В автобусе

     Меня уволили в запас. До этого большую часть жизни служил на кораблях и в береговых частях военно-морского флота водолазом.
В войну в отрядах подводно-технических работ разминировал порты, фарватеры, рейды, каналы.  После войны строил мосты через реки, слипы для заводов и мастерских по ремонту судов, доки. 
Служить пришлось на Черном и Балтийском морях, в последние годы – в небольшом пограничном городке на Балтике, так называемом «самом западном гарнизоне» страны. За плечами немалый ратный труд. Но вот наступил конец военной службы. Надо было уходить на гражданку.
В военном городке, где не было крупных промышленных предприятий, демобилизованному из флота человеку с истраченным здоровьем, было не найти подходящей работы и полезных занятий. Городок с населением в три-четыре десятка тысяч  жителей обслуживал военный порт, корабли, береговые подразделения.  Поэтому надо было подыскивать себе подходящую работу и постоянное место жительства где-то в других районах страны.
Ехать можно было в любой конец Советского Союза. Можно было - к родственникам, разбросанным войной в разные концы государства.  Но ехать к ним не было резона, так как не любил я  покровительств и опеки, из-за которых могли возникнуть всякого рода трения и недоразумения потом.  Можно было ехать в новые города, строящиеся в местах разработок полезных ископаемых. В это время обживались целинные земли, интенсивно велась разведка залежей нефти и газа, редкоземельных металлов. Но там надо было быть молодым и здоровым человеком. Остановился я на Риге.  На городе, в котором довелось  строить гидротехнические сооружения, предприятия судоремонта и переправы через реку. Разумеется, не мог расстаться я и с морем, к которому привык за многие годы военно-морской службы. Город, море, мягкий умеренный климат - бывшему моряку самое подходящее место проживания и работы.
Ноябрь. Жестко стучит колкий дождь по зонтам. Под ногами чавкает, а сверху льет и льет. Вокзал… Пересадка.  Автобус… Пассажиры с емкими хозяйственными сумками и узлами, с чемоданами и портфелями. У некоторых дети. В сутолоке заполняется  вместительный «Икарус».
Зимы еще не чувствуется, а холод забирается под плащ, лезет в туфли. Некомфортно и в автобусе.
- Это четырнадцатое место? – останавливается пожилая женщина возле моего кресла, кивнув к соседнему сидению.
Голос с латышским акцентом.
- Да, - отвечаю я.
Помогаю женщине устроиться рядом с собой. Укладываем ее вещи на полку и под кресло. Степенно она усаживается у окна, запахивает серый плащ на груди, поправляет с проседью волосы, выбившиеся из-под мокрого платка. У нее светлые глаза, острый нос и много морщин на лбу. Ей наверняка за семьдесят, но она энергичная, боевая.
Автобус трогается. Мы едем по обсаженной липами извилистой, с выбитым асфальтом дороге, от городка к городку, от хутора к хутору, часто останавливаясь и подбирая новых пассажиров.
За спиной и впереди женщины ведут оживленную беседу. Я не понимаю их разговора. О чем могут говорить литовские и латышские крестьянки в таких поездках? Наверное, как и русские, – делятся последними новостями, слухами. Но меня не занимают их разговоры.
У меня нет попутчиков.
Невольно задумываюсь о Риге, куда держу путь. Что ждет меня там?.. Ни квартиры, ни работы, ни знакомых. Да и как примут в городе, где нет родственников, друзей, приятелей. Надо, как говорится, начинать все с нуля.
В потных, забрызганных грязью стеклах монотонно плывут с редкой пожухлой листвой перелески, залитые лужами мутной воды пашни, кургузые участки озимых, довольно убогие одинокие хутора. Уныло виснут облака у самого горизонта, кое-где на топких выгонах мелькают пасущиеся спутанные лошади вперемежку с коровами на привязи.
Грустно и одиноко. Периодами в воображении все еще рисовались картины недавней военной службы. От них не избавиться. Почти всю жизнь отдал военно-морскому флоту, а теперь – «гражданка!», которую давно забыл. А точнее: и не знал, так как был призван служить во флот почти мальчишкой.
Я настолько ушел в свои раздумья, что с первого раза не услыхал голоса соседки, которая обращалась ко мне.
- Вы куда путь держите? – спрашивала она.
Из латышского я мало что знал и, конечно, извинившись, говорю:
- Я не понимаю вашего языка.
- А мне показалось, что вы – латыш, - соседка пристально всматривается в мое лицо и на довольно хорошем русском утверждает: - Вы похожи на латыша-латгальца.
Я усмехнулся.
Но, по-видимому, женщине надоело сидеть молча, и чтобы скоротать дорожное время, она заинтересовалась моей поездкой.  Хотя, может быть, ее внимание привлекла моя угрюмость, с которой я смотрел в окно. Соседка по-простому, как  давнему знакомому, говорит:
- В Ригу едете?
Без желания отвечаю на вопрос.
Хотя на военной службе любопытство с пустословием не поощрялись, и я не одобрял их, однако женщина втянула меня в беседу.
- А ты больно не переживай за свою неустроенность и болячки, - узнав мои заботы, утешает она меня. Но в ее светлых глазах, внимательных и мягких, материнская тревога. Из-под плотного вязаного платка выбивается прядь седых волос, которую она постоянно убирает на место, чтобы не мешала разглядывать меня. Продолжает: - Все уладится, сынок, найдешь свое место в дальнейшей жизни…
Соседка без деликатностей, попросту  перешла со мной на ты, и мне даже приятно было это скорое сближение.
Женщина искренне улыбается. Полные обветренные губы обнажают два ряда еще крепких красивых зубов. Яркими огоньками искрятся ее светлые глаза. Они мне нравятся. В них доброжелательность и участие. Казалось, были давно знакомы мне и ее свежее лицо, и пологие морщинки на нем, и рассудительно-уважительный голос, но я  не знал попутчицы. Я видел: излишняя ее полнота не старит ее. Лишь натруженные жилистые руки, лежавшие на ее коленях, по-видимому, могли рассказать многое о ней. Огрубелые пальцы были в рубцах и ссадинах. Но это было первое впечатление о попутчице.
Заметив мой взгляд, соседка без обиняков заговорила:
- Трудностей на своем веку тоже много повидала. Не гляди так на мои руки… При Ульманисе  еще пухла с голоду, горб гнула на богатых… Мои предки же из бедных, всю жизнь в батраках да сезонниках.
Мне уже было интересно слушать разговорчивую женщину: все у нее разложено по полочкам в рассказе, каждая мысль на своем месте. В ее голосе не было ни  обид, ни недовольств жизнью. Будто никогда она не встречалась с бедами, не огорчалась неудачами, хотя рассказывала о тяжелом прошлом.
- Очень живы еще ульманисовские времена в памяти? – дивился я образному   повествованию ее.
- Как же… - показывает она рукой в окно на хмурые деревянные  постройки у леса в километре от дороги. – Вон на том хуторе, - видите? - и я батрачила в молодости. Картошку полола, снопы вязала. За скотиной ходила. Крестьянскую работу везла, как тягловый скот… Хозяин-сатана скаредный был. От темна до темна заставлял работать… Неподалеку от этого хутора я родилась, - продолжает она, - считай, и полжизни тут прожила. Сначала в семье отца-батрака – за одной крошкой семеро с ложкой, - смеется она: - нас семеро было…
Автобус въехал в плотную полосу дождя, закрывшего лес, поля, хутор. Попутчица умолкла, прильнув лицом  к окну, но ненадолго. Сразу же поворачивает голову, говорит:
- Потом замуж выдали… И опять мозоли на руках, картошка, капуста да путра в питании. Правда, когда муж устроился чернорабочим на железную дорогу, стало легче. Избушку-развалюху  купили, хотя – будь она неладна! – все жилы вытянула своими постоянными ремонтами.
Соседка увлеклась повествованием о далекой жизни, и я, охотно слушая, невольно наблюдал за ней. Мои думы о Риге и проблемах с устройством на новом месте жительства отошли на второй план. В автобусе стало теплее. Собеседница сдвинула платок на затылок, пригладила ладонью посеребренные волосы, расстегнула пуговицы поношенного плаща. Я определил по обыденности одежды, что не в гости ехала она. Какие-то житейские дела позвали женщину в дорогу вдруг.
- Потом что? – поинтересовался я. – Сказывали, вроде ничего было житье потом…
- Что ты! – решительно возразила она, взмахнув рукой перед собой и качнув седоволосой головой. – Что ты?..
Я удобнее устроился в кресле, развернувшись к попутчице.
- Ты интересуешься, как жили при Ульмане-президенте в Латвии? – обращается она ко мне с повышенной интонацией. Громко судачившие пассажирки, которые сидели позади нас, притихли. Впереди - тоже смолкли, повернув головы к нашим креслам. – Плохо жили!
- Простые люди – очень плохо! – вставляет свое суждение стоявший в проходе между креслами интеллигентный мужчина в фетровой шляпе. Он не навязывает своего мнения. Суждение само по себе слетело с его губ. Видно, наш разговор он слушал с самого начала.
Я повернулся к нему. Но он больше ничего не стал говорить. На его морщинистом, чисто выбритом лице и в его, казалось, безучастных глазах читалась апатия. Но мне подумалось, что этот человек мог бы гораздо больше рассказать о прежней жизни, чем моя соседка по креслу.
- Правда! – бросает моя собеседница натруженные руки на свои колени. – Возьми хоть нас… В тридцать седьмом с железной дороги мужа вытряхнули, как мусор ненужный. Безработным стал. Я с малыми детишками – их четверо уже было, – как говорят, на бобах осталась. Ни накормить, ни одеть-обуть их. А хозяин мой, ровно заводной, и туда и сюда – день работает, неделю слоняется по городу в поисках заработка. И так два года почти. Что нажили, – проели. Дырявая крыша над головой, да ветхие стены халупы, правда, остались. Но нашу  развалюху  было уже не продать, чтобы как-то поддержать голодных и больных детей. Такие избенки  никто не покупал… Людское горе, как чума, прилипчивое. Многие в бедственном положении были тогда. Ничего не покупали. А мои родственники – братья  с сестрами – сами нищенствовали…
Следы того горя я видел в углубившихся морщинах под ее глазами. Борозды стали темнее, круче. И глаза покрылись туманной поволокой,  отражая тяжкую долю простой латышской женщины.
- Кое-как устроился смазчиком колес на станции, - продолжила она о  муже, - да ненадолго. Через два месяца опять на улице.  Потом грузчиком. Только будь она проклята такая работа! Надорвался он на ней - и никакого пособия, ни помощи от собственников, чтобы вылечить рабочего…
Попутчица волнуется от навязчивых воспоминаний о прошлом. Навертываются слезы. Она их не стесняется, промокая уголком носового платка, но голову опускает.
Автобус останавливается у колхозных построек – длинного деревянного гаража и двухэтажного сеновала. Шум дождя и ветра усиливается. Косые струи текут по стеклу, упругим душем обливают покидающих автобус пассажиров.
- Совсем взбесился, - кивает на окно мужчина в шляпе.
Моя соседка поворачивает голову, уныло смотрит в тусклое стекло,  о чем-то думает. Я не тревожу ее. Но когда автобус, пополнившись новыми людьми, тронулся, она повернула голову ко мне.
- Ты грузчиком-то не работал?
- Водолазом был, грузчиком не приходилось…
- И где трудился?
- В разных местах. И в Риге после войны вместе с саперами Красной Армии пришлось.  Мост через Даугаву строил...
- Каменный что ли?
- Мост стали называть Каменным. Да он и сооружен был на каменных опорах с стальными перекрытиями. Понтонная-то переправа уже никуда не годилась…
Лицо попутчицы мрачнеет.
- А мой-то… - безрадостно вздыхает она, возвращаясь к воспоминаниям о муже, – до войны еще сгинул. Царствие ему небесное. И все из-за того, что хотел поддержать семью, как многие бедняки тогда. Ох, и пришлось мне с четырьмя ртами…
Она опять вздыхает, трет глаза кулаком.
- Халупу нашу один богатый хозяин все-таки купил, так как земля вокруг нее была хорошая, - продолжила попутчица, когда немного успокоилась. – На эти деньги я и подалась со своим выводком в Ригу.  А кто  нас ждал в Риге, обездоленных да полуголодных и полураздетых?..
Женщина перешла к повествованию о жизни людей в Риге, когда она с детьми переехала туда.
Запомнились, как она вспоминала, на мощеных булыжником улицах грязь, песок, лужи. Осенний ветер яростно кидал брызги в лицо. Скакали извозчики. В крытых пролетках мужчины с дамами. Мужчины во фраках, в белых рубашках с крахмальными воротниками и манишками. Дамы в широкополых шляпах с лентами. А усталая женщина с голодными ребятишками стояла на улице напротив железнодорожного вокзала.
- По сей день воротнички эти белые вижу во сне, - говорит задумчиво она. – Так дались они мне, проклятые… Сколько я их перестирала да отутюжила!
Она умолкает. Долго думает, трет кисти рук. Но, растерев  набрякшие  вены на них, заговорила:
- Взяли меня в прачечную в Кенгарагсе. Один добрый человек отвел  туда, сжалившись над моей мелкотой… 
Соседи в автобусе прислушивались к повествованию старой женщины, прервав свой разговор о ненастной погоде этой осени.
- Поселили нас в сарае. Воду там кипятили…
- И никакого больше жилья? – удивился я.
-  Заработка едва хватало на хлеб да на суп из капусты. Какой разговор мог идти о жилье? Зато работы день-деньской. Не отойти от корыта… - Она вздохнула тяжко, закашлялась. – Вот тогда-то мой Арвид и спотыкнулся: не доглядела я за ним!
Что-то сильно наболевшее, давнишнее  услышал я в ее рассказе. Углы ее губ сложились в складки, опустились, сверкнуло затемненное горе в глазах. Она опять смолкла. Но я не спросил у нее, что ее так  мучительно волнует, посчитал, что если захочет –  скажет.
Прошло не менее четверти часа,  она взглянула на меня с горестным участием, спросила:
- У тебя-то есть дети?
- У меня? Двое…
- Арвид – это старший сын мой, - пояснила она вдруг. – Считала помощником растет, уже постиранные рубашки с охотой разносил заказчикам… А он, оказалось, ради получения чаевых бегал с постиранным бельем, но не как помощник мне. Дзерамнауда, называются чаевые по-нашему. Скрывал только получение этих чаевых, мошенник, хотя семья и впроголодь жила…
Соседку опять захватил тягучий кашель. От кашля даже слезы, как дождинки по стеклу окна, покатились по ее щекам.  Она вытирала щеки платком и старалась не показывать своего горя пассажирам. Автобус, разбрызгивая лужи, монотонно катился вперед. От монотонного громыхания и тряски пассажиры приморились. Ни на задних сидениях,  ни на передних креслах их разговора было уже не услыхать. Да и дождь, не переставая, стучал по крыше и стеклам, словно угорелый, отвлекал от дорожных баек. Хотя у передней входной двери какой-то мужчина будоражил пассажиров своим неровным поведением.
- Как сейчас помню то утро…  - наконец соседка, успокоившись несколько, повернула ко мне голову. – Оно было таким же пасмурным и дождливым, как сегодняшний день. Владелец прачечной зашел к нам в сарай. В куче грязного белья Арвид, старший мой, спал. Хозяин так огрел его по спине палкой, что до сих пор у него тёмный рубец между лопатками остался напечатанным… Я тогда чуть глотку не перегрызла этому извергу, да что сделаешь – выгнал он нас, бросив вдогонку: живите на «чаевые», которые по-хамски вы себе присваивали!.. Оказывается, прознал хозяин  о получении чаевых Арвидом, которыми он не делился  с ним, и обозлился, посчитав, что чаевые нельзя было утаивать от него…
Как по книге читала соседка о детях, дороговизне, переживаниях, о нападении немцев на Латвию.
- Хорошо еще, что подросший сын к фашистам не подался служить, - сказала она. - Многие его ровесники из богатых и не только из богатых  клюнули на приманку. Добровольно вступали в немецкие эсэсовские части, где можно было, как писали немцы в своих призывах, озолотиться с ног до головы…
- В эсэсовские?!
- А ты разве не знаешь, как эти эсэсовские части зверствовали потом в Белоруссии да под Ленинградом, отбирая у населения последние пожитки?.. – произнесла она с осуждением.
Меня ее сообщение ошеломило, но я посчитал, что она рассказывает какие-то  байки, базарные слухи, выдумки, о которых я не ведал.
Она опять ушла в себя, и мы некоторое время думаем каждый о своем, хотя она нередко бросает строгий взгляд на куражившегося мужчину у передней двери автобуса.
- Так говоришь, прописка тебя в Риге беспокоит? – спросила соседка вдруг.
- Нас же четверо! - киваю я.
- Большую жилплощадь, значит, надо найти для этого?
- Не знаю: найду ли такую у людей...
- Но ты не соблазнись искать место прописки в частных домах в пригороде, в хоромах…
Я понял, что большими домами владеют семьи бывших эсэсовцев, которые к бывшим фронтовикам не благоволят, наверное, все еще и дикую ненависть таят к простому народу, разгромившему фашистов.
Теперь автобус катится по ровной дороге. Ближе к крупному городу шоссе стало ровнее, шире, без выбоин и колдобин, и завывания мотора прекратились. Впереди заголубело.
- Не знаю, что меня ждет в Риге, - прервав молчание, роняю я. – Неужели и мне придется ютиться в сараях или в подвалах, как вам когда-то, при старых порядках? 
Мне было грустно и тягостно. Соседка, как видно, думала о чем-то домашнем, не хотела вспоминать о притеснениях во время войны, об эсэсовцах, бандитствовавших вместе с немецкими фашистами в Европе. Ее еще не жухлое лицо округлилось, посветлело. 
- И чего ты-то беспокоишься? – перевела она дружелюбный взгляд ко мне. – Такая жизнь наступила… Погляди – чего только нет кругом: бесплатные дома пяти- и девятиэтажные для рабочего человека, одежа и обувка в магазинах, продукты разные… А главное, работы сколько хочешь,  зарабатывай и живи припеваючи. При каком таком Ульманисе простые люди получали в собственность квартиры с удобствами, пенсии, пособия, разную другую помощь? Теперь и захвораешь – иди в поликлинику или в больницу – ни копейки с тебя. Опять же, детишки в детсадах, в школах да в институтах бесплатно воспитываются и учатся. Народная власть всем все дает,  обо  всех заботится. Когда и где такое было? Чего ты переживаешь за свое будущее, о тебе, бывшем военном, государство позаботилось, не обидело,  – и,  наклонившись ко мне, как бы по секрету посетовала: - Годков мне много, старая я стала, а так пожить хочется в такое хорошее  время!
- Было бы здоровье, - говорю я. – Живут же люди до ста-ста двадцати и более лет…
- Живут, - улыбается она. – Да не все…
- Чего же вам не жить?
Она бросила суровый взгляд к передней двери,  где всё еще  куражился  пьяный мужчина с гривастой шевелюрой, задевая соседей руганью и бранью. Нахмурилась.
Я как-то и не обращал внимания на этого гривастого, не заметил, когда он вошел в автобус, а она, я понял, со времени посадки его в транспорт наблюдает за ним и морщится, как от зубной боли.
- Эх, сынок-сынок! – вдруг воскликнула она в сердцах. – Выпестовала я деток. Выучила. Дочек замуж отдала – живут на загляденье всем: престижная работа, квартиры просторные, ребятишки в садиках и школах… И сынов женила. Да старший – непутевым остался. К нему вот… к Арвиду,  и еду.
- Ну-у?
- Пристрастился,  несчастный, к проклятому зелью, с тех дармовых «чаевых», которые присваивал тайком, и  до сих пор не может расстаться с этим зельем. Только и свету видит, что через стакан спиртного. Теперь душу мотает и мне и семье… Конечно, в этом моя вина, и только моя. Но что я могла  поделать?  В тюрьму его надо было, наверно, беспутного…  - по-своему решает она.
Через минуту, с нескрываемым отвращением она кивнула на гривастого пассажира у передней двери автобуса, добавила:
- Тоже человек!.. Такой же, как мой. Зачем жить забулдыге на свете?..  Другим сокращать жизнь?..
- Тебе что ль сокращаю?.. – с угрозой поворачивается гривастый  к моей соседке, услыхав её осуждения алкоголиков. – Ведьма старая…
- Как ты разговариваешь со мной, бессовестный?! – вскидывает она голову. В ее взгляде властность, строгость, в голосе – негодование.  – Кто это тебе позволил с старшими так говорить?..
- Выключи свой рупор, тарахтелка!.. - гривастый перешел затем на латышский язык, но по интонации голоса и злости, с которыми он обращался  к женщине, я догадывался, что он говорит ей оскорбительные непристойности.
Не знаю, что он наговорил ей, но только она вдруг решительно отодвинула свои сумки ногой в сторону, энергично встала с сиденья и, отстраняя стоячих пассажиров в проходе, безудержно метнулась к передней двери.
Властно она кинула что-то шоферу за рулем по-латышски. Тот остановил автобус и открыл дверь.
-  Выходи отсюда! –  схватила  моя попутчица за локоть пьяного и толкнула его к выходу из автобуса. – Уваливай…
Дождь  хлестал в окна, стучал по крыше.
 Пассажиры притихли, как в рот воды набрали – ни звука, ни действий. Лишь интеллигентный мужчина, стоявший в проходе, сказал упиравшемуся гривастому, чтобы он подчинился оскорблённой женщине.
- Пьяным  не место в общественном транспорте, - добавил он. - Женщина права.
Моя соседка снова толкнула пьяного пассажира в спину. Я посоветовал мужчине не сопротивляться. Загалдели люди и  на задних сиденьях, осуждая поведение пьяного пассажира.
Тому ничего не оставалось сделать, как выйти из машины.
Автобус тронулся, оставив гривастого возмутителя спокойствия на обочине дороги.
«Здорово разделалась. Молодец!» – подумал я о смелой и решительной  соседке.
Она села на свое место. Властность с негодованием в ее поведении еще не сменились на прежние добродетель и мягкость, глаза  излучали жесткость, но она сказала о кудлатом, что ей жаль его. Я представил, что она, очевидно, так же решительно и бескомпромиссно поступает со своим сыном, и я как-то  посочувствовал ей.
Впереди показалось большое селение. Автобус замедлил ход. Соседка заторопилась, собирая свои вещи.
- Вот я и приехала, - вроде бы с сожалением проговорила она.
Скрипнув тормозами, автобус остановился. Я взял ее поклажу и вынес наружу. Дождь перестал. Показалось солнце, но было сыро и прохладно. На дороге стояли лужи.
- Спасибо за помощь, - взяла она из моих рук свои вещи и поставила их на   обочину. Будто близкому другу, по секрету она шепнула: - Скажу тебе – жизнь у нас, бывших голодранцев, хорошая стала при советской власти, сынок. Очень хорошая. И у тебя, вчерашнего служивого, все устроится.  Не робей… Мне семьдесят пятый. А жить хочется. Та-а-ак  хочется!.. – Добавила чуть позже: - Что касается  прописки в Риге, вот тебе адресок на всякий случай. Запиши… Скажешь, что от Сауле. От меня, значит. Семья младшей дочки  собственный дом имеет. Построила недавно… Да, не ищи прописки в пригороде, у богатеев… - напомнила она.
- Нехорошее что-нибудь может случиться? – воззрился я на нее.
- В таких домах не нашего с тобой поля ягодки могут жить…
Меня поразило предупреждение женщины, но я не стал углубляться в недосказанное ею.  В возбуждении я даже не догадался поблагодарить ее. Но в сознании  вроде бы осталась зазубрина от благожелательного предупреждения старой латышской крестьянки.
Попутчица, кивнув, мол, будь смелее и настойчивее,  направилась вдоль дороги. А я думал: «Что она имела в виду в своем наказе? Почему не расшифровала его? – Меня не только настораживало ее предупреждение, но я даже думал, что, может, я зря приехал сюда, в не очень знакомый мне край советской страны, где мало русских, где могут меня посчитать не своим и ненужным человеком. – Но ведь я не чужой здесь. Я строил современный мост через большую реку в городе, очищал порт от мин. Раньше, зимой через реку проезд был только по льду, летом – по  понтонной переправе, а теперь - любой  транспорт по великолепному мосту мог ходить в Задвинье круглый год. И еще: почему она с такой теплотой и отзывчивостью отнеслась ко мне? Чтобы оберечь меня от возможной  опасности? Но я ведь ей совершенно чужой человек!.. – Но, поразмыслив, я понял, что встретил добрую отзывчивую женщину.  Простого советского  человека. Бывшую беднячку, повидавшую много горя. Таких людей много в стране. - Так пусть же живет долго-долго эта добрая советская женщина! И не зря, что ради таких вот людей отдал я здоровье на военной службе…»
…Тогда, как только я приехал в Ригу,  мне, демобилизованному моряку, можно сказать, повезло. В доме дочери ехавшей со мной  старой участливой женщины в автобусе меня прописали и приютили,  а через полтора года я с семьей вселился в хорошую квартиру.  Подлечившись и поправив здоровье, пошел работать инструктором водолазного дела. С группой водолазов строил потом новую переправу через Даугаву – Вантовый мост. Помогали гидростроителям и в возведении электростанций на этой же реке.

Но потом… не прошло и пяти лет, как  развалили, разрушили Советский Союз.  Прекраснейшее государство рабочих и крестьян перестало существовать. 
А фактически,  началось разграбление советской республики. Заводы и фабрики были разворованы. Многое государственное имущество присвоили бывшие эсэсовцы и, как коршуны,  слетевшиеся из-за границы всякого рода проходимцы. Началось преследование коммунистов и руководителей советских общественных организаций. Народ поделили на граждан и неграждан. Многие рабочие и крестьяне оказались людьми «второго» сорта. Возле мусорных контейнеров как мухи закружились «бомжи», то есть люди без определенного места жительства, безработные и обездоленные. Зато бывшие господа, понаехавшие бог весть из каких краев, объявили себя хозяевами латвийской республики.
Вот в такое время мне довелось снова встретиться с пожилой латышской женщиной Саулите,  которая приехала навестить свою дочь в Риге.
Старая крестьянка изменилась в облике и в поведении. Это была затравленная, измученная, истерзанная переживаниями старая женщина. Ее и взгляд теперь был тусклым, нежизненным, погасшим. Верно, ей перевалило за восьмой  десяток, и ей было трудно.
Узнав меня на встрече у дочери, она несколько оживилась, спросила:
-  А помнишь, что я тебе говорила в автобусе несколько лет назад?
Честно сказать, я уже забыл ее недосказанные предостережения, ее участливые беседы со мной, и хотел перевести разговор на другую тему, но она мне напомнила.
- Наверно, бывший моряк-водолаз, строивший Каменный мост через Даугаву,  числится негражданином Латвийской республики!? Никто ты тут? – сверкнула грустными глазами она. – А когда порт разминировал, причалы строил,  своим считался?..  Почему ты, мужчина, моряк, вместе с трудовым народом Латвии  допустил такое здесь?
Я молчал. Чувствовал себя виноватым перед бывшей батрачкой, великой труженицей земли.
- Ты еще молодой,  - продолжала она возмущенно. – Неужели будешь терпеть издевательства  и притеснения, как мы, забитые батраки, терпели ярмо извечных насильников-угнетателей в ульманисовские времена?..  Неужели будешь терпеть притеснения недобитых эсэсовцев, айзсаргов, межабрайлисов, то  есть так называемых лесных братьев всяких?.. И нас, старых, беззащитными оставите с этими человеконенавистниками доживать век?!
Что можно было сказать этой старой женщине, знавшей жизнь во многих ее проявлениях? Я не находил ответа. Не мог успокоить ее, как когда-то успокаивала она меня, волнующегося моряка, уволенного из флота, и ехавшего в Ригу на новое место жительства.
- Справедливость свое возьмет, - заметил я.
- Моряки всегда были смелыми и отважными людьми, сынок, - продолжила женщина. – Не поддавайтесь извергам, обманувшим латышей и русских в Латвии. Это я тебе говорю, Сауле. Сауле - солнце, по-русски…
Солнце всегда освещало дорогу людям, солнце кормило и поило все живое, думал я. Оно делало добро, приносило достаток, обилие питания. Наверное, и эта женщина, названная солнышком при рождении, несет людям добро и добрые дела. Конечно, нельзя терпеть издевательства и притеснения, каждый человек, рожденный на планете Земля, имеет одинаковые права со всеми людьми с момента своего рождения.
Но я всегда верил, что справедливость и дружелюбие людей на земле рано или поздно все равно восторжествуют. За справедливость отношений, как настоятельно советовала Саулите, я до конца своей жизни буду бороться, как боролся во время войны с фашистами.