Второе детство Глава 1. Утро и друзья

Ел я вяло, аппетит остался где-то там, за стуком колес поезда и запахом двух вокзалов,  мысли утяжелялись тоской, а движения сковывала моя родная стеснительность.
- Худой какой. - непонятно кому сказала бабушка и вздохнула.
- Пойдем сейчас со мной в сарай,  я тебе удочку сделал,  - сообщил мне дед и посмотрев на мои ковыряния вилкой,  добавил, - Не хочешь,  не ешь. Чего насильничать?
- Еще чего! Кожа да кости! - вспыхнула бабуля,- Утром надо хорошо кушать!
Говорила она вроде и мягко,  но в тоже время в словах,  позе,  взгляде, чувствовалось что то от забора с колючей проволокой,  он прозрачный и воздушный,  но попробуй-ка, перелезь.
Дед что-то буркнул, снял тикающий кукушкин дом со стены и ретировался из кухни.
Пришлось доедать.  Кое-как запихнув в себя остатки с тарелки и запив несколькими обжигающими глотками чая,  я улиткой сполз со стула.
-Спасибо.
- На здоровье. Наелся?
-Да. - ответил я,  уже понимая главную бабушкину задачу на лето.
Бабушку  звали Капитолина Ивановна, но все ее звали коротко - Капа, а дед называл ее просто - Мать. Она и была тем самым воплощением матери во всеобщем понимании, с вечной, мягкой, обволакивающей тебя с ног до головы заботой, переживаниями, охами и вдохами по любому поводу и искренним, добрым стремлением творить своими руками любую чужую судьбу. Но мягкость и доброта удивительно соседствовали с невероятной решимостью, способностью мгновенно действовать и готовностью при любых злых подарках судьбы, полностью защитить своих родных и близких, приняв на себя любой груз проблем и несчастий.
- Ну сходите тогда с Отцом в сарай.

Прохладный  полумрак сарая,  встретил нас запахом  сена, дров, пыли и  еще чего -то  незнакомого. Я вдыхал это запах, всматривался в полумрак ветхой постройки и сердце мое сжималось от новизны ощущений и контраста с тем, что еще было со мной вчера.   
Я вспомнил,  что в прошлом году в сарае жила свинья: толстый боров Борька. Мы с дедом часто ходили его кормить. Борька всегда заранее слышал наши шаги и скрип ручки покачивающего ведра с помоями, радостно похрюкивал,  волнуясь все больше и больше,  с нашим приближением,  но сейчас было тихо. Я заглянул в угол,  где раньше был маленький загон для него и  спросил:
- А где Борька?
Дед чуть помедлил с ответом,  вдохнул и осторожно произнес:
-Нет, его. Забрали, - и спешно сменил тему, -а вот и удочка! Смотри!
Отодвинув в сторону свисавшие с потолка пучки сухой ромашки и метелки каких то трав,  он заботливо,  двумя руками снял со стены, из под  самого потолка, коричневое удилище.
Удочка, если честно, была -  так себе,  видал я конечно и получше - бамбуковые,  с медными соединительными трубочками,  легкие и длинные.  Такая была и у меня,  дома.  Но я был не дома,  а тут в сарае,  за тысячу километров и от этой мысли,  какой-то паук сжимал мне сердце и на глазах выступали слезы.
Удочка была из молодой,  тонкой березы,  высушенной и отполированной заботливыми руками деда. Тонкая паутинка лески,  обмотанная вокруг удилища,  заканчивалась красным пузатым поплавком,  горшинкой  груза и крючком впившимся в тело когда-то красивого и стройного деревца.
-Нравится? - спросил дед.
- Да.- рассеяно ответил я.
Дед конечно ничего не понимал в удочках и в последней мальчишеской рыбачьей моде. Ему,  как человеку считавшему, что рыбалка,  это развлечение для пацанов и излишне пьющих мужчин,  было невдомек, что поплавок обязательно должен быть из гусиного пера и винной пробки,  а крючков должно быть два. Иначе ты будешь посмешищем на любой рыбалке.
- Ну ничего,  все будет хорошо. - медленно и сочувствием проговорил дед,  глядя на мое рассеянное лицо и тут же  оживившись,  добавил,  - друг то твой, уже заждался,  вчера спрашивал про тебя!
Друга звали Вовкой. Он жил этажом выше и был сыном заведующей поселковым клубом. Вовкина мама,  её звали Валентиной Ивановной,  заведовала не только клубом,  но и всей Вовкиной семьёй,  где у него была старшая сестра, младший брат,  пьяница-тихоня отец и огромный,  сказочный  черный кот.
В семье,  как и в клубе царила жесткая дисциплина и порядок, поддерживаемые железной и бескомпромиссной тети Валиной рукой, - кот гулял по расписанию, дети тоже, а пьяница отец проявлял чудеса конспирации и смекалки для поддержания своего амплуа. Чем заниматься,  что читать и смотреть и  с кем дружить ее детям,  решала исключительно мама.
- Не будете меня слушаться,  станете как ваш отец. - назидательно говорила она.
-А чего я?  Я то .... - начинал было оправдываться Вовкин папа.
- Ты вообще заткнись! - злобно метала в него каждое слово Вовкина мама, от чего он  мгновенно замолкал и прятал в пол свои вечно красноватые, добрые и печальные глаза.
Вовкин папа мне нравился.  Он при отсутствии рядом жены, он был веселым,  много шутил,  даже брал нас иногда  с собой на рыбалку,  на легендарные "Дальние карты", давно закрывшегося предприятия по  торфодобыче,  где в брошенных и залитых водой карьерах,  учил нас спиннинговой рыбалке и ловле щуки на живца. А когда мы возвращались домой,  он,  уже изрядно выпивший,  громко и задорно пел веселые хулиганские песни, пошатывался и после каждой песни спрашивал нас:
- Чего ржете черти?  Рыбу не забыли?
- Нет! - кричали мы и заливались еще большим хохотом.
Его радость свободе,  пусть и временной,  передавалась и нам. Мы, подпрыгивая через шаг, шли рядом,  погружались в приливы беспричинного счастья,  подпевали ему своими тонкими,  мальчишескими голосами и хохотали в особенно смешных и щекотливых местах его нескончаемых песен.
 Он умел быть счастливым и заразить всех своим беззаботным  счастьем вокруг.  Всех,  кроме Вовкиной мамы...

К дружбе со мной,  Вовкина мама относилась положительно,  то ли из-за непререкаемого в поселке авторитета моей бабули,  то ли из-за моего городского происхождения. Вовка как-то рассказывал,  что она часто, после очередного нарушения кем-нибудь домашних уставов и регламентов,  кричала простирая руки к воображаемой справедливости:
- Вот брошу все,  и вас и клуб этот чертов и отца вашего- алкаша и уеду в город, поживу там наконец по-человечески!
Наверное ее мечта о городской жизни и выделяла меня как-то из общей массы поселковых пацанов.
В общем друг ждал. Это немного прибавило мне настроения и когда мы шли с дедом обратно,  к дому,  я уже с надеждой поглядывал на Вовкины окна. Засмотревшись на сидящего на окне кота, я и не заметил его.
- Здорово! За пончиками пойдем? - спросил он,  без длинных приветственных речей.
- Пойдем -  повеселев ответил я. 
Мне нравилась его,  простая,  без лишних слов,  манера общения с внешним миром. И вот сейчас,  сидя на лавочке  и болтая искусанными комарами, тонкими,  вставленными в выцветшие шорты, ногами,  просто и прямо спросил:
- 10 копеек есть?

Ровно 10 копеек составляет бюджет счастья.
В это трудно сегодня поверить, но я точно помню такой факт.
5 копеек стоил огромный, жареный пончик с повидлом. Или как тогда говорили - с повидлой. Каждый день, после обеда, кроме воскресенья, пончики привозили в поселковую столовую и продавали из окошка сбоку, к восторгу поджидающей детворе.
Мы собирались заранее и ждали. Сидели рядком под окном, в ладошках потели зажатые пятаки. Носы втягивали запах привезенных пончиков перемешанный с запахом хлорки и жаренных котлет.
В ожидании вели неторопливые разговоры: про рыбалку, соседскую собаку, планы на остаток дня и всякие незатейливые мальчишеские мечты. Рисовали прутиками на пыльной дороге разные фигуры. Иногда играли в "ножички", разрезая нарисованный на земле круг на десятки мелких частей и рискуя получить колото-резанную рану.
Ну и… наконец стук деревянной щеколды и скрип старых петель. Запах столовки вырывается наружу. Потные пятачки тянутся вверх, к окну.
И вот он, завернутый в некое подобие салфетки из товарной бумаги, жареный трофей приятно греет руки, гарантируя несколько минут истинного счастья.
Обнимая двумя ладонями и с восторгом вцепляясь в него зубами, я на секунду замирал от звонкого хруста тонкой корочки, сладости теплого повидла и воздушного, слегка сыроватого теста.
Ели тут же, у столовки. Повидло текло по жирным пальцам, капало на рубашку и сандалии. Удовольствие жмурило глаза и глотало большими кусками.
И вот все...пальцы облизаны, рубашка вытерта листочком , теория относительности размера пончика ко времени его поедания пережита. Пришло время духовного наслаждения.Пора посмотреть афишу.
По средам, пятницам, субботам и воскресеньям в поселковому клубе было кино. В шесть и в восемь вечера. Для посёлка это было главнейшее и в принципе, единственное из искусств.
На восьмичасовой сеанс попасть не удавалось, потому как поздно и часто "до шестнадцати". А на шесть часов, кино стоило 5 копеек и всегда без ограничений.
"Ответный ход", " Усатый нянь", "Шерлок Хомс" , индийские поющие герои и их невероятные истории и масса других шедевров кинематографа , четыре раза в неделю, будоражили сознание и занимались нашим духовным воспитанием.
Плохих фильмов не было, было кино без мордобоя, что несколько снижало накал споров юных кинокритиков, после сеанса. Но все кино, без исключения, поражало воображение и кружило юные головы. Мы смеялись, боялись, переживали, подозревали, надеялись, страдали и иногда даже плакали. Проживали вместе с героями фильмов, всю их небольшую, полуторачасовую жизнь, придумывали продолжения и спорили о правильности поступков. Люто ненавидели кинозлодеев и помнили по именам всех героев, которым искренне сочувствовали и были готовы в любую секунду, встать с ними плечом к плечу. Мы жили этим и были счастливы.
Пончик с повидлой и победа добра на большом экране и были простой дорогой к счастью.
Всего за 10 копеек в день...
И вот,  получив от деда два заветных пятака,  мы пошли с Вовкой к заводской столовой.
- На все лето приехал? - спросил Вовка.
- Да. - со вздохом ответил я.
 -  Нормально. - в свойственной ему манере,  констатировал друг. 
До открытия заветного окна в столовой, было еще много времени и Вовка предложил пойти пока в парк у клуба. Мы шли,  я оглядывал поселок и привыкал к новой для меня реальности.
Поселок был небольшой и назывался рабочим,  потому как возник и разросся около завода,  на котором делали какие-то огромные насосы на колесах. В основном все население поселка и работало на этом заводе,  кроме тех кто работал в самом поселке,- в школе,  в небольшой больнице, в магазине и столовой при нем, пожарной части, почте и бане. Жило в поселке около тысячи человек и все друг друга кончено знали.
Жили по разному,  кто в собственном доме,  но таких было мало,  кто в домах,  похожих на бараки,  но на два хозяина, но таких было еще меньше.  Остальная часть людей жила в двух этажных бревенчатых домах на два подъезда,  без отопления, водопровода и канализации или в кирпичных,  тоже в два этажа, домах,  но со всеми удобствами,  кроме горячей воды.  В последних,  жили люди с высоким положением в поселке,  местная интеллигенция или ветераны войны. 
Мы вышли на центральную улицу, мощеную массивными пятиугольными плитами. Начало свое  улица брала от железнодорожной станции под названием "8-й километр", шла прямой стрелой через весь поселок и упиралась в ворота завода. Вдоль этой дороги,  от станции и до заводских ворот,  длинной ровно в один километр и протекала  вся нехитрая поселковая жизнь. 

Вокруг было по будничному безлюдно,  только у магазина с табличкой на двери "Учет", дежурили две старушки, творчески переплетая свежие сплетни, да у входа в парк,  на почерневшей,  ветхой лавчонке сидел поселковый дурачок Леня и с усердием уплетал за обе щеки буханку хлеба,  жмурился под лучами веселого солнца и размашисто болтал одной ногой. На его живом, с маленькими,  раскосыми глазами и  давно немытом лице, растекалось непомерное и сахарное блаженство. Солнце грело Леньку и он непрерывно жуя,  вытирал растопыренной ладонью  чумазый  лоб и смешно морщил большой и приплюснутый нос.
 Одет был  Леня чем Бог послал : в видавшие виды кирзовые сапоги, крепко потасканые,  пузырящиеся на коленках,   тренировочные штаны,  украшены  синими,  в цвет штанов,  но более свежими,  аккуратными заплатками и выцветший,  мешковатый серый пиджак,  одетый прямо на голое тело.  На шее,  на засаленной,  с палец толщиной,  бельевой веревке, висел потемневший якорь, размером со спичечный коробок. Поверх торчащих и нечесаных волос,  несмотря на теплую погоду,  красовалась рыжеватая шапка-ушанка, с небрежно подвязанными ушами,  уже и не понятно из какого меха. 
- Здоро'во. - крикнул ему Вовка.
Ленька вынырнул из своих счастливых облаков и расцвел, как по весне абрикос ,  демонстрируя нам широченную улыбку, с щербатыми,  желтыми зубами.
- На. - протянул он Вовке,  оставшуюся половину буханки.
- Нее.. Не хочу. - помотал головой Вовка и тогда Ленька протянул свое лакомство мне.
Я тоже помотал головой и Ленька с опять с жадность стал вгрызаться в мякоть  буханки,  обильно посыпая себя хлебными крошками и снова полетел в свои счастливые облака.
- Пошли,  а то пристанет,  не отвяжешься потом. - буркнул друг и двинулся в сторону парка.
Я шел за Вовкой и не мог отделаться от странного ощущения которое произвел на меня Ленькин вид. Нет,  я конечно видел его прошлым летом,  но и тогда и сейчас,  внутри заворочался  клубок чувств - из страха,  разорванности с реальностью,  любопытства и брезгливости. Я ни как не мог встроить Леньку в свое мироощущение,  не было ему места там.  Все мы были очень похожи и объеденены, - школой,  пионерскими галстуками, интересами, одеждой,  образом мыслей и мечтами.  Мы были слиты в одну бочку жизни и там размешаны,  это успокаивало,  давало уверенность и  было единой частью сознания.  А Ленька такой был один. Оторванное создание.  Непохожий.  Непонятный.  Инородный.  Не встроенный ни в одно сознание.  Ничей.  Это пугало,  путало мысли и привлекало одновременно.
- Лёнька зимой детей спас,  - как только мы зашли в парк, сказал Вовка, - он в котельной ночует,  а рядом,  под утро,   дом загорелся ,  все выбежали, а дети малые остались,  а Лёнька залез в окно и вытащил их на улицу. Деткам ничего,  а  сам погорел немного,  доктор его потом лечил. А мамка деток,  Людка Кабанова, теперь Леньку подкармливает,  обшивает и шапку ему мужнину дала,  его то сгорела совсем.
Говорил все это Вовка,  как-то по взрослому,  обстоятельно выговаривая каждое слово и ставя паузы в нужных местах.
- Я бы тоже их спас. - немного подумав, добавил он и вдохнул.
Я хотел уточнить где же был муж Людки при пожаре, и почему не сгорела его шапка,  но не успел:
- Ха! Кто приехал!
На встречу нам,  по узкой и ровной как стрела,  аллеи, по дорожке усыпанной лепестками уже отцветающих акаций, восторженно открыв рот, летел на большом велосипеде,  еще один мой товарищ по далекому, прошлому лету, - Андрей. 
Андрюха. Сын поселкового участкового. Существо крайне непоседливое и от этого,  попадающего во всякие истории. Из памяти прошлого года,  сразу всплыло его фиаско,  когда он полез на чердак, соседского сарая, что бы утащить сушеной рыбы,  заботливо развешанной там хозяином,  да и вместе с рыбой провалился в дыру - упал прямиком в загон для поросят.  От его неожиданного падения поросята визжали,  метались по загону, постоянно сбивая его с ног и попутно вымазывая его свиным дерьмом с ног до головы. На Андрюхину беду, хозяин сарая как раз   пришел их кормить,  застукал любителя сушеной рыбы,  на месте неудавшегося преступления. Со словами, - " Мне своих поросят хватает,  лишнего не надо. ",  хозяин сарая и представил,  измазанного и пахнущего. Андрюху под суровые очи отца- участкового инспектора милиции. Две недели,  посрамленный,  но отмытый Андрюха, грусно сидел у окна,  высчитывая дни до окончания своего домашнего ареста.
- 10 копеек есть? - сходу спросил меня Андрюха,  спрыгивая с велосипеда.
- Есть. - не дав мне открыть рта,  сказа Вовка и критически осмотрев Андрюхин велосипед, - ты где велик взял?
Велосипед был явно не по росту нашему другу, большой взрослый,  черный, с багажником впереди и сзади,  на котором был привязан какой-то ящик.
Андрюха тоже оглядел велосипед,  как будто его увидел его впервые и весело ответил:
- Надькин, - соседки. Она с ночной,  спит дома,  я и взял.