Рассказ 49. Приветы и поклоны

Рассказ 49-ый.

Приветы и поклоны

Данька вернулся из заокеанского вояжа, позвонил и доложил , что всё у него благополучно. Что Маргаритин мост в Будапеште - на своем месте, и что Москва стоит на своих семи холмах, как и стояла. Что  заезд в Нью-Йорк у него не состоялся, встреча там разладилась и не состыковалась. Что дома у него всё в порядке... А в конце, как-то вскользь, предложил встретиться в Арлингтонском
парке неподалёку.

- Давай, пап, прогуляемся, подышим.

- Что-нибудь важное?

- Да. Мне есть, что тебе рассказать.

- И когда?

- Да, когда тебе удобно. Я эту неделю работаю дома.

- Завтра утром, часов в 8. Тебе как раз Ондера выгуливать.

- Тогда бы лучше чуточку раньше, чтоб животинку не мучить.

- Хорошо, а когда? В семь? В полвосьмого?

- Да, в половине лучше всего.

- Тогда, до завтра.- и я отключил мобильник.

Подъехав минут на пятнадцать раньше, с вершины холма, на котором был расположен паркинг, разглядывал я вереницу озер и плотину, благодаря которой они наполнялись проточной водой. Парк этот назывался «Прерии» и, действительно, соответствовал по флоре своему названию. Я иногда приходил сюда с внучкой и, по её просьбе, учил ловить рыбу. Но это было в начале лета и осенью, а в середине лета...

Ондер набросился на меня сзади, радуясь встрече и прыгая аж до пояса, что-бы радость эту достойно выразить. Отпрыгав своё, он, натянув вытяжной поводок до отказа,  устремился вниз по лесной прогулочной дорожке, а мы с Данькой, поздоровавшись, зашагали следом. Дело уже шло к весне, поэтому утро было совсем светлым.

*      *      *

Поначалу шагали молча. А когда прошли через плотину и углубились в негустой перелесок, окаймляющий озёра с противоположной паркингу стороны, Данька заговорил:

- Ты знаешь, пап, почему я тебя позвал – хочу рассказать об интересной московской встрече. Кстати в Будапеште я твою просьбу выполнил и фотки завтра перешлю на Е-мэйл-адрес. Так вот в Москве, я, как и планировал, порешав все свои дела, в предпоследний день позвонил Андрюхе Рикмезову. И выпало это, буль, на 23 февраля. Он меня зазвал в гости, но не к себе, как обычно, а к отцу, которого собрался, заехав, поздравить. Встретились, взяли коньяка хорошего и поехали. Пришли. Ну, ясно, привет-привет. Уселись по креслам, повспоминали, тебе он велел кланяться, очень с большим интересом про жизнь нашу за эти 25 лет распрашивал. Всё, короче, по-людски. Но к столу не зовёт, хотя видно, что мама Андрюхина, Вера Сергеевна, стол накрыла и последний марафет наводит. Слышу, звонок. Хозяин открывать по-шел, я на Андрюху смотрю, а он говорит, что это отцовский командир с последнего места службы. Смотрю,  входит такой здоровенный мужик, с женой, в гражданском одет, обнимается с Андрюхой. Дамы, понятно, расцеловались. Доходит очередь до меня, Сергей Романыч, Андрюхин отец, представил. Горкин Даниил Радомирович, говорит. И тут этот, вновь прибывший, как-то удивленно на меня посмотрел, руку пожал, представился... и всех нас к столу позвали. Мы с ним, с гостем, напротив оказались. И после того, как выпили за Праздник, он мне говорит, что отчество у меня редкое на слух, а у него в 8-м классе в Читинской средней школе №4 был дружок-одноклассник, на одной парте сидели, которого тоже звали этим именем - Радомир. И все бы ничего, что может быть и вспоминать не стоило бы, говорит он, но вот фамилия у дружка была Горкин.

- Голавлёв, Витяня!

- Точно. Это он! Виктор Викторович Голавлёв.

- Ну, ты подумай! А я его году в 87 по телеку увидел, он в Афганистане нача-льником разведки в штабе армии у Громова был. Генерал-майор по званию. Они с Кобзоном на пару пели тогда в два голоса, там концерт какой-то показывали, по материалам молодого Боровика, который потом погиб, а тогда он единственный был из журналистов, кому туда поехать разрешили.

- Этого я не знаю, но то, что он тебя помнит – это факт. И ещё он сказал, что Вы с ним как-то в Москве встречались, даже сиживали где-то и выпивали несколько раз...

- Да, был грех. И крепко! Но в преддверии отъезда я ему звонить перестал...

- Он мне говорил, что когда его в Москву перевели, то друзей совсем не стало, и он по старой памяти к тебе сунулся, а ты взял и уехал. И раза два ты звонил ему, уже наезжая из Израиля, и Вы с ним где-то накоротке виделись. И ещё сказал, что помнит тебя и дружбу Вашу до сих пор. И с очень большим теплом вспоминал, как ты ему помогал учиться, из двоешников вытягивал.

- Да. Было такое. Он же 43-го года, безотцовщиной рос и - дело это было обычное – второгодником. Вкуса к учёбе у него не было. А я только два года там учился, мы потом в Москву перехали. И на новенького был в классе, вот и подружился с ним, а чтобы теснее общаться, начал помогать и заразил его вирусом знаний. Стал он подтягиваться. К концу уже твердое 4 по всем предметам. До десятого класса мы с ним потом ещё переписывались. А дальше он в Омское танковое поступил,  и как-то разошлись... Только в уже зрелые годы несколько раз виделись. И один раз он, когда получил полковничьи погоны и прибыл в Москву за новым назначением, заехал к отцу. Я был в командировке, и мы тогда с ним не встретились. А с отцом они пообщались, хотелось Витяне покрасоваться перед ним в новом мундире. Отцу Витька нравился, и потом он долго мне об этом рассказывал и про успехи его любил вспоминать.

- Да, да. Он обо всём этом тоже говорил. Долго про тебя расспрашивал. И де-да нашего он хорошо помнит, говорил, что в Чите дома у Вас бывал и с ним много разговаривал, так как в армию в училище учиться хотел идти... Я ему тут попутно про Будапешт и про деда, рассказал, про то, что ты книги сейчас пишешь. Он просил прислать. Даже потом выпить за Вас с дедом предложил, сказав, что в жизни его Вы были те знаковые люди, что и научили, и помогли, и направили в самое нужное время.

- Но он на год меня старше должен быть, то есть ему уже 71. Он уже давно на пенсии.

- Думаю, что нет.

- А почему?

- Мне Андрюха потом по дороге к метро потихоньку сказал, что оба они, и его отец, и Голавлев службу в Генштабе заканчивали. Голавлев заместителем начальника ГРУ, а Сергей Романович – начальником какого-то управления там же. А с таких мест на пенсию не уходят. Это горячий резерв. Так он мне объяснил...

- Не фига себе, куда выбрались, господа офицеры!

- Да, Голавлев по званию генерал-полковник. А ещё, при прощании он потихоньку спросил мой телефон. Я сказал ему, что утром улетаю. И поздно вечером он позвонил, извинился, и спросил, как ему с тобой связаться можно. Добавил, кашлянув, ну, так чтобы... Вы понимаете...  Я дал ему твой Е-мэйл, тот который горкин-дад-ком. Но своё имя под письмом он писать не будет, а просто напишет 4-я школа. Так я его понял. Это всё.

- Спасибо большое. Интересно, как иногда жизнь сводит... И разводит тоже...

- Да. Но я тебе хотел сказать, что в искренность людей такого уровня, да и такой профессии верится с трудом.

- Ну, почему же. Человеческие чувства всем присущи. Точно также, как мы с тобой делим в жизни на служебное и личное, и у них оно внутри делится. Может даже и так, что они этим даже больше дорожат, так как на службе у них отношения, мягко говоря, служебные. По латыни это, помнится, звучало: «Гомо гомени люпус эст». И даже анекдот такой ходил, что в советские времена жизнь эту пословицу переиначила принципиально и на свой лад: «Человек человеку - товарищ волк». Так что в этих обстоятельствах даже очень закоростевелые душой люди ищут личных контактов, как отдушину для общения... Поди знай, что у него там... И хотя из подчиненных своих он верняком всё человеческое вышибал, как это у них полагается, но сам был не чужд иной раз и взгрустнуть, и болью поделиться. Человек есть человек. А он ещё и сирота, отец на войне пропал без вести. Ему, помню, за него и пенсию какую-то крохотную платили. Или даже не платили, и жили они с матерью скудненько, на её бухгалтерские доходы и совсем ерундовое его пособие. Витька там в Чите к нам с отцом действительно привязался. А когда мы в Москву засобирались, он очень переживал, помню. А уехали мы с одними чемоданами. Жили-то ведь на служебной площади с казенной мебелью. Своего нажили, конечно, но немного. И, помню, что родители весь свой скарб нехитрый его матери отдали. Отец машину попросил на службе, и мы все наше барахлишко им перевезли и перетаскали. Комнат у них две было, они с дедом и бабкой мамиными жили. Помню набили всё там битком узлами с вещами. Шифоньер какой-то там, буфет, китайский, видимо. Кровати наши с братом... Когда мы в Москве в 88-м встретились случайно, на Пушкинской, в магазине «Чертёжник», он меня первым узнал и окликнул по имени. Радя – так он меня называл, а я его Витяня. И так оно всё на всю жизнь и осталось. Как ни крути, а так оно и есть. Дружба в молодости она искренняя, а поэтому и незабываемая.

- Я это понимаю, но всё равно, если он напишет – будь осторожен. Тебе ведь ещё и гражданство получать. Подумай.

- Ладно. Буду иметь в виду. Но, думаю, маловероятно, что он со своей службой на такое решится, в смысле написать. Скорее это просто порыв такой единомоментный у него был. Выпил немного. Расслабился. А тебе свой адрес он не давал?

- Нет, не предлагал, а сам я спрашивать не решился, чтоб на отказ не нарываться.

- Понял.

- Ну, и ладушки!

- Ты знаешь, Дань, есть у меня к тебе ещё один вопрос. Вот как из твоего пятнадцатилетнего опыта ты считаешь, отношение к Израилю в Америке... Какое оно?

- В каком плане?

- Ну, начнем, наверное, с общечеловеческого.

- С этим тут всё в порядке. Не то чтобы любовь, но уважение. Не считая, конечно, всякой оголтелой левой публики, помешанной на палестинской проблеме.

-  А с военной точки зрения.

- С военной? Как ко всякому союзнику – приветливо, но сдержано и осмотрительно. К боевым успехам израильской армии – просто почтительно, если не сказать больше.

- А с политической стороны?

- Это вот самое больное место. В обеих партиях есть и те, кто «ЗА», и те, кто «ПРОТИВ». И по этой причине все, что связано с политикой, здесь это самое дерьмовое дело. В стране полно мусульман, они и мутят, и баламутят. Внешние сношения с арабским востоком тоже очень тонко сбалансированные. А  нам, вроде как широко улыбаются, но за спиной морду кривят во всю мощь. Возьми вот хотя бы Полларда. Союзники? Союзники! Но вот за передачу Израилю совсем не такой уж смертельно важной для Америки информации так укатали, как ещё ни одного шпиона, даже если он врагу, а не союзнику сливал нечто важное и опасное. Вот тебе и весь сказ! Всем тут и всё прощают, а вот евреям за малейшие признаки нелояльности вливают по полной. С патефонными иголками и скипидаром. А что ты вдруг заинтересовался?

- Да так, просто чтобы представление составить. А то разговоров тьма, но все в
разные стороны мазу тянут. Столько точек зрения бывает, что глаза и уши разбегаются...

- Да, бывает. Как говорится, и на Я бывает, и на Ё... Но ты имей в виду, что при оформлении гражданства тебе обязательно будет задан вопрос о лояльности именно Американскому правительству. С этим здесь строго. И ты присягу принесёшь и подпишешь. Ручку к сердцу приложишь и поклянешься. А за нарушение присяги мало нигде не дают! Особенно, когда это дело проходит с политическим окрасом. Вот такие дела.

Вернувшись к машине, мы с Данькой постояли немного, говоря уже совсем о другом. И разъехались, каждый в свою сторону. Я вернулся домой, день сегодня был свободным, потому как дела наши, не заладившиеся вчера, на утро четко определены не были. Встретиться для их обсуждения мы договорились лишь в полдень.

Сев к компьютеру я стал просматривать почту. Половину из неё пришлось стереть сразу после просмотра, ибо это была либо реклама, либо  общественная городская информация. Но один пост не был обозначен именем, просто было написано – Письмо.
Когда я открыл его, то сразу понял, кто автор. Обращение было «Радя».

«25 февраля 2015 г.  Здравия желаю! Как жив, Радя!?
Я надеюсь, что Даня твой уже добрался и доложил о нашей с ним удивительной встрече. Скажу по совести, меня она очень обрадовала. И тем, что я узнал нечто новое о тебе, и тем, что это новое имеет столь оптимистичный смысл или вид. И тем, что у нас с тобой вдруг появилась новая возможность вспомнить молодость нашу Читинскую, вернувшись во времени  аж на 55 лет назад. Не знаю, как ты, но я просто расчувствовался от этих воспоминаний. Пол ночи жене спать не давал, всё рассказывал. Батю твоего вспоминал. Он для меня в те времена, да в серости той моей жизни был просто личностью внеземного покроя. И я, признаюсь, очень тебе завидовал. Завидовал тому, что у тебя такой героический отец, офицер-фронтовик, полковник. Так дети, наверное, завидуют чужой игрушке, а я завидовал Вашей семье. И я любил приходить к Вам в воскресенье утром, мы с тобой садились заниматься в Вашей с братом комнате, с двумя окнами, одно на почтамт и улицу Анохина, а другое на улицу Лермонтова. И сидели там до обеда. И меня всегда приглашали к обеду. И был он для меня, полуголодного,  настолько вкусным и обильным! И мама твоя всегда подкладывала мне добавки. И всё у Вас было такое теплое, такое уютное. И когда Вы собрались уезжать в Москву, я просто был в отчаяньи. Когда же узнал, что оставляете нам почти все свои вещи, то очень радовался, что они будут напоминать мне о Вас. А ещё я очень завидовал твоим хромовым сапогам и английским зеленовато-коричневым галифэ, которые ты донашивал за отцом. И когда мне с другими вещами досталось почти все его старое обмундирование, включая яловые офицерские сапоги, и кожанная куртка, счастью моему не было предела. В них я уехал в училище... Видишь, ты, что всплывает в душе, какие крупинки детского счастья мы, оказывается, храним в памяти всю свою жизнь. Когда меня контузило при падении вертолета в Афгане, душманы нас подстрелили, так я пролежал неделю в полубреду, и вспоминал тогда именно Вас и Вашу Читинскую квартиру. Тепло от печек, аромат промерзших поленьев, которые мы таскали с тобой из дворового сарая, закинув через плечо на канатных вязках... И, как это сейчас ни смешно, вспомнился мне Ваш туалет, с водой и унитазом, несравнимый с нашим дворовым сортиром с тремя дырками в полу или со здешними Афганскими удобствами. 
И ты знаешь, что мне пришло сейчас в голову. А не выкроишь ли ты недельку, я так лично уже готов, и не встретиться ли нам где-нибудь на нейтральной, как говорится, территории, не посидеть ли, не повспоминать юность нашу... Место, я думаю, можно найти без труда, хочешь в Турции, хочешь в Эмиратах, можно на Кипре или в Хорватии... Тут вся география к нашим услугам. Можно и в Чехии, в каких-нибудь «Марианских лазнях», где потише и не так суетно, как в Карловых Варах. Подумай. У меня время относительно свободное и я готов буду хоть на следующей неделе. На самом деле, я подумал, что и к тебе бы мог куда-нибудь поближе подскочить, но тут уже визы надо оформлять, так что это уже на апрель, на май выносит. В общем, давай так – если ты готов, то есть не видишь препятствий для такого мероприятия, тогда начинаем планировать. Как доложишь свой расклад, тогда и примем решение. Обнимаю. 4-я школа.»             

Прочитав письмо, я, поначалу умилившись до сердцебиения, стал обдумывать его содержание, сопоставляя с тем, что слышал от Даньки. Потом, не придя к чему-то определённому, перебросил этот текст на его адрес. Спустя 10 минут он позвонил.

- И что ты решил, пап? - это был первый его вопрос.

- Да, ничего я пока не решил. Как оно тебе показалось?

- По моему так это чистой воды подкат и провокация. Кто же такую голову из страны выпустит без специального поручения, обеспечения и прикрытия? Сам посуди!

- Ну, и какой я для него служебный интерес могу представлять?

- Трудно сказать? Может твои теперешние секреты. Я ведь не знаю, что у тебя там за вид и род деятельности...

- Ладно, будем думать. Мне теперь, всё одно, дело это с секьюрити согласовывать придётся, пусть они и решают.

- Наверное, это правильно. Самому тебе на себя брать такое точно не следует. Ни в коем случае!

- А Рикмезову-сыну именно ты звонил, или это он о тебе как-то разузнал?

- Ты знаешь, тут непонятки есть небольшие. Я действительно ему позвонил 23-го и все дальше было так, как я рассказал. Но в контору к Файндорфу, где я обретался, до этого несколько раз звонил мужчина, который спрашивал обо мне, но отказывался представиться. И уже из аэропорта перед отлётом я позвонил Файну и дал ему Андрюхин телефон, попросив позвонить c какой-нибудь чужой мобилы, наболтать извинений об ошибке номером, о чём-нибудь спросить и понять, тот ли это был голос, что прежде, или нет. Так вот он позвонил и сказал, что на 100% тот. И вот теперь я думаю, а как Андрюха мог знать о моем приезде, и главное – о том месте, где я находился? И ещё один момент, вызов на совещание я тогда получил через РосНано. Сами мои ребята звать меня на то сборище не планировали. Я на это как-то не обратил внимания, но вот сейчас уже задумался. Я посопоставлял в уме, какие они мне вопросы задавали, когда о тебе спрашивали. Ты знаешь, я с ними очень свободно держался, знакомый дом все-таки, все свои, а вот теперь беспокой-ство меня мучит, не слишком ли разболтался. Я говорил им и о том, что рабо-та старая у тебя закончилась, но вот через полгода нечто новое прямо в руки выплыло. Короче, имей всё это ввиду.

- Ну, тут уже, что есть, как говорится. Да и страшного я ничего не вижу, в том смысле, что ты и хотел бы проболтаться, но, слава Б-гу, не знаешь о чём. Так что не бери в голову, но сам факт, конечно же, интересен. Ещё чего-нибудь...

- Пап, мне тут звонят из Кливленда!

* * *

В один из следующих дней, обсудив и пересмотрев ещё раз все варианты наших совместных дел, мы С Давидом стали собираться домой. И тут я вспомнил, что не поговорил с ним о письме Голавлева. Выслушав меня по дороге к машине, он в раздумье постоял, подумал и ответил уклончиво, в том смысле, что это уже иной уровень и иное направление, которое попадает под компетенцию департамента полковника Митчелла. А там бюрократия махровая, поэтому быстрого ответа ждать трудно. Поэтому на письмо ответить надо положительно и доброжелательно, но дипломатично, и ничего конкретного не обещать.

- Хорошо, я попробую. А отослав, я перешлю тебе оба письма: и запрос, и ответ. А ты уже там распорядись, как сочтёшь нужным.

- Договорились.   

- Ладно! Гуд найт. Спасибо!