уже приняло новую Конституцию. Он хочет мира, наш народ.
   — До выборов Конвент не должен вмешиваться никуда, кроме административных дел. Управлять страной ему не положено. Какая тут может быть армия? Это же форменный госпереворот!
   — Вон ты как повернул…
   — Кто эти пьяные якобинцы в парке Тюильри?
   — Добровольцы. Священный батальон патриотов восемьдесят девятого года. Они трогательны. Когда им раздавали оружие, один старик поцеловал свое ружье и сказал: «Я все еще свободен».
   — Это просто комедия! Они душегубы.
   — Ты фантазёр.
   — Во имя чего вся ваша ложь? Кого вы защищаете?
   — Свое состояние, малыш. А также Республику, благодаря которой я его имею.

   Наполеон теперь проводил время у приятельницы своей матери мадам Пермон, которая вернулась в Париж с дочерью Лорой и мужем, которого она привезла из Бордо, совсем изнуренного болезнью. Покинув столицу, подверженную народным мятежам, она на юге только и наблюдала сцены чудовищной жестокости. Она видела, как женщин и детей сбрасывали с высоты башен, видела расчлененные трупы, которые выбрасывало волнами в прибрежные пещеры близ Бокера. Большой красивый дом, где она поселилась с семьей, «особняк Страуса», к несчастью, находился на улице Луа, что проходила вплотную к монастырю Дочерей Святого Фомы, очагу восстания, которого опасались. Господин Пермон, исхудавший, с угрюмым взглядом, сотрясаемый лихорадкой, вздрагивал, слыша выкрики часовых секции Лепелетье, и страх усугублял его страдания. Гости, собравшись в салоне, переговаривались приглушенными голосами, но при малейшей жалобе мадам Пермон или ее дочь спешили к изголовью больного. Однажды вечером, когда он стал задыхаться, слуга отказался идти за врачом, Лора собралась было пожертвовать собой, уже и шляпку свою с мягкими полями сняла с вешалки, но Бонапарт не допустил, чтобы девочка вышла из дому в такое ненастье:
   — Предоставьте действовать своему Коту в сапогах, мадемуазель Лоретта.  Сообщите мне имя и адрес врача. Я схожу за ним.
   Доктор Дюшонуа жил на улице Вивьен, в десяти минутах ходьбы. Бонапарт натянул свой мышиный редингот, поднял воротник, нахлобучил круглую шляпу и бегом скатился с лестницы. Он и по улице тоже бежал, пока не услышал крик:
   — Стоять!

11.
   Он тотчас остановился, ногами прямо в луже, весь мокрый под ливнем и потоками, хлеставшими из водосточных желобов. Из крытого входа церкви появились секционеры в высоких цилиндрах и, подойдя вплотную, поднесли фонарь к его лицу - этих господ обеспокоил быстрый шаг генерала.
   — Что так несемся?
   — Иду за врачом на улицу Вивьен.
   — Вы здешний? Из этого квартала?
   — Я обедал у своих друзей. Им нужен срочно доктор.
   Страж стал обыскивать генерала, прощупывая всю его одежду.
   — Оружия при нем нет, но он весь дрожит.
   — Это от холода.
   — А может, это страх?
   — Вы хотите меня застрелить? Из этих отсыревших ружей? Итак, в дождь держите их дулом в землю.
   Секционеры скоро исчезли, чтобы укрыться от ливня. Бонапарт продолжил свой путь, вытащил врача из его апартаментов и с той же поспешностью доставил к больному, дождь тем временем усилился, стражи не было видно. Дверь в прихожую дома мадам Пермон была открыта. Доктор Дюшонуа пристроил свой зонт среди других на плетеный коврик, прислонив его к стене. Тут же примчались испуганный слуга и Лора Пермон:
   — Наконец-то, генерал!
   — Спасите нас от скверных субъектов, которые заявились сюда!
   Встав перед двустворчатой дверью спальни, которую она заперла на ключ, мадам Пермон не пропускала двух мюскаденов, оба разом оглянулись, когда раздался резкий вопрос Буонапарте:
   — Какого черта?
   — Мы желаем знать, почему некий г. Пермон, за целых семнадцать дней не записался в секцию, - сказал один, заглядывая в тетрадку.
   — Но он всё ещё болен! — возмутилась мадам Пермон.
   — Вот мы и проверим, что это за недуг, — заявил второй мюскаден. - Когда родина в опасности, не время болеть.
   — Перед вами доктор Дюшонуа, он пользует больного, — сквозь стиснутые зубы процедил генерал.
   — Дюшонуа, Дюшонуа... — бормотал мюскаден, открывая свою тетрадку.
   Более не противясь гневу, Бонапарт схватил обоих молодчиков за рукава и вытолкал за порог.
   — Не надо было с ними так, Наполеон, не надо!
   Мадам Пермон заливалась слезами, судороги сотрясали все ее тело. Доктор, разжав ее стиснутые пальцы, взял ключ, отпер дверь и вошел к умирающему, в то время как генерал и слуга, поддерживая несчастную, усадили ее в кресло перед камином. Лора поднесла матери микстуру в ложечке, Бонапарт растер ей руки, слуга взбодрил огонь в камине, подкинув туда пучок страниц «Монитёра». Она стенала:
   — Они теперь вернутся целой бандой, все переломают, разворуют, у бедняги Пермона сдаст сердце, он боится, что начнутся убийства…
   — Успокойтесь, — сказал генерал. - Я схожу в секцию и всё улажу.
   Но мадам Пермон продолжала:
   — Париж кипит. Дождемся ли мы когда-нибудь покоя?
   — Наш Кот в сапогах бдительно оберегает нас, — сказала Лора, присев на корточки возле материнского кресла.
   — Что может Наполеон против этих бандитов?
   Бонапарт пристроил свой редингот на спинку стула перед очагом. Туда же он пододвинул свои сапоги, вонявшие мокрой кожей, потом выпил чашечку черного кофе и сжевал гроздь винограда.
   — Ливень перестал, схожу в эту чертову секцию.

   Сент-Обен сосредоточился на подготовке восстания, за которое выступала секция Лепелетье. Забыв все, чем обязан Делормелю, он теперь считал депутата коррупционером, а Розали взбалмошной дамочкой. Он принял за неоспоримую истину утверждения своих приятелей, которые распространял, как мог; он насмехался над нерешительными и равнодушными. Он уже не сомневался ни в убийстве Людовика XVII, ни в уничтожении шуанов, которые хотели возвести короля на трон; граф д’Артуа набрал колоссальную армию, священники и аристократы поставили под ружье пейзан провинции Бос, в Шартре были столкновения - и не без жертв, равно как в Вернёе и Нонанкуре. «Вся Франция проклинает Конвент», — твердил он, сам в это веря. Вчера депутаты из коммуны Дрё побратались с мятежными секциями Парижа, они теперь сами займутся перехватом продовольствия для Парижа, считая этот грабеж прямым восстанием. Монастыря Дочерей Святого Фомы он более не покидал.   
   Под перистилем, озаренным светильниками, он своим каллиграфическим почерком выписывал регистры волонтеров, регулировал раздачу оружия и пороха, украденных из магазинов Республики, принимая свою революционную роль всерьез. Мюскадены и опытные национальные гвардейцы секций заполонили былые дортуары, часовню, монастырскую приемную, где ораторы кипели в яростных спорах. Слышалась перебранка, пение, божба, чьи-то мстительные клятвы. Кавалеристы, носившие серую шуанскую одежду с черной подкладкой, обеспечивали связь с другими секциями и давали гарантию, что армия никогда не будет стрелять в парижан, - но "смерть якобинцу"!
   В дальнем конце внутренней колоннады мюскадены наседали на невзрачного штатского; этот человек вошел через парадный вход, часовые его проверяли, однако бешеные, увидев мятый редингот и зонтик, подумали, что изобличили агента Комитета общественной безопасности, переодетого лавочником. В шатком свете факелов Сент-Обен узнал Бонапарта. Он закрыл свой регистр, встал и направился к ярой ораве своих сподвижников:
   — Я знаю его.
   — У вас сомнительные знакомства, Сент-Обен.
   — Это генерал.
   — Тем лучше, из него выйдет отменный заложник.
   — Он отказался стрелять в наших братьев в Вандее. Комитеты отстранили его от командования.
   — Ваша осведомленность поражает. Но согласитесь, однако, что у вашего приятеля вид до того якобинский…
   — Не беспокойтесь, — злобно процедил Бонапарт, — мой зонтик не заряжен.
   Сент-Обен повел его к маленькому  столику под перистилем, который он называл весьма солидно - своим письменным столом, генерал сел на ящик.
   — Зачем приходить сюда в полночь, генерал?
   — Послушай меня. Сегодня вечером граждане с твоей стороны…
   — Не употребляйте здесь слова «гражданин», это оскорбляет.
   — Желторотые кретины, огалстученные до самого носа, хотели вписать в свою тетрадочку человека, который умирает.
   — Обязательный призыв в наши ряды распространяется на всех обитателей квартала.
   — Даже на умирающих? Ну, этого ты вычеркнешь из своей карточки. Это Пермон, он живет на улице Лya.
   — Я отдаю его вам, генерал, в счет моего долга, теперь мы квиты.
   Бонапарт приметил пистолет, тот самый, что он дал молодому человеку. Щелкнул пальцами по изысканно отделанной рукоятке, торчавшей у собеседника за поясом.
   — Ты принял мой пистолет как прощальный подарок?
   — Я вас провожу, как вы тогда приказали меня проводить.
   — Ну, я-то живу очень близко. На улице Фоссе-Монмартр.
   Они прошли по улице Вивьен. Свой зонтик, одолженный у доктора Дюшонуа, генерал нес так, как держат трость. В эту ночь, едва затих ливень, город охватило лихорадочное оживление. Барабанщики, колотя в свои барабаны, мешали горожанам спать, в окнах загорался свет, соседи перекликались. На площади Виктуар отряд пехотинцев перекрыл проход в Пале-Рояль и улицы, ведущие к Тюильри. Армия давала почувствовать свое присутствие. Бульвары, Елисейские Поля, Песчаная Пустошь были запружены регулярными частями. До сей поры Бонапарт полагал, что у восстания мало шансов, если Конвент выдвинет против него профессионалов. Но в ту ночь он засомневался. Батальон якобинцев старой закалки, раскинувшись лагерем на террасе Фельянов, внушил сильнейшую неприязнь, побудив к сплочению мирных горожан, которым роялисты предсказывали новый террор. Дело принимало серьезный оборот. Гренадеры затеяли перебранку с солдатами:
   — Пусть Конвент разоружит этих псов террора! — кричал секционер, сжимавший свое ружье обеими руками. — Нам они не нужны!
   — Псы террора? Среди нас таких нет, нам они тоже ни к чему.
   Солдаты и бунтовщики обменялись рукопожатиями. Глядя, как они быстро спелись, Бонапарт спросил себя, надо ли ему оставаться подле Барраса. Накануне он уже сказал Жюно: «Если бы парижане поставили меня во главе, я бы за пару часов привел их в Тюильри, и мы разогнали бы Конвент».
   — О чем задумались, генерал? — спросил Сент-Обен.
   — Так.
   И он возвратился к себе, чтобы перечесть при свечах несколько своих излюбленных страниц из «Жизни знаменитых людей» Плутарха. Но мысли его блуждали, и он размышлял все больше о своей собственной судьбе.

   12.

   Сент-Обен спал на столе в трапезной, подложив под голову мешок, когда его без малейших церемоний разбудил барабанщик: он заколотил по своему инструменту прямо перед большой дверью перистиля, распахнув ее настежь и впустив холодный воздух; его сотоварищи уже вставали, горячим дыханием грели распухшие пальцы, терли глаза. Они, больше привыкшие к пуховым перинам, выглядели сильно помятыми. Сент-Обен провел ладонью по подбородку, тот кололся, но раз они на войне, он вправе побриться позже. Было воскресное утро 4 октября. В залу решительным шагом вступил Дюссо. Он был свеж, чисто выбрит, надушен и попудрен, в рединготе, предназначенном для особых случаев, но сейчас перехваченном ремешком из мягкой кожи, на котором висел патронташ. Размахивая изящными белоснежными руками, выглядывающими из кружевных манжет, Дюссо восклицал: «Слушайте барабанщиков Парижа! Вы, Сент-Обен, и все прочие, слышите? Deo gratias! Слава Богу, дождались! Всем встать!»
   Орава зевающих молодцов последовала за Дюссо в заброшенный монастырский парк. Кто волочил за собой ружье, кто совал за пояс пистолет. Национальные гвардейцы в белых гетрах, мюскадены, буржуа квартала, подошедшие на подмогу, тащили сквозь кусты скамьи, позаимствованные из часовни, шкафы, исповедальню, кроватные стойки, стулья, молитвенные скамеечки. Дул западный ветер, шел сильный дождь. Секция Лепелетье звала к оружию против Конвента. Барабанщики, о которых говорил Дюссо, безостановочно выстукивали этот призыв, они рассеялись по всему городу, бой их барабанов слышался и на правом, и на левом берегу Сены. Колокола церквей звонили, об этом позаботились кюре. Монастырь преобразился в укрепленный военный лагерь. Каждый, едва проснувшись, включался в строительство баррикад, которые должны были перекрыть регулярным частям проход по примыкающим улицам. Прошел слух: комитеты шлют войска, чтобы выселить мятежников и захватить их предводителей.
   — Ко мне, Сент-Обен! Сползает!
   Дюссо вцепился снизу в массивный шкаф, еще три парня помогали поднять его — один подставил спину с той стороны, где дверцы, двое других обхватили его руками с боков. Сент-Обен наклонился, спеша заменить выбившегося из сил Дюссо: боже, как тяжела эта мебель! Его треуголка в форме полумесяца упала в траву, и он сломал себе ноготь; ценой таких усилий, достойных ярмарочных борцов, им удалось взгромоздить шкаф на двухколесную тележку для перевозки бочек и, впятером толкая его и дергая, докатить до улицы Дочерей Святого Фомы. Немного подальше слева на углу улицы Закона перевернутая повозка и несколько скамей указывали на зарождение баррикады. Мебель и булыжники, вывороченные из мостовой, были навалены в беспорядке. Какой-то хлыщ, удрученный тем, что его шелковые чулки и изящные туфельки испачканы грязью, принес два стула и деликатно поставил у подножия этого нагромождения. Продавец цветов и нотариус в уже сильно замаранной форме национальных гвардейцев умело составляли предметы, которых им натащили для укрепления возводимой стены.
   Чтобы исповедальню затащить наверх, потребовались канаты, пояса, подпорки, а брешь между шкафом и лежащей на боку тележкой удалось заделать только в двадцать приемов. Это стоило новых поломанных ногтей, ссадин на коленях, ноющих запястий, потянутых щиколоток — цена физических усилий, которые большинство мюскаденов привыкло оставлять на долю огородников из Чрева Парижа или плотников. Роль маркитантки взяла на себя коротко стриженная бретонка, по-мужски одетая в куртку и сапоги с отворотами: она раздавала новоявленным труженикам круглые булочки, принося их в корзине, а следом за ней гарсон из кафе на бульваре катил бочонок с вином. Сент-Обен и Дюссо, вконец разбитые, плюхнулись на влажные стулья, стоявшие прямо на мостовой, и разделили между собой хлеб, размокший от мелкого дождика. Оглядев себя, они рассмеялись.
   Их нанкиновые кюлоты морщились на коленях, а неимоверно длинные фалды своих сюртуков они подвязали к талии, чтобы не макать их в лужи, когда приходится наклоняться. После сооружения баррикады два приятеля нашли себе другое, не столь утомительное занятие, которое к тому же более отвечало их навыкам и не угрожало новыми пятнами их рединготам: они взялись ходить по этажам соседних домов, названивать в двери и убеждать нерешительных присоединиться к их борьбе. Они получили уже двадцатый отказ, но не сдавались, упорно оттачивая свою аргументацию.
   — Чего вам от меня нужно?
   — Пойдемте с нами, не дадим развязать новый террор! — говорил Сент-Обен.
   — Какой Террор?
  -  Какой? Да как в проклятые времена Робеспьера!
   — Неужели все так серьезно? Я ковровщик, сударь, и по нынешним временам работы у меня не сказать чтобы много, так вы уж лучше дали бы мне дров, а то ведь стужа такая, что моя жена с малышами дни и ночи проводят в постели, под одеялом и то не согреешься.
   — Дрова вы тоже получите. Готовы стрелять?
   — Но у меня зрение, знаете ли, подкачало, вдали я все вижу, будто в тумане, как же мне стрелять из этого вашего ружья?
   — Тогда одолжите нам ваши окна.
   — Мои окна? Зачем?
   — Мы стрелков в них расставим.
   — Да ведь солдаты их приметят, ваших стрелков, заявятся ко мне…
   Дюссо распахнул окно и высунулся, а ковровщик весь затрясся от ворвавшегося в комнату ледяного ветра.
   — Четвертый этаж, Сент-Обен, отсюда можно всю улицу Вивьен обстреливать продольным огнем.
   — Продольным огнем? — повторил ковровщик, лязгая зубами.
   Дюссо положил на стол две золотые монеты. Ковровщик опасливо покосился на это сокровище:
   — Это…?
   — Арендная плата за окна.
   — Ладно, но только на сегодня…
   Таким образом, меблированные дома улицы Вивьен постепенно заполнились вооруженными секционерами. Жерла окон ощетинились ружейными дулами. Выйдя из того дома, двое мюскаденов натолкнулись на посланцев секций Брута, Майль и Ломбардцев, спешивших в монастырь Дочерей Святого Фомы. Печатник с улицы Булуа вел ватагу буржуа с ружьями под мышкой.
   — Вы знаете, кто такой генерал Десперьер?
   — Нет, — хором сознались Дюссо и Сент-Обен.
   — Это второе лицо после Мену, а Мену…
   — Ну, этот... командующий парижским гарнизоном.
   — Так Десперьер вдруг слег.
   — С чего бы это?
   — От страха.
   Кузен печатника не поверил в эту внезапную болезнь, помешавшую генералу вести войска на штурм секций. Он незадолго до сообщения об этой лихорадке, приковавшей генерала к постели, видел его весьма бодрым и свежим, как незабудка. Да... Многие отлынивают от сражения с мятежниками, отказываются покидать лагерь на Пустоши.

 
   13.

   Так, секционеры и мюскадены, внезапно придя в превосходное расположение духа, возвратились под монастырский кров, где уже шла подготовка к обороне. Ободренный, что армия не начнет атаку по крайней мере в ближайший час, Дюссо предложил другу заглянуть к нему, это близко, всего несколько улочек пройти.
   — Начать с того, что у меня сколько угодно провизии, а наши животы почти совсем опустели, надо подкрепиться, и потом, дорогой Сент-Обен, в моем гардеробе вы сможете выбрать все, что требуется, чтобы подправить ваш силуэт.
   — Готов следовать за вами. Вы правы: если сегодня вечером нам суждено пасть, умрем с должным шиком.
   Произнеся сию пафосную фразу с небольшим ироническим акцентом, Сент-Обен и в мыслях не имел, что такое впрямь возможно. Умереть, как кролик, от пули ничтожного солдафона Конвента, — он не мог даже вообразить себе такого исхода.
   На конце дня фасады монастыря и окрестные улицы озарились множеством свечей, факелов, ламп, разноцветных фонарей, которые мюскадены экспроприировали в бальных залах и парках, где они так недавно ещё танцевали - со дня падения Робеспьера. Надо же было видеть возможных нападающих, чтобы точнее целиться.   Ожидание было долгим, томительным; иные из тех, кто с утра пылал воинственным жаром, заскучали, некоторые даже ушли спать.
   Напомаженный, в желтых перчатках, со сложенным зонтиком в одной руке и пистолетом в другой, Сент-Обен бдил на посту, когда наконец в начале улицы Колонн показался генерал в расшитом мундире, с двумя десятками кавалеристов; за ними следовала шеренга гренадеров и добровольцев из батальона Уазы, человек сто, не более. Они остановились перед низенькой баррикадой, защищающей монастырь со стороны улицы Дочерей Святого Фомы, которую защитники перескочили и двинулись навстречу малому воинству противника с зелеными фонариками в руках. Дюссо и Сент-Обен шагали в первом ряду. Секционеры держали свои ружья, словно копья; и вот штыки двух лагерей почти соприкасаясь.
   — Назовитесь! — крикнул Дюссо.
   — Вердьер! — отвечал генерал, сидевший верхом. — Сложить оружие!
   — То самое оружие, каким мы защитили Конвент от предместий?
   — Сегодня оно целится в нас.
   — А кто кого атакует? — Сент-Обен грозно потрясал зонтиком.
   — Армия за нас! — воскликнул мюскаден, тащивший целый букет фонариков.
   Так они и стояли лицом к лицу. Дело затягивалось. Никакой нервозности; обе стороны опустили ружья к ноге и продолжали небрежно переговариваться, слушали друг друга и отвечали почти без враждебности. Вот некоторые, оставив ряды, уже прохаживаются под руку, забредают пропустить кружечку винца в трактиры на улице Виктуар или, может статься, даже в Пале-Рояле, ведь он так близко - и у них нет чувства, что, ища мира, они тем самым нарушают приказ.
   Они насмехаются над Конвентом, вспоминают дикарские выходки Марата и страхи Робеспьера, гильотину, мрачные дни недавнего прошлого. Вдруг у главных ворот монастыря какая-то суматоха, призывные возгласы. Сент-Обен и Дюссо, прервав пустословие, идут узнать, в чем дело, а там секционеры как раз заряжают ружья и лезут на баррикаду у выхода с улицы Вивьен. Оба приятеля, встав на табуреты, видят линейные войска, они приближаются строем по всей ширине улицы, озаряемые светом из окон, где зеваки теснятся вперемешку с поджидающими в засаде стрелками. Колонна останавливается в нескольких шагах от баррикады. Ни слова. Ни звука. Разглядывают друг друга, переминаются. Вечереет, десять часов.
   Во главе солдат Сент-Обен узнает генерала Мену, того самого барона из Турени, что некогда в предместье успокоил мятеж санкулётов и спас мюскаденов. У Мену нос картошкой, толстый подбородок и короткий белый парик. Он не может дать приказ стрелять в буржуа и мюскаденов, которые еще вчера были с ним заодно против якобинцев. Он колеблется. Удерживает коня. Молчит, и тут кто-то из мятежников произносит звенящим голосом:
   — Удалитесь, мон женераль..
   — У вас десять минут на то, чтобы сложить оружие, — без должной уверенности отвечает Мену.
   Мятежник выпрямляется на венчающем баррикаду столе, и, подбоченясь, бросает генералу с насмешливым вызовом:
   — Кто такой?
   — Жак-Франсуа де Бюссе, барон де Мену, верховный комендант парижского гарнизона.
   — Чего ждешь, почему не пристрелишь меня, генерал? Я стою вот весь перед тобой.
   Сент-Обен не одобряет этого фамильярного тыканья, навязанного Революцией, но личность оратора ему известна — это Шарль Делало, один из главных заправил Повстанческого комитета, пламенный роялист, за которым всегда следует, соблюдая дистанцию, Жан де Батц, тайный агент короля, гасконец к тому же; он в свои пятнадцать лет получил чин младшего лейтенанта в драгунском полку Марии-Антуанетты; опять-таки он брался похитить Людовика XVI в день его казни, и он же своими интригами внес достойный вклад в разложение Конвента изнутри.
   — Зачем здесь солдаты? — спрашивает генерала Делало. — Разве мы австрийцы?
   — Да схватите же этого предателя! — рычит депутат Лапорт, приставленный надзирать за Мену от имени Конвента.
   Никто однако не преступает черты. Тогда Делало от имени родины и закона с горячностью восклицает:
   — Тридцать тысяч национальных гвардейцев только что перешли на нашу сторону! Идите с нами, солдаты, мы сыны той же земли, что и вы, и мы не хотим крови!
   — Стреляйте! — командует депутат Лапорт.
   — Стреляя в нас, вы выстрелите в самих себя! — кричит Делало.
   — Стреляйте же!
   — Ни с места! — приказывает генерал Мену, вытаскивая саблю из ножен. — Я проткну первого, кто оскорбит добрых граждан из секции Лепелетье!
   — Предатель, — бормочет депутат.
   Это слово слышит один лишь Мену, но он не принимает вызова, он думает о том, что в недавнем прошлом секция Лепелетье была единственной поддержкой Людовика XVI, когда народ ворвался в Тюильри. И он куртуазным тоном предлагает Делало:
   — Сударь, мы согласны отступить, но с условием…
   — Я слушаю ваше условие.
   — Отступите также и вы.
   — Идет, генерал.
   Мену, полуобернувшись в седле, командует:
   — Кругом!
   И солдаты, стоящие в этой узкой улочке плечом к плечу, поворачиваются спиной к баррикаде, вскинув ружья на плечо.
   — Вперед, марш!
   Они идут назад к Пале-Роялю, толкаясь, с трудом прокладывают дорогу среди многочисленных зевак, которые принимаются аплодировать. Делало, красуясь на вершине мебельной стены, затягивает «Пробуждение народа», чтобы празднуя поражение войск Конвента.

   14.

   Бонапарт при сем присутствует. Он явился сюда с улицы Колонн в штатском, он как раз вышел из театра Фейдо, этого гнездышка мюскаденов, куда приходят, чтобы поаплодировать Жеводану, «отцу гильотинированного». Бонапарт посмотрел мелодраму «Добрый сын» и возвращался к себе на улицу Фоссе-Монмартр, когда услышал воззвания Делало, разглядел Мену и увидел, как армия отступает под крамольную песенку - смутьяны, когда не горланят песни, орут «На Тюильри!». Но дождь усиливается, защитники монастыря бегут под крышу. Буонапарте идет вслед за солдатами, надеясь побольше узнать о Конвенте - какой лагерь избрать? Кому служить — Баррасу или секционерам? Он еще не решил. Только что, потолковав с мятежниками, генерал узнал имена их военачальников, это Лафон де Суле, офицер Людовика XVI и армии Конде, срочно вернувшийся из-за границы так же, как и второй, тщеславный Даникан (его настоящая фамилия Тевене), сын музыканта, ставший моряком, потом жандармом, потом в Вандее посредственным генералом…
   Так размышляя на ходу, Бонапарт приближается к Тюильри, проходит через парк, где раскинула лагерь сотня солдат, они сооружают оградки от ветра, пытаясь развести костры. Он всходит на крыльцо, ведущее внутрь дворца. Ветераны волнуются. Не дойдя до верха, он поворачивает направо в бывшую часовню, ныне переделанную в галерею, затем проходит через залу Свободы, даже не взглянув на аллегорическую гипсовую статую работы гражданина Дюпаскье. Бонапарту внушают презрение эти депутаты, которые сетуют и мечутся от одной группы к другой, обмениваясь пугающими слухами; среди депутатов, колеблющихся между гневом и страхом, он замечает Делормеля, на нем трехцветный пояс.
   — Кто же посылает генерала для переговоров?
   — Мену предатель! Он отдает нас на произвол реакции! Он продался англичанам!
   — Что вы скажете об этом, генерал? — спрашивает Делормель, встретив взгляд Бонапарта.
   — Я там  сам видел, как войска отступили от баррикады, закупорившей улицу Вивьен…
   — Вы сможете свидетельствовать против Мену?
   — Он дал приказ отступить.
   — Многие требуют его казни.
   — Где он?
   — Арестован. Показания депутата Лапорта убийственны. Присоедините к ним свои.
   Вместо ответа Бонапарт спросил:
   — Кто заменит Мену?
   — Собрание только что назначило Барраса генерал-аншефом. Его штаб в Комитете общественного спасения.
   Бонапарт торопливо устремился в противоположное крыло Тюильри, где Комитет общественного спасения занимал бывшие апартаменты королевы, со стороны Сены и павильона Флоры. Восставшие уже избрали для себя стратегов, которых генерал считал бездарью. Предложить свои услуги секционерам, которые мало что о нем знают, значило бы оказаться в подчинении у Лафона, телохранителя, понятия не имеющего о войне, хотя бы даже только гражданской, или у Даникана, не так давно отстраненного от дел и сосланного в Руан за то, что хотел отдать шуанам Анжер. В глазах восставших его роялистские убеждения заменяют талант. У Бонапарта нет ни малейшего шанса проявить себя под началом у дилетантов. И что это будет? Вести в бой неподготовленных буржуа и неотесанных мужланов,которые держат ружье кончиками пальцев и всё время боятся дождя? Надо срочно повидать Барраса, вот кто знает ему цену. Вот почему он вошел в Комитет общественного спасения, решительно миновав толпящихся в преддверии офицеров и народных представителей,  близких к панике.
   Он двинулся прямиком в покои с колоннами; в ярком сиянии светильников за знаменитым овальным столом, что послужил ложем агонизирующему Робеспьеру, ныне сидел, вникая в подробную карту парижского центра, Баррас, окруженный исключительно республиканскими генералами. Во имя усмирения бунтующих буржуа и роялистов сюда призвали даже тех, кто не так давно впал в немилость.
   Бонапарт встает перед Баррасом, который жестко укоряет его:
   — А! Вы изволили прибыть!
   Он обращается на «вы», чтобы, установив дистанцию, выказать недовольство.
Жаль. Офицерам, которые более расторопны, достались места получше. Брюн, Вердьер, Карто уже заняли свои посты. Командование обеспечено.
   — И что же вы предлагаете мне?
   Обойдя вокруг стола, Баррас оттесняет Бонапарта в сторону:
   — Будешь одним из моих адъютантов.
   Бонапарт кусает губы, переминается с ноги на ногу. Баррас бросает, пожалуй, даже слишком резко:
   — Три минуты, чтобы сделать выбор.
   — Согласен.
   — Тогда следуй за мной, ты приступаешь незамедлительно.
   — Но я в штатском!
   — Хм... Время не ждет.
   Баррас берет свою шляпу с плюмажем, застегивает синий расшитый золотом редингот и тащит Бонапарта в чулан, где заперт генерал Мену; подавленный, он сидит в темноте на одной из сваленных здесь папок. Бонапарт держит свечу, а Баррас приступает к допросу. Мену покорно отвечает:
   — Как ты оцениваешь численность повстанцев?
   — Их раз в восемь больше, чем нас…
   — А мы чем располагаем, сколько у нас людей?
   — Пять тысяч.
   — А пушек?
   — Они есть в Марли, и еще на Песчаной Пустоши. Сорок стволов.
   — Сколько там охраны?
   — Десятка три.
   — Ты хочешь пустить в ход пушки? Как в Тулоне? — Баррас быстро взглядывает на Бонапарта. — Что ж, бери их, веди в Тюильри. Они твои.
   Баррас и Бонапарт покидают Мену, предварительно дважды повернув ключ в замке. Депутат по имени Дельмас, прокравшийся туда вслед за ними, дергает генерала за рукав:
   — Я тот, кто тебе нужен, чтобы доставить орудия из лагеря на Песчаной Пустоши. Есть один рубака. Весной он со своими кавалеристами защищал Конвент.
   — Что за кавалеристы?
   — Эскадрон дубленых парней, из таких, кого не проймешь. Волонтеры Ландрие. Он полу-адвокат, полу-врач, сколотил чудной батальон гусар-браконьеров, чтобы грабить провинциальную знать.
   — Ясно, бандиты?
   — Теперь нет. Двадцать первый стрелковый. Подожди, я схожу за их капитаном, сам увидишь — это именно такой человек, какой тебе нужен…
   У Бонапарта не было возможности отказаться, и он без спора предоставил Дельмасу действовать, тот вскоре вернулся с капитаном Иоахимом Мюратом, красивым малым с курчавой головой; с высоты метр восемьдесят — ему пришлось наклониться к маленькому генералу в сером, влажном от дождя рединготе, который приказывал ему поспешить на Пустошь:
   — Приведи сюда пушки. Если ими завладеют секционеры, Тюильри взлетит на воздух, причём вместе с нами.
   Мюрат пустился в галоп в тот самый момент, когда Фрерон возвратился во дворец с войском буйных патриотов из предместья.

   15.

   Дождь все не прекращался, но несмотря на монотонный гул ливня, Делормель различил барабаны секций: они били не переставая; он спешно возвратился в свой особняк на улице Дё-Порт-Сен-Совёр. Баррас посоветовал депутатам до начала сражения свои семьи разместить внутри дворца, где они будут под охраной полицейского корпуса, это поможет обезопасить восставших от превращения их семей в заложников.
   Дворецкий терпеливо держал над Делормелем гигантский зонт. Лакеи в размокших париках таскали ящики с вином в фургон, запряженный вороными. Делормель открыл один из ящиков, чтобы проверить, упакованы ли вина приличных марок.
   — Сколько вы их захватили? - спросил он у дворецкого.
   — Сотню бутылок, сударь.
   — Этого должно быть хватит! От границ скоро прибудут новые полки, они освободят Париж. Конечно, коллеги тоже станут себе наливать, но что поделаешь, мы как-никак немножко на войне… А где окорока, вы позаботились об окороках?
   — Они в фургоне вместе с вашим ружьем.
   — Превосходно. А что мадам?
   — Она собирается, сударь.
   — Уже два часа дня, — буркнул Делормель, вытаскивая из жилетного кармашка золотые часы с герцогским гербом. — Что она там застряла? Скажите ей, чтобы поторопилась.
   — Мадам сейчас в комнате мсье Сент-Обена…
   — Так он здесь, этот тип?
   — Нет, сударь.
   — Так что же Розали делает в его комнате?
   — Мадам говорит, что его комната все равно что ваша, а значит, и ее тоже.
   — Ничего в толк не возьму. Пойду сам посмотрю. Когда я спущусь, все должно быть готово к отправке. Вы не забыли о хлебе, Николя?
   — Разумеется, хлеб упакован, сударь. И запас немалый.
   Делормель вошел в прихожую, бросил свою шляпу на штабель золоченых стульев и тяжелым шагом поднялся вверх по лестнице. Розали действительно была в комнате Сент-Обена, реквизированной после его отъезда и превращенной в чулан. В конце заваленного рухлядью коридора мадам Делормель примеряла мужской наряд перед большим зеркалом.
   — Розали! — окликнул Делормель. — Что за фантазия? Красно-коричневый редингот с черным воротником?
   — Ты же сам говорил, что супругам депутатов грозит похищение, ну а в таком виде, котик, какая из меня супруга? И потом, у нас с Сент-Обеном и рост, и сложение одинаковые… Разве этот костюм мне не идет?
   — Ты очаровательный мальчик, Розали, но мы не можем тратить время ради твоего кокетства.
   — Может быть, сюда подойдет парик с локонами?
   — Оставайся как есть и пошли! Пойдем же, тебе говорят!
   Розали набросила плащ, надела широкополую шляпу и, вздохнув, последовала за депутатом. На лестнице он заметил:
   — Ты хромаешь?
   — Я, знаешь ли, не привычна к кожаным сапогам. Но они не начищены!
   - Будь посерьезнее! Мы не на костюмированный бал собрались.
     Экипаж с масляным фонарем, болтающимся над головой возницы, тронулся, заколесил по улочкам, объезжая оборонительные нагромождения секционеров, выехал на улицу Сен-Дени, свернул направо к набережной Межиссри, чтобы по ней добраться до Лувра. Армия заняла позиции вдоль берегов Сены и перед мостами. Их остановили для проверки. Делормель развязал трехцветный шарф, опоясывающий его брюхо, вышел из фургона, представился, и они покатили дальше, вскоре они въехали во двор Тюильри. Перед оградой уже теснились экипажи. Остановились, заплатили гренадерам, чтобы те выгрузили их ящики.
   Дождь тем временем перестал. Тюильри ощетинился новыми укреплениями. Маленькие группы военных с тележками и корзинами спешили на склады, рассеянные по всему городу: их посылали, чтобы раздобыть провизию. Во дворе, в парке, под окнами Собрания теперь то там, то здесь выныривали бочонки с вином, без промедления раскупориваемые. Занималась заря. Тринадцать тысяч хлебных порций и десять тысяч мясных, пятьдесят бочонков вина и водки уже были розданы, так что многие успели напиться допьяна. Тем не менее престарелый генерал Беррюйе муштровал якобинские батальоны, заставляя их снова и снова маршировать по террасе Фельянов. Крайне возбужденная окружающей пестротой и шумом, мадам Делормель заняла место на трибунах для публики, где на фоне прочих женщин произвела большое впечатление мужским нарядом; пока она выслушивала комплименты по поводу своего маскарада, у подножия обитых зеленым бархатом скамей амфитеатра возле пустой трибуны раскладывали ломти душистого окорока, который депутат от Пиренеев разделывал при помощи сабли.

   Тёмной ночью Буонапарте незаметно скрылся. В «Отеле Свободы» он надел один из своих новеньких мундиров поверх кожаных кюлотов. На его треуголке не было плюмажа — только узкая желтая тесьма и кокарда да еще шерстяные галуны. Он возвращался в Тюильри на белой лошади, конфискованной у Сент-Обена, однако по причине своего воинского одеяния предпочел обогнуть Пале-Рояль, спешно проскакал по бульварам, избежав таким образом нежелательных осложнений, выехал на набережную Сены. Войдя в Комитет общественного спасения, он застал там Барраса, осаждаемого роем народных представителей, чьи атаки тот отражал с большим энтузиазмом.
   - Баррас! Среди мятежников нет согласия.
   — С чего ты взял?
   — Это очевидно. Они погрязли в спорах. Будь они все заодно, они бы нас уже атаковали и Конвент угодил бы в руки роялистов.
   — Нет! — не уступал Баррас. — Вы проголосовали, доверили мне нашу защиту, так предоставьте мне действовать так, как я считаю нужным, и ступайте. Пусть каждый займётся своим делом.
   Но тут вбежал запыхавшийся генерал-адъютант, так теперь называли дивизионных штабных начальников, и, сорвав с головы шляпу, возвестил:
   — Конвент будет атакован в четыре!
   — Утра? Почтенные обыватели почивают в столь ранний час, да и дождь снова пошел. Буржуа мокнуть не любят.
   Но никто и не подумали смеяться, предчувствуя драму, в которой им, жалким актерам, придется сыграть свои роли. Так или иначе, они ретировались, не решившись далее возражать Баррасу и оставив его наедине с Бонапартом.
   — Нужно достоверно выяснить, не установят ли мятежники с правого и левого берега постоянную связь, чтобы атаковать соединенными силами, — сказал Баррас.
   — Разумеется, гражданин генерал, — кивнул Бонапарт.
   — Мы должны сплотиться.
   — Бьен сюр.
   — А как там пушки?
   — Я жду их.
   — Ладно. Секционеры не солдаты, достаточно разок стрельнуть в воздух, и они разбегутся, как стая кур. Это же мюскадены: они падают в обморок от любой царапины, им только бы свои мордашки не попортить. Мы разобьем их как Цезарь Помпея.
   — Но... Ими командуют идиоты.
   — Какая удача!
   — Как раз наоборот, они способны реагировать крайне бессмысленно, их действия невозможно предвидеть.
   — Раз так, то надо выстроить диспозицию, как в шахматах.
   — Я уже знаю, где установить мои пушки. Смотри, гражданин генерал: вот здесь, здесь, и еще здесь…
   Бонапарт с большой точностью указал места на карте: на подходах к Королевскому мосту одна батарея, другая на набережной Лувра и Новом мосту,  еще установить по батарее на улицах, ведущих к Тюильри.
  - Если Конвент возьмут приступом, депутаты отойдут к Сен-Клу, где стоят резервные полки.
   — Мы расположим дула орудий так, чтобы обеспечить безопасный проход на Елисейские Поля.
   — Что это?
   Оба прислушались. Гул походил на далекое ворчание грозы. На террасе Фельянов добровольцы 89-го полка взревели «Виват!», им дружно вторили часовые кордегарды.
   — Мои пушки, — сказал Бонапарт.
   Да, по гравию эспланады катились пушки с Песчаной Пустоши; ухоженные битюги лоснились от дождя, они мотали шеями, от их дыхания поднимался пар. Капитан весь в зеленом взбежал на крыльцо, приветствуя кордегардов, в комитете его ждали Баррас и Бонапарт.
   — Ты долго возишься, капитан.
   — Перед Шайо нас чуть не разгромила орава мятежных гражданин. Мы стали в них стрелять. Они удирали со всех ног, прятались за деревьями.
   — Напомни, как тебя зовут.
   — Иоахим Мюрат из Кагора.

16.

   В понедельник 5 октября, или 13 вандемьера, члены Собрания народных представителей явились туда к полудню, терзаемые страхами, у всех на устах лишь споры и проклятия. Одни настаивали на переговорах с мятежниками, к тому же их генерал Даникан слал депутатам свои предложения: разоружите батальоны якобинцев, которые все еще поют славу Марату и Робеспьеру, и тогда мы сможем договориться; другие противопоставляли им речи о доблестях Республики, которая под угрозой: если заполыхает мятеж, вся страна вспыхнет, роялисты истребят членов Конвента, всех, кто голосовал за казнь монарха. Собрание падет к немалой выгоде реакции. Народный представитель Делормель, как только почувствовал, что его дом, его голова в опасности, проявил невиданную отвагу: взобрался на трибуну, возвысил свой грубый голос, как уже бывало в трудные часы, хотя бы весной, когда он лицом к лицу препирался с рабочими. Он снова заявил своим коллегам, что многие буржуазные секции национальной гвардии не желают столкновения, они далеки от мысли ниспровергнуть Конвент, а некоторые даже хотят его защищать. Тут какой-то умеренный крикнул:
   — Если ты так уверен, Делормель, иди и найди их, эти твои образцовые секции!
   — Дайте мне мандат, и я отправлюсь сию же минуту.
   Так он отправляется рекрутировать благоразумные секции с тремя десятками драгунов в потрепанных мундирах, которых комитеты тотчас выделили в его распоряжение. Он убеждается, что генерал Карто с двумя четырехфунтовыми пушками перекрыл проезд через Понт Ноф, но батальоны восставших уже расположились перед Лувром с оружием. Делормель со своими людьми двинулся по набережной. На мосту Менял, откуда ушли верные Конвенту войска, их задержала колонна с левого берега.
   — Освободите набережную! — потребовал Делормель, угрожая пистолетом.
   При виде подобной решимости фармацевт из квартала Одеон, командующий этими повстанцами, пропустил его, и он вместе со своими драгунами отправился дальше. В обоих лагерях никто не пожелал брать на себя ответственность за первый выстрел, начав таким образом гражданскую войну, поэтому Делормелю без труда удалось добраться до секции Нераздельности, нелояльной к бунтовщикам: она стала лагерем под тополями Королевской площади и заняла оружейные мастерские, устроенные Революцией. Правительственное постановление, однако же, оказалось совершенно бесполезным: секция решила оставаться нейтральной. Разразившись проклятьями, депутат продолжил свой путь в сторону предместья. Когда навстречу попались парни из батальона де Монтрея, они при виде его трехцветного шарфа стали кричать: «Да здравствует Конвент!» Пользуясь таким счастливым поворотом обстоятельств, Делормель слез с лошади и обратился к плотнику, поставленному над ними командиром:
   — Чего вы ждете?
   — Наших братьев из секции Попенкур.
   - А готовы ли другие встать на защиту Республики?
   — Те, что из секции Богадельни слепцов готовы за тобой пойти. Их две сотни.
   Народный представитель пошёл в секцию Богадельни слепцов, что у самой Бастилии,встретил там людей решительных, под дробь барабана увлек их за собой — впереди драгунский пикет, позади другой, но лишь каждый четвертый из них был вооружен. На обратном пути он столкнулся с батальоном де Монтрея, все еще ожидающим «своих братьев», не желая сдвинуться с места иначе нежели по письменному приказу Барраса, это привело Делормеля в бешенство. Он возвратится в Тюильри. На мосту Менял ни души, но Понт ноф занят уже: красные и зеленые помпоны, сотни штыков — это секционеры-роялисты с правого берега. У Делормеля выбора нет, он уже готов двигаться вперед, но тут навстречу ему посланец:
   — Господин депутат, мой генерал хочет говорить с вами   
   Желая избежать жестокого столкновения, Делормель соглашается, вслед за эмиссаром направляется к середине моста, там его ждет встреча с Лафоном,бывшим телохранителем Людовика XVI. Тот в свежем парике, одет по-дорожному, в руке хлыст.
   — Я полагаю, что стал препятствием на вашем пути.
   — Я направляюсь в Тюильри.
   — Но мы тоже.
   — Сейчас не время шутить.
   — Немного учтивости всегда к месту. Пропустить вас? Почему нет? Это мой долг, коль скоро ваши друзья отдали мне мост без единого выстрела.
   Час назад Карто со своими слабыми силами отошел без боя. Восставшие явились к нему с букетами цветов.
   Делормель спрашивает Лафона:
   — Что вы намерены делать, генерал?
   — Я сражаюсь за Республику.
   — Вы избрали для этого забавный способ.
   — Забавный? А вот образ действия ваших комитетов мы отнюдь не находим забавным. Но в отваге вам не откажешь, господин депутат. Ваши коллеги не рискнут ведь сунуться в Париж. Итак, проходите спокойно. Увидимся позже. В Тюильри, когда его захватим.
   — Дворец хорошо защищен.
   — Пустое! Вы будете разбиты — ваши друзья-цареубийцы и вы кстати тоже. До скорого, сударь.
   Лафон де Суле, продолжая улыбаться, провожает группу Делормеля до колоннады Лувра. Там он останавливается, достает табакерку, с королевской лилией, нюхает, чихает, извлекает из рукава кружевной носовой платочек и, подняв его повыше, прощально машет республиканцам, которых сейчас же убьет ради короля, если то будет угодно Господу. Повстанцы подходят теперь со всех сторон, обложив квартал Тюильри. Обо всем этом Делормель рассказывает Баррасу, прежде чем возвратиться в длинную залу заседаний, где страстные ораторы, среди всеобщего гомона сменяют на трибуне один другого, кто призывает к капитуляции, кто к сопротивлению, дискуссия мало-помалу сводится к площадной ругани. Делормель поднимает глаза, ища в глубине залы, на самом верху, Розали и ее приятельниц, сидевших там утром, но они исчезли. Он трясет за плечо привратника, дремлющего у подножия трибуны на табурете:
   — Где наши семьи?
   — В безопасности, гражданин народный представитель. Дамы заняты в лазарете. Это все, что мне  известно. Зала Свободы и зала Побед, устланные знаменами, добытыми в сражениях, в срочном порядке превращены в госпиталь. Депутаты из  числа врачей покинули амфитеатр, не дожидаясь схватки, и спешно организуют все, что нужно для неотложной медицинской помощи. Расставляют скамьи, оборудуя их как кровати, бросают матрацы прямо на паркет, ставят во множестве флакончики с уксусом для обеззараживания ран, бутылки водки, нужной затем, чтобы помочь пациентам перенести ампутацию. У подножия гипсовой статуи, изображающей языческую богиню, горой высится постельное белье, собранное по всем этажам в комнатах служащих Конвента и уложенное стопками. Жены, дочери, сыновья народных представителей разрывают простыни на полосы, превращая их в бинты. За этим делом Делормель застает и Розали: она деловито кромсает кусок ткани.
   — Твои перевязки не пригодятся. У нас есть пушки. Так что раненые будут в другом лагере.
   — Надо же будет и о них позаботиться, разве нет?

   После полудня более восьми тысяч секционеров окружают дворец, подойдя к нему на пушечный выстрел. К четырем часам противники уже лицом к лицу. Мятежники, держа ружья под мышкой, а шляпы в руках, до последнего мгновения пытаются убедить солдат: «Братья, присоединяйтесь к нам!», среди них мелькали и женщины с букетами цветов и листьев. Допуская, что армия может заколебаться, Баррас сменяет тон на более резкий; выехав на площадь Карусели и прямо держась в седле, громко приказывает восставшим: «Сдать оружие!» Тут от толпы мятежников отделяется национальный гвардеец. Подходит к виконту, выхватывает из ножен саблю, но два пеших адъютанта, Виктор Гран и Понселе бросаются наперерез и успевают отвести удар. Секционер хочет скрыться в густой молчаливой толпе мятежников, но гренадер хватает его за руку, другие солдаты вяжут его и тащат к генерал-аншефу. Тот кричит:
   — Ты недостоин своего мундира!
   Перепуганный, помятый, бедняга теряет голос и молчит, когда с него срывают портупею и форменную синюю куртку, которая падает наземь, словно тряпка. Один из солдат предлагает убить его. Что произойдет, если его сейчас уложат? Батальоны секционеров, стоящие напротив, готовы открыть огонь, тогда не избежать смертоносной перестрелки, ведь надо будет нанести ответный удар. Стало быть, не может быть речи о том, чтобы выстрелить первыми. А тот уже молит о пощаде:
   — Гражданин народный представитель, моя торговля едва позволяет свести концы с концами, а у меня шестеро малых детей.
   — Пусть уходит, — роняет Баррас.
   Все кончено: пристыженный, обезоруженный, гвардеец ныряет в толпу. Дав шпоры тощему коню, Бонапарт подъезжает вплотную к Баррасу, шепчет:
   — Что теперь?
   — Скажи Брюну и другим, чтобы стреляли при первом же поползновении нарушить слово, но - поверх голов. Обойдемся без убитых. У тебя все пушки на местах? Пойдем проверим, как обстоит дело с обороной.
   Орудия с Пустоши были расставлены так, чтобы простреливать все подступы ко дворцу. Бонапарт набрал пушкарей среди жандармов и добровольцев 89-го, имевших опыт уличных боев. Все они тоже держались в полной готовности. Пушки заряжены, фитили запалены. С улицы Сент-Оноре уже виднелись первые шеренги мюскаденов, пришедших от Пале-Рояля. На ступенях церкви Святого Роха, около самого портала Бонапарт и Баррас обнаружили маленькую деревянную дозорную будку, способную  укрыть нескольких стрелков, той же цели могли послужить и полуколонны у входа, не говоря уже об угловых домах ближних улочек. Баррас ворчал:
   — Искусственная горка.
   — Да, — отозвался Бонапарт, — но эти макаки способны ударить с нее и смять наших солдат. И даже повернуть против нас твою единственную пушку в тупике Дофина…
   Тупик начинался прямо напротив церкви. Его противоположный конец упирался в парк Тюильри возле бывших королевских конюшен; очень легко проникнуть туда, опрокинув ограду. Бонапарту это не понравилось.
   — У нас только восьмифунтовая пушка. Чтобы простреливать улицу, нужны еще две.
   — Я тебе их пришлю. Но Сент-Оноре становится небезопасной.
   — Через парк пришли. Я позабочусь, чтобы открыли ворота.
   Баррас, под выкрики мюскаденов, со своими стрелками направился к Тюильри.
   — Пойдем с нами, генерал!
   — А не то мы тебя ощиплем заодно с твоей паршивой Республикой!
   Бонапарт тем временем подошел к Беррюйе, командовавшему стоящим в тупике отрядом пехотинцев и несколькими артиллеристами во фригийских колпаках.
   — Командуй зарядить ружья, — приказал он старому генералу.
   — Они заряжены, и мои молодцы давно уже рвутся в бой. Пока они довольно стойко воздерживаются от искушения, несмотря на шуточки этих задиристых юнцов из церкви.
   — Баррас пришлет нам еще пушки. Прикажи отпереть ворота, отделяющие нас от парка.
   — Можно отстрелить запоры.
   — Одного выстрела довольно, чтобы развязать побоище, а наше положение в этой сволочной улочке не самое сильное!
   — Видишь вон того верзилу? Он слесарь.
   Бонапарт спрыгнул с лошади, подошел к субъекту, на которого ему указали, оглядел его свысока:
   — Кажется, я тебя знаю. Я видел тебя у гражданина Фуше.
   — Я приставлен к его свиньям, генерал.
   — Ты, кажется, умеешь работать с замками.
   — Это мое ремесло.
   — Отопри эти ворота без шума, нам здесь нужен проход.
   Заложив руки за спину, под фалды своего мундира, Бонапарт наблюдал, как Дюпертуа бьется над замком с железными стержнями, сетуя: «Проржавела чертова механика…» Минуты тянутся долго, но вот наконец ворота со скрипом отворяются. Дюпертуа ждет от генерала похвал, но тот заговаривает о другом:
   — Я ищу патриота, который знал бы этот квартал. Человек мне нужен немедленно.
   — Нет ничего проще, генерал.
   — Его имя?
   — Это я самый и есть. Я здесь жил, причем долго.
   — Ты мог бы пробраться на ту сторону улицы Сент-Оноре так, чтобы тебя не заметили?
   — Позади гостиницы есть такие проходы...
   — А подняться на верхний этаж и открыть окно ты бы взялся?
   — А что потом?
   — Потом ты выстрелишь в нашу сторону.
   — В кого? В вас?
   — Просто выстрели.
   — Из чего?
   — Возьми этот пистолет. Он заряжен.

   В гостиной кафе Венюа, на втором этаже, группа мюскаденов, пытаясь развеять скуку и обмануть вечернюю прохладу, тянула винцо, впрочем крепко разбавленное водой. Решающее сражение всё ещё заставляло себя ждать. На сей счет у каждого имелись свои предположения:
   — Якобинцы из комитетов хотят измотать нас ожиданием, чтобы мы утратили свой боевой пыл и разошлись ни с чем.
   — Сент-Обен, друг мой, это заблуждение. Да они хотят вывести нас из терпения, заставить первыми начать стрельбу, чтобы потом возложить на нас ответственность за пролитую кровь.
   — Возможно, но еще час и стемнеет. Большинство буржуа из секций отправится спать. Скажите, сколько их уже покинули нас?
   — Трое лавочников, один ученик повара…
   — Надо их спровоцировать, этих приспешников Конвента, пусть начнут в нас стрелять первыми, мы тогда скажем, что они зачинщики.
   Едва Сент-Обен успел закончить фразу, как они услышали громкий треск. Бросились к окнам. Выстрел раздался из их лагеря, в этом не было сомнения — стреляли из дома, где они обычно отдыхали, сменившись с караула. Отпор республиканцев был стремительным. Стрелки старика Беррюйе, засевшие у начала Дофинова тупика, который хорошо просматривался из окон Венюа, дали залп по церкви и окружающим ее домам, одна пуля угодила прямиком в голую спину Афродиты, изображенной на пастели. А затем начался основательный обстрел, трещало со всех сторон, картины раскачивались на крюках, осколки битого стекла сыпались из окон и на ковры, и на улицу. В ответ на солдат обрушился град пуль с крыш, где секционеры терпеливо ждали в засаде, прячась за трубами, с крыльца церкви Святого Роха и из узких проулков, обрамляющих храм. Солдаты не оставались в долгу. От порохового дыма першило в горле, он ел глаза, стрельба пошла вслепую, но людей всё же задевало. Мюскадены из гостиной бросились к своим ружьям, которые они свалили грудой возле двери, прислонив к канапе, полосатому по последней моде. Они второпях сбежали вниз, в большую залу, где другие мюскадены, нахлобучивая свои экстравагантные шляпы и стряхивая пыль с нарядов, вертелись перед уцелевшими зеркалами, а потом в свой черед хватались за оружие, прислоненное к столикам и банкеткам. Никакой надобности комментировать происходящее больше не возникало.
   Теперь ясно: началось. Они все одновременно вышли под своды старинного особняка герцогов де Ноайль, где Венюа держал свое кафе. Двое из них, ушедшие ранее в тупик Святого Роха, чтобы встать там на часах, сообщили, что смогли проникнуть внутрь храма через боковой портала. Оказавшись во дворе, Дюссо настороженно оглянулся и заметил человека в кургузой куртке, с виду рабочего, который сломя голову несся по лестнице.
   — Эта каналья что-то слишком спешит!
   У бегущего были крутые плечи, густые усы и пистолет в руках. Сент-Обен узнал революционера с террасы Фельянов, чей угрожающий взгляд напомнил ему слесаря Дюпертуа.
   — Осторожно! Скотина сейчас выстрелит!
   Неизвестный втянул голову в плечи, согнулся, перехватил пистолет так, чтобы орудовать им, как дубинкой, но, прыгнув вперед, напоролся на целый пучок штыков: мюскадены держали свои ружья, как вилы. Со вспоротым животом, обливаясь кровью из десяти ран, буян зашатался, но рухнул лишь тогда, когда его убийцы выпустили свое оружие из рук. Падая, он еще глубже вонзил железные клинки себе в брюхо, шею и грудь. Мюскадены подобрали свои ружья, обтерли штыки о спину ещё тёплого трупа, между тем как Сент-Обен поднял с земли его пистолет: он был похож на его собственный. Тот же перламутровый узор, та же выгравированная надпись. Он не сказал ни слова, хотя тотчас понял, что сам генерал Бонапарт вооружил негодяя, чтобы тот спровоцировал бой.
   Эту улику Сент-Обен засунул за пояс, потом, толкнув мертвого якобинца сапогом, повернул его лицом вверх,  растерянно вгляделся и побежал догонять товарищей. В глубине церкви было очень темно. Под ногами хрустели осколки разбитых витражей. Своего неразлучного соратника Дюссо Сент-Обен обнаружил за дощатым ограждением, сколоченным над крыльцом, где мятежники прятались от пуль, когда перезаряжали свои ружья.
   — Больше ни единого выстрела, бесценный друг. Уж не обратили ли мы этих подлых республиканцев в бегство?
   Дым рассеялся. У начала Дофинова тупика Сент-Обен увидел три пушки, их дула были направлены на церковь, а на заднем плане вырисовывалась щуплая фигура генерала Бонапарта, застывшего на своем белом коне.

   Как только от Барраса прибыли орудия, добровольцы 89-го тотчас потащили их к улице Сент-Оноре. Целый час, зажатые, как в капкане, возле своей несчастной единственной восьмифунтовой пушки, артиллеристы не могли толком целиться под пулями мюскаденов, рикошетом отскакивавшими от стен, под градом сыплющихся на них оттуда же кусков штукатурки, черепицы и даже целых оконных ставней. Три пушкаря уже валялись мёртвые на своих лафетах, барабанщик больше не бил в барабан — пуля угодила ему прямо в лоб. Стиснув зубы, бледный, как полотно, Бонапарт поднял над головой свою саблю и резко опустил ее с криком:
   — Огонь!
   Первая пушка хлестнула картечью по ступеням храмового крыльца, скосив тех мятежников, что оказались впереди. Уцелевшим не дали времени опомниться:
   — Огонь!
   Вторая пушка разнесла в щепки пристроечку, где несколько мгновений назад прятались Сент-Обен и Дюссо.
   — Огонь!
   Третья пушка раздробила правый портал и измолотила картечью полуколонны фасада. В облаках дыма Буонапарте различал силуэты мюскаденов, одни метались, крутились на месте и падали, другие, обезумев и оскальзываясь в кровавых лужах, зажимали ладонями раны.
   — Огонь!
   В краткие промежутки между залпами, пока пушкари перезаряжали и целились в переулочки, где самые упорные мятежники еще постреливали из засады, генерал слышал гром других орудий — тех, которые расставили на набережной, и различал залпы гаубиц Брюна, поливающих картечью улицу Сен-Никез. Он подозвал Беррюйе; лошадь под старым генералом подстрелили, и тот подошел, сильно хромая.
   — Прикажи половине своих людей занять окружающие нас дома, остальные пусть приготовятся очистить эту церковь холодным оружием.
   Прячась под покровом густого порохового дыма, отряды крались вдоль стен домов и, ломая двери, врывались внутрь. Они ринулись туда, словно на абордаж, испуская дикие вопли, спотыкаясь о растерзанные трупы, неслись по ступеням вверх и топтали сапогами кокетливые треуголки, туфли из тонкой кожи с заостренными носами, очки, носовые платочки; кое-кто в качестве трофеев подбирал охотничьи ружья, редкое коллекционное оружие, брошенное бежавшими, лежали там и растоптанные золотые часы с цепочкой — остановившись, они показывая без четверти пять.
   — Огонь!
   Чтобы нагнать страху, шарахнули картечью над мостовой улицы Сент-Оноре на уровне вторых этажей домов. Когда шум прекращался, не слышно было уже ничего, кроме стонов боли и криков ужаса; раненые пытались ползти куда-то; один мюскаден упал с крыши, другой выбросился из окна, уронив свое разряженное ружье. Якобинцы генерала Беррюйе снова появились на крыльце храма Святого Роха, на сей раз с пленными, но таковых было мало — в основном калеки да какой-то мальчик, сотрясаемый нервическим припадком.
   Баррас между тем, выезжая на аванпосты, всюду успевал энергично подбадривать своих генералов. И вот он, окруженный кавалеристами, появился у Дофинова тупика, где его уже ожидал застывший в неподвижности Бонапарт.
   — Несколько сотен мертвых, всего-то, — сообщил Баррас. — Мы избежали худшего.
   — А их вожаки?
   — Все в бегах, кроме Лафона: у него сквозная рана на бедре.
   — Должны быть еще забияки, — наседал Бонапарт.
   — Да они все разбежались. Это же вертопрахи, горячие головы.
   — Надо показать парижанам нашу силу.
   — Разве ты продемонстрировал ее недостаточно?
   — Что до пушек, их надо всю ночь возить по улицам города. Пусть видят и знают.
   — Зачем эти ненужные провокации…
   — Достаточно будет просто показывать их.
   — Ну как знаешь, — отмахнулся Баррас, — так или иначе, Париж наш. Дювиньо со своим отрядом продвигается по бульварам, Брюн занял Пале-Рояль, Карто обратил в паническое бегство мятежников с правого берега, наши солдаты выкуривают их из последних нор: на острове Святого Людовика, во Французском театре, в Пантеоне…
   
17.

   Смеркалось, добровольцы генерала Беррюйе зажгли факелы от еще не потушенных пушкарских фитилей и с ними выступили впереди Барраса и Буонапарте, которые верхом на лошадях направились в сторону улицы Вивьен. Их кортеж не встретил на пути никого, кроме солдат. Баррас поинтересовался у своего протеже:
   — Ты видел, откуда был сделан тот первый выстрел?
   - Ясно видел, как в театре. Стреляли прямо напротив меня. Едва мы получили твои две пушки, какой-то мюскаден или скорее всего агент Лондона, это мы ещё выясним, наудачу пальнул в нас, никого не задев. Тогда мы дали отпор. Согласно приказу. Твоему приказу.
   — Мне докладывали, что стреляли из окна кафе Венюа.
   — Нет. С четвертого этажа соседнего дома. Я видел вспышку.
   — Почему этот идиот развязал бойню?
   — Наверно, ему надоело ждать, впрочем, так же, как и нам, - прищурившись, сказал Бонапарт.
   — Хотел бы я знать его имя.
   Буонапарте промолчал. Приблизившись к улице Вивьен, они увидели обломки вчерашней баррикады, рядом зиял портал монастыря Дочерей Святого Фомы. Якобинцы вошли туда с факелами и ружьями, нигде ни души, только две лошади, бродя по заросшему монастырскому саду, щипали в потемках бурьян, да покачивался на ветру фонарь перед часовней, где прошумело столько пламенных дискуссий.

   По площади Карусели одна за другой катились повозки с ранеными. Гренадеры и депутаты помогали перетаскивать их в залы Тюильри, приспособленные под лазарет. Вот и Делормель взбирается по ступеням, цепляясь за поручни, с гусаром на спине. Еще в самом разгаре мятежа посланцы Конвента отправились за врачами и фельдшерами в госпиталь Гро-Кайу; теперь все эти медики переходили от одного умирающего к другому, кому мягким привычным движением ладони закрывали глаза, кому обматывали бинтами из простынь искореженные руки и ноги, и на ткани тотчас проступали багровые пятна. Покидая залу заседаний, депутаты, обогащенные новыми сведениями, заглядывали сюда, и всякий раз подтверждали: вожаки мятежников унесли ноги; при таких известиях гренадер со вспоротым животом, распростертый на тюфяке, испустил дух с улыбкой на устах. Самое деятельное участие в происходящем принимали женщины, сновавшие туда-сюда, стараясь облегчит мучения раненых ласковымсловом или делая перевязки. Но простыней уже не хватало, и вот один из депутатов жертвует носовой платок, а Розали, сбросив мужской редингот, разрывает рубашку, чтобы забинтовать открытую рану. Увидев супругу с голым бюстом среди всего этого хаоса, Делормель подошел к ней и прошептал:
   — Ты совсем с ума сошла?
   — Может, ты считаешь пристойным состояние, в которое привели этих бедолаг?
   Он наклонился, поднял с пола небрежно оброненный женой редингот, помог ей надеть его и самолично застегнул на все пуговицы до самого горла. Заметив на одежде Делормеля кровавое пятно, она тихонько вскрикнула:
   — Тебя зацепило?
   — Нет.
   — А это что у тебя на бедре?..
   — Кровь гусара, которого я тащил.
   Но тут подвезли новую порцию раненых, Розали бросилась к ним. Сент-Обена среди них не было, но привезут ли его сюда, даже если найдут? Она здесь не видела ни одного мюскадена. Похоже, их бросили подыхать на мостовой. Представив, как ее любовник со вспоротым животом валяется где-нибудь в переулке, она воспользовалась тем, что опустевшая повозка была готова отправиться за новым грузом раненых и убитых, и незаметно проскользнула в сопровождающую ее группу жандармов и фельдшеров; они несли носилки и факелы, двигались молча не позволяя себе ни единого слова. Повозки покатились по улице Карусели, потом по улице Эшель, свернули налево, на улицу Сент-Оноре. Перед церковью Святого Роха рядами лежали трупы, так их разложили волонтеры генерала Беррюйе. Откинув задние стенки повозок, люди с носилками спрыгивали на мостовую. Розали пошла вдоль рядов мертвых тел, склоняясь над каждым. Добравшись до третьего ряда, вдруг отшатнулась и уронила фонарь. Она узнала Дюссо, друга Сент-Обена. Его сразила картечь, Сент-Обен наверняка был с ним, однако его тела здесь нет; что, его уже затолкали в повозку с другими покойниками?
   Розали стремглав взбежала на крыльцо церкви со своей лампой. Она шла вдоль притворов с запертыми решетками, обшаривала темные углы, и осколки расстрелянных витражей громко хрустели у нее под ногами. Храм был пуст. Когда она вышла, повозок перед церковью уже не было. Исчезли и трупы. Зато в тупик Дофина входила новая процессия. Это были рабочие команды со своим инструментом — с корзинами, метлами, мешками штукатурки. Они без промедления принялись устранять ущерб. Им предстояло срочно заделать выбоины в колоннах, причиненные артиллерийским обстрелом, замазать следы пуль на стенах, подмести церковную паперть, соскрести пятна черной, запекшейся крови, убрать осколки витражей. Любопытные, что нахлынут сюда, едва рассветет, спеша поглазеть на место событий, не должны увидеть ничего этого - только мирные улицы без всяких следов сражения.

   18.

   С началом пальбы Сент-Обену выпали орёл и решка сразу на церковном крыльце Дюссо оказался прямо перед ним, и первый же залп стал для юноши роковым. Сент-Обен, задыхаясь от дыма, подхватил его на руки и кое-как дотащил до портала. Внутри церкви, стоя на коленях на холодных плитах, безразличный к пушечным залпам, он смотрел на мертвенно-бледное лицо Дюссо. Мюскадены, мечась, искали выход; маленький кюре тряс Сент-Обена за плечо:
   — Уходите, сударь! Бегите же!
   — Это мой брат, мой брат... — бормотал Сент-Обен, сжимая Дюссо в своих объятиях.
   — Он был вашим братом.
   — Это мой брат…
   — Он не воскреснет, — сурово сказал маленький кюре. — Поспешите! Вы, живые, королю нужнее, чем мертвые.
   — Зачем?
   - О, сударь, уходите!
   Сент-Обен встал. Он был исцарапан осколками. Несколько порезов. Сущие пустяки.
   Маленький кюре надсаживался, во все горло скликая уцелевших и подталкивая их к дверям ризницы.
   Мюскадены, выбравшись наружу, тотчас разбежались кто куда по ближним улицам; побросав свое оружие и патронташи, которые теперь лишь без толку обременяли, и растеряв свои нелепые шляпы. Сент-Обен с кучкой роялистов свернул в проезд Сен-Гийом, он шагал быстро, размашисто, миновал улицу Закона, параллельную занятой войсками Вивьен; со стороны Пале-Рояля доносились взрывы. В ближайших меблирашках участники проигранной битвы торопились переодеться и отдохнуть. Сент-Обену больше жить было негде, и потому он шагал дальше вместе с двумя  трясущимися от страха товарищами — подмастерьем цирюльника и клерком из конторы, он не знал даже их имен. Все мысли о Дюссо — если бы убили его, Сент-Обена, как поступил бы его друг? Тоже поспешил бы спрятаться, спасая свою шкуру от безымянного погребения в общем рве? Сент-Обен чувствовал к себе отвращение, считая себя подлым трусом. Но... Борьба теперь примет новые формы, его долг — выжить. Он воображал, что призрак Дюссо здесь и одобряет это. Но такие мысли не утешали. Бонапарт, что так быстро заинтриговал его и обольстил, убил его лучшего друга.
   Беглецы подошли к ресторану мадемуазель Клариссы, комедиантки; в мирные времена под здешним кровом устраивались тайные собрания роялистов и их встречи с эмиссарами из Лондона. Сквозь пыльные стекла витрины, слегка подсвеченные изнутри, горящего в камине, Сент-Обен различил какие-то силуэты, когда же он вошел, его поразила обыденность происходящего - будничные голоса и беззаботный смех посетителей. Парижане теперь относились ко всему легко: смерть, набат, барабанный бой, грохот орудий уже не смущали высший свет. Сент-Обен вошел в залу первым, за ним тащились два еле живых от пережитого страха мюскадена. Их появление никого не побудило и головы повернуть. В сторонке толстый буржуа, подливал вина в рюмку хихикающей проказницы в древнеримской тунике. Другие хохотали над забавными анекдотами и фривольными сплетнями. Они расстегивали жилеты, рыгали, а некоторые парочки в глубине залы с жаром обнимались у гигантского камина, где на длинных вертелах запекались тушки дичи. У Сент-Обена щемило сердце, ведь в это самое время, армейские пушки расстреливали французскую молодежь. За что погиб Дюссо?
   Метрдотель, наряженный под старину, предложил ему подняться на второй этаж. Мадемуазель Кларисса сейчас на сцене, но она оставила распоряжения. В гостиных второго этажа за плотно закрытыми ставнями царила печаль. Мюскадены, прежде них добежавшие до этого надежного приюта, сидели у столов перед жарким из дичи и бутылками вина, ни к чему не притрагиваясь, все были подавлены, говорить ни о чем не хотелось — только повторяли и повторяли имена убитых друзей. Пасторе, студент-медик, еще сегодня утром такой нарядный в своем жилете в горошек, мрачно повествовал о паническом бегстве защитников секции Лепелетье, которые пустились врассыпную при первом же попадании ядра, разрушившего их баррикаду. Самые ярые роялисты вроде Делало и Батца улепетнули в два счета, «чтобы сохранить себя для подполья». Дюссо сразила картечь прямо на ступенях Святого Роха; Дюссо знали все, его свирепые тирады были на слуху каждого, он внушал почтение; отныне всему этому пришел конец — поверженные юноши чувствовали себя разочарованными, ненужными, ведь их предали.

19.
   Один из мюскаденов распахнул ставни. Грохот улицы вывел их из оцепенения, жалобы стихли. По улице Закона, под самыми их окнами, кавалеристы величественно волокли пушки. Пасторе сказал Сент-Обену:
   — Как только они проедут, я возвращаюсь домой. Это в монастыре Дочерей Святого Фомы.
   — Там теперь, должно быть, военный лагерь.
   - Но вы, быть может, знаете, где получится затаиться?
   Сент-Обен покачал головой, но он лгал. Он хотел вернуться к Делормелям. В худшем случае его выкинут за дверь, в лучшем — над ним посмеются: неужели эти сопливые фанфароны и вправду вообразили, будто одолеют Конвент? И с помощью английской армии посадят на трон пузатого короля? Восстановя прежние привилегии? О! Да они просто перепутали Террор с Республикой! Нет, Розали его не прогонит, хоть в последнюю встречу она и была холодновата: напустила на себя светскость, он же весь в своих политических бреднях…
   На следующий день после полудня установилась погода, всюду много гуляющих, они искали следы мятежа между церковью Святого Роха и улицей Вивьен, но, ничего не обнаружив, решили, что газетёка бунтарей все преувеличивает, и, разочарованные, отправились танцевать на бульвары или за город. Ночной разгром мюскаденов превращался в миф. Между тем две переполненные фуры въехали во двор особняка на улице Дё-Порт-Сен-Совёр; слуги народного представителя Делормеля разгружались под бдительным надзором артиста в черном, на голове его была шляпа с высокой, расширенной кверху тульей, его звали Петито.
   — Осторожно! — пронзительным голосом покрикивал он.
   — Да что у вас там такое, сударь, в этих сумках?
   — Там мослы, это мой секрет…  Носите сумки деликатно, не попортите моих маленьких певцов, поставьте все приспособления в прихожей и покажите мне концертную залу.
   В большой гостиной господин Петито принялся устанавливать, собирая по частям, нечто вроде громадного клавесина из вощеного дуба, Розали, бледная, с красными от слез глазами, шла с Делормелем под руку или скорее бессильно висла на нем.
   — Что это за отверстия над клавиатурой? — спросил депутат.
   — Они соответствуют нотам.
   Петито присел на корточки над своими сумками, расставленными в ряд, на ручке каждой из них был написан номер. Открыв одну, он извлек оттуда рыжего сонного кота и затолкал его внутрь клавесина таким образом, чтобы голова торчала из одного из отверстий.
   — Видите, господин депутат? Это кот, поющий ноту «фа».
   — Я все еще не возьму в толк…
   Исподтишка подхихикивая, довольный собой Петито ударил по клавише, над которой торчала кошачья голова, и кот замяукал.
   — Это «фа»?
   — Вне всякого сомнения.
   — Любой меломан вам подтвердит, что это именно «фа».
   — Что же, вам достаточно ударить по клавише, чтобы животное промяукало свою ноту?
   — Я ему в этом помогаю.
   — Каким образом?
   — Благодаря моему изобретению, это маленький секрет, но вам я его открою. Подойдите к моему устройству и приглядитесь: клавиши приводят в действие заостренные лезвия, которые ударяют кошку по хвосту, она издает крик, а каждый крик отвечает определенной ноте.
   — И они от этого не удирают, ваши кошки?
   — Это невозможно! Видите, как я закрепил этого? Он плотно втиснут в нечто вроде деревянного желобка.
   — Мне не терпится услышать ваш концерт.
   — Тут сложность в том, чтобы выбрать животное, которое с наибольшей точностью выпевало бы свою ноту. Для этого требуется утонченный слух.
   — Ладно, — сказал Делормель, которого эта выдумка развеселила. — Вам хватит часа, чтобы подготовиться?
   — Время мне нужно только для того, чтобы расположить моих маленьких музыкантов в их ящичках с дырками.   
   Слуги расставили стулья для гостей, которые должны были вскоре прибыть, в гостиной уже стояли столики с закусками. Делормель, в восторге от того, что Петито именовал «мяучным концертом», вышел из салона с Розали, уныло повисшей у него на локте; она слабым голоском укорила его:
   — Как ты можешь смеяться над такими глупостями? Да еще в этот вечер.
   — В этот вечер? Да, в этот праздничный вечер мы вернули себе мир и покой.
   — А напрасные жертвы?
   — Им просто не повезло, они оказались не в том месте, где следовало. И это тебе как раз на них плевать. Ты испугалась за Сент-Обена? А я уверен, что ему удалось спрятаться. Он слабовольный, но осмотрительный.
   — Ты просто злишься на него.
   — Ни в малейшей степени.
   За день они уже раз сто заговаривали об этом. Розали нашла только труп Дюссо, а во время обстрела друзья наверняка были вместе. Стало быть, один пал, второй спасся. Арестованных секционеров временно загнали в подвалы Тюильри, народу там набилось, как сельдей вбочке. Но Сент-Обена и среди пленников не было. Чтобы сменить тему, он отодвинул занавеси стеклянной двери.
   — А вот и первые гости. Давай же, Розали, сострой хорошую мину.
   Слуги зажгли люстры. В пять часов вечера десятки дам и господ клубилась уже возле стоек с закусками. Делормель раскланивался, обмениваясь с каждым гостем фразой-другой. Генерал Карто беседовал с бельгийским банкиром о Бонапарте, что был под его началом в Тулоне, а теперь все окружение Барраса превозносит его таланты артиллериста.
   — Да, способностей он не лишен, — говорил осторожный Карто, которого Бонапарт всячески поносил, — но он ничего не желает делать иначе, как только по-своему. Я его считаю излишне напористым.
   — Так истинного республиканца из него не выйдет?
   — Думаю, не выйдет…
   — Дорогие друзья, — прервал их Делормель, — занимайте места, концерт сейчас начнется.
   Рассаживаясь в соседнем салоне, гости таращили глаза при виде диковинного клавесина с живыми кошачьими головами, нервно зевающими над клавиатурой.
   Господин Петито отвесил поклон, положил руку на свой клавесин и возвестил:
   — Кончерто для восьми кошек!
   Затем поставил табурет напротив клавиатуры, с ужимками опустился на него, хрустнул суставами и закрыл глаза, как бы ожидая, когда его осенит вдохновение.
   — Восемь кошек? — вполголоса переспросила виконтесса. — Я там насчитала не меньше двух десятков.
   — Это вспомогательные кошки, — отозвался какой-то остряк. — Ну, вот если какая-нибудь из них от мяуканья охрипнет, замена уже готова…
   Петито принялся листать партитуру над головами кошек. И вот наконец бурно приступил: «до», «ми», «ре» — пронзительное мяуканье смешалось со звуковой кашей, производимой тщетно подавляемыми смешками. Петито колотил по клавишам, металлические лезвия язвили кошек, кошки вопили, вышла полнейшая какофония, гости рукоплескали, закатываясь от хохота. Вдруг дворецкий Николя, не прерывая представления, подошел к Делормелю, чтобы сообщить, что какие-то люди желают его видеть. И еще тише прибавил слово, которое Розали едва сумела расслышать:
   — Солдаты.
   Прихожую особняка заполнили гренадеры. Их лейтенант подошел к чете Делормелей, но обратился к одному лишь депутату:
   — Гражданин, я доставил молодого человека.
   И он указал на недвижимого Сент-Обена, которого двое солдат тащили за руки и за ноги. У Розали вырвался крик:
   — Он мертв!
   — Вот уж нет, — ухмыльнулся лейтенант. — Но пьян он мертвецки.
   Розали опустилась на колени возле спящего Сент-Обена; он пробормотал что-то бессвязное. Делормель удивленно поднял брови:
   — Лейтенант, как вы узнали, что он живет здесь?
   — Я однажды уже провожал его к вам сюда. Ведь это его я арестовал в парке Тюильри, верно? У него был армейский карабин, а сам он смахивал на штатского, он утверждал, что знает гражданина Барраса, а еще — что он во дворце работает, в комиссии. Я проверил, все так и было. Ну, вот когда его с земли подобрали, тут я его и опознал. Возьмите еще это, гражданин депутат: я возвращаю вам пистолеты, которые были при нем.
   Делормель взял два седельных пистолета с искусно украшенными рукоятками.
   — Это его генерал ему при мне выдал, итальянец или вроде того, генерал этот.
   Николя с двумя лакеями отнесли бесчувственного  Сент-Обена в комнату Розали; она шла следом, исполненная чувством безмерной благодарности судьбе.
   — Поистине мы живем в сложную эпоху, — изрек Делормель, рассовывая пистолеты по карманам.


   20.

   Власть это... Да. Что это?
   Совершенно очевидно, что это не роман, поскольку я пренебрегаю тем, чем не преминул бы воспользоваться романист. Это просто хроника будущего, но тот, кто счел бы всё это за правду, был бы в меньшем заблуждении, чем тот, кто счел бы всё вышесказанное за басню, сказал бы Дени Дидро, будь он на моём месте.
   За время, что протекло после пушечного обстрела церкви Святого Роха, генерал Бонапарт сильно переменился, а между тем даже по прошествии того жестокого дня, коим никто в Конвенте не мог бы гордиться, кто в сущности знал о нем? В Париже толковал все больше о Баррасе и Даникане, предводителе мятежников, который отбыл к Людовику XVIII в Бланкенбург, а того чаще о ценах на горох, тридцать пять франков за блюдо, на вино — пятнадцать франков, на кофе — десять франков чашка. Но вот его покровители пришли ему на помощь. Фрерон первый заговорил о Наполеоне в Конвенте: «Не забывайте, что генералу от артиллерии Бонапарту понадобилось всего одно утро, чтобы создать искусную диспозицию, результат которой вам известен!» Затем уже Баррас с похвалой отозвался об отваге молодого корсиканца, просил, чтобы его вновь сделали командующим войсками, и тотчас добился этого; он даже вытащил Наполеона в центр залы во время оглашения  приказа о его назначении. Тогда генерал в первый раз удивил Собрание своей мрачной физиономией картежника, проигравшегося в пух и прах, скрипучими сапогами и полотняными нашивками. Он выглядел одновременно и благородным и очень близким к простому народу, а потому понравился депутатам и даже сорвал аплодисменты. Это событие перевернуло всю его жизнь.

   К концу октября генерал уже имел лакеев, экипаж, ложу в театре и одежды, украшенные позолотой. Он расположился во дворце Генерального штаба на улице Нёв-де-Капюсин — в том самом особняке с колоннадой и фасадом, обращенным к бульвару, которому в глазах потомства предстоит стать первым историческим сооружением, где обитал Бонапарт. Баррас, который готовился стать одним из пяти глав Директории, новой исполнительной власти, вскорости уступил ему свои обязанности генерал-аншефа, чин, за которым скрывался военный комендант Парижа, отвечающий за цензуру и полицейские операции.
   С переменой облика у Бонапарта и тон изменился. Он стал глубокомыслен, порой резок, слова в его устах уже звучали как приказы, и он более не допускал «тыканья». Его первой заботой стало обогащение своего семейства и немногих верных приближенных. Он предложил отправить старшего брата Жозефа консулом в Испанию или в Италию, а семнадцатилетнего Луи сделать наравне с Жюно одним из своих адъютантов. Его дядя Феш, со временем немало поднаторевший в грабеже произведений искусства, был назначен сперва секретарем, затем комиссаром по военным вопросам. Дядя Рамолино нашел себе применение в службе военных обозов. Мармон, его приятель времен Тулона, явился из своего гарнизона в Майнце уже как член артиллерийского комитета. Прибыв с Фрероном в Марсель, Бонапарт вручил брату Люсьену тысячу франков серебром и ассигнациями для их матушки. И лишь потом он занялся армией. Войска из предместий — Со, Сен-Клу, Курбевуа, Венсенна, были стянуты в Париж, и отныне всякое донесение направлялось в его контору.
   Под его началом насчитывалось одиннадцать дивизий, тридцать две тысячи человек, призванных заполонить столицу и следить, чтобы ничто нигде не шелохнулось, располагая в качестве подспорья двумя сотнями пушек и почти семью тысячами лошадей. Крикуны из якобинского батальона, 13 вандемьера с такой пользой натравленные на роялистов, сформировали полицейский легион. А в Венсеннском донжоне устроили пороховой склад. С восьми часов вечера Париж прочесывали двенадцать конных патрулей. Какие-либо людские скопления были и запрещены, и немыслимы в подобных условиях, за исключением театра, хотя власти, берущие свое начало в революции или государственном перевороте, не доверяют театру.
   Когда Буонапарте, уже навсегда покинувший жалкую харчевню «Провансальские братья»,  после ужина в респектабельном трактире Аршамбо выходил со своими офицерами на улицу, он говорил так: «А не пойти ли нам проучить шуанов?» Он ходил таким манером от «Комической Оперы» до «Варьете», вынуждая публику тут и там петь «Марсельезу». Генерал был скрупулезно придирчив: театру надлежит во всем подчиняться властям, принося пользу Республике и проповедуя именно ту мораль, которую государство находит нужным афишировать.
  Десятки солдат были готовы по его распоряжению ворваться в любой театральный зал, за настроением партера и галерки надзирали агенты в штатском, чьи донесения Бонапарт внимательно просматривал каждое утро, отправляя их затем в Министерство уголовной и гражданской полиции. Вот пример касательно вечера в театре Фейдо:
  «До поднятия занавеса на первой галерее был замечен человек со взбитыми волосами. Раздались крики: „Долой шуана!“ Он исчез. Между двумя пьесами на сцену вышел Гаво, чтобы спеть гимн марсельцев. Из партера несколько голосов стали кричать „Долой шуана!“,стараясь помешать ему петь. За этим последовал большой переполох. Однако Гаво продолжал. Мировой судья приказал вывести троих самых буйных, которых дежурный адъютант отвел в кордегардию, где мировой судья подверг их допросу». У Бонапарта теперь была власть, и применял он ее жестко и бескомпромиссно. Ездил по Парижу верхом в окружении усатых офицеров, чтобы и надзирать за всем, и себя народу показать. Он уже почувствовал в себе способность установить прочный порядок. Теперь ему требовалось сделать главное - завоевать популярность. Мысли о выгодном браке продолжали его остро волновать. Коль скоро он ценил свое новое положение, больше не могло быть речи о том, чтобы жениться на увядшей комедиантке, хотя бы и богатой, и он покинул мадемуазель де Монтансье. Она же нервно цеплялась за него, надеялась, что сможет ускорить брачную церемонию, строила планы... Но Бонапарт, несмотря на посредничество Барраса, теперь жёстко отвечал:
   — Это невозможно! Я весьма польщен, гражданин депутат, но у меня совсем нет времени.
 
   В Пале-Эгалите, бывшем Пале-Рояле, налаживалась обычная жизнь. Войска, простояв здесь лагерем несколько дней, вернулись в казармы. Девицы снова, как встарь, заклубились между колонн галереи, у их клиентов, склонных к самым экстравагантным фантазиям, был богатый выбор. Переполненные рестораны зачастую отказывали посетителям — на всех мест не хватало. Игорные залы никогда не пустели. Спекулянты торговали столовым серебром и всем, чем угодно. Одно лишь «Кафе де Шартр» изменило свое лицо. Мюскадены-ультра больше не вернулись сюда, свои диванчики они оставили тем, кому для того, чтобы выделяться из толпы заурядностей, хватало модных нарядов и экстравагантных ужимок. Эти последние изъяснялись вычурным языком, подражали сюсюканью певца Гара и получили прозвище в смысле «невероятные», которое сами произносили как «анквайябль», ибо грубые звуки вроде «р» царапали их нежные горлышки. Они усугубили все то утрированное, что было в арсенале мюскаденов: томно ворковали, прятали мордочки в пышнейшие муслиновые галстуки, взбивали коки на голове, носили несуразно длинные фалды и столь узкие кюлоты, что про них говорили так: повалился и обшился. Дам, так называемых «чудесниц», щеголявших в открытых платьях, сорочках из тонкого батиста, розовых, в цвет их кожи, панталончиках и светлых париках, поверх которых носили шляпы с круглым широким козырьком, теперь было во всех злачных местах  немало.
   Возвратясь к скромным рединготам, Сент-Обен находил смешными новые склонности своих былых друзей; если и случалось, проходя мимо, посматривать в окна «Кафе де Шартр», то внутрь он больше не заходил. Теперь ему стало противно столь вопиющее легкомыслие, а нелепая смерть Дюссо отвратила его от политики. «В сравнении с вечными звездами, — говорил он, — наши жизни большого значения не имеют». По дороге к театру Фава бывшие мюскадены, Давенн и Сент-Обен заспорили, один был разочарован, другой всё еще горел желанием послужить делу короля:
   — Мы победим, Сент-Обен. Пушкам Барраса не дано уничтожить всех роялистов. На днях из Оксера приплыла большая посудина с пассажирами, они танцевали на палубе, пели. Хочешь знать, какой был припев? «Мы скоро увидим Бурбоне на троне!»
   — Твой оптимизм не помешал тебе получить приказ о мобилизации.
   — Я не дамся.
   — Ты так полагаешь? Они теперь уже не склонны шутить. Если Конвент сперва месяц за месяцем набивал тюрьмы мюскаденами, потом отпустил их восвояси, не загоняя в казармы, это  потому, что ему всё ещё недоставало хватки и воли. Но с тех пор как в Париже обосновалась армия, уклоняющихся от военной службы ловят и забривают все чаще, причем генерал Бонапарт следит, чтобы их отправляли именно в приграничные гарнизоны.
   Давенн об этом знал, но значения не придал:
   — Говорят, дезертирство в их рядах растет, равно как и нищета, а еще — что австрийцы отбросили войска Конвента за Рейн…
   — Ты собрался в изгнание?
   — Да, в Вандею, к нашим. Давай отправимся вместе, у меня есть адреса.
   В меблирашках на улице Сен-Доминик какой-то англичанин вербовал в рекруты уклоняющихся от армии юнцов, суля луидор в день. Давенн попытался убедить своего друга, что это лучший выход:
   — А что ты станешь делать, когда солдаты придут за тобой? Безропотно напялишь их синий мундир?
   — Они не сунутся за мной к депутату.
   — Мы все значимся в их списках. Они тебя силой туда потащат.
   — Что ж, спрячусь где-нибудь за городом. У Делормеля там дома.
   — Ты ему доверяешь, этому своему толстяку-депутату?
   Сент-Обен ничего не ответил, он задумался было о Розали, как вдруг целая череда взрывов заставила его вздрогнуть. Под насмешливым взглядом часового, прислонившегося к решетке аркад, Давенн размахивал тростью, грозя отдубасить сорванцов, которые бросали петарды под ноги прохожим, но мальчишки уже улепетнули в глубь парка.
   Перед театром на улице Фавар толпился народ. Дело было не в посредственной драме «Филипп и Жоржетта». Театралы собрались потому, что двух занятых в ней актеров, ранее уклонявшихся от воинской повинности, должны были отправить в Рейнскую армию: Эльвью и Гаводон, так их звали, уже получили повестки.
   — Мои часы!
   Несмотря на усиленную охрану и агентов в штатском, воры использовали толчею по-своему: шарили по карманам и кошелькам, умыкали бумажники, даже шляпу стянули прямо у караульного с головы. В зале публика гудела, распалялась, толкуя о насильственном рекрутском наборе, проклинала Конвент. А самая незначительная реплика внезапно обретала двойной смысл:
   — А этот юный Бонфуа, с ним что сталось?
   — Отправился искать счастья в дальней стороне.
   — В Вандее? — крикнул какой-то зритель, и зал устроил ему овацию.
   Давенн оглянулся на своего спутника и сообщил вполголоса:
   — Гаводон завтра поутру уедет со мной в нантском дилижансе. У тебя остается несколько часов, чтобы решиться. Роялистское агентство оплатит путешествие.

   21.

  Теперь Бонапарт принялся старательно лепить свой имидж. Верный старинной дружбе, он посещал мадам Пермон, которая после кончины мужа, умершего от мозговой горячки, переселилась в домик на шоссе д’Антен. Генерал раздавал беднякам с улицы Сен-Николя дрова и хлеб из армейских запасов. Однажды, когда он в шляпе с пером и натертых воском сапогах вышел из своей новенькой кареты с гербами Республики, его окликнула женщина: «Гражданин офицер, у меня ничего больше нет! Я утоплюсь вместе с детьми, да, с теми пятью, что у меня остались!» Ее звали Марианна Гюве, в руках она держала мертвого ребенка, дитя погибло от голода. Ее муж, кровельщик, разбился насмерть, когда чинил крышу дворца Тюильри. Бонапарт сунул ей пачку обесцененных ассигнатов. Позже, сидя в зелено-белой гостиной семейства Пермон, генерал с озабоченным видом произнес:
   — Этой женщине нужно предоставить небольшую пенсию. Вы не могли бы справиться поточнее, как с ней обстоит дело?
   В другие дни Бонапарт навещал мадам Пермон в ее ложе в театре Фейдо, который она по совету врача посещала регулярно, чтобы рассеяться. Однажды субботним вечером, ужиная в компании мадам Пермон, он в общих чертах наметил планы сближения их семейств:
   — Не пора ли вашему сыну жениться?
   — Это зависит только от него, — отвечала она.
   — Профессия у него есть.
   — Он пока всего лишь ученик Ораса Верне, в живописи он делает самые первые шаги…
   — Но он говорит на четырех языках, весьма искусно играет на арфе, сочиняет стихи…
   На уме у Бонапарта в первую очередь были десять тысяч ливров ренты, причитавшиеся молодому человеку, и он предложил женить его на Полине:
   — У моей сестры ничего нет, но на том посту, который я занимаю, я смогу обеспечить вашему сыну хорошее место.
   — Мы спросим его, Наполеон.
   — А Лора, ваша дочь? Ее можно выдать за Луи, или за Жерома.
   — Жерома? Но ваш брат еще ребенок. И Лора тоже. Вы сегодня настроены слишком матримониально!
   Немного сконфуженный, Бонапарте засмеялся. Поцеловал руку мадам Пермон и добавил:
   — А мы?
   — Что — «мы»?
   — Не пожениться ли нам?
   Удивленная, ошарашенная, мадам Пермон расхохоталась и насилу проговорила:
   — Мой бедный муж умер всего две недели назад…
   — Вот и давайте, как только истечет срок траура, начнем слияние семей.
   — Наполеон, я гожусь вам в матери.
   — Подумайте хотя бы.
   — И думать нечего!
   Крайне раздраженный, Бонапарт вышел из комнаты. Оставшись наедине с дочкой, мадам Пермон сказала ей:
   — Видишь, Лоретта, у твоего Кота в сапогах на месте сердца желудок.

   Баррас был щедр, а Роза де Богарне крайне расточительна. Он оплачивал учение великовозрастных детей виконтессы, которых она сплавила с глаз долой, чтобы не так очевиден был возраст. Эжена пристроили в Ирландский коллеж в Сен-Жермен-де-Пре, Гортензию — к бывшей камеристке королевы мадам Кампан. В армейском фургоне Баррас посылал дичь и домашнюю птицу к столу в Круасси, в дом, который Роза снимала у своих друзей, наезжая туда раз в неделю, исключительно затем, чтобы принимать там Барраса. Добирался туда Баррас в сопровождении жандармов. При каждом его визите она жаловалась на скудость средств, посылала к соседям, прося одолжить то посуду, то бокалы. Там она чувствовала себя слишком оторванной от Парижа, а в ее апартаментах на Университетской улице ей было тесно. Именно поэтому, не желая киснуть в такой ужасной дали, она предыдущим летом обосновалась на северной окраине столицы. Ту недавно замощенную улицу, чье первое название «Шантрель» (так называется одна из скрипичных струн), переиначили в «Шантрен» («Голосистую»), имея в виду лягушачьи хоры на былых болотах. Некая танцовщица из Оперы, только что покинувшая своего любовника, знаменитого актера Тальма, сдала виконтессе внаем двухэтажный особняк с мансардами под крышей, каретным сараем, конюшней, которая требовалась Розе для двух подаренных Баррасом лошадей, и небольшим садиком.
   На какие деньги? Она посетила банк Матиссена и Сиссена в Гамбурге, чтобы вытянуть из них деньги под три векселя, выписанные на ее матушку, оставшуюся на Мартинике, несмотря на английскую оккупацию; благодаря новоявленным светским знакомствам ей удалось также возвратить часть своего конфискованного добра — драгоценности, мебель, наряды. Этого не могло хватить, но она рассчитывала, что Баррас оплатит ее долги, ведь размах у нее был немалый: едва переехав на бывшую улицу Шантрен, Роза распорядилась расширить крыльцо, ведущее на веранду, повсюду развесить зеркала, а в спальне на фоне деревянного столика и светло-желтых кресел установить бюст Сократа.
   Баррас задумал хитрый ход, чтобы избавиться от Розы, толкнув Бонапарта в ее объятия:
   — Она дочь богача, владельца плантаций сахарного тростника Таше де Ла Пажери.
   — Аристократ?
   — Да, колонист благородных кровей. У него сто пятьдесят рабов.
   — Я ничего не смыслю в рабах…
   — Она виконтесса, но ни к прежнему режиму причастна, ни к новому. Ты ведь только и говоришь что о выгодном браке.
   — Но, гражданин депутат, это твоя любовница!
   — Между нами только дружба, и не более того. И потом, тебе, генерал, сейчас самое время о себе подумать. У нее есть титул, связи, красивая вилла. Это придаст тебе вес.
   — Ты думаешь?
   — Я это знаю.
   Вилла на улице Шантрен в конце концов убедила Буонапарте - она создавала видимость богатства. Распаляемый более корыстью, нежели иными соблазнами, он не только стал принимать приглашения вдовы Богарне, но и приударил за ней.
   Такими вечерами, разделавшись с рутиной полицейской и интендантской службы, он становился любезным и жантильным. Гости Розы были им совершенно очарованы, да он и сам себе нравился в этом старорежимном кругу, враждебном правительству и одновременно ищущем его покровительства, ему было вольготно среди таких персон, как мадам де Ламет, дочь доминиканского плантатора, ныне негоцианта из Байонны, или вот самая настоящая герцогиня мадам д’Эгюийон, или мадам де Галлиссоньер, чей муж был в эмиграции; недурно поладил он и с маркизами де Коленкуром и де Сегюром. Чтобы покорять сердца дам, более впечатлительных, однако имеющих влияние, он рассказывал им истории о привидениях с тщательно проработанными мизансценами.
   — Дорогая виконтесса, — говорил он Розе, — нельзя ли потушить эту люстру, тот светильник и еще вон тот, чтобы создать полумрак?
   — Ах, генерал! — содрогалась маркиза. — Тогда вы напугаете нас еще сильнее!
   — Вы обожаете пугаться, мадам. Я прав? Немного темноты — это необходимо, если вы хотите вызывать усопших. Свет их страшит.
   Господа усмехались, дамы трепетали, но те и другие создавали вокруг Бонапарта, сидящего верхом на позолоченном стуле, внимательный кружок.
   — На Корсике, где я был рожден, многие с детства одарены двойной жизнью…
   — Как вы, генерал?
   — Однажды вечером у Терезии он мне предсказал, что я стану принцессой, — вставила Роза де Богарне.
   — Никакой жребий не может быть слишком хорош для вас, мой бесценный друг, — загробным голосом изрек Бонапарт, — но мой остров жесток, он вашему не чета. На Корсике духи обитают в горных реках, невидимые призраки входят в дома и пьют кровь новорожденных младенцев, а есть и такие, что могут проломить череп путнику, если тот ступит на иную тропу. Дети, умершие до крещения, являются живым в образе маленьких собачек…
   Когда вдруг где-то затявкала собака, гости оледенели от ужаса, но виконтесса успокоила их:
   — Не пугайтесь, это всего лишь Фортюне.
   Мопс Фортюне был ужасающе злобен — округлый, как сарделька, на коротких лапках, рыжий с черной мордочкой, ревнивый и вороватый, он угрожающе скалил свои клыки всякий раз, когда находил, что хозяйка проявляет к нему мало внимания.
   — Он всех кусает, но это не со зла. И он не привидение, - сказала виконтесса, мило улыбаясь мопсу.
   По единодушной просьбе гостей маркиз де Сегюр принял на себя задачу вытолкать животное в садик, что он и проделал с немалым ущербом для своих сапог, в которые мопс не замедлил вцепиться зубами. Теперь пес лаял за стеклянной дверью веранды, но кружок слушателей был восстановлен.
   — Дальше, генерал!
   — Продолжайте, — сказала виконтесса. — Вы остановились на том, что покойники являются ночью…
   Бонапарт состроил таинственную мину и понизил голос:
   — Помню, один селянин плутал по болоту, до своей деревни он добрался лишь на рассвете. И тут он видит процессию, которая направляется к церкви. Всматривается в этих людей, но никого не узнает, хочет подъехать ближе, но конь его бьет копытом и отказывается сделать еще хоть шаг.
   — Кто же были эти люди?
   — Покойники, возвратившиеся в свои дома.
   — Чтобы занять место живых?
   — На Корсике, — продолжал генерал, — знают, как защититься от них.
   — И как же? — отозвался хор дам.
   — Нужно прислониться к стене, а в зубах зажать нож так, чтобы острие было направлено на призрак. И речи быть не может о том, чтобы лишиться чувств или задремать, надо держаться, не закрывать глаз, в противном случае фантомы сунут вам в карман восковую свечу, и она превратится в детскую ручку, тогда вы сами станете колдуном.
   — Но вы и так немножко колдун, да, генерал?
   Бонапарт, словно трагический актер, изрек:
   — За два месяца до моего рождения над Кровавыми островами люди видели комету…
   По знаку Розы слуга, которого одолжил ей Баррас, снова зажег светильники. Генерал поднялся с места, окруженный плотным кольцом восхищенных маркиз и графинь — они все были без ума от потусторонних материй. Все пятнадцать ранее погашенных светильников лакей зажигал от свечи в большом медном подсвечнике, который он держал в руке, заслоняя два новых лица. Бонапарт тем не менее их тотчас узнал. То была Розали Делормель, а с ней рядом — суровая физиономия юного Сент-Обена. Ловко ускользнув от комплиментов, которым осыпали его слушатели, генерал приветствовал Розали, спросил, что нового у ее мужа-депутата, и, не слушая ответа, встал перед Сент-Обеном:
   — Не следовало возвращать мне пистолеты, которые я тебе дал.
   — Вы подарили мне только один.
   — А второй?
   — Я нашел его во дворе ресторана Венюа. Ваш провокатор обронил, когда мы его убивали.
   — Превосходно. Он более не рискует проболтаться. Не все мертвецы возвращаются, чтобы отравлять существование живым.
   — Итак, вы признаете, что было в тот вечер у Святого Роха.
   — Ах, Святой Рох! Любимый приход писателей и артистов…
   — Пушечная церковь. Вы там были собственной персоной.
   — Факт неоспоримый.
   — Это по вашему приказу был дан первый выстрел.
   — О, я придерживаюсь официальной версии. Какой-то мюскаден пальнул в моих солдат, они ответили.
   — Неправда. И вы это знаете.
   — Ты устранил единственного свидетеля. Ничем помочь не могу.
   — Вы тоже убили моего лучшего друга.
   — Что такое смерть в нашу эпоху? Мы, едва родившись, живем с ней в обнимку.
   — Знаю.
   — В полку ты научишься выдержке.
   — Я отказываюсь туда идти.
   — Посмотрим.
   — Вы избавили от армии актера Эльвью.
   — Потому что он вхож в салон мадам де Богарне.
   — Я тоже.
   Роза тем временем заиграла на арфе, пользуясь дружеской снисходительностью аудитории, однако было бы лучше, если бы она предпочла свою родную гитару и антильские народные плачи. Бонапарт пристально смотрел на нее. У нее была кожа медного оттенка, эта карибская ласкающая мягкость...

   Между тем как Бонапарт добивался популярности, увиваясь за вдовой Богарне, знатной и богатой, Конвент умирал естественной смертью. Последнее заседание дало возможность сбыть с рук второстепенные декреты, и депутаты разошлись в приятном расположении духа, ведь почти все они должны были встретиться снова на скамьях двух Советов, предусмотренных новой Конституцией — Совета старейшин и Совета пятисот, для избрания которых в исполнительной Директории спешно готовили список кандидатов. Насчет того, кто станет правителем Франции, поговаривали то о Камбасересе, то о Сьейесе, но и эти имена одно за другим, мелькнув, исчезали. Камбасерес вернулся к своим размышлениям над Гражданским кодексом, Сьейес, уже нацарапав Конституцию, готовил себе более беспроигрышный удел: принять руководство изголодавшейся и бунтарски настроенной страной и выползти таким манером на самую авансцену истории ему не улыбалось. Закулисные игры, манипуляции и интриги, не сопряженные с чрезмерным риском, иными словами, вся практика политической жизни, - подходили ему в тысячу раз больше, так что он осмотрительно самоустранился, отбыл на несколько месяцев в Берлин, в посольство, что и заменил Лазар Карно. Выбора не оставалось, и Совет пятисот, едва сформировавшись, принялся сетовать на это. Все прочие кандидаты, кроме Барраса, были никому не известны: какой-то начальник арсенала в Мелоне, бывший мировой судья из Конша, нувориш из Кальвадоса… Баррас и его друзья-цареубийцы, все время будучи настороже, уже крепко держали за руки народных избранников, словно готовясь к новым взрывам возмущения.
   Франция в 1795-м… Как бы то ни было, чтобы принять наследство Конвента, который, продержавшись у власти более трех лет, теперь бессильно угасал, требовалась отвага. Это собрание, внушавшее такой страх, убило многих и многое построило. Оно завещало стране лицеи, библиотеки, Академию, Высшую нормальную и Политехническую школы, не говоря уже о Национальной школе искусств и ремесел, работало над Гражданским кодексом, оставило Уложение о наказаниях, очищенное от наследия старого режима — в виде варварских пыток; оно приняло решение об отделении Церкви от государства и обязательном изучении французского языка в провинциях, изобрело систему мер и весов, а также разрешило развод. На бумаге произошла также отмена рабства, но арматоры и торговцы невольниками из Сен-Мало, Нанта, Бордо были раздражены вводом закона в действие, торговцы сахаром и кофе тоже были против. Площадь Революции, лишившись «государственной бритвы», главного орудия Террора, как прозвали гильотину, стала отныне именоваться площадью Согласия, но дел оставалось множество.
   Делормель, согласно желанию Барраса, попал в число членов Директории, на которую возлагалась непомерная обязанность поднять дух страны, чья казна пуста. Солдаты толпами дезертировали из армии. Аннексированные области начали ожесточаться против оккупантов, убедившись, что те отнюдь не святые. Южные и западные провинции всё ещё продолжали бунтовать. Австрия угрожала с востока и в Италии, где она готовилась весной снова перейти в наступление. Армии Келлермана и Шерера, изрядно обнищавшие, топтались перед Альпами; генерал Пишегрю предал,  польстившись на золото графа Прованского и обещанное место правителя Эльзаса и вдобавок — замок Шамбор. Британия Уильяма Питта продолжала щедро финансировать коалицию против Республики, не обращая внимания ни на плохие урожаи, ни на камни, которые верноподданные бросали в карету Его Всемилостивейшего Величества Георга III с криками: «Долой войну! Долой голод!»
   Второго ноября, в бывший День поминовения усопших, Делормель ранним утром уселся в коляску, где его ждал Баррас, закутанный в широченный плащ. Подъехав к Шатле, они встретили другую коляску, и оба экипажа двинулись на другой берег Сены, сопровождаемые эскортом конных офицеров в обшарпанных сапогах.
   — Теперь надо будет продержаться, — сказал своему новому коллеге Баррас.
   — И успеть набить карманы.
   Холод и в карете пробирал их до костей, при каждом слове изо рта шел пар. Они остановились у Люксембургского сада, напротив старинного дворца Екатерины Медичи, выбрались из колясок и, не здороваясь, все вместе вошли во дворец, где больше не было ни мебели, ни изразцов, ни даже хотя бы одной свечки, позолота отваливалась кусками, на деревянных панелях проступала плесень. Когда они проходили через эти унылые залы, в дни Террора служившие тюрьмой, им виделись зловещие тени жирондистов, Дантона, Робеспьера... В прилегающем к этому дворцу Малом Люксембургском, где некогда, еще до своего итальянского изгнания, нашел приют граф Прованский, они обнаружили столь же опустошенные апартаменты, зато рысцой прибежал некто с лицом цвета серого редингота:
   — Граждане директоры, я Дюпон, консьерж.
   — Ты живешь здесь один? — спросил Баррас.
   — Ну да…
   — Покажи нам, где мы могли бы сейчас собраться.
   Одинокий консьерж проводил господ в одну из редких комнат, дверь которой еще можно было закрыть, но всю мебель отсюда утащили, и пятерым хозяевам Франции пришлось коченеть стоя. Дюпон бросил в камин три полена и собирался продолжить свои хлопоты — разжечь огонь.
   — Оставь, — сказал Делормель, — этим я сам займусь.
   — Лучше ступай раздобудь стол и что-нибудь, на чем мы сможем сидеть, — сказал Баррас.
   — И еще бумагу и чернила, — вставил Карно.
   — Уже иду, граждане, сей же час сбегаю. Бумага для писем сгодится?
   — Для нашего первого протокола мы ею обойдемся.
   Опустившись перед очагом на четвереньки, толстяк Делормель высек огонь, чтобы разжечь камин, это ему удалось, но дрова были сырые, надымило. Члены Директории взирали друг на друга сквозь едкий туман. Дюпон возвратился, таща стол, тотчас снова убежал и приволок плетеные соломенные стулья. Баррас, казалось, более прочих чувствовал себя в своей тарелке. Лазар Карно, бледный, сухощавый, властный, меченный оспой, был, по всей видимости, раздражен необходимостью приступить к работе вот так, без особых приготовлений; он славился строгой честностью, но слыл мечтателем. Двойственная натура была у этого человека. Сторонник штыковой атаки, организатор, создавший армию, — простой капитан инженерных войск, командовавший генералами, он в свое время пописывал под влиянием Руссо пасторальные песенки, что-то вроде: «Придите, придите, пастушки младые…»
   Гражданин Ларевельер-Лепо сам представлял собою персонаж печальной буколики: для него изучение растений служило единственным утешением в том, что приходится общаться с людьми. Этот судья с выпученными глазами и приплюснутым носом напоминал пробку, закрепленную стоймя на двух булавках: у него были тоненькие ножки и увесистый горб на спине. Это увечье объясняло его ненависть к священнослужителям: когда-то некий аббат Перродо, приобщая своего питомца к красотам поэзии Вергилия, вколачивал в него премудрость дубинкой и малость переусердствовал — тем самым обрек ученика весь век прожить в шутовском обличье. Его брат, его двоюродные сестры, его первая любовь - все были гильотинированы, но он по-прежнему оставался неистовым республиканцем и грезил о Верховном существе. Наконец, последний из пяти, Жан-Франсуа Ревбель, плечистый рыжий крепыш, адвокат из Кольмара, человек предприимчивый — а любого, кто сколько-нибудь энергичен, неминуемо обвиняли в воровстве, притом не затрудняясь доказательствами: деловой, слишком деловой, и баста, — был, увы, со всех сторон облеплен заместителями, сами фамилии которых не предвещали добра, Рапинб, Форфе и Грюжон. Первое сулило «грабеж», второе — «злодейство», третье  — «вымогательство».
   И эти правители — все пятеро — люто
ненавидели друг друга.
   Карно считал Барраса тираном вроде Калигулы, продажным по сути, покровителем порочной аристократии, что до Ларевельера-Лепо, он его называл «Лярва-Репа», честил вонючкой, уродом, лицемером, бесстыдником. Ларевельер, со своей стороны, видел в Карно кровожадного субъекта, честолюбивого и скрытного, Делормеля считал смешным выскочкой, Барраса — банальным распутником. А Ревбель? В глазах Карно он был всего лишь ворюгой… И эти славные люди будут отныне каждый день сходиться в этом салоне на втором этаже, чтобы управлять страной. И работать порой часов по шестнадцать без перерыва, то и дело обмениваясь "любезностями":
   — Заткни свою грязную пасть!
   — Мерзкий плут!
   — Сволочь!
   — Предатель!
   — Пьяная рожа!

   Роза и генерал между тем наносили визиты друг другу. Она заходила поужинать в Генеральный штаб, он навещал ее на улице Шантрен. Они слали друг другу куртуазные записочки, взаимно приглядывались, прикидывали, оценивали. Он находил, что она интриганка, порой раздражающая, но в целом приятная. Она считала его брутальным, когда он, говоря о женщинах, позволял себе слишком оскорбительные пассажи, и слишком теплых чувств к нему не питала. Разумеется, Баррас предрекал этому столь многих озадачивающему офицеру блестящее будущее, он даже склонял ее к браку. Однако Роза колебалась. Ее тетка мадам де Реноден в свое время толкнула ее в объятия светского молодого офицера Александра де Богарне, учившегося в Париже и Гейдельберге, и этот нескладный брак обернулся для них скверно, их совместная жизнь стала сущим бедствием. Роза не решалась снова так прочно связать себя, однако всё же старалась угодить Бонапарту.
   Она сплетала цветочные гирлянды, украшая ими сосуды с вином, зажигала огонь в камине. За окном падал снег, осыпая лимонные деревья сада. Когда гости расходились по домам и удавалось спровадить графиню Стефани, родственницу и компаньонку хозяйки дома, мнившую себя поэтессой и твердившую, что в Лионской академии и Бретонском литературном обществе все в восторге от ее стихов, Роза приглашала к себе домой генерала-поклонника. А где дети? В пансионе. И никого больше нет дома? Теперь никого. Винтовая лестница, ведущая наверх, а там  альков, расписанный птицами, ложе. Роза щебетала, с притворным интересом расспрашивала о семье Бонапарта, он же в свой черед осыпал даму вопросами о ее жизни на Мартинике, детстве в Труаз-Иле, французском поселке, где пять десятков обнесенных частоколом домов приютились в бухте у подножия зеленых гор рядом с мельничкой, дробившей сахар, и отмелью с сохнущими рыбацкими снастями. У креолок длинные ресницы, тонкие волосы, легкий, но исполненный достоинства нрав, с виду они кажутся почти болезненными, в них есть что-то от мягкого вялого климата тех мест. Они умеют ослепительно улыбаться, могут взволновать одним движением плеча. Там все живое либо трепещет в страстном возбуждении, либо сладко дремлет. Женщины там проводят дни попросту: все больше лежа, окруженные слугами — черные и коричневые рабы тоже дремлют, свернувшись на циновках. Когда не спят, дамы курят табак, плюются им же, попивают мускат, призывают любимую служанку-наперсницу, чтобы всласть пооткровенничать, или велят ей пощекотать себе ступни пучком перьев — примерно так и развлекаются.
   Никакой музыки, ни одной книги, ни даже вышивания, только журчание воды, птичьи голоса да в свой час — возможность полакомиться сладостями или выпить чашку шоколада. Роза должна была носить gaule, покрывало из тонкого белого муслина, и яркий цветной тюрбан «Мадрас» на голове, она дремала в шелковом гамаке, украшенном птичьими перьями, ухаживала за своими магнолиями и по вечерам избегала выходить из дому, опасаясь змей. Ее кормилица, рослая африканка в платье с богато украшенным цветами корсажем, не должна была есть ничего, кроме вареных овощей: предполагалось, что от этого ее молоко будет слаще. Здесь всё было слащавым. Повсюду царил сладкий до тошноты зной. Всё сладко, вязко, лениво. Тень казалась роскошью. Болотистая почва под хижинами на сваях, крепкий абсент, беспощадное солнце — все это заставляло благословлять малейший сквозняк или бриз, долетающий с моря. Тем не менее мужчины ее круга одевались в черный бархат, чтобы никто не спутал их с голыми туземцами. Они потели, тянули ужасающе дрянные алкогольные напитки, страдали от мошкары и лихорадок — требовалось два поколения, чтобы привыкнуть к такому климату. Между собой колонисты говорили о здоровье рабов, о скоте и оторванности от приличного общества. Женщины-служанки носили одну только юбку, шейный платок — обманчивая видимость — едва прикрывал их груди. Прислуживая у стола, аборигены одевались во все белое, но при этом ноги оставляли босыми. Жилось скудно. Высчитывали каждый грош. Грязное белье заталкивали в шкафы из красного дерева, набивая их до отказа.
   Заезжим визитерам бросались на шею, даже если те были едва знакомы: вот удача! Новое лицо — истинное развлечение. Соседи встречались по воскресеньям: их приносили прямо в гамаках либо они приезжали сами на своих маленьких прытких лошадках. Под навесы над входом в дома ветер наносил песок, а при дожде натекали лужи. И вода, и пыль — все здесь пахло апельсинами. Все ели бананы, плоды манго и гуаявы, что поспевала здесь в изобилии, ее вкус — нечто среднее между грушей и зеленым инжиром. Каждый вечер опускался туман.
   «Мне пришлось покинуть мой двор, обсаженный тамарисками, — говорила Роза, щуря блестящие глаза. Меня отправили в монастырь урсулинок, а вышла я оттуда лишь затем, чтобы стать женой Богарне. Когда я сошла с корабля в Бресте, лил холодный дождь, здесь, в твоей Франции, я все время зябну. Согрей же меня…» И она стала расстегивать пуговицы на украшенном шитьем мундире генерала.

   В то утро, как и во все предыдущие, Бонапарт в своем просторном кабинете Генерального штаба принимал череду осведомителей.
   За окном шел снег, белые хлопья с чарующей неспешностью падали на бульвар Капуцинок. Он смотрел туда, не глядя на переодетого в буржуа полицейского, что стоял передним и докладывал обстановку:
   — В Париже, мой генерал, равно как и в его окрестностях, участились случаи воровства. Только что на Главном рынке у одной женщины прямо из рук похититель вырвал протянутые торговке ассигнаты и убежал с ними. Когда другая особа недалеко от Кретёй принесла зерно на мельницу, грабители подстерегли ее на обратном пути и отобрали муку, и ещё сотня примеров такого же рода.
   Агент принялся листать свою записную книжку.
   — А что жандармы? — спросил Буонапарте, думая о другом.
   — Эти-то! Они развлекаются в кабаре, никогда не ходят дозором на проселочных дорогах, предоставляя бродягам беспрепятственно слоняться по фермам и грабить их одну за другой, мой генерал, а вот жулики не дремлют, знают свое дело: заранее помечают дома, которые желают обчистить, списки даже составляют. Тут речь идет о грабеже продовольствия, подвозимого для снабжения города.
   — А полицейский легион?
   — Дрыхнет в своих казармах. Эти бывшие якобинцы, которых вы рекрутировали, мой генерал, — совсем не внушают доверия.
   — Надо послать их на замену жандармов в наши ближайшие сельские округа. Они будут охранять фермы и сверх того последят, чтобы селяне не укрывались от реквизиций, а то некоторые амбары неплохо снабжают рынки. Как мне говорили, этот род шпионажа был превосходно налажен близ Лилля…
   — Вам решать, мой генерал.
   Бонапарт прикрыл рот рукой, пряча зевок. Он отослал агента, тотчас на его место явился другой. Принялся описывать, как живодеры скупают за бесценок старых, негодных к службе лошадей, а затем постыдно дорого продают их мясо, выдавая за первосортный товар. Но Бонапарт все так же рассеянно смотрел за окно - там хлопьями падал снег. Третий агент толковал о том, что появилось множество эмигрантов, приезжающих сюда под видом иностранных купцов, они наводняют страну, селятся на постоялых дворах или в меблирашках.
   — Мой генерал, комиссарам следовало бы надзирать за ними.
   — Разве они этого не делают?
   — Владельцы подобных заведений отваживают их. Дают им на выпивку или подкупают как-нибудь иначе.
   — Зачем?
   — Чтобы постояльцы не предпочли конкурентов. Но роялисты, мой генерал, они очень заметны, потому что больше прочих тратятся в ресторанах. Эта зараза распространилась уже по всей Франции. Мне известно, что в Лионе они, что ни день, убивают патриотов, а в Лавале шуаны хозяйничают, как у себя дома, что уклоняющиеся от воинской повинности устроили лагерь в лесу близ Шартрской дороги, что…
   — Мерси.
   Машинально задавая своим шпикам какие-то вопросы, Бонапарт все время чертил что-то карандашом на листе бумаги.
   — Жюно!
   Вскочив, он смял в кулаке листок, покрытый неразборчиво намаранными строчками самой причудливой орфографии, шагнул к двери, створки которой распахнулись при его приближении, прошел мимо двух застывших навытяжку лакеев и крикнул куда-то вдаль, куда вели обитые войлоком бесшумные коридоры:
   — Жюно!
   Когда он вошел в кабинет своего адъютанта, тот читал «Монитёр».
   — Жюно, возьми перо и пиши.
   Тот изготовился. Генерал уточнил:
   — Я буду диктовать медленно, но один раз. Это письмо. Я хочу, чтобы оно звучало красиво.
   — Я готов.
   — «Едва проснувшись, я уже был полон тобой. Твой портрет и пьянящее воспоминание о вчерашнем вечере волнуют мои чувства, больше не знающие покоя. Сладостная и несравненная Жозефина…»
   — Жозефина?
   — Ты что, оглох?
   — Простите, генерал, но я не знаю такой вашей знакомой.
   — Да нет же, скотина! Это виконтесса де Богарне!
   — Роза де Богарне?
   — Роза? Нет. Роза — имя, которое другие произносили до меня, а Жозефина — это другое, здесь я первый. я дарую ей это имя. Не прерывай больше меня. Пиши: «Несравненная Жозефина», стало быть, а дальше так: «Какое странное влияние оказываете Вы на мое сердце!»
   И Жюно, исполненный старательности, засел за это письма, которое заканчивалось так: «Mio dolce amor,прими тысячу поцелуев, но не возвращай мне их, ибо они обжигают мою кровь».

   22.

   Новый режим правления, таким образом, установился. Члены Директории распределили между собой обязанности, получив в итоге возможность видеть друг друга как можно реже и главное - не ввязываться в ненужные свары. Естественно, что Карно опять занялся военным ведомством, Баррас — внутренними делами, Ревбель — связями с заграницей, Делормель — финансами, а коль скоро они, на их вкус, пообщались уже предостаточно, то легко договорились, как поделить служебные апартаменты и даже сады. Если Делормель продолжал занимать свой особняк на улице Дё-Порт-Сен-Совёр, то Баррас прибрал к рукам кабинет на втором этаже дворца, чтобы там принимать своих придворных в галерее, с полотнами Рубенса на стенах. Остальные пристроились в Малом Люксембургском дворце, где расположились не в пример двум первым скромнее. Карно построил для себя павильон в форме походного армейского шатра, Ларевельер — хижину под сенью деревьев, куда он нередко удалялся, чтобы поиграть на флейте. Там же он обучал свою дочь Клементину итальянскому языку, если не отправлялся дискутировать о вопросах ботаники с братьями Туэн, устроителями Ботанического сада. Проводя воскресенье в кругу семьи, самый непритязательный из директоров наведывался в Андийи, собирал там цветы и травы для гербария и возвращался домой в обычной повозке. Отныне «Пентархи» (так прозвали пятерку директоров) умудрялись по возможности избегать встреч, о чем они пеклись весьма ревностно, однако на официальных обедах им все-таки приходилось быть вместе. Там каждый держал ухо востро, ничего не говорил, и в зале воцарялось безмолвие, нарушаемое лишь голосами метрдотелей, предлагающих различные сорта вин.

   Первые правительственные решения касались декорума. Баррасу хотелось показать, что новые правители наделены чувством стиля. Он поручил художнику Давиду изобрести для власть предержащих наряды в античном духе, призванные оттенить общественную функцию каждого деятеля. Членам Совета старейшин было предложено облачиться в длинные синие тоги и водрузить на головы бархатные шапочки, но они избежали такого маскарада: поскольку ткань доставляли из Лондона, эти обременительные одеяния до столицы так и не добрались, их конфисковали ещё в Лионе. Совет пятисот, над которым также нависла угроза переодевания, отговаривался, томясь в ожидании, чтобы для его заседаний сначала приспособили залу в Бурбонском дворце. Пышнее всех разодели самих директоров, да и обслужили их быстрее: художник Давид, сочинивший для них торжественные костюмы, превзошел сам себя. Баррас был в восторге, ибо имел бесценный дар элегантно носить самые немыслимые вещи. Его коллеги роптали, за исключением Делормеля, который был ослеплен, когда впервые примерил новый наряд перед высокими зеркалами, прислоненными к стене его парадной гостиной. Поверх голубой туники его облачили в оранжевый плащ в испанском духе, весь испещренный золотым шитьем, шишечками и кисточками, с перевязью и римским мечом; на открытых туфлях-лодочках топорщились банты. Портной и его помощники исходили в похвалах, но Делормель хотел знать мнение своих близких. Он окликнул верного дворецкого:
   — Николя! Ступай позови мадам.
   — Еще рано, она, верно, почивает…
   — Так разбуди ее! Дело довольно важное! Как по-твоему, я произведу на нее впечатление? Да поспеши, мне требуется ее совет.
   — Вы прекрасны и вместе с тем величавы, гражданин директор, — заверил портной. — Не правда ли, это вас спрашивают? — последнее уже предназначалось его подмастерьям.
   — Прекрасен и величав, — эхом отозвались те. — Поистине, — вторили все в один голос. - А в шляпе вы будете просто необыкновенны.
   — Подайте же мне ее.
   Портной протянул ему черную фетровую шляпу с широким трехцветным шнуром, увенчанную, словно солнцезащитным зонтом, громадным пучком страусовых перьев, тоже выкрашенных в цвета Республики. Нахлобучив ее, Делормель вызвал у портновских подмастерьев восторженные крики:
   — Это вам дивно идет!
   — Как импозантно!
   В гостиной появилась Розали. На скорую руку завернувшись в покрывало, она вошла босиком, без украшений, без пудры на лице, черные пряди ее волос перепутались в беспорядке, сонные глаза слипались. Сент-Обен шел следом, тоже в одной сорочке, к тому же с обиженной миной.
   — Оцените искусство господина Давида! Каков костюм? — Делормель упер руки в бока.
   Розали покатилась со смеху. Сент-Обену пришлось подхватить ее, чтобы от хохота она не рухнула прямо на ковер. Он усадил даму в кресло, где она продолжала хохотать. Ее супруг помрачнел, раздраженный подобной дерзостью. Портной со своим войском благоразумно ретировался, пятясь задом.
   — Моя бедная Розали! Мой новый ранг производит на тебя такое впечатление?
   — Д-да! — собравшись с силами, стонала она между взрывами смеха и, ослабев вконец, откинулась на спинку кресла.
   — А ты?
   — Я? — переспросил Сент-Обен, напрасно тщась сохранить серьезный вид.
   — Ты тоже считаешь, что мой наряд недостаточно благороден?
   — «Благородство» здесь, может быть, не совсем точное слово…
   — Тогда какое слово, по-твоему, было бы точнее?
   — Ну, м-м-м… Я бы скорее сказал, что этот костюм несколько театрален.
   — И прекрасно, его цель именно такова. Я и впрямь буду играть роль. Да, театрален, ведь я, подобно актёру, участвую в представлении, я представляю правительство, то есть, появляясь перед гражданами, выхожу на подмостки.
   — Партер тебя освищет, — вставила Розали. Она успела отдышаться и утереть слезы ладонями.
   — Изволь проявить хоть немного почтения если не ко мне, то к моему рангу! Я допускаю театральность, как Тальма допускает ее в «Британике», и этот наряд призван подчеркнуть данную мне власть.
   — Лучшим доказательством вашей власти было бы избавить меня от армии, — вставил лыко в строку Сент-Обен.
   — Да? Ты уже получил повестку?
   — Жду со дня на день. Или отправьте меня в какой-нибудь из ваших домов, где я смогу спокойно отсидеться.
   — Это станет известно.
   — Хм... Вся эта ваша власть представляется мне довольно хилой.
   — Я поговорю с Баррасом.
   И он, насупив брови, устремился прочь. У крыльца его ждала карета. Он втиснулся в нее с самым бравым видом и бросил кучеру:
   — Во дворец.
   Во дворце на улице Турнон, чье пышное убранство было наскоро возобновлено, каждый из директоров поочередно давал в утренние часы аудиенцию всякому, у кого возникали требующие их вмешательства проблемы. Делормель, сидя в карете, недовольно хмурился. Ведь потешалась не одна только Розали. Все члены Директории стали мишенью для не беззлобных шуток. Так скоро! Их награждали издевательскими прозвищами вроде «Члены Дыр-актёрики», «Ослы в плюмажах», на будке часового напротив Люксембургского сада кто-то намалевал «Мануфактёрия». По Парижу распространялись острые памфлеты. Направляясь за покупками, люди останавливались перед оскорбительными листовками, забавлялись, аплодировали, а заговорщики из двух противоположных группировок, временно примирившись, объединялись против бессильного правительства. Делормель и сам был довольно беспомощен: многие проблемы, требующие разрешения, оказались ему не по зубам. Как установить твердую цену на мясо, если это начинание столь непопулярно и у самих мясников, и у народа? Как помешать парфюмерам обстряпывать делишки с картофелем, из которого они изготовляют пудру? Как возвратить республиканской валюте утраченную цену? Надо ли торговать национальным достоянием, разбазаривать его ради сиюминутного выигрыша? Затягивая время, Делормель учредил финансовую комиссию по ассигнатам, но никакой действенной идеи так из нее и не выжал, что было вполне ожидаемо. Основная же проблема сводилась к вечному вопросу: где взять деньги?
   В Люксембургском дворце, восседая за столом, он принимал посетителей, это были часовые аудиенции, перед которыми секретари в черных пелеринах с красными плюмажами, суетясь за ограждением, сортировали визитеров. Люди несли ему свои заметки, жалобы, предложения; он принимал их, произносил успокоительные фразы, притворялся заинтересованным. При этом и они, и он сам — все были убеждены, что от петиций этого рода никакого толку не будет. Парижане шли сюда преимущественно затем, чтобы разглядеть поближе новых хозяев страны, которых глубоко презирали. Делая вид, будто слушает их разглагольствования, Делормель размышлял: где денег достать? Для себя он в этом смысле многое сумел, да и еще сумеет, но для Франции? Как наполнить казну? — мучился Баррас, которому срочно   

   Тщетно он ломал голову, никакой разумный ответ в неё так и не пришёл. Срочно объявленный принудительный заем оказался лекарством и жалким, и опасным. Обложение налогом самых богатых тут же внесло расстройство в торговлю, фабрики и мастерские закрывались из-за недостатка клиентуры, а цены продолжали расти. В чудеса виконт не верил, а разумного решения предложить никак не мог. В такие-то безотрадные размышления он был погружен, когда раздался стук в маленькую дверь, вделанную в деревянные панели справа от камина. По узко потайной лестнице пробирались сюда его тайные шпионы, когда требовалось избежать встреч с не в меру любопытными секретарями или караульными. Таким именно образом его часто навещал Бонапарт, чтобы доложить о состоянии умов в Париже, но без нескромных свидетелей, слишком многие не любили его или ему не доверяли. Однако на сей раз Баррас впустил не генерала. В кабинет вошел Жозеф Фуше. Его плащ был весь запорошен снегом. Баррас проворчал:
   — Мог бы сперва отряхнуться, из-за тебя паркет отсыреет!
   Фуше оставался все таким же тщедушным, но одевался он с тех пор, как стал работать на виконта, чуть-чуть получше, его черный редингот был ладно скроен. Не отвечая на упрек, он протянул последний номер «Народного трибуна»:
   — Якобинцы из самых бешеных, за которыми я веду наблюдение, начинают выходить из рамок…
   Баррас сел и принялся просматривать газету, шумно листая страницы.
   Фуше сбросил плащ на подлокотник кресла и остался стоять, если можно так выразиться о субъекте, согнутом в дугу. Его блеклые серые глаза неотрывно глядели на виконта, очень разъяренного прочитанным. Баррас резким движением швырнул газету на стол:
   — Ты прав, Фуше. Мы впадаем из одной крайности в другую, мечемся между аристократизмом и демагогией. Итак, каковы твои действия?
   — За крайними якобинцами я не просто наблюдаю, я исподволь направляю их. Ты мог заметить, что, хотя этот листок метит в тебя, твое имя там ни разу не названо.
   — Твое тоже, мошенник.
   — Само собой.
   — Они усложнят нам жизнь, твои каторжники.
   — Мы лишим их этой возможности. Но - в свое время.
   — Каким образом?
   — Уберём со сцены, устранив их вождей.
   — В тюрьму?
   — О нет! Именно тюрьма создала Бабефу его репутацию…
   Гракх Бабеф, встарь подносивший блюда к столу некоего господина де Бракмона, взял в жены одну из его служанок, потом устроился землемером, стал чиновником, угодил в кутузку за подрывные сочинения и, коль скоро на суде его защищал сам Жан-Поль Марат, снискал реноме одного из самых решительных революционеров. В роли главного редактора «Народного трибуна» Гракх выглядел столь же великодушным, сколь и наивным - Фуше, не особо прячась, за его спиной ловко манипулировал им. Баррас поначалу был вовсе не против, чтобы самые твердолобые якобинцы вернулись и слегка уравновесили пошатнувшуюся власть, подавив роялистов, подрывавших основы новой буржуазной государственности. По его приказу Фуше попытался субсидировать Бабефа, проповедовавшего абсолютное равенство, призывая учредить народные банки, упразднить собственность, произвести самую что ни наесть радикальную аграрную реформу.
   Бывший официант с той же обличительной яростью обрушивался и на призрак нантского палача Каррье, и на вполне живых коррупционеров и продажных патрициев, торгующих своим депутатским влиянием. Он ставил пределы алчности и амбициям политиков, требовал всеобщего образования и государственной поддержки для обездоленных, придумав понятный и сильный лозунг: «Каждому по потребностям!»
   В главную дверь кабинета постучался секретарь, Фуше скрылся через потайной ход, и Баррас тщательно запер за ним.
   — К вам с визитом, гражданин директор, — доложил секретарь в парике, просунув голову в приоткрытую щель.
   — Кто?
   — Дама.
   — Это я, Поль-Франсуа, — мадам де Богарне вошла, отпихнув секретаря.
   — Роза, что стряслось?
   — Меня больше не зовут Розой. Меня зовут Жозефиной, вот так-то.
   — Объяснись, успокойся, иди сюда, присядь на канапе.
   — Твой корсиканский генерал окрестил меня Жозефиной. Он утверждает, что слишком многие мужчины, распалившись от бурных чувств, называли меня Розой.
   — Я бы не мог этого оспорить.
   — А он хочет на мне жениться...
   — Эта идея тебе не по душе?
   — Я уже ничего не знаю…
   И Роза-Жозефина положила голову на плечо Барраса. Тот спросил:
   — По-твоему, он не искренен?
   — Ах, да нет же! — Она резко выпрямилась. — У него случаются такие порывы бурной нежности, что меня это даже пугает. Но что будет, когда он узнает, что у меня ни гроша за душой и моя знатность — одно самозванство? Он просто меня бросит. Я буду опозорена.
   Буонапарте не питал иллюзий насчет былых романов Жозефины, как он отныне именовал Розу. К салонным сплетням он чутко прислушивался. Он знал, что Гош покинул ее, потому что она изменила ему с его адъютантом, а адъютанта бросила ради конюха Ванакра; о ее связи с Баррасом шептался весь Париж. Однако все эти шалости для генерала ничего не значили. От него не укрылось, что она лгунья, однако было в ней нечто завораживающее. К его любовным порывам, в высшей степени плотским, примешивались и крепкие соображения практиности. Благодаря ей он думал войти в богатую, родовитую французскую семью. Между тем аристократических кровей в жилах Жозефины текло еще меньше, чем у самого Бонапарта. Ее тесть Богарне, правитель Наветренных островов и отец ее первого мужа Александра, присвоил самолично титул маркиза, не имея на то ни малейшего права. Свое родовое имя Бови он сменил, так как оно вызывало насмешки жителей Мартиники. Что до Лa Пажери, это имение, принадлежавшее некогда двоюродной бабушке Жозефины, было давным-давно продано, а ее состояние пустили по ветру в незапамятные времена. Сама же Жозефина не располагала ничем, кроме шести юбок, нескольких поношенных сорочек да кое-какой давно не реставрированной мебели…
   — Поль-Франсуа, — умоляла она виконта, — не говори ему, что я нищая, что мое богатство — одна лишь видимость.
   — Я и не собираюсь тебе портить жизнь.

   Баррас и впрямь не желал, чтобы этот брак, суливший ему освобождение, сорвался, но он чувствовал в Жозефине какое-то своевольное упрямство и хотел докопаться до его причин: дело было не только в том, что ее состояние и предполагаемая знатность — банальный мошеннический вымысел.
   — Твои дети с генералом ладят? - спросил он без экивоков.
   — Гортензия считает его злым насмешником и грубияном, но Эжена так очаровал его мундир…
   — А твои друзья?
   — О, все они в один голос советуют мне снова выйти замуж, а тетушка, та почти что приказывает.
   — А ты противишься?
   — Взгляд Буонапарте приводит меня в замешательство. Иногда он становится жестоким. Наше приключение не может продлиться долго.
   — Кто тебе сказал, что оно должно длиться? В нынешние дни брак — не более чем формальность, нечто поверхностное, условность, обычай, да к тому же можно точно так же легко развестись.
   — Я не люблю его. Он бывает мне неприятен. Очень неприятен. Непереносим.
   Она всхлипнула, уронив голову на плечо Барраса, и зашептала сквозь притворные рыдания:
   — Я одного тебя люблю, но ты меня, шалунишка этакий, больше не любишь.
   — Черт возьми! Ты ещё будешь разыгрывать передо мной уязвленную добродетель?
   — Поль-Франсуа, если ты меня оставишь, я не смогу утешиться.
   — Ты же утешилась, утратив Гоша, в постели его адъютанта, а когда не так пошло с адъютантом — тут же прыгнула в постель его кучера. Ты бедная гордячка, к тому же ещё и любительница острых приключений.
   — Никогда твой генерал не сможет так удовлетворять мои потребности, как делал это ты…
   — В смысле денег?
   — И в этом тоже…
   — Он что, скуп?
   — Он дарит мне шелка, бриллианты, но…
   — Твое приданое я возьму на себя.
   Слезы полились со страшной силой. Баррас почувствовал, что сыт этим спектаклем по горло. К тому же, его тяготили куда более серьёзные проблемы: бешеные справа и слева наседают на Директорию, там осатанелые роялисты, здесь революционеры, которые не слишком-то подчиняются Фуше… Он позвонил. Явился лакей. В присутствии свидетеля Жозефина плакать тут же перестала, сделала вид, будто ей слегка нездоровится, и позволила проводить ее на улицу Шантрен. Бонапарт ждал ее под застекленным балконом.

   Карно был в ярости. Он швырнул распечатанное письмо на колени Баррасу, который совещался с Делормелем в одной из гостиных Люксембургского дворца:
   — Шерер подал в отставку!
   — Тем лучше, — отозвался Баррас. — Он не обращает на наше мнение никакого внимания, пьянствует и швыряет деньги алчным вертихвосткам.
   — Он только и знает, что ныть, — согласился Делормель.
   Генерал Шерер, зажатый между Альпами и Средиземным морем, действительно жаловался на нехватку средств. Солдаты Итальянской армии, апатичные, болезненные, нищие, дезертировали или воровали на фермах кур, чтобы хоть как-нибудь прокормиться. Шерер писал Делормелю: «Администраторы бессовестно обкрадывают Республику». Почему он не преследовал пьемонтские полки генерала Колли и не добил австро-сардинцев, разгромленных генералом Массена под Лоано? Войскам недоставало средств, продовольствия, одежды, оружия. Шерер просил шесть миллионов. «У нас всей казны три тысячи франков!» — отвечал ему Делормель. Тогда Шерер со своим войском отправился в Ниццу на зимние квартиры, а Келлерман, ныне командующий армией, стоявшей в Альпах, последовал его примеру. Они не получили ни единого су и поэтому ворчали. Лазар Карно чесал в затылке:
   — Надо бы заменить Шерера, да вот кем?
   — Бонапартом, — предложил Баррас.
   — Эта отставка Шерера как раз из-за него! Его возмутили Бонапартовы планы наступления, он уязвлен, нашел, что это полный бред.
   — А ты что думаешь?
   — Твой генерал мне уши прожужжал, что Шерер-де — старая задница, он болван и предатель, а Келлерман полное ничтожество!
   — Назначим его, хорошо?
   — Твой Бонапарт чистый хвастун.
   — Если Итальянская армия до февраля ничего не сможет сделать, станет очевидно, что кампания проиграна. В его рассуждениях есть логика. Он считает, что зима благоприятна для наступления: снег плотный, лавин не будет, враг не успеет опомниться, как французские солдаты обрушатся на него сверху.
   Карно призадумался:
   — Австрийские генералы слабаки. Вурмсер глух, Колли на ногах не стоит, Болье семьдесят два года…

   По сути, план Бонапарта по своему размаху отвечал самым смелым стратегическим расчетам военного министра. Последний мечтал об отвлекающей атаке в Италии и одновременном наступлении в Ирландии Гоша, который наконец навел порядок в Вандее. Чтобы вести с Австрией переговоры о мире, хотя бы временном, надо занять позицию силы, нанести Вене чувствительный удар, зажать противника в тиски: на севере пустить в дело солдат Журдана и Моро, на юге, через Тироль, двинуть Итальянскую армию. Журдан с бою взял Франкфурт, Моро успешно действовал на Дунае, но первый отступил на Рейне, разбитый эрцгерцогом Карлом, второй улепетывал через Шварцвальд. Эти победные передвижения противника, по счастью, оголили итальянский фронт, момент и впрямь представлялся идеальным для того, чтобы именно там одолеть австрийцев. Назначить Бонапарта?
   Карно взвешивал «за» и «против»:
   — Баррас, я же говорил, твой генерал чересчур амбициозен.
   — Превосходно!
   — Он ещё и алчен.
   — Он корсиканец. Этим людям всегда приходится своими силами сколачивать состояние.
   — Он прирождённый хищник.
   — Нам именно хищник и нужен, чтобы натравить его на Италию.
   — И чтобы он награбил мам денег, — вставил Делормель.
   — У него ни капли совести.
   — К счастью!
   — Военные трофеи, — снова подал голос Делормель. — Вот что решит наши проблемы!
   Карно это понимал. Начиная с 1793 года, сменявшие друг друга правительства подумывали о налете на тучные нивы Пьемонта и Ломбардии, который дал бы возможность слегка подкормиться. И Карно уступил:
   — Так и быть, испытаем вашего маленького генерала…

   Когда Баррас сообщил Бонапарту о высоком назначении, тот выслушал его с полнейшим равнодушием и без тени какой-либо благодарности: Карно в конце концов признал разумность его планов, пожелал испытать их в деле, вот и все. Он только попросил, чтобы поторопили с прибытием в Париж его преемника Отри, командующего армией, стоявшей в Самбр-и-Мёз. В ожидании он развернул свои карты у себя в обширных апартаментах особняка Генерального штаба, черкал на них какие-то каракули, читал книги об Италии, которыми разжился у Барраса, диктовал Жюно множество записок и писем к министрам, к офицерам, к поставщикам, так или иначе причастным к задуманному им отчаянному предприятию.
   — Военному министру… Объяснить ему, что армия в Альпах имела несколько кавалерийских корпусов… они ныне приданы силам полиции в Лионе и Гренобле… Напомнить, что Итальянская армия уступила ему свой Пятый полк и еще Девятый драгунский… Надо приказать Келлерману их вернуть… Ты понял, Жюно? Письмо Гассенди, командирубригады. Не возьмется ли он управлять моим артиллерийским парком? Если согласится, мы можем, проезжая через Ниццу, взять его в свой экипаж. Он живет в Шалон-сюр-Сон… Ты не запутался?
   — Я слишком привык к вам, генерал, чтобы сбиваться.
   — Тем не менее тебе нужен секретарь.
   — Почему бы не взять того парня, что работал у вас под началом в комиссии в Тюильри?
   — Я думал об этом. Он хорошо пишет. Сегодня утром я его увижу. Он обитает в постели мадам Делормель, а поскольку я должен выклянчивать у ее мужа поставки, воспользуюсь этой оказией, чтобы завербовать ее любовника.
   — Если он согласится.
   — Думаю что да. Я произвожу на него впечатление. Отошли утреннюю почту, а я отправлюсь туда.
   Но прежде генерал взял со стола один из пистолетов, которые вернул ему Сент-Обен, и засунул его за трехцветную перевязь поперёк живота. Спустя четверть часа он уже входил без предварительного доклада в просторную гостиную, отныне служившую кабинетом директора, возглавлявшего ведомство финансов.
   — Я не ждал вас, генерал, но вы очень кстати, — сказал Делормель. — Нам с вами нужно обсудить множество подробностей.
   — Если бы я мог вас попросить…
   — Можете и должны, если в том есть нужда. Говорите же…
   — Нужно подбодрить мое будущее войско, прозябающее в Ницце. Выплатим им жалованье. Моим полкам нужна солонина, и каждые пять дней — свежее мясо.
   — В самом деле?
   — Следует поставить сорок тысяч квинталов сена.
   — Так много?
   — Как фуража, этого едва хватит на месяц. Вдобавок моей артиллерии требуется тысяча шестьсот мулов.
   — Неслыханно! Откуда же их взять?
   — Объявите принудительный заем ради снабжения Ниццы.
   — Я уже проделал это для Марселя и Тулона…
   — Выкручивайтесь как хотите, Делормель. Как только окажусь в Италии, я возложу все расходы на противника, вам не надо будет больше ничего финансировать. Я даже пришлю вам денег. Ведь, если я правильно понял, цель этой кампании именно такова.
   — Я сделаю все, что в моих силах, генерал.
   — Да уж надеюсь! Теперь о другом. Я бы хотел забрать к себе того молодого человека, что у вас обосновался. Он нужен в моем секретариате.
   — Но захочет ли он?
   — Позовите его.
   — Николя!
   — Сударь? — откликнулся дворецкий, стоявший за дверью, как на часах.
   — Господин Сент-Обен дома? Никуда не ушел?
   — Он наверху.
   — Попросите его зайти к нам.
   Оставшись с глазу на глаз, Делормель и Бонапарт не произнесли более ни слова. Один созерцал люстру, другой — стену. Генерал обернулся, только услышав, как открылась дверь, пропуская Сент-Обена.
   — Ты снова вырядился придурком?
   — В память о погибшем друге. Это траур.
   Волосы Сент-Обена были заплетены в косички, зеленый галстук топорщился до подбородка, а его редингот в розовую полосочку с непомерно длинными фалдами некогда принадлежал Дюссолю. Дрогнувшим голосом молодой человек спросил:
   — Чего вам от меня нужно?
   — Поедешь со мной в Италию. Ты умеешь писать под мою диктовку.
   — Не поеду.
   Бонапарт встал, близко подошел к молодому человеку:
   — У тебя нет выбора. Тогда отправлю тебя в Рейнскую армию. Так что думай. Завтра утром мой адъютант придет за тобой — если не он, то жандармы. Ответ мне нужен к вечеру.
   — Не поеду.
   — Сбежать не получится. Я оставлю мою охрану надзирать за особняком.
   — Все равно убегу.
   — Самонадеянный! Учти, когда окажешься в Рейнской армии, ты еще вспомнишь церковь Святого Роха.
   Бонапарт протянул ему знакомый пистолет. Сент-Обен взял его и направил на генерала.
   — Он не заряжен.
   — У меня найдется, чем зарядить.
   — Все же подумай.
   Сент-Обен повернулся и вышел из гостиной. Бонапарт и Делормель слышали, как он взбежал вверх по парадной лестнице.
   — Дурак! Ну и дурак!
   Яростным жестом Бонапарт нахлобучил на голову свою шляпу с пером. Делормель взялся лично проводить его до коляски. Они шли через двор, когда на втором этаже раздался выстрел, потом протяжный горестный крик женщины, и во всем особняке поднялась суматоха.
   — Розали… — пробормотал Делормель.
   — Раз кричит, значит, она жива.
   — А Сент-Обен?
   — Юный идиот покончил с собой. Вон ваш дворецкий несется во весь опор, чтобы известить об этом.
   Когда обезумевший Николя добежал до них, Буонапарте уже усаживался в коляску, чертыхаясь себе под нос:
   — Безмозглый сопляк!

23.

   Жозефина и Наполеон поженились в среду 9 марта. Было холодно. Шел дождь. Будущие супруги условились встретиться в восемь вечера после ужина в салоне мэрии Второго округа, что на улице д’Антен, 3, в бывшем особняке де Мондрагон, здании с вычурно расписанными потолками, зеркалами, ангелочками и в довершение всего — со сценами из античной мифологии, украшавшими навершия дверей.
   Бонапарте все не появлялся. Баррас и свидетели бродили взад-вперед. Жозефина сидела у огня. На ней было платье из белого муслина, все в голубых, красных и белых цветах, а в волосах цветочная гирлянда. Она подчинилась Баррасу. На прошлой неделе Этьен Кальмеле, ее друг и служитель закона, вместе с ней отправился к нотариусу, чтобы подтвердить, что она вправду родилась на Мартинике, но свидетельство о ее крещении невосстановимо, поскольку остров оккупирован англичанами. Нотариус воспользовался этим поводом, чтобы посоветовать даме заключить более разумный брак, скажем, с армейским поставщиком, чей вес исчисляется в миллионах. Но она была тверда.
   Прошел час. А там и полтора. Всеобщая тревога нарастала в молчании. Где генерал? Он что, забыл? Служащий, оформляющий акты гражданского состояния, пошел спать, его сменил комиссар Директории; теперь он подремывал над раскрытым регистрационным журналом. Свечи в ручных подсвечниках пришлось сменить. Может, Бонапарт в это время изводил Карно или Делормеля, требуя для своего войска оружие, форменную одежду, пополнение? Когда ему отказывали, он кричал: «Враги бывают щедрее, чем вы!»
   В десять вечера он наконец примчался в мэрию чуть ли не бегом, в сопровождении четвертого свидетеля, одного из своих адъютантов. Согласно закону, этот юноша по фамилии Лемаруа был слишком молод для такой роли. Тем хуже для закона. Бонапарт трясет сонного комиссара за плечо: «Пожените нас! Живо!» Тот читает ритуальный текст, молодожены и свидетели расписываются в книге записей, которую ответственный за составление актов гражданского состояния завтра скрепит своей подписью. В выдержках из нее, относящихся к вентозу года четвертого, можно заметить, что там указан лишь возраст брачующихся, но не даты их рождения: Набулионе Буонапарте и Мари-Жозефин-Роз Деташе воспользовались этим: она — чтобы омолодить себя на четыре года, он — чтобы на восемнадцать месяцев постареть. После этого каждый возвратился к себе домой. На улице Шантрен дрых, растянувшись на кровати, мопс Фортюне. Когда Бонапарт попробовал его прогнать, тот больно укусил его за ляжку.
   Два дня спустя в аллее перед домом остановилась почтовая карета. Жюно и Шове, распорядитель военных ассигнований, которому предстояло в начале следующего месяца умереть в Генуе, явились за новым главнокомандующим Итальянской армии. Книги, карты, узлы, сорок восемь тысяч в луидорах да сто тысяч в переводных векселях — все было подготовлено к отъезду. Бонапарт отправил несколько слов в адрес гражданина Делормеля, который в марте председательствовал в Директории:
   «Я поручил гражданину Баррасу уведомить исполнительную Директорию о моем браке с гражданкой Деташе Богарне. Доверие, во всех обстоятельствах проявляемое ко мне Директорией, обязывает меня держать ее в курсе всех моих действий. Эти новые узы еще крепче привязывают меня к новой родине, они — еще один залог моей твердой решимости не искать прибежища ни в чем, кроме Республики.
   С приветом и уважением…»

   Прощание с Жозефиной было недолгим. Бонапарт уехал. Он миновал Провен, Ножан, Труа и задержался в Шатийон-сюр-Сен у родителей своего друга Мармона, откуда послал жене первое письмо. Новое послание от 14 числа, писанное на постоялом дворе в Шансо, он все еще адресует на имя «гражданки Богарне»:
   «Я писал тебе из Шатийона и отправил доверенность, чтобы ты могла получать все те суммы, что поступят на мое имя. Там должно быть 70 луидоров звонкой монетой и 15 000 ассигнатами…»
   Затем он выражает недоверие. Этот влюбленный безумец ревнив. Его пугает, что Жозефина осталась в Париже одна: «Ах! Не будь слишком веселой, хоть немного погрусти…» Он уже успел вообразить, как она там развлекается, и загодя упрекает, что она танцует без него: «Ты легкомысленна, и к тому же тебе всё ещё неведомы глубокие чувства». Он носит медальон, подаренный ею после их первой ночи. Но не сомнения генерала и не его страстные порывы озаряют это послание особым светом, а подпись. Именно здесь и тогда он впервые офранцузил свою фамилию. Отныне он будет зваться всеми Бонапартом, а корсиканец Буонапарте безвозвратно уходит в прошлое.

   
   ПРИМЕЧАНИЯ И ЗАМЕТКИ
   ДЕВЯТОГО ТЕРМИДОРА ВТОРОГО ГОДА РЕСПУБЛИКИ

   к началу повестования:
   Келлерману — 59 лет
   Буасси д’Англасу — 48 лет
   Шереру — 47 лет
   Обри — 47 лет
   Мену — 44 года
   Камбасересу — 41 год
   Фрерону — 40 лет
   Баррасу — 39 лет
   Кутону — 39 лет
   Робеспьеру — 36 лет
   Фуше — 35 лет
   Жозефине — 31 год
   Тальену — 27 лет
   Мюрату — 27 лет
   Сен-Жюсту — 27 лет
   Бонапарту — 25 лет
   Жюно — 23 года
   Терезии Тальен — 21 год
   Полине Бонапарт — 14 лет
   Эжену — 13 лет
   Гортензии — 11 лет
   Лоре Пермон — 10 лет

   НЕКОТОРЫЕ УТОЧНЕНИЯ
   Касательно греческих корней Наполеона Рене Пюо в 1924 году в одном из номеров «Наполеоновских штудий» приводит следующую цитату из воспоминаний Аспазии Калимери, рожденной в 1770-м и скончавшейся почти сто лет спустя в Афинах:
   «Мой дед Агезилас Калимери, который пиратствовал от Мессинского пролива до мыса Матапан, часто говорил мне, что когда я вырасту, мы поедем на Корсику, где заживем в достатке, устроимся там не хуже, чем его племянник Шарль Бонапарт».
   Настоящий член Директории, занимавший пост вымышленного персонажа Делормеля, носил фамилию Летурнёр. Но он значительно менее интересен, чем остальные четверо; тем не менее есть забавный анекдот, с ним связанный. Летурнёр, будучи патологически жадным, не упускал случая что-нибудь прихватить с собой после ужинов, которые задавал Баррас в Люксембургском дворце: початый бараний окорок, паштет, несколько бутылок вина. Парижане рассказывали про него один уморительный и гротескный случай. В Нормандии он бывал в гостях у скупердяя того же сорта. Однажды ночью, когда приятели болтали при свете единственной свечи, хозяин предложил: «Мой дорогой Летурнёр, давайте задуем свечку, ведь мы ничего не делаем, только разговариваем». Когда же их беседа закончилась и, собравшись прощаться, они снова зажгли свечу, Летурнёр стал натягивать штаны. Бережливец снял их в темноте, чтобы не протирать зря.

    Заключенный на Святой Елене, где ему предстояло умереть, «на этом английском острове — куче дерьма, которую дьявол изверг из себя прямо посреди океана», Наполеон поведал Ласказу, человеку более чем покладистому, весьма приукрашенную историю,одновременно погрузившись в созерцание зада мадам де Монтолон, которым он любовался в маленькую подзорную трубу времен Ватерлоо. Эта пресловутая легенда о шпаге возникла на пустом месте, никто из современников не сохранил ни о чем подобном ни малейшей памяти, зато в будущих веках она кочует повсюду, от Мадлена до «Чудесных историй дядюшки Поля», что накропает Вик Юбинон, составитель нравоучительного еженедельника пятидесятых годов «Спиру».
   Предание таково.
   Полиция Буонапарте только что разоружила парижские секции. Ружья, шпаги, сабли, пистолеты свалены грудой в оружейной особняка Генерального штаба. И вот в кабинет к молодому военному коменданту города заявляется энергичный мальчуган, встает перед ним столбиком: «Генерал, умоляю тебя: верни шпагу моего отца!» Весьма тронутый, что возможно, поскольку Буонапарте, как часто бывает с невротиками, легко пускал слезу даже на публике, он треплет отважное дитя по розовой щеке и вопрошает:
   — Как тебя зовут?
   — Эжен де Богарне. Мой отец командовал Рейнской армией.
   — Богарне… Богарне…
   Так звали подругу Терезии Тальен, которую он наверняка встречал, но почти не запомнил. Которая же это из своры полуодетых красоток, посещавших Хижину и ужины Барраса? Как бы то ни было, она, видно, не носит траура по недавней кончине супруга. «Лемаруа!» Вбегает ординарец. «Лемаруа, ступай отыщи шпагу генерала Богарне и отдай ее этому ребенку».
   Можно вообразить физиономию бедняги Лемаруа: как ему, черт возьми, откопать шпагу в беспорядочных ворохах конфискованного оружия? И потом, Эжен к тому времени никак не мог походить на дитя. Наполеон в своем рассказе для «Мемориала» уж очень омолодил его, чтобы растрогать читателя, ведь осенью 1795-го Эжену уже четырнадцать лет. В своих собственных «Мемуарах» Эжен малость подправил императорский рассказ: он, да, приходил с просьбой, но не вернуть шпагу, а разрешить оставить ее у себя. Ладно. Но кто же покушался ее забрать? Облавы уже кончились. Если солдаты раньше не ворвались к виконтессе де Богарне с обыском, теперь у них не было ни малейшего повода сделать это. И потом, разве осмелились бы военные рыться в шкафах друзей Барраса и Тальена? А господин Байоль, близко знавший будущую Жозефину, впоследствии скажет: «В те времена я слыхом не слыхал об этой истории». Так что Боунапарте выступает большим выдумщиком, когда речь идёт о нём самом.

   БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ОРИЕНТИРЫ
   Некоторые названия улиц потом изменятся. К примеру, улица Закона — это нынешняя улица Ришелье. Улица Фоссе-Монмартр, на краткий срок в честь Марата переименованная в Фоссе-Монмарат, назовется улицей Абукир, а дом, где обитал Бонапарт, будет существовать под номером 11. Вилла Жозефины на улице Шантрен, 6 находится на улице Шатоден, 44. Монастырь Дочерей Святого Фомы занимал  площадь Биржи. Что до всего прочего, согласно убеждениям и вкусам современников, старые названия потеряли свое «Сент» («Святой»): предместье Сент-Антуан превращалось просто в Антуан, улица Сент-Оноре — в Оноре. Пале-Рояль, утратив революционное наименование Пале-Эгалите («Дворец равенства»), снова назовется Пале-Роялем. «Кафе де Шартр» превратится в ресторан «Вефур», а Хижина мадам Тальен потом будет находится на авеню Монтеня. Короче, с этим справочником вы не заблудитесь в поисках былого.
***

Наполеоновский проект Европы

Единоличное господство на Континенте заветная мечта Наполеона, и это будет единственный случай в истории французов, когда они смогут воспользоваться своим численным и военным превосходством над другими народами Европы. Но это ещё не самое страшное в мечтах Наполеона - он предпримет первую (но не последнюю в дальнейшей истории Европы) попытку унифицировать Континент. До него уже  были попытки проделать нечто подобное - Александр Македонский и Карл Великий также создавали некий глобальный проект, но он выдвинет самый амбициозный со Средних веков план создания универсальной Евроимперии, и всё это через опыт античности и европейской империи Карла Великого, что Наполеон вообще-то считает идеальной моделью.
   Слияние и концентрация всего евронарода, географически принадлежащего к одной нации, и разделенного лишь вследствие революций и других негативных причин, провозгласит он, это естественный процесс возвращения в славному прошлому, и стержнем этого образования должна быть Франция. А путь от великой республики до великой империи он объявит единственно верным путём для Европы 19 века, Единой Европы, которая повторит историю Античного Рима.
   Однако реальность будет иной. Наполеон слетит в белого коня на полном скаку. Его планы, наполеонизации Европы, станут известны европейцам лишь тогда, когда он умрёт на острове Святой Елены, и его дневник будет опубликован, а также будут опубликованы дневники его соратника и друга, разделившего ссылку, графа Лас Каза. И читатели ужаснутся задним числом. Станет также известно, что главным вдохновителем и спонсором Наполеона была Великобритания, которая всегда выступает главным регулятором системы европейского равновесия, в свою причём пользу. Гегимонистким устремлением Наполеона (и Великбритании) положит конец Россия в 1812 году, что, по сути, и обрекло империю Наполеона на гибель. В начале 1814 года наполеоновская евроимперия (так называемая анти-Европа) прекратит своё существование.

ХIX век

  Это и вообще нечто особенное в Европейской истории человечества. Такого взлёта динамизма мир ещё не знает. Никогда раньше не источала Европа столько энергии, накопленной веками, в технике, экономике, в географических завоеваниях, нет, не открытии новых континентов, а в установлении своих моделей управления. Появляются новые двигатели - локомотив, электродвигатель, газовый завод... Грубая физическая сила, сама по себе, быстро превратилась в простую добродетель. Надвигается культ сверхчеловека, разуму которому подвластно всё. Но если всё ограничилось только осознание своей безмерной силы! так нет же - находясь под впечатлением неизвестных ей ранее энергий, Европа заподозрила в себе нечто исключительное. Численность населения растёт стремительно. Новые социальные силы делают народные массы предметом главных забот общества, что вливает новые силы в промышленность и торговлю. Появляются и новые политические силы, аппелирующие к массам, цель - приобретение власти над всем миром. Так в Европе, благодаря открытию новых энергий, одерживает верх век власти. 19 век породит и машину власти, работающую на новых энергиях - демократические институты.
   Возглавляет это движения мировая мастерская 19 века - Великобритания, затем её сменит Германия. Проиграли те, кто не смог быстро приспособиться к новому порядку, архаика уже безнадёжно устарела, и была отодвинута на политические задворки. Среди них в первых рядах: крестьяне, кустари, нищета всех мастей, которая раньше держалась подаянием, народы колоний, ирландцы, сицилийцы, поляки, а также три империи: Турция, Австро-Венгрия и Россия. Эта выдающаяся эпоха начнётся при судорогах Великой французской революции и и закончится в преддверии другой великой революции - русской. Именно русская революция с терском захлопнет дверь века прогресса, пара и электричества и откроет век новейших, невообразимо мощных энергий разрушающего свойства. Если Наполеон мечтал о власти на всей Европой, называя политическую власть своей истинной любовницей, а закончилась Лениным, провозгласившим коммунизм "светлым будущим всего человечества".
  Если для человека 19 века мощь и энергия, впервые открытые при его жизни, были предметом удивления, перешедшего в надежду на лучшую долю, то в 20 веке неслыханная мощь новых энергий становится вещью весьма подозрительной, и если в пользе электричества, которое откроют в 1805 году, мало кто сомневался, то о пользе ядерной энергии будут спорить всегда. Точно также наступит разочарование в пользе индустриализации и колониализма.
  Восприятие мира, тем не менее, изменится именно в 19 веке, в первую очередь, восприятие мощи и скорости. Когда в 1830 году пустят первый в мире поезд Ливерпуль-Манчестер под названием "Ракета", появится и первая жертва новой техники - видный политик Англии будет сбит поездом, ехавшим со скоростью 24 мили в час, он просто не сообразил, что надо вовремя сойти с путей, на которых он беззаботно стоял, чтобы получше разглядеть мчащееся на него чудо техники. Так деревенская кошка или собака зачастую бывает сбита машиной, когда её впервые привозят в город. Первые английские автомобили двигались в городах со скоростью 4 мили в час, а впереди шёл человек с красным флажком. Последующее более близкое знакомство со скоростью породит в людях жгучую неприязнь к ней.
   Однако европейцы ещё не подозревают, что несут им столь великолепные открытия по существу, гордые и опрометчивые, они поспешат использовать новую мощь на полную катушку. Британцам ничего другого не оставалось, как включится в дела Континента, чтобы не утратить своё лидерство, а то и вовсе не отстать. Однако Бисмарк всё же создаст самую мощную в мире на тот момент военно-промышленную систему. Однако, сделав Германию могучей, железный канцлер всё же не смог превратить её в мировую угрозу. Его первый лозунг "железом и кровью" через сорок лет сменит другой - "кровью и железом, но оба относятся не к войне, а к бюджету. Великий Бисмарк опередит своё время, поняв также, что не только энергия, но и сама государственная деятельность имеет границы. Он не пытается контролировать поток событий, достаточно всего лишь в нужный момент слегка менять его направление. Его поддержит и другой немецкий гений - Гёте, который откроет истину: важно знать, где уклониться, а где остановиться, а вовсе не куда двигаться. Увы, их последователи не знали такой воздержанности.
   Вопреки ожиданиям, схватка Европы с новейшими силами природы имела неожиданное следствие: возрождение христианства. Так век пара и электричество внезапно стал веком самого напористого христианства. Все просвещённые круги ринутся в омут богоискательства. В колонии направляются сотни и тысячи миссионеров, Люди, вдруг ощутившие свою уязвимость в этом новом мире техники и всепобеждающих энергий, дружно затосковали по старому благочестию и общему порядку. "Колею на небо проложил Христос..." Однако движущие силы перемен могут проявлять себя только в рамках сложившихся в конце французской революции политических и международных систем. В 1815 году, когда Венский конгресс будет безуспешно вырабатывать соглашение, джин революции снова вырвется из бутылки. (Причем считаю напомнить, что понятие "революция" означает совсем не то, что потом будет принято думать - это не резкий скачок вперед через слом существующей системы, а ровно наоборот - возвращение назад, к первоистокам, или в исходную точку, - да-да, это и есть "ре-вольт".
   Итак, Наполеон бежит с Эльбы, за сим последует Сто дней, когда Европа погрузится в пучину революционных войн, что будет шоком исключительной силы: если в 1814 году победители действуют осторожно, то год спустя они уже становятся открытыми империалистами-абсолютистами - в последующие десятилетия малейший признак перемен беспощадно подавляется, что крайне наэлектризовало Европу. Маршал Нэй не успел "загнать зверя в клетку", и "зверь" снова стал триумфатором Парижа, повергнув в бегство Людовика VIII, однако невиданная бойня при Ватерлоо через три месяца сметёт Наполеона также и с поля истории, 22 июня он примет отречение. На острове Святой Елены он запишет в своём дневнике, что Европа через 10 лет станет казацкой, если не станет республикой. Смерть Наполеона станет всего лишь известием, а отрезвлённый бойней под Ватерлоо Венский конгресс уже не обвиняет победителей в том, что они вместо того, чтобы работать, танцуют. Рисковать больше не захочет никто. Всех теперь заботит только одно - восстановление прав монархии. На алтарь приносится не только национальный интерес, но и самоопределение наций. Недовольных умиротворяют за счёт побеждённых: на место Рейнского Союза и Священной Римской империи приходит Германский союз  тридцати девяти государств. Мир перекраивают по потребностям, но при учёте возможностей. Швеция, потеряв Финляндию, взамен получила Норвегию. Россия же получила подтверждение её прав на Финляндию, Литву, Восточную Польшу, получив также отдельное царство польское со столицей в Варшаве. Великобритания, сама остров, удовлетворилась кучей новых островов от Гельголадна до Цейлона. Вновь явившаяся на историческую арену шумная компания древних монархий чувствует себя именинницей, причем ни одной старинной республике так и не дадут возродиться, ибо Александр I объявит республики вне моды. Хотя нет, для одной республики всё же будет сделано исключение - Краковской. И это при том, что на Краков будут претендовать Пруссия, Австрия и Россия, а не получит на тот момент никто. Так время пошло вспять. Однако парадокс заключался в том, что в Европе создавалась система, при которой никакие перемены категорически невозможны, и это в мире, где силы перемен (век новых энергий) едва ли можно было сдержать. Грань между переменами и устоями была столь тонка, что победители страшились малейших уступок, с подозрением смотрели даже на самые постепенные реформы. Но что бывает, когда воду в бурной реке преграждают всё более высокой плотиной? К тому же, так и не укрощен революционный нрав Франции. Париж поднимется снова и снова - в 1830, 1848, 1851 и 1970 годах.

А когда Париж чихает, Европа хватает простуду - Франция теперь уже воспринимается как гидра с пастью отверстой, чтобы поглотить существующий общественный порядок. Однако Ахенский конгресс в 1818 году вновь допустит Францию в семью уважаемых в Европе наций. будет также решено собирать конгрессы только в случае нужды, а также в более широком Священном союзе, так и появился Ахенский конгресс. Второй союз постановил: чтобы державы обеспечивали незыблемость установленных границ и полную несменяемость правительств, что лично британцами не будет понято - не слишком ли чересчур? Однако думая так, британское правительство внезапно оказалось в одной компании с султаном и папой. И тогда британский министр иностранных дел Джорж Каннинг поддержит президента США Монро, предлагая запретить всякую евроинтервеницию в Амкерике, вызвав тем самым к жизни Новый Свет, чтобы восстановить баланс сил в Свете Старом.  Однако что это на самом деле, как не удар по системе Венского конгресса? "Всё идёт к тому, что вернётся здоровое сотсояние, - скажет он незадолго до своей смерти, каждая нация сама за себя, один Бог - за все нас". Так провалится идея европейской Лиги наций, отныне пять признанных лидерами держав (четырёхсторонний союз плюс опять допущенная в приличных семью народов Франция) дружно выступают против всяких наглых выскочек следующего века. Так будет вплоть до русской революции. Три этапа 19 века - реакции, реформ и соперничества завершились новым грандиозным событием - сорокалетнее мирное сосуществование привело лишь в росту напряженности, нашедшем выход в первой мировой войне, перешедшей в русскую революциею. Модернизировавшиеся европейские общества безрассудно и лихо бросились в пучину новой войны с её неслыханными доселе технологиями, и по сравнению с наполеоновскими грешками в ходе невинных перестрелок это новое злодейство видится настолько чудовищным, что, казалось, уже никогда человечество не вступит на тропу войны.

ХХ век Затмение в Европе

Следующий век в Европе можно будет смело назвать веком варварства. Возможности конструктивного развития превзошли все известное ранее, европейцы с большим энтузиазмом втянутся в череду войн, число жертв которых превысит все жертвы всех предыдущих эпох. две мировые войны растекутся по всему земному шару/, но эпицентр из будет в Европе, и дважды - в Германии, и всё это при жизни двух истекающих кровью поколений в двух самых густонаселенных европейских странах! Чудовищная политическая система, довлеющая над всеми странами Европы, и даже шире, хотя и не везде видимая, приведёт к тому, что в порыве своей ненависти в этих странах истребят на десятки больше собственного народа, чем непосредственно в ходе войны.
Когда же осядет пыль второй мировой войны, на руинах старой Европы утвердится власть двух совсем и не совсем европейских государств - США и СССР, хотя в начале событий их даже не будет в числе действующих лиц. Однако этим затмение в Европе не закончится. Оно с новой силой покроет мраком всю Европу уже в следующем веке - 21-м. Континентальная плита медленно, но верно сползала в бездну, потом это гибельное сползание сменится эпохой землетрясений. Эпоха открытой войны начнётся  и закончится в Берлине - начало 1 августа 1914 императорской канцелярии с объявления кайзером войны России, а закончится 8 мая по европейскому времени 8 мая 1945 в главном штабе советского командования в берлинском пригороде Карлсхорст, где подпишут третий  завершающий акт капитуляции Германии. В первой мировой войне центральные державы будут сломлены не собственно военным поражением, а политическим крахом, германская же армия в этой первой части войны не имела поражений - её так и не удалось вытеснить назад на свою территорию. Однако смена политической власти, отдающей приказы, многое изменила. Далее о Германии потребуют сдачи германского флота, тяжелого вооружения, транспорта, выплаты чудовищных репараций и аннулирования Брест-Литовского и Бухарестского договоров.Союзники настаивают на самых суровых условиях капитуляции, соглашение подпишут в железнодорожном вагоне на запасных путях в 3 часа утра, 11 ноября. Будет убито 10 млн солдат и младших офицеров - выбитое поколение. Потерянное поколение мужчин привело в кому, что европейская женщина получит освобождение от домашнего рабства. Молодые вдовы и одинокие старые девы начнут коротко стричь волосы и курить на людях. Их шанс иметь нормальную семью исчезнет навсегда. Это будет иметь малоприятные для общества последствия.
***

Геродот.
Продолжение

   У дверей Одеона меня остановил Фукидид, возглавляющий в Афинах, с тех пор как умер его знаменитый тесть Кимон, консервативную партию. В результате Фукидид оказался единственным соперником Перикла, лидера демократов. Политические определения здесь, конечно, относительны - вожди обеих группировок аристократы хотя некоторые благородные граждане — как Кимон — предпочитают богатых землевладельцев, другие же — как Перикл — заигрывают с городской чернью, которая сама не может править городом, тем более империей. Определенно, будь мой отец греком, а мать персиянкой, а не наоборот, я бы примкнул к консервативной партии, хотя эта партия никогда не переставала запугивать народ Персией. Несмотря на любовь Кимона к Спарте и ненависть к нам, персам, мне жаль, что я не был с ним знаком, тем более, что его сестра Эльпиниса чудесная женщина и мой верный друг.
   Демокрит учтиво напоминает, что я снова отвлекся. Я же напоминаю ему, что после многочасового слушания Геродота не могу больше следовать логике и рассуждать последовательно.  Я просто перенял манеру этого кузнечика - он всё время скачет с места на место.
   С Фукидидом мы беседовали в вестибюле Одеона. Я был туп и вежлив, как примерный посол. Очевидно, мне слегка не хватило тупости. Вижу, Фукидид и прочие консерваторы недовольны. Вожди афинских партий редко появляются в свете - это из страха быть убитыми. Демокрит говорит, что если увидишь шумную толпу, среди которой маячит изображение зеленого лука со стрелкой или алой луны, то в первом случае толпа состоит из сторонников Перикла, а во втором — Фукидида. Итак, афинские горожане разделились между луком и осенней луной, а сегодня день алой луны. По некоторым причинам лук со стрелкой на чтениях в Одеоне отсутствовал. Неужели Перикл устыдился акустики в своем строении? Впрочем, стыд — чувство, неизвестное афинянам.
   Ныне Перикл строит храм Афины в Акрополе, грандиозное сооружение взамен старому, дотла сожженному персами тридцать четыре года назад, — факт, на котором Геродот предпочитает не задерживаться.
— Ты хочешь сказать, почтенный посол, что прослушанное нами — неправда?
  Фукидид держался нагло. Похоже, он был пьян. Персов обвиняют в пьянстве из-за ритуального употребления хаомы, но я никогда не видел перса, напившегося до положения риз, тем не менее признаем: афинянин никогда не напивается так, как спартанец. Однако спартанцы не пили неразбавленного вина до тех пор, пока кочевники с севера вскоре после опустошения Дарием их родной Скифии не прислали в Спарту посольство. Согласно спартанцу Демарату, именно скифы научили их пить вино без воды. Я этой истории не верю.
   По всей Греции незнакомые люди приветствуют друг друга вопросом: «А где был ты, когда Ксеркс подошел к Марафону?» — и затем уже обмениваются ложью.
— Да, — говорил я, когда меня так приветствовали, — еще есть те, кто помнит те далекие дни. И я, увы, один из них. Ведь Великий Царь Ксеркс и я — ровесники. Будь он сейчас жив, ему было бы семьдесят пять. Когда он взошел на престол, ему было тридцать четыре — пик жизни. Хотя Геродот только что сообщил, что Ксеркс, когда сменил Дария, был пубертатным юнцом. А пьеса "Персы"? Все там, конечно, ложь. Ксеркс пришел бы в ярость, узнай он, до какой степени его самого и его мать окарикатурили на забаву афинской черни.

   Я взял себе за правило не реагировать на оскорбления черни. К счастью, злейшие оскорбления меня всегда минуют, греки приберегают их друг для друга. Большая удача для всего остального мира, что друг друга они ненавидят куда сильнее, чем иноземцев. Прекрасный пример: когда ранее восхваляемый драматург Эсхил проиграл приз ныне восхваляемому Софоклу, он был настолько взбешен, что бежал из Афин на Сицилию, где и принял вполне достойную для себя смерть. Один орел в поисках чего-нибудь твердого, чтобы разбить черепаху, которую нес в когтях, принял лысину автора «Персов» за валун и с роковой точностью уронил на голову Эсхила свой груз.
   Фукидид намеревался устроить безобразную сцену, но Демокрит вдруг толкнул меня вперед с криком:
— Дорогу послу Великого Царя!
  К счастью, мои носилки дожидались совсем рядом с портиком. Мне повезло, что я снял дом, построенный еще до того, как персы сожгли Афины. Обычно, чтобы вдохновить честолюбивых архитекторов, нужно спалить дотла их родной город. Теперь, после великого пожара, Сарды гораздо роскошнее, чем были во времена Креза. Хотя я никогда не видел прежних Афин — и, само собой, не могу видеть новых, — говорят, что частные дома здесь по-прежнему строят из необожженного кирпича, прямых улиц мало, все они какие-то кривые, а широких и вовсе нет, а новые роскошные общественные здания всё же напоминают времянки — как пресловутый Одеон. Теперь по большей части дома строят в Акрополе, на скале цвета львиной шкуры, по поэтическому сравнению Демокрита, эта знаменитая скала нависает  и над моим домом. В результате зимой солнце у нас бывает не больше часа.
   Однако скала имеет свою прелесть. Мы с Демокритом часто здесь ходим. Я ощупываю рухнувшие стены. Вспоминаю великолепную династию тиранов, живших в Акрополе, пока их не изгнали из города, как изгоняют всех истинно благородных людей. Я знал последнего - благородного Гиппия. Он часто бывал в Сузах, при дворе, ещё в дни моей молодости. Ныне главная достопримечательность Акрополя — дома и храмы с изображениями богов, все делают вид, что поклоняются им. Говорю «делают вид», потому что в моем понимании, несмотря на консерватизм, проявляющийся у афинян в сохранении формы древностей, в сущности, все они давно атеисты, ибо для них - человек есть мера всех вещей. В итоге, они исключительно суеверны и строго наказывают тех, кто, по их мнению, неуважителен к святыням.
   Кое-что из сказанного мною вчера за ужином стало для Демокрита неожиданностью. Теперь он просит не только рассказать правду о Греческих войнах, но и хочет записать мои воспоминания об Индии и Китае, о моих встречах с мудрецами Востока и тех стран, что еще восточнее, потому что это важнее.
Сейчас мы сидим во дворе перед домом, настал час, когда светит солнце. День прохладный, но я ощущаю на лице тепло солнечных лучей. Мне хорошо, потому что я одет по-персидски. Все части тела, кроме лица, закрыты, даже руки я спрятал в рукава. Естественно, на мне шаровары, этот вид одежды неизменно выводит греков из себя. Наши понятия о скромности очень забавляют греков, их ничто так не радует, как любование собственными обнаженными юношами. Слепота избавляет меня от лицезрения не только резвых юнцов, но и от вида похотливых мужланов, за ними следящих. Посещая женщин, афиняне, тем не менее, держатся скромно. Афинянки все расфуфырены, как знатные персиянки, но очень безвкусно, но без ярких цветов.
   Я диктую по-гречески, поскольку свободно говорю на ионийском диалекте. Моя мать Лаис — гречанка из Абдеры, она дочь Мегакреона, прадеда Демокрита. Поскольку Мегакреон владеет богатыми серебряными рудниками, а ты его потомок по мужской линии, ты гораздо богаче меня. Да-да, запиши это. Ты ведь часть моего повествования. И, кроме всего прочего, ты ворошишь мою память.
   Вчера я ужинал с носителем факела Каллием и софистом Анаксагором. Демокрит каждый день проводит часы в разговорах с Анаксагором. У греков это называется образованием. В мое время у нас под образованием понимали заучивание священных текстов, изучение математики, обучение музыке, стрельбе из лука и другим полезным вещам. (Когда-нибудь в будущем самопровозглашённая величайшая нация ограничит образование молодежи одним предметом - библиотека, когда дети по своему выбору будут брать книжки комиксов и листать их в течение нескольких часов учебного дня). Скакать верхом, владеть луком, научиться говорить только правду — вот что такое образование по-персидски. Демокрит напоминает мне, что почти то же самое можно сказать о греках — за исключением слова «правда». Юноша знает наизусть ионийца Гомера, еще одного великого слепца. Но похоже, сейчас традиционные подходы к образованию отвергнуты — Демокрит же сказал: дополнены, — появился новый сорт людей - софисты. Теоретически всякий софист искушен в том или ином искусстве, на деле же местные софисты не способны ни к чему. Просто они очень лукавы в своих речах, и очень трудно определить, чему же они, собственно, учат, кроме теории лёгких денег, но следят, чтобы городская молодежь им полновесно платила.
   Среди всей этой публики Анаксагор лучший. Он говорит просто и хорошо пишет на ионийском. Демокрит читал мне его «Физику». Хотя я многого не понял, но всё же восхищаюсь дерзостью этого человека. Он пытался объяснить все сущее посредством тщательного рассмотрения видимого мира. Я еще слежу за ходом его мысли, пока он описывает видимое, но, когда берется за невидимое, я совершенно теряюсь. Он верит, что в природе нет пустоты. Верит, что все пространство чем-то обязательно заполнено, даже если мы не в состоянии это видеть. «У греков, — пишет он, — неверная концепция возникновения и исчезновения. Ничто не появляется и не исчезает, но существует смешение и разделение существующих частиц, следовательно, нужно говорить о рождении как о соединении и об умирании как о распаде».
   Это ладно. Но что такое «существующие частицы»? Как и когда они были сотворены? И кто их сотворил? Ведь для меня есть лишь один достойный рассмотрения вопрос — сотворение мира. В ответ Анаксагор вводит понятие «разум».
который всё упорядочил. Затем это всё (частицы) начало вращение. Еще в юности Анаксагор предсказал, что рано или поздно от Солнца оторвется кусок и упадет на землю. Двадцать лет назад это подтвердилось. Весь мир видел, как часть Солнца, прочертив по небу огненную дугу, упала поблизости от Эгоспотамии, во Фракии. Когда раскаленный кусок остыл, оказалось, что это просто обломок бурого камня. На следующее утро Анаксагор стал знаменитостью. Нынче его книгу читают повсюду. Подержанная копия стоит на Агоре драхму.
   Перикл пригласил Анаксагора в Афины и назначил ему содержание, которого хватает на жизнь самому софисту и его семье. Излишне говорить, что консерваторы ненавидят Анаксагора почти так же, как Перикла. Когда они хотят досадить последнему как политику, начинают обвинять Анаксагора в святотатстве, непочтении к богам и прочей нелепице… Нет, нет, Анаксагор в самом деле атеист, как и все греки, но в отличие от них он не лицемер. Он много думает о природе Вселенной, а без познания Мудрого Господа действительно нужно много думать, чтобы хоть что-нибудь понять. Ему около пятидесяти. Он иониец из города Клазомены, маленький и толстенький, так говорит Демокрит. Анаксагор происходит из состоятельной семьи. После смерти отца он отказался заниматься политикой и управлять завещанным имуществом. Его больше интересовало наблюдение за природой. Он отрекся от наследства в пользу дальних родственников и ушел из дому. Когда я спросил, интересуют ли его хоть немного земные дела, он ответил: «О да, очень интересуют!» — и уставился на небо. Я прощаю ему этот характерный для всех греков жест - они любят порисоваться.
   Пока мы ели сырую, слегка подкопченую рыбу, Анаксагор любопытствовал, как мне понравилась история Геродота. Я несколько раз порывался ответить, но старик Каллий не давал и рта раскрыть. Нужно отнестись к Каллию снисходительно, поскольку наш незримый мирный договор, разумеется, очень популярен среди афинян. По сути дела, всегда остается опасность, что в один прекрасный день соглашение будет расторгнуто и мне придется уехать. Предполагаю, что мой статус посла будет уважен и меня не предадут смерти. Вообще-то, греки не очень чтят послов. Однако Каллий, является моим защитником.
   Он еще раз описал Марафонскую битву. Разумеется, Каллий сражался с доблестью Геракла.
— Я не был обязан сражаться, ведь я потомственный носитель факела и отправляю службу на мистериях великой богини Деметры.
— Разумеется, Каллий, я знаю это. Мы в некотором роде коллеги. Я ведь тоже потомственный носитель факела.
— Ах да, конечно, ваше поклонение огню... Вы должны позволить мне увидеть ваш ритуал. Особенно как архимаг глотает огонь. Ведь вы и есть этот самый архимаг, верно?
— Конечно.
  Я больше не пытаюсь объяснить грекам разницу между магами и последователями Зороастра. — Но огонь мы не глотаем. Мы его питаем. Огонь — это посланник Мудрого Господа. Огонь напоминает нам также о судном дне, когда каждому придется пройти через море расплавленного металла — вроде как по Солнцу, если Анаксагор прав. Каллий потомственный жрец, но он очень суеверен,  что странно. Потомственные жрецы обычно склонны к атеизму, они слишком много знают.
Я сказал:
— Если ты служил Истине и отвергал Ложь, то не ощутишь кипящего металла.
— Понятно. — Каллий прервал меня и перепорхнул на другую тему. — У нас примерно то же. Но все равно я бы хотел посмотреть, как вы глотаете огонь. Естественно, на наши мистерии я допустить вас не могу. Как вам известно, их нелегко постичь. И я не могу вам рассказать о них. Разве лишь одно: ты снова родишься, если до конца прошел свой путь. И когда умрешь, сможешь избежать… — Каллий запнулся. Птица села на сук. — Как бы то ни было, я сражался при Марафоне, хотя мне полагалось быть в жреческом облачении, — сами понимаете, я всегда должен носить его. Как жрец или как воин, но я убил в тот день причитающуюся мне часть персов…
И нашел в канаве золото.
  Каллий утомил Анаксагора, как и меня, но Анаксагор имеет то преимущество, что не обязан его терпеть.
— Молва сильно исказила эту историю. — Каллий вдруг устремился к точности. — Мне случилось захватить пленного, который из-за вот этой ленты на голове принял меня за стратега или царя. Поскольку он говорил только по-персидски, а я только по-гречески, объясниться мы не могли. Я не мог сказать, что я всего лишь носитель факела, мне было всего семнадцать, и он мог бы и сам догадаться, что я ничего собой не представляю. Но он не понял и указал мне место на берегу реки — а вовсе не в канаве, — где спрятал ларец с золотом. Естественно, ларец этот я взял себе. Законная военная добыча.
— А что стало с хозяином этого золота?
   Все Афины знают, и Анаксагор тоже, что Каллий тут же и убил того перса, а деньги вложил в вино, оливковое масло и морские перевозки. Сейчас он первый богач во всех Афинах. Ему завидуют. В Афинах все завидуют, даже отсутствию предмета для зависти. Но он сказал:
— Я отпустил его. Естественно.
  Лжёт Каллий весело и бодро, Каллий-разбогатевший-в-канаве.
— Золото это выкуп. Естественная вещь в сражении. Теперь с этим покончено — и все благодаря нам с вами, Кир Спитама! Весь мир будет вечно нам благодарен. Мы победили коррупцию на поле боя.
— Мне хватит и нескольких лет.

  Во время перемены блюд появилась Эльпиниса. Это единственная женщина в Афинах, которая обедает с мужчинами, когда захочет. Она приходится женой богачу Каллию и сестрой великолепному Кимону, а заодно и вдовой. Прежде чем выйти за Каллия, она жила с братом, приводя этим в трепет афинян. Последнее говорит о незрелости греков как нации: они этого еще не понимают: ведь каждый суть половина единого и, соединившись в браке, каждый удваивает свою значительность. Про Эльпинису также говорят, что именно она, а не Кимон, руководила партией консерваторов. К тому же, она оказывает сильное влияние на своего племянника Фукидида, вызывая восхищение и страх. С ней приятно проводить время. Очень высокая, Эльпиниса обладает сокрушительной красотой и неувядающей юностью — Демокрит в свои восемнадцать лет так внимателен, что от его пристального взора не ускользнет ни один седой волос. Эльпиниса говорит с мягким ионийским акцентом, который я так же люблю, как не люблю сухой дорийский. Меня научила греческому моя мать, ионийка.
 Обедать одной в кругу мужчин — бесстыдство! Она как милетская гетера — разве что не играет и не поёт. Гетерами здесь называют изысканных проституток. Хотя в греческих городах женщины не пользуются большими правами, всё же случаются варварские отклонения от правил. Я бывал на играх в одном малоазийском городе, там незамужних девушек поощряли посещать игры в гимнасиях — пусть увидят своих будущих мужей без одежды. А вот замужним смотреть на игры запрещалось по вполне разумной причине: не стоит присматривать замену супругу. В консервативных Афинах женщинам не часто разрешают выходить из дому, а уж посещать игры и подавно. Но Эльпиниса... Ей законы не писаны. Важная дама устраивается на ложе подобно мужчине — женщинам в тех редких случаях, когда они делят трапезу с мужчинами, полагается скромно сидеть в кресле или на табурете. Но Эльпинисе наплевать на обычаи. Она часто бестактна и не скрывает своего презрения к Каллию, который от нее без ума.
   Я все не могу решить насчет последнего, дурак он или не совсем. Склоняюсь к тому, что у него и без найденного в канаве сокровища хватило бы ума сколотить состояние, но его практичность в делах перечеркивается совершенной наивностью во всех остальных областях жизни. Когда его двоюродный брат — благородный, честный, бескорыстный, насколько это возможно для афинянина, государственный муж Аристид жил в бедности, Каллия упрекали в том, что он не помогает своему родственнику. Однако, осознав угрозу своей репутации, Каллий упросил Аристида рассказать на собрании, как часто он отказывался от предложенных ему денег. Благородный Аристид в точности исполнил просьбу. Каллий поблагодарил его, но денег так и не дал. В итоге теперь его считают не только скупердяем, но и совершенным шулером. Аристид прославился справедливостью и беспристрастием.   
   
   Прошлой ночью она родила сына. Он в восторге. Слова "он и она", произнесенные с многозначительным выражением лица, всегда означают гетеру Аспазию и ее любовника стратега Перикла. Консервативного Каллия это очень забавляло.
— Значит, сына, согласно закону, придется продать в рабство.
— Закон так не гласит, — возразил Анаксагор. — что мальчик рожден свободным, поскольку его родители свободны от рождения.
— Это не согласуется с новым законом, на котором Перикл сам же настаивал и вынудил собрание принять. Там сказано: если мать иностранка или отец иностранец… Я хочу сказать, если они не афиняне…
  Он запнулся, Анаксагор поправил его:
— Чтобы быть гражданином Афин, необходимо, чтобы оба родителя были афинянами. Аспазия родом из Милета, ее сын не может считаться афинским гражданином и занимать государственные должности. Но он не раб, так же как его мать и как остальные иностранцы.
— Ты прав, а Каллий заблуждается. — Эльпиниса быстро все расставляет по своим местам. Она напоминает мне мать Ксеркса, старую царицу Атоссу. — Но, как бы там ни было, меня радует, что Перикл сам настоял перед собранием на принятии подобного закона. Теперь этот закон лишает афинского гражданства его же сына. Но у Перикла есть другие сыновья. От законной жены. Каллия это все еще задевает, что много лет назад жена его старшего сына бросила мужа, чтобы выйти за Перикла. И это справедливо: Плохие законы должны работать против тех, кто их принял. Так сказал бы Солон. Солон — легендарный мудрец, афиняне часто его цитируют. Но нет. Так сказала Эльпиниса, которая любит цитировать самоё себя.  Так кто же будет царем на нашем ужине?
  Как только убирают второе блюдо, у афинян принято выбирать тамаду, который, во-первых, решает, сколько воды добавлять в вино — малое количество воды означает фривольную вечеринку, — затем он выбирает тему беседы и ненавязчиво руководит ей. Мы выбрали Эльпинису. Она назначила три доли воды на одну вина, ибо намечалась серьезная дискуссия - опасное обсуждение природы Вселенной. Я говорю «опасное», потому что существует местный закон, — нашлось место для законов! — запрещающий не только занятия астрономией, но даже и рассуждения о природе небес и звезд, Солнца и Луны, мироздания. Древняя религия утверждает, что два величайших небесных светила — это божества, уважительно называемые Аполлон и Диана. Как только Анаксагор заводит речь, что Солнце и Луна — просто огромные раскаленные камни, вращающиеся в небесах, он подвергается риску быть обвиненным в святотатстве. Однако надо сказать, что те из афинян, кто способен размышлять, только и делают, что размышляют об этих предметах - запретный плод сладок. Но если кто-нибудь из врагов обвинит тебя перед собранием в святотатстве, и если на этой неделе тебя за что-то невзлюбили, то ты на волосок от смерти. Афиняне не перестают удивлять меня своим радикализмом.
   Прежде чем нам затронуть опасную тему, Эльпиниса поинтересовалась моим мнением о выступлении Геродота в Одеоне. Я всячески избегал защищать политику Великого Царя по отношению к грекам, но упомянул про ужас, с каким выслушал клевету на нашу царицу-мать. Вопреки тому, что Геродот счел уместным поведать публике, Аместрис не давала повода говорить о себе как о кровавой мегере якобы царица заживо сожгла нескольких персидских юношей, а зрители содрогнулись от восторга. На самом деле после убийства Ксеркса некоторые знатные фамилии подняли смуту. Когда порядок был восстановлен, сыновей восставших казнили, как это у нас водится. Магический ритуал требует выставить мертвые тела напоказ, пока они не начнут разлагаться, но, как верная последовательница Зороастра, Аместрис отвергла магов и приказала сразу же похоронить казненных. Это был рассчитанный политический шаг, демонстрирующий победу Зороастра над поклонниками демонов. О безупречной верности Аместрис ее мужу, Великому Царю, о ее героическом поведении во время его убийства, о ее предусмотрительности и уме, проявленных в борьбе за трон для сына, можно говорить часами.  Эльпиниса была в восторге:
— Мне надо было родиться персидской дамой. В Афинах я пропадаю зря.
Каллий был неприятно удивлен:
— Ты и так свободна. Не думаю, что даже в свободной Персии найдется женщина, которой бы позволяли возлежать на ужине рядом с мужчинами, пить с ними вино и вести кощунственные беседы. Тебя бы просто заперли в гареме.
— Я водила бы в бой войска, как эта — из Галикарнаса. Артемизия? Вы должны приготовить ответ Геродоту, немедленно, — обратилась она ко мне.
— И рассказать нам обо всех ваших путешествиях, — добавил Каллий. — Обо всех восточных странах, что вам довелось повидать. Торговые пути на Восток… Это может оказаться весьма полезным. Как добраться до Индии и Китая. Я бы хотел это знать. Нет ничего важнее знания правильных торговых путей.
— А теории о сотворении мира, разве это не столь же интересно?
Отвращением к торговле и политике Анаксагор проникся с пелёнок.
— А ещё вы должны записать учение вашего деда. Всю жизнь слышу о Зороастре, но кто он такой и что он в действительности считает природой всего сущего.
  В итоге дискуссии Каллий объявил о своей приверженности к многобожию, иначе как же ему удалось бы трижды победить на Олимпийских играх в гонках колесниц? Впрочем, он  носитель факела на Элевсинских мистериях Деметры.
  Эльпиниса придерживалась учения скептиков, потому что любит очевидность, то есть ей нужны убедительные аргументы, таковы все греки, непревзойденные мастера так говорить, что совершенно немыслимые вещи звучат правдоподобно. Анаксагор держался скромно, как просто любопытствующий, и хотя упавший с неба камень подтвердил его теорию о природе Солнца, Анаксагор после этого стал еще скромнее, ведь «так много еще предстоит узнать!». Демокрит спрашивал его о таинственных невидимых частицах, которые невозможно увидеть. После третьей чаши Анаксагор сказал:
— Все в мире есть сочетание и разделение вечно существующих частиц: ничто создать невозможно и уничтожить тоже ничего нельзя.
  Ничто — оно и есть ничто по определению. Лучше скажем «все». Представим все как бесконечное множество мельчайших частиц, которые и составляют все сущее. Тогда во всем есть все. Это уже совсем просто, но поверить в это труднее, чем в то, что, скорбя по своей дочери, Деметра спускается в царство Аида и забирает с собой весну и лето, — так сказал Каллий и снова забормотал молитву.
  Каллий на самом деле пифагореец, а эти люди запрещают членам своей секты есть любые семена, так как те содержат переселяющиеся человеческие души. Это перенятое ими индийское воззрение. Если человек будет питаться одной чечевицей, — настаивал Анаксагор, — и невидимой влагой, у него все равно будут расти волосы, ногти, кости, сухожилия и всё, что нужно телу. Он считал, что все составляющие человеческого тела каким-то образом присутствуют в чечевице, что, конечно, не так. Всё необходимое производит само тело из немногих полученных им элементов. После их ухода Каллия с Эльпинисой Анаксагор произнес:
— Я пока не смогу ходить к вам.
  Это мидофильство? Здесь называют мидофилами тех, кто благоволит к персам и их собратьям мидийцам. У меня это вызвало сильное раздражение. Эти люди не могут трезво взглянуть на вещи. Не желай Великий Царь мира, я не был бы послом в Афинах, а командовал войском, однако, сказав это, я поступил не очень мудро. Во всём виновато вино.
— Перикл популярен, а я его друг, и я приехал из города, принадлежавшего Великому Царю. Так что меня всё равно обвинят в мидофильстве, надеюсь, это случится не скоро.
  В юности Анаксагор сражался при Марафоне на нашей стороне, но у него нет ни малейшего интереса к политике, и его непременно используют, чтобы насолить Периклу. Если так и дальше пойдёт, его приговорят к смерти.
— Путь в царство Аида одинаков, где бы и когда бы ты его ни начал, - сказал он, угадывая мои мысли.
  Тут я задал самый беспощадный из греческих вопросов, впервые сформулированный не слишком трезвым автором «Персов»:
— Так не лучше ли вообще не рождаться?
  Он улыбнулся.
— Стоит пожить хотя бы для того, чтобы изучать небо.
— Я его не вижу.
— Тогда чтобы слушать музыку. — Анаксагор не теряет темы. — Все равно Перикла обвиняют в том, что за восстанием в Эвбее стоят спартанцы, и нынче врагом Афин выступает Спарта. Когда я сказал стратегу, что пойду вечером сюда, он попросил извиниться перед вами. Он хотел бы как-нибудь принять вас, но за ним следят. Такова афинская свобода. Но есть места и похуже.

 Анаксагор: «Бессмысленные вопросы предполагают соответствующие ответы». Но по какой причине разум привел частицы в движение? Потому что такова внутренняя природа разума? А это можно доказать? Доказывать можно всё, а вот доказать - не всегда получится. Солнце — это камень, так быстро вращающийся, что даже загорелся. Раньше оно должно было где-то покоиться, иначе к настоящему времени уже сгорело бы, как тот кусок, что упал на землю. Тогда почему бы не согласиться, что разум, приведший все частицы в движение, принадлежал Мудрому Господу, чьим пророком является Зороастр? Возможно, Мудрый Господь и есть тот разум. Анаксагор показался мне очень любезным. Он не торопится с выводами, как большинство софистов. Я подумал о своем родственнике Протагоре. Он обучает юношей так называемой морали, и они платят ему за обучение. Он богатейший софист в мире. Много лет назад я встретил Протагора в Абдере. Как-то он пришел в дом к моему деду, к тому времени он умудрился получить образование. Протагор не появлялся в Афинах уже несколько лет, дает уроки в Коринфе, переполненном вольнодумными бездельниками, как считают афиняне. Демокрит восхищается нашим родственником, Перикл тоже обожает Протагора.
   Не считая одной короткой встречи со стратегом, я больше ни разу не был в той части города, где живет Перикл. И потом, за Периклом всегда следят, хотя он фактический правитель Афин, его тем не менее могут обвинить на собрании в тяжких грехах - мидофильстве или атеизме, или в убийстве своего политического наставника Эфиальта. Демокрит считает этого мужа тупым. Правда, но восхищается Аспазией, его уже стали принимать у нее в доме, где живет ещё с полдюжины милетских прелестниц.
  Сделайте скидку на нижеследующее: поскольку я диктую Демокриту, а он уверяет меня, что Аспазия, несмотря на свой солидный возраст — ей двадцать пять, всё еще прекрасно выглядит, я не смею ему возражать. Она ещё и  бесстрашна — потому что в этом беспокойном городе хватает страхов для метеков — так здесь называют иностранцев, — а она еще и любовница человека, которого ненавидят исконные аристократы и все их прихлебатели. А также она окружила себя блистательными мужчинами, не верящими в богов, и один прорицатель угрожает обвинить Аспазию в святотатстве. Но, по словам Демокрита, Аспазия только хохочет, разливает вино, дает советы музыкантам, слушает сплетни, коротает время с Периклом и его маленьким сыном.


  Воспоминание.
  Вначале все сущее казалось объятым пламенем. Мы отведали священной хаомы, после чего мир представлялся нам вечным и светлым, как пламя на алтаре. Бактрия. Мне семь лет. Я стою рядом со своим дедом Зороастром. В одной руке у меня ритуальный пучок прутьев, и я смотрю…
  Только я начал вспоминать тот страшный день, как в дверь постучали. Слуг никогда не бывает на месте, Демокрит сам впустил громогласного софиста Архелая с его учеников, молодым каменщиком. Греки имеют самый громкий голос в мире.
— Анаксагора арестовали за оскорбление святынь!! И за мидофильство!! Надо что-то делать!
Я сама любезность:
— Но в Афинах я представитель Мидии, не думаю, что мои слова могут благоприятно повлиять на собрание.
  Архелай, однако, хочет, чтобы я заявил, что после заключения мирного договора Великий Царь ничего не замышлял против греков, и раз между Персией и Афинами мир, Анаксагора нельзя обвинять в мидофильстве, сколько бы ни хвалил Мидию. Этот довод довольно простодушен, как и сам Архелай. К тому же, одно из условий договора — он не должен обсуждаться публично.
— Перикл имеет право всё обсуждать! — кричит Архелай.
— Право имеет, но не должен, раз дело такое деликатное, и даже если бы договор можно было обсуждать, все равно можно признать Анаксагора виновным в мидофильстве или в чем угодно, как афинянам будет угодно.
  Молодого каменщика зовут Сократ, и если верить Демокриту, он сколь безобразен, столь и умен, то есть чрезвычайно. Прошлым летом я нанял его подлатать фасад дома, в итоге  теперь в стене дюжина новых трещин, через которые свистит продувной ветер. Штукатуря стену, он может вдруг замереть, уставившись куда-то вверх и прислушиваясь к некоему голосу внутри себя. Когда я спросил Сократа, о чем ему поведал этот внутренний дух, он ответил:
— Дух любит задавать вопросы и никогда ничего не рассказывает. Некомпетентность этого духа поразительна.
  Неунывающий Сократ такой же никудышный софист, как и каменщик. Архелай согласился, что консерваторы должны довольствоваться обвинением друга Перикла. Однако я всё же не согласился выступить перед собранием и объявить о несостоятельности обвинения в мидофильстве. И потом, главное обвинение заключается в оскорблении святынь, и в этом он действительно виновен. Как и Архелай. Как и я, в глазах обвиняющей его толпы. Инициатор Лисикл, именно он первый выдвинул обвинение, тупой торговец баранами.
  Это имя ударило мне в уши, как морской прибой. Лисикл — грубый надоедливый тип, он старается нажить капитал, служа Фукидиду и партии консерваторов. И все предельно очевидно, Фукидид нападет. Перикл примется защищать Анаксагора и свою администрацию — и я не стану вмешиваться. Ничто не могло поколебать моего решения. Мое положение весьма шатко. Когда консерваторы решат, что пришла пора начать новую войну с Персией, меня тут же приговорят к смерти, если время не опередит их - этот кашель... Я действительно не здоров.
— А что будет после вашей смерти? — неучтиво спросил Сократ.
— Прежде всего, меня уже не будет в Афинах.
— Но вы верите, что продолжите существование в другом образе?
  Молодого человека интересовало, что думают по этому поводу последователи Зороастра.
— Мы верим, что все души созданы Мудрым Господом при сотворении мира. Значит, все они рождены только однажды, хотя на Востоке верят, что душа рождается и умирает снова и снова в другом образе — и так тысячи раз.
— Такого же мнения и Пифагор, — сказал Сократ. — Один его ученик говорил, что учитель вынес свое учение из Египта.
— Нет, — твердо возразил я, сам не знаю почему.
Архелай, некогда ученик Анаксагора, терял терпение:
— Все это прекрасно, почтенный посол, но есть факт: нашего друга арестовали.
— Есть также факт, что люди умирают, — хладнокровно заметил Сократ, — а что происходит или не происходит с живущим в теле сознанием — по-прежнему представляет большой интерес.
— Что же делать?
— А сходите к стратегу Периклу.
— Мы ходили. Его нет дома. Его нет в доме правительства. Его нет у Аспазии. Он просто исчез.
  Архелай наконец ушёл. Анаксагор же тем временем томится в тюрьме, и на ближайшем собрании Фукидид выставит против него обвинение. Возможно Перикл возьмет на себя его защиту. Я точно не знаю, потому что сегодня на заре спартанцы пересекли границу и вступили в Аттику. Стратег Перикл вывел войска на боевые позиции, и давно ожидаемая война, наконец началась. У меня нет сомнений  — Афины проиграют. Демокрит расстроен. Я не вижу разницы в том, кто победит. Мир не рухнет. А между Спартой и Афинами нет больших различий. Все они — греки. Просто по-разному управляемые.
  Я толкую Демокриту то, чего не успел рассказать его другу, когда он спросил, что будет после смерти. Освободившись от тела, душа возвращается к Мудрому Господу, но сначала она проходит по мосту избавления, и те, кто в жизни следовал Истине, пройдут в дом радости и счастья. Кто служил Лжи — брату-близнецу Мудрого Господа, Ахриману, олицетворяющему зло, — окажутся в доме Лжи, их ждут ужасные мучения. В конечном же счете, когда Мудрый Господь окончательно сокрушит зло, все души сольются воедино.
  Демокрит хочет знать, зачем Мудрый Господь вначале сотворил Ахримана. Это хороший вопрос, и мой дед уже ответил на него. В момент сотворения Мудрый Господь сказал своему брату-близнецу:
— Ни наши мысли, ни наши деяния, ни наше сознание, ни души никогда не придут к согласию. Да будет так. Два бога не могут править миром согласно.
  Для Демокрита это не ответ, но это глубже, чем ответ. Бог Мудрый не создавал злого брата, они оба появились одновременно. А вот кто создал их?
  В момент сотворения было только бесконечное время. Но затем Мудрый Господь решил устроить Ахриману ловушку. Он взялся выделить в бесконечном времени период долгого владычества, и человеческая раса попала туда, как муха в кусок янтаря. Когда этот период закончится, Мудрый Господь повергнет своего брата-близнеца, и с этого момента весь мрак будет поглощен светом.
  Демокрит хочет знать, зачем Мудрому Господу все эти хлопоты. Почему он допустил существование зла? Потому, что у него не было выбора. Но чей же это был выбор? В поисках ответа на этот вопрос, я задавал его Госале, Будде, Конфуцию и многим другим известным мудрецам. Я многое понял и сейчас объясню, почему существует зло или почему оно не существует.


КНИГА II
Дни ВЕЛИКОГО ДАРИЯ

1.

  Начал всему - огонь. Мы выпили священной хаомы, и мир предстал нам вечным и светлым, как пламя на алтаре.
  Бактрия. Мне семь лет. Я стою рядом с моим дедом Зороастром. В одной руке у меня ритуальный пучок прутьев, и я зачарованно смотрю, как Зороастр зажигает на алтаре огонь. Когда взошло солнце и пламя ярко разгорелось, маги затянули один из тех гимнов, что передал Зороастру сам Ахурамазда, Мудрый Господь. На тридцатом году жизни мой дед попросил Мудрого Господа указать ему раз и навсегда, как праведному человеку достичь истинного существования. И Мудрый Господь явился Зороастру. Ахурамазда рассказал ему, что именно человек и все человечество должны делать, чтобы очиститься до того, как подойдет к концу время долгого владычества. Мудрый Господь огнем осветил путь Истины, которому мы должны следовать, чтобы Ложь не победила нас. Зороастр и его последователи разжигают священный огонь в месте, куда не проникают солнечные лучи.
  Этот огонь на алтаре освещает ряд золотых кувшинов со священной хаомой. Вот маги поют гимн, прославляя Мудрого Господа; они прервали пение, когда с Севера к нам явилась смерть. Мы как раз пели строки о конце мира: «Когда все люди в один голос громко вознесут мольбу Мудрому Господу, и в это время он подведет итог всему сотворенному им, и у него не останется больше дел…» Хаома возымела свое действие, моя душа и мое тело как бы отделились друг от друга. Помню характерную дрожь дедовых рук, когда он в последний раз поднес к губам кувшин с хаомой. Я просто преклонялся перед ним. Да и кто не благоговел перед Зороастром? Помню, в свете огня завитки его белой бороды золотились, а его кровь казалась жидким золотом. Да, я помню, как сейчас, убийство Зороастра у огненного алтаря.
  Провинция Бактрия лежит на северо-востоке империи. Столица провинции находится не только на полпути между Персией и Индией, но также между северными разбойными племенами и теми древними цивилизациями, чьи владения простираются до южных морей. Хотя уже несколько недель ходили слухи, что северные племена вышли в поход, к защите Бактры никто не готовился. Наверное, люди чувствовали себя в безопасности под властью сатрапа Бактрии Гистаспа, отца Великого Царя, в городе отца Дария. Они ошиблись. Когда Гистасп с войском ушел в Сузы, туранцы обрушились на Бактру. Что оне успели разграбить, то сожгли.
  Стоя перед алтарем, мы ничего не знали, пока внезапно и бесшумно не появились  громадные люди со светлыми волосами, красными лицами и голубыми глазами. Когда маги вышли из транса и наконец заметили их, они в страхе пытались было бежать, но тут же были зарублены насмерть. Кувшины разбились, и светло-золотистая хаома смешалась с более темным золотом крови.
  Но что такое хаома. Я не знаю, что это. Только магам, потомственным жрецам, дозволено готовить её. Знаю лишь, что в основе этого священного снадобья трава, растущая в горах Персии и напоминающая равнинный ревень. Но каких только историй не насочиняли про смерть Зороастра! Поскольку он твердо и последовательно выступал против старых богов-демонов, поклонники этих злых духов верят, что демоны как раз и убили пророка Мудрого Господа, что полная ерунда. Эти белобрысые скоты с Севера просто грабили и жгли богатый город. Они не знали, кто такой Зороастр.
  Зороастр же, не обращая внимания на убийц и не отрывая глаз от пламени на алтаре, спокойно продолжал обряд. Я же зачарованно смотрел на бесчинство, творившееся вокруг, благодаря хаоме все женщины мне казались  прекрасными. Тем временем Зороастр поддерживал священный огонь на алтаре. Губы его в последний раз спросили:
— Господь, скажи мне правду: кто из говорящих со мной праведен, а кто порочен? Сам я служу Злу или Зло отделяет меня от спасения? Как мне не…
  Тут Зороастр упал на колени...
  До сих пор во сне я снова вижу это пламя, чувствую запах дыма, смотрю, как туранский воин, высоко подняв мощной рукой топор, с силой опускает его на шею Зороастра. А варвары с тупым любопытством смотрели на голову моего деда. Зороастр возвысил голос, и я до сих пор слышу каждое его слово. Обычно он задает Мудрому Господу ритуальные вопросы, но на этот раз сам Мудрый Господь заговорил устами своего порока:
- Поскольку Зороастр отверг Ложь и заключил в объятия Истину, Мудрый Господь благословляет его вечной жизнью до окончания вечного времени, и так же будет с теми, кто последует за Истиной.
  Туранский топор опустился снова. Зороастр пал ничком на алтарь и прижал к груди то, что осталось от сына Мудрого Господа, — горящие угли. Меня бы тоже зарубили, если бы один из магов не унес меня. К счастью, он мало выпил хаомы и потому сохранил ясность сознания, благодаря ему я и спасся. Мы провели ночь на дымящихся развалинах базара. Перед рассветом варвары ушли, забрав с собой добычи сколько смогли унести. Все остальное сожгли, кроме городской цитадели, где спрятились моя мать и её родственники, дальнейшие дни я запомнил плохо. Сатрап Гистасп поспешил вернуться в город, захватив в плен множество туранцев. Мне показывали пленных, чтобы я опознал убийцу Зороастра, но я не смог. Помню ещё пленных туранцев, посаженных на кол за разрушенными городскими воротами.
  Через несколько недель Гистасп отвез нас с матерью в Сузы, к царскому двору, где нас не ждали. Если бы не Гистасп, очень сомнительно, что я остался бы жив в этом городе — истинной жемчужине среди городов. Демокрит думает, что Афины великолепны, он просто не видел иного мира. Демокрит уже три месяца рядом со мной. Я стараюсь просветить его. Он старается просветить меня. Но мы сходимся в том, что когда я умру, ему следует отправиться на Восток. И между тем он  слишком афинянин.
  Я любил старого Гистаспа, он всегда обращался со мной как со взрослым. Он относился ко мне, мальчонке, как к святому! Ах да, я был последним, кто слышал предсмертные слова Зороастра — первые слова, произнесенные через человеческие уста самим Мудрым Господом, и те маги, что следуют Истине, до сих пор считают меня слегка не от мира сего, хотя я и не являюсь настоящим наследником Зороастра, несмотря на все попытки как доброжелателей, так и недоброжелателей, сделать меня верховным жрецом. В Мидии и Персии магами называют потомственных жрецов, как в Индии их называют брахманами. У всех арийских племен, кроме греков, есть каста жрецов. Хотя греки сохранили арийский пантеон богов и арийские ритуалы, наследование жреческого сана они всё же утратили; в данном случае они оказались мудрее нас, или им просто повезло. Персидский обычай требует, чтобы все религиозные обряды выполнялись магами, что доставляет массу неудобств - хотя большинство магов вовсе не последователи Зороастра, обычай обязывает их прислуживать на наших священных ритуалах. Мой дед изо всех сил пытался обратить их от поклонения демонам к единобожию, но  и сегодня хорошо, если хотя бы каждый десятый маг следует Истине.
  Отец мой был младшим сыном Зороастра. В Скифском походе он, как начальник конницы, сражался бок о бок с Великим Царем Дарием. В сражении на Дунае отца ранили, и он вернулся домой в Бактру, где и умер. Мне говорили, что он был  смуглым и темноволосым, как все Спитамы, с яркими глазами цвета оникса и магическим голосом пророка, так говорит моя мать, Лаис. Она гречанка… Демокрит удивляется, что я говорю о ней в настоящем времени. Я сам удивлен, но это факт — Лаис  и сейчас живет на острове Фасос, где она родилась в семье греков-ионийцев; её отец был верноподданным Великого Царя — презрительной клички «мидофил» еще не было, а все греческие города в Малой Азии и множество вдоль Геллеспонта и на Фракийском побережье исправно платили дань Великому Царю. Беда всё же пришла - по вине афинян.
  Демокрит хочет знать, сколько Лаис лет и как она вышла замуж за моего отца.   Вскоре после восхождения Дария на престол началась смута — вспыхивали восстания в Вавилоне, Персии, Армении. Дарию нужны были деньги, войска, союзники, и он послал моего отца к блестящему двору Поликрата, самосского тирана, который был союзником египетского фараона, противника Персии. Но, увидев наше войско, принял нашу сторону. Теперь надо было получить от Поликрата деньги и корабли. Это был долгий и мучительный процесс. Каждый раз, когда проносился слух, что Дарий потерпел поражение, отцу приказывали покинуть Самос. Но когда отец уже собирался вступить на палубу отходящего судна, прибывал гонец, чтобы вернуть его. Другими словами, Дарий не разбит, и даже одержал победу. Моему отцу очень помогал Мегакреон из Абдеры, владелец серебряных рудников во Фракии. Он был верным другом Персии и мудрым советчиком ненадежному Поликрату. А также он был отцом одиннадцатилетней Лаис. Когда мой отец попросил ее руки, Мегакреон с радостью дал согласие. Дарий же не одобрял смешанные браки, хотя сам из политических соображений несколько раз и заключал их.
  Дарий всё же согласился, при условии, что мой отец также подыщет, по крайней мере, ещё и жену-персиянку. Но отцу не пришлось жениться ни на ком из персиянок. Когда я родился, он тотчас же умер, Лаис было тогда тринадцать лет… сейчас ей около восьмидесяти восьми. Она живет на Фасосе в доме с видом на Абдеру, и  на дом вечно дует северный ветер. Но она похожа на скифов, потому не мёрзнет. Рыжие волосы, голубые глаза, такие же, как у меня.

  2.
  Но вернёмся к Бактрии и Сузам/ Между старой жизнью и новой было вот что. Ночь. Я вошел в шатер к Гистаспу, сатрапу Бактрии и Парфии. Гистасп тогда казался мне древним, как мой дед, а ведь ему не было ещё и пятидесяти пяти. Малого роста, с квадратной грудью и высохшей правой рукой, весьма энергичный человек, еще в юности в одном из сражений ему прорубили мышцы до кости. Гистасп сидел на походном сундуке. По обеим сторонам от него пылали факелы. Когда я собрался упасть ниц, он усадил меня на табурет.
— Кем ты хочешь стать?
Он говорил со мной, как со всеми остальными, в том числе и со своим сыном — Великим Царем.
— Воином.
  Я однако не задумывался над этим. Я только знал, что не хочу быть жрецом Жрецом, а не магом. Хотя все маги рождались жрецами, не все жрецы были магами. Определенно, мы, Спитамы, не маги. Иногда мне казалось, что вместо головы у меня кувшин, до краев наполненный священными гимнами. Жители Китая считают, что человеческая душа находится в животе. Несомненно, это объясняет, почему они так заботятся о всякой стряпне и сервировке стола. Это также объясняет, почему память у них превосходит нашу: информация хранится не в голове, которая не меняется в размерах, а в постоянно растущем животе.
— Воином? Что ж, почему бы и нет? Тебя отправят в придворную школу, и если ты проявишь способности в стрельбе из лука и прочем…
   Тут Гистасп потерял мысль, в томительном ожидании, я бесцельно уставился на один из факелов. Гистасп счел это знамением.
— Видишь? Ты не можешь оторвать глаз от сына Мудрого Господа.
Я быстро отвел взгляд: я понимал, что последует за этими словами.
— Ты внук величайшего из людей, разве ты не хочешь последовать по его стопам?
— Я пытаюсь. — Я умел прикидываться маленьким жрецом, чем и пользовался. — Но я также хочу служить Великому Царю.
— Нет более высокой цели для живущих на земле — кроме тебя. Ты не такой, как все. Ты был в храме. Ты слышал голос Мудрого Господа.
  Иногда мне кажется, что жизнь моя была бы куда проще, родись я в обычной знатной персидской семье, не осененной божеством. Я чувствую себя самозванцем, когда один из магов целует мне руку и спрашивает, что именно сказал Мудрый Господь. Конечно, я верую, но я не фанатик. И к тому же меня никогда не удовлетворяло объяснение Зороастра — откуда возник Мудрый Господь. Что было до него? Я проехал всю землю в поисках ответа на этот вопрос. Демокрит хочет знать, нашел ли я его, но всему своё время.
  Наверное, доля ионической крови от Лаис сделала меня скептиком в делах религии, но из всех ионийцев жители Абдеры наименее склонны к скептицизму, и даже есть поговорка, что быть тупее абдерца выше человеческих способностей.
Демокрит напоминает однако, что самый блистательный софист — абдерец и наш двоюродный брат. Абдера также гордится величайшим из ныне живущих художников — Полигнотом, который расписал длинный портик на рыночной площади, афинской Агоре. Я его уже не увижу. Это я спас его от магов. Нет, Зороастра спас Мудрый Господь. Я был лишь его орудием. Когда Великий Царь Кир сделал меня сатрапом Бактрии, я был молод и верил магам. Я поклонялся всем божествам, особенно Анахите и Митре. Я часто пил хаому для удовольствия, а не как священный напиток, и ни разу не пожертвовал снадобье Мудрому Господу, потому что не знал его. Потом в Бактру пришел Зороастр. Его прогнали из его родных Раг, и он отправился на восток, идя от города к городу, н как только он начинал проповедовать Истину, маги прогоняли его дальше. Так он прибыл в Бактру. Маги молили меня изгнать его. Но мне стало интересно. Я заставил их публично спорить с Зороастром семь дней. Он легко опровергал их аргументы, выставляя их богов демонами, пособниками Лжи. Он доказал, что есть лишь один творец — Мудрый Господь, рядом с которым существует и Ахриман — дух зла, с которым Истина никогда не смирится… теперь-то я вижу, что по своему темпераменту Гистасп был прирожденным магом. Ему, а не мне следовало быть внуком Зороастра, по духу он и был им. Когда Гистасп принял учение моего деда, он приказал и всем бактрийским магам принять его. Они повиновались, но втайне продолжали поклоняться демонам.
   Появление Зороастра напоминало землетрясение, что постигло тогда Спарту. Он говорил магам, что их боги — на самом деле злые духи. И их ритуалы - жертвоприношения — он счел просто позорными, оргии под видом богослужений. Маги, поглощая священную хаому, рубили на части живого быка, они оставляли себе те части жертвенного животного, что по праву принадлежат Мудрому Господу. Надо ли говорить, что маги люто ненавидели Зороастра, однако благодаря Гистаспу бактрийским магам пришлось изменить свои обряды. Теперь я начинаю понимать, какие чувства испытывал в связи с моим пребыванием при дворе Великого Царя, его сына. А ведь раньше сам Дарий торжественно признал Мудрого Господа и его пророка Зороастра.
   Когда моего деда убили, Гистасп решил послать меня к Дарию - как постоянное и зримое напоминание о Зороастре. Мне предстояло учиться, как будто я принадлежал к одной из шести благородных фамилий, помогавших восхождению Дария на престол. В Сузах тяжёлая ситуация. Большинство магов поклоняется демонам. Даже те, кто из древней Мидии. И они пользуются влиянием при дворе. Сын Гистаспа сын слишком терпим к ним. Готовность Гистаспа критиковать Дария всегда приводила в смятение старых персидских вельмож, но ни он, ни Дарий не воспитывались при дворе: главная ветвь царствующей династии Ахеменидов прервалась с убийством сына Кира Великого. Дальний родственник Ахеменидов, юный Дарий, захватил трон с помощью Шести и Мудрого Господа, а затем он пригласил Зороастра в Сузы. Но Зороастр не уехал из Бактры. Возможно, что зря.
   Гистасп уверял, что его сын клянется, что следует Истине, а раз он перс, то лгать не может. Теперь, когда я слыву историком — точнее опровергателем историков, — должен заметить, что для персов нет ничего омерзительнее лжи, в то время как для грека нет более изысканного удовольствия, чем тонко солгать. Всё из-за того, что греки живут торговлей, а торговцы вообще не могут быть честными. Знатным персам обычай запрещает что-либо покупать или продавать, иными словами, быть предприимчивыми, поэтому лгать они так и не научились.
  Дарию нерелигиозем, в смысле фанатизма, но ему приходится править более чем тысячей городов, и в каждом свои боги. Когда он восстановил наши храмы огня, старый Демокрит дед радовался, но когда он отстроил храм Бел-Мардука в Вавилоне, он дед ужаснулся. Но Дарий считает, что раз он правит всеми землями, то должен принимать все религии, какими бы отвратительными они ему ни казались.
Гистасп имел привычку медленно проводить рукой сквозь огонь факела, что находился рядом с ним — старый трюк магов. Так он успокаивался. Двор Великого Царя расколот на множество партий. Служить им - дело лихое. Преданность надо хранить только Великому Царю и Мудрому Господу. Больше никому. Каждая из главных жен имеет своих сторонников. Их надо избегать, как и греков. Многие из них — тираны, изгнанные новоиспечёнными демократиями. Это плохие люди, и они очень убедительно говорят, что только усугубляет ситуацию. Но моя мать гречанка…
   Гистасп снова не закончил фразу. Он не любил мою мать именно за это, и он невзлюбил бы и ее сына, не придись этому полукровке услышать речь самого Мудрого Господа, и это озадачило Гистаспа: ребёнок, наполовину грек, оказался избранным услышать голос Мудрого Господа. Поистине нелегко понять божественные пути.  Пока я не подрос, я жил в гареме, наблюдая за женами. Три из них самые влиятельные. Старшая жена — дочь Гобрия. Дарий женился на ней, когда ему было шестнадцать. У них три сына. Старший — Артобазан. Он уже почти взрослый. После Дария унаследует трон возможно именно он, думали все. Но Великого Царя очаровала Атосса, вторая жена, которая и считается царицей, потому что она дочь Кира Великого и она тоже родила Дарию трех сыновей, после того как он стал Великим Царем. Она объявила, что старший из ее сыновей и есть единственный законный наследник; к тому же, будучи внуком Кира, мальчик в самом деле царственный. Его имя Ксеркс. И он стал мне другом на всю жизнь.
  Атосса — одна из тех, кому я должен был нравиться, — сказал мне Гистасп, только что советовавший избегать всех жен и партий, но и не заводить врагов среди прочих жен и их евнухов. Ты должен быть скрытным, как змея. Ради Мудрого Господа ты должен уцелеть. Гарем — нечестивое место. Астрологи, колдуньи, поклонники демонов — все виды порока находят отклик у запертых здесь женщин. И Атосса хуже всех. Она должна была родиться мужчиной и стать Великим Царем, как ее отец Кир. Но её жребий иной - и она все-таки не мужчина, что старается возместить магией. В тайной часовне она подолгу молится злой богине Анахите. Между Атоссой, с одной стороны, и магами, с другой, моя жизнь была нелегкой. Маги старались обратить меня ко Лжи. Но я должен был наставить Сузы на путь истины, продолжая дело своего деда, святейшего Зороастра.

3.
   Однажды морозным днем мы отправились в Сузы; закутанный в шерсть, я в нетерпении ехал на верблюде рядом с матерью. Верблюд — неприятное создание, его ход вызывает у человека точно такую же болезнь, как корабельная качка. По пути к городу мать непрестанно шептала про себя греческие заклинания. К слову сказать, Лаис — фракийская колдунья, а это ведьмы из ведьм. Ведь не умей она колдовать, не уцелеть бы нам в Сузах. И все же, позволяя себе заниматься фракийскими таинствами, она ревностно продвигала своего сына как единственного пророка Мудрого Господа, являвшегося, конечно же, злейшим врагом всех тех злых демонов. Лаис — очень умная женщина. Уже светало, когда мы подъехали к реке Карун. Вода внизу была скована льдом, а впереди в лучах солнца сверкал великолепием своего центра огромный город Сузы. Вся Бактра уместилась бы на одном его базаре. Однако большинство домов в Сузах построено из необожженного кирпича или это землянки - просто вырыты ямы в земле и покрыты сверху пальмовыми листьями для защиты от летнего зноя и леденящего зимнего холода. Но также правда и то, что построенный незадолго до того дворец Дария — самое великолепное здание в мире, ничто не идет с ним в сравнение. Находясь на холме, дворец царит над городом, как над Сузами царят снежные пики Загросских гор.
   Сузы лежат на окруженной со всех сторон горами плодородной равнине меж двух рек. Сколько помнят люди, город этот всегда был столицей Аншана, подвластной сначала эламитам, потом мидийцам. На юго-западе Аншана находится Персидская возвышенность, где во главе местных племен стоял Кир Ахеменид, потомственный владыка Аншана. Когда Киру стало тесно в Аншане, он завоевал Мидию, Лидию, и Вавилон, а его сын Камбиз завоевал Египет. В результате благодаря Киру и Камбизу, Дарию и его сыну Ксерксу, и его сыну, моему нынешнему господину Артаксерксу, весь мир от Нила до Инда стал принадлежать персам, а ведь прошло всего сто семь лет! Так получилось, что большую часть этого грандиозного века я жил на свете и находился при персидском дворе.
   Летом в Сузах так жарко, что в полдень на улицах находят заживо изжарившихся змей и ящериц. К этому времени двор переезжает на двести миль севернее, в Экбатану, где мидийские цари выстроили самый огромный и самый непригодный для жилья дворец. Это место больше квадратной мили в прохладной горной долине. В не очень жаркие месяцы Великий Царь обычно вместе с двором переезжал на двести миль восточнее, в издревле развратный Вавилон. Позднее Ксеркс предпочел Вавилону Персеполь, и теперь двор зимует на исконных персидских землях.
   У сузских ворот нас встречал «царево око». У царя в каждой из двадцати провинций — сатрапий — есть по меньшей мере одно такое «око». Это должность, нечто вроде главного инспектора Великого Царя на местах. В обязанности встречавшего его входило присматривать за членами царской фамилии. Меня восхитил обширный и очень пыльный базар. Всюду, сколько хватало глаз, стояли шатры и навесы, а яркие флаги отмечали начало и конец каждого каравана. Здесь собрались купцы со всех стран света. Тут же были жонглеры, акробаты, заклинатели змей. Змеи раскачивались в такт пению дудочек, танцевали женщины, укутанные покрывалами, и женщины без покрывал тоже не отставали от них, маги снимали чары, вырывали зубы, восстанавливали мужскую силу. Пёстрые цвета, звуки, запахи, голоса…
   Дворец Дария отгорожен рядом огромных крылатых быков. Фасад дворца покрыт изразцами, изразцовый барельеф изображает победы Дария по всему свету. Эти искусно расписанные фигуры в натуральную величину сделаны прямо из кирпича. Хотя фигуры и похожи, каждая в профиль, в древнем ассирийском стиле, — все же представляют они разных Великих Царей. На западной стене дворца, напротив памятника какому-то давнишнему мидийскому царю, изображен мой отец при дворе Поликрата в Самосе. Отец держит свиток с печатью Дария и смотрит на Поликрата. За креслом тирана стоит знаменитый врач Демоцед. Лаис считает, что отец не похож на себя, она не любит условности нашего традиционного искусства. Ребенком она любила смотреть за работой Полигнота в его мастерской. Она любит реалистичный греческий стиль. Я — нет.
   Дворец в Сузах тянется с востока на запад, и если точно, это три двора. Перед главными воротами нам салютовали царские стражники - «бессмертные». По высокому коридору мы проследовали во второй, ещё более огромный двор, и меня приободрило изображение солнца — извечный символ Мудрого Господа — под охраной сфинксов. Вот мы вошли в «личный двор», где Гистаспа приветствовал главный распорядитель с высшими чиновниками царской канцелярии, именно эти люди выполняют всю текущую работу по управлению империей. Все они — евнухи. Потом толпа пожилых магов внесла чаши с курящимся фимиамом. Распевая молитвы, они внимательно рассматривали меня. Маги знали, кто я такой, и вряд ли были ко мне дружелюбны; когда церемония закончилась, Гистасп поцеловал меня в губы.
— Пока я жив, я буду твоим покровителем.
Затем он обратился к распорядителю:
— Поручаю тебе этого отрока.
Когда Гистасп ушел, я заплакал. Младший служащий проводил нас с матерью в гарем — это особый мирок внутри большого мира дворца. Показав нам маленькую пустую комнатку наподобие курятника, он сказал:
— Ваше помещение, госпожа!
— А разве нам не предоставят дом?
Лаис была взбешена.
— Всему свое время, госпожа. А пока царица Атосса надеется, что вам с мальчиком будет хорошо и здесь. Что бы вы ни пожелали — вам стоит лишь приказать.
  Все обещают всё и не делают ничего. Сколько Лаис ни приказывала, ни просила, ни умоляла, мы оставались в этой комнатушке, которая глядела на пыльный двор с высохшим фонтаном и дюжиной кур. Куры принадлежали одной из приближенных царицы Атоссы. Их кудахтанье раздражало мою мать, но я этих кур полюбил — другой компании у меня не было. Демокрит говорит, что теперь кур завозят и в Афины. И как их здесь называют? Ну конечно, персидская птица!
  Несмотря на официальное покровительство Гистаспа, нас с Лаис держали почти что на положении заключенных. Великий Царь нас не принял. Его прибытие и отбытие из дворца сопровождалось страшным шумом, боем барабанов и тамбуринов, отчего куры в панике комично метались по двору, но моя мать явно страдала. Дальше — хуже: с приходом лета мы не уехали вместе с двором в Экбатану. Никогда я не испытывал такой жары!
  Мы не видели никого из царских жен, кроме Аристоны, родной сестры Атоссы — и, стало быть, дочери Кира Великого. Однажды ближе к вечеру она появилась у нас во дворе. Должен признать, она оказалась в точности такой красавицей, как о ней говорили. Лаис была этим озадачена, поскольку всегда считала, что если знаменитости приписывается какое-нибудь достоинство, то в действительности именно его-то больше всего ей и недостает. Для колдуньи все существует как иллюзия. Возможно, в этом есть резон. Люди выдумали, будто Аристона была единственной любовью Дария. В действительности ничего на земле он не любил, кроме самой земли, да, он любил свои обширные земли. Ксеркс, напротив, любил  многих людей и потому потерял все свои земли.
  Аристону сопровождали юные красавцы-евнухи из греков,их продавал гарему один самосский торговец, который ловко крал греческих детей. Поскольку греки очень неохотно соглашаются на кастрацию, евнухи из Греции пользуются особым спросом.
Охотой идут в евнухи вавилоняне, и от них в самом деле больше всего толку. Каждый год пятьсот вавилонских юношей добровольно подвергают себя кастрации, чтобы служить в гареме Великого Царя и его вельмож. Этот же порядок господствует в Китае: уже много веков отцы приводят мальчиков к китайскому дворцу, чтобы продать их дворец, на государственную службу. Поистине юноши эти необыкновенно умны, а так же чрезвычайно честолюбивы, еда и секс для них мало интересны. В конце концов, если ты не родился в знатной семье, стать евнухом — единственный путь попасть на службу ко двору. Не секрет, что до сих пор истинный источник власти находится не на троне, а в гареме, где строят свои козни честолюбивые женщины и охраняющие их хитроумные евнухи. В нынешние дни евнухи не только всюду сопровождают жен и наложниц, они все советники Великого Царя, некоторые становятся государственными сановниками и даже военачальниками и сатрапами.
  Аристона была в накидке из золотых нитей, с тросточкой из слоновой кости, на щеках ее играл природный румянец, но она казалась не в духе. Аристона велела мальчикам заговорить с нами по-гречески. Лаис прервала ее:
— Нам не нужно переводчика, госпожа. Мой сын — внук пророка.
  Аристона кивнула и указала на меня своей тросточкой: — Ты умеешь глотать огонь?
  Я был напуган и промолчал. Лаис сказала:
— Огонь — сын Мудрого Господа, госпожа. Не стоит шутить над божественным, это небезопасно.
  Светлые глаза Аристоны расширились. Она очень напоминала своего отца, Кира Великого, — он был замечательно красивым мужчиной. Я знаю. Я видел его залитое воском тело в священных Пасаргадах.
— Да ведь Бактрия так далеко!
— В Бактрии живет отец Великого Царя, госпожа, там его вотчина.
— Это не его вотчина. Он там просто сатрап. Он Ахеменид из священных Пасаргад.
  Лаис, в своем выцветшем шерстяном платье, окруженная гурами, не дрогнула перед лицом не только дочери Кира, но и любимой жены Дария. Лаис вообще не знала страха. Колдовство?
— Из Бактрии пришел Дарий, чтобы восстановить империю вашего отца, — сказала она. — Из Бактрии же Зороастр заговорил голосом Мудрого Господа, чьим именем ваш муж, Великий Царь правит во всех своих землях. Берегитесь, госпожа, как бы не пало на вас проклятие Единого Бога.
  Вместо ответа Аристона подняла к лицу правую руку, нелепо прикрывшись золотистым рукавом, и поспешно удалилась. Лаис явно хотела что-то сказать, глаза ее горели гневом. Наконец она повернулась ко мне.
— Никогда не забывай, кто ты. Никогда не отрекайся от Истины и не следуй Лжи. И не забывай, что ты сильнее, чем все поклонники демонов.
  Но я уже тогда понимал, что Лаис нет дела ни до какой из религий (фессалийское колдовство не в счет), и Лаис очень хитрая и практичная женщина. В Бактрии она заставила себя выучить тысячу гимнов и ритуалов, чтобы убедить Зороастра в своем следовании Истине. Затем она внушила и мне, что я особый, что Мудрый Господь зачем-то избрал меня - быть постоянным свидетельством Истины. В
юности я не сомневался в словах Лаис, но теперь, когда жизнь многому научила меня, я не знаю, выполнил я возложенную на меня Мудрым Господом миссию или нет. П за семьдесят лет, прошедших после смерти Зороастра, я встречал столько божественных ликов во всех частях этого огромного мира, что уже ничего не могу утверждать определенно - кто божий посланец, а кто просто человек
  Демокрит, я обещал тебе объяснить, откуда возник мир, объясню — насколько это вообще возможно. Существования зла объяснить проще. Сказать по правде, я удивлен, что ты сам не разгадал загадку Лжи, а ведь именно она определяет Истину, — в этом подсказка.

4.
  Вскоре всех кур во дворе перерезали, и я скучал по ним. Моя мать — нет. Стояла ранняя осень, когда нас навестил младший канцелярский чин. Его прислал распорядитель. В канцелярии решили, что я должен ходить в придворную школу. Очевидно, весной, когда я проживал при дворе, для меня не нашлось там места. Лаис постаралась воспользоваться непонятным случаем и потребовала новые комнаты. Это невозможно, был ответ. Никаких инструкций на этот счет. Она попросила об аудиенции у Атоссы. Евнух с трудом сдержал смех. Дерзость здесь не в почёте. Я же ходил в школу, отчего был в полном восторге.
  Придворная школа делится на две группы. В первой учатся члены царской фамилии — в то время насчитывалось с три десятка принцев в возрасте от семи до двадцати лет, — а также вместе с ними  многочисленные сыновья Шести. Во второй группе учат сыновей менее знатных вельмож и малолетних «гостей Великого Царя», так называют заложников. Узнав, что я учусь не в первой группе, Лаис пришла в ярость. Школа располагалась в просторном помещении с окнами на огороженный стеной парк, где мы упражнялись в стрельбе из лука и верховой езде. Нашими учителями были маги старой школы, все они ненавидели Зороастра и опасались его растущего влияния. В результате большинство учителя и учащихся-персы старались не замечать меня. Моими товарищами были лишь гости, поскольку и сам я в некотором смысле являлся таковым. И я был всё же наполовину грек.
  Вскоре я подружился с мальчиком моих лет по имени Милон, чей отец, Фессал, приходился сводным братом афинскому тирану Гиппию. Хоть Гиппий и продолжил золотой век своего отца Писистрата, афинянам это семейство надоело. Ведь известно, что, когда афинянам живется хорошо, они сразу начинают искать на свою голову беду, или какую-нибудь неприятность, такие поиски обычно быстро заканчиваются большим успехом. Со мной в классе также учились сыновья милетского тирана Гистиэя, который числился в «гостях», поскольку приобрел слишком много богатства и власти. Однако во время вторжения Дария в Скифию он доказал свою преданность и предусмотрительность.
  Чтобы переправить персидское войско в Скифию, Дарий построил понтон - лодочный мост через Геллеспонт. Когда Великий Царь вернулся к Дунаю (где ранили моего отца), многие греки-ионийцы хотели сжечь мост и оставить Дария на растерзание скифам. Если бы Дария убили или взяли в плен, ионийские города объявили бы свою независимость от Персии, но верный своему слову Гистиэй отверг этот план. Кроме того, Гистиэй предостерег тиранов, что без поддержки Дария ионийская знать заключит альянс с чернью и свергнет тиранов, в Афинах такой союз боролся в то время против последних Писистратидов. Тираны, - так называлась всего лишь должность правителя, без последующих чёрных красок, - послушались совета, и мост остался невредим, Дарий же благополучно возвратился домой.
  В благодарность он подарил Гистиэю несколько серебряных рудников во Фракии. И тут, будучи правителем Милета и владельцем фракийских богатств, Гистиэй стал уже не рядовым тираном, а самым настоящим могущественным правителем - великим царем, и тут уже всегда бдительный Дарий пригласил его с двумя сыновьями в Сузы, где они и стали «гостями». Хитрый, неугомонный Гистиэй не мог привыкнуть к спокойной жизни «гостя»… Я упоминаю обо всем этом, чтобы лучше объяснить те войны, что Геродот называет Персидскими.
  В школе я охотно коротал время среди греческих заложников. Хотя маги строго запрещали нам говорить по-гречески, вдали от учительских ушей мы общались только на этом языке. Однажды ясным зимним днем мы с Милоном сидели на мерзлой земле, наблюдая, как наши товарищи тренируются в метании дротика. Одетые по-зимнему, в толстые шаровары с тремя парами подштанников, как это принято в Персии, мы не ощущали холода. Я и сейчас так одеваюсь и советую всем рекам следовать моему примеру, но их невозможно убедить, что несколько слоев легкой одежды спасают не только от холода зимой, но также и от перегрева летним днём. Греки, когда не голые, вечно кутаются в пропитанную потом шерсть.
  От своего отца Милон унаследовал вкус — уж лучше бы он выбрал талант! — к интриге. Он взахлёб объяснял мне, кто при дворе какую партию поддерживает. Все хотят, чтобы после смерти Дария его сменил на троне Артобазан, старший сын, а также внук Гобрия, который все еще думает, что не Дарий, а он должен быть Великим Царем. Но пятеро из Шести поддерживают и сейчас  Дария, ведь он — Ахеменид, племянник Кира Великого. Милон с жалостью смотрит на меня. Да, в Сузах даже мальчишки умеют так смотреть - здесь даже мальчишки интригуют и хотят казаться посвященными в страшные секреты.
  Милон сказал:
— Дарий такой же родственник Кира, как ты и я. Конечно, все знатные персы приходятся ему родней, и поэтому, в Дарии тоже есть кровь Ахеменидов — как во мне от моей матери и в тебе от отца, хотя нет — Спитамы на самом деле незнатная фамилия. Они даже и не персы?
— Наша фамилия знатнее всех. Мы святые! — Во мне проснулся внук пророка. — Мы избраны Мудрым Господом, он сам говорил со мной…
— Ты что, можешь глотать огонь?
— Да, — сказал я. — И дышать им, когда чувствую божественное вдохновение или сильный гнев. Но скажи, если Дарий не родственник Кира, как же он стал Великим Царем?
— Он лично убил верховного мага, обманывавшего всех, выдавая себя за сына Кира.
— Но может быть, тот маг и в самом деле был сыном Кира?
  Я уже представлял, что за порядки царят в этом странном мире. Лицо Милона вдруг стало очень греческим, точнее сказать - дорическим. Ясные голубые глаза округлились, приоткрылись розовые губы.
— Как ты можешь так лгать?! - вскричал он.
— Иные лгут, и ничего. Теперь пришел мой черед. Но всё же я не лгу и не умею лгать, потому что я — внук Зороастра. - Я говорил пафосно и дерзко, с чувством явного превосходства. — А вот некоторые не очень-то умеют, но лгут.
— Ты называешь лжецом Великого Царя? - ужаснулся мой приятель.
Я вовремя заметил опасность и аккуратно ее обошел:
— Ну нет, бог с тобой. Именно поэтому я так удивился, услыхав, что ты обвиняешь Царя во лжи. Ведь это он называет себя Ахеменидом и родственником Кира, а ты это жёстко отрицаешь.
Милон совершенно смешался:
— Благородный перс, каковым является отец моей матери, не может лгать. Также не может лгать и афинский тиран, каковым являюсь я.
— Ты хочешь сказать: афинский тиран, каковым был твой дядя?
— Он и теперь тиран, Афины ведь наши. До того как мой дед Писистрат стал там тираном, Афины были ничем, и пусть демагоги на собраниях болтают что угодно, но это именно так. Хорошо, Великий Царь — Ахеменид, раз он так говорит. Я всего лишь хотел сказать, что мы все Ахемениды, а значит родня им. Гобрий и его семья, Отан и его семья…
— Возможно, я неправильно тебя понял.
Я великодушно дал ему улизнуть. В Сузах нужно успеть стать ловким царедворцем до того, как пробьется первый пушок над верхней губой. Придворный мир — место куда опаснее пустыни: один неверный шаг — и смерть, если не хуже.

5.
  К тому времени я уже наслушался рассказов о том, как Дарий сверг сына Кира, но никто при мне пока ещё не осмеливался вслух сказать, что Дарий чужой  Киру, так я узнал от этого олуха Милона нечто важное, что Дарий — такой же узурпатор, как и смененный им маг, и это многое объясняло в принадлежности придворных к различным партиям. Теперь я понимал, почему тесть Дария Гобрий хотел быть Великим Царем. У него было больше прав на престол, он был одним из Шести и в знатности не уступал Дарию, но тот оказался хитрее. Гобрий признал Дария Великим Царем при условии, что наследником станет Артобазан, но Дарий взял вторую жену — дочь Кира Атоссу, и через два года, день в день со мной, у них родился Ксеркс. Если принадлежность Дария к Ахеменидам вызывала сомнения, то в отношении его сына Ксеркса сомнений не было - уж он-то несомненно был Ахеменидом. После рождения Ксеркса двор и раскололся на две партии — царицы Атоссы и дочери Гобрия. Шестеро знатнейших склонялись к Гобрию, но другие вельможи поддерживали Атоссу, равно как и все маги. Лаис утверждает, что Дарий намеренно стравил всю дворню, резонно полагая при этом, что за разборками между партиями замышлять против него у них просто не получится - кем бы Дарий ни был, но уж точно не простаком. Однако известно, что он подстрекал то одну, то другую сторону.
  Тогдашние Сузы это арена, на которой разворачивались ожесточённейшие схватка. Маги, поклоняющиеся демонам, имели большинство и всеми силами старались насолить последователям Зороастра. Служителей Лжи поддерживала Атосса. Сторонники Истины должны бы были пользоваться расположением Великого Царя, но Дарий не желал открыто их поддерживать: тепло отзывавшись о моем деде, он затем давал деньги иудеям на восстановление храма в Иерусалиме, вавилонянам на починку храма Бел-Мардука и далее по списку. Хотя я был слишком юн, чтобы играть активную роль в этой религиозной войне, присутствие мое при дворе глубоко задело поклонников демонов, так Лаис и я оказались заключенными в ужасном курятнике, откуда нас всё же вызволил Гистасп. В школе меня перевели во вторую группу, и я спася от таинственной болезни, неизменно убивающей тех, кто имел при дворе могущественных врагов. При дворе эту болезнь предпочитали считать скоротечной лихорадкой.
  Однажды ясным утром жизнь моя переменилась снова, совершенно по воле случая, если произволом судьбы правит это единственное из признаваемых греками божество.
Я сидел в позе лотоса в дальнем углу класса и старался казаться невидимым — обычно это удавалось. Наставник утомлял нас сложным религиозным текстом, не припомню точно, каким именно, кажется, одним из бесконечных гимнов плодовитости Анахиты, греки называют её Афродитой. Атосса поклоняется Анахите, и маги всегда помнили об этом. По знаку учителя класс дружно запел благодарственную песнь Анахите, все, кроме меня. Когда предлагалось вознести хвалу тому или иному божеству, я хранил молчание, а маги-учителя делали вид, что не замечают меня, но в это утро всё было иначе. Маг вдруг прекратил свои завывания, и класс тоже затих; он посмотрел на меня в упор. Случайностью ли это было? Но я воспринял это как вызов. Я был готов к… к бою. Я встал.
— Ты не пел с нами, Кир Спитама.
— Да, маг, это сущая правда.
  Милон разинул рот и застыл в ожидании. Я держался крайне нагло.
  Я принял позу, в которой мой дед всегда стоял перед огненным алтарем в Бактре: одна нога чуть впереди другой, а руки ладонями вверх протянуты перед собой.
— Маг! — Я очень старался подражать голосу Зороастра. — Я поклоняюсь только бессмертному, лучезарному солнцу на быстроногом коне. Ведь когда оно восходит , земля очищается. Очищаются воды в колодцах и бегущие реки. Все священные создания очищаются.
  Маг сделал жест, оберег, а мои одноклассники побледнели от страха - ведь я призывал в свидетели само солнце с неба.
— Не взойди солнце,  и злые духи уничтожат все в материальном мире. Но кто поклоняется лучезарному солнцу на быстроногом коне, тот устоит против тьмы, и против демонов, и против незримой смерти!
  Маг бормотал заклинания, но я не смог бы остановиться, даже если бы очень захотел.
— Если ты на стороне Ахримана и всего злого, я молю солнце уничтожить тебя первого…
  Я не успел закончить проклятие - маг с воплем бросился прочь, за ним посыпались остальные. Не знаю, как я вернулся во двор, где стайкой бродили призраки зарезанных кур, но слова мои эхом пронеслись по всему дворцу, и вскоре я получил приказ явиться к Атоссе.

  В Сузах говорят, что во дворце никто не знает, какой коридор куда ведет, и я верю этому. Говорят также, что там ровно десять тысяч комнат, — вот в этом как раз сильно сомневаюсь, но если бы о нем писал Геродот, он бы насчитал все двадцать тысяч. Меня долго вели по длинному коридору со зловещими темно-красными пятнами на полу. Мы с матерью никогда не покидали отведенного нам помещения в гареме, но вскоре мне должны были запретить вход туда: когда персидские мальчики достигают семи лет, их выселяют из гарема и вверяют на воспитание родственникам по мужской линии. Кроме Лаис, у меня не было родни, и мне разрешили жить в женском помещении до вполне зрелого возраста — девяти лет, но из придворных дам мы в нашей убогой пристройке видели только служанок. Два  высоких и худых евнуха из вавилонян встретили меня у дверей апартаментов царицы - до её прихода мне надлежит лечь ниц на индийский ковер, а когда она войдет, следует ползком приблизиться к ней и поцеловать ее правую ступню. Если мне не будет дозволено встать, то нужно оставаться на полу, лицом вниз, пока царица не выйдет. Затем я поползу по ковру обратно. И ни в коем случае нельзя смотреть на царицу.
   Протокол при дворе Дария был строгим, так всегда бывает, когда монарх не вполне законен. Хотя двор Ксеркса своим блеском значительно превосходил двор его отца Дария, протокол там соблюдался свободнее. Сын и внук Великих Царей, Ксеркс не имел нужды напоминать о своем величии. Но когда в дело вмешивается рок, человеку не выйти из этой борьбы победителем. Как ни высока была слава лысого поэта Эзопа, орел сбросил-таки  ему на лысину эту злосчастную черепаху-убийцу. Лаис утверждает, что к восьми годам я был истинным внуком и наследником Зороастра; да, она пристрастна, но и другие тоже подтверждают мою необычайную смелость и самоуверенность. Сейчас сердце моё бешено колотилось. Комната была небольшая, в ней стояло только кресло слоновой кости с серебряной подставкой для ног да небольшая статуя богини Анахиты. Перед статуей курился фимиам. Вдохнув тяжелый аромат, я беспокойно поежился. Я нахожусь в лапах демонов.
  Дверь из ливанского кедра напротив меня бесшумно отворилась. Шелестя одеждами, царица Атосса вошла в комнату и села в кресло. Я пополз к ней, нос мой терся о складки ковра. Наконец я увидел на подставке две прижатые друг к другу золотые туфли. В панике я поцеловал левую, но царица, похоже, не заметила моего промаха.
— Встань.
  Голос Атоссы был ужасающе мужским. Она говорила на изысканном персидском языке исконного аншанского двора. Старые придворные говаривали, что, слушая Атоссу, они снова слышали голос самого Кира. Как ни старался я не смотреть, но краем глаза все же взглянул на царицу. И оно того стоило! Красавица напоминала хрупкую куклу, её маленькое тело венчала совершенно не соответствующая ему огромная голова Кира — с горбатым носом Ахеменидов. Ее нос очень напоминал  клюв петуха из нашего двора, и но увидеть ноздри-прорези на переносице мне так и не удалось.
  Волосы Атоссы (скорее это был парик) были красного цвета, белки красновато-серых глаз были тоже красными. Она страдала неизлечимой глазной болезнью, но так и не потеряла зрения. Толстый слой белил густо покрывал ее щеки, чтобы скрыть, самую настоящую мужскую растительность. У нее были малюсенькие ручки, а все пальцы были унизаны перстнями.
— Тебя назвали в честь моего отца, Великого Царя.
  При прежнем дворе члены царской фамилии не задавали вопросов. Из-за этого непривычным к придворной жизни стоило труда вести беседу, когда прямые вопросы казались утверждениями, а ответы звучали как вопросы.
— Меня, да, назвали в честь Великого Царя. — Тут я произнес все мыслимые и немыслимые титулы Атоссы, на этот счет Лаис меня хорошо проинструктировала.
— Я знала твоего отца, — сказала царица, когда я закончил. — Твоего деда я не знала.
— Он был пророком Мудрого Господа, единственного творца-создателя.
Две пары глаз быстро обратились на улыбающуюся статую Анахиты. Подобно голубой змее, между мной и Атоссой извивалась струйка дыма. У меня выступили слезы.
— Ты говорил это в школе. Ты напугал учителя. Теперь скажи мне правду: ты наложил на него проклятие?
  Это был прямой вопрос, вполне в духе новейших времён.
— Нет, Великая Царица, у меня нет такого могущества. — Но я не собирался упускать возможное оружие. — Я всего лишь служу Мудрому Господу и его сыну огню.
  Неужели в восемь лет я был так предусмотрителен? Нет. Но меня натренировала Лаис, которая желала не только выжить при дворе, но и победить.
— Мой отец Великий Царь Кир поклонялся солнцу. И стало быть, огню. Но он поклонялся и другим могущественным богам. Он восстановил храм Бел-Мардука в Вавилоне. Он построил храмы Индре и Митре. Его всегда любила богиня Анахита.
  Атосса наклонилась к бронзовой статуе. Шею идола украшала гирлянда из живых цветов.  Я еще не знал, что в Сузах цветы выращивают в помещении всю зиму, — роскошь, придуманная мидийцами, и списал всё на демонов. Атосса спросила меня о деде. Я рассказал о его откровениях и подробно описал его смерть. На царицу произвело сильное впечатление то, что я сам слышал голос Мудрого Господа. Пусть Атосса и ее маги служили Лжи, но им следовало признать, что Мудрый Господь — единственный всемогущий бог, хотя бы потому что сам Великий Царь объявил всему миру, что корону и победы даровал ему Мудрый Господь. Поскольку Атосса не могла выступить против своего мужа Дария, она касалась этого вопроса с большой осторожностью.
— Зороастра у нас почитают, — сказала она неуверенно. — И конечно, тебя и твою мать…
  Атосса нахмурилась, мучительно подбирая слова, затем произнесла изысканную староперсидскую фразу, сводящуюся на греческом к чему-то вроде «мы очень любим, как своих родственников». Я со всей страстью почитания склонился до земли, гадая, каких слов от меня ждут. Лаис не подготовила меня к такой любезности.
Но Атосса и не ждала ответа. Довольно долго царица рассматривала меня своими сине-красными глазами.
— Я решила переселить вас в жилище получше. Скажи это своей матер; я была удивлена, узнав, что вы живете в старом дворце. Произошла ошибка. Виновные понесут наказание. Скажи также, что скоро я приму ее. И еще решено, что тебя переведут в первую группу придворной школы. Там ты будешь учиться с принцами царской крови.
  Должно быть, я выдал свою радость, но сама царица не казалась довольной.
Уже много лет спустя, когда мы с Атоссой стали друзьями, она призналась мне, что в действительности решение исходило не от нее, а лично от Дария. Очевидно, одно из посланий Лаис дошло-таки до Гистаспа. Взбешенный, он пожаловался сыну, который и приказал Атоссе обращаться с нами подобающим образом.
— Но, — сказала Атосса двадцать лет спустя, одарив меня своей по-царски чернозубой улыбкой, — я не собиралась слушаться Великого Царя. Совсем наоборот — я собиралась предать вас с матерью смерти, я вся была во власти магов. Как они заморочили нам голову, настроив против Истины! Я действительно следовала Лжи! Теперь я это понимаю.
  Наедине я всегда дерзил Атоссе, это ее почему-то забавляло. Она сказала, спокойно выслушав несколько дерзких фраз:
— Когда разнёсся слух, что во дворце живёт внук Зороастра, посылающий проклятия магам, тебя уже нельзя было не замечать, хотя, можно было без лишних разговоров убить… Но если бы вас с матерью нашли на дне колодца — у меня было такое на уме, лихорадка слишком долгая штука, — прочие жены Дария обвинили бы меня, и он был бы недоволен. Мне пришлось изменить курс. Как Лаис старалась спасти свою и твою жизни, так и я стремилась сделать своего сына наследником Дария. Попади я в немилость, Персидская держава досталась бы Артобазану, в чьих жилах царской крови ничуть не больше, чем у самого Дария.
— Или Кира Великого, — вставил я.
Со стареющей Атоссой можно было смело позволять себе вольности, но до известного предела.
— Кир был потомственным вождем горных племен. — Атосса ничуть не смутилась. — Он был урожденный Ахеменид, владыка Аншана. Что касается остального мира… Что ж, он завоевал его обычным образом, и если бы его сына Камбиза не… то есть если бы он не умер, то не было бы никакого Дария. Но сегодня Ксеркс — Великий Царь, вот так все обернулось к лучшему.

   Двор покидал Сузы в четыре этапа. Поскольку гарем двигался медленнее всех, женщины и евнухи выезжали первыми. Само собой, носилки Лаис двигались в свите царицы Атоссы. Теперь Лаис стала важной придворной дамой. Следом за гаремом вывозили драгоценности и утварь Великого Царя. Затем отправлялись чиновники канцелярии со своими бесконечными свитками. Потом должностные лица, законники, знать, и, наконец, на дорогу верхом или на боевой колеснице выезжал сам Великий Царь. Благодаря Милону, я ехал среди знати на запряженной четверкой коней колеснице. Вскоре после моего перехода в первую группу придворной школы Фессал настоял, чтобы его сына тоже приняли туда на том основании, что племянник афинского тирана равен по положению персидскому вельможе или жрецу. Итак, мы с Милоном снова учились вместе, и мне нашлось с кем говорить по-гречески. Когда пришло время отправляться в Экбатану, Фессал настоял, чтобы я ехал вместе с ним и Милоном.
  Мы покинули Сузы на рассвете. В Загросских горах таял снег, и вода в обеих реках сильно поднялась, а вот через месяц эти бурные потоки превратятся в два грязных ручейка. Я не видел места, где было бы так жарко летом, как здесь — а я немало времени прожил в Индии, — и так холодно зимой, хотя я пересек заснеженные Гималаи. Фессал сам правил четверкой коней. Когда-то он был победителем Олимпийских игр в гонке колесниц и так же, как Каллий, гордился этим. Игры устраиваются раз в четыре года, и в них есть нечто такое, что сводит с ума даже умнейших из греков. Думаю, если бы Фессалу предложили быть тираном Афин или получить венок победителя на тридцать девятой Олимпиаде, он бы предпочел второе - пучок оливковых веток.
  Со всеми своими носилками и фургонами гарем тащился до Экбатаны недели две. Мальчики с чемпионом-возницей добрались туда за четыре дня; тогда я впервые оценил созданную Дарием превосходную систему дорог. Эти дороги расходятся из Суз на север, юго-запад и восток. Через каждые пятнадцать миль стоят почтовые станции, а также постоялые дворы с конюшнями. Вокруг станций, как грибы после дождя, вырастают деревушки. На нашем первом ночлеге я увидел сквозь бело-розовое цветение множества плодовых деревьев лачуги нового поселка. К северу от Суз земли чрезвычайно плодородные.
  Уважая ранг Фессала, хозяин постоялого двора отвел нам небольшую комнату с низким потолком и земляным полом. Менее значительные персоны спали в конюшнях и коровьих стойлах или просто на земле под звездным небом. Хотя люди такого ранга путешествуют с собственными шатрами, челядью и утварью, Фессал захотел, чтобы мы путешествовали, «как воины; ведь вам обоим предстоит ими стать.
— Киру — нет, — сказал Милон. — Он собирается стать жрецом. Он вечно молится и придумывает проклятия.
  Хотя Милон плохо помнил свой родной город, афинское ехидство ему не изменяло.
Фессал взглянул на меня с интересом:
— Ты потомственный маг?
— Нет. Я вообще не перс…
— Он не перс. Он мидиец.
  Милон тактом не отличался. При дворе считалось дурным тоном упоминать о том, что пророк, посланный Мудрым Господом, сам не перс, а мидиец из Раг. Хотя многие представители нашей фамилии пытались это оспорить, Зороастр не имел ни капли персидской крови. Правда, я не думаю, что и мидийская есть. Подозреваю, наши корни уходят в истинно древнее племя — возможно, ассирийцев, халдеев или вавилонян... Не считая меня, все Спитамы слишком смуглы, слишком экзотичны с виду для мидийцев. Я, благодаря Лаис, светлый, и похож на грека.
  Фессал разжег угли на жаровне и испек нам из отрубей и воды скудный солдатский хлеб. Плод его трудов видом и вкусом напоминал подсохшие на солнце коровьи лепешки. Он был красивым мужчиной. В юности женился на персиянке из Милета, и хотя в ту пору афиняне не столь активно возражали против смешанных браков, все в Афинах считали, что если представитель их царствующей династии женится на персиянке, та должна быть по меньшей мере близкой родственницей Великого Царя. Фессал совсем не по-афински любил свою жену, он был страстным мужчиной. Роман между ним и будущим цареубийцей Гармодием был столь неистовым, сколь и коротким, что не могло не повлиять на судьбу Афин. Никто из ныне живущих толком не понимает, что там, собственно, произошло. Эльпиниса, хорошо осведомленная в такого рода делах, думает, что Фессал и его сводный брат Гиппарх были влюблены в Гармодия, прекрасного молодого атлета из Танагры. Естественно, Гармодию льстила любовь братьев афинского тирана. К тому же Гармодий любил пофлиртовать. Официально он был любовником другого танагрийца, начальника конного отряда по имени Аристогитон. Как обычно в таких случаях, афиняне перессорились. Аристогитон проклинал тирановых братьев, Фессал злился на своего брата, что тот пытается отобрать юношу, сам же юноша… Впрочем, дело это весьма запутанное и может представлять интерес только для афинян, но, с другой стороны, эта ссора повлияла на ход истории в целом.
  Гиппарх публично оскорбил девственную сестру Гармодия. Считают, он-де лишь выразил надежду, что она не так распутна, как ее брат. Разгневанный Гармодий пошел к своему прежнему любовнику Аристогитону, и вместе они поклялись отомстить за оскорбление. На большом всеафинском празднике Аристогитон с Гармодием не только убили Гиппарха, но и совершили покушение, правда неудачное, на жизнь Гиппия. Хотя обоих тут же казнили, тирания получила удар, положение Гиппия пошатнулось, и он счел необходимым послать Фессала в Сузы для заключения союза с Дарием, но у греков дело зашло слишком далеко. Из-за любовной ссоры династия Писистрата пала, а на Агоре установили статуи любовников; когда Ксеркс захватил Афины, он увез эти статуи с собой в Сузы, где по моему совету их установили у подножия памятника Писистратидам. До сих пор можно видеть, как молодые убийцы взирают снизу на добрых тиранов, по глупости и ревности изгнанных из города, никогда больше не видевшего такого долгого и славного мира, каковой столь мудро и успешно поддерживали потомки Писистрата. Все это крайне нелепо. Но... только в Афинах любовь непременно смешают с политикой.

6.
  Демокрит напоминает мне, что при персидском дворе любимые жены и наложницы Великого Царя часто пользуются большим влиянием. Это правда. Но когда наши царицы добиваются власти, это происходит не благодаря их сексуальной привлекательности, а благодаря тому, что они сумели управиться с тремя домами гарема, и, кроме того, царица получает большие доходы независимо от Великого Царя, к тому же царица может непосредственно влиять на евнухов, управляющих канцелярией. Хоть я и не встречал более подверженного женским чарам человека, чем Ксеркс, ни на мгновение не могу предположить, чтобы его сердечные дела могли влиять на его же политику. Впрочем, однажды был такой случай, в конце его жизни. Но б этом после.
  Жуя скудный солдатский хлеб, я постарался убедить Фессала, что тоже хочу стать настоящим воином.
— Это самая лучшая судьба, — сказал он. — И это необходимо. Мир опасен для тех, кто не может сражаться, или командовать войском. Или нанять войско.
  Все мы знали, что ему не удалось уговорить Дария помочь Гиппию. В те дни Дарий мало обращал свой взор на греческий мир. Хоть он и владел греческими городами в Малой Азии и простер свою власть на множество островов вроде Самоса, Великий Царь никогда не интересовался западным миром, особенно после поражения на Дунае. Его всегда тянуло на Восток, но он никак не мог направить туда все свое внимание. Правда, он совершил экспедицию к реке Инд, но ему хотелось добраться до стран, лежащих еще дальше на северо-восток, и еще дальше, чем те. Дария, как и раньше Кира, постоянно отвлекали эти краснолицые всадники с севера, вечно наседающие на наши границы, ведь это были мы сами. Тысячу лет назад исконные арии, арийцы налетев с севера, поработили до сих пор находящихся под нашей властью жителей Ассирии и Вавилонии. Теперь под именами индийцев и персов эти племена создали новую культуру, и нашего племенного вождя мы величаем Великий Царь. Тем временем наши близки родичи в степях алчно взирают на нас с севера и ждут своего часа.
  Фессал задумчиво рассказывал об Афинах, и я понимал, что говорит он не просто так. Моя мать водила дружбу с царицей Атоссой. Сказанное мне будет пересказано царице.
— Гиппий — надежный друг Персии. Его враги в Афинах — это враги Персии и друзья Спарты. — Нахмуренное лицо Фессала казалось розовым в свете жаровни. — Гиппий нуждается в помощи Великого Царя.
Слышен крик:
— Дорогу посланцу Великого Царя!
  И в те дни царские посланцы покрывали полторы тысячи миль от Суз до Сард менее чем за неделю. Дарий говорил, что империя держится не войском, а дорогами.
— В один прекрасный день Спарта заключит союз с врагами моего брата в Афинах, и тогда они нападут на Персию.
  Это звучало несуразно. Персия — целый мир! Хотя я плохо представлял, что такое Спарта, я знал, что это греческий город, маленький и слабый, где-то очень далеко. Я также знал, что персы неизменно побеждают греков. Таков закон природы.
— Только мой брат Гиппий, один он и отделяет Персию от Спарты.
  Не думаю, что Фессал отличался большим умом. Поскольку он умер, когда я был еще мал, мне не довелось его знать как мужчине мужчину. С другой стороны, я часто встречался при персидском дворе с его братом Гиппием, когда тот был в длительном изгнании. Гиппий не производил впечатления сильной личности, но был хорошо образован. Почему же Спарта так опасна?
— Спартанцы живут ради войны, и они не любят других людей. Спарта — это казарма. Они хотят завоевать всю Грецию. Завидуют Афинам. Они ненавидят нашего отца Писистрата, потому что его любит народ и ему покровительствуют боги. Сама богиня Афина наделила моего отца и его потомков в Акрополе, перед всеми гражданами властью над городом.
  Но верил ли сам Фессал в эту историю? Нынешние афиняне определенно не верят.
Истина здесь в том, что Писистрат с друзьями уговорили одну высокого роста девушку по имени Фия нарядиться Афиной. Я встретил ее внука, который рассказывал, как его бабка тогда сопровождала Писистрата в священный храм Афины в Акрополе. Поскольку большинство афинян все равно поддерживали Писистрата, они прикинулись, будто принимают Фию за Афину. Остальные промолчали — из страха.
Пришло время, и Писистрата из Афин изгнали. Он отправился во Фракию, где владел серебряными рудниками. Какое-то время он имел дела с моим дедом Мегакреоном. Но как только Писистрату удалось снова нажить состояние, он расплатился с аристократической партией Ликурга. Потом подкупил партию торговцев во главе с Мегаклом, но поскольку сам он возглавлял партию простолюдинов, то не мог снова стать в Афинах тираном. Он дожил до старости и умер в довольстве. Ему наследовали его сыновья Гиппий и Гиппарх.
  Есть разные версии, что именно двигало убийцами Гиппарха. Одни считают — политические мотивы, другие — что просто любовники потеряли голову, я подозреваю последнее. Как и Эльпиниса. Она недавно выяснила, что ни один из убийц не был связан с известными фамилиями, вокруг которых сплачивались аристократичные противники тирании. Я имею в виду, конечно же, потомков проклятого Алкмеона. Он предал смерти множество людей, укрывшихся в храме, и за это был проклят особым проклятием, переходящим от отца к сыну из поколения в поколение. Между прочим, Перикл тоже Алкмеонид по материнской линии. Бедняга! Хоть я и не верю в многочисленных греческих богов, в силу проклятий я всё же склонен верить. Во всяком случае, по предсказанию Дельфийского оракула, внук Алкмеона Клисфен возглавил оппозицию популярному Гиппию.
Фессал был мрачен.
— Клисфен опасен и неблагодарен, как все Алкмеониды. Унаследовав власть после нашего отца, Гиппий дал Клисфену государственную должность. Теперь Клисфен бежал в Спарту и хочет вторгнуться в Афины. Он знает, что только иностранным войском можно справиться с нами, афиняне против нас не пойдут. Мы популярны, Алкмеониды — нет.
  Так, расчеты Фессала оказались верны. Примерно через год Клисфен пришел в Афины со спартанским войском, и Гиппия свергли. Потом тиран поклялся в верности Великому Царю и поселился с семьей в Сигее, городе, что выстроили неподалеку от развалин Трои. Гиппий водил дружбу со жрецами Аполлона в Дельфах и участвовал в Элевсинских мистериях, где Каллий носил факел. О Гиппии говорили; он понимает в оракулах лучше всех и умеет предсказывать будущее. Однажды в дни моей не знающей сострадания и самоуверенной юности я спросил тирана, предвидел ли он свое падение.
— Да, — ответил он.
  Однако подробностей я не дождался. Во всех политических и моральных затруднениях афиняне любят цитировать Солона. И я поступлю так же. Солон был прав, обвиняя не Писистрата, а самих афинян в том, что они оказались под игом тирана. Он сказал… Что?
  Тут Демокрит приводит мне истинные слова Солона:

Вы ведь свой взор обратили на речи коварного мужа.
Каждый из вас столь хитер, что сравниться с лисицею может,
Вместе, однако, вы слабый имеете ум.

  Точнее про греческий характер не скажешь — и сказал это так же афинянин! Лишь одно замечание ложно: никто не попадал под иго. Тиранов искренне любили, и без помощи спартанского войска Клисфен никогда бы не сверг Гиппия. Потом уже, чтобы укрепить свою власть, Клисфену пришлось пойти на беспрецедентные политические уступки черни, почитавшей тирана, как результат — знаменитая афинская демократия. Единственным политическим противником Клисфена будет Исагор, лидер аристократов; спустя полвека ничего не изменилось, разве что вместо Клисфена Перикл, а вместо Исагора - Фукидид; потомки же Писистрата довольствуются владениями у Геллеспонта, все, кроме моего друга Милона. Он погиб при Марафоне, сражаясь за свою семью и за Великого Царя. Тем вечером по дороге из Суз в Экбатану я стал ревностным сторонником Писистратидов. Естественно, я никогда не упоминаю о своей приверженности перед нынешними афинянами, которых уже полвека учат ненавидеть имя, столь любимое их дедами. Однажды я деликатно коснулся этого предмета при Эльпинисе и неожиданно нашел сочувствие.
— Тираны правили лучше всех, но афиняне предпочитают хаос порядку, и мы все, такте средние, ненавидим великих людей. Смотрите, что они сделали с моим братом Кимоном! Перикла жаль, раз все признают его великим человеком, он плохо кончит. Эльпиниса даёт год-два, затем его подвергнут остракизму.
  Экбатана. Даже теперь, когда мои воспоминания не сопровождаются зрительными образами — слепота, похоже, таинственным образом распространилась и на мою память, — я по-прежнему вижу неправдоподобно прекрасный подъезд к ней. Сначала  темный лес. Потом, когда уже кажется, что Экбатана куда-то делась, вдруг, как мираж, возникает укрепленный город, окруженный семью концентрическими стенами, каждая своего цвета. За золотой стеной, на холме в центре города стоит дворец, он весь построен из кипариса и ливанского кедра. От этого постоянно возникают пожары. Но дворцовый фасад обит щитами позеленевшей бронзы. Некоторые считают, что мидийцы сделали это, чтобы враги не могли сжечь дворец, но это просто украшение. Определенно эти щиты придают зданию своеобразную красоту, когда бледно-зеленая бронза начинает гореть в солнечных лучах на фоне хвойного леса, сплошь покрывающего мидийские горы. В день нашего прибытия мы смогли в течение девяти часов любоваться на ее красоты — столько времени понадобилось, чтобы пройти через семь ворот. За эти долгие часы я узнал от Фессала множество греческих выражений, которые с тех пор произношу с большим удовольствием.
   Тогда школьная жизнь была очень напряженной. Мы вставали на заре - обучаться владению всеми видами оружия. Кроме математики и физики нас учили ещё и скотоводству, и земледелию. Мы учились читать и писать. Нас учили строить не мосты и крепости и дворцы. Каждый день нас кормили только постной пищей. Когда знатному юноше исполнялось двадцать, он умел делать почти всё, что может быть полезно. Раньше было проще - юношей просто учили скакать верхом, натягивать лук, говорить правду, и все. Но ко времени Кира стало ясно, что персидской знати следует знать кое-что ещё, ибо она - последняя надежда. И когда Дарий взошел на престол, мы были уже готовы к главной цели — управлять лучшей частью мира. Боги не придут ин сделают за нас нашу работу. И всё же один аспект правления держали от нас в секрете — это гарем. Хотя многие среди наших учителей были евнухи, никому из нас никогда не рассказывали о внутренней кухне гарема, этом таинственном мире, навсегда закрытом для всех мужчин, кроме Великого Царя персов, ну и меня. Довольно долгое пребывание в нём неоценимо помогло моей дальнейшей карьере. До того, как я переехал жить к принцам царской фамилии, я провёл в гареме целых три года. И я рад, что все так сложилось. Знатных мальчиков за три года до половой зрелости забирали из гарема и посылали в придворную школу, я был исключением. В результате я узнал не только жен Дария, но и местных евнухов, работавших рядом со своими собратьями в Первой и Второй палатах канцелярии.
   Демокрит интересуется, что это за палаты. Первая всегда располагается в задней части первого двора, в каком бы дворце ни случалось жить Великому Царю. Сто чиновников за длинными столами разбирают его переписку и все поступающие петиции. После сортировки документов чиновники Второй палаты решают, что стоит показать Великому Царю, а что следует направить тому или иному советнику. Вторая палата обладает огромной властью, само собой, ее держат в своих руках евнухи. Позднее Ксеркс любил дразнить меня, говоря, что своей ловкостью и проницательностью я обязан евнухам гарема. А я говорил, что останься он подольше в гареме, то мог бы научиться государственным уловкам у своей матери. Он со смехом соглашался. Но только это был плохой смех.
   Здесь я должен заметить, что до воцарения Дария замужним женщинам правящего класса была разрешена почти такая же жизнь, что и мужчинам, и считалось в порядке вещей, если, скажем, богатая вдова после смерти мужа сама управляет своим имуществом. Во времена Кира женщины не удалялись из общества, разве что на периоды менструаций. Но у Дария были свои понятия - он держал царственных дам вдали от людских глаз. Естественно, знать стала подражать Великому Царю, и их жены тоже оказались взаперти. Нынче персидская дама и помыслить не может заговорить с каким-нибудь мужчиной кроме своего супруга. Однажды выйдя замуж, она уже навсегда покидает своего отца или братьев, да и сыновей ей запретят видеть, когда те покинут гарем. Но почему Дарий так стремился удалить женщин из общественной жизни. Может быть, в интересах политики он считал менее опасным держать их взаперти; в действительности же вдали от глаз общества их власть неуклонно возросла:  втайне они использовали евнухов, а те использовали их. Во время правления Ксеркса государственными сановниками часто вертели евнухи вместе с той или иной из царских жен. Но даже в строгое время Дария случались исключения из правил. Царица Атосса принимала всех: мужчин, женщин, детей и евнухов, и вокруг этого не возникало скандалов. Однако шептались, что у нее был роман с Демоцедом — врачом, удалившим ей одну грудь. Не верю. Я знал Демоцеда, он слишком умен и очень робок, чтобы связываться с царями. В свои юные годы Атосса предпочитала общество евнухов. Так делают большинство женщин в гареме. Ведь если евнух кастрирован в зрелом возрасте, он по-прежнему сохраняет способность к нормальной эрекции. Женщины даже сражались за красивых евнухов, а Великий Царь вполне разумно предпочитал не замечать этого: женщин изолировали для уверенности, что дети будут законными. Чем занимается госпожа со своими евнухами или с другими женщинами, не касается ее хозяина, если, конечно, он достаточно мудр, ведь царица не сможет родить ни от евнуха, ни от другой женщины. Другим исключением была Лаис, и  мы регулярно виделись у нее в апартаментах, рядом с гаремом. Чувственная до чрезвычаности, Лаис не видела нужды в евнухах, дважды забеременела и каждый раз устраивала выкидыш, что в Персии карается смертью, но Лаис обладала мужеством льва, и всё обошлось. Она приписала это своим чарам. Тирана Гистиэя она околдовала определенно.
   Я не помню, как впервые встретился с Ксерксом. Он тоже вряд ли запомнил эту встречу, он был сыном царя, и его уже называли наследником Дария, я же не был ни принцем, ни жрецом — просто какая-то аномалия при дворе, никто не понимал моего ранга и как со мной держаться, но у меня было два могущественных покровителя — Гистасп и Атосса. Допустим, мы с Ксерксом встретились год назад в Экбатане, на первом для меня официальном приеме, посвященном женитьбе Дария на одной из своих племянниц, там я впервые увидел Великого Царя Дария. Несколько недель гарем гудел - только и говорили что об этом браке. Одни одобряли женитьбу Дария на одиннадцатилетней внучке Гистаспа, другие считали, что на этот раз ему не следовало жениться на девице из царской семьи. Три дома, где жил гарем, наполняли бесконечные споры.
   Демокрит интересуется, что это за три дома: гарем делится на три части. Третий дом занимает царица-мать, она по своему рангу выше царицы-супруги. Второй дом отводится женщинам, которых Великий Царь уже познал. В Первом доме живут девственницы, новые приобретения, их пока обучают музыке, танцам, искусству вести беседу. В день свадьбы перед дворцом состоялся военный парад. Мои одноклассники стояли в свите Великого Царя у ворот, а мне, к моему огорчению, пришлось смотреть на перемещения «бессмертных» с крыши гарема в толпе дам и евнухов - десятитысячной личной гвардии Великого Царя. Когда они с безупречной синхронностью метнули копья, солнце затмила туча древков со стальными наконечниками. Но я не видел Великого Царя, он был подо мной, в тени золотого балдахина. Зато я хорошо видел невесту. Она сидела на табурете меж двух кресел — своей матери и царицы Атоссы. Миловидная девочка, она прямо обезумела от страха перед происходящим. Время от времени, пока шел парад, то мать, то Атосса что-то шептали ей на ухо, но паника девочки только возрастала.
В тот же день Дарий с девочкой-невестой уединились у него в комнатах. Потом в главном дворцовом зале состоялся прием, где присутствовал и я со своими одноклассниками. При Дарии придворные церемонии так усложнились, что почти всегда как-нибудь да нарушались. В Китае, если какая-нибудь мелочь не соблюдена, все начинают сначала, следуй мы такого правила, править миром у нас просто не получилось бы... А всё за счет вёдер выпитого персами на торжествах вина, обычай восходит к временам, когда они ещё были диким горным племенем. Видите, я говорю «они». Спитамы индийцы, если не еще более древнее племя, и, разумеется, Зороастр не терпели пьянства, что и было первопричиной ненависти к нему магов — они привыкли напиваться вином и священной хаомой. До сих пор вспоминаю благоговейный трепет, охвативший меня, когда я увидел на возвышении трон со львом, он был изготовлен для лидийского царя Креза, и спинка представляла собой льва в натуральную величину. Его золотая морда со сверкающими изумрудными глазами и оскаленными слоновой кости клыками смотрела через плечо царя. Над ним на цепях висел балдахин из кованого золота, а справа и слева от помоста на изукрашенных жаровнях горело сандаловое дерево. В Экбатане стены колонного зала (ападаны) завешаны полотнами, изображающими эпизоды из жизни Камбиза. Хотя завоевание Египта показано весьма подробно, о таинственной смерти Великого умалчивается.
   Я с учениками придворной школы стоял справа от трона. Ближе всех к царю стоят сыновья Шести, затем «гости Великого Царя». Меня поставили на границу, отделяющую «гостей» от знати, между Милоном и Мардонием, младшим сыном Гобрия от сестры Великого Царя. Слева от трона стояли Шестеро — это они Дария сделали Великим Царем, хотя одного из Шести незадолго до того казнили по обвинению в измене, его старшему сыну было позволено представлять славу фамилии, заслуги не отменялись последующей изменой. Когда Камбиз был в Египте, маг по имени Гаумата выдал себя за Бардью, брата Камбиза. После смерти Великого Царя, случившейся на пути из Египта, Гаумата захватил трон. Но молодой Дарий с помощью Шести убил лже-Бардью, женился на Атоссе, вдове Гауматы и Камбиза, так он стал Великим Царем. Из этих Шести меня заинтересовал Гобрий — чуть ссутуленный длинноногий мужчина с ярко-красными не только от хны волосами и бородой. Потом Лаис мне рассказала, что цирюльник совершил роковую для себя ошибку и был казнен. Из-за его нелепого вида я не мог воспринимать Гобрия всерьез. Гобрий ненавидел Дария - завидовал. Гобрий имел столько же мало прав на трон что и Дарий. Но факт свершился. Теперь Гобрий хотел видеть своего внука Артобазана преемником, и тут двор разделился. Шестеро склонялись к Артобазану, Атосса и родня Кира хотели Ксеркса. Дарий же хранил молчание.
   Раздался треск барабанов и звук кимвалов, кедровые узорчатые двери напротив трона распахнулись, и вошел Дарий, на нем был цидарис — высокая круглая войлочная шляпа, какую носил лишь Великий Царь и наследник трона. Внизу цидарис обвязан сине-белой лентой — символом верховной власти. Эта лента некогда принадлежала Киру, а до него десяти потомственным мидийским царям. Я простерся на полу ниц, хотя принцы царской фамилии и высшая знать остались на ногах, все они низко склонились перед Великим Царем и каждый поцеловал его правую руку. Излишне говорить, что я, как и все остальные, исподтишка подсматривал за Дарием, хотя смотреть на Великого Царя без разрешения - серьезный проступок. Дарию шел тридцать девятый год, невысокого роста, он всё же был прекрасно сложен. Узкие алые шаровары подчеркивали мышцы сильных ног, на пурпурном мидийском халате вышит золотой орел, готовый к удару. Когда Дарий подошел к трону, я заметил, что застежки на его шафранного цвета кожаных туфлях из сделаны из янтаря. В правой руке Дария золотой скипетр — символ права управлять страной. В левой руке золотой лотос с двумя бутонами — символ бессмертия, курчавая борода блестит, как лисий мех. Царь не красил и завивал ее, но на лице его был красочный "мэйк-ап". Темные риски у век заставляли голубые глаза сверкать. Легендарный Кир был красивейшим мужчиной Персии. Если Дарий и не был самым красивым из персов, он определенно ослеплял великолепием, шествуя подобно льву меж двадцатью двумя колоннами ападаны. За Дарием следовали виночерпий в высоком тюрбане и распорядитель двора, который нес личную салфетку царя и его мухобойку. Тут же шли Гистасп, отец только что выданной замуж девочки, и старший сын, Артобазан, — крепкий двадцатилетний юноша, чья борода была почти такой же красной от природы, как у его деда Гобрия после ошибки цирюльника. Артобазан уже командовал войсками на северных рубежах.
   Подойдя к трону, Дарий игриво хлопнул золотым скипетром Гобрия по плечу и жестом предложил обнять себя. Это был знак особого расположения. Опустив глаза и пряча кисти рук в рукавах, Гобрий поцеловал Дария - никто не смеет показывать руки Великому Царю, дабы не проявить непочтительность и, кроме того, по более прозаическим причинам, которые не имеют отношения к придворному церемониалу. Смысл этого очевиден. Поскольку запрещается появляться перед Великим Царем с оружием, прежде, чем проводить к нему, придворных и просителей обыскивают и для пущей предосторожности им наказано прятать руки. Этот древний мидийский обычай введен Киром. Аналогом этому обычаю потом будет простое рукопожатие. У подножия трона Дарий хлопнул в ладоши. Все встали и выпрямились, готовые к произнесению титулов своего владыки. Сколько бы я ни присутствовал при этом ритуале, дрожь всегда начинала сотрясать мое тело, — впрочем, я его, видно, уже никогда не услышу. Первым из Шести Дария приветствовал Гобрий: — Ахеменид! Следующим был Гистасп. — Милостью Мудрого Господа! — выкрикнул он. — Великий Царь!
   Это звучало как вызов последователям Лжи, составляющим тогда большинство среди магов. Хотя со своего места я не мог их видеть, потом мне говорили, что при имени Мудрого Господа они сделали друг другу секретный знак. Один за другим из разных частей зала титулы произнесли братья Дария. От четырех жен Гистасп имел двадцать сыновей, и, судя по всему, все они в тот день присутствовали в Экбатане. К счастью, у Дария хватало титулов. После каждого выкрика били барабаны, громыхали кимвалы. — Царь Персии! — Царь Мидии! — Царь Вавилонский! Этот титул Ксеркс отменил, когда упразднил Вавилонию. - Фараон Египта! — затем было названо египетское имя Дария. Как и Камби ранее, Дарий называл себя земным воплощением египетского бога Ра и, таким образом, и считался законным бого-царем Египта. Боюсь, Дарий оказался таким же оппортунистом в вопросах религии, как и Камбиз. Но Камбиз не признавал, что получил мир в дар от Мудрого Господа, а Дарий публично объявил, что без его помощи никогда бы не стал Великим Царем. А затем продолжал говорить египтянам, что его предок Ра более великий бог, чем Мудрый Господь! Я рад, что смог убедить Ксеркса не объявлять себя фараоном. В итоге Египет теперь — всего-то одна из многих сатрапий и в долине Нила больше нет нечестивых бого-царей.
   Один за другим выкрикивались титулы Дария. Какое торжество! А как же, со времен Кира большая часть мира теперь персидская, и наш Великий Царь известен всем как царь всея земли - Вселенский Царь. Ко всеобщему удивлению, последним оказался Артобазан, который, выступив вперед, тихим голосом объявил несравненный титул - Царь царей! Само то, что Артобазана назначили — неважно, как тихо — объявить последний титул, было принято за знак особой милости, и положение царицы Атоссы моментально ухудшилось. Гобрий улыбался в свою красную бороду, Великий Царь воссел на трон со львом.

7.

   В Экбатане Лаис завела роман с Гистиэем, смуглым суровым мужчиной. Это был несчастный тип, агрессивно распространявший свое уныние на все вокруг. После приказа прибыть в Сузы из могущественного милетского тирана он превратился в «гостя Великого Царя», то есть в узника, а тем временем Милет процветал в правление его зятя Аристагора. Лаис обычно принимала мужчин в присутствии двух евнухов, которые были не только старыми и дряхлыми, но и отличались удивительным безобразием, такая ее рассудительность не могла не создать ей в глазах гарема репутацию благопристойной вдовы, но это был уже явный перебор -   общие законы гарема на чужаков не распространялись, никто не обращал внимания на ее поведение, коль скоро у нее не было отношений с Великим Царем. Лаис также старательно избегала конфликтов с царскими женами. И наконец, как мать Зороастрова внука, она имела при дворе нечто вроде духовного сана — положение, которым не упускала случая воспользоваться. Ей нравилось носить одеяния, не похожие ни на греческие, ни на персидские. На публике она принимала светский вид, но сама же распускала слухи, что умеет — за плату, конечно, — составлять гороскопы, варить приворотное зелье, готовить исподволь действующие яды. Таким образом, она пользовалась всевозрастающей популярностью.
   Гистиэй ходил бритый в знак траура по Сибарису — городу, имеющему тесные связи с Милетом, годом раньше Сибарис разрушили кротонцы. Печальный, он часто сидел в деревянном кресле напротив пристроившейся на складной скамеечке Лаис в дворике ее жилища. Евнухи дремали на солнце. Иногда и мне разрешали сидеть там: это должно было придать больше приличия отношениям Лаис с Гистиэем; я редко виделся с матерью - в Экбатане я больше времени проводил с принцами, упражняясь в воинском искусстве.
— Тебе повезло со школой. — Гистиэй всегда стремился заговорить со мной. — Когда вырастешь, для тебя не будет недостижимой должности.
— У него и так есть должность. Он глава зороастрийцев, верховный жрец всей Персии.
   В те дни Лаис уже прилагала усилия, чтобы сохранить для меня этот пост, хотя такой должности не существовало: зороастризм — учение, а вовсе не церковь.
— Ну если передумает, может стать сатрапом, государственным советником — да кем угодно! — Как все ионийские греки, Гистиэй не слишком уважал религию. — Но чем бы ты ни занимался в жизни, никогда не забывай свой родной язык!
  Мы с Гистиэем всегда говорили по-гречески, совет был лишним.
— Я говорю по-гречески с Милоном, — с готовностью сказал я. — сыном Фессала.
  Гистиэй помрачнел. — Я говорил Великому Царю, что нужно послать в Афины флот, пока старые землевладельцы не призвали спартанское войско, лучше помочь Гиппию, пока он еще тиран, потом будет поздно, но, к сожалению… — Гистиэй умолк: он не мог открыто критиковать Великого Царя. — Я даже предлагал свои услуги в качестве флотоводца.
  Повисла долгая пауза. Мы знали: Дарий глаз не спускает с Гистиэя. К нам присоединился Демоцед, он учит Лаис медицине. Подозреваю, что на самом деле это она учила его - магии. Когда в Сардах персидский сатрап казнил самосского тирана, он продал Демоцеда в рабство. Позже в Сарды прибыл Великий Царь Дарий и, упав с коня, порвал себе мышцы на правой ноге. Великий Царь был главным воином, но так и не стал хорошим наездником. Позвали египетских врачей. В результате их сложных манипуляций и заунывного пения нога совсем онемела. Царь был взбешен. И тут Демоцед проявил себя смелым и рассудительным человеком. Он понял, что если Дарий узнает о его искусстве врачевателя, то не видать ему свободы и своего дома в Кротоне как своих ушей. И когда за ним пришли, Демоцед все отрицал:
— Никакой я не врач. Это другой Демоцед был лекарем.
  Дарий приказал принести раскаленные железо и клещи. Тут смелость уступила место рассудительности, и Демоцед взялся за работу. Он на два дня усыпил Дария, и все это время искусно массировал ногу. На третий день Дарий проснулся здоровый, и худшие опасения Демоцеда оправдались — его назначили пожизненно семейным врачом царской фамилии. Ему была пожалована неслыханная привилегия — посещать гарем в любое время без сопровождения евнухов.
  Это Демоцед спас также жизнь царице Атоссе. Когда на одной ее груди начала расти опухоль, вызывая страшные боли, Демоцед удалил грудь, и Атосса поправилась. Печаль египетских врачей была сравнима только с унынием жен Великого Царя. Огорченная потерей груди, Атосса понимала, что, прибегни она к египетскому лечению - растирания больного места кобыльим молоком, змеиным ядом и толченой слоновой костью убивают вернее, чем острый меч, - ей не миновать смерти. То, что она смогла прожить столь долгий век, изменило не только мою жизнь, но и повлияло на судьбу всего мира. Умри тогда Атосса, ее сын Ксеркс не стал бы преемником отца - возведение на трон Ксеркса было делом рук его матери.
После удаления груди у Атоссы на лице стали расти волосы. Как она ни старалась избавиться от них, щетина вырастала снова. В конце концов царице пришлось наносить на лицо слой белил, чтобы скрыть красноту от всех этих средств. Эффект действительно необычный. Мать говорила мне, что после операции Атосса стала скорее мужчиной, чем бородатой женщиной. Вскоре Демоцед собрался по делам Великого Царя отплыть в Италию. В Таренте он улизнул с корабля и поспешил в свой родной город Кротон, где женился на дочери Милона, всемирно известного борца, еще одного олимпийского чемпиона. Этот Милон был также полководцем, разгромившим Сибарис.
   Демоцеду однако скоро наскучило жить на родине, ведь большую часть жизни он провел при блестящих дворах. Он служил Писистрату в Афинах, Поликрату в Самосе и Великому Царю в Сузах, и он терпеть не мог провинцию. Демоцед смиренно обратился к Дарию, не будет ли ему с женой дозволено вернуться в Сузы. Великий Царь с готовностью простил его, и Демоцед снова оказался в Персии, где пользовался большим уважением. Только Атосса почему-то взъелась на его молодую жену. Лаис считает, что Атосса ревновала, тогда слухи о ее романе с врачом похожи на правду... Демоцед низко склонился перед бывшим милетским тираном, после чего они расцеловались в губы — у персов так принято при встрече с равными по положению друзьями. Друзьям ниже по рангу только подставляют для поцелуя щеку. Вообще говоря, Гистиэй бы тоже должен был подставить щеку, как милетский тиран он превосходил своим положением Демоцеда, но, оказавшись гостями Великого Царя, греки не придавали значения таким безделицам. Демоцед тоже был пламенным сторонником Гиппия. Он говорил:
 — В наши дни лишь Афины и Милет довольны своими тиранами.
Но Великий Царь говорит лишь об Индии и странах, что еще восточнее, хотя Индия на другом конце света от Персии. Афины же прямо напротив Милета, только море переплыть. Демоцед кивнул:
— А Италия через море от Греции. Как известно, меня посылали в Кротон подготовить встречу Великому Царю. Но он не приехал, и я вернулся домой.
  Это была совершенная чушь. Но не мог же Демоцед признать, что на самом деле сбежал со службы Великому Царю. Официально его проступок представили как секретную дипмиссию по заданию Второй палаты царской канцелярии.
— У Великого Царя нет притязаний на западные земли. — Демоцед кашлял в лоскут материи. Я редко встречал хороших врачей, которые бы сами постоянно не болели.
— Если не считать Самоса, — сказал Гистиэй. Самос был греческим городом на западе. Демоцед выискивал на лоскуте следы крови. Я тоже взглянул, как и остальные. Но крови не было, и, кроме Демоцеда, это никого не расстроило.
— При дворе Поликрата я встретила своего мужа, — грустно проговорила Лаис. - Ненавижу Самос. И Поликрата. Он был пиратом, и больше ничего.
— Да, он был пиратом, — согласился Демоцед. — Но он был великолепен. Помню времена, когда самосский двор был еще пышнее, чем у Писистрата. Помните Анакреона? Поэта? Это, пожалуй, было еще до вас. Прежде чем появиться в Самосе, он жил где-то во фракийской глуши.
— Анакреон жил в греческом городе, - сказала Лаис. - Да, он жил в лучезарной Фракии. Потом отправился в Афины. Он был любимцем Гиппарха. Печальная история, не правда ли? Но как бы там ни было, одного у Поликрата не отнимешь — он всегда смотрел на запад. И он был истинным владыкой морей.
Демоцед обратился к бывшему тирану:
— Возможно, вам стоит поговорить об островах с Великим Царем. Что ни говори, Дарий с радостью приобрел Самос. И еще больше его обрадовало приобретение самосского флота. А когда в твоем распоряжении такой роскошный флот...
  Мужчины переглянулись. Так начинались Греческие войны. Ребенком слушая рассказы взрослых, я не понимал всего значения этих загадочных переглядываний. Много позже до меня дошло, как между делом эти два неугомонных грека затеяли увенчавшийся успехом заговор по вовлечению Великого Царя в греческие дела.
Но тогда меня больше интересовали рассказы Демоцеда о чудесном учителе Пифагоре.
— Я познакомился с ним в Самосе, — говорил старый лекарь. — Он тогда еще был ювелиром Поликрата. Но рано или поздно с Поликратом все ссорятся. Однако, как бы то ни было, я опять видел его в Кротоне — выдающимся человеком. Мыслит любопытно, верит в переселение душ…
  Персидским мальчикам не полагается задавать вопросы взрослым, но для меня всегда делали исключение.
— Что такое переселение душ? — спросил я.
— Это значит, что душа умершего переселяется в другое тело, — ответил Демоцед.
— Во Фракии это придумали, — предположил Гистиэй. — Все вздорные идеи приходят оттуда.
— Я из Фракии, - напомнила Лаис. - Ведь наша родина ближе всех к небесам и к преисподней, — Так пел Орфей, спускаясь под землю.
  Мы пропустили ее слова мимо ушей, как нечто неприличное, и Демоцед продолжал:
— Не знаю, как эта идея дошла до Пифагора, но известно, что он провел года два в египетских храмах. Да, египетские ритуалы сильно действуют на впечатлительных людей. Но потом на Египет напал Камбиз, Амасис погиб, а Пифагор угодил в плен и как ни убеждал всех, что он друг тирана Поликрата, персы продали его одному вавилонскому ювелиру. Тот оказался снисходительным человеком и разрешил Пифагору учиться у магов. — Мудрые люди извлекают пользу даже из самых неподходящих вещей. — Демоцед обладал практическим умом. — Как бы то ни было, когда Пифагор выкупил у ювелира свою свободу и вернулся в Самос, став другим человеком; он научился читать египетские иероглифы и писать по-египетски. Еще он выучился персидскому. И у него появились теории о природе и устройстве так называемой Вселенной. Да, это слово придумал Пифагор. Теперь оно не сходит с языка у афинских софистов, понятия не имеющих о том тонком смысле, какой вложил в него Пифагор, хотя кто может понять его полностью? — он считал, что в основе всего лежит единица. От единицы происходит число. От чисел — точки. От точек — линии. От линий — плоскости, а от них — тела. От тел — четыре элемента: огонь, вода, земля и воздух. Эти элементы, смешиваясь, образуют Вселенную, вечно живую и вечно движущуюся сферу, в центре которой расположена меньшая сфера — Земля. Пифагор считал, что из всех тел сфера — самое прекрасное, а из плоских фигур самая священная — окружность, в которой все точки связаны, и она сама не имеет ни начала ни конца. Лично я не мог постичь его математических теорем. Демокрит говорит, что понимает их.
  Демоцед также рассказывал, как Поликрат как-то разругался с Пифагором и послал своих лучников арестовать мудреца.
— К счастью, я смог убедить Поликратова главного архитектора спрятать Пифагора в туннеле рядом с городом. Потом, темной ночью, мы посадили его на корабль, идущий в Италию. Я дал ему письмо к моему старому другу Милону Кротонскому — теперь это мой тесть… Разгромив сибаритское войско, Милон повернул русло реки, и город исчез под водой.
— Что сказать? — Демоцед старался быть деликатным. — Я знаю Милона с самого его детства. Вообще-то, я гожусь ему в деды. Когда он выиграл свой первый поединок на Олимпийских играх…
  Демокрит считает, что Сибарис был разрушен несколькими годами позже. Вряд ли. Впрочем, должен признаться, что, вспоминая о событиях шестидесятилетней давности, я могу поменять местами встречи разных лет…

На протяжении многих лет я много слышал от Демоцеда о Пифагоре и точно передаю смысл его рассказов. А хронология… может нарушаться. Я не веду анналов. В тот день я услышал еще и беседу о владыке морей Поликрате. Вспоминая переглядывания и многозначительные недомолвки, я понял позже, что именно на той встрече два грека решили объединить свои усилия, чтобы вовлечь Дария в греческие дела. Они собирались соблазнить Великого Царя недостающим ему титулом владыки морей и убедить его помочь тирану Гиппию военным путем. По сути дела, война казалась неизбежной, во многом из-за досужих измышлений двух греков летним днем в Экбатане.
— Твоя жена говорит, что Пифагор основал в Кротоне школу. — Лаис любила Демоцедову жену, та не представляла никакой угрозы. — Люди со всего света едут у него учиться.
— Это не школа. Скорее… В общем, он со многими праведными людьми живет в одном доме «правильной жизнью», как говорит Пифагор.
— Они не едят бобов.
Гистиэй позволил себе рассмеяться. До сих пор наивернейший способ рассмешить афинян — это упомянуть о запрете Пифагора есть бобы. Афинянам это кажется чрезвычайно забавным, особенно когда, прохаживаясь насчет бобов, афинские комики в театре громко пускают ветры.
— Он считает, что в бобах заключены человеческие души, ведь бобы напоминают человеческий зародыш.
  Демоцед всегда оставался человеком науки, и не было такой теории сотворения мира, которая бы оставила его равнодушным.
— Пифагор также не ест мяса из страха ненароком съесть своего предка, чья душа могла вселиться в животное.
— И как долго, по мнению Пифагора, души могут переходить из одного существа в другое? — спросил я.
  Греки взглянули на меня с нескрываемым любопытством. Я задал ключевой вопрос и на мгновение стал для них не ребенком, а наследником Зороастра.
— Не знаю, Кир Спитама. — Демоцед с почтением произнес мое имя.
— До окончания времени долгого владычества или раньше? — Я был поистине зачарован этой новой концепцией смерти, возрождения и… и чего? — Разумеется, ничто не сможет рождаться по окончании неопределенного отрезка времени.
— Я не могу говорить в терминах Зороастровых воззрений… Я хочу сказать… истинных воззрений. — Демоцед не смел подвергать сомнению религию Великого Царя. — Я просто говорю, что, по Пифагору, жизнь каждого человека должна иметь целью освобождение заложенной в него божественной искры, чтобы она воссоединилась со всей Вселенной, которую он рассматривает как движущееся, вечно живое, совершенное, гармоничное целое.
- Я дитя земли и звездного неба! — вдруг объявила Лаис. — Я жадно слушала долгую и таинственную песнь о сотворении, поведанную мне фракийскими колдуньями…
  Когда она умолкла, Демоцед продолжил:
— Пифагор учит, что нужно вырваться из бесконечного круга смертей и рождений. Он считает, что этого можно достичь путем самоотречения, выполнения обрядов, очищения через ограничение в пище, через изучение музыки и математики. Правда это или нет, но, благодаря Пифагору и его учению, большая часть Южной Италии находится под властью Кротона.
— Причина не в том, — возразил Гистиэй. — Благодарить следует твоего тестя Милона. Он великий воин.
  Гистиэй на удивление мало интересовался философией, — кстати, это слово придумал Пифагор для обозначения истинной любви к мудрости. Пифагор также установил с помощью Демоцеда, что мышление сосредоточено в человеческом мозгу. Я не видел доказательства этому утверждению, а увидев, все равно не понял бы. Но я верю. Я спорил по этому поводу с жителями Китая. Они считают, что мышление сосредоточено в животе, что живот из всех частей тела наиболее способен к чувствам и познанию, поскольку все время бурчит. Демокрит напоминает, что я уже говорил об этом. Ты должен терпеть: в повторении кроется секрет обучения.
— Успех Кротона я приписываю доблести его жителей. — Демоцед закашлялся в свой лоскут. — Они считают своим учителем бога, и я полагаю это возможным. Пифагор считает, что в мире все взаимосвязано, все участвует в космическом процессе, все является частью единого божества. Но мы не можем воссоединиться с целым, пока не освободимся от тела, нашего надгробия. Не можем превзойти страдания этого мира, чувство несовершенства…
— Орфей спускался в подземное царство, — проговорила Лаис.
Я плохо знаком с культом Орфея. Это был фракиец, спустившийся в подземное царство, чтобы вызволить оттуда свою умершую жену. Ему удалось вернуться, но без жены — умершие не возвращаются. Позже его разорвали на куски за непочтительность к богам.
  Культ Орфея всегда был распространен в захолустьях, в частности во Фракии, настоящем рассаднике ведьм. Позже его стали использовать по всему греческому миру. Из того немногого, что мне известно об орфизме, я могу заключить, что это не более чем грубое переложение правдивой истории о Гильгамеше. Он тоже спускался в подземное царство, чтобы вернуть оттуда своего Энкиду. Гильгамеш не был греком, он был великим героем и хотел слишком многого. В мире для него не было ничего неодолимого, кроме собственно этого ничего — смерти. А герой хотел жить вечно. Но даже славный Гильгамеш не смог изменить естественного хода вещей. Смирившись с этой суровой истиной, он успокоился… и сразу умер.
  Легенду о Гильгамеше я узнал в Вавилоне. В стародавние времена Гильгамешу поклонялись во всем мире. Сегодня он забыт почти повсюду, кроме Вавилона. Время владычества в самом деле очень долгое. Беда греков в том, что они не знают, как стара земля. Они не понимают, что все случившееся уже случалось когда-то. Все повторяется, кроме конца. А в Индии думают, что и конец уже случался много раз, что мир циклически догорает — и разгорается снова. И это так. Демокрит считает своим долгом просветить меня насчет орфизма. Видимо, орфики тоже верят в переселение душ, и этот процесс якобы заканчивается лишь тогда, когда через ритуалы и все такое прочее дух очищается. Я полагаюсь в этом вопросе на компетенцию Демокрита. Он тоже из Фракии. Лаис из-за своей склонности к темным силам природы никогда не понимала культа Орфея.
— Вряд ли Пифагор говорил, что тоже спускался в царство Аида, но он поведал мне одну странную историю. — Демоцед казался немного опечаленным. — Вскоре после его возвращения из Вавилона мы прогуливались по новому молу, только что сооруженному Поликрагом в заливе, и вдруг Пифагор замер и поглядел на меня. «Вспомнил!" — воскликнул он. «Что вспомнил?» — спросил я. «Мои прежние жизни».
  И очень убедительно Пифагор рассказал мне, как в первых своих воплощениях он был сыном бога Гермеса и земной женщины. И Гермес так любил своего сына, что посулил дать ему что угодно, кроме бессмертия, — бессмертны только боги. И мальчик попросил о следующей милости: «Сделай так, чтобы я помнил все свои жизни в предыдущих воплощениях». Гермес согласился. «И вот теперь я помню, как был птицей, воином, лисицей, ахейцем в Трое. Все это я, и я буду жить, пока не сольюсь с целым», — сказал Пифагор.
  Рассказ Демоцеда оставил во мне глубокое впечатление, и я часто жалел, что не был знаком с Пифагором. Когда соперничающая партия изгнала его из Кротона, он нашел убежище в одном из метапонтийских храмов, где уморил себя голодом. К тому времени мне было уже двадцать лет, и я мог бы с ним увидеться. Говорят, он до самого конца принимал желающих с ним поговорить. Я беру на себя смелость назвать это все же концом. Если я заблуждаюсь, то он, возможно, и сейчас разгуливает по улицам Афин и его память полнится воспоминаниями о тысячах предыдущих судеб. Демокрит говорит, что в Фивах есть пифагорейская школа, до недавних пор возглавляемая кротонцем по имени Лисий. Демокрит был поражен приписываемыми этому Лисию словами: «Люди должны умирать, поскольку не могут соединить начало с концом». Да, это в самом деле мудро. Человеческую жизнь можно изобразить в виде нисходящей прямой линии. Но когда душа, то есть часть божественного огня в нас, соединяется с первоначальным источником жизни, достигается совершенная форма — прямая превращается в окружность, и начало встречается с концом.
  Здесь должен отметить, что ребенком я не отличался особыми способностями. Ни в коем случае не хочу выставлять себя пророком, чудотворцем или философом — я не был им ни в детстве, ни в зрелом возрасте. Мне выпало родиться Спитамой, и я не могу пожаловаться на судьбу. Мое место в мире принесло мне массу радостей, хотя я и испытывал постоянную враждебность магов . Но эта враждебность более чем возмещена проявленной ко мне милостью трех Великих Царей — Дария, Ксеркса и Артаксеркса. Никогда не имея склонности к религии или магии, от природы я люблю размышлять. И считаю своим долгом сопоставлять религиозные и философские системы с той истиной, следовать которой мне было предписано от рождения. За свою долгую жизнь я познакомился с разными верованиями и с удивлением обнаружил в других религиях элементы того, что считал откровением Мудрого Господа, которое тот открыл специально для Зороастра. Теперь мне ясно, что Мудрый Господь может говорить на любых языках — и на всех языках его слова редко понимают и еще реже им следуют. Но слова от этого не меняются. Потому что они истинны.

8.

  В детстве я вел двойную жизнь: религиозную — дома с Лаис и магами-зороастрийцами, другую — в школе. Мне больше нравилось быть в школе, в обществе моего ровесника Ксеркса (мы родились в один день) и его двоюродного брата Мардония, сына Гобрия. Кроме Милона, все мои одноклассники были персы. Сыновей Гистиэя, по некоторым соображениям, не брали в первую группу. Не думаю, что это доставляло радость честолюбцу. Нас утомляли военными упражнениями, но я их любил хотя бы потому, что в них не вмешивались маги. Нас обучали лучшие из «бессмертных», то есть лучшие воины в мире. Утро, когда я познакомился с Ксерксом, запечатлелось у меня в памяти навеки. Но тогда я был молод и мог видеть Солнце, как золотое блюдо на бело-голубом небе. Рощу темно-зеленых кедров. Высокие горы с шапками снега. Желтые поля, по краям которых пасутся коричневые олени. Детство — это буйство красок. Старость - отсутствие цветов, а для меня ещё и зрения. С восходом солнца мы шли колонной по два, каждый с копьем, я попал в пару с Ксерксом. Он не обращал на меня внимания, а я внимательно его рассматривал. Я знал, что если партия Атоссы возьмет верх над партией Гобрия, Ксеркс станет Великим Царем. Высокий юноша, под черными сросшимися бровями сверкали большие светло-серые глаза. На румяных щеках курчавился золотистый пушок. Ксеркс не по годам рано возмужал, но если он и осознавал свое предназначение, то ничем не выдавал этого. Вел он себя так же, как и множество других сыновей Великого Царя. Улыбка чарующая. В отличие от большинства людей он до самого конца своей жизни сохранил все зубы. В полдень нам скомандовали сделать привал у лесного родника - попить воды, но не есть. Я не растянулся на мху, как сделали все, а пошел побродить по лесу. Вдруг ветви лавра раздвинулись. Я увидел рыло с изогнутыми клыками и замер с копьем в руке, наблюдая, как огромная щетинистая туша проламывается сквозь заросли. Почуяв человека, кабан кинулся назад, столь же напуганный, но затем неожиданно развернулся и бросился на меня.

   Я взлетел в воздух. Не успев упасть на землю, я ощутил, что в груди не осталось воздуха. Я считал себя уже мертвым, однако обнаружил, что в состоянии слышать. Я услышал почти человеческий крик кабана: это Ксеркс глубоко вонзил копье ему в шею; истекающий кровью кабан, шатаясь, скрылся в зарослях лавра, где упал и испустил дух. Все поспешили поздравить Ксеркса. Хорошо, что я не был ранен. Никто не замечал меня, кроме Ксеркса. Взглянув на меня сверху вниз, он улыбнулся:
— Ты в порядке?
Я сказал:
— Ты спас мне жизнь.
— Знаю.
  Он придерживался фактов. Поскольку у нас было много чего сказать друг другу о происшедшем, ни он, ни я больше не упоминали об этом эпизоде. За прожитые годы я сумел заметить, что когда человек спасает жизнь другому, то потом ощущает эту жизнь своей собственностью. Иначе не могу объяснить, почему Ксеркс избрал меня своим личным другом. По его настоянию вскоре после этого приключения меня перевели жить вместе с принцами. Я продолжал навещать Лаис, но больше не жил с ней вместе. Она пришла в восторг от моей близости с Ксерксом, но затем ощутила ужас. В те дни все считали, что Дарию унаследует Артобазан. Если бы так и вышло, Ксеркса казнили бы вместе со всеми его друзьями. С Ксерксом мы прекрасно проводили время. Он был отличным наездником, в совершенстве владел всеми видами оружия. Хотя уроки магов мало его интересовали, он быстро научился читать. Сомневаюсь, что он умел писать.
  Каждый год весной и осенью мы сопровождали Великого Царя из Суз в Экбатану, Вавилон и обратно. Ксеркс и я предпочитали остальным столицам Вавилон. Да и кто бы из молодых людей думал иначе? Пока мы учились, вся наша жизнь управлялась военначальниками, магами и евнухами. Двор всегда двор, в каком бы городе он ни находился, и такова же придворная школа. Мы имели свободы не больше, чем рабы на серебряных рудниках моего деда, но в Вавилоне мы поняли, что истинно чудесная жизнь находится за пределами по-тюремному строгого существования при дворе Дария. Ксеркс, Мардоний и я мудро решили узнать, каково будет в Вавилоне в отсутствие там двора. На девятнадцатом году жизни наше желание исполнилось. Мардоний был остроумным и сообразительным юношей, и Дарий благоволил к нему, но он манипулировал людьми в своих интересах, и устоять перед ним было невозможно. Великий Царь был самым непостижимым из людей, никто не мог точно определить, как он к кому относится, и порой узнавал об этом слишком поздно. Определенно на Дария влиял тот факт, что Мардоний сын Гобрия — в лучшем случае неудобного человека, а возможно, и опасного соперника, и Дарий был очень милостив как к отцу, так и к сыну.
  В свои дни рождения Великий Царь в присутствии членов царской семьи смачивает голову розовой водой и исполняет желания приближенных. В тот год в Сузах кувшин с водой держал Ксеркс, а Мардонию выпало шелковым платком вытирать Великому Царю бороду и волосы.
— Каково твое желание, Мардоний?
Дарий был в хорошем расположении духа, хотя не любил никаких годовщин, понимая, что каждый прожитый год приближает смерть.
— Управлять Вавилоном в третий месяц нового года, Великий Царь!
Хотя по протоколу Великому Царю не полагается удивляться, Ксеркс рассказывал, что отец не смог скрыть своего удивления.
— Почему Вавилоном? И почему один месяц?
  Мардоний не ответил, он просто упал Дарию в ноги — при дворе это означает, я твой раб, делай со мной что соизволишь. Дарий озадаченно уставился на Мардония, затем оглядел полный зал. Хотя никому не дозволялось прямо смотреть на Великого Царя, Ксеркс нарушал этот запрет; когда Дарий поймал взгляд сына, царевич улыбнулся.
— Я еще не знал такого скромника! — Дарий изобразил недоумение. — Конечно, нередко состояния делались и менее чем за месяц, но только не в Вавилоне. В денежных делах черноволосые куда умнее нас, персов.
— Я отправлюсь с Мардонием, Великий Царь, если ты исполнишь это мое желание, — сказал Ксеркс, — и прослежу за его нравственностью.
— А кто проследит за твоей? — Дарий напустил на себя суровость.
— Кир Спитама, если ты исполнишь это его желание. Он сам попросил меня объявить его. — Ксеркс с Мардонием все хорошо отрепетировали. — Он проследит за нашим религиозным обучением.
— Кир Спитама поклялся обратить к Истине верховного жреца Бел-Мардука, — набожно вставил Мардоний.
— Я стал жертвой заговора! — воскликнул Дарий. — Но я должен вести себя в этот день как подобает царям. Мардоний, сын Гобрия, доверяю тебе управление моим городом Вавилоном в третий месяц нового года. Ксеркс и Кир Спитама, вы будете сопровождать его. Но почему в третий месяц?
Конечно же, Дарий знал, что у нас на уме.
— Висячие сады над Евфратом будут в цвету, Великий Царь, — сказал Мардоний. — Это прекрасно.
— Тем более что в третий месяц Великий Царь будет в Сузах, за много миль оттуда. — Дарий расхохотался — эту плебейскую привычку он сохранил до конца своих дней, но мне никогда его смех не казался обидным.

9.

   Вавилон прекрасен, но еще более ошеломителен. Все постройки там из унылого кирпича из евфратской грязи. Но храмы и дворцы имеют египетские пропорции, и, конечно, в те дни городские стены были такими толстыми — и жители не устают напоминать об этом, — что наверху могла развернуться колесница, запряженная четверкой лошадей. Не скажу, что я там видел колесницы да и вообще какую-либо охрану, — так крепок был мир внутри владений Великого Царя в те дни. У этого города, существующего более трех тысяч лет, есть одна любопытная особенность. Хотя Вавилон часто разрушался в войнах, жители — известные просто как черноволосые — всегда отстраивали свой город в точности таким, какой он был раньше. Вавилон располагается посреди обширной равнины, разделенной почти точно пополам бурными и темными водами реки Евфрат. Первоначально Вавилон был хорошо защищен внешней и внутренней крепостными стенами и глубоким рвом, но когда Дарию пришлось во второй раз усмирять вавилонян, часть внешней стены он приказал срыть. Через много лет, когда уже Ксеркс подавил восстание в городе, он почти полностью уничтожил стены и засыпал ров. Сомневаюсь, что теперь вавилоняне доставят нам какие-нибудь хлопоты. По своей природе черноволосые ленивы, похотливы и покорны. В течение веков ими управляли развращенные жрецы. Время от времени жрецы одного храма поднимали народ против другого храма, и, как летняя буря, возникали беспорядки — и так же быстро утихали. Но эти периодические вспышки очень досаждали правителям города.
   Хоть я и рад, что не родился вавилонянином, должен отметить, что ни одно место на земле не может так ублажить прихотей молодых людей, особенно воспитанных в строгости персидских обычаев. На закате мы прошли через ворота Иштар, названные так в честь богини, не лишенной сходства с Анахитой и Афродитой, правда она может являться одновременно и мужчиной, и женщиной. Но в том и в другом облике похоть Иштар не имеет границ, и ее культ придал своеобразие всему городу. Ворота Иштар — это, по сути дела, двое ворот: одни во внешней стене, другие — во внутренней. Огромные створки покрыты голубыми, желтыми и черными изразцами, изображающими причудливых и страшных зверей, в том числе драконов. Это скорее страшно, чем красиво. Из девяти городских ворот — каждые несут имя какого-нибудь бога — ворота Иштар самые главные, потому что ведут прямо в сердце города — на левый берег реки, где расположены храмы, дворцы и сокровищницы. Сразу за первыми воротами Мардония приветствовал правитель города со своей свитой. По понятным причинам Ксеркс и я сохраняли инкогнито. После традиционного предложения хлеба и воды нас с почетным эскортом сопроводили по Дороге процессий. Эта впечатляющая улица вымощена плотно пригнанными известняковыми плитами, а стены домов покрыты изразцами с изображением львов. Слева от Дороги процессий находится храм некоего злого божества, справа — Новый дворец, построенный царем Навуходоносором за пятнадцать дней. Последний героический вавилонский царь Навуходоносор изгнал из Азии египтян, а также завоевал Тир и Иерусалим. К сожалению, как многие вавилоняне, он был религиозным фанатиком. Пожалуй, у него просто не оставалось другого выбора: городом управляли жрецы Бел-Мардука, а вавилонский царь не станет настоящим царем, если не облачится в жреческие одежды и не подаст руки Белу — то есть не пожмет руку золотой статуе Бел-Мардука в великом храме. Белу жали руку Кир, Камбиз, Дарий и Ксеркс.
   В свои последние дни Навуходоносору приходилось тратить почти все свое время на религиозные церемонии, где он часто изображал жертвенного козла. Однажды он даже опустился на четвереньки и ел траву в священных садах. Но в отличие от обычного козла его не заклали. Примерно за пятьдесят лет до нашего приезда в Вавилон он, сойдя с ума, умер. Я не встречал вавилонянина, который бы не любил поговорить о Навуходоносоре. Это был их последний настоящий царь. Между прочим, род свой он вел от древних халдеев, как и Спитамы, — насколько можно быть уверенным, не имея доказательств. Через тридцать лет после смерти Навуходоносора антижреческая партия пригласила в Вавилон Кира. Это был союз разноплеменных торговцев и менял, которые ссужали деньгами последнего царя — темную личность по имени Набонид. Поскольку этот странный монарх интересовался лишь археологией, он обычно проводил время в пустыне, где раскапывал забытый Шумер. Видя погруженность царя в прошлое, настоящее забрали себе жрецы. Они правили страной и довели ее до разрухи или, точнее, до славы, потому что страна перешла к Киру.
   Нам отвели роскошные покои в Новом дворце. Прямо под окнами был каменный мост, соединяющий две половины города. Каждую ночь деревянные части моста поднимали, чтобы воры не могли перейти из одного конца Вавилона в другой. Под рекой Навуходоносор построил туннель. Это замечательное инженерное сооружение имеет около двадцати футов в ширину и столько же в высоту. Из-за постоянных протечек пол и стены в туннеле угрожающе размокают, а вонь стоит не только от тянущих повозки быков, но и от чадящих смоляных факелов, вручаемых проезжающим (за отдельную плату) при входе. Когда мы вышли на другой берег, я еле дышал, а Ксеркс сказал, что чувствует себя сожженным заживо. Тем не менее туннелем пользовались в течение пятидесяти лет без всяких происшествий.
   Наши покои располагались на самом верху Нового дворца. С центральной лоджии открывался чудесный вид на то, что вавилоняне называют зиккурат, он известен как Дом Основания Небес и Земли. Это грандиознейшее сооружение в мире, рядом с ним величайшие египетские пирамиды кажутся ничтожными, так говорят вавилоняне. Я никогда не был в Египте. Семь огромных кирпичных кубов поставлены один на другой, самый большой в основании, самый маленький наверху. Вокруг всей пирамиды идет винтовая лестница. Каждый этаж посвящен своему божеству и раскрашен в соответствующий цвет. Даже в свете луны мы различали таинственное голубое, красное и зеленое сверкание богов солнца, луны, звезд. У самого зиккурата находится храм Бел-Мардука — комплекс огромных грязного цвета зданий и пыльный двор. Ничего особенно красивого в храме нет, если не считать высоких бронзовых ворот в залы бога. По сути дела, замечательно в этом храме лишь одно: он совершенно не изменился за три тысячи лет. Истинный бог или дух этого города — неизменность. Здесь ничему не разрешено меняться.
   Жаль, что так мало афинян побывало в Вавилоне: они бы почувствовали унижение от мысли, как долго длится время и как коротки наши собственные ограниченные дни, не говоря уже о наших трудах. Неудивительно, что, имея такую богатую историю, черноволосые теперь полностью посвящают себя удовольствиям. В конечном счете Вавилон — прекрасное место для усмирения любых амбиций. Определенно ни одному из наших Великих Царей не нравилось держать здесь двор. И в конце концов Ксеркс нарушил эту ежегодную практику, восходящую еще к Киру.
  Правитель города устроил нам пир в садах на крыше Нового дворца. Эти замечательные сады были созданы для Навуходоносора. Сначала строители установили ряд колонн, достаточно прочных, чтобы выдержать шестифутовый слой земли, затем там были посажены цветы и деревья, дабы утешать царицу, тоскующую по Экбатане — лучшему из мест! И наконец, устроены механические насосы. День и ночь без перерыва эти висячие сады орошаются водой из Евфрата. В результате даже в самые жаркие летние дни сады зеленеют и хранят прохладу. Должен сказать, что сидеть в сосновой роще на крыше окруженного пальмами дворца — ни с чем не сравнимое удовольствие. Впервые в жизни мы были свободны, и тот вечер запомнился мне как самый чудесный из когда-либо проведенных в жизни. Мы развалились на подушках под серебрящимися в лунном свете глициниями. До сих пор при запахе глициний мне неизменно вспоминается Вавилон — моя юность. Нет, Демокрит, ни вид, ни касание серебра не улучшают памяти. Я не торговец и не ростовщик.
   Правитель города носил золотистый тюрбан и опирался на посох из слоновой кости. Он знал, кто такой Ксеркс, но сумел справиться со страхом, так часто внушаемым Великим Царем и его сыновьями. Угодливый хозяин, он привел для нас с дюжину девушек, хорошо обученных искусству Иштар.
— Сатрап Зопир остался у себя дома, выше по реке, — сказал правитель. — Он уже несколько месяцев как нездоров, а иначе пришел бы сам вас приветствовать.
— Передайте ему наш привет.
  Мардонию пришлась по вкусу роль правителя Вавилона, а Ксеркс и я притворно лебезили перед ним в лучших придворных традициях. Позже мы сочли удачей, что сатрап нас не принял, потому что ему полагалось поцеловать друзей Великого Царя, а у Зопира не было губ, а также ушей и носа. Когда Дарий во второй раз осадил Вавилон, город сопротивлялся почти два года. Зопир был сыном одного из Шести и командовал отрядом в персидском войске. Под конец он спросил Великого Царя, так ли нужен ему этот Вавилон. Я бы сказал, естественный вопрос после девятнадцати месяцев осады. Когда Дарий дал понять, что город имеет для него первостепенную важность, Зопир пообещал подарить Вавилон Великому Царю.
Он позвал мясника и приказал отрубить себе уши, губы и нос, а затем перебежал к вавилонянам. Указав на обезображенную голову, Зопир сказал: «Смотрите, что сделал со мной Великий Царь!» И ему поверили. Как не поверить человеку в таком состоянии?
   В конце концов Зопира ввели в высокий совет жрецов, управлявших городом. Когда стали кончаться продовольственные запасы, он посоветовал убить большинство женщин, чтобы хватило пищи воинам. Пятьдесят тысяч женщин было убито. Затем ночью, когда вавилоняне отмечали религиозный праздник, Зопир открыл ворота Наннара, и Вавилон пал вторично. Суд Дария был скорым. Три тысячи человек распяли у стен города. Многие ворота и часть внешней стены срыли. Чтобы вновь заселить Вавилон, Дарий ввез из разных частей света тысячи женщин. Во время нашего визита иноземные дамы уже сделали свое дело, и большинство населения составляла молодежь до шестнадцати лет. Как того требовал обычай, Дарий еще раз пожал Белу руку и еще раз стал законным царем Вавилона. Зопира он назначил пожизненным сатрапом. Любопытно: всего несколько дней назад я встретил на Агоре Зопирова внука. Он торговец и «больше не перс». Я сказал ему, что он навсегда останется внуком человека, которого Дарий назвал величайшим персом со времен Кира. Да, мы не отвечаем за наших потомков. По иронии судьбы этого торговца тоже зовут Зопир, он сын Мегабиза, до недавнего времени лучшего персидского полководца.
— А где сокровища царицы Нитокрис? — спросил игриво настроенный Мардоний.
— Клянусь, в ее могиле их нет, мой господин!
Правитель так серьезно это произнес, что мы не удержались от смеха.
— Как и обнаружил Великий Царь, — заметил Ксеркс.
Он чашу за чашей пил пиво. Я не встречал человека, кто мог бы выпить больше и при этом сохранять присутствие здравого смысла. Также замечу, что в свои девятнадцать лет Ксеркс был замечательно красив, а тем вечером в свете луны его светлые глаза сияли лунными камнями и молодая бородка курчавилась, как скифская лиса.
— Как это возможно, — спросил я, — чтобы страной правила женщина?
— Видите ли, господин, некоторые наши царицы представлялись мужчинами, как в Египте. Да и богиня Иштар одновременно и мужчина, и женщина.
— Нам обязательно нужно осмотреть ее храм, — сказал Ксеркс.
— Возможно, знаменитые сокровища спрятаны там, — предположил Мардоний.
Оглядываясь назад, я понимаю теперь, как хорошо Дарий раскусил молодого Мардония. Шутка царя о том, что за месяц можно сделать состояние, имела под собой почву. Уже тогда Дарий понял то, на что мне понадобились годы, — Мардоний был чрезвычайно жаден. Ксеркс хотел посмотреть на могилу царицы, устроенную под одними из городских ворот. На внутренних створках ворот написано: «Если будущий правитель моей страны будет нуждаться в деньгах, пусть откроет эту гробницу». Поскольку Дарий постоянно нуждался в деньгах, он приказал ее вскрыть. Однако, кроме залитого медом тела царицы, там ничего не обнаружили, а на каменной плите прочли: «Был бы ты менее жаден и тороплив, не стал бы разорителем могил». Дарий собственноручно выбросил тело царицы в Евфрат. Это было не слишком тактично, но уж очень он разозлился. Правитель заверил нас, что сокровища Нитокрис не более чем легенда. С другой стороны, хотя он об этом и не упомянул, нигде не выставлено столько золота, как в храме Бел-Мардука.
   Годы спустя Ксеркс вывез из храма всё золото, в том числе и статую Бел-Maрдука, и переплавил их на дарики — золотые монеты, в счёт расходов на Греческие войны. Теперь вавилоняне любят поговорить о том, что его последующие беды вызваны конкретно этим святотатством. На самом деле Кир, Дарий, да и молодой Ксеркс заключали слишком много компромиссов со местными богами в империи. Хотя наши Великие Цари весьма разумно и трезво позволяли покоренным народам поклоняться своим божествам, самим им не следовало бы принимать никакого бога, кроме Мудрого Господа. Полуправда — то же самое, что и Ложь, говорил Зороастр.
   Зопир оказался гостеприимным хозяином, сам же он не покидал своего дома выше по реке, и мы ни разу его не видели. Переодевшись простыми индийцами, мы были вольны обследовать город. Разумеется, телохранители не отходили далеко от Ксеркса. Атосса была против этой поездки, но царское обещание нельзя забрать обратно, и Атосса настояла лишь на том, чтобы ей разрешили лично отобрать охрану для Ксеркса. Она также взяла с меня клятву приглядывать за Мардонием. Царица считала его способным убить царского сына, и мы не смогли ее переубедить.
На этот раз Атосса ошиблась. Мардоний не любил своего отца и не питал никаких чувств к своему племяннику Артобазану, и ему было плевать на их честолюбивые замыслы. Как все гости Вавилона, сначала мы первым делом отправились к храму Иштар, где женщины торгуют телом. Согласно древнему вавилонскому закону, каждая местная женщина должна раз в жизни пойти к храму Иштар и дождаться, пока мужчина не предложит ей серебро, чтобы возлечь с ней. Первый предложивший деньги получает ее. В других храмах этой богини продают себя мальчики и молодые мужчины, считается, что приходящие сюда получают особое благословение богини. К счастью для взрослых мужчин, от них не требуется продавать себя.
  На земле под палящим солнцем сидели тысячи женщин всевозможной комплекции, роста, возраста, сословия. Портик в дальнем конце двора занимали храмовые евнухи, лениво следящие, чтобы посетители не переступали начерченных на земле линий. Каждому мужчине полагалось держаться в отведенной ему полосе, иначе получилась бы большая неразбериха. Между этими полосами сидели женщины. Странно, что вавилонские мужчины редко приходят в этот храм - должно быть, им неловко, что их жены и сестры служат этой богине. К счастью, всегда хватает приезжих, чтобы помочь дамам заслужить благословение Иштар. Ксеркс, Мардоний и я гуськом прошли сквозь толпу сидящих женщин. Нас предупредили, что веселые и радостные женщины на самом деле потомственные шлюхи и только делают вид, что служат богине. Как бы они порой ни казались привлекательными, их следует избегать. Лучше выбрать из задумчивых и грустных, словно отдалившихся от своих тел, предлагаемых в жертву божеству.
   Большинство из приходящих к святому месту исключительно безобразны, и я понял, какая радость какому-нибудь уродцу за серебряную монету получить прекрасную дочь почтенного вавилонянина. И даже для трех персидских принцев — я, конечно, преувеличиваю свой ранг — ситуация представлялась в высшей степени заманчивой. А поскольку мы были молоды, то привлекали к себе немало умоляющих взглядов. По обычаю, на колени выбранной женщины ты бросаешь серебряную монету. Она встает, берет тебя за руку и ведет в храм, где устроены сотни деревянных перегородок, образуя ряд клетей без дверей. Найдете пустую, совокупляетесь прямо на полу. Хотя евнухи не приветствуют зрителей, но симпатичные пары часто собирают вокруг себя значительное число любопытствующих. Обстоятельства там таковы, что правилом служения Иштар является стремительность и быстрота. Чтобы подавить пропитывающий все вокруг запах половых отправлений, повсюду на жаровнях курится фимиам, отчего в воздухе висит синий дым, и, если задержишься там слишком долго, рискуешь посинеть сам.
   Большинство иностранцев раздеваются догола, но мы, благопристойные персидские юноши, не сняли ничего, что особенно позабавило греков. В считанные мгновения мы освятили трех девушек, показавшихся нам поприличнее. Они были вроде бы удовлетворены, но когда Мардоний спросил свою даму, не увидеться ли им снова, та со всей серьезностью ответила, что будет за это проклята навеки, кроме того, она замужем, затем вежливо поблагодарила его за проделанную работу.
Моя избранница казалась очень смущенной всем этим ритуалом. Она сказала, что совсем недавно вышла замуж, что хотела сослужить службу Иштар еще девственницей, но мать отговорила ее. Очевидно, слишком многие вавилонские девственницы имели печальный опыт общения с грубыми иноземцами, и потому девушка отложила это до настоящего времени. Она сказала, что теперь рада своему решению.
— Самое страшное, — сказала моя девушка, выходя со двора, — подхватить какую-нибудь болезнь. Не знаешь, кому попадешься. Моя мать говорила, что, если подойдет какой-нибудь грязный тип, лучше прикинуться дурочкой. А если, наоборот, увижу опрятного мужчину, нужно улыбнуться. Она хотела мне польстить, и я был польщен. Мы постояли на свежем воздухе, очищая легкие от пахучего дыма, и девушка рассказала, что уродливым женщинам приходится приходить сюда изо дня в день, и порой не один месяц, ожидая, когда их кто-нибудь купит. Я даже слышала про семьи, вынужденные заплатить иноземцу, чтобы он возлег с их женщиной. Это, конечно, очень грешно, но всё же менее грешно в глазах богини, чем вообще  ни разу не продаться. Расстались мы друзьями. Опыт удался прекрасно, и только неделю спустя я заметил, что она наградила меня насекомыми. Я сбрил себе волосы на лобке и с тех пор делаю это регулярно. Площадь вокруг храма Иштар отдана под бордели скорее светского, чем религиозного толка. Обычно эти заведения находятся под питейными. Их хозяева — женщины. Нигде женщины низших слоев не пользуются такой свободой, как в Вавилоне. У них своя собственность, они торгуют на базаре. Я даже видел, как женщины наравне с мужчинами обжигают кирпичи и добывают из каналов соль. Покинув храм Иштар, мы оказались под опекой одного из помощников сатрапа Зопира. Он стал нашим гидом.
   В Вавилоне главные улицы идут параллельно одна другой, а маленькие улочки пересекают их под прямым утлом. Похожие я видел в Индии и Китае, но больше нигде. Зрелище завораживающее, особенно когда стоишь в тени зиккурата и смотришь вдоль длинных прямых проспектов, просматривающихся до самого конца, до низких железных ворот, что выходят на берег реки. Вдоль одной широкой улицы выстроились всевозможные страждущие. При нашем приближении все они начали вопить о своих недугах. По словам нашего гида, «вавилоняне не доверяют врачам и больные приходят сюда. Когда они видят кого-то с виду знающего, то рассказывают о своих болезнях. Мы видели, что и в самом деле многие останавливались и говорили с больными, предлагая им травы и различные корешки целительного свойства.
— Демоцед был бы потрясен, — сказал Ксеркс. — Он-то считает медицину искусством.
— Скорее колдовством, — откликнулся Мардоний, особым знаком отгоняя злых духов.
  У подножия широкой лестницы к вершине Дома Основания Небес и Земли нас встретил верховный жрец Бел-Мардука. Визит трех принцев не произвел на сварливого старика ни малейшего впечатления. Великие Цари приходят и уходят, а жрецы Бел-Мардука остаются.
— Именем господа Бел-Мардука, подойдите!
  Старик протянул к нам руки, но тут же отдернул, когда Мардоний протянул свои. Наш гид не объяснил, как нам вести себя. Думаю, сам не знал. Верховный жрец произнес невразумительную речь на древне-вавилонском языке и вдруг исчез на втором этаже зиккурата. До вершины Дома Основания Небес и Земли тысяча ступеней. На полпути мы остановились, взмыленные как лошади. Под нами простирался город, ограниченный высокими стенами и разделенный пополам унылой рекой. Как мираж в пустыне, над пыльным городом из бурого кирпича парили зеленые облачка висячих садов. Наш гид разъяснил нам сложную систему каналов, которые не только орошают плодороднейшие земли Персидской империи, но и облегчают перевозку грузов. Вода, подведенная куда необходимо, — самый дешевый вид передвижения, даже если пользуешься круглой вавилонской лодкой. Кстати, никто из вавилонян так и не смог объяснить, почему они делают свои лодки круглыми и такими замечательно неуклюжими.
   Тяжело дыша, мы продолжили путь к вершине зиккурата, где у дверей маленького храма из желтого кирпича стояли два стражника. Гробница Бел-Мардука. Зороастр пришел бы в ужас, услышав, как почтительно его внук говорит о демоне, но и одобрил бы мою неискренность: он говорил, что мы живем в мире, придуманном не нами. Там нет изображений, но мы уже видели единственное истинное изображение Бел-Мардука. Утром наш гид водил нас в огромный храм, где показал стоящую на массивной плите огромную золотую статую, к ногам которой мы, как полагалось, возложили цветы. Правая рука статуи была словно отполирована и сверкала ярче левой. Это объяснялось тем, что каждый вавилонский царь был обязан пожать ее своей рукой, и никто не знает, сколько веков это продолжалось. Я тихо вознес молитву Мудрому Господу, требуя немедленно свергнуть идола. Через двадцать лет моя просьба была удовлетворена. Вот так тогда работала небесная почтс.
Ксеркс заявил:
— Мы непременно войдем внутрь!
  Поскольку спорить с наследником Великого Царя было невозможно, гид велел стражам открыть двери. Те хмуро повиновались, и мы вошли в глухое, без окон, помещение, где нас встретила приятная прохлада. Висевшая на потолке лампа освещала широкое ложе.
— Кто здесь спит? — спросил Ксеркс.
— Бог Бел-Мардук. — Вид у провожатого был совершенно несчастным.
— А кто его видел? — Меня всегда интересовали эти вопросы. - Откуда ты знаешь, что здесь спит бог?
  Ксеркс впился в несчастного серыми глазами Ахеменида, этот взгляд многих лишал мужества.
— Женщины, мой господин, — прошептал провожатый. — Каждый вечер на закате сюда доставляют избранниц Иштар, супруги Бел-Мардука. В полночь в комнату приходит бог и овладевает женщиной. Они, эти женщины, всегда молчат. Таков закон.
— Очень хороший закон, замечательный, — сказал Ксеркс.
  Когда мы вернулись во дворец, Мардоний велел правителю города привести к нам двух жрецов — служителей храма на вершине Дома Основания Небес и Земли. Когда те явились, Ксеркс спросил:
— Кто на самом деле является женщинам в гробнице?
— Бел-Мардук, господин, — в один голос ответили жрецы.
  Мардоний велел принести тетиву, какие используются для быстрого удушения. Когда он задал вопрос в четвертый раз, мы узнали, что каждую ночь Бел-Мардук вселяется в кого-нибудь из жрецов.
— Так я и думал. — Ксеркс был доволен. — Сегодня ночью, — сказал он, — я освобождаю одного из жрецов от его повинности. Сегодня я сам буду Бел-Мардуком.
— Но жрец в самом деле становится Бел-Мардуком! Бог проникает в него.
— А он в свою очередь проникает в девицу? Да, я понял. Создается цепь совершенной святости. — Ксеркс всегда легко схватывал такие вещи. — Будьте уверены, бог вселится ничуть не хуже и в меня. Ведь, между нами говоря, мой отец с ним за руку.
— И все равно это кощунство, благородный принц!
— И все равно такова моя воля.
  Затем Ксеркс сообщил, что Мардоний и я пойдем в гробницу вместе с ним. Жрецы ужаснулись, но ничего не могли поделать. Ползая пред нами на брюхе, они умоляли хотя бы принять вид богов. Ксерксу надлежало одеться Бел-Мардуком, главой всех богов, Мардонию выпало изображать божество солнца Шамаша, а мне — бога луны Наннара, этому божеству поклонялись в Уре. И еще жрецы просили не разговаривать с женщиной: Бел-Мардук никогда не говорит со своими невестами по-персидски. Вавилоняне поклоняются шестидесяти пяти тысячам богов. Поскольку только верховный жрец знает все шестьдесят пять тысяч их имен, ему приходится тратить уйму времени на обучение этим именам своего преемника.
  Незадолго до полуночи мы взобрались на вершину зиккурата. Костюмы ждали нас, и стражники помогли нам переодеться, они были весьма добродушны в отличие от мрачных дневных охранников. Я водрузил на голову серебряный диск в виде полной луны, а в руку взял серебряный посох, увенчанный полумесяцем. Мардоний надел на голову золотой солнечный диск, Ксеркс обвешал себя золотыми цепями и взял в руку короткий золотой топор — обязательный атрибут владыки шестидесяти пяти тысяч богов. Стражи отворили двери, и мы вошли внутрь. На ложе лежала девушка еще моложе нас, чрезвычайно хорошенькая, с обсидиано-черными волосами и мертвенно-бледным лицом — очень в вавилонском духе. На ней не было ничего, кроме льняного покрывала вроде савана, в какие заворачивают мертвецов. Увидев величественных вавилонских богов, она закатила глаза и лишилась чувств.
  Мы тихо обменялись мнениями. Мардоний предположил, что девушка оживет, если Ксеркс к ней немедленно подляжет, и тот согласился оказать ей такую честь. На меня возложили обязанность стянуть льняное покрывало, что я и сделал. Девушка оказалась не только прекрасно сложена, но и умудрилась лишиться чувств в самой пикантной позе. Ксеркс в нетерпении бросился на ложе.
— Вавилоняне делают это без одежды, — заметил Мардоний.
— Но не их боги, — ответил Ксеркс.
— А боги тем более. В конце концов, ты — первый мужчина, она — первая женщина. Вы еще не изобрели одежды. Ха.
  Я уже говорил, персидские мужчины не обнажаются даже перед своими женами и наложницами — в отличие от греков, которые благопристойно одеваются лишь перед женщинами (за исключением Игр - там они всегда голые), но всегда заголяются друг перед другом. Тут был особый момент. В конце концов, никогда нам больше не играть богов в Вавилоне, где нагота на каждом шагу, даже на вершине Дома Основания Небес и Земли. И мы были молоды. Ксеркс охотно сбросил одежды. Он, несомненно, унаследовал пропорции безупречно сложенного Кира, а не коротконогого с чудовищно узким длинным туловищем Дария. Не помня себя, Ксеркс осчастливил пришедшую в себя девушку. В вавилонских обычаях в самом деле есть нечто странное.
  Ксеркс вытерся льняным покрывалом, и мы помогли ему одеться. Затем он картинно поднял топор Бел-Мардука, но прежде чем успел произнести хоть слово, девушка проговорила на чистейшем персидском языке:
— Прощай, Ксеркс, сын Дария Ахеменида!
Ксеркс от неожиданности выронил топор, а Мардоний сказал по-вавилонски:

— Это Бел-Мардук, девочка. А я бог солнца Ша-маш. А это вон там стоит... эээ... бог луны…
— Я знаю вас всех. — Для своих тринадцати лет она удивительно владела собой. — Я тоже наполовину персиянка. Я видела тебя в Сузах, благородный принц. И тебя тоже, Кир Спитама.
— Это жрецы рассказали тебе о нас? — Ксеркс запоздало напустил на себя суровость.
  Девушка непринуждённо села на ложе.
— Нет. — Она не испытывала ни малейшего страха. — Моя мать — жрица Иштар, и в этом году она отбирает девушек в гробницу. Сегодня она сказала, что моя очередь принять Бел-Мардука, и вот я оказалась здесь. Это простое совпадение.
  Позже мы узнали, что мать девушки была вавилонянка, а отец перс. Часть года они жили в Сузах, а часть в Вавилоне, где отец вел дела с торговым домом «Эгиби и сыновья» — высшая рекомендация в глазах помешанного на деньгах Мардония. Мать девушки приходилась племянницей последнему вавилонскому царю Набониду, что вызвало интерес у Ксеркса. Девушка была умненькая и без предрассудков, чем очаровала даже меня. Девятнадцать лет спустя Ксеркс женился на ней, поскольку роман, начавшийся на вершине зиккурата, счастливо — хотя и тайно — продолжался до самой смерти Дария. Женившись, Ксеркс больше не спал с ней, но они сохраняли добрые отношения. Пожалуй, из множества его жен Роксана была самой очаровательной. Определенно она была лучшей актрисой.
— Я прекрасно знала, что произойдет, пока вы трое еще не вошли в гробницу, — признавалась мне Роксана годы спустя в Сузах. — Когда верховный жрец предупредил мать, что нечестивый персидский царевич собирается выдать себя за бога Бел-Мардука, та пришла в ужас. Мать была очень набожной женщиной — и, разумеется, очень глупой. К счастью, я подслушала их разговор и, когда жрец ушел, сказала, что хочу принести себя в жертву - пойду в гробницу. Она сказала: «Никогда!» - и ударила меня. Тогда я сказала, что, если она меня не отпустит, я всем расскажу о святотатстве Ксеркса. И как жрецы прикидываются Бел-Мардуком. Так я оказалась обесчещенной Ксерксом и стала персидской царицей.
  Это было преувеличение — она не стала царицей. На самом деле среди жен Роксана занимала седьмое место. Но Ксеркс всегда очень любил ее общество, а также и те из нас, кого допускали к ней в гарем. Она продолжила обычай Атоссы принимать кого захочет, но всегда в присутствии евнухов и только после менопаузы. Ко всеобщему удивлению, царица Атосса к Роксане не питала злобы. Женщины здесь особенно непредсказуемы.

***

  Тут, к слову, хотелось бы прервать рассказ о Персии и Вавилоне, и сказать несколько слов о монахах, которые появятся, в частности, в Европе. Это время очень похоже на некоторые персидские периоды. Монастырь изначально место, где проживают и проводят время в молитвах одинокие старики. Итак...

Средневековые монастыри

На юге латинского христианского мира  королей почти никто не видел, хотя их имена редедко упоминались во время литургий, но они уже казались далёкими, как боги, а сама королевская власть была не более чем мифом, символом непостижимой идеи мира и справедливости. Бурный натиск феодалов разрушит до основания все архаичные монархии. Очагами художественных новаций теперь были не королевские дворы, а монастыри - в первую очередь, Испании, где не будет чёткой границы между христианами и мусульманами. То один побуждали других, то другие брали реванш, между этими двумя религиями как бы установилось шаткое, но всё же равновесие. Одновременно шёл нескончаемый обмен. Христианская Европа берёт всё, что может взять - золото, рабов, изысканность жестов и выражений, утончённости движений восточной мысли. Под властью чрезвычайно терпимых халифов беспечно Все монастыри Каталонии, Кастилии и Арагона сохраняют связи с древней и такой живой культурой, везде процветают христианские общины. Коллективное уединение в монастырях протекало очень бурно - это в основном были выходцы из аристократических семей. Церкви, строившиеся в монастырях на рубеже 1 и 2 тысячелетий, это особенная архитектура, этот памятник служит, в первую очередь, выражением идеи невидимого порядка. Это само откровение, снятие покрова с тайны. За этой приоткрытой завесой - сама Истина. Она ориентирована всегда на Восток.  Это обеспечивает само расположение церкви. Монахи творят труд божий - от имени народа они возносят богу молитвы, привлекая прощение божие... Монахи не строят церковь своими собственными руками - они приглашают специалистов, творцами замысла были люди просвещённые, знавшие многие секреты. Они всегда сопровождали церкви. Построить церковь по своему прозволу никому не дозволялось.
  Романская церковь - это и уравнение, и фуга, и образ космического порядка. Самая совершенная церковь в христианском мире это базилика аббатства Клюни, покровители монастыря - Пётр и Павел. Сетка пересекающихся числовых отношений это ооже уравнение. Каждое из присутствующих там чисел - имеет тайное значение. Один - это Бог единый, два - Христос со своими двумя сущностями - человеческой и божественной, три - это Троица, четыре - это четыре стороны света, четыре стихии, четыре реки в раю, четыре конца креста, но и подобие видимого и невидимого. Квадрат, круг - это рай потерянный и рай будущий. А почему на фреске рыцари грабят. а крестьяне прозябают в нищете? Но это же правда земной жизни! На рубеже первых двух тысячелетий новой эры христиане всё так же были простёрты перед богом, лик которого им представлялся ужасным. В этот короткий период - около полутора веков - возникает самое высокое, единственно подлинное христианское искусство Европы - с 980 по 1130 годы. В этот период и создадут языки для многих народов. И это сделают готы, просвещенные и таинственные бого-человеки.
   
   Что такое церковь? Это Дом Спасителя, он должен сиять в ожидании Его Пришествия и встретить Его как земного Царя. Христос изображается на на кресте, как это стало потом, и чем глубже в Средние века, тем больше мрака и крови, нет, здесь, в романской эпохе, Христос изображается в центре купола - как Царь Вседержитель, во славу которого монахи всё время поют гимны, и могущество земных владык также быстро восстанавливается. Над ними парит верховный настоятель.
Вслед за Каролингским возрождением IX века и Оттоновым возрождением тысячного года последовало ещё одно, ещё более мощное возрождение.

   Это XII уже век. Повсюду видны человеческие лица, они постепенно оживают. Рядом растения и животные. Каждое из аббатств это образ совершенного града, рая на земле, но институт монашества уже принадлежит к прошлому, сельскому прошлому, это яркое искусство было его предсмертным всплеском, плодом, созревшим среди осени монашества. потом монашество будет уже совсем другим - ученым, секулярным в каком-то смысле. Повсюду уже ощущается дыхание весны - торжествующего оптимизма всего земного. Растут доходы от торговли, роскошь уже не таится, монахи тоже трудятся в поте лица, и они тоже плоды своих земных трудов продают на рынках, а на вырученные деньги строят и строят новые монастыри - всего триста великолепных монастырей они построили по всей Европе в тот период. Но вслед за дыханием весны послышалось горячее дыхание политического лета - революций, и неизбежно пришло осознание того, что грех таится в каждом человеке.
 

КНИГА III

НАЧАЛО ГРЕЧЕСКИХ ВОЙН

1.

Мы, Ксеркс, Мардоний и я, все больше привязывались друг к другу, что удивительно. Великие Цари и их наследники легче наживают врагов, чем заводят друзей, поэтому друзья детства становятся друзьями на всю жизнь, если царевич не обезумеет, получив власть, а друзей не сожрёт зависть. С годами Гистасп стал чаще бывать при дворе, чем в Бактрии. Он всегда оказывал положительное влияние на Дария. Не сомневаюсь, проживи Гистасп на несколько лет больше, он нейтрализовал бы при дворе влияние греков и уберег сына от этих изнурительных и дорогостоящих войн. Когда мне исполнилось двадцать, Гистасп сделал меня начальником своего личного войска в Сузах. Но поскольку никакого войска за пределами сатрапии у него не было, должность эта являлась чисто символической почестью. Гистасп не хотел отпускать меня, и я должен был помогать ему следовать Истине и противостоять Лжи. Я же чувствовал себя самозванцем. Религиозен я не был, и во всех вопросах, касающихся учения Зороастра, полагался на мнение своего дяди, который обосновался в Сузах, где регулярно разжигал священный огонь лично для Дария. Теперь могу сказать, что у него была душа торговца. Но он был старшим сыном Зороастра, остальное не имело значения. Несмотря на старания Гистаспа развивать мои духовные и пророческие дарования, воспитание я получил при дворе Великого Царя, и ни о чем, кроме военного дела, интриг или путешествий, я и думать не мог.
  В двадцать первый год правления Дария, незадолго до зимнего солнцестояния, Гистасп вызвал меня к себе.
— Мы едем на охоту.
— Разве сейчас сезон, господин?
— Каждому сезону своя дичь.
  Старик был мрачен, и я больше не задавал вопросов. Хотя Гистаспу было далеко за семьдесят и он непрестанно болел, даже в самые холодные зимние дни владыка отказывался от носилок. Выезжая из Суз, он, выпрямившись, стоял рядом с возницей. Шел снег, и снежинки, облепив его бороду, сверкали в зимнем свете. Я ехал верхом. Кроме меня, Гистаспа никто не сопровождал. Когда я сказал ему об этом, он ответил:
— Чем меньше людей будет знать, тем лучше, — и приказал вознице свернуть на Пасаргады.
  Но Гистасп не собирался в Пасаргады. Вскоре после полудня мы подъехали к охотничьему домику в густо заросшей лесом долине. Домик был построен последним мидийским царем, потом его перестроил Кир. Дарию нравилось думать, что, когда он в этом охотничьем домике, никто не знает, где он. Гарем, конечно, в любой день и в любую минуту знал в точности, где и с кем находится Великий Царь, но не в тот день. В строжайшей тайне Дарий прибыл в охотничий домик накануне ночью. Прислугу он не предупредил, и в главном зале было холодно. Угли в жаровнях еще не разожгли. Ковры, по которым ступал Великий Царь — его ноги никогда не должны касаться земли или голого пола, — были разбросаны столь поспешно, что я взял на себя труд даже расправить один. На возвышении стоял персидский трон — высокое золотое кресло с подставкой для ног. Перед возвышением выстроились в ряд шесть табуретов. Это было необычно: при дворе сидеть полагается лишь Великому Царю. Что и говорить, мысль, что я увижу Великого Царя в его тайной и истинной роли вождя воинственного горного племени, завоевавшего весь мир, очень растревожила меня.
  Нас приветствовал сын Гистаспа Артафрен, сатрап Лидии. Хотя в Сардах, столице богатейшего древнего Лидийского царства, отобранного Киром у Креза, этот могущественный человек считался царем, здесь он был простым рабом своего младшего брата — Великого Царя. Когда Артафрен обнял своего отца, тот спросил:
— Он здесь?
  При дворе мы по-разному произносили слово «он» в зависимости от того, относилось оно к Великому Царю или к кому-то другому. Сейчас речь шла не о Дарии.
— Да, господин и отец мой. Вместе с другими греками.
Уже тогда я понимал, что секретная встреча с греками означает беду.
— Тебе известно мое мнение. — Старик погладил свою высохшую руку.
— Знаю, господин и отец мой. Но мы должны их выслушать. На западе ситуация меняется.
— А когда она не менялась?
  Гистасп смотрел на сына нерадостно. Наверное, Артафрен надеялся поговорить с отцом наедине, но не успел я извиниться, как нас прервал распорядитель двора, с глубоким поклоном обратившийся к двум сатрапам:
— Не изволят ли высокие господа принять гостей Великого Царя?
  Гистасп кивнул. Первым вошел самый незначительный из гостей. Это был мой старый знакомый Демоцед. Он выступал в роли переводчика, когда Дарий принимал высокопоставленных греков. Следующим был Фессал Афинский, за ним Гистиэй: он говорил по-персидски так же свободно, как и чувствовал себя среди персидских интриг. Последним шел седовласый грек. Двигался он медленно, торжественно, как подобает жрецам, и держался с той же высокомерной непринужденностью, которая отличает прирожденных владык. Ксеркс обладал таким качеством. Дарий — нет.
Распорядитель возвестил:
— Гиппий, сын Писистрата, тиран афинский волею народа!
  Гистасп медленно пересек зал и обнял тирана. Тут же рядом оказался Демоцед, быстро переводя с персидского и обратно церемониальные фразы. Гистасп всегда питал к Гиппию уважение. Гиппий был единственным из греческих правителей, кого Гистасп еще терпел. В охотничьем домике приезды и отъезды Великого Царя проходят без барабанов, кимвалов, флейт. Мы не заметили, что Дарий уже восседает на троне, по правую руку стоит Ксеркс, по левую — главнокомандующий Датис. Хотя Дарию шел всего шестой десяток, возраст уже начинал сказываться на нем. Он часто жаловался на боли в груди, затрудненное дыхание. Поскольку Демоцед никому не рассказывал о своих пациентах, никто точно не знал состояния здоровья Великого Царя. Тем не менее на всякий случай — а также по древнему индийскому обычаю — Дарий уже велел построить для себя гробницу близ Персеполя, в двадцати милях к западу от священных Пасаргад. В тот день Дарий был закутан в теплые зимние одежды. Только бело-голубая повязка выдавала его высочайший сан. Он поигрывал кинжалом у пояса. Дарий не мог сохранять долго царственное спокойствие.
— Я уже приветствовал тирана Афин, — сказал он, — и, поскольку все вы здесь у меня, вам нет необходимости приветствовать его в моем доме. — Дарий не терпел церемоний, когда цель не заключалась в самой церемонии. — Итак, я начинаю. Это военный совет. Сядьте.
  Лицо Дария лихорадочно пылало. Он имел склонность к простудам. Все сели, кроме Ксеркса, Датиса и меня.
— Гиппий только что из Спарты.
  Как Дарий и ожидал, это оказалось для всех неожиданностью. Без помощи спартанского войска землевладельцам и торговцам никогда бы не удалось прогнать популярного Гиппия. Дарий до половины вынул из алых ножен изогнутый серебряный кинжал. Как сейчас той частью памяти, что еще хранит увиденное, вижу яркий клинок.
— Говори, афинский тиран.
  Учитывая, что тирану приходилось каждые минуту-две прерываться, чтобы Демоцед мог перевести его слова, Гиппий говорил убедительно и красноречиво:
— Великий Царь, я благодарю за все сделанное тобой для дома Писистратидов. Ты позволил нам вернуть наши фамильные владения в Сигее. Ты всегда был наилучшим верховным владыкой. И коль небеса отдали нас во власть земному господину, мы счастливы быть под твоей властью.
  Пока Гиппий говорил, Гистиэй не отрывал от Дария напряженного взгляда — так индийские змеи сначала гипнотизируют перепуганного кролика своими остекленевшими глазами, а потом наносят удар. Но Дарий не был перепуганным кроликом. Несмотря на десятилетия, проведенные при дворе, Гистиэй так и не научился понимать Великого Царя — по лицу Дария ничего нельзя было прочесть. Великий Царь напоминал памятник самому себе.
— Однако, Великий Царь, теперь мы хотим вернуться домой, в город, из которого семь лет назад нас изгнала горстка афинских аристократов, сумевших призвать на помощь спартанское войско. К счастью, союз между нашими врагами и Спартой теперь распался. Спарта совершила прискорбную ошибку, поддержав врагов нашей семьи.
  Греки придают большое значение туманным и зачастую небескорыстным ответам своих оракулов. Вполне возможно, что спартанского царя в самом деле убедил оракул, всегда поддерживавший Писистратидов. Но скорее всего он встретил враждебность афинских землевладельцев, возглавляемых в ту пору одним из проклятых Алкмеонидов, человеком по имени Клисфен, чья приверженность демократии не могла вызвать восторга у спартанского царя. Как бы то ни было, Клеомен созвал собрание представителей всех греческих полисов. Они встретились в Спарте, и Клеомен выступил против Клисфена. Гиппий в Спарте красноречиво отстаивал себя. Но ему не удалось убедить греков, и они отказались создать лигу против Афин на том разумном основании, что сами боятся спартанского войска и не хотят иметь в Афинах проспартанское правительство. Все обстояло очень просто, но греки редко говорят прямо. Представитель Коринфа оказался особенно хитер. Гиппию он объявил о незаконности любых тиранов. Не получившие при голосовании поддержки, спартанцы вынуждены были дать клятву, что не будут поднимать в Афинах смуту.
— И тут, Великий Царь, я сказал собранию, что, всю жизнь изучая оракулы, считаю своим долгом предупредить коринфян, что рано или поздно их город будет разрушен той самой афинской партией, которую они сейчас поддержали.
  Пророчество Гиппия сбылось. Правда, кто знаком с непостоянством греческого характера, понимает, что рано или поздно два соседствующих города обязательно не поладят, сильнейший разгромит слабейшего, и если не повернет речное русло на развалины, как сделал Кротон с Сибарисом, то так замарает репутацию поверженного города, что правды о войне уже никто не узнает. Совершенно непроизвольно греки следуют Лжи. Это не то чтобы в их натуре, но это схема, которая затем ляжет в основу всего западного мир лгать и воевать с предполагаемым противником, не давая никому усиливаться. На добровольный взаимовыгодный союз они никогда не пойдут. Им всё время надо дружить против кого-то.
— Великий Царь, если ты поможешь нашей семье вновь обрести свой дом, то найдешь помощь со стороны Спарты. Они пойдут за царем Клеоменом. И узурпаторы — которые и твои враги тоже — будут изгнаны из города, оскверненного их нечестивостью.
  Дарий кивнул. Гиппий сел. Дарий взглянул на Датиса. Главнокомандующий знал, что делать. Он заговорил, и Демоцед бойко принялся переводить скорую, с индийским акцентом, речь.
— Тиран, — говорил Датис, — по спартанским законам всегда правят два царя. Они равноправны. Один из них поддерживает твое возвращение к власти. Другой — нет. Перед военной кампанией цари бросают жребий, кто поведет войско. Что, если в войне с Афинами командовать выпадет не твоему союзнику Клеомену, а врагу Демарату?
  Ответ Гиппия был подготовлен не хуже:
— Как ты сказал, стратег, в Спарте два царя. Один поддерживает меня. Другой нет. Тот, что меня не поддерживает, скоро не будет царем. Так сказал Дельфийский оракул.
  Пока его слова переводили, Гиппий смотрел в пол. Дарий хранил надменность. Как и на остальных, греческие оракулы на него мало действовали. В свое время сам он подкупил не одного.
  Гиппий перешел к более практическим рассуждениям:
— Демарат будет смещен, потому что он незаконнорожденный.
  Выслушав перевод, Дарий впервые улыбнулся.
— Будет интересно узнать, — сказал он кротко, — как можно доказать или опровергнуть законность через тридцать лет после зачатия.
  Шутка Дария прозвучала в Демоцедовом переводе непристойнее, чем была в действительности. Но Гиппий оказался прав. Они доказали незаконность Демарата и сместили его. И Демарат отправился прямиком в Сузы, где стал верой и правдой служить Великому Царю — и Лаис. Прошло не так много времени, Клеомен сошел с ума и отправился к праотцам - он искусать себя и, будучи не в силах остановиться, умер от потери крови. Демарат  любил описывать удивительную смерть своего соперника. Дарий хлопнул в ладоши, и виночерпий поднес ему серебряный флакон с кипяченой водой из реки Хоаспа, протекающей невдалеке от Суз. Где бы Великий Царь ни находился, он пьет воду из реки Хоаспа и не предлагает ее больше никому. Он также пьет только гельбонское вино, ест пшеницу только из Асе и использует соль только из египетского оазиса Аммон. Не знаю, откуда взялся такой обычай. Вероятно, от мидийских царей, которым Ахемениды во многом подражают.
  Пока Дарий пил, я заметил, что Демоцед внимательно смотрит на своего пациента: постоянная жажда — признак лихорадки. Дарий всегда пил много воды — и часто страдал лихорадкой. И все же он был крепким мужчиной и умел переносить все тяготы походов. Тем не менее при любом дворе где угодно на земле всегда существует непроизносимый вопрос: как долго еще проживет монарх? В тот зимний день в охотничьем домике на дороге в Пасаргады Дарию оставалось еще тринадцать лет, и нам не стоило особенно внимательно следить за количеством выпиваемой им воды. Дарий вытер бороду тыльной стороной квадратной, покрытой шрамами руки.
— Тиран Афин... — начал он и остановился. Демоцед хотел было переводить и тоже остановился: Дарий говорил по-гречески.
  Великий Царь посмотрел на кедровую балку, поддерживающую потрескавшийся потолок. В доме свистел ветер. Считалось, что выросшие в горах знатные персы не замечают непогоды -  все ежились от холода, кроме закутанного Дария.
Великий Царь начал импровизировать.
— Сначала север, — сказал царь. — Вот где погиб мой предок Кир, сражаясь с кочевниками. Вот почему я ходил на Дунай. Вот почему я ходил на Волгу. Вот почему я убивал каждого найденного скифа. Но даже Великий Царь не может отыскать их всех. Они все еще там. Их орды ждут, чтобы двинуться на юг. Если это случится при мне, я перережу их еще раз, но…
  Дарий остановился, словно осматривая поле боя. Возможно, он вспоминал свое поражение — теперь уже можно назвать вещи своими именами — в скифских лесах. Если бы Гистиэй не удержал ионийских греков от сожжения моста между Европой и Азией, персидское войско было бы уничтожено. Дарий на всю жизнь сохранил благодарность к Гистиэю. И на всю жизнь сохранил к нему недоверие. Вот почему он считал, что Гистиэй представляет меньшую опасность в Сузах, чем дома в Милете. Это оказалось ошибкой. Я понимал, что Гистиэю не терпится напомнить всем о своей решающей роли в Скифской войне, но он не смел заговорить, пока ему не дадут слова, — только брату Великого Царя Артафрену на совете разрешалось выражать свое мнение в любой момент. Надо сказать, все это многое прояснило. Я понял, что хотя и вырос при дворе, но ничего не знаю о том, как в действительности осуществляется управление Персией. Ксеркс об отце говорил только общеизвестное. И только на совете в охотничьем домике я начал понимать, кто же такой Дарий, что он из себя представляет, и даже его преклонный возраст — сейчас я годился бы ему в отцы! — не смог скрыть того пылкого, хитроумного молодого человека, который сверг самозванца-мага и сделался владыкой мира, сохранив верность Шести знатнейших, с чьей помощью и взошел на трон.
  Дарий жестом отпустил виночерпия и повернулся к Артафрену. Братья были совершенно не похожи. Артафрен был грубой копией своего отца Гистаспа.
— Великий Царь и брат мой!
  Артафрен склонил голову. Дарий прикрыл глаза и ничего не сказал. Когда главы персидских кланов собираются вместе, часто содержание их встреч нельзя выразить словами. Через много лет Ксеркс говорил мне, что у Дария был широкий набор жестов для выражения своей воли. К сожалению, я не имел возможности изучить этот важный язык.
  Артафрен начал речь:
— Верю, что Гиппий нам друг, каким был его отец, которому мы пожаловали во владение Сигей. Верю, что в наших интересах видеть во главе Афин династию Писистратидов.
  На лице Фессала отразилась радость, но лицо Гиппия, как и Дария, было непроницаемо. Он привык к разочарованиям, и Артафрен уготовил для него разочарование, сменив тему:
- Две недели назад в Сардах я принимал Аристагора из Милета.
  Маленькие темные глазки Гистиэя следили за каждым жестом сатрапа.
— Как известно Великому Царю, — эту фразу используют при дворе, чтобы подготовить Великого Царя к сообщению о чем-то важном, но, возможно, подзабытом, — Аристагор приходится племянником и зятем нашему верному другу, почтившему нас сегодня своим присутствием, — Артафрен указал на Гистиэя, — милетскому тирану, предпочитающему общество Великого Царя своему родному городу.
  Дарий при этих словах улыбнулся.
— Аристагор правит Милетом от имени своего тестя, — продолжал сатрап. — Он обещает сохранять нам верность, как хранит сам тиран. И я ему верю. Ведь Великий Царь никогда не отказывал в поддержке тиранам своих греческих городов.
Артафрен замолк и повернулся к Дарию. Они обменялись взглядами — что означали эти взгляды?
— Мы ценим Аристагора, — сказал Дарий и улыбнулся Гистиэю, — поскольку его ценишь ты, наш друг.
  Гистиэй воспринял эту улыбку как разрешение говорить.
— Великий Царь, мой племянник — прирожденный воин. Он испытанный флотоводец.
  Мировая история могла бы развиваться иначе, спроси в этот момент кто-нибудь, когда и где Аристагор проявил себя как военачальник. Теперь я знаю, что Гистиэй и Артафрен были заодно. Но тогда я имел смутное представление, где находится Милет, Сарды или Афины, и еще меньше понимал, что они собой представляют. Я лишь знал, что такова политика Персии — поддерживать греческих тиранов. И еще я знал, что набирающие силу торговцы в союзе со знатью постепенно изгоняют наших любимцев среди знати, — если, конечно, слово «знать» применимо к грекам. Обладатель двух лошадей и фермы с одним оливковым деревом там уже считается знатью.
— Аристагор считает, что остров Наксос очень уязвим, — сказал сатрап. — Если Великий Царь даст ему флот, Аристагор клянется, что присоединит Наксос к нашей империи.
Я вдруг вспомнил тот день в Экбатане, годом раньше, когда Демоцед с Гистиэем говорили о Наксосе, и быстро сопоставил одно с другим.
— Завладев Наксосом, мы сможем контролировать цепь островов, называемых Киклады. Получив контроль над этими островами, Великий Царь станет владыкой морей, как и всех земель.
— Я и так владыка морей, — сказал Дарий. — Я владею Самосом. Море мое.
Артафрен сделал раболепный жест:
- Я говорил об островах, Великий Царь. Конечно, ты всемогущ. Но тебе нужны острова, шаг за шагом, ты приблизишься к самой Греции, а наши друзья снова смогут править Афинами.
  Артафрен ловко связал притязания Аристагора на Наксос с восстановлением дома Писистратидов — официальной темой собрания высокого совета. Воцарилась долгая пауза. Дарий задумчиво одергивал свой толстый шерстяной халат.
— Торговля в наших греческих городах идет плохо, — наконец заговорил он. — Причалы пустуют. Доходы упали. После падения Сибариса Милет потерял италийский рынок. Куда Милет денет всю ту шерсть, что обычно продавал в Италии? — Дарий взглянул на Гистиэя.
— Больше нет подходящего рынка. Вот почему я обрил голову, когда затопили Сибарис, — объяснил тиран.
  Меня крайне удивили познания Дария в таких прозаических вещах, как торговля милетской шерстью. Позже я узнал, что Дарий проводил много времени, изучая караванные пути, мировые рынки, торговлю. Я заблуждался, считая, что Великий Царь в жизни такой же, как на приемах, — высокомерный, парящий над земными делами. Когда мы сидели в холодном охотничьем домике, советники подготовили его. Его хотели сделать владыкой морей, а он хотел оживить промышленность ионийских городов в Малой Азии. Дарий всегда предпочитал славе золото, — без сомнения, на вполне разумном основании, за второе легко можно купить первое.
— Сколько кораблей понадобится для захвата Наксоса? — спросил Великий Царь.
— Аристагор полагает, что сможет взять Наксос сотней боевых парусных кораблей.
  Артафрен всегда находил подходящие слова. Казалось, он всегда знает правильный ответ на любой вопрос. Как показали дальнейшие события, он совершенно ничего не знал.
— С двумя сотнями кораблей он сможет сам стать владыкой морей. Разумеется, от моего имени.
  На этот раз Дарий улыбнулся, чем всех очаровал.
— Клянусь, он будет тебе верен, как я, Великий Царь!
  Гистиэй сказал чистую правду, как опять же показали дальнейшие события.
— Не сомневаюсь в этом. — Затем Дарий приказал: — На верфях наших ионийских городов нужно построить еще сто новых триер. Они должны быть готовы к весеннему равноденствию. Затем они отправятся в Милет, где присоединятся к ста кораблям самосского флота. Наш брат сатрап Лидии проследит за выполнением этого плана.
— Все будет исполнено в точности, Великий Царь! — в соответствии с протоколом ответил Артафрен.
  Он старался скрыть свою радость. Гистиэй же просто сгорал от восторга. Только афиняне выглядели мрачновато: от Наксоса до Афин путь неблизкий.
— Мы отдаем флот под командование вернейшего флотоводца… …и двоюродного брата Мегабета. — Дарий не удержался, чтобы не взглянуть, как рот Гистиэя захлопнулся, улыбка сползла с его лица. — Заместителем будет Аристагор. Такова воля Великого Царя.
— Такова воля Великого Царя! — в соответствии с обычаем повторили мы.
  Греческие войны надвигались с неизбежностью. Гистасп и я остались в охотничьем домике еще на два дня. Каждый день Дарий устраивал нам грандиозный пир. Хотя сам Великий Царь обедал один или с Ксерксом, он присоединялся к нам, чтобы выпить вина. Все горцы гордятся тем, сколько могут выпить, и поэтому я не удивился, заметив, что возлияния становятся все обильнее, что в гельбонское вино Великого Царя добавляется все меньше воды из реки Хоаспа. Но, как и все представители его клана, Дарий имел крепкую голову. Сколько бы ни выпил, разума он не терял, но мог внезапно уснуть. Когда это случилось, виночерпий и возница отнесли его в постель. Горцы перепили всех равнинных греков, кроме Гиппия, который только больше и больше грустнел, понимая, что на этот раз его миссия закончилась провалом. Я помню, что Ксеркс предвкушал поход на Наксос, но его участие было еще не очевидно.
— Я наследник, — говорил он мне утром на верховой прогулке. — Все уже решено. Но считается, что никто не знает.
— В гареме только об этом и говорят.
— И все равно, пока Великий Царь сам не объявил, это только слухи, а он не объявит до отбытия на войну.
  По персидским законам перед отъездом на войну Великий Царь должен назвать своего преемника. Иначе в случае его гибели возможны беспорядки, как это случилось после внезапной смерти Камбиза. Мы скакали верхом, и холодный зимний воздух прояснил наши головы от выпитого накануне. Я не мог знать, что мы переживаем апогей Персидской державы - в дни своей юности, на пике золотого века Персии, я постоянно страдал от головных болей и тяжести в желудке, результат бесконечных пиров и попоек. Спустя несколько лет я просто объявил, что, как внук пророка, могу пить, лишь выполняя ритуал. Это мудрое решение и помогло мне так долго прожить. Но поскольку долгая жизнь есть наказание, теперь я понял, что нужно было больше пить гельбонского вина.

2.

  Летом следующего года Мардоний и я уехали из Вавилона в Сарды. Четыре сотни конницы и восемь рот пехоты сопровождали нас. Когда мы проезжали ворота Иштар, дамы из гарема махали нам с крыши Нового дворца, — то же делали и евнухи. Мы, младшие офицеры, питали глубокое почтение к дюжине удручающе старых воинов, прошедших с Дарием от одного края мира до другого. Я даже встретил старшего офицера, знавшего моего отца. К сожалению, он не мог вспомнить о нем ничего интересного. Командовал нашим небольшим войском брат Дария Артан — темная личность, он потом заразился проказой и жил один в глуши. Говорят, прокаженные обладают огромной силой духа. К счастью, я не был с ним достаточно близок, чтобы убедиться в этом.
  Я никогда так не наслаждался, как во время тех недель путешествия из Вавилона в Сарды. Мардоний был чудесным попутчиком. И ему, и мне не хватало Ксеркса, и большая часть чувств к отсутствующему товарищу изливалась друг на друга. Каждую ночь мы разбивали свои шатры по соседству с какой-нибудь почтовой станцией, что установлены через каждые пятнадцать миль вдоль полуторатысячемильной дороги из Суз в Сарды. Затем мы закатывали пир. Я даже пристрастился к пальмовому крепкому вину, очень популярному в Вавилонии. Мне вспоминается один вечер, когда мы с Мардонием и несколько девушек, путешествующих с грузовым караваном, решили проверить, сколько можем выпить. Мы сидели наверху Мидийской стены, когда-то давно сооруженной из кирпича и асфальта, а теперь постепенно превращающейся в пыль. Ночью я свалился, и только мягкий песок спас мне жизнь. Мардония это позабавило. Несколько дней меня тошнило от вида пальмового вина.
  Оставив Евфрат справа, мы двигались на север, к морю. Как никогда ранее, меня поразили протяженность и разнородность нашей империи. Мы проехали от знойных, обильно орошаемых полей Вавилонии через пустыни Месопотамии к высокогорным лесам Фригии и Карий. Через каждые несколько миль ландшафт менялся. И люди тоже. Равнинные жители, живущие у рек, низкорослые, быстрые, большеголовые. В горах люди высокие, бледные, медлительные, с маленькими головами. В греческих же прибрежных городах невообразимое смешение рас. Хотя преобладают ионийские и дорийские греки, они смешиваются с белокурыми фракийцами, смуглыми финикийцами, египтянами, чья кожа напоминает папирус. Физическое разнообразие людей так же поразительно, как низменность человеческого характера.
  По непонятным причинам мы не свернули по царской дороге в Милет, а направились в Гиликарнас, самый южный из подвластных Великому Царю греческих городов. В Галикарнасе живут греки-дорийцы, традиционно лояльные к Персии. Царь Лидагм принял нас чрезвычайно любезно и поселил в своем приморском дворце — возвышающейся над побережьем сырой казарме из серого камня. Мы с Мардонием заняли комнату с видом на высокий зеленый остров Кос. Впервые в жизни я увидел море. Должно быть, в моих жилах течет кровь моряка, — от ионийских предков Лаис. Между ударами волн, если прислушаться, было слышно, как под окном шипит кипящая морская пена. Мою очарованность морем Мардоний назвал ерундой.
— Подожди немного, пока отплывешь. Тебе наверняка оно быстро надоест. Магов всегда тошнит.
  С юных лет Мардоний называет меня магом. Но он был добродушным пареньком, и я никогда особенно не обижался на такое обращение. Я знал Мардония так хорошо, что, по сути, не знал его совсем. Я никогда не изучал его характер, как это случается по отношению к новым знакомым или тем важным персонам, на которых приходится взирать издали. Поскольку Мардония ждала мировая слава, я, пожалуй, должен постараться восстановить в памяти, что он представлял собой в юности и — что особенно важно — каков он был в Галикарнасе. Я уже тогда начал сознавать, что это не просто один из родовитых юношей, чьи достоинства заключаются в знатности его семьи и особой роли как сотрапезника Ксеркса. Я всегда замечал умение Мардония быстро обернуть в свою пользу создавшуюся ситуацию. Он был очень скрытен в своих поступках, не говоря уже об их мотивах. Редко кто имел представление о его ближайших намерениях. Он неохотно открывал душу. Но в Галикарнасе я узнал многое о его натуре. Будь я повнимательнее, я бы смог даже начать понимать его. А пойми я его… Да что толку рассуждать о том, что не случилось?
  А случилось в действительности? Два десятка из нас развлекались в гостях у царя Лидагма. Сам Лидагм, невзрачный пятидесятилетний старик, возлежал на подушках в дальнем конце зала, справа от него расположился брат Великого Царя Артан, слева — Мардоний, после Артана знатнейший из присутствовавших персов. Остальные устроились полукругом перед ними. Рабы принесли каждому по треножнику, нагруженному всевозможными дарами моря. В тот вечер я впервые попробовал устриц и увидел, как едят кальмара, отваренного в собственных чернилах. Пиршественный зал представлял собой длинное помещение, бесцветное и словно какое-то недоделанное — на меня всегда производит такое впечатление дорический стиль. По сырому от морской воды полу был разбросан плесневелый тростник. Неудивительно, что правители Галикарнаса склонны к болезням суставов.
За спиной у Лидагма стояло кресло, на котором сидела царевна Артемизия. Это была стройная белокурая девушка. Поскольку муж ее постоянно болел, она обедала в обществе отца, заменяя собой его зятя. Говорили, что у неё слабоумный брат. И по дорийским законам получалось, что наследница царя — она. Как и все, я не отрывал от нее глаз — ведь впервые я обедал в присутствии женщины, если не считать Лаис. Мои товарищи-персы тоже были загипнотизированы.
  Хотя Артемизия ничего не говорила, если к ней не обращался отец, она внимательно слушала и держалась очень скромно. Я сидел слишком далеко, чтобы слышать ее, но исподволь наблюдал, как ее пальцы выщипывают нежное мясо морского ежа, начиная от центра и дальше к колючей шкуре. Так я научился есть морских ежей. Для слепых они опасны. Возможно, поэтому я так много лет и не вспоминал об Артемизии. На пирушке много пили, по дорийскому обычаю, который близок к фракийскому. По кругу пускают полный рог вина, каждый изрядно отпивает и передает дальше. Последние капли обычно выплескивают на соседа — считается, что этот неопрятный жест приносит удачу.
  Отправившись спать, я не обнаружил в комнате Мардония, но на рассвете, когда я проснулся, он уже храпел рядом. Я разбудил его и предложил сходить в порт. Наверное, в мире нет места прекраснее малоазийского побережья. Берег здесь крутой и испещрен причудливыми бухтами. Холмы густо поросли лесом, а прибрежные равнины влажны и плодородны. Голубые горы выглядят так, словно это огненные храмы, воздвигнутые во славу Мудрого Господа, хотя в то время в этой духовно обездоленной части мира Мудрого Господа еще никто не знал. Порт заполняли всевозможные суда, и в воздухе пахло смолой от проконопаченных бортов и палуб. Когда подходили рыбачьи лодки, рыбаки выбрасывали на берег сети с бьющейся сверкающей рыбой, и торговцы весело начинали торг. Я люблю морские порты.
  Около полудня, в самый разгар базара — впервые я услышал это греческое выражение в Галикарнасе, — к нам подошел высокий моряк. Он торжественно приветствовал Мардония, и тот представил меня. Этого человека звали Сцилакс. Мардоний считал само собой разумеющимся, что я его знаю, но мне пришлось со стыдом признаться, что впервые слышу имя лучшего в мире навигатора. Сцилакс был греком откуда-то из Карий, и Дарий часто отправлял его в экспедиции. Это он составил карту южного океана, омывающего Индию, и также почти всего западного Средиземноморья. Это он убедил Дария прорыть канал между Средиземным и Аравийским морями. Когда Ксеркс стал Великим Царем, то хотел послать Сцилакса вокруг Африки. К сожалению, кариец был уже слишком стар для такого путешествия.
— Готовится война? — спросил Мардоний.
— Вам лучше знать, господин.
  Сцилакс отвел взгляд. Как у всех моряков, глаза его были всегда полуприкрыты, а лицо хоть и почернело от зноя и ветра, как у нубийца, но шея оставалась белой, как морская пена.
— Но ты же грек! — Когда Мардоний пытался хоть недолго говорить с кем-то ниже себя, как с равным, у него всегда это выходило неестественно. — Чем занят Аристагор?
— Его здесь нет. Говорят, он на севере. Сомневаюсь, что он заедет так далеко на юг. Мы же дорийцы. У нас свой царь. Здесь нет тиранов.
— У него большой флот?
  Сцилакс улыбнулся:
— Какой бы ни был, Аристагор весь потопит.
— Разве он не владыка морей?
— Нет, не владыка. — Сцилакс нахмурился. — Но будь в Милете Гистиэй, уж тот-то бы был владыкой!
  Как все молодые царедворцы, Мардоний считал само собой разумеющимся, что старшие по возрасту придворные неизбежно уступают нам по всем статьям. Молодость склонна к самодовольной глупости.
— Я хорошо его знаю. И Великий Царь тоже. Дарий правильно делает, что не отпускает его от себя. Гистиэй может быть опасным.
— Я запомню это.
  Сцилакс, извинившись, покинул нас, а мы с Мардонием поднялись по крутой узкой улочке от порта к приморскому дворцу Лидагма. Мы говорили о грядущей войне. Поскольку мы ничего не знали, то вроде школьников, каковыми и были еще недавно, обсуждали великие дела, ждущие нас в будущем, когда вырастем. К счастью, будущее было скрыто от нас.
— Здесь кое-кто хочет поговорить с тобой, — обратился ко мне Мардоний в приморском дворце. — Кое-кто очень интересуется Мудрым Господом.
  Хотя Мардоний не смел открыто шутить над религией Ахеменидов, он, как и Атосса, имел дар к тонким насмешкам, когда дело касалось зороастризма.
— Я следую Истине, — сказал я сурово, как всегда, когда во мне хотят увидеть проявление мудрости Мудрого Господа.
  К моему удивлению, в апартаменты Артемизии нас отвели две старухи. В те дни при дорийских дворах евнухи были неизвестны. Когда мы вошли в маленькую комнату, Артемизия поднялась нам навстречу. Подойдя ближе, я заметил, что у нее что-то на уме, но что, я не понял. Артемизия жестом отослала старух.
— Садитесь, — произнесла она. — Примите приветствия моего отца. Он хочет принять вас, и того и другого, но сейчас не совсем хорошо себя чувствует. Он в соседней комнате.
  Артемизия указала на резную деревянную дверь, грубо прилаженную к голой каменной стене. Из всех искусств дорийцам знакомы лишь война и воровство.
Затем я выслушал несколько вопросов о Мудром Господе. Дав с дюжину таких же поверхностных ответов, я вдруг понял, что накануне ночью Мардоний спал с Артемизией, а теперь использует меня как предлог для благопристойного визита при свете дня. В самом деле, что может быть естественнее: царская дочь обсуждает религиозные вопросы с внуком пророка. Раздосадованный, я прекратил объяснения. Она и не заметила, продолжая смотреть на Мардония, словно хотела тут же проглотить его, как ловко проделывала это с колючими морскими ежами накануне. Увидев, что от меня толку нет, Мардоний сам начал рассуждать о религии. Артемизия внимала с важным видом. Он знал о Мудром Господе не больше, чем я о его любимом Митре.
  Кончилось тем, что мы просто сидели и молчали. Влюбленные смотрели друг на дружку, а я притворился поглощенным видением мира после окончания долгого владычества. У меня это хорошо получается, даже лучше, чем у моего двоюродного брата, нынешнего наследника Зороастра. У него всегда такой вид, будто он собирается всучить тебе партию ковров. Вошел царь Лидагм, без всякой помпы. Он прямо-таки прокрался в комнату. Смущенные, мы вскочили на ноги. Если Лидагм и знал, чем Артемизия занималась с Мардонием в этой самой комнате накануне ночью, то никак этого не выдал. Напротив, он обращался с нами со всей торжественностью, приличествующей хозяину, понимающему, как подобает принимать сотрапезников Великого Царя. Мардоний обедал с Дарием, мне же не случалось. Потом, конечно, я был сотрапезником Ксеркса до самой его смерти. Это великая честь, поскольку я не принадлежал ни к царской фамилии, ни к Шести.
— Кир Спитама, внук Зороастра, — представила меня Артемизия.
  Она ни капли не смутилась. Видно, Мардоний был не первым, кто развлекал ее.
— Знаю, знаю, — слащаво пропел Лидагм. — Мне сказали, что ты принимаешь этих двух молодых принцев. Очевидно, они так тебя очаровали, что ты забыла — мы собирались на верховую прогулку.
  Артемизия вдруг начала извиняться:
— Я совсем забыла! Извини, пожалуйста. Они поедут с нами?
— Конечно. Если захотят.
— Куда? — спросил Мардоний.
— Мы собираемся загнать оленя, — сказала Артемизия. — Вы присоединитесь к нам?
  Так и закончился этот любопытный день: Мардоний и я гонялись за невидимым оленем вместе с Лидагмом и Артемизией. Девушка несколько картинно скакала впереди нас, в развевающейся накидке, с копьем наперевес.
— Похожа на богиню Артемиду, правда? — Лидагм гордился своей дочерью-амазонкой.
— Еще прекраснее, еще ловчее, — сказал Мардоний, не глядя на меня.
  Поскольку Артемида относится к главным демонам, я жестом отогнал злых духов, и это подействовало: Артемизия, зацепившись за низкий сук, свалилась с коня. Я был к ней ближе всех и слышал ругательства, более подходящие дорийскому коннику. Но когда приблизился Мардоний, она начала тихонько стонать, и он нежно усадил ее снова на лошадь. По дороге из Галикарнаса в Сарды мы немного поговорили об Артемизии. Мардоний признался, что соблазнил ее.
— То есть совсем наоборот, — поправился он. — Она очень волевая женщина. Что, все дорийки такие?
— Не знаю. Лаис ионийка.
  Впереди и сзади нас по лесной дороге колонной по два ехали всадники. Мы с Мардонием всегда держались в центре, сразу за нашим командиром Артаном. В случае сражения он возглавит атаку из центра, передняя колонна станет правым флангом, арьергард — левым. Естественно, я говорю об открытой местности. В этом высокогорном ущелье нападающие перебили бы нас всех. Но наши умы не занимала  военная опасность.
Мардоний вдруг сказал:
— Я хочу жениться на ней.
— Дама замужем, — счел нужным напомнить я.
— Он скоро умрет, ее муж.
— Уж не собирается ли она… ускорить ход событий?
  Мардоний кивнул, сохраняя, однако, полную серьезность:
— Как только я скажу, что готов жениться, она тотчас станет вдовой.
— Мне бы такая жена только портила нервы.
Мардоний рассмеялся:
— Выйдя за меня, она отправится в гарем и не выйдет оттуда. Мои жены не будут принимать мужчин, как она принимала меня. Или охотиться на оленей.
— Зачем она тебе нужна?
  Мардоний с улыбкой взглянул на меня, и я оценил мужественную красоту его строгого лица с тяжелой квадратной челюстью.
— Затем, что я получу Галикарнас, Кос, Нисирос и Калимну. Когда отец Артемизии умрет, она станет полноправной царицей этих мест. Ее мать тоже дорийка, с Крита. Артемизия говорит, что может также претендовать и на Крит. И будет претендовать, если ее муж окажется достаточно силен.
— И ты станешь владыкой морей.
  Мардоний отвернулся, улыбка сошла с его лица.
— Великий Царь не разрешит этот брак, — вернулся я к теме. — Взгляни на Гистиэя. Как только он завладел этими серебряными рудниками во Фракии, так сразу оказался в Сузах.
— Но он грек. А я перс. И я племянник Дария. И сын Гобрия.
— Да. Именно поэтому этот брак невозможен.
  Мардоний ничего не ответил. Конечно, он понимал, что я прав, и не посмел заговорить с Дарием о своем браке. Но через несколько лет, когда Артемизия сама стала царицей, Мардоний испросил позволения у Ксеркса жениться на ней. Ксеркса это очень позабавило, он посмеялся над Мардонием. А с трона им было произнесено:
— Горцы никогда не смешивают кровь с представителями низших рас.
  Несмотря на всю непочтительность Мардония, Ксеркс знал, что он не осмелится напомнить ему о крови Ахеменидов, которую сам Ксеркс так весело и порой столь противозаконно смешивал с иноземными женщинами. Любопытно, что из всех многочисленных отпрысков Ксеркса ничего путного не вышло, но у них и не было возможности проявить себя. Большинство казнили в следующее же царствие.

3.

 Частенько я слышал о Сардах, этом легендарном городе, построенном или перестроенном Крезом, первым богачом на земле. О победе Кира над Крезом сложены тысячи стихов и сказаний. В Милете также рассказывают истории о царящем там разврате и чрезмерной роскоши, однако вместо золотых домов передо мной предстал заурядный городишко с населением в тысяч пятьдесят жителей, теснящиеся друг к другу глинобитные, крытые соломой домишки, в запутанных улочках заблудиться было еще легче, чем в таких же неприглядных Афинах или Сузах. Мы с Мардонием помогли разбить лагерь к югу от города и верхом отправились в Сарды, где и заблудились. Местные жители не говорили ни по-персидски, ни по-гречески, а по-лидийски не говорит никто на земле, кроме самих лидийцев. Нависающие балконы и верхние этажи  увешаны мокрым бельем, а вот жители показались нам красавцами. Мужчины заплетали волосы в косы и гордились своей прекрасной белой кожей. Ни один лидиец не рискнет выйти на солнцепек, но лидийская конница - лучшая в мире, она составляет костяк персидского войска; мы спешились и повели коней вдоль реки, протекающей через  базар. Когда сомневаешься, иди вдоль реки — так, по преданию, сказал Кир Великий. Базар в Сардах больше, чем даже в Сузах: в окруженных кирпичной стеной шатрах, предлагается на продажу все, что только существует на земле. Разинув рот, как двое карийских крестьян, мы уставились на это зрелище, благо никто не обращал на нас внимания - персидские офицеры в Сардах не редкость. Из Афин привозили кувшины и амфоры, из сатрапии Индия — хлопковые ткани и рубины, с персидских гор — ковры. Вдоль грязной речки росли пальмы, к ним привязывали на отдых строптивых верблюдов, других нагружали лидийскими красными фигами, двенадцатиструнными арфами, золотом… Сарды — действительно золотой город, ведь грязная речка, протекающая через центр, богата золотым песком. Отец Креза стал первым мыть золото и превращать его в украшения, и он первый отчеканил золотую монету.
На холмах близ Сард рудники, где добывают редчайший металл — серебро. Когда-то у меня была лидийская серебряная монета возрастом больше ста лет. Если это так, то ее отчеканил дед Креза; так начали чеканить монеты, это исконное занятие лидийцев. На той монете был выбит лев. Я утратил ее, когда меня ограбили в Китае.
— Как они богаты! — воскликнул Мардоний. Казалось, он готов разграбить базар.
— Это потому, что не тратятся на строительство.
— Похоже, у них на первом месте удовольствия, а вокруг такая серость!
  Мардоний поздоровался с мидийским купцом, и тот согласился стать нашим гидом.
Сразу за рыночной стеной находился парк с тенистыми деревьями, в дальнем конце которого раскинулся древний дворец Креза — двухэтажное здание из необожженного кирпича и бревен. Это резиденция персидского сатрапа в Лидии. Вслед за распорядителем двора мы проследовали по пыльному коридору в тронный зал Креза.
Артафрен сидел рядом с троном, который всегда пустовал, если не приезжал сам Великий Царь. Этот трон оказался точной копией трона со львом, только был неискусно сделан из сплава золота с серебром. Артафрен встал и поцеловал Мардония в губы. Я поцеловал сатрапа в щеку.
— Добро пожаловать в Сарды! — Артафрен в тот день был просто вылитый Гистасп. — Вы поселитесь здесь.
  Затем он представил нам лидийцев. Один, глубокий старик, оказался Ардом, сыном Креза, потом я ближе познакомился с этим восхитительным «памятником» старины. Кажется, нет в Греции авантюриста, который бы не посетил Сарды. Самый последний из них предлагает свои услуги, и Артафрен охотно брал греков на службу: они не только прекрасные солдаты и моряки, но очень умны, хотя и столь же вероломны.
  Демокрит слишком вежлив, чтобы возразить мне. Но я видел греков с той стороны, которой они обычно не поворачиваются друг к другу; я видел их при персидском дворе; я слышал, как они молили Великого Царя напасть на их родные города, потому что грек одержим завистью и не выносит успеха другого грека, это основа будущей западной социопсихологии. Не будь при персидском дворе греков все эти годы, и Греческих войн не было бы, Ксеркс распространил бы нашу империю на всю Индию, Гималаи, а возможно, и дальше. На первом же собрании совета в Сардах я увидел Гиппия. С ним были Фессал и мой школьный товарищ Милон. Гиппий вспомнил нашу зимнюю встречу в охотничьем домике:
— С тех пор я прочел немало трудов о вашем деде.
— Рад, что вы следуете Истине, тиран.
  Из вежливости я молчал — к тому времени о деде и его учении было написано еще очень мало. Сейчас, конечно, тысячи воловьих шкур исписаны молитвами, гимнами и диалогами, и все они приписываются Зороастру. На самом первом совете, где я присутствовал, Гиппий предложил персидскому войску решительно атаковать Милет:
— Мы знаем, что Аристагор с флотом все еще на Кипре. Мы знаем, что афиняне послали ему двадцать кораблей. Сейчас эти корабли уже подплывают к острову. Прежде чем два флота соединятся, мы должны захватить Милет.
— Город хорошо укреплен.
  Артафрен никогда не спешил принимать ту или иную стратегию, — без сомнения, на том основании, что искусство управления состоит в знании, когда не нужно ничего делать.
— Милет начал свою историю как афинская колония, — сказал Гиппий, — и до сих пор многие милетцы смотрят на мою семью с любовью.
  Это совершенный вымысел: если Милет и был некогда колонией Афин, то к Писистратидам это отношения не имеет, в Милете мало кто питал нежные чувства к тиранам, что стало ясно, когда Аристагор потребовал независимости. Высшие классы отказались восставать против Персии, если Аристагор не допустит в Милете демократии на афинский лад, и авантюристу пришлось уступить им. Вскоре мы смогли убедиться, что эпоху тиранов Великий Царь продлил своей политикой в отношении к греческим городам, находившимся под его покровительством: правящие классы одинаково не выносили ни тиранов, ни своих союзников-простолюдинов. И сейчас в греческих городах царит демократия по названию и олигархия по существу.
  Мардоний поддержал предложение Гиппия. Он увидел возможность отличиться в бою.
— Это позволит мне проявить себя, — заявил он, когда мы перебрали сладкого лидийского вина. — Если мне позволят вести войско на Милет, следующим летом мы будем дома.
  Мардоний оказался прав, говоря, что война позволит ему проявить себя, но дома он следующим летом не был - война с ионийскими повстанцами продлилась шесть лет.
Через неделю споров Артафрен дал согласие: половина персидского войска и половина лидийской конницы должны были напасть на Милет. Мардоний назначен заместителем командующего, а командование поручалось Артобазану, старшему сыну Дария и сопернику Ксеркса. Я остался в свите сатрапа в Сардах. Первая плохая весть пришла во время церемонии в храме Кибелы. Мне она показалась кстати. В конце концов, почему я должен участвовать в обряде поклонения демонам? Но Артафрен требовал, чтобы все придворные ходили вместе с ним в храм.
— Мы должны приноравливаться к лидийцам. Как и все мы, они верные рабы Великого Царя.
  Я с отвращением смотрел, как жрицы танцуют с евнухами. С первого взгляда было и не различить, где жрица, а где евнух, — на всех были женские одежды, но евнухи одеты лучше жриц. Никогда не понимал почтения невежественных народов к Анахите, Кибеле или Артемиде — какое бы имя ни носило это ненасытное божество. В Сардах в день богини молодые люди, желающие служить ей, отсекают себе половые органы и бегут по улицам, держа в руке своё отрезанное мужское достоинство. Менее ревностные поклонники богини почитают за благо быть обрызганными кровью новоиспеченных евнухов, что всегда легко, крови хватает. В конце концов обессиленные самодеятельные евнухи бросают свои отрезанные органы в открытые двери какого-нибудь дома, и его владелец обязан выходить самозванца. Я не раз видел эту церемонию в Вавилоне и Сардах. Поскольку молодые люди выглядят совершенно невменяемыми, думаю, они предварительно напиваются чего-то вроде хаомы, или колхидского меда, вызывающего галлюцинации. Иначе я не могу себе представить, как человек в здравом уме может cлужить демону. В тот день в Сардах я видел, как один несчастный бросил свои половые органы в открытую дверь, но не попал и истек кровью прямо на дороге. Считается кощунством прийти на помощь будущему жрецу Кибелы, не сумевшему, как это случилось, найти подходящего дома для своих гениталий.
  Церемония служения Кибеле была нескончаема. Фимиама накурили столько, что образ высокой богини, стоявший в греческом портике, был за дымом еле различим. По одну сторону от богини лев, по другую — две извивающиеся змеи. Старик Ард находился рядом с верховной жрицей, выполняя все, что в таких случаях полагалось последнему представителю лидийской царственной династии. Жители Сард были в подобающем случаю экстазе, Артафрен с Гиппием старались не проявлять своей скуки. Милон, однако, зевал.
— Они еще хуже, чем наши школьные маги. — Если ты жрец огня, что ты тут делаешь, вырядившись воином?
  Прежде чем я придумал уничтожающий ответ, вдали показался скачущий во весь опор всадник. Он привязал коня прямо у храма, тем самым совершив святотатство. Артафрен удивленно смотрел, как вновь прибывший идет к нему с посланием в руках. Удивление его возросло куда больше, когда он прочел: ионийский флот встретился с афинским, и теперь корабли стоят на якоре у Эфеса. Хуже того, от Милета на юге и до Византия на севере все ионийские города выступили против Великого Царя. Через неделю Артафрен давал пир во дворце Креза. Незадолго до полуночи один из гостей заметил, что в городе пожар. Поскольку Сарды построены бестолково, никто не придал этому значения: каждый день дома горят и каждый день их отстраивают. Эмблемой Сард должен быть не лев, а феникс....  Пока Гиппий напоминал нам в очередной раз о любви греков к его семейству, прибывали все новые сообщения: греческие войска высадились в Эфесе. Маршем идут на Сарды. Они — у городских ворот. Они уже в городе. Они подожгли город.
  Артафрен не смог растерянности скрыть —растерянности  явный признак, что для большой войны такой человек не создан. Но с другой стороны, кто мог поверить, что банда безрассудных ионийцев и афинян наберется дерзости вторгнуться в глубь персидской территории и поджечь столицу Лидии? Артафрен приказал собрать войска. Всепожирающее пламя превратило ночь в день, и мы, спеша в парк, где собиралось войско, ясно видели друг друга. Воины были готовы сражаться. Но где же враг? К тому же до неба вздымались красно-золотистые языки пламени, и некогда прохладная ночь зноем не уступала летним дням в Сузах. Наконец показался один из помощников Артафрена, нам «в строгом порядке» надлежало отступить к акрополю, но приказ пришел поздно, все пути из города отрезаны пламенем, оставалось одно: спешно идти на базарную площадь - там мы по крайней мере сможем броситься в реку и переждать, пока пожар иссякнет. Да, эта мысль пришла не одним нам. Когда мы подошли к ограде, на площади уже было не протолкнуться — горожане вперемешку с персидскими и лидийскими воинами давно заполнили ее. Полагаю, последний день мироздания будет похож на пылающие Сарды. Крики людей, рев скота, грохот падающих зданий... Но уничтоживший Сарды ветер спас нам жизнь. Не будь он так порывист, мы бы задохнулись в огне, к тому же окружавшая базар высокая стена служила защитой от огня. На самом базаре не загорелось ничего.
  Я молился Мудрому Господу, дрожа от мысли о расплавленном металле, который ожидает в конце земной юдоли.
— Можно сделать плот и плыть по течению, — сказал Милон.
— Прямо к афинянам. Они перебьют нас, когда мы будем проплывать мимо них.
Многие уже барахтались в воде, держась за деревянные обломки или надутые бурдюки.
— Нужно сбросить доспехи.
  Лучше утонуть, чем сгореть, но в тот момент не хотелось спешить с окончательным выбором. Милон покачал головой:
— Я не могу бросить оружие.
  Профессиональный воин и наследник тирана, он должен был погибнуть с оружием в руках. Но вокруг не с кем было сражаться, кроме двух из четырех первоэлементов. Внезапно на площадь вылетела лидийская конница, у одной из лошадей горела грива, так же горели косы ее всадника. Оба, конь и всадник нырнули в реку. Тут появился начальник штаба Артафрена. Именно он спас нам жизнь. Это был крупный человек, в руке он держал короткий хлыст и вовсю орудовал им, не делая различий между горожанами и воинами.
— Собраться! Построиться! Конница — налево, к стене! Пехота — роты вдоль берега! К деревьям не подходить! Горожанам — на другой берег.
  К моему изумлению, мы снова превратились в дисциплинированное войско. Тут я подумал: теперь мы сгорим заживо в четком строю, но огонь остался за ограждающей рынок стеной. Для греков, однако, это была не преграда. С громкой победной песней они беглым шагом приближались к базарной площади, но, увидев персидское войско в боевом порядке и лидийскую конницу, остановились как вкопанные. Пока жители Сард бежали в укрытие, командир персов дал сигнал к атаке, и греки без звука ушли туда, откуда пришли. Конница пыталась преследовать их в объятых пламенем извилистых переулках, но греки оказались слишком проворными, а пожар - лютым.
  К полудню две трети Сард сгорели дотла, а угли тлели еще очень долго. Но город был отстроен заново, и через шесть месяцев Сарды стали лучше прежнего, если не считать храма Кибелы, который так и остался лежать в руинах, так для нас все обернулось к лучшему. Если раньше лидийцы склонялись к грекам, теперь они так разозлились за оскорбление своей богини, что на пути к Эфесу лидийская конница уничтожила половину греческого войска. Тем не менее стратегия греков дала свои плоды: они бросили вызов Великому Царю в самом сердце его империи, сожгли лидийскую столицу и вынудили Артафрена для защиты Лидии снять осаду Милета. Тем временем объединенный флот Аристагора и Афин оказался вне нашей досягаемости, что и спасло его. В ту же зиму, восставшие ионийские города сплотились вокруг Кипра, и Персии пришлось вести войну с новым грозным противником, известным под именем Ионийское Содружество.

4.

  Два года я пробыл штабным офицером в Сардах. Меня посылали в экспедиции на север страны. Мы попытались вернуть город Византии, но... В Сардах же меня застала весть о смерти Гистаспа. Он умер, надзирая за постройкой гробницы для Дария. Я горевал о нем. Это был лучший из людей. В Сардах я помог Мардонию отпраздновать его первую победу на Кипре во славу Персии, потом — его женитьбу на Артазостре, дочери Великого Царя. Если верить Лаис, это была милая девушка, но от рождения глухая. У Мардония родилось от нее четверо сыновей. Незадолго до моего возвращения в Сузы Гистиэй поднял мятеж против Великого Царя, и Лаис решила, что пора навестить свою семью в Абдере. Она всегда знала, когда вовремя исчезнуть. В свой срок Артафрен захватил Гистиэя в плен и казнил его. К тому времени Лаис с трудом вспоминала его имя.

Когда я вернулся домой, в Сузы, меня удивило — в те дни я еще был чрезвычайно наивен, — что никто не хочет и слышать про Ионийский мятеж. Хотя сожжение Сард вызвало шок, двор не сомневался, что греки скоро понесут наказание за посягательство на вавилонский трон. Не знаю времени, когда бы на этот древний трон никто не претендовал. И сейчас время от времени с вавилонских окраин появляется какой-нибудь чудак, чтобы объявить себя наследником Навуходоносора. У остатков старой царской фамилии это всегда вызывает переполох и раздражает Великого Царя. Несмотря на природную лень, вавилоняне склонны к беспорядкам, особенно сельские жители, особенно когда перепьют пальмового вина.
— Меня посылают подавить мятеж, — сказал мне Ксеркс.
  Мы находились на тренировочной площадке, где так много времени проводили в детстве. Рядом упражнялось в стрельбе из лука новое поколение персидской знати. Помню, я подумал, какие мы уже старые и как хорошо, что больше не зависим от своих учителей-магов.
— Многие поддерживают мятежников?
— Нет. «Царево око» говорит, это дело всего на несколько дней… — Ксеркс нахмурился. Я еще не видел его таким расстроенным. Причина скоро выяснилась. — Мардоний одержал настоящую победу. Кипр снова наш. \
  Я не зря провел жизнь при дворе и знал, как обращаться с ревнивым царевичем. — Но Мардоний был не один. План вторжения разработал Артафрен. И флотом командовал…
— Мардоний заслужил доверие. Остальное не важно. А я сижу здесь без дела.
— Ты женился. Это кое-что.
  Ксеркс недавно женился на Аместриз, дочери Отана.
— Твой тесть — первый богач в мире. Это кое-что да значит.
  В другое время Ксеркса бы это позабавило. Но не сейчас. Он был серьезно озабочен.
— Я, как евнух, — сижу в гареме.
— Ты идешь на Вавилон.
— Только потому, что это безопасно.
— Ты наследник Великого Царя.
— Нет, — сказал Ксеркс. — Я не наследник. Кое-что изменилось.
— Артобазан?
  Ксеркс кивнул:
— Он хорошо справляется в Карии. Отец постоянно разговаривает с ним. Великий Царь объявил с трона со львом, что наследника не назначит, пока Афины не будут разгромлены.
— А если он умрет раньше?
— Великий Царь всемогущ. Умрет тогда, когда сочтет нужным.
  Только при мне Ксеркс мог не скрывать своей обиды - в некотором смысле я был ему ближе, чем любой из братьев. В конце концов, не принадлежа к царской фамилии, я угрозы не представлял.
— А что говорит царица Атосса?
— Чего она только не говорит! Ты не видел такого парада магов, жрецов и всяческих ведьм, что она устроила у себя в покоях. Так и лезут к ней!
— А Дарий… Он приходит к ней в покои?
— Нет.
  Ответ был кратким, но вряд ли убедительным. Атосса контролировала имперскую администрацию через евнухов гарема и могла влиять на Дария исподволь.
— Я пойду к ней, — сказал я.
— Пока ты поговоришь с ней, меня уже здесь не будет. Я буду покорять Вавилон. Перед смертью Кир сделал царем Вавилона своего сына.
  Я ничего не сказал, не посмел. Пока мы метали дротики, я рассказал Ксерксу об осаде Милета и сожжении Сард. Но его больше заинтересовал роман Мардония с Артемизией.
— Завидую, — сказал Ксеркс, но в голосе его послышалась печаль.

5.

  У Лаис немало жалоб на Абдеру, свою поездку по морю и недавние события при дворе. Она немного располнела.
— Фракийская кухня! Все пропитано свиным жиром. Он снова здоров — мой отец, твой дед. Жаль, что ты его не знаешь. Наши дела процветают. Но что за место! Наши родственники теперь уже больше фракийцы, чем греки. Я видела своих двоюродных братьев в лисьих шапках!
  Мало того что мне пришлось выслушать подробное описание хозяйства деда в Абдере, теперь еще предстояло ознакомиться с красочными портретами всех родственников. Так, несмотря на трехлетнюю разлуку, Лаис не спросила о моих делах; но, когда в доме был кто-нибудь чужой, она не уставала хвастать моим мистическим могуществом и религиозным рвением. Ведь без меня Лаис не получила бы места при дворе, но меня не задевало, что Лаис никогда мной не интересуется. Я слишком хорошо знал ее характер. И я рано понял, что, когда она продвигает себя, я тоже выигрываю от этого. Мы напоминали пару случайных попутчиков, действующих заодно среди дорожных опасностей. Со своей стороны, я считал Лаис обманщицей. Я не встречал человека, лгавшего с такой легкостью и так правдоподобно, а ведь моя жизнь прошла при дворах и среди греков.
  Я сказал Лаис, что испросил аудиенции у царицы Атоссы, но до сих пор ответа не получил. Мать произвела несколько магических знаков, чтобы приблизить час моего приема царицей. Затем Лаис подтвердила подозрения Ксеркса. После того как Артобазан доказал свои способности полководца, Дарий начал поговаривать о возможном изменении своего завещания. Захват Мардонием Кипра также добавил славы семейству Гобрия. Тем временем царица Атосса вернулась жить в Третий дом гарема. Хотя никто не знал, что она замышляет, Лаис сохраняла оптимизм.
— Атосса найдет способ, как продвинуть своего сына. Она умнее всех при дворе, в том числе… — Лаис драматически понизила голос, словно за нами шпионили, чего не было: мы были слишком ничтожными фигурами, — в том числе и Дария.
— Но почему он не даст Ксерксу равные шансы с остальными?
— Потому что Дарий боится сочетания — Атосса и Ксеркс. Может быть, царствует в Персии Дарий, но правит-то Атосса. Если Ксеркс окажется во главе победоносного войска на равнинах Карии, Атосса же будет в Сузах и звезды сойдутся определенным образом… Не случится ли измена? Такое случалось и раньше, Дарий это знает. Потому он и держит Ксеркса дома. Потому и позволяет другим одерживать всевозможные победы. Но Атосса это изменит.
— Ты уверена?
— Конечно. Мы должны ей всеми силами помочь. Ты, со своей стороны, мог бы занять место главного зороастрийца. Твой дядя — болван. Ты можешь заменить его хоть завтра.
  Затем Лаис обрисовала стратегию, в результате которой я становился главой нового ордена. Я не сказал ей, что предпочел бы укус одной из змей Кибелы. Я не собирался становиться жрецом и в то же время затруднялся назвать, в чем вижу свое призвание. Я был готов стать государственным советником или распорядителем двора, но, к сожалению, с такой работой лучше справлялись евнухи. В душе я хотел лишь служить моему другу Ксерксу — и повидать дальние страны.
  Ксеркс, мрачный, отправился в Вавилон, и через неделю после этого мне дала аудиенцию царица Атосса. Как обычно, дверь к ней в покои охраняли евнухи, разодетые по-царски. Я не видел ее в этих апартаментах с тех пор, как перепуганным мальчиком полз здесь по черно-красному ковру. Теперь ковер изрядно вытерся, но Атосса не заменяла полюбившихся ей вещей — равно как и полюбившихся людей. Я нашел Атоссу все такой же. Да и может ли измениться белая раскрашенная маска? Царицу сопровождал глухонемой — это хороший, можно говорить свободно. Атосса сразу приступила к делу:
— Я подозреваю Гобрия в колдовстве. Думаю, Дария околдовали. Конечно, я делаю что могу, но не в состоянии рассеять неизвестные чары. Поэтому я хочу обратиться к Мудрому Господу, и сделать это через тебя, у тебя же есть доступ к единому богу? Да, к Мудрому Господу. Ксеркс должен стать Великим Царем.
— Ладно. Я приложу все усилия.
— Этого недостаточно. Тебе нужна власть. Я хочу, чтобы ты стал главным зороастрийским жрецом. Это я приказала тебе вернуться в Сузы, — конечно, от имени Великого Царя. Я никому не говорила. Даже Лаис, которая, признаюсь, и подала мне идею. Одно твое слово, и твой дядя уступит тебе место. Все маги боятся тебя и, возможно, побаиваются меня.
  Её губы были раскрашены в кораллово-розовый цвет. На мгновение штукатурку из белил расколола улыбка.
— Я боюсь Великого Царя, — сказал я.
— Дарий тебя любит. Мы уже обсудили это. Кроме того, царь не потеряет в тебе великого полководца. — Атосса не пожелала смягчить приговор.
— Я исполняю свой долг.
— Как главный зороастриец, ты будешь иметь доступ к ушам Великого Царя. Раз он прикидывается последователем Зороастра, ему придется тебя слушать. А значит, ты сможешь влиять на него. Направлять против наших врагов.
— Против Гобрия?
— И его внука Артобазана, и его сына Мардония, и против множества остальных. Дария околдовали, но какой бы дух ни завладел им, наш долг изгнать демона.
  Я заметил, что статуя Анахиты вся завешана цепями и причудливыми украшениями. Очевидно, царица всерьез взялась за осаду небес - дошла очередь и до Мудрого Господа. Я не посмел сказать «нет». Атосса была опасным другом, но врагом она была всегда смертельным. Я сказал, что пойду к дяде.
  Атосса хлопнула в ладоши, двери распахнулись — главный зороастриец выглядел перепуганным. Дядя низко поклонился царице, не выказавшей почтения Мудрому Господу, и начал петь один из самых знаменитых зороастрийских гимнов:
«В какие края полечу я? Где преклоню свои колени? Я изгнан из семьи и племени…»
Так Зороастр обращался к Мудрому Господу в начале своей миссии. Несмотря на нетерпение Атоссы, которая вопросам пророков предпочитала прямые ответы, я позволил дяде пропеть изрядную часть гимна, а затем вмешался ликующим обетом, завершающим аккордом, словами самого пророка:
— Тому, что есть Истина для меня. Тебе посвящаю я свою добрую волю, свои жгучие стремления. Да падет гнет на того, кто жаждет угнетать нас! О Мудрый, я стремлюсь возрадовать Тебя своей праведностью, так я решил умом и сердцем…
  Не думаю, что все это дяде понравилось. Он был сын пророка, а я внук. Он пришел первым, я вторым. Но только двое из ступавших по земле слышали голос Мудрого Господа. Первый был убит у алтаря в Бактрии. Я второй. Будет ли третий?
Когда я закончил гимн, Атосса обратилась к моему дяде:
— Ты знаешь, чего от тебя ждут?
  Главному зороастрийцу было не по себе.
— Да, да. Я отправлюсь домой в Бактрию. Я буду служить у огненного алтаря. И мне надо переписать слова моего отца на лучшую коровью шкуру! Когда корову убьют и на жертвоприношении будет должным образом выпита хаома — в месте, куда не проникает солнечный луч…
— Хорошо!
  Голос Атоссы прервал бормотание моего дяди. Царица сказала, что я немедленно должен быть введен в должность.
— Все необходимые церемонии будут проведены у огненного алтаря в Сузах.
Затем главный зороастриец был отпущен.
— Мы… Мы обложим Великого Царя, — сказала Атосса.
  Но поскольку стены в покоях Атоссы всегда имели уши, это Дарий обложил нас, а не мы его. За день до моего введения в должность главы зороастрийцев мне пришло указание явиться к Великому Царю. Я был в ужасе. Меня заточат в темницу? Или в знак особой милости повесят на золотых цепях? Двор Ахеменидов никогда не обходился без сюрпризов, как правило, неприятных. Я надел жреческие одежды. Это была идея Лаис.
— Дарий должен почитать Зороастра и его преемника.
Но Лаис тоже нервничала. Она проклинала Атоссу шепотом, но я читал по губам: самонадеянная, опасная, выжившая из ума старуха. Старая царица отнюдь не выжила из ума, однако в самом деле вела себя неосторожно. О нашей беседе с ней донесли Великому Царю.

6.

  Великий Царь принял меня в рабочем кабинете. В этой комнате до сих пор сохраняют тот порядок, что был при жизни Дария. Квадратная, с высоким потолком комната. Из мебели — один стол из цельного порфира и высокий деревянный табурет, на который Дарий любил забираться, когда не расхаживал по комнате, диктуя секретарю, притулившемуся, скрестив ноги, рядом со столом. Эти документы, прочесть которые мог только сам Дарий, писались на особом языке с упрощенной грамматикой. Писать для его глаз было большим искусством, но, как я уже говорил, Великий Царь легко оперировал цифрами. Он умел складывать, вычитать и даже делить в уме — что замечательно, — не прибегая к помощи пальцев.
Главный распорядитель двора — реликт времен Кира — доложил обо мне, и, когда я пал ниц пред Великим Царем, двое секретарей по-змеиному выскользнули за дверь. Это было аудиенция с глазу на глаз. Мое сердце колотилось так, что я еле расслышал слова Дария:
— Встань, Кир Спитама!
  В полуобморочном состоянии я выпрямился. Хотя глаза мои почтительно смотрели в сторону, я заметил, что Дарий заметно постарел за годы, проведенные мною в Сардах. Поскольку он не позаботился привести в порядок волосы, из-под бело-голубой повязки на голове — единственного знака царского достоинства — выбивались седые завитки. Седая борода была не расчесана. Несколько мгновений Дарий смотрел на меня. Правая нога у меня начала непроизвольно дергаться. Я надеялся, что жреческие одежды скроют внешнее проявление моего неподдельного внутреннего трепета.
— Ты неплохо служил нам в Сардах, — коротко сказал Дарий.
  Не было ли это вежливым вступлением перед ужасным «но»?
— По мере сил служу Великому Царю, чей свет…
— Да, да, — прервал он мой церемониальный ответ.
  Дарий сдвинул в сторону кипу папирусных свитков из Египетской сатрапии. Затем он нашел квадратный лоскут красного шелка с начертанным на нем в виде золотого листа посланием — роскошная, хотя и непрактичная форма письма.
— Оно пришло к нам из Индии. От царя страны, о которой я никогда не слышал. Он хочет торговать с нами. Я всегда хотел вернуться к Индии. Вот где наше будущее! Определенно на западе нет ничего достойного наших владений. — И, не изменив интонации, он заявил: — Тебе не быть главным зороастрийцем. Я так решил.
— Да, владыка всех земель.
— Подозреваю, тебя обрадует мое поручение.
  Дарий улыбнулся, и я вдруг почти перестал трястись.
— Моим желанием было всегда служить только Великому Царю.
— А Мудрому Господу — это не то же самое?
— Это может совпадать, владыка.
  То не был день моей казни.
— Гистасп не согласился бы с тобой.
  И тут, к моему удивлению, Дарий расхохотался, как простой горский воин. В неофициальной обстановке он никогда не прибегал к манерному придворному покашливанию.
— Мой отец был о тебе высокого мнения. Он хотел, чтобы ты стал главным зороастрийцем, чего, понятно, хочет и царица.
  Напряженность снова возросла. Дарий знал каждое слово нашей с Атоссой беседы. Великий Царь бесцельно водил пальцами по золотым буквам на красном шелковом лоскуте.
— Но тебе не хватает настоящего занятия. Это так же ясно мне, как и Мудрому Господу — первому среди богов. — Дарий замолк, словно ожидая от меня опровержения этого кощунства.
— Я понял, владыка, что тебе было ясно всегда. — Ничего лучшего я не придумал.
— Ты тактичен в отличие от своего деда, и это хорошо. Если бы Зороастр говорил с Киром так, как он говорил со мной, Кир отрубил бы ему голову. Но я снисходителен. — Солдатские пальцы теребили разукрашенный лоскут красного шелка. — В отношении религии. В других вопросах…
  Он молчал. Я видел его сомнения — можно ли со мной откровенничать? В конце концов он решил быть искренним, как не бывал ни с кем. Ведь секрет абсолютной власти состоит в абсолютной секретности. Только монарх должен знать все. Он может поделиться частью знаний с тем или иным из подданных, но все пространство должен видеть он один. Только ему быть беркутом.
— Я недоволен Греческой войной. Гистиэй считает, что может ее остановить, но я сомневаюсь. Теперь я вижу, что война не кончится, пока я не разрушу Афины, а это займет не один год и потребует много золота, а в конечном итоге для обогащения империи я получу только каменистый клочок западного континента, где ничего не растет, кроме этих вонючих маслин. — Дарий имел истинно персидское отвращение к маслинам. Наш западный мир разделился на тех, кто употребляет только оливковое масло, и тех, кто имеет доступ к разнообразию других масличных культур. — Я надеялся, что на склоне лет смогу проехать на восток, где встает солнце. Символ Мудрого Господа, — добавил он, улыбнувшись мне. Поверь Дарий во что-нибудь еще кроме своей судьбы, я бы удивился. — Что ж, Греческие войны займут не больше года-двух, и я надеюсь, меня хватит на год-два…
— Да живет вечно Великий Царь! — испустил я традиционный крик.
— Неплохо бы.
  В жизни Дарий не был склонен к церемониям. Наедине с ним мы, по сути, выясняли, как лучше обобрать покупателей на базаре.
— Ты знаком с математикой? У тебя есть способности к языкам?
— Думаю, да, владыка. Я немного выучился по-лидийски…
— Лидийский забудь. Кир Спитама, мне нужны деньги. Мне нужна куча денег…
— Для Греческих войн.
  Однако Дарий, скорее обрадовался прямому разговору, чем рассердился:
— Для Греческих войн. Для работ, что я веду в Персеполе. Для укрепления северных границ. Конечно, я могу повысить дань, но, когда восстали ионийские города и начались волнения в Карий, когда опять кто-то претендует на вавилонский престол, не время повышать налоги. Но деньги я должен добыть. — Дарий замолчал.
  По логике вещей, мне предстояло угадать, зачем меня вызвали.
— Великий Царь хочет послать меня в Индию.
— Да.
— Великий Царь хочет, чтобы я заключил там торговый союз.
— Да.
— Великий Царь хочет, чтобы я разузнал, что из себя представляют индийские государства.
— Да.
— Великий Царь хочет присоединить Индию к своей империи.
— Да.
— Владыка, нет более высокой миссии.
  Дарий взял красное шелковое послание.
— Эти люди хотят торговать с Персией.
— Что они могут предложить, владыка?
— Железо. — Дарий озорно улыбнулся мне. — Мне говорили, что эта страна вся из железа. Да и вся Индия, как я слышал, полна железа, и кто завладеет тамошними рудниками — сделает себе состояние!
Дарий напоминал молодого купца, подсчитывающего барыш.
— Великий Царь хочет, чтобы я заключил сделки.
— Сотни сделок! Я потребую от тебя полного отчета о богатствах каждой страны, где ты побываешь. Я хочу знать состояние дорог, систему налогообложения, используют они монеты или натуральный обмен. Изучи, как они снабжают и перемещают войска. Выясни, что они сеют и сколько раз в году собирают урожай. Особое внимание обрати на их богов. Моей политикой всегда было поддерживать  популярные религии. Если окажешь почет местному божеству, жречество сразу на твоей стороне. А если жрецы на твоей стороне, то для поддержания порядка не нужен большой гарнизон. Нас, персов, мало, а мир обширен. Как Кир и Камбиз, я правлю неперсами через их жрецов. Вот в этом ты можешь оказать мне неоценимую помощь. — Дарий перешел на заговорщицкий тон, он даже понизил голос. — Я слышал, что некоторые индийцы высоко чтят Зороастра. И поэтому ты будешь не только моим послом, но и жрецом.
— Как жрец, я должен буду провозглашать единственность Мудрого Господа. Мне придется клеймить демонов, которым поклоняются индийцы.
— Ничего подобного ты делать не будешь, — твердо отрезал Дарий. — Ты будешь соглашаться со всеми жрецами. Ты найдешь сходство между их богами и нашим. Ты не должен держаться с ними вызывающе. Когда-нибудь я буду править Индией. И мне понадобятся жрецы. Поэтому ты должен околдовать их
  Это слово Атоссы. Я низко поклонился:
— Я выполню каждое слово, владыка.
  Дарий со стуком уронил на стол унизанную перстнями руку. Тут же в дверях показался распорядитель двора. С ним были двое: индиец-евнух и Сцилакс, с которым мы встречались в Галикарнасе. Великий Царь говорил со Сцилаксом почти как с равным. Дарий указал на большой кожаный кошелек в руке у Сцилакса:
— Принес. Хорошо. Я возьму свой.
  Он отодвинул занавес с изображением Камбиза, преследующего оленя. Любопытно, что ни в одном из дворцов я не припоминаю изображений Дария, а Камбиз был везде. Насколько помню, в Сузах был один ковер с изображением Кира, в царицыном зале, — довольно грубая работа, и моль не сделала ее лучше. За занавесом  глубокая ниша, где стоял простой деревянный сундук — в таких купцы держат деньги. Дарий поднял крышку, порылся и достал маленький медный диск. Тем временем Сцилакс достал похожий диск из кожаного кошелька. До того я ни разу не видел настоящей карты для путешествий. Я видел лишь одну фантастическую карту, занимавшую целую стену Нового дворца в Вавилоне. На удаленных один от другого камнях были изображены города и порты Вавилонии, Малой Азии и Египта времен Навуходоносора, ввавилоняне отличались точностью.
  Дарий положил две карты рядом на столе и начал выискивать различия.
— Мы сошлись лишь на реке Инд, карту которой ты для меня составил. — Он указал на длинную линию, идущую с высокогорья в Восточной Бактрии к запутанной дельте, линия уходила в так называемое Индийское море.
  Сцилакс сказал, что его карта более поздняя. Впрочем, он согласился, что ни та ни другая не заслуживают доверия. Дарий вдруг бросил на пол красный шелковый квадрат, чтобы индиец-евнух мог прочесть послание.

— От кого это письмо? — спросил Великий Царь. — Откуда? — Он обратился к Сцилаксу: — Что ты видел в Индии своими глазами?
— Реку, владыка. Частично дельту. Город Таксилу на севере.
— Это ведь мой город?
— Да, владыка. Вся долина к востоку от Инда теперь сатрапия Великого Царя. Граница проходит примерно здесь. — Сцилакс указал на карту. — К востоку отсюда находится страна пяти рек, которую индийцы называют… Как?
  Сцилакс взглянул на пол, где, разбирая письмо, копошился евнух.
— Пенджаб, флотоводец.
— Пенджаб. Затем на севере есть город Гандхара.
— Мое царство.
— Тамошний царь платит дань Великому Царю, — тактично заметил Сцилакс. — Мне понадобилось тринадцать месяцев, чтобы проплыть от гор до дельты. Но в конце все принадлежало Великому Царю.
— Не говоря о ежегодной дани в триста пятьдесят талантов золотым песком! — Дарий прямо-таки облизывался; никто из нас не позволил бы себе такой вульгарности. Только подумай, какой доход может дать это все!
  Его ладонь обвела медный диск слева направо, с запада на восток. Дарий хмурился:
— Но что это? На моей карте две реки и три города, названия которых мне не прочесть. Ну-ка сравни! Моя Индия похожа на круг. А твоя напоминает полуостров. Там что, за дальним краем? Море? Или там мы упадем с края земли?
— Там еще одно море, владыка. И там вдали высокие горы, джунгли, а еще дальше великая империя, во всяком случае так говорят.
— Китай. Да, я слышал это название. Но где это?
— В царствование Кира, владыка, приезжало посольство из Китая. Они привезли нам шелк и нефрит.
— Знаю, знаю. Я видел опись. Я хочу торговать с ними. Но нелегко торговать со страной, которая неизвестно где. Ах, Сцилакс, мне снятся коровы!
  Дарий захохотал. Сцилакс улыбнулся. Я же ничего не понимал. Что за коровы? Позже, в Индии, я слышал эту фразу тысячи и тысячи раз. Коровами измерялось богатство арийских племен, завоевавших Персию, а также Ассирию, Грецию и Индию. Хотя мы уже не мерим богатство коровами, культурные индийские потомки тех давно умерших угонщиков коров по-прежнему говорят: «Мне снятся коровы», когда хотят сказать, что жаждут богатства. Как настоящему арийскому вождю, Дарию не переставали сниться коровы — выражение, распространенное среди Ахеменидов и индийских ариев.
— Сцилакс, вот и настало наше время разжиться коровами. Очевидно, нас приглашают в коровник. Из… откуда письмо?
— Из Магадхи, Великий Царь. Послание от царя Бимбисары. Он шлет привет из своей столицы Раджагрихи.
— Что за странные имена! Хуже греческих. Ну, Сцилакс, ты ведь грек, где эта Магадха? Ее нет на моей карте.
  Сцилакс указал на реку, протянувшуюся с северо-запада на юго-восток:
— Это река Ганг, владыка. Здесь, к югу от нее, находится царство Магадха. Раджагриха должна быть где-то тут. Ни царство, ни город на карте не обозначены.
— Я хочу иметь полную карту Индии, Кир Спитама.
— Да, владыка.
  Меня взволновала мысль о путешествии, и я побледнел, представив обширность Индии, — тринадцать месяцев, чтобы просто спуститься по реке!
— Что еще этот… индиец хочет сказать?
— Он говорит, что его дед обменялся посольствами с Великим Царем Киром. Говорит, что сам в тесной связи с царством Гандхарой.
— Моим  царством.
— Да, Великий Царь.
— Но этот Бимб не признает моего суверенитета над этим царством.
— Весь мир признает! — Евнух невольно затрясся.
— А он нет! Значит, для нас есть работа. Он хочет торговать с нами?
— Да, Великий Царь. Он говорит про железо. Тиковое дерево. Хлопок. Рубины. Обезьяны.
  Дарий ткнул пальцем в карту. Раздался звук, как от маленького гонга. Затем Великий Царь забрал у евнуха красный лоскут и поднес к лицу. К старости Дарий стал близорук. Он осторожно отделил от шелка золотые буквы, положил кусочки в рот и, как ювелир, попробовал металл на зуб.
— Золото, — проговорил он счастливо. — И чистейшее.
  Он выплюнул золото на пол и шутливо пнул евнуха:
— Ты подготовишь послание Сарабимбе. Напиши ему, что Великий Царь, владыка всей земли, Ахеменид и все такое прочее доволен своим рабом и снисходит послать к нему в качестве посла одного из своих наперсников Кира Спитаму, внука Зороастра, арийского пророка, — подчеркни «арийского» и то, что мы одной расы и разделены лишь географически. Это разделение я нахожу нетерпимым. Нет, этого не пиши. Напиши, что за железо мы заплатим золотыми монетами — если у них в ходу монеты, или товаром, если нет. Составь обычный перечень, что мы можем предложить. Ты индиец и знаешь, что они любят. Ты сам откуда?
— Из Кошалы, Великий Царь. Это самое древнее и славное арийское царство. На севере от Ганга.
— Кто твой правитель? Я не могу назвать его царем. На этой земле один царь.
— Если он еще жив, владыка, это Пасенади, святой и добрый человек, его сестра — главная царица Бимбисары Магадханского и мать…
— Избавь меня от подробностей. Но сообщи их моему послу. — Дарий улыбнулся мне. От снов о коровах он помолодел. Спутанные седые волосы казались просто светлыми, голубые глаза сияли. — Приготовься, Кир Спитама. А ты прямо сейчас начинай учить его, как говорят в той части мира. Ты отправишься с моим послом. — Дарий на прощание еще раз пнул евнуха. — Подготовь схожее послание своему правителю. Представь моего посла и все такое прочее.
  Когда евнух ушел, Сцилакс с Дарием взялись составлять план моего путешествия.
— Ты поедешь по почтовой дороге в Бактру. Это легко и приятно. Увидишь свой старый дом. Он полностью восстановлен. — Дарий провел пальцем по карте. — Затем сможешь поехать так, вдоль реки Амударья в горы. Пройдешь через этот проход, которого, наверное, не существует. Их никогда не оказывается, когда нужно. Далее ты окажешься в Гандхаре, где сможешь преспокойно спуститься по реке Инд до самой… как ее? — Дарий обернулся к Сцилаксу.
— Таксилы. Это в трех днях пути от города, где сходятся все караванные тропы.
— Караванные тропы? Там нет дорог?
— Честно говоря, нет, владыка. Но страна равнинная, и тропы хорошо протоптаны. Правда, джунгли непролазные. Там много диких зверей и разбойников. Понадобится рота солдат. И придется пересечь пять рек, прежде чем мы достигнем реки Джамна. Затем на лодках или плотах спустимся в долину Ганга, там шестнадцать царств.
  Дарий с удивлением взглянул на Сцилакса.
— Ты же никогда не был восточнее дельты Инда.
— Мне тоже снятся коровы, владыка, — сказал Сцилакс. —Во имя Великого Царя!
  Дарий обнял Сцилакса — за такое объятие любой из его сыновей, братьев отдал бы по меньшей мере руку.
— Ты получишь коров, Сцилакс! Присмотри за мальчишкой. — Со мной обращались весьма бесцеремонно. — У тебя будет сотня воинов — хватит, чтобы защитить честь посла, но пастухи будут спокойны за своих коров. И еще проводники, картографы, архитекторы и прочие. Этот евнух — как его? — приготовит подходящие дары двум правителям. Но не слишком дорогие. В конце концов, как повелителю всех стран, их земли принадлежат мне по праву… данному мне Мудрым Господом, — добавил он для моего удовольствия.
  Дарий повернулся ко мне. Я обнаружил, что он не выше меня ростом. Мне он представлялся гигантом. Великий Царь посмотрел мне прямо в глаза, отчего я совсем лишился мужества. «Нельзя смотреть на Великого Царя», — успел вспомнить я, когда эти голубые с красноватыми веками глаза уставились прямо в мои.
— Не подведи меня, Кир Спитама. Даю тебе год — два. По истечении этого срока я хочу знать все, что мне нужно для вторжения в Индию. Я хочу дойти до самого края земли — или до Китая, если это по пути.
— Слушаю и повинуюсь, владыка.
— Пусть Индия будет моим последним подарком моему племени. Так что ты должен быть наблюдательным, внимательным, сообразительным. Ты будешь проповедовать Истину, но не будешь угрожать последователям Лжи.
  Совершенно справедливо Дарий опасался рвения истинных зороастрийцев. Он не собирался сплачивать вокруг себя шестнадцать индийских государств из-за религиозного фанатизма своего посла.
— Я сделаю так, как приказывает Ахеменид. — Обращение к Великому Царю по его настоящему имени звучало как клятва Мудрому Господу.
  Дарий протянул мне руку для поцелуя. Так мне была оказана честь. Теперь в случае приглашения я мог обедать с Великим Царем за одним столом. Мне так и не пришлось ни разу отобедать с Дарием, но теперь я принадлежал к персидской знати, и в случае благополучного визита в Индию меня ждало богатство.


КНИГА IV

ИНДИЯ

1.

Из Суз посольство в шестнадцать индийских царств — так наc называли во Второй палате канцелярии — отправилось вниз по реке Тигр. На плоскодонных лодках мы спустились до дельты, где встретили Сцилакса с двумя триерами, уцелевшими после несчастной осады Наксоса. В дельте, где сходились Тигр и Евфрат, образуя мелкое заболоченное озеро, из-за постоянных речных наносов не было настоящего порта. Персы, вавилоняне, ассирийцы — все пытались устроить порт на стратегически важном пересечении дорог, но грязь, стекающая с вершины мира к его основанию, неизменно хоронила все попытки. Сцилакс хотел на кораблях обогнуть Африку, но важнее оказалась Индия, и я бы не сказал, что он сильно огорчился, хотя всю жизнь мечтал о путешествии вокруг Африки, которое так никто и не совершил, несмотря на все заявления финикийцев. Послушать их, так они сняли карту с каждой мили омывающего мир океана. На триеру требуется сто двадцать гребцов и еще тридцать матросов, плотников, поваров. Поскольку эти корабли строят для войны, а не для торговли, там есть место для воинов, но не для путешественников. В дополнение к сотне телохранителей меня сопровождал штат из двенадцати человек, считавшихся знатоками Индии, а также ценный дар царицы Атоссы — индиец-раб по имени Карака.
— Он очень подойдет для наших целей, — сказала царица.   
  Нас также снабдили подарками для двух царей, провиантом для нас самих и еще погрузили восемь лошадей с конюхами. Корабли оказались серьезно перегружены.
Я был раздражен, поскольку большая часть недели ушла у Сцилакса на подготовку нашего путешествия. Но он был прав: в долгой дороге всего важнее, чтобы каждый знал свое место.  Хоть я и старался играть роль мудрого командира, всем от моего имени распоряжался Сцилакс. На рассвете, когда подул западный ветер, Сцилакс приказал поставить на кораблях мачты. Затем гребцы принялись за работу, и я впервые услышал их ритмичную песню в такт мелодии флейты. Когда мелодия совпадает с внутренним ритмом человека, слушатель сливается с кораблем, морем, небом, как в любовном акте.
  Отойдя от берега, мы подняли квадратные паруса, а когда они поймали ветер,  гребцы смогли отдохнуть. Слева от нас под солнцем искрилась пустыня. В этой части побережья тамошние обитатели построили из соли грубые стены. Солнце выжигает влагу, и местные жители собирают оставшуюся чистую соль для продажи проходящим караванам. Они также солят рыбу, на всякий случай. Эти странные люди живут в причудливых шатрах с каркасами из китовьих скелетов.И часа не прошло, как мы подняли парус и ко мне подошел Карака: пора-де, как обычно, заниматься индийским языком: в действительности же у него были другие намерения.
— Господин посол, — сказал он, и мне понравилось такое обращение, хотя мое новое достоинство являлось не более чем надвигающейся на Индию тенью Дария. — Я обследовал корабль. В корпусе полно гвоздей.
  Я имел смутное представление о кораблестроении. Если не считать мимолетного посещения Галикарнасского порта, я никогда не видел корабельных работ.
— Но гвозди из металла, господин! — Карака трясся от страха.
— Но деревянные шипы не годятся для моря, — со знанием дела отвечал я.
  В действительности все, что я знал, — это что деревянные шипы имеют преимущество перед железными гвоздями.
— Господин, я уже один раз проделал этот путь. Но мы не используем гвоздей. Это смертельно опасно. Магнитные скалы.
  У Караки был приплюснутый нос и толстые губы исконного индийца — их иногда называют нагами, иногда дравидами. Этот темнокожий народ до сих пор преобладает на юге Индии, их язык и обычаи сильно отличаются от языка и обычаев высоких светлокожих ариев, в незапамятные времена захвативших северные индийские царства и республики.
— Что за магнитные скалы? — спросил я, искренне заинтересованный.
— Там! — Карака махнул рукой в сторону голых, отшлифованных ветром береговых холмов. — Эти холмы сложены из камней, имеющих силу притягивать металл. Если корабль подойдет слишком близко, гвозди вылетят из корпуса, и все мы утонем.
  Хотя я не видел причин не доверять ему, но послал за Сцилаксом и спросил его насчет опасности. Сцилакс успокоил нас:
— Да, есть такие скалы,  но если железо замазать дегтем, то магнитная скала на него не действует. Поскольку наши гвозди надежно защищены.
  Позже я спросил его, правду ли говорил Карака. Сцилакс пожал плечами:
— Кто знает?
— Тогда зачем же ты замазал гвозди дегтем?
— Я и не замазывал. Но я всегда так говорю индийцам, иначе они сбегут с корабля. Между прочим, я заметил странную вещь: никто ни разу не проверил, действительно гвозди замазаны или нет.
  Мне до сих пор любопытно узнать, существуют ли такие магнитные камни. Индийцы скрепляют свои корабли канатами . От дельты Тигра и Евфрата до дельты Инда около девятисот миль. Полоса пустыни между морем и персидскими горами, наверное, самое суровое место на земле. На исходе третьего дня за группкой коралловых островков я увидел огненный алтарь Бактры, увидел моего деда, нападение туранцев, резню. Это волшебное видение длилось всего минуту, но оно пригвоздило меня к месту, как послание Зороастра. Он лично напомнил мне, что все люди должны следовать Истине, и я почувствовал себя виноватым, потому что пустился в путешествие, не следуя Истине, а как посланец беркута Ахеменида. Потом, в Индии, мне приходилось и более серьезно нарушать заветы Зороастра. Хоть я и никогда не терял веры в его учение, индийские мудрецы вызвали во мне тревожное ощущение, что теорий сотворения мира не меньше, чем вавилонских богов, и многие из этих теорий показались мне весьма захватывающими, если не истинными.
  Демокрит хочет узнать самую нелепую из теорий. Могу рассказать. Она гласит, что никакого сотворения мира не было, что мы не существуем, что все это лишь сон. Кому же все снится? Тому, кто проснулся и вспоминает. За несколько недель пути к реке Инд мы то попадали в штиль и прибегали к помощи гребцов, то ветер относил нас на северо-восток. Под наполненными ветром парусами наша жизнь постоянно находилась в опасности: от скалистого кораллового берега мы не удалялись, и внезапный порыв ветра мог разбить корабль. Тем, кто не перенес мелких несчастий, обычно судьба припасает нечто большое. В юности я быстро схватывал новое, а Карака оказался превосходным учителем. Когда вдали показалась сине-черная муть дельты Инда, я уже освоил основы индийского языка или так мне казалось. Потом выяснилось, что Карака учил меня дравидскому диалекту, который ариям шестнадцати государств почти так же непонятен, как и персидский.
  К счастью, Карака знал достаточно арийских слов, чтобы помочь мне понять не только новый язык, но и новый мир — ведь язык народа говорит нам очень много о том, каким богам этот народ поклоняется и что за люди его составляют или какими они хотели бы быть. Хотя язык индоариев совсем не похож на речь дравидов, но в чем-то схож с персидским, что подтверждает древнюю теорию, что-де некогда все мы принадлежали к одному северному племени и поклонялись — до Зороастра — одним богам. Теперь же арийские боги стали для нас демонами.
  Сцилакс много рассказывал мне о своем первом путешествии по Инду.
— Сначала Дарий хотел овладеть всей Индией. Он и сейчас хочет, конечно, хотя, между нами, следовало бы отправиться на восток, как только я разведал долину Инда.
— Но... Восстание в Вавилоне…
- Если хочешь овладеть миром, нужно забыть о местечках вроде Вавилона.
Я рассмеялся. От двора удалиться всегда приятно. Как и на Сцилаксе, на мне была одна набедренная повязка и индийская хлопчатая накидка от солнца. Хотя Сцилаксу к тому времени было уже за пятьдесят, тело его оставалось крепким, как у молодого. Соль сохраняет человека, равно как и рыбу. Моряки всегда кажутся моложе своих лет.
— Вавилон — величайший город в мире, — сказал я.
— Когда-то был, — возразил Сцилакс. — Но индийские города богаче.
— Ты разве их видел?
— Только Таксилу. Таксила больше Сард и гораздо богаче. Но индийцы скажут тебе, что это всего лишь приграничный городок.
— Почему Дарий так долго ждал?
— Как фараоны со своими гробницами, я думаю. Он считает, что когда завладеет Индией, в мире будет нечего завоевывать.
— А Китай?
— Разве это часть мира?
  Для профессионального моряка Сцилакс казался слишком рассудительным, не хватало лишь тяги к приключениям. И все же надо признать, он первым снял точную карту Индийского океана до самого острова Цейлон. Я сказал «первым», но это не совсем так. Через несколько лет, когда я подарил Великому Царю подробную карту Индии, он показал мне схожую карту из Вавилона, из архивов храма Бел-Мардука. Очевидно, вавилоняне и индийцы имели постоянные связи между собой задолго до Сцилакса. В этом старом мире нет ничего нового, кроме нас самих.
  Всю широкую дельту Инда покрывают ручьи и протоки. Черноземные участки дельты засевают рисом, а участки солоноватых болот годятся лишь для разведения водоплавающей птицы вроде индийских уток — превосходная дичь, если ее достаточно долго готовить. Там и сям раскинулись ивовые рощи. Однако часто сушило. Без дождей полстраны вымрет. Но в тот год, как только мы выгрузились в порту Паталена, хлынул невероятный ливень, и потом мы три месяца не могли высохнуть. Греческие сказания о сотворении мира имеют свою привлекательность для тех, кто пережил индийские сезоны дождей. По пути до Паталены Сцилакс показывал мне окрестности.
— Оба берега персидские, — говорил он с удовлетворением. У меня это заняло тринадцать месяцев. К счастью, местный народ предпочитает иметь верховного владыку за тысячи миль, а не рядом. Им лучше, когда ими управляет Ахеменид из Суз, чем местный царь.
— Но здесь есть сатрап.
Сцилакс нахмурился:
— Первого я подобрал сам. Он был арием из Пенджаба, теперь правит его сын.
— Он предан нам?
- Ну, по крайней мере, он вовремя платит ежегодную дань. Ты нигде не увидишь столько золотого песка, как в этой части мира.
  Откуда ни возьмись, вокруг появились дуги лоснящихся дельфиньих спин. Один дельфин даже выпрыгнул из-под самого носа корабля и бросил на нас задорный взгляд.
— Добрая примета, — сказал Сцилакс.
— Это пресноводные дельфины? Я не знал, что такие бывают.
— Да, насколько мне известно, они водятся лишь в индийских реках, — добавил он.
  Сцилакс был прирожденным исследователем, он ничего не принимал на веру и всегда скептически относился к услышанному. Если чего-то он не видел сам, то и не утверждал, что это существует, — в отличие от некоторых дорийских греков, пишущих историю. Мы высадились в Паталене, большом, но ничем не примечательном порту. От дождя и сырости стало трудно дышать, низкое небо все затянули тучи.
Здесь я должен заметить, что в Индии существуют три времени года. С ранней весны до начала лета солнце палит безжалостно, и, если бы не большие реки и искусно построенная ирригационная система, земля вскоре превратилась бы в пыль и люди вымерли. Затем с приходом лета начинает дуть муссон, и треть года идет дождь, а реки разливаются. Потом следует совсем коротенькая зима, чередой идут прохладные дни, и небо невообразимо синее, а цветы разрастаются так буйно, что розовые цветники Экбатаны покажутся рядом с ними убогими. Только я ступил на паталенскую пристань, как сильный порыв ветра ударил нашу триеру о причал, и две лошади упали с нее в реку. Затем небо словно разверзлось, и на раскаленную землю обрушился ливень. Совершенно мокрых нас встретил «царево око».
— Сатрап остался в Таксиле и шлет свои извинения, — сказал он.
  Нас проводили в административное здание. Никогда еще я не страдал одновременно от жары и сырости — странное сочетание. На следующий день мы расстались со Сцилаксом. Он отправился вверх по реке в Таксилу, а я начал свое путешествие по суше в царства Кошалу и Магадху. Я жаждал самостоятельности и был рад остаться один. Все мне казалось нипочем. Я был глуп и молод. Демокрит считает, что нужно поменять местами «глуп» и «молод» — дескать, первое вытекает из второго. Но с моей стороны было бы невежливо связывать одно с другим.
  К нашему отправлению «царево око» приготовил верблюдов, провизию, проводников. Чувствуя себя сродни Великому Царю, я под проливным дождем пустился в путь, рядом со мной ехал проводник Карака. Вся моя свита насчитывала триста воинов, пять наложниц и ни одного евнуха. Еще в Сузах Карака предупредил меня, что индийцы испытывают такое отвращение к кастрации, что не кастрируют даже животных. Из-за этой их причуды индийские гаремы охраняют старики и старухи. Хотя это кажется не очень удачным выходом из положения, но на самом деле престарелые люди обычно не только бдительны, но и неподкупны. Ведь в отличие от честолюбивых молодых евнухов у них нет планов на будущее.
  Я ехал верхом, так же как Карака и мои телохранители. Остальные передвигались на верблюдах или шли пешком, от дождя превратившейся в густое месиво. Мы продвигались медленно, держа наготове оружие. Но хотя Индия кишит шайками разбойников, во время дождей они обычно сидят по домам. В такую погоду только излишне ревностный посол может попытаться преодолеть тысячу миль по так называемой суше. Каждый раз при приближении к границе нас останавливали вооруженные отряды. В этой части Индии множество государств, и каждое еще делится на полуавтономные владения, живущие в основном за счет поборов с проходящих караванов. Как посол Великого Царя, я был освобожден от такого рода дани, но я взял за правило всегда что-нибудь платить. В результате нам часто предоставляли почетный эскорт, который сопровождал нас до следующей границы. Предполагалось, это отпугивает разбойников.
Только сильный монарх может сделать проселки безопасными для путешественников, а в то время во всей Индии был лишь один сильный царь — Бимбисара, при чьем дворе в Магадхе я и был аккредитован. Хотя Пасенади Кошальский правил более обширной, древней и богатой страной, как правитель он был слаб, и Кошала представляла опасность для путешественников.
  Мы пробирались через джунгли, вокруг кричали попугаи, а безгривые львы, завидев нас, убегали. Как-то я взглянул вверх и увидел прижавшегося к дереву тигра. Я смотрел в его солнечно-желтые глаза, а он смотрел в мои. Я испугался. Тигр исчез в темноте, как мираж или страшный сон. Самые опасные среди индийских зверей — дикие собаки. Они бегают стаями и никогда не лают. С ними нельзя бороться. Даже более проворные животные становятся их жертвами, потому что собаки способны неуклонно, день за днем преследовать оленя, тапира или даже льва, пока тот не изнеможет от усталости, а затем бесшумно нападают. В окрестностях заброшенного города Гандхаи я заметил несколько нор, расположенных правильным полукругом в стороне от дороги. Я спросил Караку, что это:
— Каждая собака вырывает себе нору. Она забирается туда и спит. Или подглядывает. Вон сверкают глаза.
  В тот вечер неожиданно эскорт покинул нас у ворот города Гандхаи.
— Они говорят, что город населен призраками, — сказал Карака. -Но это призраки моего народа. Так что нам нечего бояться.
  Мы проехали по широкой центральной улице к главной городской площади, построенной древними индийцами за тысячи лет до прихода ариев. Город напоминает Вавилон, с домами из необожженного кирпича и прямыми улицами. К западу от города остались руины цитадели, срытой ариями. Потом арии изгнали местных жителей, с тех пор город пуст.
— Построившие этот город люди звались хараппами. Думаю, те, кто уцелел, ушли на юг, — проговорил Карака. — Тридцать пять поколений назад — это у нас не много.
  Незадолго до захода солнца мы зашли в большое здание, некогда служившее зернохранилищем. Хотя древняя черепичная крыша сохранилась лучше, чем новая в паталенском административном здании, потолочные балки угрожающе просели. Мы выгнали колонию рассерженных обезьян, и я приказал поставить в конце зала мой шатер. Затем разожгли огонь и приготовили ужин. Карака принялся знакомить меня с индийской пищей. Это не быстрый процесс, поскольку я едок осторожный. Если первое знакомство с манго не удовлетворило меня, то ананасы сразу же получили восторженное признание. Мне также пришлись по вкусу индейки — это птицы с нежным белым мясом и совсем ручные. Индийцы держат их не только ради яиц и мяса, но и ради перьев, которыми набивают подушки. Эти птицы сродни тем, которых греки называют «персидской птицей», их недавно завезли в Афины.
  Я обедал отдельно от других, вдвоем с Каракой. Во-первых, персидские офицеры предпочитают не питаться со всеми, а, во-вторых, я в некотором роде представлял Великого Царя и поэтому был окружен частью его величия.
— Видишь, какой высокой культурой мы обладали. — Карака обвел рукой огромное помещение.
— Да, впечатляет, — согласился я, хотя думал только о просевших балках.
— Мы построили этот город за тысячу лет до прихода ариев. — Карака говорил так, будто сам был архитектором. — Мы были строителями, купцами, ремесленниками. А они — кочевниками, живущими в шатрах скотоводами, разрушителями.
  Когда я просил Караку рассказать мне доступно, кто же такие были хараппы, то не получал ответа. Цари и купцы их оставили круглые отпечатки на влажной глине, создав нечто часто принимаемое за прелестные картинки, но текстов хараппов никто так и не прочел.
— Они поклонялись матери всех богов, — сказал Карака. — И рогатому богу.
  Кроме этого я от него мало что узнал. Спустя годы я услышал еще кое-что о таких богах, как дракон Нага, бык Нанди, обезьяна Хануман, и многих прочих богах-животных и богах-деревьях. Очевидно, самым могущественным считался бог-змея, поскольку у самого грозного индийского человекообразного божества из каждого плеча выходит по змее, как у Ахримана. Без особой помощи со стороны Караки я вскоре научился говорить с правителями индоариев на подобающем индо-арийском языке и с удивлением обнаружил, что они для обозначения своей древней родины используют то же слово, что и персы. Оттуда и в Грецию пришли ахейцы и дорийцы. Земли их находятся на самом севере мира, и поэтому Полярная звезда священна для всех ариев. Должен сказать, мне всегда с трудом верилось, что мы действительно близкая родня тем белокурым безжалостным кочевникам-скотоводам, которые до сих пор нападают на смуглые южные народы, чтобы грабить и сжигать их города, — как туранцы поступили с Бактрой.
  Тысячу лет назад, по давно забытым причинам, какие-то из арийских племен решили не рушить южные города, а воздвигнуть новые. Это случилось в Мидии, Аттике и Магадхе, и тут арийские кочевники переняли культуру своих рабов. Кроме того, несмотря на всяческие табу, стали заключаться смешанные браки, и самые дикие из диких стали похожи на культурный народ, ими завоеванный. Можно видеть, что такое продолжается и теперь, когда приграничные районы Персии постоянно подвергаются набегам тех диких племен, какими были и мы сами и которые тоже станут такими, как мы, — культурными.
  Между прочим, Кир прекрасно сознавал опасность, исходящую от превращения своих персидских горцев в такой же изнеженный народ, как покоренные черноволосые. Чтобы обезопаситься от этого, Кир настаивал на строгом военном обучении всех молодых персов. Нам никогда не полагалось забывать своего арийского происхождения. Но Ксеркс заключил, что персы уже не отличаются от того народа, которым правят, и в значительной степени упразднил образовательную систему Кира. Я считаю это ошибкой. Но он был Ахеменид.
  Хотя арии заселили Северную Индию задолго до Кира, я верю, что предки и мидийцев, и персов пришли в нынешнюю Персию примерно в одно время. Но арии-персы обосновались в горах, а арии-мидийцы усвоили ассирийскую и эламскую культуру. В конце концов мидийцы настолько ассимилировались со смуглой древней расой, некогда ими покоренной, что ко временам Кира арийского царя Мидии можно было принять за правителя Ассирии или Элама. Благодаря географическим особенностям страны, персидские племена сумели сохранить твердый воинственный арийский дух, но так было до тех пор, пока Кир не сделался вселенским монархом, как говорят в Индии. Индоарии же, в отличие от мидийцев, почти сорок поколений сопротивлялись ассимиляции с нагами, дравидами, или хараппами. Они гордятся своей светлой кожей, прямым носом, светлыми глазами. И к тому же весьма разумно делят себя на четыре касты. Первая — жрецы, так называемые брахманы, очень напоминают наших магов; вторая — воины; третья — торговцы; четвертая — крестьяне и ремесленники. И еще есть исконные жители этих мест, они темнокожи, замкнуты, угнетены — вроде Караки. Миллионы их по-прежнему живут на севере, неохотно служа своим пришлым хозяевам.
  Теоретически индоарии могут заключать браки только внутри своей касты, а браки с исконным населением запрещены категорически. Однако за тысячелетие со своего прихода в Индию здешние арии гораздо больше потемнели кожей и глазами, чем их персидские родичи. И тем не менее они совершенно серьезно заверят вас, что черны из-за палящего в сухое время года солнца. И я всегда соглашаюсь. Я уже собирался удалиться на ночь к себе в шатер, когда в дверях зернохранилища возник высокий обнаженный человек. Волосы его свисали с головы чуть ли не до лодыжек, ногти на руках и ногах были такими длинными, что загибались, как клюв у попугая. Похоже, дорастая до определенной длины, они сами обламывались. В руках пришелец держал метлу. Когда глаза его привыкли к свету, он медленно двинулся ко мне, метя пол перед собой. Те, кто еще не спал, ошеломленно уставились на незнакомца. Наконец один из моих телохранителей выхватил меч, но я жестом велел пропустить странного пришельца.
— Это еще что за чудо? — спросил я Караку.
— Он вроде как святой, джайн. Или сумасшедший. Или и то и другое сразу.
  Незнакомец поднял метлу, словно салютуя, и произнес что-то, чего я не понял, но разобрал Карака.
— Это джайн. Джайны — одна из наших самых древних сект.
— И все джайны сумасшедшие?
— Совсем наоборот. Но этот говорит, что он переправщик, а никакой он не переправщик. С начала времен их было всего двадцать три.
  Все это для меня звучало полной бессмыслицей.
— Что за переправщик? И почему он голый? И заче метла?
  Незнакомец без спроса тщательно вымел пол, а затем сел, скрестив ноги, и забормотал молитву. Карака был потрясен, я не напомнил ему, что Великий Царь интересовался индийскими религиями, и это так. Понадобись Дарию для завоевания Индии разгуливать нагишом с метлой в руках, он бы не раздумывал.
— Переправщик — это самый святой из всех. Последний раз такой появлялся на земле около двухсот лет назад. Я слышал, что теперь появился новый, но, несомненно, этот голый не переправщик. Прежде всего, голыми ходят только экстремисты, голыши.
— А метла?
— Сметать насекомых. Джайны не должны убивать никаких живых существ. Они даже часто носят маску, чтобы случайно не вдохнуть какую-нибудь мошку. Они не возделывают землю, потому что при пахоте гибнут букашки; не едят меда, чтобы не голодали пчелы. Они не могут…
— Ладно, а что они могут?
— Они прекрасные предприниматели. Мой отец был джайном. Это очень древний культ… доарийский. Джайны не признают арийских богов. Они не верят в Варуну, Митру, Брахму.
— Потому что это демоны. — Тут я вкратце процитировал Зороастра.
— Для Зороастра это, может быть, демоны, а для нас это просто ничто. Мы очень не похожи на ариев. Они верят в жизнь после смерти: для праведников — на небесах, для грешников — в аду. Мы — нет. Мы верим в переселение душ от одного человека к другому, или в дерево, в камень, в животное. Мы считаем высшим состоянием нирвану, то есть угасание, как свеча. Остановку длинной цепи бытия. Это окончательное существование на самом потолке Вселенной — в совершенстве и спокойствии. Но чтобы этого достичь, нужно, как сказал бы джайн, переправиться через реку — избавиться от земных желаний, подчиниться вечным законам.
  Много лет я пытался выяснить, имел ли Пифагор какие-либо контакты с джайнами. Свидетельств этому я не нашел никаких. Если он ни от кого не узнал о новых воплощениях и до мысли о переселении душ дошел сам, то, возможно, это доарийское воззрение и верно. Лично у меня эта мысль вызывает содрогание. Вполне достаточно родиться и умереть один раз. После смерти, учит Зороастр, каждого из нас ожидает суд. Праведники попадут в рай, грешники — в ад. В конце концов, когда Истина уничтожит Ложь, все превратится в Истину. Мне это кажется разумной и полезной религией. Вот почему я не представляю ничего более ужасного, чем перескакивание из тела в тело или из змеи в осу, а потом в дерево. Конечно, никто — как Пифагор — не помнит прошлых воплощений. Но в действительности это не важно. Лично я целиком за нирвану — это слово трудно перевести на греческий. Нирвана — это что-то вроде задувания свечи, но слово имеет некоторые аспекты, и не только не поддается переводу, но и непостижимо для неверующего вроде меня.
— Как возникла земля? — задал я традиционный вопрос.
— Мы не интересуемся этим, — ответил Карака за святого, продолжавшего бормотать молитвы. — Правда, арии говорят, что некогда была пара близнецов, мужчина и женщина.
— Яма и Има? — Я был поражен: эту пару знал и Зороастр, и в деревнях им до сих пор молятся.
Карака кивнул:
— Они самые. Яма хотела ребенка. Но Има боялся кровосмешения. В конце концов она уговорила мужчину, что ему нужна пара, и так возникли люди. И все же кто создал близнецов? Арии говорят о яйце, которое разрубил бог Брахма. Хорошо, но кто снес яйцо? Мы не знаем, да нас это и не волнует. Все мы похожи на шестерых слепцов, попытавшихся узнать, что такое слон. Один нащупал ухо и сказал, что это не зверь, а просто кожистый лист. Другой ощупал хобот и сказал, что это змея... Какая разница, откуда и как все взялось, если тебя не интересуют вещи, способные сделать жизнь не только жалкой, но и нечестивой?
  Разумеется, Карака не произносил такой речи, я просто попытался выделить вкратце все знания по этой теме. Я сохранил яркие воспоминания о том зернохранилище в древнем хараппском городе. Во-первых, голый джайн вдруг заговорил, и благодаря Караке, научившему меня не тому языку, я смог понять обращенные ко мне слова, которые меня крайне изумили и до сих пор звучат в ушах:
— Когда родился девятый от конца переправщик, у него был брат, столь же злой, насколько сам он добр. Змеи выросли из плеч злого брата, и не было злодейства, какого бы он не совершил. Как один брат был воплощенная доброта, так второй — совершенное зло. И так продолжалось, пока наконец свет не поглотил тьму и повсюду возобладал свет. И так будет, когда последний переправщик переведет нас с темного берега реки на залитую солнцем сторону.
  Я попытался расспросить святого, но он не захотел ответить, а просто повторял истории, пел песни и молитвы. От Караки тоже было мало толку, но теперь уже я сам горел желанием разрешить вопрос, ответ на который должен быть на земле. Неужели Зороастр просто восстановил религию, которую мы исповедовали до завоевания Мидии Персией? Определенно Зороастр не был арием. Как я уже говорил, по моему убеждению, Спитамы происходят от халдеев, но этот народ уже так перемешался с остальными, что наша исконная вера совершенно забылась и перепуталась. Тем не менее если так называемая реформа Зороастра не более чем восстановление первоначальной истинной человеческой религии, то непонятно, почему Зороастр с такой яростью набросился на богов, принесенных ариями с севера. «Для нас это не боги, а демоны», — говорил он. И раз столь многие простолюдины приняли его завет, значит, тайное видение божества никогда не покидало их душ. Это объясняет также, почему Ахемениды никогда не воспринимали всерьез учения Зороастра. Кроме Гистаспа, они только притворялись, что чтят моего деда, потому что, как вожди ариев, по-прежнему верны своим племенным богам, предавшим их власти мир к югу от степей. Должен признаться, мое религиозное образование началось в Гандхаи. Дождь стучал по черепичной крыше, а голый святой рассказывал нам, что душой обладает все, даже камни.
  Кстати, используемое им для обозначения души слово почти совпадает с греческим, а утверждают — его придумал Анаксагор… Он тоже утверждает, что все точки зрения, кроме одной, ложны. Поменяй точку зрения, и одна и та же вещь видится совсем по-другому — отсюда и история про слепых и слона. И все же есть абсолютная правда, которую может увидеть лишь переправщик, спаситель. К сожалению, наш святой довольно путано объяснил, как стать спасителем. Сам он такой, по его словам, потому что выполняет пять заповедей: не убивать, не лгать, не красть, сохранять целомудрие, не искать удовольствий. Это последнее представляет некоторую трудность, как я на следующий день заметил Караке, когда мы снова пустились в путь.
— А что, если кто-то находит удовольствие в разгуливании нагишом и чтении лекций персидским послам? Это ведь будет нарушением пятой заповеди?
— А может, он терпеть не может говорить с персидскими послами?
— Он был очень доволен собой. Нет, это не настоящий переправщик.
— И даже не джайн.
  Карака был смущен этим нашим приключением. Ему почему-то казалось, что я увидел дравидскую культуру, к которой он был неравнодушен, не с той стороны. Хоть Карака и ненавидел арийских завоевателей, но всю жизнь провел среди них — и в Индии, и в Персии. В итоге он оказался ни тем ни другим — похожее состояние я часто испытываю сам. Ведь я наполовину перс или халдей, а наполовину грек-иониец. Я служу Великому Царю, но я внук Зороастра. Я отвергаю арийских богов, но не арийских царей. Я верю в истинный путь, но не знаю, где его искать

2.

   Милях в четырехстах к востоку от Инда течет река Джамна, на ней расположен богатый город Матхура. Там нас принял градоначальник, маленький толстячок с желто-фиолетовой бородой. Наши цирюльники из кожи вон лезут, пытаясь возвратить стареющим мужчинам юношеский цвет волос, их же индийские собратья замечательны в своей фантазии. И нет более странного зрелища, чем когда собираются индийские придворные, каждый с радужной бородой, в туфлях на толстой кожаной платформе, с ярким зонтиком.Хотя градоначальника назначил кошальский царь Пасенади, Карака заверил меня, что Матхура практически независима, как и большинство кошальских городов.
— Пасенади никто не боится. Царство его разваливается, а ему и дела нет.
— А до чего ему есть дело?
— До угревертов и расщепителей волос. Мудрецы, так они себя зовут.  Индия тогда  напоминала нынешние Афины, где процветают такие же угреверты и расщепители волос, Протагор и Сократ, и нет ни правды, ни лжи.
  На склоне лет я начал наконец понимать, через что прошел наш мир. Какое-то время исконное население Греции и Персии пыталось свергнуть арийских богов, или демонов. В каждой из стран Зевс — Варуна — Брахма отрицаются. Но поскольку афинская толпа в своих предрассудках остается арийской, не многие осмеливаются подвергать сомнению официальных государственных богов, хотя втайне греки обращаются либо к доарийскому культу, либо к таким радикальным пророкам, как Пифагор, то есть к атеизму. В Индии все открыто. Арийских богов осмеивают со всех сторон. Такие древние верования, как переселение душ, снова популярны, и в деревнях полно аскетов, променявших арийских богов на старую веру. Даже арийские цари порой отказывались от трона, чтобы жить в джунглях, медитировать и укреплять плоть.
  Я высоко чту Зороастра за то, что он показал человечеству не только единственность бога, но и его двойственность — необходимый атрибут истинного божества. Истина не может быть истиной без Лжи, а Ложь не может быть опровергнута без Истины. Следовательно, человеческая жизнь суть поле боя между тем и другим.
Демокрит видит противоречие в том, что мне кажется предельно ясным. Но он проводит дни напролёт с софистами.
  В Матхуре мы остановились в маленьком очень удобном домике, похожем на миниатюрную копию индийского дворца в Экбатане. К сожалению, в сезон дождей ничем, кроме мокрого дерева, не пахнет и, сколько ни кури фимиам, во всех комнатах стоит гнилостный дух. Мы пробыли в Матхуре две недели. За это время прибыли гонцы от царей Кошалы и Магадхи. Каждый хотел, чтобы я посетил его царство первым. Поскольку мы уже находились в Кошале, Карака считал, что мне лучше сначала представиться Пасенади. Но поскольку Дарию прислал письмо Бимбисара, я счел, что следует оказать ему честь в Раджагрихе. Кроме того, Бимбисара владел железными рудниками, столь заинтересовавшими Дария. Я послал гонца в Сузы с докладом о своем прибытии, затем приготовился к следующему этапу путешествия: переправе через Джамну и спуску по Гангу до Варанаси.  Как оказалось, вышли из берегов и Ганг и Джамна, и нам пришлось ждать. Дождь хлестал безжалостно, я мрачнел, а Карака прямо-таки расцветал. Дождь несет жизнь этому народу. В Матхуре я встретился и с самой религиозной фигурой Индии.
  Я попросил градоначальника показать мне городские храмы и религиозные институты. Он был очень любезен и даже сделал вид, что знает, кто такой Зороастр. Благодаря его усилиям я провел несколько дней, перебегая из храма в храм. Не знаю, зачем я так суетился. Арийские боги везде одинаковы, как бы их ни называли. Есть бог огня Агни и бог бури Индра. Есть очень популярная богиня-мать, ее изображения в святилищах очень бы пришлись по душе Атоссе.
   Однажды ранним утром, вооружившись зонтиками от дождя, мы с Каракой предприняли поход на базар. Перед балаганом со змеями в плетеных корзинах меня вдруг остановил какой-то старик. У него был деревянный посох и не было зонтика, и хотя старик весь промок, он словно не замечал, что вода заливает его черные глаза, стекает с длинного носа. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Я заметил, что борода у него белая, не раскрашенная. Наконец я спросил:
— Тебе нужна милостыня?
Старик покачал головой.
— Пойдем со мной, — сказал он так, как говорят арии высшей касты.
  Пересекая рыночную площадь, он ни разу не обернулся, очевидно не сомневаясь, что мы идем следом. Мы в самом деле шли за ним, и на этот раз народ глазел не на нас, а на него. Одни жестами отгоняли злого духа, другие целовали край его мокрой накидки. Сам же он никого не замечал.
— Святой, — сказал Карака с обычной прозорливостью.
  Мы прошли вслед за стариком по узкой, запруженной людьми улице к широкому зданию, построенному вокруг двора, где за верандами скрывался ряд больших черных нор. Это были входы в кельи монахов. Так я увидел первый из множества индийских монастырей.Старик провел нас в длинную пустую комнату. Опустившись на корточки на утоптанном земляном полу, он жестом пригласил нас сделать то же самое. Земля оказалась сырой — как и все в Индии в это время года.
— Я Госала, — сказал старик. — Ты из Персии. Мне говорили, что Великий Царь хочет научиться у нас мудрости. Но должен предупредить, что в этой стране много угревертов, выдающих себя за просветленных, переправщиков. Ты должен быть бдителен и докладывать Великому Царю только то, что истинно.
— И что же соответствует истине, Госала? — Я тактично воздержался от объяснения ему, что такое Истина.
— Я могу сказать тебе, что не соответствует истине.
  Я понял, что встретился с заядлым учителем. Понятно, я не знал, кто такой Госала. Знай я тогда это, может быть, больше бы извлек из нашей встречи.
— Джайны верят, что можно достичь святости или приблизиться к ней, если не убивать никаких живых существ, не лгать, не стремиться к ублажению плоти. Он привел обычный перечень, но мог бы и не приводить: этот перечень един для всех религий, желающих очистить душу, или, проще, улучшить человека. Это, кстати, не одно и то же, благодаря исходной двойственности всего сущего. Душа приходит прямо от Мудрого Господа. Тело материально. Хотя первое напоминает собой второе, между ними есть различие: душа вечна, тело тленно.
— Но ты сам, Госала, джайн. — Карака точно распознал, кто такой Госала.
— Я джайн. Но я разошелся с тем, кто зовет себя Махавирой. Он считает себя одним из двадцати трех переправщиков. Он не переправщик.
— А ты? — Карака искренне заинтересовался.
— Не знаю. Мне все равно. Я любил Махавиру. Мы были как братья.  Мы возродили древнюю мудрость. Но потом я стал изучать то, что люди забыли, и нам пришлось расстаться. Потому что я точно знаю, что есть истина, и я должен говорить истину всем, кто хочет слушать.
— Но только что ты говорил, что можешь сказать лишь то, что не соответствует истине. — Быстренько напомнил я ему.
— Утверждения происходят от отрицания. — Госала был терпелив. — То, что любое существо может приблизиться к святости или нирване через праведную жизнь или соблюдая все наши заповеди, не соответствует истине. Что касается истины… —  старый джайн был одновременно безмятежен и безжалостен. — Что касается правды, то все мы ведем начало от атома, или от монады. И каждая монада должна подвергнуться серии из восьмидесяти четырех тысяч возрождений, начиная от первоначального живого атома, пройти через каждый из четырех элементов — воздух, огонь, воду и землю, — а затем также через сложные циклы из камней, растений и всех видов животных. Когда серия из восьмидесяти четырех тысяч возрождений завершится, монада освобождается, затухает. Наверное, я не производил впечатления умника, потому что Госала вдруг встал и вынул из пояса клубок ниток:
— Подумай об этой нити как о полном пути монады. А теперь смотри, как она поднимается.
  Госала подбросил клубок к стропилам. Клубок размотался в воздухе на всю длину и упал на пол.
— Вот и все. Такова история нашего существования, — сказал Госала. — Мы превращаемся из атома в воздух, в огонь, в воду, в землю, в камень, в траву, в насекомое, в пресмыкающееся, в человека, в бога — и в ничто. Под конец все маски, что нам пришлось надевать и снимать, становятся ненужными, и это наше истинное состояние. Но мой бывший брат Махавира скажет, что этот процесс можно ускорить, ведя праведную жизнь, исполняя пять заповедей. Он лжет. Каждый из нас должен пережить полный цикл от начала до конца. И другого выхода нет. 
— Но откуда знаешь, что это правда?
— Я всю жизнь изучал святую мудрость. Она открывалась нам столетиями. Процесс ясен, как эта нить на полу. Никто не может ускорить или изменить свою судьбу.
— Но Махавира учит добродетели. Разве это нехорошо? — Карака, как и я, был озадачен суровой бескомпромиссностью Госалы.
— Махавира приближается к концу своей нити. Ведь некоторые ближе к нирване, чем другие. Но добро они творят или зло, не имеет значения. Они просто есть, и каждый в свой срок достигает конца — не раньше.
— Тогда зачем же ты учишь?
— Я близок к выходу, мальчик. Я обязан играть на своей струне.
— Ты знаешь Зороастра?
Госала кивнул:
— Из слышанного мной могу заключить, что он был очень молод. Это признак чрезвычайной молодости — заботиться о правильном соблюдении обрядов, придумывать небеса и преисподнюю, судный день. Тысячи лет назад я тоже прошел подобную стадию. Это неизбежно. Такова была безжалостная проповедь Госалы. За свою долгую жизнь я пришел к тому же неумолимому взгляду на мир. Хотя многие в Индии поносили Госалу, огромное число верили, верили каждому его слову. Я не верил. Ведь на практике, если бы возобладала его точка зрения, это привело бы к крушению всего человеческого общества. Если добро и зло — всего лишь характеристики места данного индивидуума на разматывающейся нити, нет нужды в правильном поведении, если человек, скажем, находится в начале цикла, а без правильного поведения не может быть никакой цивилизации и никакого спасения, когда Истина повергнет Ложь. И тем не менее мне все это показалось весьма любопытным, и не проходило дня в моей жизни, чтобы я не вспомнил о Госале и его нити.

3.

  В Индии много рек и совсем нет мостов, поэтому паромы совершенно необходимы. Я это понял по-настоящему, лишь когда мне пришлось переправиться через вздувшуюся реку Джамна. Когда мы вверили свою жизнь двум сомнительного вида паромщикам, меня вдруг осенило, почему двадцать три спасителя у джайнов называются переправщиками. Джайны воспринимают мир как бурную реку. Мы родились на одном берегу, который есть мирская жизнь, но потом, если подчиним себя переправщику, сможем перейти на другую сторону, к избавлению от страданий и даже к полному освобождению. Духовный паром — эмблема очищения. Мирской паром в Матхуре оказался попросту большим плотом, который от одного берега к другому толкали шестами два тщедушных спасителя. Я так толком и не изучил религию джайнов и не знаю, обогатили ли они свою метафору упоминанием о несчастных, которые утонули, что чуть было не случилось с нами по пути на другой берег. Но мы уцелели в желтых водоворотах и должным образом очистились. Затем мы по суше добрались до Ганга, где нас ждало несколько плоскодонок, чтобы доставить на двести миль ниже по течению в древний священный город Варанаси, находящийся в царстве Кошала, неподалеку от границы с Магадхой.
  Поездка от одной реки к другой прошла без происшествий. Местность там ровная. Большая часть джунглей сведена, и на их месте разбиты рисовые поля. За последнее столетие население долины Ганга удвоилось: слишком легко выращивается рис. И не только сезоны дождей питают влаголюбивую культуру: когда дожди проходят, крестьяне на плоской равнине без труда орошают поля водой из не мелеющего и на удивление холодного Ганга. В сельской местности мы передвигались увязая в грязи, а в джунглях вверяли себя проводникам. Хотя персидский наряд закрывает все тело, кроме лица и кончиков пальцев, это не спасает: индийские москиты прокусывают трехслойный тюрбан. Деревенские жители показались нам робкими, но приветливыми. Если верить Караке, в деревнях живут потомки древних доарийских племен, а города — обиталище арийских завоевателей. Две эти группы редко смешиваются.
— То же самое и на дравидском юге, — сказал Карака.
— Но ты говорил, что на юге нет ариев.
Карака пожал плечами:
— Может быть. — Он, как индус, страдал врожденной склонностью к неясности. — Но деревенские не хотят бросать землю и скотину.
— Кроме тех случаев, когда всё же бросают, — заметил я.
  В Индии распространены сказки про деревенского парня, который отправился в большой город, подружился там с волшебником, женился на царской дочке и стал умащивать себя ги — так называют здесь топленое масло из молока буйволицы, тошнотворное вещество, обожаемое богачами. Время от времени жрецы в храмах окунают изображения богов в эту дурно пахнущую тягучую жидкость. Варанаси — большой город на берегу Ганга. Его жители говорят, что это древнейший из ныне существующих городов. Но поскольку мир очень стар и велик, не знаю, как они могут утверждать это. Однако я понимаю их чувства. Вавилоняне тоже хвастают древностью своего города. Но в Вавилоне от древних времен сохранились письмена, а в Индии ни в одном городе не найдешь ни одной надписи. Как и персы, индийцы — по крайней мере, до последнего времени — предпочитали устную традицию. В течение тысяч лет арийские завоеватели повторяли свои песни и гимны — здесь оно известно как Веды. Язык Вед очень стар и совсем не похож на современные диалекты. Вероятно, это тот самый язык, на котором говорят исконные персы, и многие легенды напоминают те персидские сказки, что старики до сих пор рассказывают на базарах. Они повествуют о таких же героях и чудовищах, об искусных воинах и внезапном откровении божества. Любопытно, что индийское божество часто называют Агни — богом огня.
  Брахманы бережно хранят эти гимны. Но среди брахманов наблюдается специализация труда. Одни славятся знанием Вед, касающихся бога Митры или героя-полубога вроде Рамы; другие следят за правильным принесением жертв... Хотя брахманы относятся к высшему арийскому сословию, воины посмеиваются над ними, да и низшие касты открыто дразнят брахманов в своих песнях и театральных представлениях. Как это знакомо! Персы так же относятся к магам. И все же богов, которым служат брахманы, многие воспринимают всерьез. Агни, Митра, Индра имеют много поклонников среди простых ариев. Но разве кто-нибудь может разобраться во всех хитросплетениях индийских религий? Столкнувшись с божественной путаницей, Зороастр объявил все это множество богов и смел их в священный огонь. К сожалению, они возвратились в виде дыма.
  Под проливным дождем мы причалили к деревянной пристани Варанаси. Градоначальник был предупрежден, и нас встретила делегация официальных лиц. Нас поздравили с благополучным прибытием, но вежливо намекнули, что в сезон дождей никто не путешествует. Очевидно, мы угодили богам. Затем принесли лестницу, чтобы я смог забраться на слона. Это было мое первое знакомство со слонами, и погонщик заверил меня, что животные эти умом не уступают человеку. Подозреваю, он был не самого высокого мнения о людях, но слоны определенно понимают многие устные команды, они к тому же очень ласковы и одновременно ревнивы. По сути дела, каждый слон считает погонщика своим, и если тот проявляет хоть малейший интерес к другому слону, может разразиться скандал. Слоновье стойло весьма напоминает гарем в Сузах. Я уселся на нечто вроде деревянного трона под зонтиком. Погонщик что-то сказал слону, и мы тронулись.
До самого недавнего времени название Персия было в долине Ганга совершенно неизвестно. Но постепенно самых одаренных молодых индийцев стали посылать в Варанаси или Таксилу для получения образования. Естественно, предпочтительнее считалась Таксила, поскольку она дальше от Магадан, а молодые люди всегда любят уехать подальше от дома. В результате молодые магадханцы не только узнали о могуществе Персии, но и встречались с персами из двадцатой сатрапии.
  Наместник встретил нас у себя во дворце. Смуглый, как дравид, он принадлежал к арийской касте воинов. При моем приближении он низко поклонился, я заметил, что наместник трясется, как ива на ветру, что меня изрядно обрадовало. «Пусть боится Дария, — думал я про себя, — а заодно и его посла». Когда я закончил любезности, наместник обернулся и показал мне высокого бледного человека с видневшейся из-под золотистого тюрбана бахромой огненно-рыжих волос:
— Уважаемый посол, это наш почетный гость Варшакара — распорядитель двора магадханского царя. С неуклюжестью верблюда Варшакара двинулся ко мне; мы приветствовали друг друга в официальной индийской манере, включающей в себя многочисленные кивки головой и хлопки в ладоши — в собственные ладоши, и никакого физического контакта.
— Царь Бимбисара с нетерпением ждет посла царя Дария. — Голос у Варшакары был на удивление тонкий. — Царь сейчас в Раджагрихе и надеется увидеть вас до окончания дождей.
— Посол Великого Царя с нетерпением ждет встречи с царем Бимбисарой.
  К тому времени я мог вести церемониальную беседу без переводчика, а к концу моего индийского посольства уже я учил Караку принятому при дворе языку. Сначала я называл Дария Великим Царем, но, когда придворные Бимбисары стали применять этот титул к своему монарху, я стал называть Дария Царем Царей. Они не нашли у себя соответствия такому титулу.
— Счастливейшее совпадение! — сказал Варшакара, дергая себя за зеленую бороду. — Мы оказались в Варанаси в одно и то же время. Мое величайшее желание и надежда — вместе отправиться в Раджагриху.
— Это доставит нам только радость.
  Я обернулся к наместнику, приглашая присоединиться к беседе, но он в страхе смотрел на Варшакару. Очевидно, это не я, а магадханец вызывал такой ужас у него самого и его окружения.
  Тут я нарушил протокол и спросил:
— Что привело распорядителя двора в Варанаси?
  Варшакара обнажил в улыбке ярко-красные зубы (он непрерывно жевал бетель):
— Я прибыл в Варанаси, чтобы быть рядом с жеребцом. Сейчас он в Оленьем парке, за городом. Он не больше нашего любит дождь, но продолжает свой священный путь и должен войти в Варанаси…
— Чей жеребец в Оленьем парке? — спросил я. — И почему его путь священный?
— По крайней мере раз в свое правление истинно великий царь устраивает жертвование коня.
  Мне не понравилось употребление им слова «великий», но я промолчал. Еще будет время его поправить. Мысленно я уже видел, как беркут Дария воспарил над всей Индией и падает вниз вместе с дождем.
— Жеребца метлой загоняют в воду. Затем сын шлюхи палкой забивает насмерть четырехглазую собаку. Как арийскому жрецу, вам должно быть понятно значение этого обряда.
  Я принял важный вид, хотя нисколечко ни в чем не разбирался.
— Затем тело собаки проплывает под брюхом коня на юг, где живут мертвые. Потом жеребца отпускают на волю — бродить, где ему вздумается. Если он уходит в другую страну, тамошний народ должен либо признать главенство нашего царя, либо воевать за свою свободу. Естественно, если они поймают коня, судьба царя будет серьезно омрачена. Как видим, жертвование лошади может принести и славу.
  Тут я понял беспокойство наместника Варанаси. Если конь войдет в город, жителям придется признать Бимбисару своим царем или воевать. Но с кем? Царский распорядитель двора с радостью объяснил мне.
— Естественно, мы не можем подвергать опасности судьбу нашего царя. За конем всегда следует три сотни наших благороднейших воинов. Все верхом, но ни в коем случае не на кобылах! Жеребцу в течение года запрещалось вступать в половые сношения, и также царю. Ночью царь должен целомудренно лежать в объятиях самой прелестной из своих жен. Однако мы отвлеклись. Если жеребец войдет в Варанаси, то этот добрый народ, — Варшакара сделал жест в сторону наместника и его свиты, — окажется под властью царя Бимбисары, который, я уверен, не будет возражать. В конце концов, наш царь женат на сестре их правителя, царя Кошалы.
И поэтому я приехал сюда убедить наших друзей, соседей, родных — вы видите, мы уже относимся к народу Варанаси как к части нашей магадхской семьи, — убедить их не сопротивляться, если жеребец решит войти в город и напиться из Ганга.
  Довольно зловещее начало посольства. Война между Магадхой и Кошалой определенно подорвет торговлю железом. А с другой стороны, война между двумя могущественными державами часто решается вмешательством третьей силы. Много лет назад индийский царь предлагал посредничество между Киром и индийским царем. Естественно, предложение было взаимно отвергнуто. Западные цари могут идти на восток, но восточных никогда не поощряли идти на запад! Ради торговли железом я надеялся, что жеребец остановится в Оленьем парке. А ради будущей славы Персидской империи я надеялся, что он напьется из Ганга. Через два дня жеребец повернул на юг, и Варанаси был спасен. Несмотря на внутрений бунт, Варшакара сохранял безмятежный вид.
— Мы должны вместе сходить в храм Агни, — сказал он мне через день. — Агни очень похож на вашего огненного бога, и я уверен, в Индии вы тоже захотите поклоняться ему.
  Я не стал объяснять этому царедворцу, что такое Мудрый Господь. Я уже принял решение говорить о религии только со специалистами: с брахманами, святыми и царями, но мне не терпелось узнать, распространилось ли влияние моего деда за пределы Персии. В золоченых носилках нас принесли к храму Агни — маленькому безобразному строению из дерева и кирпича. В дверях нас почтительно встретил верховный жрец. Голова его была выбрита, лишь на макушке оставался клочок волос. На жреце было алое одеяние, он размахивал факелом. У дверей храма стоял круглый каменный алтарь, защищенный от дождя балдахином. Верховный жрец непринужденно подпалил своим факелом частичку ги, и я побледнел от такого святотатства. Священный огонь должен зажигаться в укрытых от солнца местах . Но, пожалуй, то обстоятельство, что солнце несколько месяцев не показывалось над всей Индией из-за туч, позволяло считать ее укрытым от солнца местом.
  Варшакара и я вошли в храм, где поблескивала деревянная статуя Агни, намазанная прогорклым ги. Бог сидел на баране. В одной из своих четырех рук он держал копье, изображающее огонь, а на голове его красовалась искусно разрисованная деревянная корона в виде дыма. Другие изображения в храме представляли Агни о семи языках и в прочих причудливых видах. Как большинство индоарийских богов, он имел много образов. В очаге — это огонь. В небе — молния. Во все времена посредник между человеком и божеством, поскольку огонь возносит сожженную жертву в небеса — вот в этом, и только в этом Агни похож на Зороастров огонь. Я стал свидетелем многих обрядов, в большинстве своем совершенно не понятных для небрахманов. Жрецы пользовались не знакомым языком.

— Сомневаюсь, что они сами его понимают, — сказал мне потом Карака.
  Он любил называть себя поклонником Наги, дравидского бога-змеи — это на ее кольцах покоится мир. В действительности же Карака был очень далек от любой религии. Через час невнятных песнопений нам предложили отведать из общей чаши неприятной на вкус жидкости. Пришлось отхлебнуть. Эффект оказался скорым, и гораздо сильнее, чем от хаомы. Но поскольку я не признавал ведических богов, привидевшиеся мне образы к церемонии не имели отношения. И все же в какое-то мгновение мне показалось, что четыре руки Агни зашевелились и копье каким-то образом воспламенилось.
  Как посланник Ахурамазды, Мудрого Господа, я прошептал молитву огню. Позднее я узнал, что одно из имен главного арийского бога Варуны — Ашура. Оно означает то же, что по-нашему Ахура, то есть Мудрый Господь, или - Ага-арий, Старшиий арий. Тогда я понял, что мой дед признал основного арийского бога единым создателем, а остальных богов отверг как лишних, как демонов. Но, кроме Ашуры-Варуны или Ахурамазды, у нас нет ничего общего с поклонниками ведических богов, разве что между творцом и творением должна создаваться гармония через правильное выполнение обрядов. И еще не могу отвязаться от мысли, что все это безумное множество индоарийских богов есть признак того, что арии движутся к признанию всеобъемлющего Зороастрова единства. Разве эта уйма богов — как в Вавилоне — не ведет к признанию, что иных богов, кроме Одного, нет?
В конечном итоге жертвоприношения тому или иному демону рассматриваются Мудрым Господом как приношения ему самому. Он же тем временем посылает к нам святых, объясняющих, как, когда и что делать. Самым святым был Зороастр.
  В Индии живут святые, или учителя, всевозможных видов, и многие из них восхищают и возмущают одновременно. Большинство отвергает ведических богов и жизнь после смерти. Согласно ведической религии, творящие зло попадают в ад, известный как дом из глины, а праведники поднимаются к праотцам. Современное поколение святых верит в переселение душ, придерживаясь доарийской точки зрения. Некоторые святые, архаты, верят, что этот процесс можно остановить. Другие не верят. Очень немногие к этому вопросу безразличны  — они бы составили Аспазии превосходную компанию во время принятия пищи. Но поскольку индоарийские поклонники демонов верили, что огонь суть благо, раз уничтожает тьму, у меня возражений против участия в той церемонии в Варанаси не было. Индийцы называют вызывающую зрительные образы жидкость «сома», — очевидно, переиначенное «хаома». К сожалению, брахманы, как и наши маги, не любят раскрывать свои маленькие хитрости. Знаю лишь, что видел — то есть мне померещилось, — как Агни метнул свое огненное копье прямо в потолок.
  Слышал я также, как верховный жрец говорил о происхождении всех вещей. К моему удивлению, он даже не упомянул о космическом яйце, колоссе или близнецах, но говорил о моменте, когда не существовало даже пустоты. Я никогда не мог представить себе ничто. По-моему, для сущего — для человека — невозможно вообразить отсутствие всякого существования, абсолютное ничто.
— Не было ни существования, ни отсутствия существования, не было ни воздуха, ни неба.
  Закончив последнюю строку так называемого гимна сотворению, верховный жрец ударил в маленький барабанчик, который держал в одной руке.
— Что покрыло все? И где?
  Затем гимн поведал о времени — бывшем еще до времени, — когда не было ни смерти, ни бессмертия, ни ночи, ни дня. Но потом от жара — я гадал, откуда взялся этот жар, — появилось нечто, известное как Единый.
— Затем возникло желание, первичное семя и зародыш духа.
  От Единого произошли боги и люди, весь наш мир, небеса и ад. Затем гимн принял весьма странный оборот.
— Кто знает, — пропел верховный жрец, — откуда все взялось и как сотворилось? Боги, включая Агни, не знают, потому что они появились позже. Так кто же знает? Высочайший из небесных богов, знает ли он, как все началось, или он тоже не посвящен?
  Для меня это звучало как святотатство. Впрочем, я так и не смог выяснить, во что же действительно верят брахманы, если они во что-то верят. Хотя наши маги изощренны, хитры, умеют все запутать, но они все же придерживаются чего-то определенного. Например, первоначальные близнецы для них существуют как первые мужчина и женщина. И я не могу представить, чтобы маг — во время религиозного обряда — вдруг задался вопросом о существовании бога-творца. В совершенном замешательстве я вернулся во дворец наместника, где Варшакара захотел потолковать со мной о политике, но я упросил его отложить беседу. Сома, дождь и путешествие за тысячу миль совершенно измотали меня, и я проспал три дня.
  Разбудил меня Карака:
— Варшакара предлагает проводить нас до Раджагрихи. Сказать ему, что мы согласны?
  Хотя я и пребывал в полусне, но смог заметить: что-то изменилось. Затем до меня дошло: впервые за четыре месяца не слышно стука дождя по крыше.
— Сезон дождей идет на убыль. Мне снилась лошадь.
  Это была правда. Во сне я видел себя в гробнице Кира в Персеполе. Я сидел верхом на жеребце. Передо мною стояли Атосса и Лаис, у каждой в руке меч.
— Это Персия! — кричала Атосса.
— И это не та лошадь, — твердо сказала Лаис.
  Тут Карака разбудил меня. Мне следовало сразу повнимательнее разобраться в том сне. Индийцы большие мастера в толковании снов. Но я быстро забыл его, и только теперь, полвека спустя, вспомнил — ярко и безо всякой пользы.
— Лошадь вернулась в Раджагриху, — сказал Карака. — Все встревожены, особенно Бимбисара. Он рассчитывал присоединить Варанаси к своему царству. Или, если не удастся, одну из маленьких республик к северу от Ганга. Но получилось так, что конь не вышел за пределы Магадан. Я подготовил тебе встречу с Махавирой.
— С кем? — Я еще не совсем проснулся.
— С переправщиком. С героем джайнов. Он в Варанаси и согласился встретиться с тобой.
  Имя Махавира означает «великий герой». Действительное имя двадцать третьего и последнего переправщика было Вардхамана. Хотя он происходил из семьи воинов, родители его были так привержены учению джайнов, что серьезно последовали наставлению, будто лучшая из смертей — это самому загасить свою жизнь, постепенно, сознательно уморив себя голодом... Когда Вардхамане исполнилось тридцать, его родители так и поступили. Должен сказать, они мне представляются великими героями. На Вардхаману смерть родителей произвела столь сильное впечатление, что он бросил жену и детей и стал монахом-джайном. Через двадцать лет отшельничества и самоотречения он достиг состояния, называемого в Индии «кевала». Это значит, что он некоторым образом приобщился к космосу. Вардхаману прозвали Махавира, и он стал главой секты джайнов. Когда я был в Индии, секта насчитывала до четырнадцати тысяч холостых мужчин и женщин. Женщины жили в женских монастырях, мужчины — в мужских. Многие обходились без одежды и были известны как «одетые в небеса». Женщинам столь возвышенные наряды носить запрещается.
  На невысоком холме над Гангом несколько монахов-джайнов переоборудовали полуразрушенный склад под монастырь, где Махавира проводил дождливый сезон. Нам было сказано прийти после полуденной трапезы. Поскольку монахи не едят, а глотают выпрошенный в качестве подаяния рис, полуденная трапеза начинается и заканчивается в полдень. И вскоре после полудня два монаха провели нас в сырое, похожее на пещеру помещение, где вслух молились несколько сот членов секты. Я заметил, что большинство редко моются, а многие и вовсе казались калеками или больными. Сопровождающие провели нас в нечто напоминающее по виду пристройку, отделенную от самого склада занавеской. За занавеской мы обнаружили героя собственной персоной. Махавира, скрестив ноги, сидел на роскошном лидийском ковре в золотистой хламиде. Одеяние его не показалось мне очень аскетичным, Карака заверил меня, что все из двадцати трех переправщиков с начала времен имели свой цвет и эмблему. Цвет Махавиры — золотистый, а эмблема — лев.
  Когда мы встретились с Махавирой, ему было далеко за семьдесят. Это приземистый мужчина с высоким резким голосом. Он не смотрел на собеседника, когда говорил, и это смущало. Я вырос при дворе, где запрещено смотреть на царственных особ, поэтому, если кто-то старается не смотреть на меня, я чувствую себя то ли царем, то ли… самозванцем?
— Добро пожаловать, посол Великого Царя Дария. Добро пожаловать, внук Зороастра, говорившего от имени Мудрого Господа, если кто-то в самом деле говорил от его имени.
  Мне понравилось, что Махавира знает меня, и не понравилось это его «если кто-то в самом деле…». Вскоре все выяснилось.Я жестом,приветствовал Махавиру, а Карака в знак почтения облобызал ему ноги. Мы сели на край ковра. За занавеской в унисон пели какой-то гимн.
— Я пришел учить людей истине Мудрого Господа, — сказал я.
— Если кто-то способен к этому, уверен — это ты.
  И снова полуулыбка человека, который знает или думает, что знает больше других. Сдержав раздражение, я спел для него один из Зороастровых гимнов. Когда я закончил, Махавира произнес:
— Существует много богов, как есть много людей и много москитов.
  И как раз большой москит медленно описал круг над его головой. Как джайн, Махавира не мог отнять у него жизнь. Как гость джайна, я решил, что тоже не могу. И как назло, москит в конце концов сел мне на тыльную сторону руки и напился моей, а не его крови.
— Все мы — единая субстанция, — говорил Махавира. — Мельчайшие частицы, или монады, собирающиеся и разлетающиеся, они складываются то в одну, то в другую форму. Одни восходят по жизненному циклу, другие нисходят.
  По мнению джайнов, космос наполнен атомами. Я использую слово, введенное Анаксагором для обозначения бесконечно малых частиц материи, которые и создают все сущее. Однако монады джайнов не совсем то же, что атомы Анаксагора. Он не считает, что мелкие песчинки содержат в себе жизнь. А у джайнов каждый атом — это монада. Некоторые монады перемешиваются между собой и проходят полный жизненный цикл от песчинки до высших существ, обладающих пятью чувствами, и в эту категорию входят не только люди, но и сами боги. Или монады распадаются и проходят нисходящий цикл. Сначала они теряют так называемые пять способностей и пять чувств, а затем постепенно распадаются на составляющие элементы.
— Но когда начался этот процесс развития или деградации? — спросил я, опасаясь услышать то, что и услышал:
— Ни начала, ни конца нет. Мы обречены продолжать этот процесс, вверх и вниз, как было всегда и всегда будет, пока не закончится цикл всего мира, чтобы начаться вновь. И между прочим, я — последний переправщик в этом цикле. Теперь мы все деградируем, все мы.
— И ты тоже?
— Как и все сущее, я тоже. Но я переправщик. По крайней мере, я смог очистить одушевившую меня монаду до чистоты алмаза.
  Очевидно, монада напоминает кристалл, который мутнеет, или темнеет, или окрашивается в один из шести кармических — или судьбоносных — цветов. Если ты кого-нибудь убьешь, монада станет темносиней. Но если верно соблюдать законы секты, то очистишься, однако переправщиком  нужно им родиться. Уверенность, с которой Махавира говорил, была результатом древней веры, чьи догматы он столь безоговорочно принимал, что не мог представить себе ничего другого. Когда я указал ему, что борьба между монадами и затемняющими их цветами напоминает борьбу между Мудрым Господом и Ахриманом, он с вежливой улыбкой произнес:
— В каждой религии, как бы развита она ни была, часто возникает противоречие между идеями добра и зла. Но молодые религии впадают в ошибку абсолютной истины. Они не могут принять конца человеческой личности и настаивают на глиняной пещере или каком-нибудь жилище предков, где человек остается собой вечно. Это очень по-детски. Разве не ясно, что не имеющее начала не имеет и конца? Разве не ясно, что восходящее должно опуститься? Разве не ясно, что этого не избежать? Если только не стать совершенным, как я, слившись со Вселенной?
— А как этого добиться? — Я был вежлив изаинтересован.
— Двадцать лет я был отшельником. Я жил без одежды, ел редко, сохранял целомудрие. Естественно, сельские жители били меня и закидывали камнями. Но я знал, что тело нечисто, что это якорь, держащий паром на полпути, и не обращал внимания на требования плоти, пока наконец постепенно моя монада не очистилась. И теперь, будучи неподвластен ничему, я не возрожусь снова, даже царем или богом, которые всегда боятся чего-нибудь, потому что величие такого рода замутило не один кристалл. По сути дела, быть одним из высших божеств — это последний соблазн, самый необоримый, самый изощренный. Посмотри на своего Ахурамазду. Он избран быть Мудрым Господом. Но, обладай он в самом деле мудростью, он бы сделал следующий и конечный шаг и слился бы с космическим существом, частью которого являемся все мы, — с колоссальным человеком, в чьем теле мы — просто атомы, не перестающие перестраиваться снова и снова, пока, слившись друг с другом, не найдут освобождения от себя. Как пузырь, человек всплывает к поверхности звездного купола, и здесь конец — свершилось!
  Нет, не уверенность завораживает меня в джайнах — ее хватает и в других религиях, — меня завораживает древность их веры. Возможно, их атомистическое воззрение на человека — древнейшая из известных нам религиозных теорий. Веками они изучали все стороны человеческой жизни и соотносили ее со своим видением мира. Хотя слияние со Вселенной признается целью каждого монаха-джайна, не многие достигают ее.
— Ты можешь вспомнить какое-нибудь из прошлых воплощений?
Впервые Махавира взглянул на меня:
— Нет. Какой смысл? В конце концов, нетрудно представить себе, каково быть львом, богом Индрой, слепой женщиной или песчинкой.
— Один грек по имени Пифагор говорит, что помнит все свои прошлые жизни.
— О, бедняга! — Махавира, похоже, искренне сострадал. — Помнить восемьдесят четыре тысячи прошлых воплощений! Это действительно ад, если такое возможно.
  Число восемьдесят четыре тысячи напомнило мне о Госале. Я сказал Махавире, что встречался с его бывшим другом.Махавира напоминал добродушную толстую обезьяну.
— Шесть лет мы были как братья, — сказал он. — Потом я перестал быть собой. Мне больше нет до него дела. Как и ни до кого другого. Я достиг слияния. А бедный Госала  не может. И мы расстались. Через шестнадцать лет, когда мы встретились снова, я уже был переправщиком. Он не мог этого перенести и возненавидел себя. Тогда-то он и отринул саму веру джайнов. Если мы не можем слиться со Вселенной, какой смысл в наших деяниях? В это мгновение Госала решил, что в нашем поведении нет смысла, потому что… Он бросал для тебя клубок?
— Да.
Махавира рассмеялся:
— Интересно, что произойдет с теми мельчайшими частицами нити, которые отделяются друг от друга, когда клубок разматывается? Подозреваю, некоторые из них сольются в целое, как ты думаешь?
— Понятия не имею. Расскажи мне о конце цикла мироздания.
— Он кончается… Чтобы начаться снова.
— То, что не имеет конца, не имеет и начала.
— А время…
— Времени не существует. — Махавира улыбнулся. — Если тебе трудно это понять, — он взглянул на дравида Караку, — представь время как змею, заглатывающую свой хвост.  — Время — кольцо. У него нет начала. У него нет конца.
  Тут Махавира наклонил голову, и аудиенция закончилась. Встав, чтобы уйти, я заметил, что на обнаженном плече Махавиры примостился москит. Махавира не шевельнулся, пока тот пил его кровь. Один из монахов уговорил нас осмотреть приют для больных и покалеченных животных. Их держали в нескольких развалюхах рядом и заботливо ухаживали. Никогда ни до того, ни после я не встречал такого зловония, воя, мычания.
— Вы так же ухаживаете и за людьми? — спросил я, зажав нос.
— Некоторые да, но не мы. Мы помогаем истинно беспомощным. Посмотрите на эту разрывающую сердце корову! Мы нашли ее…
  Но мы с Каракой поспешили прочь. Позднее в тот же день я встретился с одним из самых видных городских купцов. Хотя торговцы считаются ниже воинов и брахманов, купцы контролируют большую часть всех индийских богатств, и часто представители высших каст ищут их расположения. Я бы назвал имя этого человека, да забыл его. Довольно любопытно, что он переписывался с вездесущими «Эгиби и сыновьями», вавилонскими ростовщиками. Несколько лет он пытался наладить с ними обмен караванами.
— Караваны — основа процветания.
  Он произнес это так, словно цитировал религиозный текст. Когда я сообщил ему о желании Великого Царя ввозить в Персию железо из Магадхи, он сказал, что может оказаться полезным. По его словам, у него было много торговых партнеров в Раджагрихе. Мне следовало связаться с ними. Некоторые оказались ростовщиками, имеющими дело с деньгами. Вообще-то индийцы мало чеканят монету. Они или торгуют посредством обмена, или используют грубо отбитые куски серебра, иногда меди, определенного веса. Весьма любопытно, что они совсем не чеканят золотых монет, хотя наши персидские дарики ценят высоко. И тем не менее индийцы производят немало золота, которое добывают для них гигантские муравьи. Хотя мне показалось странным, что эти высокоцивилизованные и древние страны так примитивны в отношении денег, их кредитная система произвела на меня большое впечатление.
  Из-за воров и грабителей индийцы редко путешествуют с сундуками золота или других драгоценностей. Вместо этого они у себя в городе отдают свои ценности какому-нибудь купцу, пользующемуся хорошей репутацией, а тот дает им письменное подтверждение, что товары определенной стоимости оставлены у него, и просит своих друзей-купцов в шестнадцати странах обеспечить владельца данного документа деньгами или товарами взамен денег или товаров, переданных ему. Путешественники охотно идут на такую сделку. Еще бы! Ведь деньги не только сохраняются, но дающий получает до восемнадцати процентов прибыли. А купец, берущий ваши ценности, платит вам и сам получает хороший процент за собственные вложения ваших денег.
Система надежна, удобна и очень эффективна. В самом деле, за время моего посольства доходы мои оказались даже выше расходов. Несколько лет назад я попробовал ввести такую же кредитную систему в Персии, но она вряд ли приживется. Персы честны и недоверчивы одновременно — не лучшие качества для предпринимательства. Во время моей беседы с купцами в комнату вошла пожилая служанка с кувшином воды.
— Простите, я должен принести одну из пяти жертв, — сказал хозяин.
 Он зашел в нишу, где на изящной изразцовой полочке располагалось в ряд множество грубо вылепленных глиняных фигурок. Полив пол перед ними, он прошептал несколько молитв и передал кувшин служанке, которая тихо удалилась.
— Это молитва моим предкам. Каждый день мы должны выполнять то, что называется пятью великими жертвами. Первая — Брахме, мировому духу. Мы читаем ему части из Вед. Потом мы совершаем возлияние водой в честь предков, а в честь богов поливаем священный огонь буйволиным маслом — ги. Потом разбрасываем зерно для птиц, зверей и духов. И наконец, воздаем честь человеку, оказывая гостеприимство чужестранцу. Только что я имел честь выполнить две жертвы одновременно.
  Я процитировал ему описание сходного арийского обычая еще дозороастровых времен. Затем мой новый знакомый спросил, как персы обучают свою молодежь. Особенно его заинтересовала придворная система образования, введенная Киром.
— У наших царей то же самое, — сказал он. — Но мы очень ленивы. Наверное, из-за жары и дождей. Наша каста воинов обучается стрельбе из лука, и некоторые из них в самом деле умеют воевать. Но только воевать. Если кто-то выучит хоть немного из Вед, его считают высокообразованным. А я думаю, что мы, купцы, образованнее всех. Конечно, брахманы знают тысячи и тысячи строк из Вед, но они редко разбираются в вещах, которым мы придаем большое значение, например в математике, астрономии, знании языка. Нас очень занимает природа языка. На севере, в Таксиле, персидский язык стали изучать задолго до того, как Дарий завладел рекой Инд. Нас всегда околдовывали слова, разделяющие и связывающие людей. Сам я здесь, в Варанаси, помогаю местной школе, где изучают шесть метафизических учений и тайны календаря.
  Хотя меня ошеломила запутанность индийского образования, я согласился до отъезда в Раджагриху встретиться со школьниками.
— Они с почтением и вниманием выслушают персидского посла, — заверил меня купец.
  Школа занимала несколько комнат в старом здании сразу за базаром, где продавали изделия из металла. Доносившийся перестук молотков по меди не улучшил моей лекции, но ученики в самом деле слушали со вниманием. Большинство из них были светлокожими, некоторые относились к касте воинов, остальные — к торговцам. Брахманов не было. Демокрит интересуется, как я определил, кто к какой касте принадлежал. А вот как: когда индийский мальчик взрослеет для так называемого второго, арийского, рождения, ему вручают шнурок из трех перевитых нитей, и человек носит его на груди всю жизнь, через левое плечо под правой рукой. У воинов шнурок хлопковый, у жрецов пеньковый, у торговцев шерстяной. В Персии существует схожий ритуал инициации, но без внешних признаков касты. Я сидел на стуле позади учителя, который хоть и принадлежал к касте торговцев, но был очень религиозен.
— Я последователь Гаутамы, — торжественно объявил он мне при встрече. — Мы зовем его просветленным, или Буддой.
 Ученики показались мне любознательными, вежливыми, застенчивыми. Их очень интересовала география. Где именно находится Персия? Сколько семей живет в Сузах? Индийцы измеряют население не количеством свободных граждан, а числом домашних хозяйств. В то время в Варанаси жило сорок тысяч семей, или около двухсот тысяч человек, не считая иностранцев и местных неарийцев. Я немного рассказал о Мудром Господе. Мальчики, похоже, заинтересовались. Я повторил рассказ в суровом стиле, характерном для проповедей моего деда. Поскольку индийцы признают всех богов, им оказалось легко принять и идею единого бога. Они даже допускают такую возможность, что никакого творца не было вообще, а арийские боги суть природные силы сверхчеловеческих существ, которые угаснут, когда цикл творения должным образом завершится и, как они считают, начнется новый цикл.
  Я понимаю, что этот недостаток определенности в божестве и привел к внезапному расцвету такого множества теорий о сотворении мира. Сначала я безнадежно  запутался. Меня воспитывали в вере, что Мудрый Господь заключает в себе все, и я был готов в споре уничтожить любого, кто отрицает истину, как ее понимал Зороастр. Но никто из индийцев ее не отрицал. Все признавали Ахурамазду Мудрым Господом. Они даже признавали, что их собственные божества Варуна, Митра, Рудра для нас демоны.
— Все развивается, все изменяется, — сказал молодой учитель, когда урок закончился.
  Он уговорил меня посетить за городом Олений парк. Друг купца предоставил нам колесницу с четверкой лошадей, и мы с комфортом проехали по Варанаси. Как многие очень древние города, он тоже застраивался без всякого плана, и я не встретил ни одной прямой улицы. Город как бы жмется к реке. Многие дома имеют четыре, а то и пять этажей и вот-вот рухнут. День и ночь в узких извилистых улочках толкутся люди, скот, повозки, слоны. Никаких храмов или общественных зданий, представляющих хоть какой-то интерес, я в Варанаси не увидел. Резиденция наместника — это простой дом, чуть побольше соседних. Храмы маленькие, закоптелые, и в них воняет ги. В Оленьем парке, насколько я мог судить, никаких оленей не водилось. Это просто прекрасный, буйно заросший зеленью парк, полный необычных цветов и еще более необычных деревьев. Простые люди могут пользоваться парком в свое удовольствие, что они и делают. Люди сидят под деревьями, едят, играют, слушают профессиональных рассказчиков, а порой и мудрецов. Благодаря четырем месяцам дождей парк зеленеет так ярко, что у меня заслезились глаза. Подозреваю, с тех пор мои глаза каким-то образом сохранили повышенную чувствительность, что и привело меня к слепоте.
— Вот здесь сидел Гаутама, когда впервые пришел в Варанаси.
  Молодой учитель показал мне ничем не примечательное дерево, отличающееся от остальных только тем, что никто к нему не подходил, разве что поглазеть, как мы.
— Кто? — я уже успел забыть имя, услышанное часом раньше.
— Гаутама. Мы называем его Будда.
— Ах да! Ваш учитель.
— Да, наш  учитель. — Мой собеседник придерживался сухих фактов. — Под этим деревом ботхи он стал Буддой.
  Я слушал меньше чем вполуха. Сиддхартха Гаутама со своим просветлением не вызвал у меня интереса. Но я заинтересовался тем фактом, что царь Бимбисара — буддист, и, помнится, подумал: ага, это такой же буддист, как Дарий — зороастриец. Цари всегда следуют популярной религии. Прощаясь с молодым человеком, я сказал ему, что отправляюсь в Раджагриху.
— Значит, вы идете по стопам Будды, — совершенно серьезно ответил он. — Когда дожди кончились, Будда покинул этот парк и отправился на восток, в Раджагриху, как и вы. И его принял царь Бимбисара, как примет вас.
— На этом сходство и заканчивается.
— Или начинается. Кто знает, когда и как придет просветление?
  Этот вопрос остался без ответа. Как и греки, индийцы горазды задавать вопросы, но не отвечать на них.

4.

  Пышной процессией персидское посольство выехало из Варанаси. Обычно путники спускаются по Гангу на лодках до Паталипутры, где высаживаются и продолжают путь по суше до Раджагрихи. Но поскольку воды Ганга все еще не вошли в свое русло, Варшакара уговорил нас ехать на слонах. Через день качки, сравнимой разве что с морской болезнью, не только привыкаешь к такому виду передвижения, но и начинаешь любить само животное. Не удивлюсь, если слоны окажутся умнее людей. В конце концов, голова у них больше нашей, а то, что они не говорят, можно отнести к их достоинствам.
  Когда у нас прохладная осень, у жителей Гангской равнины жаркий и изобилующий бурями сезон. Но вот дожди постепенно утихают, влажный воздух прямо-таки загустевает от жары, и чувствуешь себя так, будто плаваешь в воде. Странные, покрытые перьями деревья напоминают морской папоротник, а ярко расцвеченные птицы мелькают средь их ветвей, как рыбы. Дорога в Раджагриху никуда не годится. Когда я поделился этим наблюдением с Варшакарой, он удивился:
— Это одна из лучших дорог, досточтимый посол, — и засмеялся, чуть не забрызгав меня красной слюной. — Будь дороги лучше, каждый день на нас шли бы войска.
  Загадочная фраза, если не сказать больше. Коль Магадха — самая мощная держава в Индии, никакое войско не посмеет напасть на нее. Если только этот царедворец не хотел польстить Дарию. Хотя часто я с трудом понимал, что он говорит, сам Варшакара не представлял для меня загадки. Это был безжалостный человек с непомерным честолюбием, способный на все ради усиления Магадан. Он бы пошел и… Впрочем, всему свой черед. На меня произвело большое впечатление богатство так называемой Великой равнины. Ежегодно там собирают два урожая: один зимой, в еще довольно сносное время года, а второй — во время летнего солнцестояния. Сразу после летней страды сажают рис и просо, и засеянные поля показались мне желто-зелеными коврами, покрывающими плоскую равнину. Народу здесь не требуется особых усилий, чтобы прокормить себя. По сути дела, если бы не стояло задачи кормить еще и большие города, индийские крестьяне могли бы не работать. Плоды и орехи, домашняя птица, тысячи видов речной рыбы в состоянии обеспечить самое разнообразное питание. Но города требуют развития сельского хозяйства. В итоге многочисленные стада арийских завоевателей намеренно сокращаются, поскольку пастбища превращают в поля, и многие спорят о переменах в жизни народа.
— Что такое арий без коровы? — вопрошают брахманы и не ждут ответа.
  Сразу за лесами и джунглями на востоке от Варанаси появляется множество деревень. Каждое поселение огорожено шатким частоколом — не для отражения вражеского войска, а для защиты скота и детей от тигров и прочих хищников. В центре каждого из этих разбросанных поселков располагается постоялый двор, где путники могут бесплатно переночевать на полу и почти бесплатно пообедать. Я удивился, узнав, что большинство индийских крестьян — свободные и в каждой деревне есть свой выборный совет. Им, конечно, приходится платить подати всякому, кто окажется их владыкой, но кое-что и остается. Без сомнения, это объясняет высокую продуктивность индийской деревни. Ведь каждый землевладелец в мире знает: наемный работник или раб производит ровно половину того, что снимает свободный человек со своей земли, которую возделывает сам. Очевидно, индийская сельскохозяйственная система — древний, первобытный пережиток.
  Дорога из Варанаси в Раджагриху заняла две недели. Мы ехали медленно. Если бы не дневная жара, путешествие было бы вполне приятным. Каждую ночь для меня и Варшакары разбивали шатры, а остальные ночевали на постоялых дворах в ближайшей деревне или прямо под открытым небом.
 Каждый вечер я окуривал свой шатер едким дымом, чтобы отогнать насекомых, пьющих кровь у спящих. И еще одна проблема — индийские змеи. Их не прогонишь ни дымом, ни заклинаниями, и Варшакара дал мне маленького пушистого зверька, пожирающего змей. Таких зверьков называют мангустами. Если посадить мангусту на цепь у кровати, ни одна змея не нарушит твой сон. Вечера стояли тихие. Мы с Каракой записывали все увиденное и услышанное за день. Мы также следили за составлением карт, поскольку карта Сцилакса оказалась столь же неточной в отношении внутренней части Индии, сколь точна она была для побережья. Потом, когда устанавливали шатры, я ужинал с Варшакарой.Мы неизбежно много лгали друг другу, но я выловил и много полезных сведений об экзотическом мире, в котором оказался. Мы полулежали на диванах . У каждого дивана обязательно плевательница — индийцы постоянно жуют какие-нибудь наркотические листья.
  Индийская кухня имеет сходство с лидийской. Широко используется шафран и острая смесь из пряностей под названием кэрри. Для жарки обильно используют ги, которое долго не портится даже в жару. В конце концов я все же привык к нему. Что не поджарено на ги, то им пропитано. Я предпочитал постное масло, которое сами индийцы употребляют мало. Сделанное из зерна, называемого симсим, оно легче, чем ги, а по вкусу не хуже. Для индийцев симсимовое масло — то же, что оливковое для афинян. Но на царском столе или на столе какого-нибудь богача может быть только ги, и поскольку я упорно ел все, чем меня кормили, то в первый и единственный раз в жизни разжирел, как евнух. Кстати, полнота в Индии — предмет восхищения как в женщинах, так и в мужчинах. Женщина не может быть очень толстой, но шарообразный монарх считается блаженным и снискавшим благословение богов. Сам Варшакара, правда, ел весьма умеренно, но он слишком много потреблял крепкого напитка, получаемого выпариванием сахарного тростника. Я тоже полюбил его. Но оба мы следили, чтобы не напиваться в присутствии друг друга. Варшакара ко мне относился так же подозрительно, как и я к нему. Мы непомерно, в индийской манере, льстили друг другу, и каждый ждал от другого какой-либо ошибки, но так и не дождался.
Помню одну беседу в шатре, когда после сытного ужина мы продолжали пить вино, которое служанка наливала нам в глиняные чашки. Я спросил:
— И долго еще лошади гулять?
— Еще пять-шесть месяцев. У вас в Персии есть такой обычай?
— Нет. Но лошадь высоко почитается нашими царями. Раз в год жрецы приносят в жертву коня у гробницы Великого Царя Кира.
  Индийское жертвование коня произвело на меня неизгладимое впечатление. Прежде всего, я был поражен той баснословной странностью, с какой могла быть развязана война — всего лишь из-за того, что лошадь решила попастись на лугах соседней страны. Разумеется, я слышал эти нескончаемые стихи слепого Гомера, уверяющего нас, что некогда греки напали на Трою — нынешний Сигей в нашей части мира — только из-за того, что жена греческого вождя сбежала с троянским юношей. Для тех, кто знает греков, совершенно ясно, что греки всегда хотели контролировать вход в Черное море и богатые черноморские земли. А для этого нужно сначала завоевать Трою, или Сигей. Сейчас это мечта Перикла. Желаю ему удачи. И сбеги жена Перикла с сыном старика Гиппия, владетеля Сигея, для греков нашелся бы неплохой повод начать войну, и ты, Демокрит, мог бы воспеть это в стихах.
  Мы, персы, искреннее других народов. Мы открыто признаем, что строим империю, чтобы стать богаче и сильнее. Кроме того, не покори мы соседей, они бы покорили нас. Так уж повелось в мире. Несомненно, так было принято и у воспетых Гомером арийских племен и так же индийские брахманы воспевают героев своего арийского прошлого. Кстати, в Ведах есть повествование о молодом царе по имени Рама — длиннейший из когда-либо написанных гимнов. Мне говорили, что образованному брахману нужно не менее десяти лет, чтобы выучить все строчки. Думаю, день-два послушав этот гимн, каждый скажет — и будет не так уж неправ, — что это повествование еще скучнее гомеровского. Для меня в обеих этих арийских историях единственно интересным представляется то, что боги там сверхгерои — те же самые мужчины и женщины, только бессмертные; у них тот же чрезмерный аппетит, которому они слишком потворствуют — обычно за счет людей.
  Демокрит говорит, что образованные греки никогда не воспринимали гомеровских богов всерьез. Возможно. Но огромный храм Афины, строящийся сейчас в Акрополе у нас за спиной, — чрезвычайно дорогой памятник богине, и, несомненно, ее воспринимает всерьез не только народ, но и правители города, названного в ее честь. И в Афинах считается преступлением глумиться над гомеровскими богами или отрицать их существование. Индийцы в те времена были мудрее греков. Для них боги просто существуют или не существуют, в зависимости от вашего взгляда на них. Понятие кощунства совершенно чуждо индийскому уму. Арийские цари не только находят удовольствие в беседах с атеистами, открыто глумящимися над богами арийских племен, но ни одному арийскому правителю и в голову не придет запретить доарийских местных богов, которым поклоняются в деревнях.
  Усилия моего деда превратить арийских богов в демонов поразили индийских ариев не так, как обвинения в кощунстве и упражнения в бессмыслице. Идея о Мудром Господе под именем Брахмы или Варуны и так широко распространена. Так зачем же, спрашивали меня индийцы, отрицать меньших богов? Я повторил Зороастровы заветы: каждый должен очиститься, отринуть демонов, обратить всех к истине, хотя сам я никого не обратил. Правда, у меня была дипломатическая миссия. Варшакара не знал, когда, как и с чего началась традиция жертвования коня.
— Она очень древняя. Очень священная. После коронации это самый значительный ритуал в жизни царя.
— Потому что добавляет царству новые территории?
Варшакара кивнул:
— Что может быть лучшим свидетельством благоволения небес? Если бы конь вошел в Варанаси, наш царь приобрел бы истинную славу. Но…
— Не хочу показаться непочтительным к богам, почтеннейший Варшакара, но те воины, что сопровождают жеребца… не могут ли они предопределить его путь?
— Малейший намек, что коня может направить что-либо кроме судьбы, нечестив… Но отчасти это верно. Коня можно тихонько направлять, до известного предела. Поскольку лошади боятся городов, мы обычно поощряем коня обходить вокруг города. Это нас вполне устраивает. Контролируя периметр, получаешь и сам город. Естественно, нашим воинам приходится одержать победу над местными, но это для нас не представляет труда. Кошала распадается, и мы бы с легкостью… Но конь свернул на юг. Единственная надежда, что он повернет на северо-восток, к Гангу, к республикам на другом берегу. Вот откуда идет угроза.
— Республики?
  Варшакара снова показал свои красные зубы, но это была уже не улыбка.
— Есть девять республик. От Шакья в северных горах до Личчхави, что сразу за Гангом от Магадан. Все девять заключили союз и люто ненавидят Магадху.
— Как же девять маленьких республик могут угрожать великому царству?
— В этот самый момент они собираются в федерацию, которая мощью не уступит Магадхе. В прошлом году они избрали верховную сангху.
  Полагаю, лучшим переводом этого слова будет «собрание». Но в то время как Афинское народное собрание открыто и для простолюдинов, и для знати, сангха индийских республик состоит из представителей от каждой из девяти стран. Как выяснилось, лишь пять республик объединились в федерацию, пять самых близких к Магадхе, вот это-то и напугало царя Бимбисару и его распорядителя двора Варшакару. Основания у них для этого были. Эти республики относились к Магадхе так же, как ионийские греческие города к Персии. Единственное различие: во времена Дария города эти были не республиками, а тираниями. И все равно аналогия мне показалась уместной, и я привел ее:
— Из нашего опыта известно, что никакая республика не устоит против популярной монархии. Взять хотя бы греков…
  С таким же успехом я мог говорить о жителях Луны. Варшакара имел смутное представление, где находится Персия, кое-что слышал о Вавилоне и Египте, запад же для него просто не существовал. Я попытался объяснить ему, что не найдется двух греков, которые могли бы долго вместе проводить общую политику, в итоге их либо побеждает дисциплинированное войско извне, либо они становятся жертвами внутренней распри между демократическими партиями. Варшакара понял достаточно, чтобы прояснить, что именно они в Индии понимают под республикой.
— Этими странами правят советы, собранные из глав знатных фамилий. То, что мы зовем республиками, на самом деле… — Он употребил индийское слово, означающее олигархию.
  Позднее я узнал, что упомянутые им древние собрания племен имели не доарийские корни; напротив, они являлись в большой степени частью исконно арийской племенной системы, когда на свободном собрании избирали вождей. Но такие собрания постепенно сошли на нет, как это происходит повсюду, и место их заняла наследственная монархия, опять же как везде.
— Верно, нам нечего бояться республик. Но федерация республик представляет уже серьезную опасность - лишь Ганг отделяет нас от их южных пределов.
— А Кошала?
  Хотя мои знания индийской географии не отличались полнотой, я уже имел в голове картину той части света. На севере стояли высокие горы. Гималаи, несомненно, впечатляют, особенно когда видишь их из долины Ганга. На этих горах обитают арийские боги и, что еще важнее, там берет начало Ганг. У подножия Гималаев расположились девять маленьких республик. Они лежат на плодородной равнине между рекой Рапти на западе и лесистыми холмами на востоке. Примерно посредине протекает река Гандак, приток Ганга, служащего северной границей Магадхи. Самые важные торговые пути начинаются из восточного порта Тамралинта, идут через эти республики в Таксилу и дальше в Персию. Магадха домогалась контроля над этими путями. К западу от республик располагалась Кошала, невероятно богатая и населенная страна. К несчастью, царь Пасенади был слабым монархом и не умел поддержать порядок. Он не мог даже собрать дань со многих своих городов, потому что главы их часто против него восставали. И тем не менее в то время и арии, и дравиды соглашались, что в мире нет города, сравнимого со Шравасти, столицей Кошалы. Благодаря накопленным в прошлом богатствам и высокой культуре царя Пасенади, Шравасти был великолепен. На некоторое время он стал для меня домом. Там живут мои сыновья, если они ещё живы.
— Кошала представляет для нас опасность. — Для Варшакары весь мир представлял опасность. — Естественно, мы проводим политику поддержки этого царства против федерации, о в конечном итоге искусство государственного мужа — это искусство концентрических колец: даже в отношениях между суверенными государствами индийцы придумали замысловатые законы. Сосед всегда враг. Это в природе вещей. Поэтому нужно искать союз со страной, граничащей с соседом. Это следующее концентрическое кольцо. Так мы смотрим на Гандхару…
— И на Персию.
— И на Персию.  У нас повсюду есть агенты и доброжелатели. Но федерация  хитрее нас. В Магадхе нет уголка, куда бы не пробрались их люди. И вы их знаете.
  Сердце мое неровно забилось.
— Мне еще только предстоят переговоры с врагом Магадхи, почтенный Варшакара.
— О, я уверен, вы не знали, с кем говорите. Но тем не менее говорили с нашими врагами. И они куда опаснее шпионов, потому что ослабляют нас вредными идеями, как уже ослабили Кошалу.
  Я начал понимать.
— Вы имеете в виду джайнов?
— И буддистов. И последователей Госалы. Господин посол заметил, что так называемые Махавира и Будда — не арии? Хуже того, они пришли из республик.
— Но ваш царь покровительствует Будде…
  Варшакара высморкался двумя пальцами. Вообще-то, индийцы в своих манерах почти столь же деликатны, как и мы, но вот сморкаются и мочатся прилюдно.
— О, наша политика — позволять этим людям свободно приходить и уходить, но мы не спускаем с них глаз, и очень скоро наш царь поймет, что они враги Магадхи.
  Я представил Госалу с его нитью, Махавиру, отстраненного от окружающего.
— Не думаю, что этим… аскетам есть дело до возвышения или падения царств.
— Они притворяются. Не будь джайнов, еще вчера Варанаси был бы нашим городом.
  Жевание бетеля в конце концов ослабляет ум, как и хаома. Если хаому пить слишком часто, она стирает барьер между сном и явью. Вот почему Зороастр наложил строгие ограничения на его употребление. Жевание бетеля в конечном итоге производит такой же эффект, и в тот вечер я решил, что Варшакара опасно повредился в уме. Я говорю опасно, потому что, несмотря на искаженное видение реальности, мысли свои он продолжал излагать вполне разумно.
— Когда конь вошел в Олений парк, то направился — совершенно добровольно — прямо к городским воротам. Я знаю. Там были мои осведомители. И вдруг из ворот выбежали два небесно одетых джайна. Конь испугался и убежал в другую сторону.
— Вы не допускаете, что их появление было простым совпадением?
— Совпадением? Нет! Федерация не хочет, чтобы Варанаси оказался в наших руках. А Махавира родился в столице республики Личчхави. Но теперь мы имеем новый и драгоценный союз с Персией.
  Мы выпили за союз. Я надеялся, что осведомители Варшакары не доложили ему, как тщательно географы в моей свите снимают карту долины Ганга. Я думал только о завоевании Индии. Мне снились коровы! Персидское войско вошло в Таксилу. Опираясь на эту северную базу, войска могут обрушиться на равнину. Кошала, вероятно, не окажет сопротивления, но Магадха будет сражаться. Мы столкнемся с грозными, закованными в броню слонами. Не важно, я был уверен, что Дарий победит. Он всегда побеждает. Пока мы говорили о шпионах и врагах, я гадал, сознает ли Варшакара, что я и есть главный шпион опаснейшего врага. Он же далеко не дурак.
  Испокон веков в Раджагрихе, в нескольких десятках миль к югу от Ганга, было поселение. Этому способствовали пять холмов, превращающих место в естественную крепость. Но в начале царствования Бимбисары город начал распространяться на равнину, и царь построил массивную стену из грубо обтесанного камня, чтобы защитить не только народ, но и сельские угодья, сады, парки, озера. И теперь в случае осады в городе всегда хватит воды и продовольствия. Сначала это меня обеспокоило, но потом Карака подсказал, что столицы всегда сдаются, оказавшись отрезанными от остальной страны, как голова от тела. Когда мы подъехали к Раджагрихе, солнце садилось, и в полумраке стены с неуклюжими башнями казались скалами, разбросанными через неравные интервалы. Индия богата лесом и глиной, поэтому в этой стране мало искусных каменщиков. Важнейшие сооружения строят из дерева или дерева и кирпича.
  Когда мы въехали в город, небо было усеяно звездами. В нашу честь затрубили в морские раковины, вокруг столпился народ, как всегда, чтобы поглазеть на гостей, не говоря уже о слонах. Построенный Бимбисарой город имел ту же прямоугольную планировку, какой я восхищался в Вавилоне и в заброшенном хараппском городе. Длинные прямые улицы идут параллельно, каждая начинается от городских ворот, а кончается на центральной площади, над которой возвышается огромное здание, сюда путешественников за плату пускают переночевать и поесть. Сразу за новым городом возвышаются пять холмов-стражей и начинается старый город — путаница узких улочек, — как в Сардах и Сузах.
  Мы с сопровождавшим меня архитектором часто спорили, имели ли первые города такие прямые, пересекающиеся под прямым углом улицы. Он считал, что первые города были просто разросшимися деревнями, как Сарды, Сузы, Экбатана или Варанаси. Потом города разрушались, большие проспекты теряли свою прямизну, и между новыми улицами появлялись извилистые переулки, огибающие старинные развалины. Ответа мы не узнаем никогда. Новая часть Раджагрихи впечатляет. Есть даже пятиэтажные дома, и построены они прочно. Царь установил множество стандартов для постройки домов, и они строго соблюдаются. Вообще, царя слушаются беспрекословно, потому что, благодаря Варшакаре, секретные службы развиты здесь как нигде. Нет ничего, о чем бы царь не знал. Восседая на слоне, я имел возможность заглядывать в окна вторых этажей, где из-за  резных решеток женщины могут наблюдать за городской жизнью, сами оставаясь невидимыми. На многих крышах возвышались очаровательные воздушные беседки, где владельцы домов спят жаркими ночами.
  Под многими окнами на верхних этажах есть балконы, заставленные горшками с цветами. Когда мы проезжали мимо, мужчины и женщины бросали нам под ноги цветы. Все были внешне доброжелательны. Воздух был пропитан запахами, которые теперь всегда напоминают мне об Индии: жасмин, прогорклое ги, сандаловое дерево и, конечно, запах гнили, нет, это не гниение человеческого тела, это гниет город. У деревянных домов короткий срок и там, где дожди редкость, а в Индии обычно потоками хлещут ливни. Царский дворец стоит посреди большой немощеной площади, где нет никаких статуй или памятников, — наверное, потому, что город совсем новый. Довольно любопытно, что в Раджагрихе нет ни одной аркады. В климате, где всегда либо мокнешь под дождем, либо жаришься на солнце, аркады, казалось бы, необходимы, но в Магадхе их не знают. Местные жители довольствуются ярко расцвеченными навесами по бокам улиц или совершают свои сделки прямо под палящим солнцем. Большинство жителей темнокожие, некоторые черны буквально до синевы.
  Если не считать кирпичного основания, весь четырехэтажный дворец построен из дерева. Но в отличие от дворца в Экбатане, сделанного из однообразного кедра, на постройку изящного строения Бимбисары пошли всевозможные сорта полированного дерева: эбеновое, тиковое, шелковая акация: стены многих комнат покрыты перламутром или пластинами резной слоновой кости. Каждая часть дворца имеет свой характерный аромат — результат тщательно подобранных душистых пород дерева в сочетании с запахом цветов. Благодаря сводчатому потолку во дворце довольно прохладно даже в самые жаркие дни.Дворец имеет четыре внутренних дворика. Два из  них отведены дамам гарема, одним пользуются придворные. Дворик царя полон деревьев, цветов и фонтанов. Поскольку все выходящие туда окна, кроме окон из царских покоев, запечатаны, никто не может подглядывать за царем, когда он гуляет по саду. По крайней мере, так задумано. Вскоре я понял, что секретная служба устроила множество слуховых отверстий и постоянно следит за царем, чьими глазами она должна была бы быть. Я никогда не видывал двора, более опутанного интригами, а я ведь служил в Сузах Ксерксу до самой его кончины.
  Нас с Каракой поселили на третьем этаже дворца, в так называемых комнатах принцев. Это большая честь, — во всяком случае, все без устали напоминали нам об этом. Наши апартаменты состояли из шести комнат с видом на придворный сад с одной стороны и городскую площадь — с другой. Остальное посольство расположилось в близлежащих домах. Меня предупредили, что страна кишит шпионами и каждое слово может быть подслушано. Никто не допускал мысли, что те, кто подслушивает, не знают персидского. Между тем мне предстояло определить истинный военный потенциал Магадхи. Я говорю истинный, потому что еще не встречал страны, которая не искажала бы представления о своей мощи и богатстве, что в свой срок приводит государство к краху, поскольку оно обманывает само себя. В Афинах и дня не проходит, чтобы мне не рассказали, будто две или три тысячи — или сотни? — греков разбили персидское войско и флот числом в два или три миллиона воинов. Греки так искажают эти войны, что уже сами запутались в фактах и цифрах. Все было не так. Не умеешь считать — не ходи на рынок, и на войну, кстати, тоже.


5.

  Должен сказать, никогда я не видел столько наготы, как в Индии. Но в отличие от греков индийцы обнажаются не для того, чтобы возбуждать друг друга, а просто потому, что живут в жаркой стране. У них существует два вида одежды. И мужчины, и женщины носят нечто вроде юбки, подпоясанной причудливым ремнем или кушаком, а также накидку, завязанную или заколотую у шеи. Придворные наряды отличаются от обычных лишь более дорогой материей. Придворные дамы не считают зазорным выставлять напоказ высшему свету груди с раскрашенными сосками, выщипанные подмышки, пупки, украшенные драгоценными камнями. Не слишком толстые дамы бывают необычайно красивы. У них очень хорошая кожа, особенно когда чуть раскраснеется от ароматной помады.
  И мужчины, и женщины раскрашивают лицо. Глаза аккуратно обводят на индийский манер. Став Великим Царем, Кир тоже принял такой обычай, и его продолжают придерживаться все Великие Цари и их придворные. По теории Кира, персы должны как можно более походить на богов, особенно показываясь перед подданными из других стран. К счастью, персы выше и мускулистее других народов и поэтому с накрашенными глазами и нарумяненными щеками в самом деле выглядят роскошно, как изображения богов-воителей. Индийские мужчины и женщины красят также губы веществом, называемым лак, в рубиново-красный цвет. Несомненно, косметика украшает всех, но очень утомительно носить ее и удалять. При индийском дворе мне приходилось краситься — или давать себя раскрашивать — два раза в день. Как любому персу моего поколения, такое внимание к собственной внешности казалось мне смешным и недостойным мужчины, да и утомительным. Тем не менее в этом есть какая-то томная привлекательность: тебя купают и умащают хорошенькие девушки, а потом важный старик особым раствором промывает тебе глаза, подцвечивает бороду и делится последними сплетнями. Между прочим, индийцы отращивают лишь клочок волос на подбородке, на щеках у них волосы не растут.
  На следующий день после моего обустройства во дворце я был приглашен царем Бимбисарой. В длинном высоком зале собралось несколько сот придворных. Решетки в верхних окнах были столь частыми, что солнечные лучи с трудом пробивались сквозь них и мелкими брызгами падали на бледно-зеленые плитки пола. В дверях тронного зала меня встретил Варшакара. На нем был алый тюрбан и полупрозрачная накидка, поддерживаемая ниткой необработанных рубинов. Как и у многих жирных индийских придворных, грудь его напоминала женскую. Подобно многим индийцам, он казался выше благодаря туфлям на высокой платформе. Очевидно, Варшакара предпринял все, чтобы произвести на меня впечатление. Но после двора Ахеменидов магадханский двор выглядел по меньшей мере провинциальным. Мне он напомнил Сарды. Распорядитель двора держал в руке трость из слоновой кости. Он произнес короткую речь для меня и моей свиты из семи человек. Я произнес такую же короткую ответную речь. Затем Варшакара подвел нас к высокому трону из слоновой кости, где, скрестив ноги, восседал Бимбисара, царь магадханский. Над его золотым тюрбаном возвышался балдахин из страусовых перьев.
  Старая царица сидела на табурете слева от царя. В отличие от персидских и афинских женщин индийские дамы свободны — в известных пределах — ходить куда им вздумается. Например, индийская женщина может пойти за покупками в сопровождении одной старухи. Но сделать это она должна на рассвете или в сумерках, чтобы лавочник не мог ее хорошо рассмотреть. И в то же время — парадоксально! — она может показаться практически голой перед мужчинами своей касты. На голове у старой царицы был причудливый убор из жемчуга, нанизанного на серебряные нити, искусно перевитые с седыми волосами. На ней была мантия из павлиньих перьев. Царица выглядела незаурядной, даже умной женщиной. Некоторое время я принимал ее за индийский вариант Атоссы, ведь она была главной женой Бимбисары и сестрой Пасенади. Но при дворе, где женщины не совсем изолированы и где — что, возможно, еще существеннее — нет евнухов, власть целиком осуществляется самим царем и его советниками. Гарем практически не имеет влияния.
  По правую руку от царя сидел принц Аджаташатру. Наследник трона был несомненно и восхитительно (по индийским понятиям) толст. Лицо у него было как у огромного ребенка, а из трех мягких подбородков пробивался пучок светло-зеленой бородки. Принц умильно улыбался. Мочки его ушей оттягивали бриллиантовые серьги, а необъятную талию перехватывал широкий пояс из золотых звеньев. Руки были на удивление мускулисты. Царь Бимбисара был старик с длинной фиолетовой бородой. Я никогда не видел его шевелюры — если таковая была, — поскольку никогда не видел его без причудливого тюрбана из золотых нитей — аналога персидского цидариса. Бимбисара был высок и жилист, и можно было догадаться, что в свое время воином он был сильным и грозны  Поскольку я представлял собой тень — не важно, сколь слабую — Великого Царя, то ниц не распростерся. Но колено преклонил. Тем временем мой эскорт открывал сундуки с дарами Бимбисаре от Дария. Там было много среднего размера драгоценных камней и несколько изысканных ковров из Лидии и Мидии.
  Закончив вступительную речь, я передал Варшакаре письмо, написанное индийским евнухом от имени Дария. Произнеся цветистую фразу, распорядитель передал письмо царю; тот даже не взглянул. Мне сказали, что Бимбисара не умеет читать. Но говорил он действительно хорошо, и не на староарийском, каким пользуются при дворе и в храмах, а на современном диалекте.
— Мы приветствуем в твоем лице нашего брата Дария, деяния которого дошли до нас даже с такого удаления. — Голос Бимбисары звучал грубо, как у командиров конницы. Он говорил прямо и слов не подыскивал. — Мы рады, что он получил наше письмо. Мы рады, что он прислал тебя, святого человека и воина.
  В действительности, будь я индийцем, я бы не принадлежал к касте воинов. Я был бы брахманом. Но я с удовлетворением воспринял причисление к воинам, поскольку, хотя и не без исключения, из этого сословия происходят индийские правители, постоянно соперничающие с номинально высшей кастой — брахманами.
— Мы покажем тебе все, что ты захочешь увидеть. Мы обменяем наше железо на ваше золото. Мы будем относиться к тебе как к настоящему брату, словно нас разделяет только река, а не целый мир.
  Это был не просто оборот речи. Долгий день закончился рядом религиозных жертвоприношений арийским богам, наделенным магической силой и таинственными функциями, а также лишними головами и конечностями. Первая перемена блюд совпала с восходом полной луны над высокой черепичной крышей дворца. Луна блестела, как чудесный золотой щит. Ужинали мы на просторной веранде, выходящей на царские сады. Варшакара не преминул заметить:

— Сюда приглашают только членов царской семьи и потомственных министров. Царь в самом деле почитает вашего господина Дария как своего младшего брата.
  Я дипломатично не упомянул о том, что многие из двадцати Дариевых сатрапий богаче и обширнее, чем Магадха. С другой стороны, ни одна из них не имела столько железа или слонов. Признаюсь, я уже видел себя сатрапом шестнадцати индийских царств — и девяти республик тоже! Почему бы нет? Я даже думал, как назвать свою сатрапию. Большая Индия? Гангские земли? Как и все в юности, я мечтал о власти. Я также понимал, что человек, объединивший все эти страны в одну державу, станет соперником Великого Царя. Одним из результатов моего посольства стало то, что Персия теперь не допускает усиления какого-либо одного из индийских государств, иначе оно может поглотить остальные, а в этом Великий Царь не заинтересован. В конце концов, пока Дарий и Ксеркс мечтали о завоевании Востока, в Индии тоже мог появиться император, с завистью поглядывающий на Запад…
  Во время моего посольства Бимбисара был не только самым могущественным царем во всей Индии, он был близок к тому, чтобы стать владыкой всех индийских стран. Через жену он получил во владение значительную часть Кошалы — Каси и надеялся, что жертвование коня оправдает захват древнего города Варанаси. Теперь требовался другой повод. Я возлежал на диване напротив Бимбисары. По бокам от него снова расположились жена и наследник. Вместе с мужчинами на ужине присутствовало много дам, и, более того, они спустили — очень непринужденно — верхнюю часть своих одежд. Позже я понял, что искусство публичного раздевания в Индии разработано еще тщательнее, чем искусство наряжаться. Многие из дам нарумянили соски, некоторые причудливо разрисовали живот. Сначала я принял это за татуировки, но оказалось, что рисунки нанесены краской из сандалового дерева. Я был шокирован.
  И еще одна несуразность — нам прислуживали женщины. Естественно, для перса странно не видеть евнухов, раньше я не замечал, насколько привык считать их присутствие само собой разумеющимся. Мне поднесли различных вин, соков, фруктов. Рыба, дичь и овощи сменялись через равные промежутки времени, наводя на мысли о бесконечности. В саду полдюжины музыкантов, сидя в свете полной луны, играли странные заунывные мелодии, изредка невпопад начиная бить в барабан. Как и к греческой, к индийской музыке тоже нужна привычка. Главный инструмент здесь напоминает лидийскую арфу, но имеет десять струн. Распространены также флейты и кимвалы. Царственные особы за ужином почти не говорили, разве что отец с сыном обменялись короткими фразами. Царица хранила полное молчание. Ела она очень много, но толстой не была, и я заключил, что царица страдает какой-то тяжелой болезнью. Мое предположение подтвердилось. Карака заметил:
— Она не доживет до следующего сезона дождей, — сказал он доверительно, но царица прожила еще два года  Рядом со мной расположилась очень миловидная женщина. На голове у нее, фута в четыре — фантастическое сооружение из волос и драгоценностей. Волосы лишь частично были собственными. Она сбросила накидку, и я увидел, что груди у нее разрисованы венками из красных цветов, кстати, весьма искусно. Это была жена министра войны и мира. Она осторожно начала флирт, несомненно выполняя указание:
— Мне говорили, что в вашей стране женщин держат взаперти и их никто не видит.
— Да, никто, кроме мужей и их евнухов.
  Я объяснил ей, кто такие евнухи. Было странно видеть, как голая ото лба до пупа женщина краснеет - она, как и я, была смущена.
— Я не уверена, что это может быть подходящей темой для беседы, — сказала она и тут же сменила ее: — Нам позволяется обедать с мужчинами своего сословия. Естественно, женщины в каждой семье имеют собственное жилище, где и пользуются некоторым уединением. В старые времена, конечно же, молодые мужчины и женщины имели возможность видеться когда угодно. Девушки даже сражались. Еще во времена моей бабушки дамы учились поэзии, танцам, музыке. Но теперь только женщинам низших сословий, угождающим прихотям мужчин, разрешается упражняться в шестидесяти четырех искусствах, это несправедливо. Но вы знаете брахманов…
— Они предписывают, как жить?
— Предписывают, как жить, и жить запрещают. Они только тогда будут счастливы, когда последнюю из нас запрут, как монахиню-джайну.
  Как странно — и очаровательно — говорить с умной женщиной и не проституткой. Индийский двор полон женщинами такого сорта, но вне Индии мне довелось встретить только трех действительно умных женщин — Эльпинису, царицу Атоссу и Лаис. Двух последних я узнал благодаря случаю, а воспитывайся я как благородный перс, то по достижении семилетнего возраста никогда бы их больше не увидел.
— Не возникает ли осложнений с… — Я хотел поговорить о незаконнорожденных, основной причине изоляции женщин. Мужчина должен быть уверен, что его сын действительно от него. Если существуют какие-то сомнения, то собственность, не говоря уж о престоле, может оказаться в опасности. Я перебрал свой небогатый словарный запас в поисках подходящего индийского слова… — с ревностью? Я имею в виду придворных дам, вот так ужинающих с мужчинами.
  Она рассмеялась. Это была веселая молодая женщина.
— О, мы слишком хорошо знаем друг друга. Кроме того, нас хорошо охраняют. Если в комнатах женщины найдут чужого мужчину, как бы ни был знатен его дом, пусть даже дворец, мужчина будет тут же посажен на кол. Естественно, другие сословия нас не видят, в том числе и брахманы. Мы их презираем.
— Они очень образованны, — заметил я как бы между прочим.
  Я понял, что, несмотря на свой экзотический персидский наряд, не произвел на эту женщину большого впечатления. К тому же я весь вспотел. Потом, пока не кончился жаркий сезон, персидский посол одевался по-индийски.
— Вы женаты? — спросила она.
— Нет.
— А это правда, что у вас на Западе принято иметь много жен?
— Как и у вас.
— Но у нас не так. Царю, правда, приходится часто жениться из политических соображений, но в нашем сословии редко женятся больше одного раза.
— Тогда что же за женщины в ваших гаремах?
— Служанки, рабыни, наложницы. Для нас идеальные отношения между мужчиной и женщиной — это отношения между Рамой и Ситой.
  Она назвала героя и героиню их священной книги. Рама похож на греческого Одиссея, разве что он всегда честен по отношению к другим. Но как Одиссей и Пенелопа, Рама и Сита преданны друг другу, и потому представители индийского правящего класса редко имеют больше одной жены. После подачи роскошного молодого павлина, украшенного собственными перьями, царь Бимбисара пригласил меня прогуляться с ним по саду. Когда мы спустились с веранды, слуги унесли столы, и все гости перемешались. Было много битой посуды — в Индии я начал привыкать к этому звуку. Слуги здесь столь же неуклюжи и неумелы, сколь покладисты и сообразительны. Придворный сад был полон красок. В теплом воздухе витал запах жасмина. На высоких деревьях пели ночные птицы. Дворец напоминал серебряную гору с аккуратно спрямленными углами. Закрытые окна усиливали сходство. Бимбисара, взяв меня под руку, повел по дорожке, которая в свете луны казалась сделанной из чистейшего серебра. Старик слышал, не слушая, — царственная привычка.
— Мне не терпится больше узнать о Дарии. Сколько у него воинов?
  Я оказался не готов к прямому вопросу.
— За тридцать дней, владыка, он может собрать миллионное войско.
  Это в какой-то мере соответствовало истине. Я не стал уточнять, что большинство войска составит неотесанная деревенщина. В действительности в те дни войско Великого Царя насчитывало не более ста тысяч хорошо обученных воинов. Очевидно, в уме Бимбисара поделил мое число на десять.
— И сколько у него слонов?
— Слонов нет, владыка. Но его лидийская конница…
— Нет слонов? Нужно послать ему несколько. У меня их тысяча.
  Я в уме тоже поделил на десять.
— И на каждом, — продолжал царь, — в железной башне сидит по шесть лучников. Они так защищены, что их никто не убьет. Они разгромят любое войско.
— Но ведь самих слонов можно убить?
— На них тоже броня. Они неуязвимы.
  Через меня Бимбисара предупреждал Дария. В середине сада стояла небольшая беседка с широким диваном, на который и возлег Бимбисара, а я примостился на краешке. Через зарешеченные окна проникал лунный свет . Индия — единственная страна, где полная луна греет. К счастью, по ночам с холмов дует ветерок.
— Я часто прихожу сюда. — Бимбисара обеими руками расчесал свою фиолетовую бороду. — Здесь нас не подслушают. Видишь? — Он указал на четыре полукруглых окна, составлявших стены беседки. — Никто не подойдет незамеченным.
— Кто посмеет шпионить за царем!
— За царем шпионят все! — Бимбисара улыбнулся. — И царь следит за всеми. В Магадхе и Кошале ничего не происходит без моего ведома.
— А в Персии?
— Ты будешь моими глазами и ушами. — Он сделал учтивый жест. — Меня очень интересует царь, способный собрать стотысячное войско за столь короткий срок.
  Так он выдал, что, в самом деле, делил на десять. Я не стал поправлять, а принялся рассказывать о землях, которыми правит Дарий, но Бимбисара прервал меня:
— Такое же послание, как я послал Дарию, мой дед посылал Киру. Но ответа не было.
— Возможно, посольство не дошло.
— Возможно. Но следующее поколение персов во главе с Дарием подошло к реке Инд. Может быть, это и был несколько запоздалый ответ, уважаемый посол?
— Нет, нет!
  Я рассказал о миролюбии Дария. О его восхищении Бимбисарой. О его бедах с греками. И во всем этом было немало правды. Старик сидел в лунном свете, с полуулыбкой на обращенной ко мне стороне лица. Поблизости продолжали играть музыканты. Через окно виднелась веранда, где мы ужинали. Там танцевали обнаженные девушки. В конце концов я полюбил индийские танцы, не похожие ни на какие в мире. Во-первых, голова танцующей двигается взад-вперед таким образом, что, не увидев это собственными глазами, будешь клясться, что такое невозможно. Тело же танцующей кажется движущимся совершенно самостоятельно, а волнообразные движения бедер и живота зачаровывают и влекут. Многие танцовщицы достигают богатства, славы, власти. Магадханская танцовщица может сделать себе состояние и распоряжаться им, так и не став ничьей женой или наложницей. Приглашения в ее дом будут искать так же, как в дом подруги Демокрита проститутки Аспазии.
— Дарий в самом деле так хочет стать нашим другом, что мог бы даже послать войска против федерации республик?
— Уверен, что да.
  Меня охватила дрожь. Бимбисара давал удобный повод. Я уже прикидывал, как бороться со слонами. Они боятся мышей. В решающий момент наши воины выпускают тысячи грызунов. Слоны в панике, я становлюсь сатрапом Большой Индии.
— Возможно, я обращусь к нему. — Бимбисара поиграл своей бородой. — Ты также предполагаешь посетить нашего дорогого брата Пасенади Кошальского.
— Да, владыка. У Великого Царя послание к царю Кошалы.
— Пасенади хороший человек, но слабый. Моя жена — его сестра. Она всегда говорила, что он когда-нибудь лишится своего царства, потому что правление его не интересует. Это в самом деле печально. Когда я был мальчиком, Кошала была величайшей державой в мире. Теперь осталось одно название. Царство раздираемо надменностью вельмож и безрассудством рабов. Это трагедия. — Ухмылка превратилась в широкую улыбку. Чужие трагедии всегда производят на царей приятное воздействие.
— Царь Пасенади ждет от вас помощи?
— Нет. Он не видит опасностиили, быть может, не придает ей значения, ему все равно, он буддист. Будда обычно проводит сезон дождей в Шравасти. Потом на месяц-два появляется у нас. Как ты, должно быть, знаешь, в Раджагрихе много буддийских монастырей. Мы считаем его святым.
  Я не мог не заметить контраста между Бимбисарой и Дарием. Индийский владыка был искренне околдован Буддой, Дарий же не испытывал никакого интереса к Зороастру.
— Кто произвел на тебя большее впечатление — Госала или Махавира?
  Я не спросил царя, как он узнал о моих встречах с этими святыми. Я  быстро схватываю, что к чему. За мной следили с самого прибытия.
— Оба, — ответил я искренне. — Но воззрения Госалы несколько мрачны. Если надлежащим поведением свою судьбу не изменить, почему бы не пуститься на самые низкие злодеяния?
— Я говорил ему то же. Но он, похоже, думает, что выполнение заповедей свидетельствует, что ты близок к выходу. Он также верит, что человеческая жизнь напоминает пруд: если не добавлять воды, он высохнет. Но Госала отрицает, что судьба — карма — может быть изменена добрыми поступками. Все предопределено. Ты достигнешь выхода в свою очередь, не раньше. Согласно ему, боги и цари этого мира очень далеки от выхода. — Бимбисара погрустнел. — Боюсь, в своей следующей жизни я опущусь еще ниже. По некоторым признакам, я стану Марой, богом зла — владыкой этого мира. Я стараюсь соблюдать заповеди. Следую четырем буддийским правдам. Но судьба есть судьба. Хуже, чем быть царем вроде меня, — это быть богом.
  Я, конечно, не мог не согласиться, но думаю, сам бы нашел мысль о превращении в бога крайне соблазнительной, хотя и непонятной. Если бог бессмертен, так кто-то может стать уже существующим богом? Когда я задал этот вопрос одному брахману, ответ его занял полдня. А я с тех пор забыл обе половины того дня.
— Меня удивляет понимание времени святыми. Они мерят существования тысячами.
— Более чем тысячами, — ответил Бимбисара. — Некоторые брахманы говорят, что действительно злая карма может быть преодолена путем тридцати миллионов миллионов перерождений и это число нужно еще умножить на число песчинок на дне Ганга. Не знаю, верил ли он сам в то, что говорит. Он имел привычку повторять последние слова, а потом менять тему. — Кто сейчас царь Вавилона?
— Дарий, владыка.
— Я не знал этого. Много лет назад мы торговали с Вавилоном. Но много кораблей гибло. Торговля не стоила того.
— Есть пути по суше, владыка.
— Да, и я от души желаю, чтобы скоро их истоптали в пыль. Хочешь жену?
  Я был слишком ошарашен, чтобы ответить. Царь повторил вопрос, добавив:
— Мы надеемся, что Раджагриха станет твоей родиной, и будем рады, если ты женишься на одной из наших знатных дам, я женюсь на одной из дочерей вашего царя, а он женится на одной из моих.
— Думаю, я не заслужил такой чести, — ответил я. — Но с радостью готов жениться.
— Хорошо. Мы все устроим. У тебя есть другие жены?
— Ни одной, владыка.
— Некоторые брахманы имеют глупое мнение насчет того, сколько жен можно иметь, хотя наша религия в этом вопросе весьма терпима.
  Бимбисара встал. Аудиенция закончилась. Мы прошли сквозь благоухающий, серебрящийся воздух к веранде. На мгновение Раджагриха показалась мне родной.

6.

  Я женился в конце недели после жертвования коня. Обе церемонии состоялись в прекрасный промежуток времени, схожий с ранней весной в Экбатане. В отличие от женитьбы жертвование коня прошло не так успешно. Через год блужданий жеребец умудрился убежать от республиканской федерации, как раньше от Кошалы. Говорили, что Варшакара в отчаянии пытался загнать коня на паром, который перевез бы его в Личчхави. Но в последний момент жеребец испугался и не переправился через Ганг.
С почти человеческой изощренностью он целый год не покидал пределов Магадан. Для Бимбисары это был плохой знак. Но с другой стороны, коня не захватили враги, и то хорошо. В конце года его привели обратно в Раджагриху, чтобы после трех дней празднований принести в жертву
  Жертвование коня — это самое странное действо из всего мною виденного. Происхождение ритуала неясно. Все брахманы соглашаются, что он имеет арийские корни, по той простой причине, что, пока в эту часть мира не пришли с севера кочевники, лошадей здесь не знали. Но больше брахманы ни в чем не сходятся. Почти вся церемония выполняется на столь древнем языке, что сами брахманы, читающие священные гимны, не имеют представления, что значат произносимые ими слова. Тут они похожи на магов, следующих Лжи. Однако высокопоставленные брахманы при дворе расспрашивали меня о персидских жертвоприношениях, и я только смог рассказать, что в Персии коня приносят в жертву Солнцу лишь служители Лжи. Так что сам я знаю о происхождении наших обычаев не больше, чем индийцы о своих.
  Для индийского монарха жертвование коня имеет огромное значение. Во-первых, оно символизирует возобновление его царствования. Во-вторых, если царь сможет расширить пределы своей державы, он прославится как великий царь, махараджа, — некоторые честолюбивые индийцы хотели приравнять этот титул к нашему «Великий Царь», но я тактично объяснил, что махараджа больше соответствует египетскому фараону или вавилонскому царю, также титулам Дария. Жертвование коня состоялось на базарной площади внутри городских стен. В центре построили четырехэтажную  золотую башню, перед ней квадратом расставили триста флагов. Поскольку ветра не было, флаги вяло висели на древках. Одурманенного и покорного жеребца привязали к одному древку, а к остальным брахманы привязали по животному или птице. В этот день в жертву приносили лошадей, коров, гусей и даже разинувших рот дельфинов. Тем временем играла музыка, выступали жонглеры и акробаты. Казалось, на площади собралась вся Раджагриха.
  Я, в окружении придворных, стоял в дверях башни. Царская семья готовилась к церемонии в башне. Ровно в полдень царь со своими пятью женами вышел наружу. Все были в белом. Над площадью не раздавалось ни звука, только рвались привязанные животные, да бились птицы, и почти по-человечески хрипели дельфины.
 Верховный жрец подвел к царю жеребца. Бимбисара обошел вокруг коня. Одна из жен умастила жеребцу бока маслом, а другая надела ему на шею венок. Рядом несколько брахманов выполняли свои роли — нечто вроде притворного бракосочетания, со множеством непристойных телодвижений. Языка их я не понимал. На площади царило торжественное настроение. Обычно индийская толпа бывает шумной и оживленной, но в этот день люди, наверное, ощущали магию события, случающегося, как правило, не чаще раза в царствование, несмотря на древнее предание, что первый земной царь, отпраздновавший сто жертвований коня, свергнет бога Индру и займет его место.
  Вряд ли есть что-нибудь скучнее, чем бесконечно долгая церемония, посвященная незнакомому богу, проводимая к тому же на непонятном языке. Но завершал эту игру весьма интригующий ритуал. Коня снова отвели туда, где он был привязан. Затем верховный жрец накрыл ему морду платком и потихоньку придушил. Жеребец со стуком упал в пыль и несколько минут дергал ногами в предсмертной агонии. Потом к телу подошла старая царица. Толпа затихла. Царица осторожно легла рядом с мертвым телом. Верховный жрец накрыл жеребца и старую царицу простыней. Когда они скрылись под шелком, жрец громко и ясно произнес:
— Вы скрылись на небесах, вы оба! И да внесет свое семя плодотворный жеребец, производитель семени!
  Я не сразу понял, что происходит. После ритуалов Иштар в Вавилоне я думал, что ничто меня уже не удивит и не шокирует. Я ошибался. Под шелковым покровом старая царица, похоже, засовывала в себя половой член мертвого жеребца. Ритуальный диалог был непонятен и непристоен. Начинался он душераздирающим воплем о помощи:
— О, мать моя, мать моя! Никто меня не берет! Бедный коник спит. Меня, малышку, одетую в листья и кору дерева пампила!
  Верховный жрец кричал:
— Я возбужу продолжателя рода! И ты тоже должна возбуждать его!
  Царица говорила мертвому жеребцу:
— Иди сюда, вложи свое семя в лоно той, что раздвинула для тебя свои бедра! О символ мужественности, приведи в движение орган, который  есть делатель жизни!
  Под покрывалом велось судорожное копошение. Потом старая царица завыла:
— О, мать моя, мать моя! Никто меня не берет!
  За этим последовала непристойная сцена с участием дамы и верховного жреца.  Тем временем царица не переставала выть:
— Мать моя, мать моя! Никто меня не берет!
  Верховный жрец обменялся с каждой из царских жен загадочными непристойностями. Сам царь не проронил ни слова. Наконец то, что должно было случиться, случилось.  Покрывало сдернули. Царские жены в унисон затянули гимн летучему небесному коню. Когда им принесли тазы, они в соответствии с ритуалом омыли руки и лицо и запели гимн воде. Затем всех животных, птиц и рыб зарезали и разожгли костер. Старая царица села в кресло рядом с мертвым жеребцом и следила, как четверо брахманов его четвертуют. Верховный жрец собственноручно зажарил кости. Когда зашипел костный мозг, царь Бимбисара, вдохнув дым, очистился от греха. Шестнадцать жрецов поджарили по порции конины, и, когда это было сделано, народ завопил. Теперь Бимбисара считался вселенским монархом.
  Я слышал про всевозможные культы плодородия в диких районах Лидии и Фракии, но жертвование коня превосходит все своей необычностью и, если верить брахманам, древностью. Говорят, что сначала обряд являлся поручительством за плодовитость царя и его жен, но наверняка никто не знает и не узнает, потому что никто из ныне живущих не понимает всех тех слов, что брахманы разучивают и поют последние две тысячи лет. Могу лишь сказать, что смотреть на обряд страшно, словно все мы вернулись в допотопное время. Празднества и танцы продолжались всю ночь. На рассвете царское семейство удалилось к себе в золотую башню. Как и большинство присутствовавших при жертвоприношении, я спал в открытом поле.  На следующий день мне сказали, что мне предстоит жениться на дочери принца Аджаташатру, и, как всегда, напомнили, что это большая честь. С одной стороны, как представителя Великого Царя меня причислили к классу воинов, но поскольку я все же не был Великим Царем, то не мог жениться на дочери Бимбисары. Тем не менее я оказался достоин взять в жены одну из двадцати трех дочерей Аджаташатру.
  Сначала я испугался, что по какому-нибудь ведическому закону мне придется выкупить жену у ее семьи. Но оказалось совсем наоборот: по древнему ведическому закону мне же еще и заплатили, и весьма щедро, за то, что я беру в жены двенадцатилетнюю Амбалику, у которой, как солгал ее любящий папаша, еще не начались менструации. Индийцы считают эту деталь очень важной на том восхитительном основании, что, раз женщине дана такая свобода, ни одна достигшая брачного возраста девушка в таком климате и при таком дворе не может долго сохранять девственность. Предварительные, очень официальные переговоры вели Варшакара, представлявший царскую семью, и Карака, представлявший мою особу, но окончательное соглашение было достигнуто между мной и Аджаташатру в очень дружеской, прямо-таки чарующей атмосфере, когда мы сидели в игорном доме «Пять Холмов», самом большом из многочисленных столичных заведений такого рода.
  Индийцы — страстные игроки. И к тому же безрассудные. За один бросок костей или не угаданную цифру отдаются состояния. При царе Бимбисаре все игорные дома оказались под строгим надзором государства. Пять процентов ставок идет на поддержание игорного дома. Поскольку игрокам не разрешается пользоваться собственными костями, кости даются напрокат, и казна также получает от этого неплохой доход. А поскольку сами игорные дома никогда не проигрываются в пух — то ли кости залиты свинцом, то ли в ход идет другое тайное жульничество, а может быть, законы больших чисел покровительствуют игорным домам, — царский доход столь велик, что действительная его величина держится в строжайшей тайне. Разумеется, мое посольство не смогло в нее проникнуть.
 Хотя сам царь Бимбисара питал отвращение к азартным играм и старался не поощрять их при дворе, наследник его был завсегдатаем «Пяти Холмов» — самого изысканного из столичных игорных заведений. Поговаривали, что Аджаташатру сам был владельцем этого игорного дома и напропалую обманывал правительство при дележе дохода. Мой будущий тесть был всего на несколько лет старше меня. Мы и сначала прекрасно ладили, но потом, когда он решил меня очаровать, то стал просто бесподобен. Тем вечером в «Пяти Холмах» Аджаташатру прямо-таки излучал обаяние, он даже нарумянил соски, что придворные щеголи делают лишь по случаю праздника.
 Взявшись за руки, мы вошли в главный зал — длинное узкое помещение с игорными столиками по обе стороны. У дальнего конца в занавешенном алькове стояли покрытые шелком диваны. Здесь принц мог расслабиться, невидимый для других, но все видя через несколько дырочек, проделанных в пыльной занавеске. Я заметил, что, пока управляющий вел нас к алькову, никто из игроков не взглянул на принца.
— Видите, — шепнул мне Аджаташатру, тяжело дыша от благовоний, — я невидим.
  Я решил, что здесь считается дурным тоном замечать принца, когда он отдыхает среди простого народа. Потом я узнал, что это было хуже, чем дурной тон: тому, кто посмеет взглянуть на принца, когда тот развлекается, грозила смерть. Задернув занавески, мы развалились на диванах. Затем молоденькие девушки принесли нам в серебряных кувшинах крепкого вина. Одна была совсем девочка, что возбудило интерес принца. Разговаривая со мной, он поглаживал ее, как маг ласкает собаку, важно рассуждая о правильном употреблении хаомы или сотворении мира.
— Вы принесете нам радость и удачу.
  Принц улыбался. В отличие от Варшакары он сохранил белизну зубов, поскольку жевал какую-то косметическую смолу, вытягивающую все частички пищи. Я сидел совсем рядом и мог заметить, что все тело принца выбрито, все волоски выщипаны. Если бы не мускулистые предплечья и огромные лапы, я бы подумал, что сижу не с будущим тестем, а с будущей тещей.
— Вы оказали мне честь, которую не оценить золотом и серебром. Мой господин Великий Царь будет доволен.
— Мы должны пригласить его в Магадху. Конечно, не на свадьбу, — добавил Аджаташатру несколько поспешно.
  Я всегда догадывался, что секретные службы в Раджагрихе более или менее в курсе персидских намерений, и все же верил, что мы достаточно осторожны в своей шпионской деятельности. Те пятеро, кому я поручил оценить магадханскую военную мощь, ничего не записывали. Каждый должен был запомнить одни и те же факты в расчете, что хотя бы один вернется в Сузы. В отношении же торговых путей, изделий и сырья наша деятельность была совершенно открыта, и вскоре мы получили полное представление о замечательном богатстве этой страны. Большую часть доходов государство получало через пошлину, взимаемую с проходящих через Магадху караванов; очень прибыльной была знаменитая тропа с юго-востока на северо-запад — «тропа», потому что слово «дорога» просто неприменимо к Индии.
  Государство имело монополию на производство тканей и оружия. Управляющему ткацкой фабрикой потребовалось три дня, чтобы показать мне все множество цехов, где пряхи и ткачихи работают от восхода до заката. Экспорт готовой хлопчатой ткани — главный источник дохода магадханских царей. Хотя мне не показали арсеналов, кое-кому из моей свиты удалось проникнуть в их секреты. Плавка железа шла неэффективно, но изготовление оружия и сельскохозяйственных орудий велось весьма специализировано: одна группа рабочих отвечает за изготовление деревянных черенков для мотыг, другая отливает железные части. Третья насаживает мотыгу на черенок, а четвертая ответственна за погрузку готовых изделий в фургоны, и огромное количество мотыг может быть сделано и перевезено с удивительной быстротой. А в Сузах я не интересовался подобными вещами. Во-первых, персидская знать презирает торговлю, а во-вторых, как придворный, я не имел знакомых, стремящихся что-либо производить в больших количествах.
— Вы найдете мое дитя совершенным сокровищем. Она будет предана, как Сита Раме.
  Избитая фраза.
— Она ваша дочь, и для меня этого достаточно.
— Из всех моих детей она мне ближе всех.
  Из ярко накрашенных глаз покатились слезы. В действительности, отец так и не удосужился узнать имя хоть какой-нибудь из своих дочерей. Интересовали его только сыновья.
— Я боялась его, — говорила потом Амбалика. — Он никогда со мной не разговаривал до того, как объявил, что выдает меня за персидского вельможу. Я спросила, где эта Персия, он ответил, что не мое дело.
— Вы, конечно, захотите встретиться с дедушкой моей дочурки, моим дорогим принцем Джетой. Он также родственник царю Кошалы. Наша семья живет в полном согласии и любви, и я всегда говорю, что разделяет нас лишь Ганг. И известная вам федерация, — добавил он, и лицо его вдруг сморщилось от плача. — Ох, мой драгоценный, вы должны дать мне мудрейший совет.
  Огромная лапа на мгновение накрыла мою руку, пальцы принца горели. Пальмовое вино здорово разогревает тело и путает мысли.
— Мы сильнее. Но они хитрее. Они беспокоят нас на границах. Они просачиваются в религиозные секты. В джайнистских и буддийских монастырях полно республиканских агентов. Но поскольку мой отец — да живет он вечно! — предан Будде, мы ничего не можем поделать. Хуже того, за последний год республиканцы проникли и в гильдии. В настоящий момент они контролируют совет гончарной гильдии здесь, в Раджагрихе. В совете ткачей у них тоже два республикански настроенных члена. И хуже всего, старшина гильдии сапожников — тоже республиканец. Нас постепенно разъедают изнутри. О, мой драгоценный друг, что же делать?
— Очистить гильдии, достойный принц. Изгнать республиканцев.
— Но, драгоценнейший, вы не знаете нашего маленького мирка. Наши гильдии почти так же стары, как и монархия. Очистить их… Лично я разорвал бы их на куски. У моего отца такое же желание, разумеется тайное, но они слишком могущественны. И слишком богаты. Они ссужают деньги под сумасшедшие проценты. У них собственное ополчение…
— Но это опасно, достойный принц. Только монарх имеет власть набирать войска.
  Я был потрясен, узнав, что магадханские гильдии не только контролируют деловую жизнь страны, но, поскольку рабочие каждой профессии живут вместе в определенном квартале, они образуют крохотные государства со своим судом, казной, войсками.
— Учтите, мы до определенной степени контролируем гильдии. В военное время ополчение гильдий автоматически становится частью царского войска. Но сейчас нет никакой войны… И они практически независимы. Нет, конечно, гильдии приносят пользу. Никакой царь, никакие секретные службы не смогут контролировать такое большое население, как наше. А гильдии поддерживают порядок. К тому же, когда дело касается цен, они обычно лучше нас знают требования рынка.
— Но как вы их контролируете? Если бы я был… старшиной сапожников, я бы постарался установить цену за пару туфель как можно выше. Я бы удвоил цену, а людям пришлось бы все равно покупать, потому что только моей гильдии позволено делать и продавать туфли.
— Во-первых, только мы имеем власть казнить и миловать. Мы редко пользуемся ею против гильдий, но она никуда не исчезает, и они знают об этом. Практически наша власть основывается на том, что мы контролируем все сырье. Мы покупаем дешево и продаем с малой выгодой. Например, коров режут в определенное время года. Тогда мы скупаем шкуры и храним на складах. И когда кожи не хватает, продаем гильдиям по приемлемым ценам. Если сапожники пытаются взвинтить цены на свою обувь, мы придерживаем шкуры, пока гильдия не образумится.
  Нигде в мире я не видел столь тонкой и сбалансированной монархической системы, способной с минимальным принуждением получать максимальный доход.
— Вы пойдете войной на федерацию? — Я до того напился, что задал принцу вопрос, державший в напряжении всю Индию.
  Аджаташатру развел руки ладонями вверх. Кончики его пальцев были красными.
— Война — последнее дело. Обернись, однако, жертвование коня иначе, у нас был бы знак небес. А так… Не знаю, мой драгоценный.
  Принц ласкал лежащую у него на коленях девочку лет девяти-десяти. У нее были огромные внимательные глаза - похоже, это агент секретной службы. В Магадхе их вербуют с детства, среди бездомных сирот. Но если девочка и была агентом, она в ту ночь так ничего и не узнала. Принц, как всегда, соблюдал осторожность. Хоть я не раз видел его напившимся до потери сознания, но ни разу не слышал от него ничего такого, чего нельзя было объявить всему миру. От вина принц становился слезливым, сентиментальным и сбивчивым. Его «драгоценнейший» следовали подобно греческим фалангам. Одной горячей рукой он сжимал мою руку, другой влюбленно обнимал за плечи. Я был затискан, заласкан, тысячи раз был «драгоценнейшим» и в какой-то степени принят в члены магадхской царской семьи, отделенной от своих родственников в Кошале лишь Гангом. И ещё федерацией республик. В ту ночь у меня сложилось впечатление, что решение о войне принято.
— В мире нет воина, равного моему отцу, — рыдал от вина Аджаташатру. — Даже Кир Великий не сравнится с ним. Поверьте, Бимбисара был великим царем и до жертвования коня. Ведь это он покорил народ Анги, что дало нам порт Чампа, господствующий над путем вниз по Гангу до моря, а это дорога в Китай. Это он построил тысячу тысяч дорог и тысячу тысяч гатей через болота…
  Я бросил слушать. Когда индийцы начинают называть числа, остановиться уже не могут. Бимбисара действительно проложил множество пыльных троп, которые дожди превращают в жижу, но не мог прилично содержать даже великий караванный путь из Чампы в Таксилу. К тому же довольно любопытно: нигде в Индии нет никаких мостов. Вам будут говорить, что мосты бесполезны из-за сезонных наводнений, но, по-моему, индийцы просто не способны связать два берега даже вереницей плотов. Конечно, одну из самых влиятельных гильдий в Магадхе создали паромщики, а, как говорят индийцы, ни одна гильдия не уничтожит себя сама. Позднее тем же вечером, когда принц заснул, мы с Каракой немного поиграли в кости. Но я, как только начал проигрывать, сразу бросил игру, Карака же не мог остановиться. В конце концов я приказал ему уйти. Раньше я не понимал, как желание играть сводит людей с ума. Это вроде хаомы или половой страсти. Но хаома и половое чувство со временем слабеют, а страсть к игре только растёт.
  Меня восхитило, как Бимбисара сумел столь безболезненно извлечь из слабостей человеческих такой доход. Одно время мы тоже пробовали устроить в Сузах игорный дом. Но персы не игроки — потому что не торговцы. И туда ходили только греки, а поскольку греки неизменно проигрывали больше, чем могли заплатить, заведение пришлось закрыть.

7.

  Убедившись в схожести всех людей, я нашёл и различия между расами. Индийцы — игроки, персы — нет. Ведические боги Индии — демоны для зороастрийцев. Почему одни думают, что космос — это единственное и единое существо, а другие верят, что это множество разных вещей? Или много вещей в одной? Или вообще ничего. Кем и как создан космос? Существовал ли я, пока не задал этот вопрос Демокриту?  Существовал ли я в иной форме до своего рождения? Буду ли я рожден еще в каком-нибудь виде? Если бы в мире не было людей, чтобы смотреть на солнечные часы, то как бы узнали про время? Обсуждение того, что мы называем первоэлементами, доставило принцу Джете еще больше удовольствия, чем мне. Он приехал в Магадху из Кошалы на свадьбу своей внучки. При первой встрече он пригласил меня к себе в загородный дом в северном пригороде Раджагрихи. Мне было сказано прийти в полдень и не беспокоиться о жаре — обычно в это время года в гости ходят к вечеру - но сейчас будет так же прохладно, как в снежной стране. Это такое старомодное выражение, оно восходит еще к первым ариям. Сомневаюсь, что хотя бы дюжина магадханских придворных когда-нибудь видела снег.
  Мы с Каракой ехали в затененном фургоне, запряженном волами. Карака только что вернулся с осмотра железных рудников на юге страны и был под впечатлением от их размеров. Возница был шпионом и понимал по-персидски, и мы говорили загадочными фразами. Как мы узнавали, кто говорит по-персидски, а кто нет? Во-первых, те, кто знаком с персидским, с северо-запада, из Гандхары или из долины Инда, а жители северо-запада выше и светлее магадханцев. Кроме того, у них, как и у нас, трудности с местным диалектом. Варшакара оказал мне честь, привезя с северо-запада несколько дюжин шпионов для нашего посольства. Владения принца Джеты окружала стена из необожженного кирпича с деревянными воротами прямо у главной дороги. Там, внутри же мы ожидали увидеть нечто вроде штаб-квартиры гильдии мельников, но то, что мы увидели, потрясло даже врага ариев Караку.
  В конце длинной цветущей аллеи находился искусно сделанный павильон, его полукруглые окна затенялись бледно-голубыми занавесями из материи, на ощупь напоминавшей шелк, но оказавшейся какой-то новой разновидностью хлопчатой ткани.
Аромат цветов и трав менялся от одного участка сада к другому. Местность между Гангом и Раджагрихой совершенно равнинная, но принц Джета нарушил монотонность пейзажа множеством рукотворных холмиков и миниатюрных горок. Склоны холмов покрыты цветочными клумбами и деревцами, а крошечные горы напоминали седые Гималаи в миниатюре. Удивительно прекрасное зрелище. Внутри павильона царили полумрак и прохлада. Воздух охлаждался водяными брызгами с намоченных веток из-за окон. В конце концов одному члену моего посольства удалось разгадать гидравлический принцип, на котором основывалась эта система охлаждения, и впоследствии он был использован в новых садах в Вавилоне, однако новшества в этом древнем месте не прививаются, и новую систему охлаждения вскоре забросили, ибо все сделанное после новатора Навуходоносора, считается непочтительностью к богам. Да, вавилоняне — самый консервативный народ на земле.
  Принц Джета был не молод и не стар. Кожа его казалась светлее, чем у магадханцев его возраста, а над глазами были необычные складки, характерные для гималайских горцев и жителей Китая. Для знатного индийца в летнее время принц Джета двигался на удивление проворно, — давала себя знать прохлада от проточной воды, тенистых деревьев и магических крутящихся вееров. Принц Джета  поздоровался с нами, высказал свою радость от того, что я женюсь на его внучке, которая легконога, как газель, плодовита, как свежий латук и... всего не перечислишь, но всё это общеизвестно. Он не притворялся, будто знает её лично.
Когда церемонии закончились, нам был дан легкий, но изысканный обед.
— Я не ем мяса, — сказал принц, — но вы, если хотите, можете себе позволить.
— Нет, нет, — с облегчением ответил я: в жаркий день от сочетания мяса и ги я тупел, как объевшийся брахман.
  Я спросил нашего хозяина, не по религиозным ли соображениям он не ест мяса.
— Я истиннот хочу просветления. — Принц Джета сделал изящный жест. — Но мне его не достичь. Я, по мере сил, соблюдаю заповеди, но сил у меня не много, до нирваны мне далеко.
— Возможно, Мудрый Господь приравняет ваши желания к деяниям и позволит перейти по мосту искупления в рай.
  И что меня дернуло бестактно заговорить о религии в доме человека, близкого с Буддой! Хотя меня и учили, что из всех религий только наша истинна и нести ее следует всем людям независимо от того, нравится это им или нет, но я был придворным и, что важнее, послом. Дарий весьма недвусмысленно наказал мне не отвергать чужих богов и не направлять Мудрого Господа против иноземцев. Но принц Джета вполне дружелюбно воспринял мои слова:
— Со стороны Мудрого Господа было бы весьма любезно помочь столь недостойному перейти в его… гм, рай.
  Вообще-то понятие рая как мира праотцов для индоариев довольно туманно и совершенно непонятно лишь для тех, кто заменил своих ведических богов концепцией долгого чередования смертей и рождений, пока не остановится цикл мироздания, чтобы начаться вновь, или когда на тебя снизойдет просветление. Я решил больше не говорить о Мудром Господе и принц Джета завел речь о Будде:
— Вы встретитесь с ним во время визита в Кошалу, и мое сердце будет разбито, если нам будет отказано в вашем лучезарном присутствии в Шравасти не только как посланца Великого Царя, но, что важнее, как внука Зороастра.
  Как все индийцы, принц Джета отлично плел венки из цветистых фраз. Как все персидские придворные, я тоже, но после обеда мы дали цветам увянуть и перешли к насущным вопросам. Принц привел меня к озеру, столь искусно обсаженному камышом и лотосами, что его можно было принять за удивительное творение природы. Благодаря некоторой хитрости с перспективой, озеро, уходя дальним краем к горной гряде, казалось и широким, и глубоким.
— Вы плаваете? — спросил он.
— Это первое, чему нас учат.
  Однако я так и не научился хорошо плавать, но мне всё же удалось не отставать от принца, пока тот элегантными гребками плыл к миниатюрной горной гряде. Под ногами метались  рыбки ярких цветов, а издали на нас взирали фламинго, и все это было похоже на рай. Когда мы оказались в нескольких футах от искусственного утеса, он сказал:
— Теперь ныряйте под скалу, — и через мгновение, как чайка, бросающаяся за рыбой, исчез под водой.
  Я не умел нырять, но погрузил голову и начал бить ногами. Когда я достаточно ушел под воду, то впервые в жизни открыл под водой глаза и был очарован яркими рыбами, колышущимися зелеными водорослями, стремящимися к поверхности стеблями лотосов. Потом я вдруг увидел вход в пещеру. Из последних сил я втолкнул себя туда и вылетел на поверхность. На песке там и сям были расставлены кресла, столы, диваны. Кроме песка, все было голубым, и сияло ярким голубым светом. Этот природный эффект создавали несколько маленьких окошек, прорубленных у самой поверхности воды, а вот заглянуть внутрь не мог никто.
— Нас и подслушать не могут, — сказал мой хозяин, усаживаясь на диване. — Здесь Варшакара нас не услышит. Я построил эту пещеру. И гору тоже. И озеро. И парк. Конечно, я тогда был молод и был привержен всем удовольствиям этого мира. За это мне придется расплатиться в своем следующем воплощении, когда я стану бездомной собакой.
  Принц Джета, как воистину высокорожденный, говорил так невозмутимо и безмятежно, что я не мог понять, хранит ли он серьезность или шутит.
Принц, однако, умел быть и прямым.
— Насколько я понимаю, вы заключили договор с моим родственником Бимбисарой.
— Да, мы провели некоторые переговоры. Насчет железа для Персии в обмен на золото. О цене мы не договаривались. Я должен вернуться в Сузы, прежде чем сообщу окончательное решение Великого Царя.
— Я здесь не только ради вашей свадьбы с моей внучкой, я от имени царя Пасенади уполномочен пригласить вас как можно скорее посетить его двор.
  Выдержав дипломатическую паузу, я спросил о причине подобной спешки:
— Вы полагаете, будет война?
— Да. Войска уже поднимаются по реке. Для вторжения в федерацию.
  Глаза принца гималайского цвета — цвета серых теней, свойственного природе только в этой высокогорной части света.
— Какова будет позиция Кошалы?
— А позиция Персии?
  Я не был готов к такой прямоте.
— От Таксилы до Магадхи тысячи миль.
— Мы слышали, что войско Великого Царя передвигается быстро.
— Тогда вы должны знать, что войско Великого Царя занято на западе с греками…
  Я счел излишним объяснять такому культурному человеку, кто такие греки. Если ему нужно это знать, он уже узнал. Как потом выяснилось, принц Джета вообще не слышал о Европе.
— Другая часть войска на северных границах, — сказал я. — Сражается с кочевниками.
— С нашей-то родней... — улыбнулся принц. — В сороковом колене. Но каковы бы ни были древние узы, сейчас они реальные враги. Но несомненно, у Великого Царя есть войска в его сатрапии на реке Инд.
— Только для обороны. Он никогда не пошлет их в Магадху.
— Вы уверены?
— Великий Царь владеет долиной Инда на протяжении менее одного поколения. Без персидского гарнизона…
— Понимаю. — Принц вздохнул и сделал изящный и неопределенный жест, но я еще не научился понимать язык жестов, как говорят индийцы. В самых тонких вопросах они прибегают к жестам — эта форма общения восходит к первобытным танцам.
— Как вам понравился мой зять?
— О, весьма. Он кажется очень изысканным и… сентиментальным.
— Однажды он неделю проплакал над смертью своей птички.
— Но распорядитель двора не заплачет! — сказал я и подумал: «Теперь проверим, проникла ли магадханская секретная служба в этот грот принца Джеты».
— Да. Это жесткий человек. Он мечтает о захвате Варанаси и падении Кошалы.
— Это его единственная мечта?
— Пасенади — святой человек. Он архат, архаичный человек, что значит, он близок к исчезновению и просветлению,  слиянию с миром.
— И поэтому его страна также близка к исчезновению и слиянию, хотя и без просветления?
— Почему царства должны отличаться? Они также рождаются. Живут. Умирают.
— Почему же вас волнует, что Кошала напоминает тело человека месяца через три после смерти?
— Из-за сангхи.
  Слово это обозначает секту или общину буддистов. Но это понятие появились за тысячелетия до Будды. В индийских республиках сангхой называют совет глав родов. В некоторых республиках каждый член совета называет себя раджой или царем — очень милое нарушение главного монархического принципа: если все цари — царя нет. В те дни ни в одной республике не было настоящего правителя. Поскольку сам Будда был сыном члена совета в республике Шакья, его называли принцем, хотя его отец был всего лишь одним из сотен так называемых царей, которые собирались для совместного управления республикой. Но в то время как в республиканской сангхе решение принимает половина ее членов плюс один, буддийская сангха не может принять никакого решения, если хоть кто-то возражает. Когда Будда в конец угас, это правило причинило секте много бед.
— Вы боитесь царя Бимбисары?
— Это наш друг.
— Варшакары?
  Принц Джета начертил на белом — нет, а на голубом песке - звезду.
— Это типичный распорядитель двора. Ему представляется опасной любая секта.
— Республик?
— Именно. И поскольку Бимбисара стар, а Варшакара молод, то разумно предполагать худшее. Знаете, почему я не могу стать настоящим буддистом? Надо одновременно заниматься политикой и соблюдать заповеди.
— И какие же заповеди вы не соблюдаете?
  В те дни я придавал большое значение словам. К тому же тысяча и одна религия в Индии повергли меня в полное замешательство. Индийцы признавали все, что то же самое, что не признавать ничего. Когда я разжигал священный огонь в затененном месте, ко мне подходили любопытные брахманы. Они были неизменно вежливы и задавали вопросы, но никогда не приходили снова. Вот интересно, как моему деду удалось бы их обратить.
— Я слишком связан с этим миром, — сказал принц Джета.
  Он бросил камешек в сияющий голубизной бассейн у наших ног, и через мгновение к нам выплыла стайка дельфинов, когда они вынырнули, то оказались юными девушками. Каждая держала завернутый в шкуру музыкальный инструмент.
— Я подумал, вам захочется послушать музыку. Я так спроектировал гору и грот, чтобы музыка звучала здесь наилучшим образом. Боюсь, я недостаточно практикуюсь во всех шестидесяти четырех искусствах, но музыка — единственное искусство, которое считаю близким…
  Он запнулся, мудро ни с чем не сравнивая то, что считал несравненным. Не скажу, что концерт мне понравился так же, как голубой свет над водой, от которого все предметы становятся бестелесными, как от хаомы. Теперь я гадаю, не было ли все это подстроено намеренно. Но многое из того, что принц Джета рассказал тогда о Будде, запало мне в память. Может быть, освещение в сочетании с музыкой каким-то образом вызывает такие же видения, как хаома или демоническая сома? Ответить мог бы только принц Джета, но он уже давно сменил тело, что сидело рядом со мной… На что? На тело младшего индийского божества, имеющее как минимум две руки и почти вечное блаженство перед окончательным ничем. Пока играла музыка, принц Джета описал мне четыре буддийские благородные истины:
— Первая истина — жизнь есть страдание. Если ты не получаешь желаемое, то страдаешь. Если получаешь — тоже страдаешь. Между получением и неполучением человеческая жизнь подобна потрескивающему огню. Ведь так?
— Да, принц Джета.
  Я всегда говорю «да», чтобы узнать побольше. Настоящий угреверт — вроде Протагора или Сократа — захотел бы выяснить, что такое страдание от получения. Страдание от неполучения. Если этим расщепителям волос дать достаточно острый нож, сам факт человеческой жизни окажется иссечен в ничто. Я считаю, что это пустое. В голубой пещере хотелось верить, что жизнь — это потрескивающий огонь.
— Мы привыкли восхищаться пятью чувствами. Определенно мы стремимся избегать боли и страдания. Что причиняет их? Чувства, которые только добавляют масла в огонь, заставляя его ярче пылать. И вторая истина заключается в том, что стремление к удовольствию или, еще хуже, желание его сохранения в мире, где все страдание и текучесть, делает огонь только жарче, и это значит, что, когда он погаснет — а он погаснет, — боль и сожаление станут невыносимы. Ведь так?
— Да, принц Джета.
— Значит, страдания не прекратятся, пока питаешь огонь.
— Да, принц Джета.
— Это третья истина. Четвертая учит загасить огонь, что есть отказ от желаний.
  Какое-то время я слушал музыку, и она казалась мне странно притягательной. Я говорю «странно". Все вокруг доставляло мне удовольствие, и я больше чем когда-либо отрешился от четырех буддийских истин, совершенно отделился от внешнего мира, гаснуть ничуть не хотелось. Внезапно до меня дошло, что четвертая истина принца Джеты — не что иное, как правда некоторых афинян, и даже абдерцев. Я повернулся к моему хозяину. Он улыбался и ответил на мой вопрос раньше, чем я поставил его:
— Чтобы задуть пламя, несущее боль существования, нужно пройти извилистым путем с восьмью поворотами, это четвертая высокая истина.
  Рано или поздно индийцы начинают называть цифры. Поскольку они слабы в математике, я всегда снижал называемые мне числа, как, например, "тридцать миллионов миллионов миллионов раз, умноженных на число песчинок на дне Ганга".
— Восемь? — Я старался казаться заинтересованным. — Но истин всего четыре.
— Четвертая истина требует следовать восьми изгибам пути.
— Но что же это за путь, принц Джета?
  Меня отвлекла одна из флейтисток. Она то ли сфальшивила, то ли специально вывела нечто такое, чего я еще не слыхивал.
  ...Должен и тебе рассказать, Демокрит, что включает в себя путь с восьмью изгибами. Первое — правильные воззрения. Второе — правильные цели и намерения. Третье — правильные речи. Четвертое — правильные поступки. Пятое — правильный образ жизни. Шестое — правильные усилия. Седьмое — правильная занятость ума. Восьмое — правильная сосредоточенность.
  К концу перечисления принц Джета понял, что мне скучно.
— Все это очевидно…
— Нет, нет! — Я был предельно вежлив. — Но все это так общо, ничего конкретного. Например, Мудрый Господь очень четко объяснил моему деду, как следует правильно приносить в жертву быка.
— Будда приносит в жертву не самих животных, а животное в себе.
— Понимаю. Но что такое конкретно… Ну, например, правильный образ жизни?
— Есть пять моральных принципов.
— Четыре высокие истины, восемь изгибов, пять моральных принципов… По крайней мере, Будда не оперирует такими огромными числами, как Махавира.
  Это с моей стороны было грубо, но принц Джета не рассердился.
— Взгляды Махавиры близкими к нашим, — сказал он мягко. — Но Махавира переправщик. А Будда уже просветленный. Он совершенный. Он не существует.
— Если не считать, что сейчас живет в Шравасти.
— Там его тело. Но самого его нет.
  ...Раз уж ты хочешь знать, Демокрит, что это за пять моральных принципов, я перечислю их. Сфальшивившая флейтистка запечатлела в моей памяти каждое слово принца. Вот эти правила: не убий, не укради, не лги, не пей, не прелюбодействуй.
  Я переспросил о последнем правиле:
— Что тогда ждет человеческую расу, если все начнут соблюдать эти пять правил?
— Человеческая раса прекратит существование, что и есть совершенство по Будде.
— Несмотря на то, что исчезнет и буддийское учение?
— Цель учения — погасить себя, исполнившись. К несчастью, только крохотная часть человечества вовлечена в секту и из них лишь бесконечное малое число за тысячи лет достигнет просветления. Вам нечего бояться, Кир Спитама, — пошутил принц Джета. — До конца цикла человеческая раса всё ещё пребудет на земле.
— Но какой же смысл в религии, которая обращается лишь к нескольким людям? А из этих нескольких почти никто не достигнет состояния нирваны?
— Будда не интересуется религией. Он просто помогает тем, кто на берегу. Он лишь покажет им паром. Достигнув другого берега, они обнаружат, что нет ни реки, ни парома, ни даже берегов.
— И Будды тоже?
— И Будды тоже. Огонь погаснет, сон об их существовании забудется и просветленный проснется.
— Где?
— Мне ли это знать?... Я слишком связан с этим берегом.
  Вот что я запомнил об этом чарующем, хотя и странном дне в гроте принца Джеты. Позднее, когда я увиделся с Буддой, мне стало яснее его учение.
  ...Демокрит говорит, что видит сходство между буддийскими и пифагорейскими истинами. Я - нет. Пифагор, Госала и Махавира верили в переселение душ из рыбы в дерево, потом в человека или во что-нибудь еще. Но Будду не интересовало переселение душ, потому что он не верил в существование вообще. Нас здесь нет, говорил он. И там тоже нет. Нам всё только кажется.
  И все-таки человек существует… Не вызывает ни малейшего сомнения, что я слепой старик, сидящий в холодном, продуваемом сквозняками афинском доме, почти оглохший от шума стройки сзади нас. Без сомнения — по крайней мере у меня нет сомнений, — я обсуждаю старые времена со своим молодым родственником из Абдеры. Следовательно, я существую, хотя и с трудом — тут уже больше золы, чем огня.
Для Будды идея существования представлялась чем-то очень болезненным. Как прав он был! — исчезнуть, избавившись от всех желаний, включая и желание избавиться от всех желаний. Очевидно, не многим это удается — даже за целую вечность. Но я убежден, что следующие по пути, указанному Буддой, лучше подготовлены к этому миру, чем остальные. Странно. Никогда так раньше не думал. И принц Джета тоже.
— Все, о чем я говорил, не имеет значения, — сказал он, вставая.
— Потому что целью природы является саньята, — сказал я, к его удивлению и к собственной гордости, что оказался таким умным. — А саньята — это ничто, которое и есть ваш мир, потому что круг, означающий ничто, все же существует.
  Принц Джета на мгновение замер у бассейна. Лучи, отраженные от голубой воды, зайчиками играли на его лице.
— Вам надо встретиться с Татхагатой, — сказал он тихо. — Это другое имя Будды. Тайное имя, которое означает: «Тот, кто пришел и ушел». С этими словами принц Джета нырнул в воду. Я неуклюже бултыхнулся за ним.
  Годы спустя я узнал, что некий агент магадханской секретной службы старательно запомнил каждое слово, произнесенное в гроте под горой. Каким-то образом Варшакаре удалось проделать отверстие в горе… К счастью, принц Джета был слишком важной персоной, чтобы его арестовать, а посол Великого Царя издревле обладает дипломатической неприкосновенная. Путь обратно в Раджагриху был невыносим. На пыльной дороге толклись люди, телеги, отряды солдат, верблюды, слоны. Каждый стремился в город, пока ворота не заперли.
  Должен сказать, я так и не смог привыкнуть к манере индийцев облегчаться прямо на людях. Нельзя пройти и пары шагов, не увидев дюжину мужчин и женщин, восседающих на корточках у обочины дороги. И самые зловредные — джайны и буддисты. Монахи могут есть лишь то, что получили как милостыню, а им в миску часто кладут гнилье, порой специально. А если пища в миске, её надо съесть. В результате этой лютой диеты многие монахи страдают хроническими желудочными расстройства. Каждый был в каком-то рванье и держал миску для подаяний. Ни на ком не было желтых одежд, по которым узнают нынче представителей этой секты: в те времена большинство ревностных буддистов еще жили в пустыне. Но в конце концов отшельническая жизнь пришла в противоречие с необходимостью записывать и передавать сутры своей секты — слова, когда-либо произнесенные Буддой. Постепенно мужчины и женщины, приверженные Будде, образовали общины. Даже к концу моего первого посещения Индии секта уже насчитывала гораздо меньше странников-бродяг, чем в начале.
  Первые ученики странствовали вместе с Буддой. Он, за исключением сезона дождей, всегда переходил с места на место. В поздние годы он стал ходить по кругу, всегда возвращаясь в Шравасти, где пережидал дожди в парке, переданном секте принцем Джетой, а не местным купцом Анатхапиндикой, который часто заявлял, что заплатил принцу Джете за парк огромную сумму. Поскольку принц старался избегать похвал и славословий в свой адрес, Анатхапиндику теперь превозносят как самого щедрого покровителя Будды, что не правда. Я не видел человека благороднее принца Джеты.
  Когда дожди кончались, Будда иногда возвращался в родную Шакью у подножия Гималаев. Потом он шел на юг через республики, заходя в города Кушинару и Вайшали. Потом он переправлялся через Ганг в порт Паталипутра и шел на юг до Раджагрихи, где в бамбуковой роще сразу за городской стеной проводил не меньше месяца. Он всегда спал под деревом. Будда предпочитал выпрашивать пропитание в деревнях, а не на шумных улицах Раджагрихи. Во время знойного сезона он медитировал под деревом, и всевозможный люд сходился туда посмотреть на него, в том числе и сам царь Бимбисара. Должен заметить, что в Индии святой, сидящий на корточках под деревом, — самое обычное дело. Многие прославились, пребывая в такой позе годами. Поливаемые дождем, палимые солнцем, обдуваемые ветрами, они живут на подаяние. Одни никогда не говорят, другие никогда не молчат.
  Из Раджагрихи Будда шел в Варанаси. Здесь его всегда встречали, как героя-победителя. Тысячи любопытных сопровождали его в Олений парк, где он впервые привел в движение колесо своего учения. Из-за скоплений народа он редко задерживался в Оленьем парке. С восходом солнца он покидал Варанаси и шёл в Каушамби и Матхура, а затем, перед сезоном дождей, возвращался в Шравасти. Будду почитали все, даже брахманы, которые могли бы считать его угрозой своему престижу. В конце концов, он принадлежал к касте воинов. Но он был больше чем воин, больше чем брахман. Он был Золотой. Брахманы боялись его, потому что он не был ни на кого похож. Но он и был никем. Пришел и ушел.

8.

  Заплатив мне приданое, Аджаташатру сказал:
— Теперь вы должны купить себе дом. Не слишком большой и не слишком маленький. Он должен находиться на полпути из моего дома в царский дворец. Он должен иметь дворик, а во дворике колодец с прозрачной водой. Там также должно расти десять видов цветущих кустов. Меж двух деревьев должны висеть качели, чтобы двое могли бок о бок качаться на них много-много счастливых лет. В спальне должна быть широкая кровать с шелковым балдахином. Там еще должен быть диван рядом с окном, выходящим на дерево в цвету. — Перечислив все, что должно быть у меня в доме, он выгнул дугами брови и спросил: — Но где найти такой прекрасный дом? Мой драгоценный, мы должны сейчас же отправиться на поиски.
  Не стоит и говорить, Аджаташатру уже подыскал нам идеальный дом. По сути дела, это был его дом, и все кончилось тем, что я вернул тестю половину приданого, чтобы купить у него довольно милый, хотя и ветхий особняк, к тому же стоящий на шумной улице. К моему удивлению, перед свадьбой никто не пытался обратить меня к поклонению демонам. От меня потребовалось лишь исполнить роль жениха в древнем арийском обряде, чем-то схожем с нашим. Как и в Персии, религиозную часть ритуала выполняют представители жреческой касты, а значит, не обязательно следить за тем, что они говорят и делают.
  К вечеру я прибыл в длинный и низкий деревянный дом Аджаташатру. У входа меня дружелюбным гомоном встретила толпа народа. От меня веяло роскошью. Несмотря на жару, на меня надели златотканую накидку и тюрбан, который слуга наматывал и прилаживал целый час. Личный царский цирюльник подвел мне глаза черным и покрыл губы лаком. Затем он расписал мне тело светлой пастой из сандалового дерева, превратив грудь в листья и ветви, а ствол деликатно опускался по животу к половым органам, раскрашенным на манер корней. Две блестящие змеи, обвивая каждую ногу, спускались к коленям. Да, цирюльник был дравид и не избежал влияния доарийской культуры. В жару индийские щеголи часто покрывают себя сандаловой пастой — это якобы предохраняет от жары. Ничуть! Потеешь, как лошадь, но пахнет экзотическими благовониями.
   Меня сопровождал Карака со всей моей многочисленной свитой. К тому времени все уже переоделись в индийский наряд. Погода взяла верх над патриотизмом. В дверях дворца нас приветствовали Аджаташатру и Варшакара. Они были разодеты еще пышнее меня. На Варшакаре сияли бирманские рубины цвета его зубов, а наследник трона разукрасил себя, как сказали бы индийцы, тысячей тысяч алмазов. Алмазная нитка висела на шее, алмазы покрывали пальцы, спадали каскадами с ушей, обвивали огромное пузо. По древнему обычаю, Аджаташатру предложил мне мед и кислое молоко в серебряной чаше. Когда я выпил этой приторной смеси, меня провели в центральный двор, где был натянут ярко расцвеченный шатер. В дальнем конце шатра, пока еще невидимая мне, сидела со своей матерью, тетками и служанками моя невеста. На нашей стороне расположилась мужская часть царской семьи во главе с самим Бимбисарой, который приветливо поздоровался со мной:
— Этот день увидит соединение ариев далекой Персии с ариями Магадан!
— Ты отражаешь, о владыка, как и Великий Царь, истинный свет ариев, и я счастлив стать скромным мостиком между двумя сиятельными владыками всего мира!
  Всю эту галиматью я подготовил заранее, и еще многое другое, что можно спокойно забыть. Главное было создать впечатление, что Персия и Магадха теперь объединились против федерации республик и, если надо, даже против Кошалы. Меж Бимбисарой и Аджаташатру я вошел в шатер. Горели серебряные лампы. Цветов было тысяча тысяч. Заметь, Демокрит, я действительно думаю на цветистом индийском диалекте и перевожу мысли на твердокаменный греческий такими, как они есть. Эти два языка совершенно противоположны по стилю, хотя есть много схожих слов. Как бы то ни было, цветочных гирлянд там было множество, в спертом воздухе благоухало жасмином и сандалом.
  Землю покрывали китайские ковры. Один был замечательно красив: голубой дракон на фоне белого неба. Позже, когда Аджаташатру спросил дочь, чего она хочет больше всего, она выбрала этот ковер. Принц расплакался от радости. Ничто, сказал он, не может доставить ему большего счастья, чем видеть этот ковер с драконом в доме своей любимой дочери. Но ковра мы так и не получили. Принц решил отказать себе в этом счастье. Шатер был разделен надвое розовым занавесом. С одной стороны занавеса брахманы пели ведические тексты, бесконечно долго пересказывая историю нерушимой любви между Ситой и Рамой. Мне было забавно, что индийцы даже не притворялись, что слушают. Они были слишком поглощены разглядыванием нарядов и росписей друг на друге.
  Наконец верховный магадханский жрец разжег на жаровне огонь. Затем к жрецу присоединились три брахмана. Один держал миску риса, другой миску ги, третий миску с водой. В шатре стало уже так жарко, что я почувствовал, как с дерева у меня на груди опадают листья. Я вспотел так, как предписывал Кир каждому персидскому воину перед единственным за день приемом пищи. За розовым занавесом женские голоса распевали мантры. Потом Бимбисара шепнул что-то верховному жрецу. Через мгновение занавес поднялся, и царственные дамы увиделись с мужчинами. Поначалу мне показалось, что прически у дам — в их собственный рост. Потом моя жена рассказывала, что такая прическа требует целого дня и ночи кропотливой работы, и женщине приходится спать на наклонной доске, чтобы не разрушить чудо, созданное у нее на голове.
  Между старой царицей и главной женой Аджаташатру стояла маленькая хорошенькая девочка. Дать ей от роду можно было лет шесть… или двадцать шесть. Меж ее бровей виднелся красный кружок, какие так любят индийские дамы. Наряд невесты был прост, символизируя девственность. Мгновение мужчины смотрели на женщин, а женщины притворялись, что на мужчин не смотрят. Мне понравилось, что и у тех, и у других грудь прикрыта — дань древней арийской скромности, столь легко преодоленной томным климатом Гангской равнины. Наконец верховный жрец приступил к своим обязанностям. Он взял у служанки корзину сухого риса и сделал на ковре семь маленьких кучек. После этого Аджаташатру пересек разделяющую мужчин и женщин линию и взял дочь за руку. Варшакара подтолкнул меня и шепнул:
— Идите к ним!
 Я присоединился к отцу с дочерью у священного огня. Что отвечать, я уже выучил, — к счастью, слов было немного.
— Кир Спитама! — сказал Аджаташатру. — Арийский воин, посол персидского царя, возьми мою дочь Амбалику и обещай, что будешь соблюдать арийские заповеди и принесешь ей богатство и радость!
  Я сказал, что приложу для этого все усилия. Тогда Аджаташатру привязал мой кушак к ее. Вместе с Амбаликой мы бросили рис и ги в огонь. Меня порадовала эта часть церемонии — ведь мы были с сыном Мудрого Господа в затененном месте. Затем я взял девочку за руку и несколько раз обвел вокруг огня, пока кто-то не положил перед ней маленький жернов. Амбалика встала на него, а я не мог взять в толк, что означает этот жернов. Связанные вместе, мы неуклюже сделали семь шагов, следя, чтобы обе ее ноги и мои на мгновение оказались на каждой кучке риса. Я знаю, что они обозначали: семь матерей-богинь доарийской Индии. Эти дамы вечны и вездесущи. Когда мы кончили прыгать по ковру с драконом, верховный жрец обрызгал нас водой, охлажденной ровно настолько, чтобы я понял, как мне жарко, и все — мы поженились.
  Но брак считался заключенным лишь после того, как мы проспим три ночи бок о бок. В свое время мне объяснили смысл этого воздержания, но я уже забыл. Мы также должны были в первую ночь в нашем доме вместе смотреть на Полярную звезду — это напоминание новобрачным ариям, откуда пришли их племена… И туда они когда-нибудь вернутся. К праотцам. Амбалика мне понравилась, чего я вовсе не ожидал. Я взял за правило предполагать худшее, и, когда предположения не оправдываются, получаешь некое тайное утешение. Время шло к полуночи, ушли последние гости. Тесть совершенно напился.
— Драгоценный мой, — всхлипывал он, — эти слезы вызваны тем, что уже никогда, никогда в жизни я не испытаю такой радости!
  Он заморгал, и краска с век стала щипать ему глаза, вызвав настоящие слезы. Нахмурившись, принц потер глаза сверкающей алмазами рукой:
— О, мой дражайший из дражайших, заботься о лотосе моего сердца, любимейшей из моих детей!
  Царская семья отбыла в шуршании надушенных одежд и сверкании самоцветов, и я остался наедине со своей первой женой. Я посмотрел на нее, не зная, что сказать. Но мне не стоило беспокоиться. Амбалику на женской половине хорошо вышколили. Она напоминала светскую даму, проведшую полвека при дворе.
— Думаю, — сказала она, — что, когда вы зажжете священный огонь, нам лучше подняться на крышу и посмотреть на Полярную звезду.
— Разумеется, — ответил я и добавил: — Огонь и для нас священен.
  Амбалика не проявила ни малейшего интереса к Мудрому Господу и Зороастру. Но рассказы о персидской придворной жизни влекли ее необычайно. Я зажег огонь на жаровне. С полдюжины слуг, явившихся в тот же день, для нас уже все приготовили. Считалось, что это подарок от старой царицы. На самом деле это были агенты секретной службы. Как я узнал? Если в Магадхе слуга послушен и расторопен, значит, это секретный агент. Обычные слуги ленивы, болтливы и вороываты. Мы забрались по скрипучей лестнице на крышу, к звездам.
— Термиты, — тихо сказала Амбалика. — Мой господин и хозяин, надо постараться их выкурить.
— Откуда ты знаешь, что здесь термиты?
— Это первое, что мы обязаны знать, — ответила она с затаенной гордостью. — Как шестьдесят четыре искусства, которым меня обучала старая царица. Сама она по-настоящему владеет ими. Царица — из Кошалы, а там верят, что женщина действительно может научиться этому. В Магадхе не так. Здесь только шлюхи изучают искусства, а жаль: ведь рано или поздно мужьям становится скучно со своими неграмотными женами, и они дни напролет проводят в игорных домах или со шлюхами. А эти девушки, наверное, очень милые. Одна из моих служанок работала раньше шлюхой, она говорила мне: «Думаешь, в твоем дворце хорошо? Погоди, вот увидишь дом такой-то хозяюшки!» Но мне придется ждать вечность, потому что все равно не смогу туда сходить. А мужчины могут. Но я стану совсем старухой, когда вы начнете ходить в такие места.
  На крыше был натянут шатер. При свете луны мы видели пять гладких холмов старого города.
— Вон Полярная звезда!
  Амбалика взяла меня за руку, и мы вместе посмотрели на то, что Анаксагор считает камнем. Я уже тогда заметил, что слишком часто думаю, откуда мы пришли. Где арии впервые собрались вместе? В северных лесах, где течёт река Волга? Или на бескрайних равнинах Скифии? И кем были темноволосые народы, которых мы нашли в шумерских и хараппских городах? И откуда пришли они? Или они просто появились из-под земли, как возникают цветы лотоса, когда приходит время?
  Демокрит хочет знать, почему восточные народы считают лотос священным. Вот почему: когда лотос пробивается через грязную жижу на поверхность воды, он образует цепочку бутонов. Когда бутон выходит из-под воды на воздух, он распускается, цветет и умирает, а на его место выходит следующий из бесконечной вереницы. Думаю, если достаточно долго смотреть на лотос, то сама собой возникнет мысль о смерти и одновременном возрождении. Конечно, может быть и наоборот: тот, кто верит в переселение душ, решит, что образ лотоса соответствует цепи новых существований... Насмотревшись на звезду, мы зашли в шатер. Я снял накидку. Дерево на моей груди плохо перенесло катившийся градом пот. Но Амбалику оно очаровало.
— Наверное, это было прелестное дерево!
— Увы — было. А у тебя есть дерево?
— Нет.
  Она тоже скинула накидку. Я не разделял склонности ее папаши к малолетним и с удовлетворением отметил, что Амбалика уже вполне сформировалась как женщина. Вокруг маленьких грудей были нарисованы листья и цветы. На пупке, под цветущими грудями, простерла красные крылья белоголовая птица.
— Это Гаруда, — сказала Амбалика, похлопав себя по животу. — Птица солнца. На ней летает Вишну. Гаруда приносит удачу всем, кроме змей. Она враг всем змеям.
— Посмотри! — Я показал ей обвитую змеей ногу.
  Амбалика звонко, непринужденно рассмеялась:
— Это значит, вы должны следовать нашим законам, а то Гаруда заклюет ваших змей.
— Значит, три дня мы должны спать вместе, но не прикасаться друг к другу?
  Амбалика кивнула:
— Да, три дня. Но это не долго. Ведь я владею всеми шестьюдесятью четырьмя искусствами и не дам вам соскучиться. Правда, я не слишком сильна в этих искусствах, я не шлюха. И всё же я умею играть на лютне, хорошо танцую. Пою не так хорошо. Играю в старых пьесах очень хорошо, особенно роли Индры. Я предпочитаю играть мужчин. Еще я умею писать стихи, я сочиняю их в уме, хотя и не могу сочинять моментально, как старая царица. Я не фехтую палкой и мечом, но хорошо стреляю из лука. Я умею делать искусственные цветы, их не отличить от настоящих. Умею плести церемониальные гирлянды, украшать цветами…
  Амбалика описала различные степени своего владения всеми шестьюдесятью четырьмя искусствами. Я уже давно забыл весь этот перечень, но до сих пор удивляюсь, как человек, тем более женщина, может быть одинаково сведущ во всех перечисленных занятиях и искусствах и к тому же уметь колдовать, плотничать, придумывать шарады и учить птичек говорить — особенно последнее. У каждой индийской дамы есть хотя бы одна птичка с яркими перьями и скрипучим голосом, которую хозяйка учит словам - «Рама» или «Сита». Стоит мне вспомнить Индию, тут же начинаю думать о говорящих птичках, о реках и дожде, о богоподобном солнце.
Амбалика сдержала слово. Она развлекала и занимала меня все три дня и три ночи, и, хотя мы спали рядом в шатре на крыше, я сумел соблюсти ведический закон. Когда я сказал Амбалике, что Аджаташатру назвал ее любимой дочерью, она рассмеялась:
— Я его вообще не видела, пока он не решил выдать меня за вас. На самом-то деле меня выбрала старая царица. Я ее любимая внучка. Разве жертвование коня прошло не чудесно? Старая царица так волновалась! «Теперь я могу умереть спокойно», — сказала она потом. Да, она скоро умрет. Таков последний гороскоп. Смотрите! Падающая звезда! У богов пир. Они бросают друг в друга звезды. Загадаем желание!Я тогда еще не познакомился с Анаксагором и не мог сказать ей, что звезда, кажущаяся ей пригоршней чистого света, на самом деле всего лишь летящий вниз кусок раскаленного металла.
— У твоего отца есть любимая жена?
— Нет. Он всегда любит новых. В конечном счете жены обходятся слишком дорого, а отец уже и так женился на троих. Он может взять еще одну, но только став царем. Но он спит с красивыми шлюхами. Вы с ним не ходили в такие дома?
— Нет. Ты сказала, у него нет денег…
— Мы с сестрами часто говорим, что хорошо бы переодеться в мужское платье и пробраться в публичный дом, когда там веселье, и посмотреть, как правильно занимаются искусствами. Или мы могли бы надеть вуали и прийти туда как танцовщицы. Конечно, если бы нас поймали…
— Ладно. Я схожу и все тебе расскажу.

— Не думаю, что вы должны говорить так вашей жене до того, как познали ее.
— Но не будет ли еще хуже сказать потом?
— И правда. А что у моего отца нет денег…
  Девочка была бойкая. Она пыталась отвлечь меня, а когда это не удалось, начала говорить очень осторожно. Она была прекрасным мимом. Меня предупреждали, что не следует говорить о таких вещах дома, даже на крыше в полночь.
— Он слишком щедр со всеми, — громко произнесла Амбалика. — Он всем хочет счастья и раздает слишком много подарков. И поэтому не может себе позволить взять новую жену, чему мы очень рады. Мы ни с кем не хотим его делить.
  Этот маленький монолог был шедевром двадцать восьмого искусства — актерства. На следующий день, когда мы бок о бок качались на качелях во дворике, Амбалика шепнула мне на ухо:
— Все деньги отец тратит на войско против республик. Этот секрет все женщины знают.
— Но разве не царь снаряжает войско?
— Старая царица говорит, что царь на самом деле хочет мира. Ведь после жертвования коня он уже вселенский монарх. Так зачем воевать?
  Я не сказал ей, что это Дарий, а не Бимбисара вселенский монарх, сразу заключив, что для Амбалики на первом месте родня, а не муж, и считал само собой разумеющимся, что обо всех моих словах будет доложено отцу или Варшакаре.
— А что думает царь о планах твоего отца?
— Он не знает. Старая царица не скажет, боится моего отца, хотя она ему мать.
— Ему может сказать распорядитель двора.
— Никто не знает, что говорит распорядитель по секрету. — Амбалика вдруг показалась вдвое старше. — Но республики он ненавидит.
— Он и мне так сказал.
— Да, что он говорит, все знают.
  Это звучало двусмысленно. Я тогда задумался, что же будет шестьдесят пятым искусством. Дипломатия? Или конспирация? Нашу беседу прервало прибытие деда Амбалики, принца Джеты. Поскольку шел третий день, он принес нам подарки, и мы развлекали его в главной комнате. Как ни изящна мебель и драпировки, совершенно ясно, что дом скоро рухнет от ветхости и термитов. Мой тесть заключил выгодную сделку. Когда Амбалика собралась уйти, принц Джета остановил ее:
— В конце концов, часто ли человек видится со своей внучкой?
  Амбалика повиновалась. Принц Джета обратился ко мне:
— Вы официально приглашены ко двору Пасенади. — Он волновался, но говорил ясно, без напряжения. — Царь хотел бы принять вас до начала дождей.
— Это большая честь, — по обыкновению, ответил я и добавил: — К сожалению, надо подождать до отправки в Персию первой партии железа.
— Это будет в конце следующего месяца, уважаемый посол.
  Принц Джета улыбнулся, а я изо всех сил старался не проявить своего смущения тем, что он знает о совершенно секретной сделке между мной и Варшакарой. Мы договорились о цене и решили, что железо будет обменено на золото в Таксиле. В общем и целом я остался бы доволен моим первым торговым соглашением, если бы не мысль о том, что это известно принцу Джета.
— Поскольку ваш караван идет через Шравасти, надеюсь, вы могли бы ехать с ним.
— И у вас будет надежная охрана, — сказала Амбалика. — Вы знаете, по всей Кошале рыщут банды, а на реках пираты. И все равно мне очень хочется повидать Шравасти. Старая царица говорит, нет города красивее.
— Я согласен с ней, — ответил принц Джета. — Правда, я видел лишь земли между двух рек — так мы называем наш маленький мир, — добавил он, обращаясь ко мне.
— Разумеется, я постараюсь совершить эту поездку…
— О, скажите «да»! — Амбалика обладала детским талантом упрашивать. Ей все было нужно тут же. Лаис такая же.
  Принц Джета улыбнулся внучке:
— Твой муж хочет встретиться с Буддой, о котором на женской половине ты слышала немало ужасного.
— Неправда, принц Джета. Многие наши дамы восхищаются господином Буддой. — Амбалика, вдруг превратившись в воспитанную принцессу.
— А ты?
— Не скажу, что мне нравится мысль быть задутой свечкой. Махавира интереснее.
— Ты видела и слышала Махавиру? — заинтересовался принц Джета.
  Амбалика кивнула:
— Когда мне еще не было шести, нянька взяла меня на совет джайнов, недалеко от вашего дома, у дороги к реке. Махавира сидел прямо в грязи перед своим советом. Никогда не видела такой толпы.
— А ты помнишь, что он говорил?
  Казалось, принц Джета обнаружил во внучке нечто любопытное. Потому что она стала моей женой?
— Мне понравилось, как он рассказывал, откуда взялся мир. Вы знаете, на самом деле все является частями гигантского человека, и мы находимся где-то у его поясницы. Конечно, география по Махавире отличается от того, чему нас учили в школе, но мне понравились все эти круги океанов — один из молока, один из прозрачного масла, один из сахарного тростника... — У нее была привычка внезапно замолкать. — Особенно мне понравилось, как он говорил о первом круге мироздания, когда все были шести миль роста и имели брата или сестру-близнецов, и каждый должен был жениться на сестре, как принято в Персии, и никто не работал, потому что было десять деревьев, на которых росло все, что можно пожелать. Листья одного становились горшками и сковородками, на другом росли всевозможные яства, уже готовые, — это дерево мне понравилось больше всех. Боюсь, я чересчур жадная. Было дерево с одеждами, а на одном дереве росли дворцы, хотя я не представляю, как это можно сорвать дворец будто банан. Но наверное, когда дворцы созревали, они сами падали на землю, которая была из сахара, а вода — из вина… — Амбалика снова запнулась. — Но я это серьезно. Я просто говорю, что запомнила. Он был очень старый. Я еще запомнила, что он был прилично одет, не в небесных одеяниях.
  Наша брачная ночь прошла прекрасно. Я остался доволен, и Амбалика тоже. Наверное, и ведические боги остались довольны, потому что через девять месяцев родился мой первый сын. Вскоре после свадьбы, в разгар засушливого сезона, я был приглашен на неофициальную аудиенцию к царю Бимбисаре. Он принял меня в маленькой, полной цикад комнатке, занавешенной пыльными занавесками. Бимбисара сразу приступил к делу. Пусть он был и не вселенским монархом, но царем-воином, да. До своего путешествия в Китай я считал, что идея о вселенском монархе присуща только ариям, видевшим нашего Великого Царя. Но в Китае мне рассказали, что некогда всем Срединным Царством — так они называют свою страну — правил один монарх в полном согласии с небесами и когда-нибудь он придет снова как Сын Неба. Название "Поднебесная" это означает - быть под управлением Неба. Арии путают звуки "Б" и "В", потому иногда говорят - "Нева". Поскольку существует только один бог, должен быть и один вселенский монарх. В действительности, разумеется, на небе и на земле столько же ложных богов, как и монархов. Но мне давно уже ясно: человечество жаждет единства. Китайцы никоим образом не связаны с ариями, но думают так же, как и мы. Ясно, что их вдохновил Мудрый Господь.
  Я испросил у Бимбисары позволения отбыть с караваном в Шравасти.
— Ты свободен ехать, сын мой. — Бимбисара обращался со мной как с членом семьи, каким по ведическим законам я и являлся.
— Мне хочется встретиться с Буддой.
  Однако я не упомянул о настоятельных приглашениях царя Пасенади.
— Я бы отдал все мое царство, чтобы следовать за Буддой, — сказал Бимбисара. — Но мне нельзя.
— Вселенский монарх может делать все, что пожелает. — При дворе все лицемерят.
  Бимбисара дернул себя за фиолетовую бороду.
— Никакого вселенского монарха нет. Тебе это известно. А если бы такой и был, то им стал бы Дарий. Конечно, это между нами. Дарий — владыка многих великих стран. Но всё же он не владыка всей земли, как себя называет. Как ты сам понимаешь, — сказал он задумчиво, — если Будда спросит тебя о жертвовании коня, скажи, что я был обязан засвидетельствовать почтение арийским богам.
— Он осуждает это?
— Он ничего не осуждает. И ничего не одобряет. Но в принципе все живое для него священно, поэтому жертвование коня порочно, как всегда будет порочна война.
— Но царь — воин и арий. Царь должен приносить коня в жертву своим богам, он должен убивать своих врагов во время войны, а злодеев - в мирное время.
— И поскольку я делал все это, мне не познать просветления в этом воплощении. — В глазах Бимбисары блеснули чистые слезы, отличные от тех, что всегда готовы пролиться потоками из глаз его сына. — Я часто мечтал, что когда-нибудь смогу отринуть все это. — Он коснулся своего украшенного самоцветами тюрбана. — И потом, став ничем, смогу последовать по восьми изгибам пути Будды.
— Что же мешает? — заинтересовался я.
— Я слаб.
  Со всеми Бимбисара был во всеоружии подозрительности, но со мной часто бывал на удивление откровенен. Думаю, потому, что чувствовал: он может свободно говорить со мной о делах, не касающихся политики. Хоть я и женился на его внучке, но оставался послом Великого Царя, и когда-нибудь мое посольство должно закончиться. Из деликатности никто при дворе не упоминал о моем неминуемом отъезде. Однако мысль о возвращении в Персию не выходила у меня из головы, и при нашей последней встрече она посетила и Бимбисару. Он прекрасно понимал, что я могу решить вернуться с караваном в Персию. Я прекрасно понимал, что вполне могу так и сделать. Моя миссия выполнена — связь между Персией и Магадхой установлена, и ей нет угрозы разрыва, пока у одних есть золото, а у других — железо. Но во время аудиенции у Бимбисары я еще не принял решения. Я определенно не собирался бросать Амбалику. С другой стороны, я не знал, как ей понравится мысль о разлуке с Индией. Не хотелось также думать, что скажет и сделает Аджаташатру, когда я скажу, что уезжаю в Персию, — точно утопит в слезах, если не в Ганге.
— Я слаб, — повторил Бимбисара. — У меня еще есть дела здесь. Я стараюсь устроить сангху всех деревенских старейшин. Сейчас я хочу, чтобы они собирались все вместе хотя бы раз в год.
— Магадха станет республикой.
  Я улыбнулся, показывая, что шучу, меня обеспокоило, что царь собирается обсуждать внутреннюю политику с иностранцем. Но это были мысли вслух.
— Деревенские старейшины — вот секрет нашего процветания. Управляй ими — и ты богат. Подави их — и тебя нет. Я первый магадханский царь, знающий лично каждого старейшину. Вот почему я вселенский монарх. Нет, я не собираюсь устроить республику. — Оказывается, он меня слышал. — Я презираю страны, где каждый состоятельный человек считает себя царем. Это противоестественно. В стране может быть только один царь: на небе ведь одно солнце, а у войска один полководец. Скажи Пасенади, что наши чувства к нему неизменны.
— Да, повелитель.
  Бимбисара собрался приступить к главному, и я предчувствовал неловкость.
— Скажи ему, что с его сестрой все хорошо. Скажи, что она выполнила жертвование коня. Скажи, пусть не доверяет тем, кто хочет нас поссорить. Пока я жив, у них ничего не выйдет.
  Я смотрел на него выжидающе. На индийских царей можно смотреть прямо, и даже невежливо не смотреть на них, но взгляд должен выражать смирение.
— Иди к Будде. Пади ниц перед Золотым. Скажи ему, что через тридцать семь лет после нашей встречи я по-прежнему шесть раз в месяц упражняюсь в морали восьми изгибов. Скажи ему, что недавно я начал понимать истину, некогда им сказанную: абсолютное достижение в абсолютном уходе. Скажи ему, что я втайне поклялся когда-нибудь оставить земные дела и последовать за ним.
  Никто не узнает, всерьез или нет говорил это царь Бимбисара, а в религиозных делах это значит чуть больше, чем ничего. Аджаташатру попрощался со мной в канцелярии своего отца, в царском дворце. Для любителя наслаждений он проводил слишком много времени в переговорах с тайным советом и главным советником. В Магадхе главный советник действительно выполняет работу по управлению страной, и ему помогают тридцать советников; многие из них потомственные, и большинство ни на что не годны. Как распорядитель двора, Варшакара отвечал не только за двор, но и за тайную полицию. Разумеется, он обладал большей властью, чем главный советник, и могуществом превзошел бы царя, не правь Бимбисара в тесном сотрудничестве с деревенскими старейшинами, которые смотрели на царя не просто как на друга при продажном, погрязшем в интригах дворе, но от его имени собирали налоги, оставляя некую часть себе, остальное же передавая в казну. Царя редко обманывали.
  Как и в Сузах, разные советники выполняли разные государственные обязанности. По традиции во все царствования верховный жрец приближен к царю, но буддист Бимбисара редко советовался с официальным стражем ведических богов. Для жреца единственным моментом славы было недавнее жертвование коня. Из числа тайного совета царь назначает министра войны и мира, а также верховного судью, который главенствует над всеми судебными органами страны и выслушивает жалобы, не направленные лично царю; кроме того, из числа тайного совета назначаются казначей и главный сборщик налогов. Эти чиновники обладают большим весом и традиционно умирают в богатстве. Но при Бимбисаре их держали на коротком поводке. Заключив союз с деревенскими старейшинами, царь несколько обошел их.
  Над всеми чиновниками ниже министров есть хозяин, известный как суперинтендант. Поскольку вся руда принадлежит царю, железными рудниками распоряжается суперинтендант, из чистого патриотизма потребовавший с меня лишь пять процентов за экспорт принадлежащего его хозяину железа. И я заплатил. Поскольку все леса принадлежат царю, слонами, тиграми, экзотическими птицами, строительным лесом и дровами тоже распоряжается суперинтендант. По сути дела, почти все приносящие доход стороны жизни в Индии находятся под контролем государства. Есть даже суперинтенданты, отвечающие за азартные игры, за торговлю крепкими напитками, за публичные дома. И в конечном счете система работает не так уж плохо. Если монарху не сидится на месте, он может ускорить ход событий. Если нет, то управление государством — процесс медленный и постепенный, ибо ничего не делая, не совершишь большой ошибки. Это, Демокрит, политическое, а не религиозное наблюдение.
  Тридцать членов тайного совета сидели на низеньких диванах в комнате с высоким сводом на первом этаже дворца. Судя по всему, комната эта соответствует Второй палате нашей канцелярии. Когда я вошел, Аджаташатру поднялся мне навстречу. Я низко поклонился — тестю и принцу. Он подошел и обнял меня за плечи:
— Вы покидаете нас, драгоценнейший! О, скажите, что это не так!
  Но в глазах у него не было слез, они сверкали, как у тигра, смотрящего на тебя с дерева. Я произнес цветистую и учтивую, заранее подготовленную речь. Потом Аджаташатру увлек меня в дальний конец комнаты и понизил голос:
— Скажите царю Пасенади, что его племянник печется о нем, как родной сын.
— Скажу, мой принц.
— Скажите ему как можно деликатнее, что нашей полиции известно: скоро на его жизнь произойдет покушение. Вы понимаете, что мы не можем предупредить его открыто. Нам было бы неловко признать, что у нас в Кошале есть агенты. Но вы  приехали издалека и можете сказать ему: пусть будет настороже.
— Но кто замышляет против него? — Тут я позволил себе придворное вдохновение: — Федерация республик?
  Аджаташатру был, очевидно, благодарен за подсказку. Самому ему такое не сразу пришло в голову.
— Да! Они хотят повергнуть Кошалу в руины — она и так уже почти в руинах. Вот почему они вошли в сговор с Вирудхакой, сыном царя.
  Не знаю, почему меня это так потрясло. В конце концов, человек, в честь которого мне дали имя, убил своего тестя. Но тесть — не отец, а священное почитание отца является одной из основ арийского морального кодекса. Поверил ли я Аджаташатру? Не помню. Но подозреваю, что нет. Его манера говорить напоминала птичье пение: много трелей, щебетания, и воздух прямо-таки звенит от бессмысленных звуков.
  В полдень следующего дня Варшакара проводил меня до самых ворот Раджагрихи. Передовая часть каравана отбыла еще до рассвета, голову от хвоста отделяло около двух миль. Я ехал в середине, со своим посольством, так и не решив, возвращаться мне с караваном в Персию или нет. Два года отделяли меня от настоящей жизни, в течение которых я не получил ни одной весточки из Суз.
— Мы считаем Пасенади нашим добрым союзником. - Варшакара плюнул бетелем в собаку какого-то парии, на ухе пса повис малиновый след. На севере, до горизонта, медленно ползли тысячи запряженных быками повозок с железом, поднимая облака желтой пыли. Металл был исключительно высокого качества благодаря одному из консультантов моего посольства, научившему магадханцев выплавлять железо персидским способу.
— Потому что слабый союзник — добрый союзник? — Шутить с Варшакарой было все равно что дразнить тигра в соломенной клетке.
— Иногда так, а иногда и нет. Но мы определенно предпочитаем старика сыну.
  Мы находились в середине шумной индийской толпы, и вряд ли кто-то мог нас подслушать.
— Это правда? — спросил я.
  Варшакара кивнул:
— До конца дождливого сезона в Кошале будет новый царь.
— Надеюсь, в это время меня там не будет.
— Надеюсь, вы сможете это предотвратить.
— Каким образом?
— Нужно предупредить старика. Я уверен, сильный царь в Кошале нужен Персии не больше, чем нам.
— Как может быть сильным царь, когда страной управляют буддисты?
  Варшакара удивленно взглянул на меня:
— Это не так. А если и так, какая разница?
  Я решил, что он не в себе, и осторожно напомнил:
— Насколько я понял, монастыри полны республиканцев и они нацелены на ослабление Кошалы, и Магадхи тоже.
— Совсем наоборот! — Варшакара вдруг опроверг все, что говорил мне по дороге в Варанаси. — Джайны и буддисты оказывают нам неоценимую помощь. Нет, это сам Пасенади заблуждается. Он святой человек и думает ли вообще о мире? О чем эти люди думают? Старому дураку пора бы отречься. Тогда бы мы могли… усмирить сына.
  Меня не интересовал анализ характера Пасенади, прежде всего, потому, что я не верил ни единому слову Варшакары во всем, что касалось политики, но я с любопытством отметил: теперь распорядитель двора одобряет буддизм, но почему?
— Всякая религия, утверждающая, что этот мир — страдание, от которого нужно избавиться молитвами, уважением ко всему живому и отказом от земных желаний, оказывает правителю огромную помощь, — произнес Варшакара, и ответ показался мне искренним. — Ведь если человек не стремится к материальной собственности, он не желает того, что имеем мы. Если люди чтят все живое, они не попытаются убить нас и свергнуть наше правительство. Честно говоря, через нашу тайную полицию мы пытаемся поощрять джайнов и буддистов. Но если мы увидим в них угрозу, то…
— Вот как. Их добродетели совершенно неприемлемы. Они не работают. Живут милостыней. А как сделать из них солдат? Что это за страна, где все люди живут милостыней?
— Мы и не пытаемся их использовать в деле. И потом, это относится только к монахам. Большинство джайнов и буддистов просто почитают Махавиру и Будду, а в остальном продолжают заниматься своим делом, как и другие, — с одним только отличием: они причиняют меньше хлопот.
— Потому что в душе сочувствуют республикам?
  Варшакара рассмеялся:
— Пусть и так, что они могут? Земные дела их не интересуют, а это как раз устраивает тех, кто целиком предан земным делам.
  Тут подъехала моя повозка, и мы распрощались с Варшакарой. Затем мы с Каракой протолкались к моей охране. Воины были одеты по-индийски, а вооружены по-персидски. Повозку снабдили навесом и мягкими сиденьями. К моему удивлению, всё  было исполнено, согласно моим указаниям. Возница хлестнул быков, повозка дернулась, и мы с Каракой пустились в двухсотдвадцатимильный путь до Шравасти.
Амбалика со мной не поехала, ее лихорадило - она могла быть беременна, и путешествие может оказаться для нее опасным.
— Но вы вернетесь? — спросила несчастная от предстоящей разлуки Амбалика.
— Да, — сказал я. — Как только кончатся дожди.
— Тогда я рожу вам сына.
— Буду молить Мудрого Господа, чтобы быть к тому времени дома.
— Следующей зимой мы уже втроем поедем в Сузы, — твердо сказала Амбалика.

9.

  Караван переправился через Ганг в речном порту Паталипутры, чьи паромщики славятся своей неуклюжестью, да ещё приходят в восторг при разных несчастьях. В нашем случае они дважды имели возможность повеселиться, и каждый раз при этом мы теряли по повозке с железом, хотя дни стояли такие, что гладь реки напоминала полированное зеркало. Из-за палящего зноя мы передвигались по ночам, а днем спали. Грабители нам не встречались, пока мы не въехали в лес на юге от Вайшали. Здесь на нас напало несколько сот хорошо вооруженных бандитов, они произвели много шума, но вреда не причинили. Эта банда пользовалась уважением по всей Индии, принимали в нее только законных сыновей членов воровской гильдии в третьем колене. Грабеж так прибылен, что эта гильдия не хочет подрывать свое ремесло, допустив к нему самоучек.
   Вайшали, столица Личчхави, является и столицей союза республик, известного так же как Ваджианская федерация. Приветствовал нас местный градоначальник, он показал нам зал съездов, где собирались делегаты из других республик. Поскольку съезд сейчас не заседал, зал был пуст. Посетили место рождения Махавиры — ничем не примечательный пригородный дом, в котором уже угадывалась усыпальница. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что и Будда и Махавира представлялись своим поклонникам чем-то большим, чем просто учителя и пророки, чем все боги, эта мысль кажется мне столь же головокружительной, сколь и ужасной. Хотя обычно буддисты и джайны продолжают молиться Варуне и Митре и прочим ведическим божествам, богов этих они считают ниже двадцати трех просветленных и двадцати трех переправщиков, поскольку боги не могут достичь нирваны и кевалы, не возродившись в человеческом образе. Запомни это, Демокрит.  Удивительно, что миллионы людей действительно думают, что в данный исторический момент два человеческих существа оказались на более высокой ступени развития, чем все прежние и будущие боги. Греки назвали бы это титанизмом, но это чистое безумие.
Пока я был в Вайшали, у меня сложилось впечатление, что хотя республики и ожидали нападения со стороны Магадхи, войска им не собрать - так всегда случается в странах, где каждый состоятельный человек считает себя царем. Нельзя вести войну, имея десять тысяч военачальников. Отдавая неизменную дань народной мудрости, не стоит забывать о том, что известно каждому дураку: народ не только легко подвержен демагогии, он и склонен к подкупу. Хуже того, люди совсем не стремятся к дисциплине, а без этого нельзя воевать, тем более - победить. Я предрекаю возвращение в Афины тиранов. Демокрит, конечно, не согласен... Уже на закате мы выехали на северный берег реки Равати. Шравасти находится на южном берегу. Поскольку медленная, мутная, пересохшая от жары река делает в этом месте широкую дугу, Шравасти имеет форму полумесяца. С суши его окружает кирпичная стена с грозными сторожевыми башнями. Со стороны реки построены пристани, доки и склады. Порт отделен от города шатким частоколом. В стране без мостов и боевых кораблей вода — отличная защита. Я с удовлетворением отметил, что Великий Царь сможет захватить Шравасти за день. Такое же удовольствие доставляет вид высоких городских башен в свете раннего утра — они как будто сложены из роз. Поскольку караван шел дальше на север в Таксилу, ему не было смысла переправляться через реку, и я распрощался со всем своим посольством, кроме личной охраны и Караки.
   Переправляясь через реку, я начал отчасти понимать тягу буддистов и джайнов к рекам, паромам, переправам и дальнему берегу. На середине реки, увидев, как быстро караван на северном берегу уменьшается в размерах, а городские башни и храмы растут на глазах, я живо представил образ, нарисованный принцем Джетой. Приближаясь к резиденции просветленного, я ощутил себя видящим этот образ наяву. Покинутый мною берег был обыденной жизнью. Река — потоком существования, где легко утонуть. Передо мной был не столько город Шравасти, сколько «отчий берег от рождения до смерти», так говорят буддисты. В Шравасти моего прибытия ждали, и на пристани меня встречала блестящая делегация. Принц Джета лично представил меня градоначальнику и свите. Встречавшие нас особы отличались от своих магадханских собратьев более светлой кожей и слегка льняными волосами; они распространяли вокруг себя атмосферу самоуверенности, редкой при магадханском дворе. Но царь Пасенади не претендовал быть вселенским монархом, к тому же у него не было Варшакары, чья секретная полиция и внезапные аресты держали всех в постоянном напряжении. Какие бы беды ни испытывало государство Кошала, жизнь здесь протекала вполне приятно для тех, кто мог себе позволить комфортное пребывание в Шравасти, роскошнейшем из городов этого мира.
— Почетные гости обычно прибывают с юга, и мы в их честь устраиваем подобающую церемонию, но здесь, у реки… — градоначальник посмотрел на огромную толпу портовых рабочих, рыбаков, лодочников.
  Несмотря на попытки городских полицейских оттеснить толпу, они толкали и нас. Хотя все выражали доброжелательность, всегда тревожно оказаться в бушующем море темных, пахучих тел. Полицейский кордон был смят, и толпа прижала нас к деревянному частоколу. Только благодаря моим персидским телохранителям нас не раздавили насмерть. Толпа отхлынула. Градоначальник громким голосом приказал открыть ворота, но они не открывались. Мы по-прежнему оставались в опасности - между бушующей толпой и частоколом.
— В Кошале всегда так, — сказал принц Джета, ударив по чьей-то воровской руке, умудрившейся украдкой просунуться между двумя телохранителями.
— А народ, кажется… веселый, — сказал я.
— Очень веселый.
— О да! В Шравасти живет пятьдесят семь тысяч семей.
  Между тем градоначальник продолжал кричать во всю глотку и стучать кулаками в ворота. Казалось, прошел полный цикл ведического мироздания, пока деревянные створки со скрипом не отворились и прямо за ними не появился строй воинов с копьями наперевес. Толпа отпрянула, и мы вошли в Шравасти неполиткорректно торопливо, а не степенно и с достоинством.
   Нас ждала запряженная лошадьми повозка, но я сказал, что предпочел бы пройтись пешком, потому что у меня одеревенели ноги. Я совершил весьма утомительную прогулку, пройдя от начала до конца самую короткую из четырех прямых улиц, идущих на караванную площадь. Три длинные улицы идут от площади к трём воротам, и каждая является началом или концом караванного пути. Своими несметными богатствами Шравасти обязан географическому положению — город находится на пересечении торговых путей с запада на восток и с севера на юг, потому им правят богатые магнаты. На практике это означает, что брахманы и воины занимают на иерархической лестнице вторую и третью ступень после касты торговцев — аномалия в ведическом мире, очень обижающая свергнутый и оставленный без внимания правящий класс. В мирное время царь, знать и брахманы полностью зависят от торговцев, которые, как и везде, заинтересованы в торговле, прибыли и мире. Только во время войны правящий класс занимает подобающее ему место, потому что торговцы прячутся по норам и ждут конца войны. Принц Джета считает, что потому-то класс торговцев и поддерживает буддистов и джайнов: обе секты осуждают войну. Две эти секты привлекают также на свою сторону сельских жителей, молящихся доарийским богам. Понятно почему: в деревнях предпочитают войне мир;кроме того, они питают отвращение к закланию быков, лошадей и ягнят, жертвуемых брахманами ведическим богам. Крестьяне не хотят никому отдавать свою скотину, будь то арии или неарии, люди или боги. Думаю, благодаря усилиям торговцев и неарийского местного населения буддийские и джайнийские верования со временем заменят культ арийских богов — это вполне возможно. До приезда в Индию я представлял себе города как слепые стены разной высоты, беспорядочно разбросанные вдоль извилистых улочек. Даже в Вавилоне дома вдоль длинных прямых проспектов такие же слепые, без окон, как в любом персидском или греческом городе. Если бы не случайные греческие галереи, монотонность архитектуры здесь подавляла бы, особенно учитывая климат, где простолюдины чуть ли не круглый год проводят на улице. Но Шравасти не похож на западные города. Каждый дом выставляет на улицу свои окна и балконы, а крыши украшены фантастическими башенками. Стены расписаны сценами из бесконечной жизни Рамы. Многие из этих картин пишутся весьма искусно — или переписываются, потому что каждый год их смывает дождем. Некоторые домовладельцы нынче покрывают стены своих домов барельефами — получается прекрасно. Пока повозка прокладывала нам путь, мы с градоначальником медленно двигались по людной улице к центру, а богатые купцы разглядывали нас со слонов. В отличие от толпы в порту горожане держались степенно. Они привыкли к иностранцам и встречали персов, не говоря уж о вавилонянах, египтянах, греках, и видели даже гостей из-за Гималаев, желтых китайцев.
— Слева — базары и мастерские, — сказал принц Джета. Он мог бы и не говорить. Я различал специализацию каждой улочки или переулка, отходящих от главной улицы, по их виду и запаху. От одних поднимались ароматы цветов, другие воняли прокисшими кожами. В некоторых кварталах с шумом грузили железо, из других доносился птичий гам. К здешней огромной центральной площади сходятся караваны со всего мира. Тысячи верблюдов, слонов, быков и лошадей заполняют самую большую из когда-либо виденных мной городскую площадь. День и ночь караваны прибывают и уходят, загружаясь и разгружаясь. Три больших фонтана дают воду скоту и людям, а вокруг в полном беспорядке раскинуты шатры и установлены навесы. Невозмутимые купцы все продают и все покупают. Они деловито снуют от одного воза к другому, сверкая цепкими глазами, как стервятники перед началом битвы. От караванной площади царская дорога ведет в зеленый парк, в центре которого расположен бревенчато-кирпичный дворец. Он не так внушителен, как новое творение Бимбисары, но зато красивее. К тому времени я уже изнемог, мой эскорт тоже. Но во дворце они отыгрались.
— Царь сказал, чтобы вас привели к нему, как только прибудете. — Взмокший распорядитель сиял от радости. В отличие от меня. Сегодня царь не обращает внимания на протокол.
— В таком случае, может быть, царь не будет возражать, если я сменю эти одежды и…
— Царь может не обращать внимания на протокол, но ожидает послушания во всем.
— Но я привез дары Великого Царя…
— В другой раз.
— Мне очень жаль, — прошептал принц Джета.
  Так, безо всяких церемоний, я вошел в маленькую комнату со стрельчатыми окнами. На фоне окон вырисовывались силуэты двух бритоголовых буддийских монахов. Старики были как братья. Меньший сказал:
— Добро пожаловать, Кир Спитама, к нашему двору!
    Я хотел упасть на колено, но царь Пасенади запретил
— Вы поклоняетесь только Мудрому Господу. Огонь — его посланец.
   Я слишком устал, чтобы проповедовать, да и слащавость царя показалась мне безобидной.
— Конечно, конечно. Вы молитесь небесному богу. Ведь и мы тоже, правда, Шарипутра?
— Да, в самом деле. У нас есть все боги, которых только можно вообразить, — сказал тщедушный Шарипутра.
— Включая и невообразимых, — добавил Пасенади.
— Мудрый Господь — единственный бог! — сказал я.
— Наши боги тоже единственные. Правда, Шарипутра?
— Многие из них, мой драгоценный.
  К тому времени я уже привык к манере индийских святых обращаться со своими приверженцами как с малыми любимыми детьми. Это «мой драгоценный» звучало нежно, в отличие от угрожающих «драгоценных» в устах Аджаташатру, который только и думал, как усыпить бдительность собеседника.
— Мне видится здесь противоречие, — едва произнес я.
— И нам тоже, — ласково ответил царь Пасенади.
— По сути дела, сама жизнь есть противоречие, — хихикнул Шарипутра, — хотя бы потому, что рождение всегда является главной причиной смерти. Хи-хи.
  Однако я решительно взял официальный тон:
— Я прибыл от Ахеменида Дария, Великого Царя, владыки всей земли, царя царей!
— Мой драгоценный, мы знаем, знаем! И вы расскажете нам о Дарии, когда мы примем вас при дворе со всей подобающей пышностью. Тогда и только тогда мы примем посла персидского царя, чье присутствие в долине Инда так обеспокоило нас всех. Но сейчас мы просто два старика, желающие следовать по пути восьми изгибов. Как царь, я не могу пройти по нему столь далеко, как мне того хочется. Но к счастью, теперь я архат, а вот Шарипутра совсем уже близок к просветлению.
— Мой драгоценный, нет! Я служу Будде и нашей секте…
— Слушайте его, Кир Спитама! Это Шарипутра создал секту и все правила. Это он следит, чтобы все сказанное Буддой не было забыто. И Шарипутра сам помнит каждое слово, произнесенное Буддой с того дня в Оленьем парке в Варанаси.
— Мой драгоценный, вы преувеличиваете! Все, что сделал я, — это переложил слова в стихи. — Он обернулся ко мне: — Вы поете, мой драгоценный?
— Нет. То есть плохо.
  Я чувствовал, что схожу с ума: не верилось, что один из них правит страной, по величине равной Египту, а другой — глава буддистов. Они поражали простоватостью.
— Я вижу то, чего вы не видите, — сказал Пасенади. —И все равно вы захотите узнать эту историю. В свое время в Шравасти приехала молодая дама. Она сказала, что из рода Гаутамы, как и сам Золотой. Когда мы поженились, просветленный открыл мне, какую милую шутку со мной сыграли. Очевидно, правители Шакьи не хотели смешивать свою благородную кровь с царским домом Кошалы. И в то же время они не хотели меня обидеть. И послали мне обычную проститутку. И я на ней женился. Но когда все раскрылось, рассердился ли я, а, Шарипутра?
— Вы были в ярости, драгоценнейший!
— О нет, не был! — Пасенади был уязвлен.
—Вы так бушевали, что мы за вас испугались.
— Вам показалось !
— Мой драгоценный, вы рассердились!
— Мой драгоценный, нет!
  Чья-то милостивая рука стерла из моей памяти окончание этой сцены. Наверное, я упал в обморок. Персидское посольство заняло маленький особнячок в конце дворцового сада. От дворца нас отделяли фонтаны, цветы, деревья и - тишина. Даже павлины не издавали ни звука, а компания священных обезьян безмолвно взирала на нас с ветвей. В центре великого города создан лес отдохновения. Мне дали неделю, чтобы подготовиться к официальному представлению царю. Принц Джета пригласил меня к себе домой — в высокое здание с видом на реку. В культурном обществе принца встреча с двумя безумными стариками стала казаться горячечным бредом. Когда я рассказал ему о приеме у царя Пасенади, его это встревожило.
— Это похоже на старика, — сказал принц.
  Мы были на крыше. Когда солнце село за смутно вырисовывающиеся голубые холмы, облака полосками расположились на небосклоне — предвестие сезона дождей. Небесный купол над Индией таинственным образом стал выше. Эффект устрашающий, унижающий человека.
— Распад государства объясняется поведением Пасенади?
— Все не так страшно, — уточнил принц Джета. — Кошала по-прежнему великая страна, а Пасенади - великий царь.
  Я одними губами спросил:
— Шпионы?
  Принц Джета кивнул. Но пояснил:
—Пасенади - и архат, и царь, одно с другим очень трудно сочетается. Я знаю это по собственному скромному опыту.
— Что такое архат?
— Само слово означает «убивший врага», в данном случае — свои человеческие желания.
— Как Будда.
— Если не считать того, что архат продолжает существовать, а Будда пришел и ушел. Некоторые считают, что раз Шарипутра не уступает Гаутаме в святости, то он тоже достиг нирваны, но нет. Будда всегда единственный — в данный момент времени. В прошлом было двадцать три будды. Будет еще один будда, последний в этом цикле.
— Шарипутру в самом деле считают… святым?
— О да! Насчет Пасенади могут быть сомнения, но насчет Шарипутры — нет. После Будды он ближе всех к освобождению. И потом, он сам создал секту. Это он дал монахам правила. Теперь он и Анаида собирают все высказывания Будды.
— Они записывают его слова?
— Разумеется нет. Зачем?
— В самом деле, незачем.
  Тогда я верил, что если святые слова записать, они потеряют свою силу. Я верил, что слова Мудрого Господа должны жить не в письменах на коровьих шкурах, а в умах истинно верующих. К сожалению, мне не удалось объяснить это моим бактрийским родственникам-зороастрийцам, перенявшим у греков манеру все записывать... Демокрит считает, что первые религиозные трактаты появились в Египте. Да кому до этого дело? Я по-прежнему думаю, что, записывая гимны и святые повествования, неизменно снижаешь религиозное чувство. Определенно нет ничего более волшебного, чем религиозные повествования, заповеди и молитвы, твердимые в уме, как нет ничего лучше человеческого голоса, когда он вызывает из уголков памяти слова Истины. С годами, правда, я изменился. Теперь я хочу полностью записать слова моего деда по той простой причине, что, если мы, еще живущие, не сделаем этого, это сделают другие и истинный Зороастр исчезнет под кипами исписанных воловьих шкур... Безо всяких церемоний к нам на крышу забрался статный мужчина лет сорока. Он был  вооружён и в шлеме, казавшемся золотым. Принц Джета упал на колени, я опустился на одно колено, догадавшись, что это Вирудхака, наследник трона. Вирудхака поспешил поднять нас. Грациозным жестом он усадил нас на диван.
— Официально мы встретимся завтра, уважаемый посол. Но я подумал, что было бы приятно увидеться вот так, вместе с нашим благородным другом.
  От имени Великого Царя я согласился, а краем глаза рассматривал принца. Мой ум занимало три вопроса: в самом ли деле он замышляет отцеубийство? Если ему удастся, что это будет значить для Персии? Не догадываясь о моих тревожных мыслях, Вирудхака задавал множество умных вопросов о Персии. После Бимбисары он был первым высокопоставленным индийцем, понимающим степень могущества Великого Царя.
— Судя по всему, Дарий близок к тому, чтобы стать тем самым вселенским монархом, о котором так долго твердят.
— Мы и считаем его вселенским монархом, достойный принц.
   Небо уже утратило всякий цвет. В вышине парили ночные птицы. В воздухе пахло дождем.
— Но включает ли его вселенная и Кошалу? А республики? А Магадху? А юг Индии? А земли там, за горами? — Он указал на темнеющие вдали Гималаи. — Есть еще Китай — целый мир, более обширный, чем Персия и все западные страны, вместе взятые. Должен ли Китай подчиниться вселенскому монарху?
— Говорят, они провозгласили собственного вселенского монарха. — Я был тактичен.
  Вирудхака покачал головой:
— В Китае много стран, но не хватает монарха-объединителя.
— Монарха? Или бога? — спросил принц Джета. —Истинный вселенский монарх должен быть подобен богу.
— Мне казалось, что вы, буддисты, не верите в богов, — рассмеялся Вирудхака, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов.
— Нет, мы признаем всех богов. Они неотъемлемая часть космического ландшафта. — Принц Джета сохранял невозмутимость. — Естественно, Будда не придает им значения. Естественно, боги почитают его.
— Я не вникаю в эти вопросы, — сказал Вирудхака. — Меня интересует одно: Кошала. У нас трудности.
— У какого царства их нет, достойный принц.
— У некоторых меньше. Бимбисару объявили вселенским монархом. Вы были на жертвовании коня, все видели.
— Но не скажу, что все понял. В конце концов, все владения Бимбисары не больше и не богаче, чем, например, Лидия — одна из двадцати сатрапий Великого Царя.
  С самого начала я придерживался политики не лебезить перед индийцами, но и не пугать их.
— Возможно, — сказал Вирудхака. — Но в этой части Индии только долина Инда подвластна Персии, и эта сатрапия… очень далеко от Кошалы. К тому же ваш царь должен знать, что нас никогда не побеждали ни в одной войне. А беспокоит нас вот что: Бимбисара требует признать себя вселенским монархом. Но жертвование коня прошло плохо. Он зря надеялся присоединить к себе Варанаси. Теперь мой двоюродный брат Аджаташатру собирает войско. Это значит, что, как только кончатся дожди, он перейдет Ганг.
— Насколько я понимаю, принц Аджаташатру опасается только республик. — Я действовал, как водолаз.
— Он их опасается не больше, чем мы. А нас они ни капли не беспокоят. — резко возразил Вирудхака. — Нет, война будет не с республиками, а с нами. Конечно, мы победим.
— Конечно, достойный принц. — Я ждал просьбы.
— Персия контролирует долину Инда.
— Но, как принц сам только что сказал, сатрапия Индия далеко от Кошалы.
  Пока мы беседовали, опустилась безлунная ночь, наши бесплотные голоса смешивались с доносившимся снизу шумом реки. В какой-то момент наш разговор угас, и я вдруг ощутил, что угасли мы сами. Нирвана? Но Вирудхака вернул нас в реальный мир. Для индийского принца он был очень прямолинеен. Он сказал, что хочет союза с Персией против Магадхи. Когда я спросил, что выиграет от этого Персия, принц ошарашил меня своим ответом:
— Мы контролируем путь в Китай. У нас монополия на торговлю шелком. У нас пересекаются все важные пути на Дальний Восток. Из Бирмы мы ввозим рубины и нефрит. Через нас вы можете достичь юга Индии не только по суше, но и по воде, поскольку порт Чампа снова будет наш. Его планы шли очень далеко. Он рассказал мне, сколько в точности войск нам потребуется, когда и где. Речь была тщательно подготовлена. Пока принц говорил, я представил, какое лицо будет у Дария, когда я расскажу ему обо всех богатствах, увиденных мной на средоточии караванных путей в Шравасти. Вот превосходный повод для вторжения в Индию! В Кошале гостеприимно встретят персидское войско. Затем Магадха будет сокрушена, а Кошала безболезненно поглотится Персией. Дарий был мастер в тонком искусстве присоединить к себе чью-либо территорию. Каждый школьник знает наизусть речь Кира к мидийцам:
  «Своей покорностью вы сохранили себе жизнь. А в будущем, если будете вести себя так же, никакая беда не падет на вас — только управлять вами будет не тот человек, что раньше. Но вы будете жить в тех же домах и обрабатывать те же земли…»
  Эта речь определила неизменную политику Ахеменидов: для покоренных народов не изменяется ничего, кроме господина: а поскольку Ахеменид всегда господин справедливый, его обычно принимали с радостью, как Кира в Мидии. К тому же при всякой возможности Ахемениды старались сохранить хотя бы сходство с властью прежней правящей династии. И вроде бы не было никаких причин, почему бы Аджаташатру и Вирудхаке не остаться сатрапами: но только идиот оставил бы у кормила столь ушлых принцев.
— Я сделаю все возможное, достойный принц. — Я произнес это загадочно и многообещающе — в лучшей сузской манере.
— У нас мало времени. Вот-вот начнутся дожди, тогда по морю отправляться нельзя. А сухопутный путь… Где останавливается ваш караван на время дождей?
— В Таксиле. Я оставил три месяца на завершение переговоров.
— Но вы сможете вернуться в Персию, когда дожди кончатся?нашего соглашения сатрапу Индии, он перешлет его в Сузы, и мы получим ответ до начала жары.
   Излишне говорить, что ничего подобного я делать не собирался. Я выжидал. Сначала должен прийти караван. Потом я доложу обо всем Дарию. Потом… Кто знает? Вирудхака уже на ногах. Мы тоже встали; наши силуэты еле виднелись на фоне неба. Вирудхака меня в объятия.
— Тайный совет подготовит соглашение, — сказал принц. — Надеюсь, вы отнесетесь к нему со вниманием. Также надеюсь, вы лично переведете текст на персидский.
— Царь… — Принц Джета только начал фразу.
— Царь одобрит, — успокоил его Вирудхака. — Он еще не совсем отошел от своего царства.
  Когда мы с принцем Джетой сделали несколько шагов вдоль парапета и посмотрели вниз, я шепнул принцу на ухо об услышанном в Магадхе.
— Они хотели, чтобы вы сказали это мне, - ответил он.
— Но это правда?
  Он покачал головой:
— Сын предан своему отцу. Да и как же иначе? У сына и так развязаны руки. Пасенади редко вмешивается… Он… — После паузы принц Джета произнес: — Нам посылают предупреждение. Но что оно значит? Чего же от нас хотят?
— Магадха хочет войны с республиками.
— И с Кошалой. Посеяв рознь между отцом и сыном…
— Умно, — сказал я.
— Но что, если мы никому не скажем? — Принц Джета внимательно взглянул на меня. — В таком случае никакой розни не возникнет, так?
  Мы договорились никому не сообщать о предупреждении принца Аджаташатру. Но конечно, каждый намеревался использовать свое знание в собственных интересах, как это водится при любом дворе, да и вообще в мире. И все же я был в замешательстве, потому что в замешательстве оказался принц Джета. Аджаташатру солгал? Но зачем?

10.

  Наконец распорядитель двора увидел меня. Поспешив навстречу, он уронил свой жезл, потом схватил его совершенно неподобающим образом, кое-как отсалютовал и, запинаясь, пробормотал:
— Прошу прощения, досточтимый господин посол. Вы могли принять нас за дикарей. Пожалуйста, пойдемте со мной. И ваша свита тоже.
  Мы втиснулись в комнатушку рядом с приемной. Дверь за нами захлопнулась. Дождь стучал по крыше так громко, что мы с Каракой едва расслышали: «Да здравствует царь!».
— Какой царь? — шепнул Карака.
  Я развел руками. Я был готов иметь дело как с Пасенади, так и с Вирудхакой и боялся лишь, что война между Магадхой и Кошалой начнется раньше, чем Дарий сможет воспользоваться ситуацией. Внезапно раздался троекратный трубный звук - дули в морскую раковину. Это традиционный сигнал к бою, и я не на шутку встревожился. Свергнута династия? Во дворце враги? Тут, еле дыша, появился распорядитель двора.
— Царь на троне, — сообщил он. — Сюда, господин посол.
  Мы поспешили в зал аудиенций, где в серебряном кресле восседала блестящая фигура с мечом в одной руке и скипетром из слоновой кости в другой. Распорядитель объявил о прибытии посольства от Великого Царя Персии. Сопровождаемый эскортом, я подошел к трону, на котором застыла совершенно сиятельная личность, не имеющая ничего общего с тем тщедушным монахом, которого я встретил в первый день по прибытии в Шравасти. Только отсалютовав монарху, я осознал, что этот надменный, усыпанный драгоценностями владыка в самом деле Пасенади. Его лицо было ярко раскрашено и ничего не выражало, как у всех ведических богов. Где же тот хихикающий монах, которого я видел с Шарипутрой? Царь произнес:
— Мы надеемся на добрые отношения с нашим братом в Персии. — Голос звучал отчетливо, бесстрастно. — Мы будем стремиться к этому. Мы посылаем ему наше отеческое благословение. Мы…
  Пасенади замолк, как если бы потерял нить. Воцарилась неловкая пауза. Мы смотрели на царя, а он смотрел на двери за нашими спинами. Я услышал позади себя шаги, но не посмел повернуться к царю спиной. Мимо меня проследовал Вирудхака, с него катилась дождевая вода. У подножия трона он по-сыновьи отсалютовал и тихо сказал:
—Случилось..
  Пасенади опустил скипетр. Обеими руками он взял за рукоятку меч, словно держал факел, освещая некий кровавый путь.
— Мы только что узнали, что наш возлюбленный брат царь Бимбисара свергнут своим сыном принцем Аджаташатру, который просит нашего благословения. Мы не даем его. Проклятие сыну, поднявшему руку на породившего его! Проклятие стране, чей владыка захватил отцовский трон! Проклятие на Аджаташатру!
  С проворностью старик соскочил на пол, принц и государственные советники быстро удалились вместе с ним; распорядитель столь же быстро удалил нас. Официальная церемония при дворе в Шравасти, очевидно, не состоялась, и дары Великого Царя остались непринятыми. Карака помрачнел: в конце концов, мы тащили эти сундуки с коврами и камнями едва ли не через полмира.
— Война важнее, — произнес я, успокаивая Караку. — Но поскольку до окончания дождей бои вряд ли начнутся, нам нужно как можно скорее повидаться с царем.
  Ни царя, ни принца мы не видели еще два месяца. Каждый день ко двору прибывали делегации со всех концов страны. Постоянно заседал тайный совет. Тем временем улица кузнецов закрылась для всех, кроме шпионов,, и Карака ловко проник в секретный квартал.
— Мечи, наконечники для копий, доспехи, — доложил он. — Они работают день и ночь.
  Война отодвинула в сторону все остальные дела. О событиях в Раджагрихе мне рассказал принц Джета. На собрании совета Аджаташатру просил разрешения перейти Ганг и напасть на республики. Бимбисара хотя и признал, что федерация не устоит против магадханского войска, заметил, что, учитывая последующие сложности в управлении этими склочными территориями, войну развязывать вряд ли стоит, разве он и так не вселенский монарх? Царь чрезвычайно серьезно отнесся к жертвованию коня: не посоветовавшись с отцом, Аджаташатру объявил Варанаси владением своей матери, Бимбисара пришел в ярость и сказал, что Варанаси — неотъемлемая часть Кошалы, с чем и распустил совет. Следующим вечером, после захода солнца, личная охрана Аджаташатру вошла в царский дворец и арестовала царя. Все проделали быстро и внезапно, сопротивления не оказал никто.
— Сейчас Бимбисара заточен на Горе Стервятников. Это такая башня в старом городе. — Принц Джета не выказал сожаления: он знал жизнь. — Говорят, оттуда еще никто не ускользал.
— И что?
— Мой зять и ваш тесть хочет войны. И он её получит.
  Мы сидели на внутренней веранде в доме принца Джеты. Напротив под косым дождем гнулись банановые деревья.
— Никто бы не подумал, — сказал я. — Аджаташатру часто плакал.
— Он играл роль, теперь будет самим собой.
— Вряд ли. Он просто будет играть другую роль, может быть, опять со слезами, - сказал я с уверенностью брахмана.
  Принцу Джете мои слова позабавили.
— Вы говорите как один из нас. Только вместо масок мы меняем воплощения.
— Знаю. В отличие от придворных вы не помните предыдущих воплощений.
— Будда помнит. Он может вспомнить каждую из предыдущих жизней.
— Пифагор тоже.
  Принц Джета обычно пропустил мимо ушей непонятное.
— Но Будда как-то сказал, что если в самом деле возьмется вспоминать прежние жизни, то не останется времени на нынешнюю, а она важнее всех.
  Внезапный порыв ветра оторвал от ветки гроздь неспелых бананов. Дождь хлестал.
— Бимбисара говорил, что скоро собирается стать монахом.
— Будем молиться за него.
— Аджаташатру хотел, чтобы я предупредил Пасенади насчет его сына.
— И как тонко! Пока мы следили за заговорами в Шравасти, он привел в исполнение свой в Раджагрихе.
—   Но какой смысл сбивать с толку меня?
— Чтобы убрать вас со сцены. В конце концов ему придется иметь дело с Персией. Мы знаем это с тех пор, как ваш царь захватил одну из наших богатейших стран.
— Не захватил, принц Джета. Правители долины Инда сами попросили Великого Царя принять их в свою империю. — Я говорил как восьмидесятилетний евнух Кировых времен.
— Простите меня. Я допустил бестактность, — улыбнулся принц Джета. —И всё же, Аджаташатру нанесёт Кошале как можно больше ущерба. Что он не сможет захватить извне, то попытается разделить изнутри, настраивая сына против отца.
— Он пытался?
— В этом нет нужды. Пасенади хочет быть и царем, и архатом, что невозможно. И оттого Вирудхака несчастлив. Кто упрекнет его?
  Через пару дней Карака принес мне личное послание Аджаташатру, написанное на коровьей шкуре красными чернилам. Вместе мы едва разобрали замысловатые буквы:
«Вы так же близки нашему сердцу, как были всегда. Вы любезны нашему взгляду, словно наш собственный сын. Вы оплакиваете, как и я, смерть моего отца, вселенского монарха Бимбисары. Ему шел семьдесят восьмой год жизни и пятьдесят первый год славного царствования. Двор будет соблюдать траур до конца сезона дождей, когда мы ожидаем увидеть нашего любимого сына Кира Спитаму на нашей коронации». И никакого упоминания о том, как Бимбисара умер. Через несколько дней мы узнали, что Аджаташатру собственноручно задушил отца шелковым шнурком, как того требует протокол свержения монарха. Я провел не одну беспокойную неделю в заросших зеленью садах Пасенади. Ни царь, ни принц не присылали за мной. Из Суз тоже вестей не было. Никаких известий и о караване. Мое отшельничество было нарушено прибытием принца Джеты и монаха Шарипутры. Они, в мокрой насквозь одежде, вдруг явились на веранде.
— Я случайно увидел Шарипутру в саду, — сказал принц, — и сообщил ему о вашем желании говорить с ним.
  Я простил эту ложь. Мне так не хватало общества, что даже буддийский архат с черными деснами казался милостью судьбы. Карака пошел за вином, Шарипутра уселся на пол, принц Джета на подушку, а я пристроился на табурете.
— Мой дорогой… — начал он и замолк.

— Наверное, вам лучше задавать ему вопросы, — выжидательно глядя на меня, подсказал принц Джета.
— А может быть, лучше я буду отвечать на вопросы? — вывернулся я, вспомнив о своей духовной миссии.
— Известно, что Будда только задает вопросы, — тактично заметил принц. — Как и Шарипутра.
— Хорошо. — В старике было какое-то неиссякаемое благодушие, вызывавшее во мне образ сытого младенца, однако холодный немигающий взгляд напоминал змеиный. — Вы любите игры, дитя мое?
— Нет, — ответил я. — А вы?
— Вечные игры — да. — Шарипутра засмеялся, но смех его прозвучал одиноко.
— Но почему вы совсем не интересуетесь Мудрым Господом и его пророком Зороастром?
— Все в мире интересно, дитя мое. И если вам интересно рассказать мне о вашем Мудром Господе, вы должны это сделать. Сейчас же! Говорят, истина не может ждать — правда, не знаю почему.
  Я рассказал. Шарипутра обратился к принцу Джете:
— Этот Мудрый Господь пытается выдать себя за перса, но говорит точно как Брахма. Ох уж эти боги! Они меняют имена от страны к стране и думают, что мы этого не заметим. Но они нас не одурачат. Хотя этот Брахма... Он такой честолюбивый - считает себя создателем!! О, вы бы его послушали, когда он в первый раз явился к Будде! Или во второй. Он упрашивал Будду привести в движение колесо его учения. О, Брахма умеет убеждать и упрашивать! Он знает, что прежде чем достичь нирваны, ему придется вновь родиться человеком, а единственный способ для этого — стать Буддой. Он не глуп. Как бы то ни было, Будда позволил себя уговорить, поскольку Брахма лучший среди богов и к нему можно снизойти, так ведь? И Будда согласился привести колесо в движение. Для Будды это было большой жертвой, поскольку сам он уже достиг нирваны и его уже нет ни здесь, ни там, ни где бы то ни было — в отличие от бедняги Брахмы.
  Затем Брахма пришел во второй раз, в Раджагрихе. И Брахма сказал Будде: «Я великий Брахма, царь богов! Меня никто не создал — это я создал мир! Я владыка мира! Я могу создавать, изменять и дарить жизнь. Я отец всего сущего!» Теперь-то мы знаем, что все это полная чепуха. Но Будда всегда вежлив. И всегда возвышен. «Если ты существуешь, Брахма, — сказал он смиренно, — значит, ты создан. Если ты создан, ты будешь развиваться. Если ты развиваешься, то твоя цель — освободиться от огня и постоянного движения, вложенных в тебя, поэтому ты станешь тем, что я сейчас. Когда ты сделаешь последний шаг по пути восьми изгибов, ты прекратишь свое существование».
— И что ответил Брахма?
    Никогда ни до, ни после этого я не слышал кощунства!
— Он растерялся! Представьте его — точно как ваш Мудрый Господь, такой же самодовольный и всемогущий, или мнит себя таким. Однако будь он в самом деле всемогущим, то смог бы и не существовать, а не может этого достичь. Вот потому-то он и упросил Будду запустить колесо своего учения.
— А вы вполне уверены, что это в самом деле Мудрый, то есть Брахма, говорил с Буддой?
—Это ведь все сон, дорогой мой, а во сне что-то имеет смысл, а что-то нет.
Я признал про себя, что в самом деле ощущаю, будто то ли сплю, то ли схожу с ума.
— Зороастр слышал голос Мудрого Господа… — начал я.
— …Как и Брахма слышал ответы Будды.
— Должен заметить, что Зороастр почтительно слушал ответы Мудрого Господа, а не наоборот.
— Я говорю наоборот, потому что Брахма почтительно слушал Будду. Ведь в каждый момент существует только один Будда.
— Существует только один Мудрый Господь.
— Кроме случаев, когда он перебирается в Индию и выдает себя за Брахму. Все равно это не единственный бог. Он самый тщеславный.

— Вы отрицаете, что Мудрый Господь — единственный творец всего сущего?
— Конечно, мой дорогой. И вы тоже. — И тут этот вредный старикашка повторил мне мою же цитату из священного текста: — «Ахурамазда до акта сотворения не был Мудрым Господом, жаждущим расширяться, мудрым, свободным от несчастий, ясным... Всегда правым, щедрым, всепроникающим…»
— Да, да. «И прозорливый Ахурамазда увидел, что разрушительный дух никогда не прекратит своих нападок…» И потому он ходит и устраивает ловушки для разрушительного духа и изобретает вне бесконечного времени, времени долгого владычества. Мой дорогой, как это надуманно! Если он всемогущий создатель, зачем он придумал этого разрушительного духа? Чего ради? А если уж придумал, зачем же бороться с собственным творением? Не очень мудро с его стороны, правда? И потом, настаивать, чтобы человеческая раса, другое его творение, постоянно боролась с его самым первым творением…
— То, что существует зло, нехорошо, Шарипутра. Но зло существует, равно как и добро, и борьба между ними продлится до торжества добра.
— Если добро все равно победит, зачем же бороться?
— Потому что такова воля Мудрого Господа. Из себя он породил все человеческие души. И эти вечные души существуют в нем, пока им не настанет пора принять человеческий облик. Тогда они делают выбор: следовать Истине или Лжи. Если они следуют Истине, то заслуживают награды.  Как же иначе победить зло?
— Уничтожить сначала мир, потом себя. Или, если хотите, — сначала себя, потом мир.
— Мир существует. И сам он существует. И зло существует. И добро существует. И борьба существует — неизбежно, предопределенно.
— Тогда лучше не существовать, не правда ли? И достичь этого можно, следуя по пути восьми изгибов.
Старик сводил с ума лучше злейшего из здешних софистов.
— Все борется… — начал я.
— …Кроме того, что не борется, — закончил Шарипутра. — Но ваш Мудрый Господь, как и наш гордый, хотя и лукавый Брахма, так же находится во тьме, как и остальные его творения.
— Мудрый Господь знает, что поймает и уничтожит злого Ахримана, когда кончится время долгого владычества. Когда он это сделает, все души будут спасены.
— Так он говорит . Но он тоже развивается. Было время, когда его не было. Потом он был. Теперь он есть. Но будет ли он?
— До Мудрого Господа был Мудрый Господь.
— А до того? Он говорит, если вы верно процитировали: «До акта сотворения я не был Господом». Если не был Господом, то кем же? И откуда взялся этот творец?
— Время… Время было. Есть. Будет.
— Возможно. А возможно, нет. Я говорю об изначальных вещах, дитя мое, потому что они вас интересуют. Мы не любопытствуем о природе вещей, о мироздании. Все едино. Боги, люди, призраки, звери, рыбы, деревья… Это все проявления мира, где страдание постоянно, потому что все течет и ничто не остается собой. Ведь так?
— Есть единый источник… — начал я.
Но Шарипутра уже не слушал меня.
— Первое, что я делаю с нашими учениками, — веду их на кладбище, где показываю разложившееся тело. Мы рассматриваем новую жизнь, возникающую из мертвеца, смотрим, как черви откладывают яйца в гниющую плоть. Потом яйца лопаются, и новое поколение червей наедается, пока через какое-то время — время очень-очень короткого владычества, мой дорогой, — не остается ничего, кроме костей, и бедные черви умирают от голода. Но из их праха произрастают растения, насекомые, невидимые зернышки жизни, и цепь продолжается дальше и дальше. И кому не захочется прервать эту цепь страданий?
— Цепь прервется, когда Мудрый Господь возобладает над тьмой и все станет светом.

— Должен сказать, это очень похоже на речения Брахмы. Но как он признает сам — когда не лжет, — ему не ведомо, как все закончится, так же как и откуда все взялось. Для нас, дитя мое, время — только часть сновидения, от которого ты очнешься, если испытаешь просветление. И угаснешь.
— Вы усвоили урок, Кир Спитама!
   Вредный старик наградил меня рукоплесканиями. Многие аргументы Шарипутры можно бы было опровергнуть, но я помнил наказ Дария. Я должен учиться и учить, а нельзя учить, не поняв сперва, что другие считают истиной. В те дни я не сомневался в своей миссии — наставлять всех на путь Истины. Но в то же время меня глубоко интересовала природа мироздания, и Шарипутра привлек мое внимание к любопытному пробелу в Зороастровой концепции божества. Да, Демокрит, ты тоже его заметил. Но ты заметил оттого, что интересуешься только сущностью материального. Всегда казалось неясным, когда и почему Мудрый Господь родился из неопределенного времени, что непонятно уже само по себе. Но до встречи с буддистами я думал, что религии, философии или мировоззрению при всей их сложности невозможно обходиться без теории мироздания,. Но тут нашлась секта или религия, захватившая ум двух могущественных царей и многих мудрецов, которая даже не задалась вопросом: как возник космос? Хуже того, буддисты относятся ко всем богам столь же дружелюбно-пренебрежительно, как и образованные афиняне. Но афиняне боятся общественного осуждения, а буддисты безразличны к предрассудкам брахманов. Их даже не очень взволнует, если их богов объявят демонами, как это сделал Зороастр. Буддисты принимают мир таким, какой он есть, но готовы уничтожить его. Они, однако, признают, что для буддистов-обывателей, возможно, лучше быть веселым, доброжелательным, преисполненным сочувствия к окружающим. Членам же секты, однако, надлежит отрешиться и от печалей мира сего, и от радостей тоже.
— Когда мы смотрим на гниющие трупы, я напоминаю ученикам, как отвратительно живое тело. Поскольку многие из них молоды, женщина еще влечет их и так привязывает к цепи существования, поэтому я показываю, что тело самой прекрасной женщины после смерти подобно ране с девятью отвратительно сочащимися отверстиями и покрыто липкой, мёртвой кожей…
— При всей скудости моего ума, суть я уловил, — сказал я, в какой-то степени отыгравшись.
— Мой дорогой, теперь вы сами вращаете колесо учения!
  Шарипутра взглянул на принца Джету. Лицо монаха по-прежнему улыбалось, но глаза оставались ясными и немигающими, как у попугая. Это приводит меня в замешательство.
— Нашему другу пора посетить Будду, — сказал принц.
  Демокрит хочет знать, кто такой Будда и откуда он взялся. В Индии я часто спрашивал об этом и получил множество ответов. Индийцы не придают значения фактам, ощущение времени у них не такое, как у нас, а понимание реальности основано на глубокомысленном заключении, что мир не имеет большого значения - они считают, что мир им снится.

11.

  В то время, когда мы с Буддой встретились, ему было семьдесят три года. Он родился в республике Шакья, что лежит у подножия Гималаев. Происходил из рода воинов Гаутама. При рождении его назвали Сиддхартха. Воспитывался Сиддхартха в городе Капилаваштру, столице той страны. Одно время отец Гаутамы имел в республике высокую должность, но я бы не стал называл его царем, как это делают некоторые снобы. Сиддхартха женился. У него родился сын, Рахула, что значит «звено» или «связь». Думаю, ребенок начинал жизнь под другим именем, но под каким? Но определенно он оказался для Сиддхартхи связью с тем миром, который Будде предстояло для себя уничтожить. В двадцать девять лет Сиддхартха начал так называемые «благородные искания». Он остро ощущал свою подверженность страданиям жизни и, понимая опасность жизни для всех подверженных страданиям от рождения, начал искать радикальное избавление нирваны (разрыва связей с жизнью). Поиски шли семь лет. Он жил в лесу. Умерщвлял плоть. Медитировал. В свой срок, Сиддхартха не только понял причины страдания, но и нашел лекарство. Он увидел все, что было и что будет после. В магическом поединке он победил злого бога Мару, владыку мира. Сиддхартха стал просветленным, или Буддой. Поскольку он устранил не только себя, но также и осязаемый мир, то стал выше всех богов: они продолжают свое развитие, а он уже нет. А раз просветление есть конец самого себя, уничтоженный мир не должен волновать Будду. Но мир, от которого он очнулся, вернулся к нему, когда с небес спустился великий бог Брахма и попросил его указать путь другим. Будду это не заинтересовало. Брахма был настойчив, и Будда наконец согласился пойти в Варанаси и привести в движение колесо своего учения. Там он открыл людям четыре истины и указал путь восьми изгибов. И в то же самое время, парадоксально, все это не имело смысла, потому что он упразднил этот мир. Все, причиняющее страдание, подобно миражу... Для него человеческая личность напоминает дурной сон — лучше избавиться от него, очнувшись к…но к чему? Дальше я не врубаюсь.. Он просветленный, а я нет. В этом всё дело. Как ни крути, это учение противоречит учению Мудрого Господа. Для буддистов и джайнов мир ухудшается, поэтому целью для мудрого является угасание. По Зороастру, каждый человек должен идти следуя Истине или Лжи, а спустя вечность его будут судить за все, что он сделал или не сделал в течение своей единственной жизни. В конце концов, проведя какое-то время на небесах или в аду, все человеческие души разделят победу Мудрого Господа над Ахриманом, и все мы достигнем совершенного состояния, не столь отличного от буддийской саньяты, сверкающей пустоты.
  Для индийцев все существа обречены постоянно возрождаться. Наказание и награда в каждой данной жизни есть результат предыдущих деяний. Каждый полностью во власти своей кармы, то есть судьбы. Для нас существует страдание и радость во время долгого владычества, а потом слияние с Ахурамаздой на вечное время. Для них существует бесконечная череда смертей и рождений, и лишь очень немногие вырываются из нее посредством нирваны, которая есть ничто, и саньяты, которая есть сияющая пустота, если она есть. Демокрит считает, что одно не так уж далеко от другого. Я же знаю, что между ними нет ничего общего. Признаю: в буддийском понятии саньяты есть что-то светящееся и скользкое, похожее на тех тех скользких угрей, которые извиваются по ночам в южных морях, испуская холодное сияние. В сердцевине буддийской системы пустота, и это самый настоящий атеизм... Будда никогда не спорил о существовании богов и их заповедях, разве что мимоходом. Он просто не придавал им значения. Но несмотря на ужасное самомнение, Будда не ставил себя на их место, потому что к тому времени, когда он привел в движение колесо своего учения, сам уже перестал существовать, что есть высшая степень развития. Но поскольку он сам еще не покинул тела Гаутамы, то позволил людям создать сангху, дабы облегчить страдания немногих избранных.
   Сначала в секту принимались только мужчины, но потом Ананда убедил Будду, что женщины тоже должны жить своей общиной и следовать пути восьми изгибов. Несмотря на свою обычную любезность, Будда отпустил шутку, и женоненавистники часто вспоминают ее.
— Если бы секту составляли одни мужчины, — сказал он, — ей бы осталось существовать тысячу лет. Когда в нее допустили женщин — пятьсот.
  Он был излишне оптимистичен... В конце дождливого сезона принц Джета сопроводил меня в парк, который он то ли продал, то ли все-таки не продавал купцу Анатхапиндике для Будды. Здесь живут тысячи монахов, учеников и почитателей Будды. Многие аскеты спят под открытым небом, паломники ночуют на постоялых дворах, а члены секты — в большом здании с тростниковой крышей. Неподалеку от этого монастыря на низком основании воздвигли деревянный навес. Здесь на циновке сидел сам Будда. Поскольку навес не имел стен, святой жил на виду у всего мира. Шарипутра провел нас в монастырь. Старик двигался как мальчишка, то и дело подпрыгивая. Теплый дождь, казалось, не беспокоил архата.
— Вам повезло: Татхагата в настроении поговорить. Мы так рады за вас! С полнолунием он обычно замолкает. Но не сегодня.  Я рассказал ему о вас.
— Я с радостью жду этой встречи, — церемонно проговорил я, использовав слово из упанишад, означающее серьезную дискуссию на духовную тему.
Шарипутра проводил нас с принцем Джетой к навесу, воздвигнутому над основанием, к которому вели восемь пологих ступеней, на нижней ступени Шарипутру приветствовал высокий, желтокожий человек мощного сложения, и архат представил его нам:
— Это Фань Чи. Он приехал из Китая.
— Не учиться у Будды невозможно.
  На кошальском диалекте Фань Чи говорил лучше меня, хотя и с акцентом. В дальнейшем мне было суждено подружиться с этим человеком, а пока я лишь замечу, что прибыл он в Индию с торговой миссией из одной маленькой страны на юго-востоке Китая. Позже Фань Чи признался мне, что пришел в тот день в парк, чтобы встретиться с персидским послом. Его так же влекла к себе Персия, как меня Китай. Вслед за Шарипутрой мы ступили под навес. Все встали навстречу нам, только Будда остался сидеть на своем коврике. Я понял, почему его называли Золотым, — кожа его была желтой, как у китайца. Будда не был ни арием, ни даже дравидом. Очевидно, род Гаутамы происходил от племени, перебравшегося через Гималаи из Китая. Будда был маленьким, худым, гибким. Он сидел очень прямо, как тростник, поджав под себя ноги. Раскосые глаза были очень узкими. Кто-то сравнил глаза Будды со сверканием ночного летнего неба. Не знаю. Я их так и не рассмотрел. Светлые брови срослись, образовав над переносицей пучок. В Индии это считается божественным знаком.
Кожу старика покрывали морщины, но она была блестящей, что свидетельствовало о его хорошем здоровье, голый же череп сверкал желтым алебастром. Вокруг старика пахло сандалом, что показалось мне неподобающим для аскета. За все то время, что я провел с ним, старик ни разу не пошевелился, разве что несколько раз повел правой рукой. Голос Будды звучал тихо и мелодично и, казалось, никак не связан с дыханием. Вообще создавалось впечатление, что Будда каким-то таинственным образом не дышит. Я низко поклонился. Он жестом предложил мне сесть. Я произнес подготовленную речь. Будда улыбнулся. И все. Получилось неловко. Потом какой-то молодой человек спросил его:
— О, Татхагата! Это правда, что мир вечен и все остальные взгляды ложны?
— Нет, дитя мое, я не считаю, что мир вечен, а остальные взгляды ложны.
— Тогда считаешь ли ты, что мир не вечен и другие взгляды неверны?
— Нет, дитя, я не считаю, что мир не вечен, а другие взгляды неверны.
  Затем молодой человек спросил Будду, конечен или бесконечен космос, похоже или не похоже тело на душу, существует или нет святой человек после смерти и так далее. На каждый вопрос Будда давал юноше один и тот же ответ-неответ. Наконец молодой человек спросил:
— В таком случае какие недостатки всех этих теорий мешают Будде принять их?
— Дело в том, дитя, что теория, будто мир вечен, — это джунгли, пустыня, корчи и цепь, навечно прикованная к бедности, боли, отчаянию и борьбе. Такая точка зрения не способствует знанию высшей мудрости и нирване.
— И это ответ Татхагаты на все вопросы?
  Будда кивнул:
— Это то, что мешает мне принять эти очевидно противоречащие одна другой теории, и поэтому я не придерживаюсь ни одной из них.
— Но у Татхагаты есть собственная теория?
  Повисла пауза. Признаюсь, кровь  прилила к моим щекам, я почувствовал  приступ лихорадки. Мне отчаянно хотелось услышать ответ или не ответ.
— Будда свободен от всяких теорий. — Голос старика звучал мягко. Глаза, казалось, смотрели в какой-то мир-немир, для нас не познаваемый. — Конечно, есть вещи, известные мне. Я знаю природу материи. Я знаю, как вещи возникают, знаю, как они исчезают. Я знаю природу чувств. Я знаю, откуда берутся чувства, и знаю, как они проходят. Я знаю, как приходит понимание и как оно заканчивается. Как начинается сознание — только чтобы прекратиться. Поскольку я знаю все это, то смог освободиться от любой привязанности. Моя сущность ушла, отринулась, освободилась.
— Но Татхагата, ты… Жрец, который достиг состояния, подобного твоему… сможет ли он возродиться?
— Неверно сказать, что он возродится.
— Значит, он не возродится?
— Это тоже не будет верно.
— Так он одновременно и возродится, и не возродится?
— Одновременность не соответствует истине.
— Я не понимаю, Татхагата. Он или одно, или другое, или одновременно и то и другое, однако…
— Довольно, дитя. Ты не понимаешь, потому что человек часто не видит того, что перед ним, он смотрит не в ту сторону. Я задам тебе вопрос. Если перед тобой зажечь огонь, ты заметишь это?
— Да, Татхагата.
— Тогда скажи, куда он уходит, когда гаснет? На восток? На запад? На север? На юг?
— Но твой вопрос не имеет смысла, Татхагата. Когда огонь гаснет из-за недостатка горючего,  он просто гаснет.
— Вот ты сам и ответил на свой вопрос, возрождается или нет святой. Это вопрос ни о чем. Он затухает, как огонь, гаснущий из-за недостатка горючего.
— Понятно, — сказал молодой человек. — Теперь я понял.
Будда смотрел в мою сторону.
— Мы часто возвращаемся к этому спору, — сказал старик. — И я всегда использую образ огня, потому что нагляден.
  Повисла долгая пауза. Вдруг Шарипутра объявил:
— Все, что имеет причинность, — мираж.
  Снова воцарилась тишина. К тому времени я позабыл все вопросы, что хотел задать. Мое сознание затухло, как пресловутый огонь. За меня спросил принц Джета:
— Татхагата, посол Великого Царя Персии интересуется, как был создан мир.
  Будда обратил ко мне свой странный, невидящий взор:
— Возможно, ты расскажешь мне сам.
  Зубы Будды были желтыми, в черных точках, и напоминали змеиные. Наверное, я описал ему одновременное рождение добра и зла, пересказал учение моего деда, и все это под наставленными на меня очень узкими глазами. Когда я закончил, Будда вежливо произнес:
— Поскольку никто не узнает, правильно его собственное мнение о сотворении мира или нет, то совершенно невозможно утверждать, что чье-то мнение ложно.
  И он обошел единственно важный из всех существующих вопрос. Следующая пауза была самой длинной. Дождь стучал по камышовой крыше, в ветвях шумел ветер, из монастыря доносилось пение монахов. Наконец я вспомнил один из множества вопросов, что собирался задать:
— Скажи мне, Будда, если жизнь этого мира есть зло, то зачем существует этот мир?
  Будда взглянул на меня. Думаю, на этот раз он действительно меня увидел, хотя под навесом стало тускло и зелено, как под водой.
— Мир полон боли, страдания и зла. Вот первая истина, — сказал он. — Пойми эту первую истину, и остальное станет очевидным. Следуй пути восьми изгибов, и…
— …И нирвана затушит тебя, или не затушит. — От такой выходки многие разинули рты — я перебил Будду! Тем не менее я был настойчив в своей бестактности. — Но я спрашиваю, кто или что создало мир, единственное назначение которого, согласно тебе, без всякой цели причинять страдание.
— Дитя мое, допустим, ты сражался в бою. И тебя ранило отравленной стрелой. Тебе больно. У тебя жар. Ты боишься смерти — и последующего возрождения. А рядом я. Я искусный хирург. Ты приходишь ко мне. О чем бы ты попросил меня?
— Удалить стрелу.
— И ты не захочешь узнать, из чьего лука она вылетела?
— Конечно любопытно. — Я понял, куда он клонит.
— Но захочешь ли ты до того, как я удалю стрелу, узнать, высоким был тот стрелок или низким, был он воином или рабом, красивым или уродливым?
— Нет, но…
— Вот что даёт путь восьми изгибов: избавление от стрелы и боли, противоядие от яда, который и есть этот мир.
— Но когда стрела будет вынута и я исцелюсь, я могу поинтересоваться, кто меня ранил.
— Если ты в самом деле прошел лечение, вопрос становится для тебя несущественным. Ты увидишь, что жизнь — всего лишь сон, мираж, плод твоего воображения. И когда ты исчезнешь, исчезнет и он.
— Вот ты Татхагата — тот, кто приходит и уходит. Когда ты здесь — ты здесь. Но когда уходишь, куда ты уходишь?
— Туда же, куда уходит погасший огонь. Дитя мое, нирвану нельзя определить словами. Не пытайся поймать ее в сеть привычных фраз, что она есть и ее нет. В конце концов, даже понимание сути нирваны есть лишь доказательство, что ты еще на этом берегу реки. Кто достиг этого состояния, не пытается найти имя безымянному. Давай сначала вынем стрелу. Вылечим плоть. Давай взойдем, если сможем, на паром, отправляющийся на другую сторону. Так мы пройдем половину пути. Так правильно?
  В сумерках я еле различал улыбку Будды. Он проговорил:
— Мудрость, превосходящая эту жизнь, глубока, как пространство Вселенной, наполненной кружением звезд.
— И понять ее трудно даже тем, кто проснулся, — сказал Шарипутра.
— Вот почему, Шарипутра, никто не может понять ее путем пробуждения .
  Оба старика рассмеялись знакомой шутке. Больше я из той встречи ничего не запомнил. Кажется, прежде, чем покинуть парк, мы зашли в монастырь. Там я впервые встретился с Анаидой. Это был маленький человечек, делом жизни которого было заучить наизусть все услышанное о словах и деяниях Будды. Помнится, я спросил у принца Джеты, сказал ли Будда что-нибудь такое, чего не говорил уже тысячу раз.
— Нет. Он снова и снова повторяет одни и те же образы. Единственно новым был парадокс с пробуждением.
— Но для Шарипутры это было не ново.
— Да. Шарипутра видится с ним чаще всех, и они обмениваются замысловатыми шутками. Они всегда смеются.. Не понимаю, над чем. Хотя я и продвинулся, чтобы улыбаться в этом мире, смеяться над ним  не могу.
— Но почему он так безразличен к идее мироздания?
— Потому что он считает мир несущественным в буквальном значении этого слова. Конечная цель для человека — дематериализоваться. Самому ему это удалось. Теперь он вращает колесо своего учения для других, чтобы и они обратились. Сам же он пришел — и ушел.
  Демокриту эти идеи даются легче, чем мне. Я еще могу допустить, что все сущее находится в движении и что мы принимаем за реальный мир какой-то изменяющийся образ, воспринимаемый каждым по-своему, причем восприятие каждого это персональная реальность. Но отсутствие божества, начала и конца, добра в борьбе со злом…  Отсутствие цели делает учение Будды слишком странным для моего восприятия и кажется чуждым мне...
***

...Я, Демокрит из Абдеры, сын Афинокрита, разбил воспоминания Кира Спитамы, малую часть которых вы можете видеть выше, на девять книг. Я заплатил, чтобы их переписали, и теперь каждый ПРОСТОЙ грек может их прочесть. Через неделю после приема у Аспазии Кир Спитама умер, быстро, без мучений, слушая мое чтение из Геродота. Это произошло около сорока лет назад. За эти годы я совершил путешествия по многим странам. Я жил в Вавилоне и Бактре. Я поднялся до истоков Нила и на востоке дошел до берегов реки Инд. Я написал много книг. Но когда я вернулся в этом году в Афины, никто не узнал меня — даже говорливый Сократ... Кир Спитама был прав, считая, что проклятие Алкмеонидов все еще действует. Перикл был великим человеком, но над ним висел рок. Во время его смерти двадцать лет назад Афины были разбиты извне спартанским войском, а изнутри смертоносной чумой. Теперь, через двадцать восемь лет постоянных войн, Афины сдались Спарте. Этой весной длинные стены были срыты, а когда я пишу эти строки, Акрополь занят спартанским гарнизоном. В большой степени благодаря знаниям, полученным от Кира Спитамы, я смог за долгие годы жизни выявить причины не только всех небесных феноменов, но и самого мироздания. Первоосновой Вселенной являются атомы и пустота, все остальное — просто человеческие выдумки. Миров, подобных нашему, бесконечное множество. Они появляются и исчезают. Но ничто не может возникнуть из ничего или перейти в ничто. Более того, атомы сами по себе распространены в бесконечности и бесчисленны, они образуют вселенский вихрь, где порождаются все составляющие начала — огонь, вода, воздух, земля. Причина возникновения всех вещей в непрекращающемся кружении, которое я называю необходимостью, и все происходит по необходимости. Так, Вселенная постоянно воссоздается вновь и вновь.

Как начал догадываться, или как верил Кир Спитама, у мироздания нет ни начала, ни конца, и Вселенная постоянно развивается во времени, которое бесконечно. Хотя я нигде не наблюдал ни малейшего следа Зороастрова Мудрого Господа, он вполне может служить понятием, переводимым как круг, символизирующий космос, первичное единство, мироздание. Но об этих вещах написано и в других книгах, а я хочу выразить признательность старому человеку, чью историю жизни мне радостно посвятить последнему живому свидетелю блестящего времени — Аспазии, жене Лисикла, торговца баранами.
***

Литература
помимо романа Видала "Сотворение мира":
1. "Кот в сапогах", Патрик Рамбо
2. История