Спасибо Деду за Победу!

Еду в Приморье, в родное селенье матери. Тетка попросила помочь со строительством бани. Я и сам хотел уехать: опять конфликт с будущей тёщей. Были в гостях у неё, сказали, что хотим оформить отношения.
- Не смешите меня, три года уже живете, а дети где? – усмехнулась она.
- Мам, но мы стараемся! – потупив взгляд в тарелку, выдавливает из себя Женя.
- Стараются они! Тоже мне хитрое дело: любиться. Результат где? – сморщившись, она опрокинула в себя стопку. – Где результат ваших стараний спрашивается?
- Ну, Мама… - прогундосила Женя.
- Ты мне помакай тут! – впилась в меня взглядом.
- Татьяна Евлампиевна, Вы чего хотите? – не сдерживаюсь я.
- Чего хочу? Внуки где?
- Вы, евреи, всегда отвечаете вопросом на вопрос? – попытался парировать укол я (надо отметить, что Евлампиевна не родная мать. Женя - сирота).
- Да кто тебе такое сказал?
- Чего Вы хотите, мама? – через силу выдавил из себя я.
- Мама? Щенок! Молокосос! Сходи проверься – может ты пустострел! – очередная стопка.
- Ну знаете! – я встал из-за стола и направился к выходу, козочка хотела было пойти за мной.
- Сидеть! Я провожу! – Женя послушно села обратно за стол. Далее диалог в дверях, я обуваюсь, тёща сверлит меня взглядом.
- Сынок, ты проверься на это дело, сам понимаешь… - её взгляд добрел. - А я козу твою к гинекологу свожу, я ведь все понимаю, но в семье без деток, счастья не будет. Сожрете друг друга. Ступай с Богом, подумай. Остынешь – поймешь. Ступай. - тут в прихожей появилась козочка.
- Я с ним! - уже в слезах, попыталась диктовать условия будущая супруга.
- А ну, свалила! – Женя тут же исчезла. - Козлик, ты все понял?
- Понял, мама. - оскалился я.
- Не мамкай, пошел! – дверь за мной захлопнулась.
***
От такси на станции отказался, пошел пешком. Дорога знакома с детства: каждый камень, кочка, дерево. Вот «Крест» – начало родной деревни, вот дом местной целительницы Глафиры. Балка, где раки водятся. Сад, где яблоки воровал. А это уже дом деда, теперь тут живет тетя Паша. Дальше каждый шаг дарит воспоминание. Открываю незапертую калитку, знаю собака на цепи, не дотянется.
- Волчок! – надо же живой, ведь столько лет прошло.
Очень старый пес, действительно похожий на волка оскалился. Сначала показал сточенные от времени клыки, а потом залаял сколько было сил.
- Волча, ты чего? Это же я! – попробовал приблизится.
Пеньки зубов клацают в сантиметрах пятнадцати от моих рук. Пес старый, боится ошибиться. Вдруг не я? Что тогда? С огорода прибежала тетка. Руки в земле, на ногах галоши. Бросается мне на шею.
- Думала: обманешь, не приедешь! – руки скрещены за моей спиной, чтобы не испачкать белый батник. А вот слезы вытирает прямо о него. Я не против. Волчок, понимает, что не ошибся, лай переходит в вой и скуление.
- Да он это, он! – пытается объяснить тетка собаке, одновременно подводя меня к будке. Вот на моей одежде помимо слез, еще собачьи отпечатки лап и её же слюни. Но это совсем не важно.
Набежали дети; я их никогда не видел, но знаю, что это племяши. Это Соня, судя по раскосой улыбке. Это Димка, исходя из шрама на лбу. А это Федя - местный малыш-силач, по нему видно. На него как-то напали соседские собаки, так он одной пасть с испугу разорвал, та издохла на месте. Наверно, Илья Муромец в детстве выглядел именно так.
- Иди в дом, отдохни пару часиков. Я пока стол организую, дети с работы придут. – тетка все еще плакала.
- Тёть, Паш. - пытаюсь возразить я.
- Иди и футболку свою снимай. Постираю. Не спорь, я сказала! – подчинился.
- Иди. - тетка стащила с меня батник, вместе с рюкзаком.
Я подошел к родным ступенькам, неожиданно вспомнил: дед, будучи военным, не разрешал входить без доклада. Как много лет назад я отрапортовал заученную фразу. Правда тихо, не как тогда, стеснялся мало ли услышат. А в девять лет я произносил её громко насколько мог. Лишь бы порадовать любимого дедушку. Никто не ответил, другого я и не ожидал.
Зашел в дом. Это была дверь в детство. И, как позже выяснится, дверь в счастье.
Ничего не изменилось, вот швейная машина с колесом и педалью. Картина, где с неба падают монеты на обнаженную куртизанку. А главное запах: СССР. Не знаю сколько, я простоял, застыв. Зашла тетка:
- Женя, что с тобой на тебе же лица нет?
- Теть Паш, не стоит грузить Вас своими проблемами. – хотя хотелось рассказать.
- Геша, ну ты чего? Что случилось? –проняла, прочувствовала-таки. - Дитятко, успокойся.
- Какое дитятко, теть Паш? – а сам, как ребенок выложил все.
- Тетя, неважно у кого проблемы: у меня или у неё. Это же потерять её, очевидно же. Не хочу идти к врачам! Вдруг приговор? Я люблю её. Не хочу потерять. Павла улыбнулась.
- Иди спи, штаники тоже снимай. Сними сказала! Там в комнате икона Святой Матрены. Помолись. Я сама бездетной ходила сколько? Ну не давал бог детей, видно не готова была. А теперь глянь сколько внуков.
Она кивнула в сторону окна. За ним сгрудились любопытные дети, пытавшиеся заглянуть внутрь. Строили руками козырьки перед глазами, лишь бы подглянуть.
- Тёть Паш, я ж неверующий. Как молиться-то?
- Отец тоже не веровал, жареный петух в попу клюнул – уверовал.
- Но, тёть…
- Я сказала, а ты решай сам! – сказала, отрезала, ушла.
«Коня на скоку остановит. В горящую избу войдет!» - уехал от одной - приехал к другой. Я вошел в спальню деда, тишина звенела. Сразу подошел к комоду, на котором стояла икона. Взял в руки, надо же тяжелая.
- Помоги мне. Сына дай! Пожалуйста. Дай сына! - я перекрестился, осознавая всю бесполезность сего мероприятия.
Опять тишина. Легкие не выдерживают напряжения, голова кружится. Ничего не происходит.
- Дай! – образ полетел в стену.
- Дзынь!
На пол падает прямоугольный кусок металла, аккурат со спичечный коробок, с неправильным отверстием ближе к одной из вершин. А ведь, я его помню. Медальон с изображением одной из святых католической церкви. Поднял.
- Деду помогла, помоги мне. Сына нельзя? Дай дочь! - я упал на кровать, положив медальон на грудь. Мысли, бившиеся в голове, как птицы в клетке, уходили.
- Помоги. Умоляю. Спаси. - перед глазами понеслись кадры далеких воспоминаний.
***
- Геша, ну съешь еще трошке.
- Не, баб, не могу больше.
- А арбузу (ударение на букву «а») скибочку, осилешь?
- Да хватит его пичкать, усытся ведь! Пойдем полежим, чтобы утряслось… Что значит: «не хочу»? Надо, чтоб в животе улеглось. Давай поспим, а потом в гараж. – дед докуривает, и мы идем в дом.  Он лежит, глаза закрыты. Я играюсь осколком мины под его кожей. Терпит сколько есть сил.
- Ну будет тебе, больно ведь. Выбирай.
Я радостно начинаю изучать шрамы на его теле. Про этот рассказывал, это пуля, это еще из лагеря, это ему аппендицит вырезали… Вот он объект сегодняшнего рассказа: прямоугольный ожог на груди правее татуировки с лицом Сталина, прямо на солнечном сплетении.
- Вот этот…
- Не, Геша, про этот долго, да и мал ты еще…
- Я уже большой, хочу про этот.
- Ладно, - он встал с кровати, подошел к комоду. Взяв в руки бабушкину икону и после некоторых манипуляций извлек из неё кусочек металла, по форме и размеру идеально совпадавший со шрамом. Отдал его мне для изучения, а сам лег обратно. Слушай. В Германии это было в сорок пятом…
***
Никогда не забуду эти дни. Мы отбили концлагерь у фашистов. Этим зверям удалось построить ад в миниатюре.  Пятнадцать гектаров преисподней, огороженной колючей проволокой. А за колючкой люди, точнее то, что от них осталось, худые голодные – кожа да кости. И детки такие же как ты, только как скелеты. Сами худые и животик, как у тебя сейчас, но только от голода. Все радуются: мужики обнимают, девки целуют. А детки нет, будто не понимают, что все мучения позади, душу из них эти изверги выдрали, только ручонки тянут мол: «Дай». У нас у самих-то жрать не было, но у кого, что было заныкано: сухари или шоколадка трофейная все отдали. Мы пока там стояли два дня вообще не ели, кусок в горло не лез. Приказ командира запрещал отдавать пайки бывшим пленным, а сам, как и все. Только пульман с кашей возьмет, ложки не съест, несет его к детским баракам.
По морщинистому лицу потекла слеза. Дед сел, закурив беломорину, продолжил.
Ой, Геша, как-будто вчера это было. Бараки деревянные, в них шконки в три яруса. Там не то что матрасов, вообще ничего не было -  на досках люди спали. Перед строениями виселицы, человек по десять на каждой. Давно висят, многие почернели уже. Печи огромные, около которых трупы сложены, как дрова.
Так детишек пока решили в немецкие казармы поселить, там и мебель и матрасы были. По четверо на койку как раз все уместились. Вот ведем их к новому жилью, мне в помощь Тони дали, из бувшик узников лагеря. Англичанин говорил по-русски и хорошо ориентировался на территории. Фашистские бараки стояли полу кругом, перед ними небольшой плац. На нем наспех сколоченная виселица. Два человека в форме болтаются, один в английской, второй в немецкой, на груди таблички «коммунист». Еще не успели видимо убрать.
Кто-то из детей крикнул: «Ричи!». Детская толпа окружила место казни. Вот ту они все заревели, как по приказу. Я ничего не понимал.
- Кто это? – спросил я своего помощника.
- Это Ричард - он наш, из Дублина. А это Ганс он ему помогал.
- Помогал? В чем?
- Ричи, он тут за бургомистра был. Языков много знал, поэтому помогал немцам людьми руководить. Он даже имел право по лагерю свободно перемещаться. А нацисты русских за людей ведь не считают: вы для них скот. А нас по сравнению с другими кормили, и помощь от «Красного креста» давали. Он сначала гуманитарку детишкам подкидывал, они ведь толком работать не могут, зачем немцам их кормить? Потом придумал, как продовольственный склад незаметно обкрадывать. Они с Гансом дружили и тот стал ему помогать. А неделю назад кто-то из стукачей их раскрыл.  Вот результат.
Я испытывал благодарность этим двоим. Там ведь в лагере и бабы немецкие были, да и дети свои у многих из служащих есть. А людьми оказались заключенный и простой солдат. Мы решили их похоронить. Нашли место рядом с лагерем, небольшой холмик, где земля была помягче. Вырыли две могилы, ну как вырыли, копал в основном я. Тони хоть и говорил, что их кормили, но сил у него не хватало. После пяти взмахов лопаты ему приходилось отдыхать. Потом мы понесли тела, к могилкам. Я пришел первым, хоть немец и был тяжелее раза в два, чем тот, которого тащил ирландец. Без лишних церемоний я кинул труп в яму, присел на отвал и принялся крутить пару «цибарок» из махорки. Через несколько минут еле волоча ноги, пришел мой новый товарищ. Аккуратно уложив тело рядом с могилой рухнул сам, борясь с отдышкой.
- Вставай, покурим! Да будем закапывать.
- Сейчас.
Он встал на колени перед телом, снял с шеи покойного шнурок, на котором были простой крестик и медальон. Принялся обыскивать гимнастерку. Я его не осуждал – сам не раз обыскивал мертвых немцев в поисках папирос или фляжки со спиртным. В одном из карманов он нашел несколько сложенных листков бумаги фотокарточку. Сел рядом со мной, с благодарностью взяв самокрутку, закурил.
- Не стыдно? Товарищ ведь твой, хоть и «жмурик».
- Нет, Ваня, ты не понял: это вроде вашей иконы. Нельзя иконы хоронить, а крест мы положим в могилу, крест должен остаться с человеком.
Он развязал шнурок, крестик положил в карман гимнастерки Ричарда. Снова сел рядом и протянул мне медальон. Я повертел его, рассматривая.
- Действительно икона, а что здесь написано?
- Mathilde die Heilige, это по-немецки. Святая Матильда по-вашему.
Еще немного повертев кусочек металла, протянул его обратно.
- Оставь себе, икона должна быть у самого близкого человека на похоронах, в данный момент получается это ты.
- Да я в бога то не верю, к тому же ты его тоже хоронишь. Забирай, дай лучше фотку посмотреть.
- Оставь, Ваня. Веришь ты или нет - это не важно. Я, если бы не ты, не смог бы его похоронить. Мне же даже могилу выкопать сейчас не под силу. - он протянул мне фото, однако икону не взял.
- Жена у него красавица, конечно. Детишек аж трое, жаль не дожил... – убрав образ в карман, я вернул фото Тони.
- Да, жаль. Война закончится… Вернусь в королевство, отдам ей письма. - он бережно положил карточку к листам бумаги.
Через полчаса погребение завершилось установкой двух небольших крестов из веток дуба, растущего неподалеку.
Уже через день нас бросили в прорыв. Наш батальон на острие атаки. Я был уверен, что это мой последний бой. Уже в Марусе (этим женским именем он называл свой танк, дед был механиком-водителем Т-34, машин у него за войну было аж пять. Четыре раза он оставался единственным выжившим из экипажа) я достал иконку привязал к ней шнурок, надел на шею. Убрав под тельник, перекрестился.
- Спаси и сохрани. – произнес я первое что пришло в голову.
- Не поможет! – злорадно усмехнулся наводчик Гриша.
- С богом… - сказал командир.
Боевая машина покатилась в свой последний бой. Очнулся я от жжения в груди. Открыв глаза, понял, что вишу на раскаленном обломке рычага. Гимнастерка в месте попадания своеобразного копья обуглилась. Икона, спасшая мне жизнь, тоже раскалилась и прикипела к коже.
Танк горел. Времени было в обрез, голыми руками открываю раскаленную крышку люка, расположенного у меня под ногами. Кожа ладоней и пальцев остается на металле, в танк врываются языки пламени, топливо из пробитого бака горело под днищем Маруси. Выхода не было, бросаюсь в огонь. Когда выполз с лобовой стороны танка. Я был похож на пылающего демона, начинаю кататься по земле стараюсь сбить огонь – бесполезно. Слышу собственный крик боли, все конец мне.
Подбежал пехотинец, схватил за сапог и волоком протащил несколько метров. Кинув меня в овраг, где тек небольшой ручей, получил пулю в голову и замертво рухнул рядом.
- Спасибо, братишка. - последним усилием накрылся его телом, и сознание покинуло меня.
Победу встречал уже в госпитале. Думал война закончилась – все домой. Не тут-то было, меня приставили к экипажу пятой Маруси, прямо с ней поставили на поезд и сюда на Дальний Восток крошить япошек…
К этому моменту маленький Геша уже спал, так что о разгроме Квантунской армии он слушал на следующий день. А взрослый проснулся в комнате деда. Поднял икону, положил медальон обратно в тайник и вышел на улицу.
 Тетка уже накрывала стол прямо в центре двора. «Геша, у тебя там в рюкзаке телефон раз сто звонил. «Я не стала тебя будить.» - сказала она. Достаю мобильник: двадцать три пропущенных вызова, все от Жени. Перезваниваю, трубку берет Евлампиевна: «Да спит она – перенервничала, ходили же сегодня к врачу. Третья неделя! Поздравляю, козлик! Можешь называть меня мамой».
P.S. А через восемь месяцев родилась Матильда, самая прекрасная девочка на свете, а глаза у неё - дедовы.