Благодать!

Странная нынче зима. Вот, февраль ветродуй, у него два друга:  мороз, да вьюга. А он предательски бросил «закадычных» и с теплом дождливым, да сыростью весенней в обнимку. Неправильно это.

 Васька нервно притоптывал ногой  в грязном валенке.
 Мысли о непогоде никак не становились в рифму, а обличить последний зимний месяц в предательстве страсть как хотелось.

Третий день не подходил он к заветному ларю в сарае с пузатой четвертью свежевыгнанного первача. Вот, так, запретил себе и ни на нюх!
Но засевшей в алкогольной памяти  самогонный аромат нервировал деревенского поэта, возбуждая нестерпимое желание хряпнуть стаканище  одним глотком и без закуски.

 Его дядька делал это великолепно.
ЧутОк тормознутый по жизни, всегда с недовольной миной, он расцветал при виде хоть какого пузыря. Глаза его, вдруг, обретали лучезарность, легкий румянец окрашивал щетинистые щеки, глубокая складка на лбу разглаживалась.
 Он брал стакан двумя пальцами и медленно подносил  к тонким, вытянутым губам. Васька всегда удивлялся их отзывчивости на спиртное.
Казалось, губы  гипнотически притягивали до краев наполненную ёмкость  и, ставши пухлыми от прикосновения,  обнимали  край гранёного,  сладко принимая содержимое. Стакан поднимался над запрокинутой головой и  всачиво враз проваливалось в глотку.
 Свободные теперь цедилки вытягивались трубочкой и медленно выпускали пропитанный сивухой дух. Дядька закрывал глаза, дождавшись тепла в ногах,  довольным селезнем крякал:   коротко и громко.

Вскоре, после третьего полустакана уста его вдруг странно прилипали к зубам, отчего говорить он начинал  утробно, чревовещательно. Родственник склонялся над столом; раздвинутые указательный и большой пальцы  клешней двигались медленно, выбирая закуску и, застыв у сухой корки, брезгливо вздрагивали.
 Нос недовольно морщился,  клешня слепо  ловила недопитую бутылку и изо рта-раструба  изливалось вечно-любимое: «А белый  лебедь на пруду  качает пьяную звезду, на том пруду куда тебя, я приведу.»
Последний слог финалился гортанно громко. Тощий кулак взлетал над столом и вместе с хозяином опускался на  скудную закусь. Засыпал дядька мгновенно, минут на пять...

Васька завидовал этой песне. И как-то, после рюмки с дядькиных рук, ему захотелось написать чего своего. Он затрепетал в желании отрифмоваться.
 И, как оказалось, у него это чудно получилось.
 Срок-урок, колокола –вина, свеча –мечта. О-о, как просто все.
Вот, говорят, Пушкин на этом деле состояние сделал, Есенин, из кабаков не вылезал и все на отрифмованные словечки.
 А эти Пастернаки… им-то за что деньги в руки!?  Ваське как-то попалась книжка со стихами, и он ничего не понял.
 
"Бывают дни: чёрно-лиловой шишкой, Над потасовкой вскочит небосвод,
 И воздух тих по слишком буйной вспышке, И сани трутся об его испод." (с)

- Интелигенция, бляха-муха,-  возмущался он, - да-а, ну и наворотил, пастернак! Фамилия-то какая, - огородная!
 Шишкой дни выскакивают, небосвод над потасовкой. И ваще! Где рифма? Неправильная рифма пастернаковская! И где он видел, что бы сани терлись об испод.!?
 У старухи Савеловны, в сарае, бывшим когда-то землянкой-домишком, печь русская с тем самым подом. Старая любила рассказывать, как топили  её, хлеб, пироги пекли в этим самом поде.. А пастернак, значит, сани в дом и к поду, чтоб потёрлись! Ну поэт!
Расстроившись впрах, Васька, понял – читать поэтов ни к чему! Самому нужно, без всяких там, с огородными фамилиями.

Взошел восход  с луной поутру
А мне вся ночь не по нутру
Я поправлял простынку на кровати
Где с Катькой мы валялись в благодати…

-Не, такую рифму на гитару не положишь, не споётся она, - дядька поморщился, обнажив редкие зубы, - не попрет, не сыграется. А Катька Порошинская, штоль? Да, девка справная. Но, говорят не хозяйка. Здесь, ты правильно отписал. Самому за ней простынь и поправлять. Не стоит она стихов. Образ не тот.

Васька озлился.
- Не споется! Так, к ним ноты приложить сперва нужно. А там, глядишь, и попрет!, А Катька Силановская, не знаешь ты её, - и вытащил из кармана другой листок, - вот.

Я поставлю свечу у стола, пусть поплачет,
Слезным воском прольется на пол.
Не смогу объяснить я иначе
Как в любви появился раскол.

- Во! Эт, другой коленкор! Главное, без Катьки. А то, запутаешься в них и никаких поэзиЙ. Баба в стихах всегда лишняя. Ежели её вставлять туда, то ток неосязаемо, чтоб не узнал никто. С ними песня не споется. Проверено. Ты, давай к ларю сбегай. Твою поэтическую муть свеженьким чем разбавить нужно.

- Эт, как муть?- возмутился трезвый песенник,- муть у тебе в башке неопохмеленной! Ценитель, мать твою! - Васька сунул бумажку в карман.

- Ты, племяшь, бабку свою не тронь поганым словом, она  мать мне, родственничек поэтный, -дядька затянулся дешевой сигаретой, - вот, об ней  и напиши чего путевого. А то, взялся за б...  лебедей. Ты беги в сарай, стакан налей! Родственник единоутробный, какой-то ты неудобный, когда трезвый - совсем бесполезный! Ежели на столе пузыря нету, то и не жить поэту.
Васька замер каменно на секунду.

- Повтори!- промямлил.

Повтори, - передразнил дядька, - чего повторять, когда и не начинали, я ж говорю: вся душа в печали, духа требует водошного, а не стиха пробошного, что без похмелья затычкой в организьме приличном. Беги к ларю племянник, а я порежу пряник, - и действительно вытащил  залитую глазурью каменную коврижку, прилаживая нож, для верного удара

И понял вот так, вдруг, Васька: поэтические потуги-то его, и дешёвого стакана пустого не стоят. Хотя, черт его знает, мож так, с возрастом и придет озарение. Вот же, дядька  дождался.
Поздно ночью, в свете лунном, свете нежном заоконном, оба родственника всласть рифмовали храпом  невидимую ими, наступившую наконец,  февральскую благодать.