Цветочное мыло

Я шел по парку и присел на лавочку покурить. Не люблю делать это на ходу, всякий раз останавливаюсь или сажусь. Я достал сигарету, зажигалку, и закурил.
– Сыночек, можно я рядышком присяду? Я ненадолго, отдохну немного. Что-то устала я сегодня, – услышал я.
Я поднял голову и увидел старушку возле лавочки.
– Да, конечно, – кивнул я, – простите, я тут курю. Но, если мешает, я пересяду.
Наверное, если бы подошел кто-то другой, я не задал этого вопроса, но с этой старушкой почему-то хотелось быть вежливым. Аккуратно одетая, причесанная, с добрым выражением лица. Я подумал, что она, скорее всего, бывшая учительница.
– Нет, что вы, – засуетилась старушка, – не надо. Я хоть деда вспомню. Курил постоянно. Не то что вы сейчас, а махорку, крепкую. Забьет в трубку и дымит. Сам выращивал на даче. Выписывал семена нарочно и выращивал. Я ругала его, что он землю занимает, лучше бы клубнички посадили, – она грустно улыбнулась и по щеке потекла слеза. Она аккуратно вытерла ее белым платочком, который достала из кармана.  – Десять лет, вот уж, как схоронила. С войны туберкулез привез.
Я ничего не смог ответить ей, лишь сочувственно поджал губы и покивал головой.
– Всю войну прошел, как с самого первого дня забрали на фронт, так до Победы, – продолжала старушка, – а потом еще по Карпатам фашистов гонял. Там и получил свое единственное ранение. Представляете, за всю войну пару царапин, а тут осколок в ногу и кость перебило. Так и прихрамывал всю жизнь.
Я не большой любитель чужих жизненных историй, но ее мне хотелось слушать. Сразу было видно, что она очень любила, да и сейчас любит своего мужа, и что ей очень хочется поговорить. "Видимо, так выглядит одиночество" – подумал я.
А учительница, как я ее назвал про себя, продолжала:
– Нет, Гриша не отсиживался, не был трусом. Две медали "За отвагу". Просто везло. Или я его хранила, – она опять улыбнулась с нежной грустью в глазах, – помните, как у Симонова? "Просто ты умела ждать, как никто другой". А я, наверное, еще сильнее ждала, так, что его пули обходили. А, когда Берлин взяли, видно, расслабилась.
Я уже давно докурил, но идти дальше по своим делам не хотелось. Легкий порыв ветра принес мне от старушки запах цветочного мыла. Точно такого, каким пользовалась и моя бабушка. Самого дешевого. Она постоянно экономила на себе, чтобы иметь возможность помочь своему любимому взрослому внучку. Недоедала, варила себе водянистые каши, чтобы передать мне, уехавшему в другой город, деньги, в то время, когда моя мама была на заработках. А ее любимый внучок оценил это слишком поздно…
– А с детьми у нас не получилось, я в блокаду перемерзла. Так и прожили вдвоем. Знаете, – она немного оживилась, – а жили мы очень хорошо. Все время вместе. Гришу после ранения комиссовали и направили военкомом сюда, и я с ним. Мы-то в сорок первом расписались, как раз за месяц до войны. Он молодой офицер, а я молоденькая учительница.
"Все-таки я был прав", – улыбнулся я про себя.
– Вы не представляете, какое это счастье, когда идешь по Невскому с офицером, и ловишь восхищенные взгляды, – лицо старушки светилось счастьем от воспоминаний, – А потом война, Гришу сразу на фронт, а я не успела уехать перед блокадой. Я все не верила, что это надолго. И как представляла, что мой Гриша вернется, а наша комната пустая, аж холодела от ужаса. Нет, думала я, буду ждать. И дождалась. Так всю жизнь вместе. Он с военкомата идет, а я еще в школе, тетрадки проверяю. Забирает меня, и идем домой. А перед сном непременно прогуливались.
– А родители ваши? – задал я свой первый вопрос.
– Сирота я. Родители в 21-м от тифа умерли, мне 2 года тогда было. Меня тетка Пелагея воспитала, под Псковом жила. Эх, память, уже и не помню, как деревня называлась. А потом завод, вечерняя школа, училище в Ленинграде. Там я и встретила Гришу.
Я опять достал сигарету и закурил.
– Ой, спасибо, что опять закурили, ¬– улыбнулась старушка.
– Почему?
– Знаете, я не любила, что Гриша курил. А сейчас, бывает, достану его трубку, а она все еще его махоркой пахнет. И, знаете, нравится.
Мне представилась ее уютная, аккуратная комнатка, вязаные салфетки. И она сидит на стуле возле комода, гладит трубку и смотрит на фотографию Гриши. И, почему-то подумалось, что эта фотография непременно пожелтевшая, большой такой портрет молодого офицера.
– Ой, я, наверное, заболтала вас, – старушка начала подыматься с лавочки, – вам и неинтересно слушать старческие воспоминания, небось. Вам, молодым, сейчас другое нужно.
– Нет, что вы, наоборот, у вас очень интересная жизнь, как мне кажется.
– Ой, да что в ней интересного, особенно сейчас? 89 годков мне уже. Единственная подруга умерла еще до Гриши, детей нет, вот, книги только спасают, – она кивнула на сумку, – из библиотеки иду.
Я только сейчас обратил внимание на тележку с сумкой, стоявшую рядом с ней.
– Пойду я, поздно уже. А мне еще на базар зайти надо.
– Спасибо вам, – сказал я, – мне действительно было очень интересно. Разрешите, я вам помогу хоть как-то, – и я потянулся к своей сумке с бумажником.
– Нет, что вы, не надо. Спасибо тебе, сыночек, правда, не надо. Мне всего хватает. Лучше… У тебя дети есть? – Я кивнул. – Вот лучше им купи, а у меня все есть.
– Я и им куплю тоже, но хочу и вам помочь.
– Нет, не надо, сыночек, правда, не надо, – повторила она, и я понял, что жена офицера не возьмет ничего.
– Хорошо, – согласился я, – не буду. Спасибо вам за общество. Большое спасибо.
– Ну, всего доброго, сыночек, пошла я.
– Всего доброго и вам! – сказал я уже вслед уходящей старушке, чье имя я так и не узнал.
Я шел по городу с удивительным состоянием души. Сегодня передо мной пронеслась жизнь совершенно чужого для меня человека. Пронеслась, и улетела дальше, оставив свой след.
Я шел, и все еще чувствовал аромат цветочного мыла. Того самого, которым вместе с мамой обмывал бабушку…