Максим Антонович и лукошко российского глубокомысл

Максим Антонович и «лукошко российского глубокомыслия»

Работая с материалом для нашего цикла статей о «забытых писателях», мы пришли к выводу, что не можем не уделить внимания литературной критике. В русской литературе XIX века она играет исключительно важную роль – своего рода «цемента», системообразующего элемента. Такие великаны мысли, как Белинский, Добролюбов, Писарев, сделали для развития литературы не меньше, чем крупнейшие писатели, и оказывали не меньшее влияние на умы современников. При этом современный читатель крайне редко добирается до изучения их творчества и едва ли знает о них что-нибудь еще, кроме фамилий. Между тем, даже при коротком знакомстве с основными их статьями я обнаружил бездну интересного. Особенно стоит выделить творчество Дмитрия Писарева; мне трудно даже передать, какое впечатление на меня произвели масштаб, сила и яркость личности этого человека. Писареву стоило бы посвятить отдельную статью в нашем цикле, но мы не будем отступать от принятого принципа – рассказывать только о «забытых» и неизвестных. Однако Писарев время от времени будет появляться в наших текстах – мы будем приводить его мнения и отзывы о разбираемых произведениях там, где это будет уместно. Любознательному читателю, который захочет познакомиться с его творчеством сам, я посоветую только начать со статьи о Пушкине («Пушкин и Белинский», в двух частях) и статьи «Посмотрим!». Я же расскажу сейчас о Максиме Антоновиче, в частности о его полемике с Писаревым – вероятно, наиболее ярком эпизоде в истории русской литературной критики, получившем название «раскол в нигилистах».
Антонович – честный и умный критик, отличающийся, вместе с тем, необычным, доходящим подчас до нелепости странным подходом к анализу текста. Он появляется на сцене на рубеже 50-х и 60-х годов XIX века, начиная сотрудничество в журнале «Современник». Читатель, возможно, помнит, что этот журнал – едва ли не ключевой в истории нашей журналистики: его основал Пушкин, с середины 40-х годов им руководил Некрасов, в 40-х же там работал Белинский. Ко времени прихода Антоновича ключевыми сотрудниками журнала, помимо Некрасова, были Чернышевский и Добролюбов. Последний как раз и привел в литературу Антоновича и стал, по сути, его учителем, хотя и был на год моложе своего ученика.
Из воспоминаний самого Антоновича складывается впечатление, что Добролюбов относился к нему с какой-то доброжелательной снисходительностью. Так, из первой статьи новобранца в «Современнике» были использованы только «некоторые места», которым Добролюбов еще и «дал совершенно другую обстановку». О второй своей статье Антонович вспоминает так: «Темы для второй пробной статьи, несмотря на все мое желание и на все усилия, я так-таки и не мог найти. Наконец Добролюбов сжалился надо мною и сам дал мне темы. Он предложил мне для разбора две книги о русском расколе, одну Щапова, а другую на французском языке неизвестного автора. Написанный мною разбор книги Щапова он признал сносным: нашел только, что этот разбор не имеет начала или начинается ex abrupto (неожиданно), и потому сам написал к нему начало». Характерен также следующий эпизод из воспоминаний Антоновича об учителе: «Однажды, придя к нему, я застал его за чтением корректуры моей рецензии о логике Гегеля, к которой я пристегнул и логику какого-то Поморцева. Едва поздоровавшись, он накинулся на меня и распушил в пух и прах. "Ужасно хорошую рецензию вы написали, - заговорил он, - и как многое провели в ней?! Не могли вы найти что-нибудь получше и поучительнее?! Даже логика Гегеля сама по себе не представляет ничего поучительного, а вы еще приплели какую-то дрянь Поморцева, которого трогать не стоило..." Переконфуженный и смущенный, я сказал: "Так я ее поправлю и сокращу; а то лучше всего ее совсем бросить". Эти слова еще больше рассердили его, и он резко заметил: "Мы вовсе не так богаты, чтобы бросать и швырять готовые рецензии; у нас печатается многое, что еще хуже этого".
В конце 1861 года Добролюбов умирает, и начинается самый ответственный период в деятельности Антоновича. Он становится фактически ведущим критиком журнала «Современник» - и немедленно пишет нашумевшую статью «Асмодей нашего времени» о романе «Отцы и дети», поражающую своей беспримерно нелепой прямолинейностью, в которой Базаров назван мелким хвастунишкой и пьянчужкой, гоняющимся за шампанским. Спустя два года Писарев в своей статье «Реалисты» «пристал за Базарова», и этот спор стал одной из центральных тем в полемике Писарева с Антоновичем.
Не имея возможности подробно разобрать в рамках небольшой статьи полемику между журналами «Современник» и «Русское слово» (где работал Писарев), я остановлюсь на этом эпизоде. Антонович в своей рецензии, опубликованной практически сразу после выхода «Отцов и детей», охарактеризовал роман как «плохой и поверхностный морально-философский трактат» и «произведение, крайне неудовлетворительное в художественном отношении». Сам Тургенев, по мнению Антоновича, питает к героям своего романа «какую-то личную ненависть и неприязнь, как будто они лично сделали ему какую-нибудь обиду и пакость, и он старается отомстить им на каждом шагу, как человек лично оскорбленный; он с внутренним удовольствием отыскивает в них слабости и недостатки, о которых и говорит с дурно скрываемым злорадством». Особенно Базарова, с точки зрения Антоновича, Тургенев «ненавидит и презирает от всей души»: «Он детски радуется, когда ему удается уколоть чем-нибудь нелюбимого героя, сострить над ним, представить его в смешном или пошлом и мерзком виде. Эта мстительность доходит до смешного, имеет вид школьных щипков, обнаруживаясь в мелочах и пустяках».
Так, пишет Антонович, Базаров «с гордостью и заносчивостью говорит о своем искусстве в картежной игре; а г. Тургенев заставляет его постоянно проигрывать»; затем «г. Тургенев старается выставить главного героя обжорой, который только и думает о том, как бы поесть и попить»: «При всех сценах и случаях еды г. Тургенев как бы не нарочно замечает, что герой "говорил мало, а ел много"; приглашают ли его куда-нибудь, он прежде всего справляется, будет ли ему шампанское, и уж если доберется до него, то теряет даже свою страсть к словоохотливости, "изредка скажет слово, а все больше занимается шампанским». В спорах же Базаров «совершенно теряется, высказывает бессмыслицы и проповедует нелепости, непростительные самому ограниченному уму».
Далее, увлекаясь, Антонович выдает все более неожиданные пассажи в своей характеристике Базарова. Так, по его мнению, герой «Отцов и детей» «систематически ненавидит и преследует все, начиная от своих добрых родителей, которых он терпеть не может, и оканчивая лягушками, которых он режет с беспощадной жестокостью». Базаров представляется Антоновичу «каким-то ядовитым существом, которое отравляет все, к чему ни прикоснется»: «у него есть друг, но и его он презирает; есть у него последователи, но и их он так же ненавидит. Всех вообще подчиняющихся его влиянию он учит безнравственности и бессмыслию». К своим родителями он относится с «отвратительным презрением и иронией». Одинцова – «женщина, добрая и возвышенная по натуре» - сначала увлекается Базаровым; но потом, «узнав его ближе, с ужасом и омерзением от него отворачивается, отплевывается и "обтирается платком». «В целом это выходит не характер, не живая личность, а карикатура, чудовище с крошечной головкой и гигантским ртом, маленьким лицoм и пребольшущим носом», - резюмирует свои наблюдения Антонович.
Писарев написал первую статью об «Отцах и детях» практически сразу после Антоновича; в ней он дает дельный и толковый разбор романа с положительной характеристикой Базарова, но прямо не полемизирует со взглядом «Современника». Вернулся он к этой теме в 1864 году, когда, пустившись в своей программной статье «Реалисты» в своего рода исторический экскурс, проанализировал статью Антоновича, указав, что тот в ней «сильно опростоволосился». «Критик написал статью чрезвычайно резкую, напал на Тургенева с неслыханным ожесточением, уличил его в таких мыслях и стремлениях, о которых Тургенев никогда и не думал, выдержал самую упорную борьбу с несуществующими заблуждениями автора и затем, наполнив этим воинственным шумом пятьдесят страниц, оставил существенный вопрос совершенно нетронутым. С Тургеневым критик расправляется очень бойко, но при встрече с теми людьми, которые считают Базарова уродом и злодеем, он совершенно умолкает. Эти люди говорят, что Базаров действительно существует и что он - лютое животное... А Антонович говорит, что Базаров - карикатура, что Базаров не существует, но что если бы он существовал, то, конечно, его надо было бы признать лютым животным… Чтобы доказать, что Базаров - гнусная карикатура и что Тургенев написал презренный пасквиль, критик "Современника" рассуждает так неестественно и пускает в ход такие удивительные натяжки, что читателю, знакомому с романом "Отцы и дети", приходится на каждом шагу обвинять и уличать критика или в непонятливости, или в нежелании понимать», - объясняет свою мысль Писарев. Далее он подробно разбирает ряд сцен из «Отцов и детей» и их интерпретацию Антоновичем; в частности, разбор отношений Базарова с родителями завершается следующим пассажем: «Что же наша глубокая и проницательная критика?! - Она сумела только укорить Базарова в жестокости характера и в непочтительности к родителям. Ах ты, Коробочка доброжелательная! Ах ты, обличительница копеечная! Ах ты, лукошко российского глубокомыслия!»
Получившее известность «лукошко» подлило масла в огонь спора двух журналов. Антонович ответил на обвинения Писарева в статье «Промахи» - на удивление дельной и умной по сравнению с «Асмодеем нашего времени», в которой защищал свою позицию и указывал на противоречия у оппонента. Стоит отметить, что если сейчас Базаров воспринимается как определенно положительная фигура и трактовка этого образа при изучении «Отцов и детей» в школе близка к представлению Писарева, то во времена спора «Современника» с «Русским словом» он воспринимался далеко не однозначно. У точки зрения Антоновича было много сторонников, и «Отцов и детей» причисляли даже к так называемым «антинигилистическим романам», направленным на дискредитацию нигилистов и представление их негодяями и пустозвонами. Статья Антоновича представляется нелепой потому, что он слишком уж далеко в ней заходит, слишком поверхностно и даже искаженно толкует эпизоды из романа Тургенева; однако в дальнейшей полемике с Писаревым критик «Современника» сумел лучше аргументировать свою точку зрения. Подчас по яркости стиля ему удавалось сравняться с Писаревым; так, Антонович заявлял, что в «Отцах и детях» «Тургенев показал «Русскому слову» фигу, а оно приняло ее за идеал, за комплимент».
К чести Антоновича можно также сказать, что он оппонировал не одному только Писареву, а фактически целому коллективу авторов «Русского слова», которые в своих статьях поддерживали друг друга. Можно только удивляться, сколько выдержки и упорства проявил Антонович в полемике с явно превосходящим его по таланту Писаревым, который, к тому же, взял в своих текстах откровенно хамский, а местами так и просто оскорбительный тон. Спор журналов касался не только Тургенева и образа Базарова, а целого комплекса литературных, философских и социальных вопросов. Явного победителя он не выявил, а итоги были печальными для обеих сторон: в 1866 году после покушения на Александра II правительство ужесточило контроль над печатью и «Современник» и «Русское слово» были одновременно закрыты.
После закрытия «Современника» его редактор Некрасов выкупил журнал «Отечественные записки» и постарался фактически возродить в такой новой форме старую редакцию. Однако Антонович не получил приглашения в «Записки». По одной из версий, Некрасову запретило привлекать его к работе государственное управление по делам печати. Так или иначе, Антонович обиделся на Некрасова и вместе с еще одним не перешедшим в «Записки» сотрудником «Современника» публицистом Юлием Жуковским написал пасквильную статью «Материалы для характеристики современной русской литературы», в которой обрушился на новую редакцию «Записок». Антонович утверждал, в частности, что редакторы и сотрудники "Записок" – «просто разная шушера и шелуха из "Современника", а Жуковский добавлял к этому, что они «гроша не стоят». Кроме того, масла в огонь разлада Антоновича с Некрасовым подлила получившая известность история о том, как критик подглядывал в бинокль за поэтом и его женой. Сделавшись случайным свидетелем свиданий Некрасова, проходивших в квартире напротив, Антонович принялся рассказывать своим знакомым о безнравственности редактора «Отечественных записок», однако в результате его самого обвинили в том, что он поступил по отношению к Некрасову неэтично. Впоследствии Антонович жалел о своем разладе с Некрасовым и перед смертью поэта помирился с ним.
В дальнейшем творчестве Антоновича можно выделить совсем маленькую статью «Единство физического и нравственного космоса», в которой критик берет глобальные вопросы и рассуждает о смысле человеческого существования. В этой емкой статье он фактически обрисовывает целую нравственную систему, приходя к такому выводу: «Источник удовольствия для честного и нравственного человека в нем самом, тогда как для бесчестного богача он вне, в случайных, преходящих обстоятельствах, а внутри он, может быть, терпит целый ад, и его мучит совесть, голос которой он не может заесть обжорством, запить пьянством и заглушить всевозможными чувственными наслаждениями... Таким образом, даже такое бескорыстнейшее стремление и действие человека, как самоотверженная добродетель, имеет в виду жизнь, служит жизни, делая ее полнее и приятнее, доставляя человеку удовольствия, нисколько не зависящие от случайных обстоятельств».
Одно из наиболее значимых выступлений Антоновича в печати после «периода «Современника» - его рецензия на «Братьев Карамазовых» Достоевского, озаглавленная «Мистико-аскетический роман» (1881 г.). Эта статья поражает своей «дуболомной» прямолинейностью не меньше, чем данная Антоновичем за 20 лет до того оценка Базарова. За «Братьев Карамазовых» - сложнейшее произведение, которое к тому же и по объему раз в пять больше «Отцов и детей» - Антонович берется с неподражаемой самоуверенностью; он разделывается с романом так легко и безапелляционно, что невольно вызывает восхищение читателя, как цирковой эквилибрист, без всякого труда выполнивший зрелищный, сложнейший технически номер.
В интересном вступлении к рецензии Антонович рассуждает о «добролюбовской школе критики» 60-х годов, которая «отрицая чистое искусство и игнорируя требования и условия художественности, ставила прежде всего и выше всего мысль художественного произведения». По мнению Антоновича, на Достоевского эта критика никакого влияния не оказала и он «с самого начала был истым художником, представителем искусства для искусства», произведения которого становились «чем дальше, чем тенденциознее». Дальше, при переходе собственно к «Братьям Карамазовым» в рецензии возникают интонации, очень знакомые по разбору «Отцов и детей»: «Это трактат в лицах; действующие лица не разговаривают, а произносят рассуждения и притом большею частью на одну и ту же, очевидно излюбленную автором, тему теологического или, лучше, мистико-аскетического свойства… Для автора самое главное мысль, тенденция, а роман второстепенная вещь, оболочка; он старается провести свою мысль всеми мерами, и, боясь, что читатель сам не увидит и не поймет ее, пересыпает аллегорию трактатами, которые уже прямо должны наводить читателя на тенденцию романа». Вспомним, что и «Отцов и детей» Антонович считал «морально-философским трактатом». Далее, «Отцов и детей» Антонович называл произведением «крайне неудовлетворительным в художественном отношении», а про роман «Братья Карамазовы» он говорит так: «Мы признаем в нем весьма мало художественности, гораздо меньше, чем было ее в прежних произведениях Достоевского». Персонажей «Отцов и детей» Антонович делил в рецензии на две группы (там это следовало из самого названия), а в «Братьях Карамазовых» он сумел выделить три группы: праведников (Алеша и Митя Карамазовы, старец Зосима), «переходных» или «неопределившихся» (Иван Карамазов) и грешников (семинарист Ракитин, Карамазов-отец, Смердяков). Здесь видно, как мало за 20 лет изменился подход Антоновича к анализу текста.
После вступления Антонович со своей «фирменной» однобокой прямолинейностью описывает взгляды Достоевского, причисляя его к «левым славянофилам». Суть мировоззрения Достоевского, по Антоновичу, такова: «Русский простой необразованный народ есть самый религиозный народ в мире; он стоит на самой высшей степени религиозного совершенства и духовного просвещения, так что для него не нужно никакое мирское просвещение. Русский народ есть "народ-богоносец", как выражается старец Зосима, псевдоним Достоевского. Просвещение есть свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце; и Достоевский уже прямо от себя утверждает, что "наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его", что хотя наша земля и нищая, но ее всю "исходил, благословляя, Христос". Кроме общей религиозности, русский простой народ отличается еще особенною любовью и уважением к мистицизму и аскетизму, к усиленным подвигам поста, послушания, целомудрия и всяких других родов умерщвления греховной плоти - словом, к тем подвигам, которые практикуются в монастырях и скитах. "От народа спасение Руси", говорит псевдоним Достоевского; "русский же монастырь искони был с народом". Из этих двух посылок силлогизма всякий сразу выведет заключение: следовательно, спасение от монастыря».
Именно эти взгляды, по мнению Антоновича, и выражены в «Братьях Карамазовых». С его точки зрения, Достоевский своим романом хотел сказать следующее: «Интеллигенция должна отказаться от своего просвещения, должна отвергнуть зловредное европейское образование, отречься от него, смирить свою гордость и свой ум, овладеть собою, "подчинить себя себе"; а самое лучшее средство для этого - отправиться в монастырь и выбрать себе в руководители какого-нибудь старца». Далее Антонович возмущается и даже как-то ехидно издевается над Достоевским: «Да ведь это все та же старая песня, скажет читатель, которую мы слышим и слышали столько раз! Совершенно верно. Это даже не новая вариация на старую тему, а просто та же старая тема, которую всегда развивали и развивают все обскуранты и ретрограды, противящиеся всяким улучшениям во внешнем быте и общественном положении и состоянии людей… та же старая песня, которую по воле какой-то злой судьбы запел под конец своей жизни и наш бессмертный Гоголь в своей злосчастной "Переписке с друзьями".
В целом рецензия Антоновича удивляет двумя своими особенностями, как будто даже противоположными друг другу: с одной стороны – тем, как мастерски он анализирует сложный и длинный роман, как четко и ясно классифицирует персонажей, выделяет основные мысли и тенденции, а с другой – к каким странным, искаженным, вызывающим недоумение выводам в итоге приходит. Статья дает совершенно неожиданный взгляд на «Братьев Карамазовых», и подчас создается даже впечатление, что Антонович читал совсем другую книгу. Как и в случае с «Отцами и детьми», здесь уместны слова Писарева о том, что Антонович «рассуждает неестественно и пускает в ход удивительные натяжки»; но при этом он делает это с поразительной самоуверенностью и дает ясные, законченные выводы, в которых уж во всяком случае есть о чем задуматься.
В заключение остается сказать, что Антонович надолго пережил своих соратников-«шестидесятников» и дотянул аж до 1918 года. Таким образом, он собственными глазами смог увидеть революцию, о которой вместе с Добролюбовым и Чернышевским мечтал еще за полвека до «великой развязки».