Древняя Русь в современном мире. Александр Ужанков

Древняя Русь в современном мире
18 июня Александру Ужанкову исполнилось 60 лет!
«Православная беседа» поздравляет профессора с юбилеем и желает помощи Божией в трудах на благо русской культуры.
Предлагаем вашему внимаю беседу с А.Н. Ужанковым. Как действует в современном мире промысел Божий,  каковы ключевые особенности древнерусской словесности, что есть  любовь по Достоевскому…
Время назад!
– Александр Николаевич, вы изучаете древнерусскую словесность. Имеет ли она влияние на сегодняшний день?
– Я называю древнерусских книжников  вечными собеседниками. То, что было написано тысячу лет назад – актуально до сих пор. Для православных это естественно. Поэтому, когда читаешь и перечитываешь, всегда находишь что-то созвучным своему внутреннему состоянию. Замечаешь, прежде всего, то, что полезно и нужно тебе сейчас, потом ты уже можешь эту же полезность донести своим слушателям и студентам.
– Можно ли назвать главную отличительную особенность мировосприятия древнерусского книжника?
– Древнерусский книжник понимал, что история, так же как и жизнь отдельного человека – это разворачивание Божественного промысла. Случайности не бывает. Только кто-то умеет это увидеть, а кто-то нет. Чем духовнее, воцерковленнее, человек – тем больше закономерностей он замечает.
–  Современный человек смотрит вперед, в нашем понимании день сегодняшний  сменяет вчерашний и предваряет завтрашний. Время движется вперед. Тогда как в восприятии древнерусского книжника время, наоборот, из настоящего шло в прошлое. Для нас это необычно! Наверное, такое восприятие уже утеряно…
–  Нет, почему это необычно? Такое мировосприятие не утеряно. Старцы и духовные люди так и мыслят. Конечно, после 40-х годов 17 века происходит революция в мировоззрении, формируется новые, светские ценности. Но для человека книжного, православного, по сути дела, ничего не меняется. Время –  это то, что истекает, как некая масса. Современные физики говорят, что существует масса времени, это физическая величина, которую можно даже высчитать так же, как и массу тела. Так вот, время – это есть истекаемая из некого сосуда масса. Можно сравнить с водой, что вытекает из опрокинутого сосуда. Быстро вытечет эта вода или медленно зависит от горлышка сосуда и его наклона. Точно также и время, которое в представлении христианина дано от сотворения мира до Страшного суда. Оно может вытечь быстро, а может исходить очень медленно. Старцы говорили, что к концу света время ускорит свое движение. И действительно. Мы сегодня летаем на самолетах, ездим на скоростных поездах, на автомобилях, но это не значит, что у нас больше оказывается времени.
– Да, оно,  наоборот,  ускоряется…
–  У нас не стало больше времени для развития. Все равно мы постоянно чем-то заняты, какой-то суетой, выполняем, может быть, какую-то необязательную работу и так далее. Но самый главный вопрос вот в чем. Откуда истекает время? Оно течет из прошлого в будущее или из будущего в прошлое? Каково направление этого временного потока? Для современного человека неясно. А вот древнерусские книжники говорили о том, что передние события были днем, годом или десятью годами ранее; и, напротив, задние события – это последние события. Почему? Да потому, что настоящее – это и есть завершение прошлого. Древнерусский человек не задумывался нам тем, что случится через час, через минуту. Тогда как человек нового и, тем более, новейшего времени, устремлен в будущее, строит планы: «я сделаю», «я добьюсь», «я вот это, я то»… Такой переворот происходит в мировоззрении…
– У вас есть любимое древнерусское произведение, которое вам хотелось бы перечитывать вновь и вновь?
– У меня есть три такие книги, которые я считаю подлинными шедеврами древнерусской, а то и мировой литературы. Это «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Слово о полку Игореве» и «Повесть о Петре и Февронии Муромских».
– Мы не знаем автора «Слова о полку Игореве» и большинства древнерусских произведений. С чем это связано?
– В Древней Руси творчество воспринималось как Божественное откровение. Книжник, иконописец или музыкант пишет не сам по себе, а по послушанию, по смирению. На него снисходит благодать. Он не сочиняет – а творит. Не удивительно, что творение свое он не подписывает. Он ничего не сочинил. Лишь зафиксировал то, что Господь ему открыл. По благодати написано – по благодати должно быть и прочитано. Угол падения – равен углу отражения.
– По благодати должно быть и прочитано? А как же тогда изучали древнерусскую литературу в советское время?
– Древнерусскую словесность в ХХ веке и не понимали. Атеист не может прочитать и осмыслить то, что написано человеком духовным. Посмотрите любой учебник того времени. Там больше внимания будет уделяться форме произведения, нежели содержанию. Содержание, в лучшем случае, перескажут, и все.
Вселенная в центре текста
– Наверное, существуют какие-то принципиальные отличия древнерусского произведения от художественной литературы, которая появилась позднее?
– В Древней Руси не было вымысла, он появляется только с конца 16 века. Тогда как художественная литература основана на типизации, обобщении и вымысле, такую типизацию мы называем творческим методом писателя. В Древней Руси этого не было, древнерусский текст воспринимался  как богоотровение. Это совершенно другое отношение к труду и к самому творению вообще. Если в 11 – 15 вв. был теоцентризм – Бог в центре вселенной, то с конца 15 века уже человек мыслится в центре вселенной. Под произведением, естественно, появляется подпись. Потому что это мое личное мнение, моя точка зрения; и я могу спорить, я могу доказывать какое-то положение и прочее. Вспомним знаменитую переписку Ивана Грозного с Курбским. Каждый отстаивает свою точку зрения.
– Если в древнерусском произведении отсутствовали вымысел и  художественный образ, что же тогда в нем было главным?
– Идея. И самая главная тема – это тема спасения души. Знаете, когда появляется художественность, то уже смысл произведения раскрывается не через идею, как в Древней Руси, а через художественный образ, который создает автор. Это совершенно другой подход.
– Художественный образ строится на типизации, вымысле и обобщении, но одновременно у каждого автора он неповторим…
– Каждый автор лучше знает определенную среду, из которой он и вылущивает важные для него художественные обобщения с тем, чтобы создать определенный образ. У Гоголя доминируют мелкие помещики и петербургские чиновники, у Пушкина больше дворян. Толстой – аристократ и, следовательно, особое внимание он уделяет аристократам. Именно среда формирует сознание, дает толчок к появлению тех или иных художественных образов.
– А если, например, современный писатель возьмет на вооружение подход древнерусского книжника и  будет раскрывать смысл своего произведения не через художественный образ, а через идею? На мой взгляд, получится слабо и неубедительно. Такие тексты иногда встречаются… Идея видна, но она никак не воздействует на читателя, поскольку отсутствует художественность.
– Но в то же время такие тексты не достигают уровня древнерусских произведений. Правильно?
– Да, конечно.
– Вот. Это связано с тем, что в Древней Руси, в 11-12 веке, мышление было религиозно-символическим. То есть автор свою идею доносит не прямо, а через символы, через призму Священного Писания. Понимаете? То, что нынешние писатели не делают. Идея в древнерусской словесности имеет непреходящие смыслы. Также как, например, и слово, произнесенное на двунадесятый праздник. Его можно произнести и в этом году, и через 10 лет, и через 100. Оно не утратит своего значения.
– Не могли бы вы привести пример такой вневременной идеи?
– Все библейские идеи – вне времени. Через призму Священного Писания народ осмысливал свое предназначение. Русская идея, высказанная в «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона – хранение православия до Страшного суда – выражалась в различных формах. Страшный суд ожидали в 15 веке, но он не наступил. Тогда русская идея трансформируется и звучит уже так: «Москва – третий Рим». К концу 16 века, когда эта эсхатологическая теория превращается в политическую, идея вновь трансформируется: «Москва – зримый образ Горнего Иерусалима». При Николае I появляется новая формулировка старой русской идеи: «Православие – Самодержавие – Народность».
– А как русская идея отражается в литературе?
– Писатели 19 века видят эту русскую идею и пытаются ее воплотить в своих произведениях, донести до читателя. Достоевский, Гоголь, показывают, что  русский человек – это православный человек. Если он теряет свою веру, то превращается в Акакия Акакиевича, который живет лишь идеей будущей шинели, только о земном радеет, а не о небесном. Достоевский задает вопрос: а готов ли русский народ, который называет себя православным, к пришествию Христа? Хранит ли он православие? Такой эксперимент Достоевский ставит в «Идиоте». И выясняется, что никто не хранит. Такие проблемы возникают в литературе Нового времени.
Жалеет, значит любит?
– Кстати, про «Идиота». О героине этого романа существуют самые разные, нередко противоположные, мнения. Но мне кажется, что этот образ все-таки положительный. Ведь она такая красивая, честная и открытая…
–  Нет, не положительный. (Эти слова надо удалить!) Как отмечали исследователи, у Достоевского в «Преступлении и наказании» изображено относительно здоровое общество и два нравственно больных человека: Раскольников и Свидригайлов. В «Идиоте» все наоборот. Полностью больное, безнравственное, общество и два относительно здоровых человека: князь Мышкин и Настасья Филипповна. Здоровых – но не положительных. (Эти слова надо удалить!)
– А в чем выражалось духовное здоровье? В выборе Настасьи Филипповны?
– Думаю, да. Она, действительно, наиболее честный и открытый человек. И князь Мышкин максимально открытый человек, младенец веры. В своей монографии-диссертации Карен Степанян обратил внимание, что приехавший из заграницы князь Мышкин – типичный блаженный, потому что соответствует 9 заповедям блаженства. Пока он не нарушает ни одной из этих заповедей – к нему все соответственно и относятся. Видят в нем, если не Спасителя, то человека, который может изменить чью-то судьбу. Но Спаситель пришел в этот мир, чтобы спасти все человечество. На чем основана жертва Христа? На любви. Теперь задам вопрос. Мышкин любит Настасью Филипповну?
– Нет. Он любит Аглаю.
– Вот именно. Любит одну, а другую только жалеет. Настасья Филипповна это поняла, когда увидела, каким взглядом князь посмотрел на Аглаю. Достоевский, конечно, немного усложнил сюжет. Жертва Мышкина также основана на любви, но на своей собственной любви к другому человеку, а не к Настасье Филипповне. Понимаете? И поэтому спасти Настасью Филипповну ему не удалось. Более того, князь теряет первоначальное состояние блаженного человека. Мы не знаем ни одного блаженного миллионера. Правильно? А он, пусть и для благого дела, но принимает деньги. Также мы не знаем ни одного блаженного женатого. Как только князь принимает деньги и собирается жениться – сразу же переходит в разряд таких же людей, как все остальные. Принимая законы этого мира, он начинает и вести себя соответственно, по правилам порочного общества. В результате он не только никого не спасает, но и, наоборот, в какой-то степени становится сопричастником всех трагедий, которые разыгрываются.
– При этом князь Мышкин ведь не нарушает нравственных законов, он принимает правила общества – в рамках дозволенного. Он не ворует деньги, а всего лишь принимает наследство; не вступает в греховную связь – а собирается жениться.
– Да. В том-то все и дело, тут-то Достоевский – молодец! Он показывает, чтобы достичь чего-то большего,  нельзя покривить душой даже в малом. Нельзя.
– А еще интересна грань между жалостью и любовью. Разве человек до конца волен в своих чувствах? Душевным усилием можно научиться жалеть, а не любить (в мирском понимании этого слова). Получается, от князя Мышкина мало что зависело, он по любому не мог спасти Настасью Филипповну…
 – Тут нужно исходить не только из текста самого романа, но и из тех установок, которые, по-видимому, были у Достоевского. В 19 веке довольно часто говорили: «Жалеет, значит, любит». А вот Достоевский показал: нет, это не одно и то же. Можно жалеть одного, а любить другого, и это приводит к трагедии. Любое произведение нужно рассматривать в контексте творчества писателя и более широко – в контексте своего времени. Если мы вырвем произведение из контекста времени, то, вольно или невольно, будем навязывать наше восприятие, наши ассоциативные и культурно-исторические связи. Мы будем по-современному прочитывать произведение, а не так, как это задумано было автором, и оно станет явлением нашей культуры, а не явлением своего времени.
От книги к жизни и наоборот
–  Александр Николаевич, какую книгу или автора вы могли бы выделить в современной литературе?
– Я бы назвал замечательного писателя Вацлава Михальского. Абсолютный классик. Недавно к 75-летию писателя вышло 10-томное собрание сочинений. Почему-то об этом не говорили и не писали. Но это тот случай, когда проза говорит сама за себя. Шеститомный роман Михальского «Весна в Карфагене» посвящен судьбам дочерей русского адмирала Мерзловского. Одна героиня уплывает вместе с уходящей из России флотилией Врангеля, оказывается в Карфагене, затем в Тунисе,  во Франции, в Западной Европе. Другая – остается в России, с матерью. Переживает гражданскую и Великую Отечественную войну. Автор ставит извечный вопрос о судьбе русской интеллигенции. Этому роману, глубине затронутых в нем проблем, созвучны  «Хождения по мукам» Алексея Толстого и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Прозу Вацлава Михальского не менее искусна. Ее(УБРАТЬ !) отличает великолепная образность, живо выписаны характеры. Кроме того, поражает знание истории. Этот роман можно назвать энциклопедическим, в нем представлен весь 20 век.
 – И, наверное, в романе, как и в древнерусском произведении, нет ничего случайного?
– Конечно. Божественный промысел играет значительную роль в судьбе героев романа. И даже более. С этим произведением связана одна чудесная история. Когда было издано два первых тома, Вацлав Михальский получил Государственную премию и провел в Центральном доме литераторов свой творческий вечер-презентацию. И вот что он рассказал.
«Как я задумал написать этот роман? В 1978-1979 году в составе делегации советских писателей я отправился в столицу Туниса и там, когда гулял по городу, увидел огромный православный храм. Оказалось, что здесь жили эмигранты, русские моряки, они пришли сюда с отступающими войсками Врангеля  и построили этот храм. Прохаживаясь по территории, я обратил внимание на женщину, которая жила при храме. Как выяснилось, это была княгиня Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн. Я очень удивился и спросил: «Почему княгиня здесь живет, она что – бедная?» «Что вы, – отвечают мне, – она очень богатая. У нее несколько домов в Тунисе». «Так, а почему она здесь, при храме?» «Понимаете, у нас когда-то в храме был священник. И службы были не только по двунадесятым праздникам, а каждую субботу-воскресенье и даже в будни, а потом священника не стало. И вот она боится, что если умрет в своем доме, то по православному обычаю ее не похоронят. Поэтому и живет здесь». Меня настолько это поразило, что я решил написать роман. Долго за него не брался, а потом написал несколько частей. Завершил их – а концовки все нет. Даже и представить не могу: какая концовка?! И вот буквально за неделю до  презентации этой книги я получаю письмо из Туниса от одной знакомой. Она пишет, что княгиня Анастасия Александровна представилась, и ее отпевал сам Высокопреосвященнейший Лавр, митрополит Восточно-Американский и Нью-Йоркский. 
А я уже знаю эту историю с другой стороны. Это было поручение архимандриту Тихону (Шевкунову) от святейшего патриарха Алексия II установить контакт с Русской Православной Зарубежной Церковью, провести переговоры об объединении с Московским Патриархатом. И вот митрополит Лавр должен был прилететь для встречи с архиепископом Берлинско-Германским и Великобританским Марком. Но тут разбушевалась такая буря, что ни один аэропорт в Западной Европе не принял самолет, и пришлось сесть в Тунисе. В самолете – одни священнослужители, многие высшего, архиерейского чина. Их встречают и  говорят: «Вы знаете, накануне умерла русская княгиня, ее нужно отпеть…»  Самое потрясающее, что, как выяснилось позднее, самолеты из Америки таким маршрутом никогда не летали. Надо же было разыграться буре так, что самолет полетел через Тунис и приземлился. Вот вам Божий промысел. Если человек хочет и чает – Господь ему всегда поможет.
– Если бы мы читали эту историю в каком-нибудь романе, то, возможно, даже не поверили бы! Решили бы, что автор сам придумал такую хорошую, складную концовку…
– В том-то и дело! Но это факт исторический, поэтому в последней книге Вацлав Михальский публикует письмо своей знакомой из Туниса.
О том, зачем Пушкин Киево-Печерский патерик читал
– Сегодня вы упоминали, в основном, прозаические произведения. А как вы относитесь к поэзии?
– С поэзией все сложнее. Для меня поэзия заключается не в рифме и даже не в особой образности. Например, «Слово о Законе и Благодати» или «Слово о полку Игореве», на мой взгляд, являются поэтическими произведениями. Не по формально-поэтическим признакам, а по своей образности. Через скупость изобразительно-выразительных средств разворачивается удивительная и образность, и, конечно же, идея. Все кратко, сжато по форме и словоупотреблению, но масштабно по заключенной мысли.
– А ведь таким свойством отличается и проза Пушкина…
– Да, к такой изобразительной манере Александр Сергеевич пришел после того, как досконально изучил Киево-Печерский патерик. Именно после этого стиль его художественной прозы изменился. Это хорошо видно на примере «Капитанской дочки».
– Там все кратко, просто, но одновременно емко.
– Не случайно над этой повестью он работал три года. Переделывал, выбрасывал какие-то главы для того, чтобы достичь этой высокой концентрации смысла.  Точно такую же высокую концентрацию смысла мы можем наблюдать и в произведениях древнерусской словесности.
– То есть поэзия, видимо, заключается в умении сконцентрировать высокий  смысл… уловить его живую сущность. 
– Совершенно верно. Концентрация. Вспомним «Пророка» Пушкина. Небольшое стихотворение, а насколько емкое по смыслу!
– А мне вспоминаются стихотворения Николая Рубцова. В поэтических образах современности высвечиваются и реалии иного, Горнего мира, непреходящей Святой Руси. Это удивительно. Ведь Рубцов воспитывался в советское время… когда и в древнерусской словесности изучали лишь текстолгию да внешние приемы.
– Генетическая память. По-видимому, особенно она сильна у поэтов. Если в  Древней Руси писали по благодати, то сейчас поэты пишут по вдохновению. А что это такое?
– Наверное, особая расположенность к творчеству…
– А разве может быть вдохновение без благодати? Ведь талант от Бога.
– Возможно, вдохновение – это современное наименование благодати?
– Может быть. На службе говорится: «Всякий дар свыше есть». Следовательно, и всякий поэтически дар дан свыше. Другой, самый важный вопрос, кому можно служить талантом? Богу или мамоне. Каждый делает свой выбор, ведь человек свободен. Если поэт наполняется волею Божией –то, естественно, тогда он ощутит и благодать или, говоря современным языком, вдохновение. Только тогда он сможет донести те  истины, которые Господь ему откроет. Как когда-то сказал Андрей Вознесенский: «Стихи не пишутся – случаются». Далеко не все постижимо нашим умом и разумом. Но Господь может вложить поэзию. Чего всем и желаю!

Анастасия Чернова
Справка: Александр  Ужанков – доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России, ведущий специалист в области изучения истории и культуры Древней Руси, русской литературы и культуры XVIII—XIX веков. Награжден орденом митрополита Московского и Коломенского Макария (2015 г.)

Православная беседа. Духовно – просветительский журнал. – 2015. – № 4. – С. 84 – 91.