сновидений

ОТРАЖЕНИЕ СНОВИДЕНИЙ.

«Мудрые мысли нужно говорить простыми словами»



Танго и предки
Я хожу на аргентинское танго. Вечером открываю шкаф, отодвигаю в сторону сербскую "пятицветку" и казачий чекмень с погонами хорунжего. У самой стенки висит приталенная рубашка и широкие брюки с высоким поясом. Еще туфли на каблуке с круглыми носами. Все это я бросаю в торбу, подхватываю с журнального столика ключи от машины, выключаю свет в прихожей и отправляюсь на занятия. Три поколения пращуров скалятся за моей спиной и крутят у виска пальцем, рыгочат и потешаются. И только са-амый первый и древний пращур говорит остальным: "Ша! Охвицера не замайтя. Вона! На какое дело отважился. Это вам не шашкой мотылять, ширять куда ни попадя. Не трогайте дитя! Пускай танцует! Вона, в нем легкость душевная образовалась, а сердце чижелое на эту… от которой нам всем нету покоя! Пускай танцует. Делом, станет заниматься и занимать голову полезным, а не маяться попусту своей любовию. Можа чего и вытанцуить! "
 И предки затихают.
Я вхожу в залу, с зеркальной стеной. Начинаются занятия. Пучу глаза от усердия и тяну ножку. А одна чаровница говорит мне: "Молодой человек! Слезте, пожалуйста, с коня! И распрямите ноги в коленях. Так вам всем будет легче не наступать на партнершу..."
 Затвердев в скулах бреду домой после занятия и три колена пращуров не могут сдержать смех.
"Ну, хоть вы то уймитесь!" - вскрикиваю в сердцах.
"УХ и горячий!!- дуются пращуры и исчезают.
 "Ладно ладно! Ещё посмотрим...не было ещё такого, чтобы наши сдались! - Думаю я, открывая ногой дверь в спальню...
 Мирно спят пращуры. И, укрывая их одеялом, сшитым из лоскутов - воспоминаний, я шепчу: "Спите спокойно, мои родные. Я иду на танго. Теперь уже станем  изучать мы близкие объятия. Год пролетел незаметно!"


***
Я живу почти на небе,с неба снег на землю падает.
Я с тобою долго не был,снег меня уже не радует.
А небо пусто, небо гулко,и в небе тоже только снег.
С неба снег летит в проулки,заметая всё и всех.
Сдуло, стаяло, стекло-то тепло, где были мы...
И только память, как стекло,меня спасает от зимы!
Я живу, почти на небе.Будет снова небо синее…
Я давно с тобою не был.Нам бы небо отогреть от инея!

Спи родная
Спи, родная, тихо улетая,
От мирка несбывшихся надежд.
За тобою белым шлейфом таят
Сброшенные перышки одежд…

Улетаешь ты за океаны,
Там всегда, всегда, всегда светло!
В дальние, неведомые страны,
Где уютно, мирно и тепло!

Так и птицы, по веленью Бога,
Отливая, в перьях, серебром,
ночью  правят лунною дорогой.
За душевным тянутся теплом.

Так, со мной, когда-то тоже было,
В дальних странах я искал ответ.
Улетая от рутинушки унылой -
на изживе,  отроческих лет!

Я парил и искренне любил я…
А потом срывался   в пустоту...
Ты, наверно, тоже хоронила?
Умершую, глупую, мечту…

Я тобой любуюсь без печали,
Не грусти о том, чего уж нет!
Знаешь? Есть еще неведомые дали,
и лучистый, чистый, лунный свет!

***
C тобою расставаясь на минутку
Я, мысленно, прощаюсь на года.
И, всякий раз, тревожусь не на шутку,
что мы расстанемся, вот так! И как всегда!
И, с замиранием, отпираю двери
закрытые, надежно,  на засов
И сам себе, отчасти, я не верю,
Застав тебя в плену… рассветных снов!

***
И строить планы нам не лень,
А жизнь над планами хохочет.
И, начиная новый - новый день,
никто не знает, как его закончит.
Но мы живем,
как жили впредь и будем прежде.
И просыпаемся, с надеждой,
Все, все, успеть, а значит, быть живьем.
А жизнь полна тревог, сомнений, Но она
лишь, отражение наших сновидений!

Один типок…
Один типок мешает мне спокойно жить,
Его решился я убить!
Он разгильдяй, он бесполезный, приживалка,
мне типа не жалко.
Не раз замечен был он в разных авантюрах.
Он одиозная фигура,
Неловкий, негусто и ума у искажения природы,
Короче – мы с ним антиподы!

Один типок, меня он может и не знать.
Его хочу я наказать!
Когда я тяготитился тяжкой долей,
Закат типок встречал у моря.
Без груза, без обузы без вины и налегке,
Царапал что – то на песке.

Бывало, я до одури боролся с урожаем,
А, он рассвет в полях встречая,
Сидел себе, читал  - «Над пропастью во ржи».
А я косил, что нужно, до межи!
Он весь в себе, нездешний, неотсюда -  гуру мира!
Типок, он типа соткан из эфира!

А я трудяжка, белкой колесо забот кручу,
И я один за все плачу!
На фронте я настиг его, полез с ним в драку,
А он рванул: «В атаку!».
Страшней, кровавее, атака мирных драк,
Типок... ну явно же дурак!

Один типок мешает мне спокойно жить.
Его решился я убить.
Причем, на этот раз, удачно так совпало,
в его убийсте нет и криминала!
А суд и уголовный кодекс здесь не в счет.
Типок во мне, он рифмоплет!

А мной наточен острый нож злословия.
Им сокращу поэтов поголовье я!
И как то вот, пред сном, убить его решив,
Пошел я в глубь своей души.
Верней, честней сказать - полез украдкой
По лестнице сомнений шаткой.

Крадусь, потею - путь на дно лежит
средь тесных сводов из обид.
Я вновь в трудах, мне тяжка это доля…
А он рассвет встречал у моря.
Сидел себе без груза, налегке,
 и что - то там царапал на песке.

Он обернулся, он мне сказал: « ты брат неволен
убить меня!» -  И слился в это море!
Еще типок, он насмеялся надо мною от души:
-Сначала море осуши!
А я на берег сел, устал я от бессмысленной погони,
И добрых снов синело море…

Я взял пруток и написал на линии прилива:
«Здесь так красиво!»
А потом… кудрить его етить, забыл…
Кого же я хотел убить?..
Не помню кто, но он, искажение природы.
Короче! Мы с ним антиподы!

***
Рассыпались в прах чувств нежных мимозы…
Но, все же, я имею надежду, что розы – белые розы –
Бутоны раскроют под тихим дождем,
Весной расцветут в имении моем.
Что сейчас не имею имения – для роз не имеет значения…


Ревность
Нет, ну это как то, знаешь…
Очень даже и не по людски!
Ты во сне моем, мне изменяешь,
С мужиком, каким - то не таким!

Странно, ресторанно – блюдовита
ты к нему подалась на десерт!
А кафе битком людьми набито,
Совести ни капли в тебе нет!

Я за третьим столиком, направо
Обрати ко мне свой интерес.
В темноте, за стойкой вам забава,
Ну а мне невосполнимый стресс!

Встать и жестко с вами разобраться,
Дать в лицо или, с разбега, в бок…
Мне не хватит совести подняться,
В ватнике сижу я… без порток!

Вы же, после всех прелюдий,
перешли на «органальный» твист.
Я б рванул, но стыд и срам на людях!
У меня весь оголенный низ!..

Стыд и срам, а то ли еще будет…
С блуда их упал я меж столами…
Не меды это вот так вота, на людях,
махом потерять жену, с трусами!

Непростой, двояко – виртуальный,
Сон мой, как тут не верти,
Для тебя он явно, сексуальный,
Для меня же…Мать его ети!

Вы меня  не осуждайте люди,
С голым задом  убегаю в стужу!
И не станет хрен десертом в блюде,
Да и я, видать, и на хрен ей не нужен!

***
Брожу по городу один,
Чуть не в себе, как неприкаян,
Своим усердием гоним
под свод невысказанных правил.
И, часто, мудрости цинизм
мне помогал в пустом стремлении,
утех желанных оптимизм,
разрушить логики давленьем.
Бегу, от сладкой неги рук,
От губ истомного влеченья.
Себе не враг, тебе не друг,
Мое, желанное виденье.
А сердце ржавится тоской.
Шепчу тихонько, еле-еле.
Красивая, холодною зимой,
Хочу согреть тебя в постели.


Бессонница
Бессонница теперь во мне
Свой путь неблизкий все итожит…
И, чутко, звон души сторожит
Она – пришедшая извне.
Дай же поспать, чуть отдохнуть.
Она так «жвачно» сердце гложет!
Она глупа, и знать не может
Кому,  какой начертан путь…
Она глупа и страх ей мнится.
И, потому, за мной ползет.
Боится, сука, заблудиться!
Боится, сука – пропадет!

Отражение
мое отражение тонет в полировке стола,
свет мысль убивает теплом,
мы были вчера с тобою вдвоем…
но ты опять не пила!
Во рту я чувствую сухость жгучую,
Ты – совесть моя, егоза,
Ты мне колола глаза,
Вчера, на банкете, по случаю…
Тебе я начальник, тебе я патрон,
И… Демократичность моя черта,
Неблагодарная ты, зудишь: «тра-та-та…»
И свой продолжаешь гон!
Мол: «Не пора ли  ногу в стремя ли?..
А то за столом сидишь
и шуршишь,  как серая мышь
- Офисный убийца времени!
А где то набело пишется
Жизни настоящей повесть…»
Заткнись моя совесть!
Шаги мне начальства слышатся.
И, в тихий угол мой, вкатывается
Большего калибра патрон.
Он начинает гон.
Карьера моя, мол, не складывается!
И исключен я  из списка,
Премии буду лишен,
Могу и вылететь вон,
За плохое знание английского…
Не станет и то мне бонусом,
Что я, на работе, «под мухой»
И режет начальству ухо
Ин. Яз.  мой, с Рязанским, прононсом.
А мне он в работе не нужен ни разу.
Однако, при  всем при этом,
в соответствии с OF. Этикетом,
должен я знать ин. Язы…
В принципе, это мило.
И знать языки обыкновенно,
для развитой, нашей вселенной.
Но не втюхивайте мне это силой!
Шеф – корпоративный доводчик.
Держусь, нето… и врублю!
По В.Д.В. словарю,
Был лучший я, в нашей роте, переводчик!
Заряжен патрон - в нашей обойме первый!
Несет от него Текилой!
Кам хиа доунт би эфрэйд. Ор айл кил ю!
С-с-сука английская! Не мотай мне нервы!

***
То, што было - известно нам.
Списали нас с истории?
Нет! нету перевода казакам.
Гуляем и до ноне!
и ноне, в этой эре,
мы рвали горло басурманам,
за нашу, истинную, веру.
тернисты были нам версты.
и не брешите за забавы,
когда казачие кресты,
стоят по свету, доброй справой.
они указывають путь,
они на волю нас ведут.
Нехай жа Мара, без оков ,
подыметь добрых казаков.


***
Ничто ее не всколыхнет,
никто ее не растревожит,
она в постели не всплакнет,
над тем, что ночи все похожи.
Ей все равно, ей все равны…
Ей никого давно не хочется.
«Холодный блонд» - как цвет луны…
Высокомерное высочество!


***
Эх, судьба моя – жизнь неслаженна
Рюмкой водочки стежка сглажена,
От хмельной пурги хлещут вьюженки,
Ухожу не один – иде вы друженьки?
Знать не век вам быть под застрехою,
То - то, будет вам свет потехою!
Неразумные, ой залежались вы –
Карабин, да и кинжал дедовы!

Ах, если бы!
Ах, если бы меня Вы чуточку любили,
Ах, если бы мне, с поволокой, васильковость глаз.
Когда б, любовью Вашей, изменился мой анфас…
Но я на Вашу склонность не похож. И в этом все и дело.
Коль не лежит душа, с трудом ложится тело,
На самое чудесное, из лож.

Ах, если бы меня Вы чуточку любили!
Когда б любови Ваши изменили мой анфас…
Не чаял также я души бы в Вас
И, с ровной линией бровей, весь неземной,
Вам был бы я конечно мил. Высокий, озорной,
совсем немножечко как гей!

Любил и я бы Вас и неземной, любовью
Я был бы с Вами сам не свой, Вы знаете
когда б не чувствовал, теперь, как вы страдаете…
О! Эти мысли: «Ах, Боже мой! Хочу я к маме!..»
Вы вновь со мной учавствуете в драмме…
Теперь придавленая мной!

И я не Ваш типаж. Вот в том то все и дело!
Меня, однажды Вы, подняли от земли,
теперь у Вас в руках я. А в небе журавли…
О журавлях мечтаете, когда вы подо мной.
Они летят, зовут под полною луной.
Вы, отчужденно, таете.

До той поры никак я Вас, понять не мог,
пока над чуждым телом не завис…
И, под лирические гаммы, я падал вниз…
Я твердо осознал. Мне тоже к маме захотелось!
И вроде бы все правильно вертелось…
Но!.. Я давно у мамы не бывал!

Ах, если бы меня Вы чуточку любили,
Когда б любовью Вашей изменился мой анфас!
И я вовек бы не оставил Вас.
Но я на Вас характером похож. И в этом все и дело.
Коль не лежит душа, с трудом ложится тело,
На самое чудесное, из лож.
***
Грустно себе пророчу...
Знаю уже невольно..
Прощайте бессонные ночи....
Ты хочешь быть птицей вольной!

То, что непрочно - порочишь,
То, что несмело - сметаешь.
Ты так живешь, как ты хочешь!
А как ты хочешь, - не знаешь...

Вот уж, и я не морочусь.
То, что разбито не цело...
Вновь я в любви не упрочусь,
И выспеть любовь не успела...

Я без тебя не... Но...
Это не важно...Бог с нами...
Семьями можем в кино...
Или быть просто друзьями!
***
Боль моя – России позор,
Старый четник не любит спор.
Будто выстрелил взглядом – в упор,
А в глазах лишь немой укор.
«кто хозяин неба и гор?»
S.F.O.R.

Кошка любовь.
она
Любовь…зачем? Она, ступая на мягких лапках, закрадывается в душу. Скребут на сердце кошки? Нет, это любовь точит свои коготки.
Однажды ты сказал мне: " Все будет хорошо". А хорошо не было. Навалились обыденные заботы совместной жизни. Счета, долги, поиски заработка и работы. Ты загрустил. Сказал, что знаешь, как и где можно заработать много денег…
Любовь, это парусник, который мчится, пока есть ветер. Однако, рано или поздно, наступает штиль. И, тогда дополнительная тяга не помешает. Я думала, что открываю тебе мир, а ты грустил, сидел на берегу, и бросал камешки в воду. У нашего парусника дополнительной тяги не было, и он попал в штиль. История банальна и стара как этот мир. Я просила тебя, не делать преждевременных выводов. Все не так. Ты смотрел на меня холодно, отчужденно и я подумала: "Может быть, тебе только нужен был повод?.."
Ты предал меня. И исчез. Просто исчез из моей жизни. Будто тебя и не было. Было больно, очень.
А я тебя ждала. Тогда поняла, что ничегошеньки о тебе не знаю. Узнать о тебе было не у кого. И я сочинила для тебя историю. О том, что ты, однажды, решил сделать меня счастливой. Но ты всегда играл с огнем. Поэтому отправился наемником на войну. Денег заработать, на наш с тобой дом. А как иначе? Как иначе могло случиться так, что ты пропал внезапно и без вестей? Без единой весточки! Потом ты, конечно же, попал в плен и тебя посадили на цепь. (иначе ты бы уже давно ко мне вернулся) И ночи, для тебя, стали короткими, а дни долгими, мучительными. Тогда ты смеялся, с пеной на разорванной пасти, потому что не мог понять, как банальная история могла превратиться в фарс, в игры со смертью? Потом понял, - всему виной наша гордыня.
Иногда нужно, просто остановиться, поговорить с любимым человеком. Просто поговорить, выяснить, что же он имеет в виду. Как к тебе относится. И если жива любовь, то все, все можно преодолеть, вместе. Так, на краю вселенной, ты обрел разум…
Окровавленные обрубки чувств, – перебитые крылья ты волочил за собой и каждый шаг по этой земле отзывался в тебе отупляющей болью потери. И  ты бежал, должен был скрываться. Ты познал леденящую тоску. Кошка-любовь рвала тебе сердце когтями, и ты выл на луну. Однажды дошел до края. Поверженный, ты лежал на краю собственной вселенной, дальше только пустота. Ты мог, из последних сил, прыгнуть вперед и полететь. Пускай в бездну, в небытие, но лететь – вне боли, вне времени… все это время я молилась за тебя.
Придушенная кошка- любовь жалобно застонала, в твоем сердце, и ты отполз от края…  теперь бы пора и домой?
Такую я придумала для тебя историю. Но время шло. Ты не пришел.
- Какая  война? Какой плен?.. Да он же просто… - Так стало звучать во мне то, что делает нас кошками. Которые гуляют сами по себе.
 Мне холодно одной, но и обогреть некому. Клювастыми стаями пролетают мимо моей жизни Грачи, Воробушки, Стервятники…
Они гомонят и хорохорятся, крепко держат в лапках баночки с пивом и сотовые телефоны. Они вечно спешат и суетятся…скучно. Я пытаюсь отогреться, "утонуть" в их объятиях. Но жесткие крылья их пропахли дымом городских свалок…печально.
Теперь я вольная, но, в замкнутом круге своего одиночества, кружусь я в медленном вальсе. Белый танец. Дамы приглашают кавалеров. Но кавалеров я не вижу. Они остались в девичьих снах.

Кошку – любовь за загривок, из сердца вон. Ночь беспросветна и длинна. Отрешенно тикает будильник, отсчитывает такты жизни. Ах, кошка-любовь. Почему кошки так настойчивы?
Мысли, мысли. Я не смыкаю глаз, но кошка- любовь, в самом теплом уголке моей души, сладко мурлычет. Она спит, и снятся ей свидания. Кошка - любовь, в истоме потягивается и выпускает свои коготки. Лунный свет завораживает меня. Я вольная. Закаленная холодом одиночества, я выхожу на свою охоту. Ступая на мягких лапках, иду я по темным улицам. Я слышу, как скулят и рвутся с поводков кобели. Прикормленные, неповоротливые, вам не догнать меня. Вы можете разорвать свои узы, в погоне за мной, бежать на край света. Итог будет для вас печальным – вы станете бездомными псами. Мне жаль вас. Но, может, лишения дадут вам хоть капельку разума? Научат уважению, к любви? Вы поймете, узнаете, что любовь скоротечна. Мгновения ее, неумолимо осыпаются в песочных часах времени. Но шорох этих песчинок завораживает, дает силы творить такие вещи, на которые разум, во времена иные, просто бы не отважился.
 Да, время неистовой, безумной любви, непременно истечет. Что дальше?
 Однажды южный ветер воспоминаний растревожит ваши, уснувшие, души и вы шепнете: "Я помню…"
Он.
Я – ночь. Я научился бесшумно ступать на упругих лапах…
Заматеревший, седой, не знаю уж каким чудом, но я вернулся. Я поблизости, но не рядом с тобой. Иногда я поднимаю трубку телефона, вот сейчас позвоню тебе, и мы поговорим. О пустяках, о чем-то несущественном. Будто не было разлуки. Я хочу услышать твое сердце! Я хочу знать, что оно не молчит. Но в трубке наверняка прозвучат короткие гудки оборванной связи. Конечно, линия уже занята! И, нет мне сил, попросить у тебя прощения. Сказать тебе:
-Знаешь. Я был глуп. Я был на войне/
Бег, бег – спасаюсь от боли, в росах рассветных смою запах неволи. Жаль, кровоточит рана, жаль, человечность во мне рьяна. В суете человеческой мало толку, всегда буду вольным, пока буду волком. Дни пролетают, тянутся ночки…я волк. Одиночка.

Атаманская печаль
Туча серой шинелью небо закрыла,
Я из памяти твоей «вытекаю» водой,
Ты себя не кори, что меня позабыла,
Ведь и я позабыл дорогу домой,

Были тихие зори и ива у Дона
Где сидели подолгу с тобою вдвоем
И стекала слеза с голубого погона
И тонула печаль во сне заревом…

А теперь мне зазноба - штурмовая винтовка.
Накормлю ее вдосталь патронов рыжьем.
Снова с ней, на закате, с привычной сноровкой,
На «Джанкичи» в засаду ночную идем

И таких - же как я, наверно немало
разбросало по свету степным ковылем!
Да и скольких уже смерть клинком «приласкала»
И поставила вешку крестовым дубьем?!

Что же, братцы, мы зря за свободу рубились?
Наши души обласканы лишь «степняком»…
Над могилами чибисы долго кружились,
А последнее слово за вороньем?

Нет! Не зря, на чужбине мы отчаянно бились,
Мы за волю сходились с врагом в «штыковой»
И чужою свободой тихонько гордились,
Ведь свобода, она, не бывает чужой!

***
Смерть считает, что мужчина,
Должен пахнуть мертвечиной.
Должен быть, нутром наружу,
гладко танком отутюжен.

Видовдан
Видовдан - молчит кукушка,
Зноем скованна земля.
«Вбиты» в камни, у церквушки
Добровольцы – дюбеля…
Кто их помнит? Кто их знает?
Время продолжает бег!
На крестах могильных тает
Памяти кровавый снег…

***
Садится вновь в седло казак,
Раскрыв незрячие глаза,
Под душ, безгрешных, перезвон,
Он, в чистый, ясный, светлый сон
Уже летит - в благие дали
Где до рожденья мы бывали .
Ему мечта всего дороже
Пусть плоть его земля сторожит
(всем не минуть судьбы закон)
Он в чистом поле погребен?!
Но, все ж, садится на коня.
Лучами-шпорами звеня
Он как влитой в седле сидит,
Века летят из под копыт…
И наше время истечет.
Так что с того, что срок придет?!.
Не верьте братцы, смерти нет!
Из душ сплетается рассвет
И будет снова озарен
Младенца непорочный сон!

***
День на день, день на день...
В этом месте лишь я и тень...
дни - песчинки... дюны- года.
я сижу на песке – грущу.
Буду помнить тебя всегда!
Но, никогда тебя к себе не пущу.
Ничего не случилось и ты не жалей,
просыпая меж пальцев песок наших дней...

***
Солнца луч в твоем окне освещает стройный стан,
Ты ко мне пришла во сне, тяжких дум разжав капкан.
Мирно спит мой домик пусть, уходил я на войну
Взял с собой тоску и грусть на чужую сторону.

Здесь нам горы - кровь и пот, пули свист над головой.
Со скалы Бровингер льет дождь свинцово-огневой
Эхо гулкое в горах выдает врагу шаги
Нож, сжимающим в руках, Боже правый - помоги!

Тяжко нам друзей терять, слышать страшной смерти стон.
В море горя утопать, нахлебавшись, боли волн.
Пуст клеймит нас смерти миг, но за трупы, что в реке
Мы сжимаем боль и крик в огрубевшем кулаке.

За поруганную честь, осквернение креста
Мы несем с собою месть, рядом с образом Христа!
Да простит нам светлый Боже смерть врага - то суть войны.
Все пройдет и это тоже. Нас избави от вины!

***
Закричу,
а услышу я эхо ли?
Вот зима
А теперь бы дожить до весны
Пустота…
Только ветер шумит под застрехою
Навевая
мрачные сны…

***
Не охотник, но с тягой к оружию.
Не наездник, скорее пластун.
Я, судьбу твою, матом орущую,
Расстрелял на «Н» - ском мосту…

Вольные волки.
Мне во сне друзья рассказали,
Что я зря предавался печали
И не зря время споро бежит,
Что болело, уже не болит…
Не болит. Да, так -то вот вроде,
иногда лишь,  чуть- чуть к непогоде.
В том и нет то особой и драмы,
ну, немножечко, ноют  все шрамы,
а они – украшенье мужчины.
Ведь не ноют же без причины?!
По приметам и по положенью,
Я друзей своих анти рожденье,
Помяну. Вон их, сколько уж нет!
На столе водка, хлеб и берет.
Эх, друзья мои – вольные волки,
Вместе рвали мы с места, а толку?
Разорвали судьбы интервал,
Я один, до седин добежал!
Мы, с друзьями теперь не равны.
Я в годах, а они пацаны…


Петровичу
Недописанной строчкой,
По груди твоей точки…
Смерть-цензура, убила роман…
Эх ты, смертная ночка!
Возвращенья отсрочка!
Жизни вечной, беспечный изъян…

***
Братан, с тобой по духу мы родня!
Мы танки, в ржавчину окрашенны…
Еще крепка у нас броня!
Но, жаль, совсем мы обезбашенны…
***
Наши дни уносит небыль...
очень трудно замереть,
и, в Рождественский вечер, на небо –
постояв, помолчав, посмотреть.
Посмотреть в небесные дали,
с верой в сердце, хотя бы на треть,
что и нам не будет печали,
что во всем еще можем успеть.
Помолчать чуть - чуть , в надежде,
что уходим мы не навсегда.
и, в Рождественский вечер, как прежде,
вспыхнет веры святая звезда.


***
В день сырой непогодины
Вместо чуба, космы до плеч
Возвращаюсь на родину
Избегая со знакомыми встреч…

Не горюй
Не горюй и не печалься.
Нам ли волком в мир смотреть?
Малой толикою счастья
Сердце можно отогреть.
Что с того, что что-то было?
Что бы ни было – пройдет!
К счастью, в очереди стылой
Номерок и наш дойдет!

Белым пухом
Белым пухом снег кружится,
От зарницы до зарницы,
Дней ненастных вереница,
Хмуро в прошлое бредет,
Скоро снова, Новый год!

Белым пухом снег кружится,
От станицы до станицы
Вьюга с весточкою мчится,
Завывает и метет:
С-С-Скоро, С-С-Снова Новый год!

Белым пухом снег кружится,
Бесшабашная синица,
На ладонь твою садится,
И танцует и поет:
Снова Новый - Новый год!

Белым пухом снег кружится,
Не горюй душа-девица!
Пусть любовь тебе приснится!
А приснится, так придет,
Светлым будет Новый год!


Мокрый день рождения.
…Ангелам распахнуты все двери!
Следует за ангелами солнце!
Потому что в Ангелов Бог верит!
Ангел приземлился на твое оконце!
Что с того, что дождь на окна льется?
Ангелу вообще сие неважно!
Посмотри, он за окном смеется!
И ему не страшен дождь, хоть он бумажный!
Дождь пустяк! Ты распахни окно пошире:
Вот такой он, ангел-оригами!
Ангелам непросто в нашем мире,
С их огромными, бескрайними крылами
Где-то, в высоте, за тучей,
Он припас тебе небесное варенье!
В общем, как и Ангелы, будь лучшей!
Поздравляю с днем рожденья!

***
И пусть забот навалом,
Кому какое дело?
Я работаю кочегаром.
Отдыхаю душой и телом…

***
Семь лет я ждал тебя и не надеялся на чудо,
но просто так решил - что без тебя не буду.
Семь быстрых лет и…что тут говорить?
Мне было чем заняться, я бросал курить.
Потом решил, что мне нельзя стареть.
Потом копил, что бы хватало впредь.
Семь лет, я по крупицам , вновь и вновь,
в себе копил надежду, веру и любовь.

Эпилог
"Любовь – это не отчет о проделанной работе, где дебет сведен с кредитом. Любовный роман, это произведение искусства, в котором главные герои идут по тернистому пути к счастливому финалу – браку. И жаль если из брака, со временем, выбраковываются все чувства, кроме привычки. Любовь, это вирус. От которого непременно станут лечить коллеги и друзья. В ритуальном танце, позвякивая цимбалами весомых аргументов, они заунывно будут взывать к разуму. Но стоит ли лечить эту болезнь?
Пусть век истинной любви недолог, тем дороже каждое ее мгновение. В вечном беге, в борьбе за право существовать на этой грешной земле, любовь успешно дотянула и до наших дней. Но, она всегда в цейтноте. Времени не хватает на то, что бы сказать самое главное…
А вдруг, завтра уже ничего не будет? Нельзя откладывать на завтра...
Ноги.
Снова завтра день забот. Нос в подушку тычет кот.
Март придет к нему апгрейдом. Пусть хотя б ему… по Фрейду!
Мне ж не снился и апгрейд! Спи спокойно дядя Фрейд!
Спать один ложусь в постели…Были дни! Да пролетели!
Жизнь бросает по ухабам, вылетел из колеи без бабы!
Где то ж бабе не меды?Без хорошей, без…е…
поддержки! Это времени издержки!
Было время, я шалил. А теперь чот, приуныл.
Я за все привык в ответ. Я другой, а бабы нет!
Я, наверно неспроста, Б…м назвал кота!
Знает рыжий, хитрый вор, где, когда и сколько с…пер!
На терзанья он не падкий,он же кот и взятки гладки!»
А моя душа в смятении. нету сна, а есть прозрение…
Дети, враз, повыростали, из гнезда рванули стаей!
Спать пора б…, сам не свой, все болтаю сам с  собой!
Вроде ж я и лбом не узкий! Я могу и по французски…
Да еще, при всем при этом, страсть, как падок к этикетам!
Как подать, где пропустить…Знаю, мать его еттить!
Я, ж такой, по дому, дока!Я б жену подолгу…чмокал,
В обе щечки без конца!Налила б она винца!
Я еще душой поющий!(Нет, по жизни я непьющий)
Мне бы терпкость ощутить! Закусить бы поцелуем,
Что же я, или без.. Воли? Одиночество мне доля?
Я бы ей…ох, люли-люли! От…лудил бы все кастрюли!
А, она б, спекла ватрушек, к чаю,  вкусных печенюшек!
А еще б сказала : «Ща!Наварю я вам борща!..»
Я к чему это веду? Если что не подведу!
Только дайте мне надежду, или бабу без одежды!..
Я не в пошлом смысле слова, я её одеть  готовый!
Я готов делиться многим.Умереть готов за ноги!
Ноги станут сладким кушем, если вложишь в ноги душу!
И по счасти ми.. нуэтов, им, конечно, равных нету!
Да еще, при всем при том - коль к ногам ты с огоньком,
подойдешь да без лимита! Ноги станут динамитом!..
Но глухи ноги без души, как пред ними не пляши.
Все идет по сердца зову, психологии основы,
Не помогут в этих танцах. Много вокруг ног за…
Всяких пышных человеков. Так уж повелось от века,
Пышность присосется к дуре. Ноги вызвездит в гламуре.
И гудбай и то вэлкам! Ноги липнут к кошелькам!
Ноги ходят по рукам!
И не только женщин ноги! Вот такие ноне роги!
Но во все же времена! Две ноги, душа одна!
И за бабью, светлу душу, я в поход идти не струшу!
Что совсем один лежу, и, давно без неглижу,
я расцениваю просто. Этот пост, для духа роста!
С каждой ночью шибче дух! Прям, набросился б на двух!
Я нирванны уж достиг! Мне б одну… я б за двоих!
Знать труба меня зовет. Ну, с утра, опять в поход!
Ногу в стремя, ша- а-а-а- шки вон!
Все! Пришел спокойный сон!

***
Снег идет и, вновь чисты,
улиц белые листы.
И не видно ссадин ран…
нет уже колдобин..
Новый, сказочный, роман
пишется в природе.
Снег идет и вновь чисты
несожженные мосты…
С новой, свежей, строчки -
Буковки, следочки -
«Я иду к тебе...» И точка!

Рассказы
Алин Ангел
Вы можете похвастаться своим знакомством с ангелом? А Аля может. И ангел ее не гипотетический, а самый настоящий.
У него большие – огромные крылья. Облачен ангел в белые одежды. Черты иконописного лица его скрывает капюшон. Под капюшоном сокрыт сияющий нимб. Но нимб показывать Але нельзя. Видя сияющее чудо – доказательство Божественности ее друга – Аля тотчас духовно «прозревает», впадает в религиозный экстаз и становится недоступной для нормального общения. Поэтому ангел предпочитает капюшон не снимать. По натуре своей он скромник. Заповедь – "не сотвори себе кумира", для него свята. И, вообще, он любит общаться. По простому, по человечески. Крыльями, Алин Ангел, постоянно, что ни будь, задевает на ее крохотной кухне, а потом долго извиняется.
Познакомились они, когда Аля решила свести счеты с жизнью. Было это давно, еще в пору ее юности. Она была молода и недурна собой, но ду-у-ра!...
Решилась она умереть. По причине пропащей любви, которую она и вспомнить то толком потом не могла.   Аля оставила предсмертную записочку для матери, которая как всегда где-то шлялась, или "на пробку наступила". Аля выпила упаковку "димедрола", в ампулах, и уснула. Потом проснулась. Ее бил озноб, трясло так, что лязгали зубы. На уши давила тишина. Изредка комната озарялась светом фар, от проезжающих машин. Аля билась в "трясучей" и тело ее не слушалось. Только глаза были ей послушны. Она смотрела, как от стен отпочковывались руки-тени, чернее ночи, и исчезали. К ногам ее приблизился треножник с большой круглой головой и замер. Видела она боковым зрением сидящую, у изголовья, черную кошку. Когда же пыталась ее рассмотреть – та исчезала. Еще, всюду бегали маленькие черные тенёчки. Копошились, делали что-то бессмысленное и мультяшное. Все это было ей жутко. Она уж и пожалела о своем опрометчивом поступке, да поздно.Было заскулила как пришибленная собачка, но и сама себя не слышала. Вдруг, к самым глазам ее склонилось, что-то овальное, белое… и голос ее прорезался. Она взревела белугой, вскочила на ноги, но пол встал на дыбы и ударил ее в лоб. Ее стало рвать, и она потеряла сознание…
Будто в бреду, и сквозь туман, вспоминала она потом, как пришла маман. Кричала, хлестала ее по щекам. Аля сама дошла до кареты скорой помощи. Черные мультяшки – тени бежали следом.
Проснулась в больнице, под капельницей. Пахло озоном, как после летнего дождя. На прикроватной тумбочке, свесив одну ножку, сидел ангел. Она сразу поняла, кто вчера ее напугал сильней, чем все черные тени. То совесть была, которую она думала, что потеряла. И вчера, ,бессовестна,я и глупая  на суд высший чуть не попала. Но пронесло ее…
И, слава Богу!
Ангел, на прикроватной тумбочке, пошевелил огромными крылами и, по перышкам его проскочила искра статического электричества. Он сказал – Привет. – А она сказала – Ты мой глюк. Я чуть не умерла.
- Почему ты так решила?
- Я видела страшные тени и вижу тебя.
- Ты просто выпила "димедрол", "поймала приход" и "села на измену". Она перевела это, как; Была в состоянии наркотического опьянения, потом испугалась, и у нее были галлюцинации.
- А они?- Аля показала глазами на черных мультяшков, которые сновали тут и там и делали что-то бессмысленное.
- Тьфу, на них!- сказал ангел, и мультяшки исчезли. А ангел исчезать не собирался. С этим глюком Аля смирилась. Ей было приятно видеть ангела, и они подружились.
У Али, конечно же, есть и еще знакомые, но они далеко не ангелы.
Но и сама она не святоша. Рано утром Аля поднимает свое сонное тело и несет его на кухню. Темно. Не включая свет, она заваривает крепкий чай и садится у окна.
За окнами поздняя осень и промозглая слякоть. Неважно. Она прихлебывает горячий чай и ждет. В доме – окна на напротив, живет объект ее страсти. Аля именует его Адамом и не хочет себе признаться в том, что просто и банально подглядывает. Что-то привлекает ее. Что-то забытое, но знакомое. Ей кажется, что когда-то она его знала. Она создала целую систему отговорок, для успокоения собственной совести. Она утверждает себе, что не занимается похотью, но эстетствует. Ибо тело объекта привлекает ее внимание, оно прекрасно. Загорается свет в его окне, и Адам входит на кухню. Он сонный и взлохмаченный, сладко потягивается, в проеме двери и…
"О-о-о! Боже – тьфу ты, прости меня господи!"- Является миру. Та-А-кой!.. Тело Адама похоже на тело гепарда. Он суховат и поджар. Под кожей его упругие мышцы. Рельеф! Вот, он подходит к плите. Чуть боком. Он приподнимается на цыпочках и достает турку, с верхней полки, наполняет ее водой, ставит на огонь и уходит в ванную комнату. Аля ждет его явления. Мурашки бегут по ее ступням. Выше, выше…
В это время (так всегда), появляется ангел. Грохается с полки чашка, задетая его крылом. Он отвлекает ее своими извинениями, шебуршит и наливает себе свяченой воды. Громко пьет, гортанно сглатывает… "Тьфу ты! Прости меня Господи…"
- Подсматриваешь?- Произносит ангел и подходит к окну. Он делает движение, откинуть капюшон, но она на него цыкает:
- Не нарушай светомаскировку!- И ангел отходит в дальний угол. Тихо шепчет: - Может, к заутрене сходишь, а?..
- Да подожди ты!..
Адам, вновь, является ее взору. Чресла его обернуты полотенцем. "Волнующая недосказанность!"
Он варит кофе. Достает с верхней полки, один прибор. Полотенце соскальзывает с его бедер. А он, не обращая на это внимания, делает первый глоток. Але кажется, что она чувствует запах его кофе, запах его ароматного тела. Она разлохмачивает его мокрые волосы, трогает ладонью его упругий живот…
Аля заводится так, что у ангела начинают дымиться крылья и он, поспешно ретируется:
"ОТ ГРЕХА ПОДАЛЬШЕ!"
Рассветает. Пора собираться на работу. Рутина. Она системный администратор на одном, секретном предприятии. Ни денег особых, ни удовлетворения, работа эта не приносит. Однако привычка.
Аля закалывает длинные волосы в букольку и спешит на работу.
Она опаздывает (впрочем – как всегда). Аля склонна к витиеватому изложению своих мыслей. Она едет в маршрутке на работу и обращается к водителю маршрутного такси: - Не будете ли вы так любезны, если можно конечно, остановиться!- Пока до водителя доходит, что же хотела его пассажирка, они проезжают на две остановки дальше…
Потом она, пространно и витиевато, объясняет начальнику причину своего опоздания. Тот делает вид, что внимательно ее слушает. На самом деле, давно махнул на нее рукой. "Ну, такая она, что уж тут сделаешь?!"
Начинается нудный рабочий день. Монитор, сплетни коллег, обед. Кофе, плюшки – ватрушки.
День, такой же, как все. Не хуже и не лучше других. Серенький, без особых событий, но и без особых потрясений.
Все. Рабочий день завершился. "Может это и есть счастье?" - Думает Аля, выключая компьютер и собирая вещи.
"Говорят, счастье в стабильности. А у меня все так стабильно. Все супер…"
На выходе ее встречает ангел.
- Ну как?
- Все хорошо.- Они идут к остановке. Говорить особо не хочется. Ангел, без нужды, в душу не лезет и то, слава Богу. Серенький рабочий день всегда оканчивается небольшим потрясением – часом пик. Лотерея. Повезет, не повезет…проехал переполненный. Не повез – играем дальше. Увлеченная этой игрой, она забывает обо всех неурядицах. Вот замаячил зеленый огонек маршрутки. "Ну, ну…М- м-блин! Проехала!" И тут, возле нее притормозила машина. Водитель распахнул дверцу, со стороны пассажирского сиденья, и к ней обратился:
- Девушка, Вас подвезти?
Объект утренней своей страсти она сразу узнала, хотя и было темно и она, впервые,  видела его в одежде. И ей стало так неловко, стыдно. "О - о! Адам!?" - Все в голове ее перемешалось. И, показалось, что он знает о том, что она за ним наблюдает практически каждое утро. «Вон как улыбается! Морщинки – смешинки в уголках глаз. И, почему то, кажется, что я его знаю? Где-то и когда-то мы пересекались!»
Вблизи, был он гораздо старше, чем ей представлялось, но обояшка! Аля заалела кумачом. И мелькнула дурная мысль: "Не перепутал ли он мое лицо с красным сигналом светофора…" Неловкая пауза затягивалась. Он загнал ее в угол ее же комплексов. И она красная от стыда, который сама же для себя придумала, окрысилась.
– Мужчина, вы что, не видите!? Я здесь маршрутку жду, а Вы мне загораживаете!- Он пожал плечами, захлопнул дверцу и уехал. Все! Мелькнули габариты его огней и затерялись в общем потоке. Цвет ее лица сменился на зеленый. Путь, в дальнейшую, одинокую жизнь, свободен!
Подошла маршрутка. Одно место, для нее, одинокой. А ангел зудел за ее правым плечом.
– Ты всегда была странная, но не до такой же степени! Я тебя не понимаю! Вдруг, это был твой шанс? Ведь это чудо, разве ты не поняла?
- Ну, если ты такой умный, мог бы и подсказать!
- Но я же не могу лишать тебя права выбора!- Она психанула. "Тоже мне, друг называется!" Показалось ей, что он над ней издевается.
- Да пошел ты!!!- Выплеснула она на него свою злость. Ангел исчез. Народ, в маршрутке, подался от нее. С Алей случилась истерика. Она рыдала навзрыд. Заплакал чей то перепуганный ребенок. И мамаша, успокаивая его, крикнула на Алю: - Да замолчите Вы! Ребенка мне испугали. Больная!- Аля ничего не видела и никого не слышала. Водитель маршрутки не взял с нее денег.
– Иди, иди, дорогая!- Он решил, что у нее украли кошелек. "…От чего еще можно так убиваться?!" А мамаша прошипела ей вслед: - Корова толстая. Ребенка мне испугала!
"Я толстая?! Да я вам всем докажу! И никого мне не надо! Все поменяю. И жизнь и работу! Тонкая, звонкая…штабелями еще будете ложиться!" Попадись ей сейчас объект ее страсти, и она придушила бы его собственными руками, за ее позор. За то, что так бесцеремонно, попытался ввалиться в ее жизнь. За то, что она, по его вине, обложалась. "Придушила бы! И над трупом надругалась, да!"
Пришла домой.
Кусок в горло не лез. Все в ней клокотало. Выпила чаю с ватрушкой и успокоилась. "…Так устала! Завтра возьмусь за себя…"
Утро. Не включая свет, она садится с чашкой чая, у окна. Адам является ее взору. Чресла его обернуты полотенцем. Но, он теперь варит кофе на две персоны. И он, больше не пьет кофе на кухне, а удаляется в комнаты. Она выследила его подругу:
«Мымра худая и с большими сиськами. Довольная… коза! Обидно!»
Ангел ей больше не мешает. Но, почему-то, это не радует. За окнами промозглая, бесконечная, осень. Тянутся серые дни – будни. Работа, дом, работа. Кусок в горло не лезет. Только чай, плюшки. Депрессия. Буколька на голове. Потухшие глаза.
"А перед кем стараться?" Она чувствует себя невидимкой. Мужчины ее просто не замечают. И не с кем словом добрым обмолвиться. Она все еще надеется, что ангел к ней вернется. Насколько она к нему привязалась, стало ей понятно только теперь.
" Друзья так не поступают!" – думает она в ожесточении Однако внутренний голос ей шепчет: "За что ты его обидела? Разве он был не прав!?" "Я погорячилась!" И она бы извинилась перед ангелом, за свои речи только его нет. Слово не воробей, вылетит, не поймаешь!..
Пора на работу. Аля выходит на улицу, и ветер рвет зонтик из ее рук. Холодные струи дождя. "До остановки пять минут, потом двадцать минут ехать. Все равно опоздаю, как всегда!" - думает она, шагая по мокрому асфальту. И ноль эмоций. И не холодно и не горячо, только пусто.
"Я превращаюсь в машину!" Она представляет себя железным бочонком. Дождь барабанит по ее жестяным бокам. Она выводит за край зонта пару окуляров, на телескопических ножках. Оценивает окрестности. И вероятность успешности прыжка через огромную лужу, под ее ножками – колесиками. "Прыгну, упаду. Покачусь через лужу – закоротит…" Она осматривается, в поисках переправы
И внимание ее привлекает маленький, несуразный человечек – бомж. Он бредет по противоположной стороне улицы. Он шатается и материться. Засаленные волосенки, синюшное одутловатое лицо. Вот он пытается перейти через дорогу и падает. Проносятся машины, поднимая фонтаны мутной воды. Человечек делает рывок и переворачивается на спину, сворачивается калачиком. Все, пришел, спит. Проходят мимо прохожие. На то они и прохожие, что бы проходить мимо. Аля возвращается в человеческое состояние и переходит дорогу.
"…И того мужичонки то… все лучше, чем вспоминать потом о его мозгах, на асфальте!"
Однако соврала себе. Жалко стало, ком к горлу подкатил: "Да что ж он, не человек что ли!? Задавят, как собачонку бездомную, и никто не пожалеет о нем!" Уже не обращая внимания на лужи, пытается она мужичонку поднять. И выглядит это нелепо и комично. Бомж, будто тряпица засаленная, выскальзывает из ее рук. И зонтик мешает ей и не догадывается она, что зонтик свернуть можно. Тянет мужичонку к обочине, а тот пищит, матерится и извивается. Аля переводит дух, хочет усовестить алкаша, смотрит ему в лицо и столбенеет. Она знает его. Иконописные черты лица его смазаны и черны, будто на старой, прабабушкиной божнице. Но это он, ее ангел! И дух от него тяжелый, спертый. И все это так несуразно, что в голове не укладывается. "Да быть того не может…"- думает она. А он, будто в пику ей, проясняется ликом. И лучистые глаза его смотрят на нее осмысленно, благодарно. Всего лишь долю секунды, а потом искажается лик его, и он гримасничает и плюет в нее бранным словом.
«Господи, прости меня грешную! Ведь это я его, словом своим, сиюминутной ненавистью, в этот ад послала. Крылья отняла и на земле, человеком оставила. Без крыши над головой, без памяти. Да ведь не хотела я этого, как же… так получилось? А что если все эти бомжи, на самом деле брошенные ангелы? Без памяти!»
А ангел ее брыкается и материться. Грозится милицией и пускает газы.
"Нелепица, какая то. Будто в дурном сне!" Аля уж и совсем из сил выбилась, а мужичонка опять калачиком сворачивается.
- Ангеле божий, хранителю мой святый…да, твою же ж мать! Поднимайся, ведь задавят нас, дураков! Прости меня. Прости ты Христа ради! За глупость мою, за гордыню. Да кто ж знал, что одним бранным словом можно столько бед наделать. Ведь крылья то тебе теперь не пришьешь! Заберу тебя к себе, отмою…
Дождь пошел еще сильней, улица совсем опустела. Никто не поможет. А у Али, будто сил прибавилось. Уж не древний ли инстинкт охотницы в ней заговорил? Добытчица, и вот добыча ее. Только отмыть и в божеский вид привести. А в следующую секунду пришло раскаянье. Ведь не должен он этому миру принадлежать. Предназначено ему быть опорой, в светлом, в добром. А она уж хочет его мужем своим делать. И все о себе, и так всегда…
Она расплакалась и опустилась в лужу, рядом с бомжем.
- Отпускаю тебя и крылья возвращаю тебе. Бог милостив, лети с миром…
Выскочил из-за поворота грузовик и, лицо ее, обдало жаром от разогретого двигателя…
Еще долю секунды она помнила весь этот бред. Потом забыла.
Аля проснулась окончательно. Тонкая, звонкая. Дождь барабанил по стеклу. Поздняя осень и промозглая слякоть. Неважно. И пахнуло из кухни еле уловимым запахом кофе. И тянуло низ живота, от чрезмерных ласк любвеобильной ночи. Она улыбнулась и закрыла глаза. И представился ей ангел с большими, огромными крылами. Он летел в свою обитель и тихо шептал: - Все будет хорошо!  Она подумала: «Господи, не это ли счастье?! Просто жить! И что было бы, если бы тогда я не села в его машину…свобода выбора это такая ответственность». А  Адам поцеловал ее и сказал:
-С добрым утром, любимая!

хорунжий Шлыков (фантастика)
1
Хорунжий Шлыков не был прожженным ловеласом. Но отчего- то постоянно попадал в щекотливые ситуации. Так, третьего дня имел он дуэль – за честь одной дамы.
Противник его, сын весьма уважаемого чиновника – лейтенант Дыховичных, попытался скабрезно отозваться о ней. Дама продефилировала по воинской части в весьма фривольном наряде. Случилось же так, только потому, что эта жертва моды,  не осознавала всю степень подвоха и наряд ее, под пристальным и вожделенным взглядом мужчин, сделался совершенно прозрачным. Мода, что уж тут поделаешь! Платья под вожделенным взглядом делающиеся прозрачными, как бы индикатор сексуальности. В этом есть элемент игры, мол – Ну не виновата же я, что на меня ТАК смотрят!
Спор же зашел по вопросу о том, намеренно ли дама надела такой наряд, когда шла в воинскую часть, или просто не подумала о последствиях.  И все бы ничего, (дама была форм весьма аппетитных и доставила эстетическую радость всем, невольным свидетелям), но позвольте - зачем же оскорблять! Вечером того же дня, в офицерском клубе, Дыховичных стал рассказывать небылицы о своих похождениях, к месту и не к месту, приплетая и бедную виновницу конфуза. Он утверждал, что такого то, и такого числа дама была с ним. Тут-то хорунжий Шлыков и вспылил. В наше время возможны всякие чудеса, но и им есть предел. Раздвоение тела, пока что, за гранью возможностей науки. Шлыков твердо знал, что такого то и такого числа дама была именно с ним, и была до утра. Однако по таким поводам предпочитал он не распространяться. Полагая, что люди не связанные брачными узами достаточно вольны в своих желаниях, но это не повод бахвалиться и унижать честь слабого пола. Естественно, не упоминая источника своей осведомленности, поставил он под сомнение честность лейтенанта Дыховичных. В довесок, обозвал его "вралем" и пообещал набить морду. До мордобоя, однако, не дошло, потому что Дыховичных успел вызвать его на дуэль.
Итак, Дыховичных вызвал на дуэль хорунжего Шлыкова. Он был в части новеньким и проучив "сморчка", получил бы он в глазах окружающих веса достойного своей персоны. Дыховичных, в своей победе не сомневался. Боем на клинках занимался с детства, имел личного тренера и практиковался ежедневно. Шлыков же современное  оружие не любил. Считая его полимерным выкидышем – пародией на клинки из закаленных металлов. Столитовое оружие – продукт, готовый к применению. Ни подточить, ни подогнать по руке его невозможно. Не было в нем той весомой тяжести и своей истории, присущей благородным клинкам. Не оставляло время на нем отметин. Стерильно, не требует ухода, функционально. И безлико. И в руки возьмешь, не растревожит, не всколыхнет в душе древний инстинкт воителя. И выбросишь, не пожалеешь. Безликий убийца средних способностей – продукт массового производства. Продукт своего времени. Столитовое оружие напоминало ему биоников, повсеместно заменивших собой живую силу. Не опыт, ни отвага отдельной личности, теперь не важны были.  Войны предполагалось теперь вести бесконтактно. И, вроде бы это было гуманно и благородно. Жизнь же, не игра. А война, дело всегда безнравственное.  Бионики – точный инструмент. Поставлена задача: очистить территорию, и территория будет очищена. И неважно, женщины там, старики или дети. Бионики не ведают эмоций. Хордовые, с тончайшей паутиной нервных окончаний. Они инструмент. Операторы же, находясь за сотни километров и ничем не рискуя, часто теряли чувство реальности происходящего.
Шлыков, биоников в действии видел. Пять лет назад его полусотне была придана их экспериментальная партия. Громили последний оплот республиканцев – за океаном. Война переросла в партизанскую. Растянулась на десятилетия. Шлыков, со своей полусотней, прочесывал территорию, в поисках противника. Он выследил их в небольшом городке. Шлыков запросил командование. Ему прислали  биоников огневой поддержки.
Они выползали из транспотника, желеобразные прозрачные.  Шлыков смотрел на это уродство и чувствовал, как волна тошноты подступает к горлу. Создания – будто выходцы из преисподней. От них веяло мерзостью. И Шлыкову ли, сыну полка, и человеку, пробывшему на войне половину своей сознательной жизни, было испытывать отвращение, словно первокурснице медицинского института на первой репарации трупа? Но, в этих созданиях было что-то противоестественное самой природе человеческой. Все продуманно, только как-то не по-людски. Будто злой, чужеродный разум поработал, создавая эти существа.
Шлыкову, и его полусотне, в этом бою была отведена роль прикрытия. Они заняли позиции, вдоль каньона.
 Бионики поднялись и стали похожи на безголовых великанов. Замелькали стрекала. Желеобразные туши встали полукругом, присели, раздулись, потом выстрелили газами из задних отверстий и, огромными скачками устремились в долину. Волна удушливого зловония прокатилась по земле. Бионики двигались с такой скоростью, что уследить за ними было  невозможно.  Мелькали в воздухе жала-стрекала. Бионики выстреливали из себя кислотную слизь, прожигавшую насквозь все, что встречалось на ее пути. На воздухе эта слизь воспламенялась и, огненными кометами, разлеталась веером, выжигая то, что еще осталось. По бионикам стреляли из всех видов оружия, но пули пролетали сквозь них, а зияющие раны от разрывов, затягивались.
Никому и ничему помочь нельзя было уже. И то было страшно.   Бой окончен был, в считанные минуты. Шлыков, со своей полусотней спустился в долину, на зачистку территории. Но зачищать было нечего. Только слизь кругом, зловоние, тишина гробовая и хлюпающие звуки Биоников, поглощавших тела убитых…они убили всех. Городок опустел в считанные секунды.
Шлыков стоял на четвереньках, блевал и затыкал уши, чтобы не слышать этих  хлюпающих звуков. Мерзость. Не осталось ничего живого. Война закончилась, в обычном ее понимании. Шлыкову, с его полусотней закаленных бойцов – пластунов, здесь больше нечего было делать. Их эвакуировали. Бионики же остались на месте побоища. Насыщались, урчали задними отверстиями, стравливая газы…
Со Шлыкова, и его подчиненных, взяли подписку о неразглашении. Полусотню расформировали и разбросали по разным, военным городкам. И всякий раз, когда хорунжий брал в руки полимерный клинок, вспоминал биоников в действии, и его мутило.
Так что, у хорунжего Шлыкова были причины не любить столитовое оружие, но пользоваться им он умел.
И вот они, с лейтенантом Дыховичных, стояли друг против друга. Рань несусветная. Позевывали секунданты, совещаясь о правилах боя. Предложение примириться было обеими сторонами отклонено. Правилами сатисфакции определялось биться на трехчетвертных Акинаках. В местах удаленных от общественного пребывания. До восхода солнца, в присутствии секундантов – свидетелей и врача.
Дыховичных выхватывал акинак из ножен, делал выпады. Шлыков же стоял спокойно, и даже отрешенно. Только колени его подрагивали. От утренней прохлады, или от возбуждения, он и сам бы не смог сказать. У страха глаза велики, но и не боятся только полные кретины. Он оценивал противника. И проще и быстрей было прибить его сразу, одним ударом. Но, это же ведь не война. И пустозвон этот ему, в принципе, ничего плохого не сделал. Поучить, конечно же, стоит. А зарываться не следует. Дуэльный бой, это как театральное фехтование. Много лишних движений, эффектность.  У хорунжего было такое ощущение, что его поставили против ребенка. "Какой же это бой!? Не покалечиться бы, да недоросля этого не покалечить!"  Шлыков далек был от высоких понятий и считал, что за малую обиду можно и в рыло дать, ну или схлопотать. Все зависит от обстоятельств.
Наконец, секунданты закончили свое совещание и скомандовали к барьеру. Дыховичных замер в позиции ножа (левое плечо вперед), клинок его подрагивал. Шлыков, проклиная все на свете, тоже встал в позицию. Он обозлился на себя и подумал: " И зачем мне все это?! Эти игры в благородство. Вот и возись теперь, думай – куда бы кольнуть поделикатней? Дал бы в морду, вот и все. И весь конфликт. Вот ширнет в глаз, сдуру и от испуга – будешь знать! Ходи потом с протезом. Или глаз отращивай в клинике. А это долго, это муторно и дорого. А денег лишних нет…и страховки, в таких случаях не дают…"
И все не мог себя заставит повыкобениваться позаковыристей. Чтобы произвести впечатление на секундантов. Ведь рассказывать же потом будут! Так и стоял истуканом. Дыховичных же решив, что противник его спасовал, все больше распалялся. Мотылял акинаком, делал эффектные па и, наконец, бросился на хорунжего с громким воплем. Шлыков и сам то не понял, что произошло. Вероятно, сработала защитная реакция. Крутанулся волчком, уходя от укола в грудь, и увидел, что клинок его летит к яремной вене противника. В последний момент, успел-таки отвести руку – однако скорость инерции была высока и он, в падении зацепил ухо лейтенанта. Ухо шлепнулось на землю. Дыховичных замер, скосил, по-детски испуганные глаза на хорунжего, потом на свое ухо на земле, побледнел и рухнул без чувств. Крови было более чем достаточно. Спор разрешился. Лейтенанта вернули в сознание. Сделали анестезию, ухо приклеили на инертную биоленту. Однако врач был пьян, еще со вчерашнего, и ухо посадил кривовато. Ну не отрывать же опять! Дыховичных отправили в лазарет, а Шлыков все суетился и приговаривал:
- Братцы, да не хотел я. Рука осмыгнулась…
Братцы же посматривали на него почтительно, и с опаской. И хорунжий понял, что только что произвел на свет еще одну легенду о себе – как о головорезе. Вернее, как о безжалостном отрезателе ушей.
2
Дело это получило столь широкую огласку, что командование вынужденно было, принять меры. Шлыкова вызвали на ковер, к командиру части. Полный георгиевский кавалер и боевой офицер, хорунжий имел поблажки, в виду перспективности и неординарности своей персоны. Шлыков являл собой личность достаточно известную, в узких кругах и окружен был ореолом некой таинственности. О боевом его прошлом никто и ничего не знал, а сам он предпочитал травить забавные байки, нежели изливать душу и демонстрировать надрыв и многозначительность. Но Георгиев то, за так, не дают! А его полный бант говорил сам за себя. Служил он образцом, точнее образчиком рекламы воинской службы. Поджарый и спортивного телосложения, был он общителен и приветлив. Так что дамы говорили о нем: - Какой душка, и умен! Неплохо бы и наших деток отдать на службу. Пусть ума наберутся, благо есть с кого и пример взять! Служить в казачьих частях стало модно. Это придавало веса и значительности в глазах окружающих. Приятно же иной раз, за светским разговором вставить фразу: - А вот, когда я служил в лейб – гвардии, был у нас один забавный эпизодец!.. Ах, как же обожали дамы эти рассказы! Ах, как же обожали дамы высоких и статных лейб – гвардейцев! Шлыков же, росту был ниже среднего, сухощав и черен, движений резких. Не было в нем вальяжности. Таких, вообще, в лейб – гвардию не берут. Как, и за какие заслуги, оказался он на столь почетном месте службы? Это интриговало окружающих, и придавало его персоне значительности.
Командование части тоже немного знало. Шлыков был к ним переведен, в обязательном порядке, от вышестоящих инстанций. Оговорено было также, в его контракте, что может он быть откомандирован в любой момент и препятствия, со стороны командования части, чиниться не будут. Так, что к персоне хорунжего Шлыкова относились осторожно. Сам же виновник пересудов и баек пытался вести образ жизни размеренный. Ничем не выделяться и приключений не искать. Да, приключений он не искал, но они сами находили его!
 Назначили хорунжего инструктором по работе с молодыми кадрами. Дело свое он знал хорошо и гонял молодежь нещадно. Они же его обожали и было в этом, что-то порочное и Шлыкову непонятное. Он пытался перевестись, пусть даже и с понижением в денежном довольствии. Однако, дополнительные ассигнования, полученные от родителей, не позволяли командованию снять его со столь важного поста.
Командир части, полковник Лепота, был взглядов прогрессивных. Ему импонировали и смелость Шлыкова и его разудалость, но и нужно было принимать какие-то меры!  Дыховичных скоро оправился и вышел из лазарета. Однако вид имел прискорбный. Кривовато посаженное ухо его, было теперь лилового оттенка. С таким ухом и речи не могло идти о его продвижении по службе. Планировалось Дыховичных – младшего, устроить в роту почетного караула, на самый верх! И договоренности уже были. И вот незадача! На пластику же требовалось время. И нужно было прерывать контракт, регламент которого очень строго оговорен. Дыховичных – старший, рвал и метал, жаждал крови и отмщения. Пост же он имел достаточно высокий, что бы влиять на дела части, и игнорировать его было не безопасно.
Полковник как раз просматривал материалы по делу о сатисфакции, когда ему доложили, что виновник прибыл.
Шлыков вошел, чеканя шаг.
- Товарищ полковник, лейтенант Шлыков по вашему приказанию прибыл…
(Шлыков был в звании лейтенанта, Министерства Государственной Безопасности.) Согласно табели о рангах, в регулярных войсках, числился бы он в звании капитана. Хорунжий же – это была дань традиции. Негласно, все звания военнослужащих реестрового назначения, именовались в казачьих чинах.
- Вольно…- полковник сделал знак рукой, приглашая присесть.
- Я просмотрел материалы, по вашему делу. Из коих следует, что Вы вели себя достойно.- Шлыков облегченно вздохнул. Он готовился к головомойке, и подобный оборот дела ему вполне был по душе.
- Однако! – Полковник выдержал паузу и продолжил:
- В наше время не принято, знаете ли, отсекать различные, очень важные для успешного прохождения службы – части тела!
А все хорошо, что в меру. Не может же вся элитная часть ходить с оттопыренными, разноцветными ушами?! Эдак и некого будет в почетный караул поставить. А это, знаете ли, угроза безопасности – дело нешуточное! – Лепота понизил голос и прошептал:- Я все понимаю. И Ваши чувства, боевого офицера, понимаю тоже. Но, неужели нельзя было все это сделать поделикатней. Проучили бы молокососа зарвавшегося. Ну, я не знаю, на попе бы ему клинком расписались что ли!? Что ж вы, сразу так!
- Да я ж объяснял, что нечаянно вышло. Рука осмыгнулась…
- Ну да! Ну да!- Полковник Лепота развел руками.
- Просматривал я материалы. Видел, как хладнокровно Вы действовали. Вас бы, батенька, инструктором перевести по рукопашному бою. Надеюсь, что так и будет. – Командир части отвел глаза. Принялся что-то перекладывать на столе. И по всему было видно, что разговор предстоящий ему неприятен. И хоть душою был он на стороне хорунжего. Он и сам был фронтовик. И службу свою начинал в отрядах сопротивления. Но козырять этим не любил, считая то делом прошлым и, к действительности, отношения не имеющим. Действительность же была такова, что с мнениями таких, как Дыховичных – старший, приходилось считаться. Много полезных вещей, основанных на меценатстве, было затеяно в части. И светские рауты в офицерском клубе. И хор акапелло: "Золотые галуны". Нужно было оплачивать услуги преподавателей сольфеджио. Нужно было форму эстрадную. Что бы все чин чином. Папахи, медвежьего меха и шаровары английского сукна, с лампасами. Из ассигнований же и выбирались средства на дополнительные учения. Обустраивалось жилье для семейных военнослужащих. И все это могло пойти прахом, из-за разъяренного папаши и этой, дурацкой, дуэли.
Лепота посылал запрос по Шлыкову, в вышестоящие инстанции. И там ответили, что лейтенант Шлыков переходит в полное распоряжение "Н – кой" части, под командованием полковника Лепоты. Впредь, и до окончания воинского контракта вышеозначенного лейтенанта. А значило это, что в услугах хорунжего Шлыкова больше не нуждались. И как было это все сказать боевому офицеру!? "Однако не девица красная. Молодой еще, переживет. Целее будет. Все, что не делается, все к лучшему!" - Подумал полковник и официальным тоном объявил: - Довожу до Вашего сведения, что Вы переведены в нашу часть, до окончания срока контракта. Поэтому командование считает целесообразным направить Вас командиром летних лагерей, в Тмуторокань. Хватит штаны по офицерским клубам просиживать. Займитесь делом лейтенант. Дисциплина у нас, в летних лагерях, оставляет желать лучшего. Прежний командир, знаете ли, пропился каналья. Сорвал учения прошлого сезона. Гвардейцы, после его хлебосольства, штабелями в лазарете лежали – самогона перекушавши. Вы ведь, насколько я знаю, из тех мест? Местные обычаи Вам знакомы. От Вас требовать буду дисциплины и неукоснительного исполнения приказов. А общий язык со служащими Вы найдете, в этом я не сомневаюсь. Они там, в основном, все местные. Служат по контракту реестра. Им, как раз, боевой командир нужен. Другие не в авторитете, другого сживут. Но и не панибратствуйте сильно.- Полковник махнул рукой:
- Впрочем, что я Вам рассказываю. Вы и сами дисциплину знаете. Второго числа надлежит Вам явиться по месту нового назначения. Свободны.
Шлыков был ошарашен. Даже не тем, что его, фактически, отправляли в ссылку. А тем, что его списали. Все это время жил он ожиданием дела. Привык он быть нужным. Знал, что Родина его не забудет. Твердо верил. За его полусотней было много побед. Бывали и провалы, но всегда вращался он в своей среде, среди своих бойцов. И в горе и в радости. И пластунами командовать он стал не по назначению свыше, а когда командир погиб. А до этого, бегал, как и все, в рядовых бойцах. Особенности их полусотни были таковы, что званиями у них не козырялись. Бывало, и майоры на рядовые должности просились. Завоевать доверие, среди пластунов было не просто. И уж если решали сделать кого-то командиром, то этот человек того стоил. И, грешным делом, хорунжий Шлыков гордился тем, что его посчитали достойным. Пытался не посрамить. В грязь лицом не ударить. И все у них было просто и понятно. И каждый знал свое дело. И, вдруг, все…ничего уже не будет. Он один. Наверное, впервые испытал он щемящую тоску одиночества. И семьи не завел. Все ждал вызова. Куда ж ему семью!? А ведь можно было. За те пять лет, что провел он в части – можно было!
Шлыков поднялся, козырнул по уставному, и пошел собирать свои вещи. "А чего откладывать?"
Приятелей у него хватало, но особенно он не с кем не сходился. Жил бобылем, на территории части. К полудню сдал он все свои дела и решил "проставится". Вечером закатил у себя пирушку, по случаю отъезда. Половину жалованья спустил на голограммных девиц. Сто процентный эффект присутствия! "…А нашто мне жалование в Тмуторокани!?"
Голограммные девицы, в комплекте с шестами, вытворяли неприличные вещи. И были столь реалистичны, что можно было усмотреть бисеринки пота, на их упругих персях. "Игристое" текло рекой. На четвертом фужере, он забыл свои печали. На шестом возрадовался, что вернется на Родину. "…А, пропади все пропадом. Что было видели, а что будет – посмотрим!" Не склонен был хорунжий Шлыков слишком долго предаваться печали. Тем более "под градусом".
На утро, следующего дня, он, под аплодисменты сослуживцев, вышел с территории части. Твердо зная, что сюда уже не вернется. Молодежь ему завидовала. Представляя дело его, в романтическом ореоле. Ловелас и повеса, завзятый дуэлянт! Теперь, еще и отправляется в ссылку. Боже, как же все это драматично! Как все это достойно подражания! Поддавшись настроению толпы, даже лейтенант Дыховичных, испытал сиюминутный восторг и капельку зависти к хорунжему Шлыкову. Но, пораскинув мозгами, пришел к выводу, что лучше все же быть в цивилизации, нежели щи лаптем хлебать. А толпа, что ж, погомонит и забудет и найдет себе нового кумира. Из тех, что поблизости, на виду.
С походным ранцем за плечами, Шлыков шел по Дармштадту. Время, до отлета транспортника, еще было. И он решил побродить по улочкам. "Ах, Дармштадт…" - думал он, присаживаясь на скамейку в скверике "…наверное, последний оплот старой, доброй Европы – в урбанизированной Евразии!"
Он, с удовольствием, смотрел на зелень деревьев, на проходивших мимо – стройных девиц. За те пять лет, что прослужил он здесь, не было ему времени, да и охоты побродить по улочкам этого уютного городка. Служба и ожидание вызова, затмевали ему все. И не знал он, что бывает весна. Нет, знал конечно, но значения не придавал. Времена года привык он расценивать по степени тяжести выполнения поставленной задачи. И все в нем было подчинено всего двум обязательным пунктам: Выжить и выполнить…
Теперь же не надо было ни выживать, ни выполнять. И ему это нравилось. Он испытывал облегчение оттого, что ему не придется больше убивать.
"И черт с ними…" - Думал Шлыков: "…пусть бионики теперь воюют!" Будто камень с души упал. Потому, что давно потерял он веру в праведность своего дела. Война за Родину переросла в войну за великую Евразию. А что ему, до той великой Евразии, если он и малую свою Родину не помнил. Евразия же вычеркнула его из своих списков. Функционально и без жалости. Евразия создала биоников – монстров. Представлялась она ему теперь темной бездной, пожиравшей то, лучшее, что может быть в человеке. Хорунжий Шлыков сидел на скамейке, щурился на яркое солнышко. По эполету его ползла букашка, а проходящие мимо девицы, делали "книксен", приветствуя гвардейского офицера. И так было ему, в этот момент, хорошо и так уютно, что забыл он обо всем на свете и чуть не опоздал на транспортник.
Пришлось вспомнить времена былые. Марш – броском ворвался он на посадочную платформу, хахакнул, по юношески, задорно. Гражданские недоуменно оборачивались и, видя гвардейского офицера, снисходительно улыбались – полагая, что он едет в заслуженный отпуск. Понимающе кивали головами.
Транспортник мягко поднялся вверх и взял курс на восток. Шлыков все никак не мог избавиться от флера. Такой оборот дела уже представлялся ему удачным стечением обстоятельств. Все равно, в части ему не нравилось. Жил в напряжении, жил ожиданием и воспоминаниями. И что было ему вспомнить!?
Сколько раз, в минуту смертельной опасности, молился он. И все это для того, что бы забыть искренность молитвы своей. Воспоминания списать на детские сны. И так, до следующего раза, до смертельной опасности. А зачем? Что было ему, на самом деле, до правительства объединенной Европы, а потом Евразии!? В детстве его, потерявшегося после бомбежки, подобрали ополченцы сопротивления. Сын полка. Разве думал он тогда о высоком долге, о необходимой миссии защитника отечества!? Да он просто выжить пытался, вот и все! Длинная война ушла за океан. Послевоенная Европа отстраивалась. Его определили в кадетский корпус. Потом военный институт, контракт в Министерстве Государственной безопасности…и так катился он по накатанной, военной дорожке. Шлыков, теперь пытался ответить себе на вопрос – где нахватался он бредовых идей о высоком своем предназначении? И что, его Отечество? Куда хотел бы он вернуться, жить мирной жизнью? Раньше не задумывался он об этом. Новая доктрина общего дома, в голове его так и не прижилась. Перекати поле – со своей полусотней бывал он на всех материках этого мира и ни к одному месту не прикипал душой. Так, что можно было бы сказать: - Вот оно, Отечество мое!
И только, в глубине души, жило в нем воспоминание из раннего детства. Кузница, с затемненными углами и ярко пылающий горн. Языки пламени завораживают и приковывают взгляд. И было ему там так тепло, уютно и мирно. Смеживались веки, под монотонную молитву отца – о начале всякого дела.
А отца он вспомнить совсем не мог. И получалось, что все Отечество его и было той самой кузницей, с затемненными углами и ярко пылающим горном. И только теперь он обрел его и осознал что он не безродный. И он вдохнул облегченно. Будто, после угара, выполз на свежий воздух. Вздохнул полной грудью, проклиная свое смрадное и полное страха, прошлое и желая жить мирной, бесшабашной жизнью. И столько еще нужно было успеть. Дом построить и посадить дерево и вырастить сына – что голова шла кругом, а мысли путались.
  От берегов Черного моря, вдоль Кавказского хребта и дальше, на север, вплоть до самых границ Воронежской губернии, раскинулась земля Тмуторокань. Объединенные земли, некогда обильно политые казачьнй кровью.
Шлыков смотрел на просторы Тмуторокани и представлял, что это он сам, летит как птица. Парит над извилистыми ниточками Кубани и Дона. Вдоль берегов песчаных. И где-то, среди бескрайних ее степей, затерялось его Отечество – кузница, с затемненными углами и ярко пылающим горном. И, уж теперь то, он точно его найдет. И может ли быть иначе?


Комендант(фантастиика)
В летних лагерях, по вине коменданта, случилось Ч.П. самое что ни наесть настоящее и с далеко идущими последствиями. Глупейшим образом сорваны были ежеквартальные, сверхсекретные учения. И о какой секретности могла идти речь, когда новейшие разработки военных – ученых шатались без призора по всей территории лагерей. Они уничтожили склад картошки, вытоптали клумбы и нагадили на плацу.
С вечера завезли бронированные контейнеры,  и с ними прибыло десяток важных, напыщенных гвардейцев. А, утром, из контейнеров полезло невесть что и местный персонал встревожился. Когда же это невесть что, шатаясь, стало разбродиться по части и пожирать все на своем пути, персонал вдарился в панику и только дворничиха баба Паша встала насмерть за свою любимую клумбу с только распустившимися петушками. И победила. «Мразота окаянная» от клумбы и бабы Паши отвалила и переключилась на припасы съестного. Персонал же, пользуясь тем, что разработки скрылись на продовольственном складе, накрепко закрыли за ними ворота на засов.  Когда чуть улеглись страсти, спохватились коменданта.  И нашли его в кабинете мертвецки пьяным и, там же вповалку лежали гвардейцы. Происшествие такого масштаба скрыть не представлялось возможным. А виной всему была любовь.
Республиканка Лис, разбила сердце коменданта.
Вместе с сотней интернированных, была она его поднадзорной. Не арестанткой, но скорее перевоспитываемой принудительным трудом.
Когда коменданта, из действующей части, перевели в летние лагеря. В виду преклонности его возраста. Он почел это за благо. Здесь, в Тмуторокани, нашел он для себя природу, о которой мечтал и здоровый образ жизни. Однако служба есть служба. А он был человек строгих правил. И, несмотря на некоторые вольности личного состава и расслабляющее действие пения жаворонков и яркого солнышка и теплых ветров, доносящих до обонятельных рецепторов запахи дурнопьяна с абсентовым привкусом полыни – за дело взялся он строго и с рвением. Личный состав службу знал. Все было чин чином и особых нарушений не наблюдалось.
Летние лагеря функционировали круглый год. Пропускали через себя партии доподготовочных и переподготовочных. Отлаженный механизм работал без сбоев. Потому что основной принцип его работы сводился к древней заповеди – "как Бог на душу положит". И здесь важно было не сбить годами отлаженный механизм. Потому ко всякому, вновь прибывшему, коменданту подбирался свой ключик. Наш же герой был ревностным служакой. Вся основательная его и статная фигура вызывала невольное уважение, среди подчиненных. Его подопечные рвение коменданта оценили. Однако и слабину заметили. И если отправлялся он с инспекцией по объектам то, непременно, путь его пролегал через красивейшие уголки первозданной природы. И дорога занимала гораздо больше времени, чем-то нужно было на самом деле, потому что водитель, по сговору с остальными, петлял по летникам и притормаживал возле прохладных родников под благовидным предлогом, набрать лечебной серебряной водички. Комендант же хитрости этой не замечал. Водички серебряной вкушал с удовольствием. Многое видел он в этой жизни. И кровь и страдания. Лишения военных лихолетий выработали в нем иммунитет и способность к работе, в любых условиях. Мог бы он, под огнем противника, заниматься какими ни будь насущными делами. Мог бы поднимать бойцов в атаку, если того требовали обстоятельства. И только к первозданной красоте природы иммунитета он не приобрел. И красота эта оглушила его пением птичек, ослепила вспышками лазоревого первоцвета, затуманила мозги протяжным пением степняка и отравила ушицей с дымком - где ни будь на привале. Так, что уже под это дело и прохладную стопочку было не грех пропустить. Приезжал комендант, к месту инспекции в таком флёре, что ничего, кроме: - Братцы, "построже" тут. Службу не забывайте!- промолвить уже не мог. Братцы же тянулись во фрунт, а на заднем плане разводился костерок и коптенармус волок из ледника запотевшую бутыль, с кристальной чистоты самогоном.
Вот в таких условиях и стал комендант добычей республиканки Лис.
Она была интернирована в Евразию, после разгрома подполья. Она любила свою Родину и считала долгом своим бороться с окуппантами, всеми возможными способами. Но она же давала и клятву Гиппократа, после выпуска из мединститута. Это обстоятельство и подвело её в тот момент, когда к ним, на явочную квартиру, нагрянул спецназ Евразии. С одним из подпольщиков, от шума и поднявшегося гвалта, случился сердечный приступ. И нужно было уходить, а она бросилась реанимировать "сердешного". Потому что для себя знала, что не сможет жить с мыслью, что бросила человека в столь критическую минуту. Война не успела её озлобить и сделать бесчувственной к чужим страданиям. Девушка из приличной семьи, воспитанная на идеалах республиканской демократии – Лис искренне верила, что соотечественники её несли в мир позитив. Пытались донести до, погрязших в коррупции и терроризме, народов светоч истинных свобод. Когда же война вошла в её дом, она встала на сторону борцов с агрессорами. Однако не представился ей случай увидеть лики войны. Новые власти к насилию прибегали только по исключительным случаям. Предпочитая действовать агентурной сетью и пресекать попытки неповиновения на корню. Подпольщиков брали тихо и интернировали на перевоспитательные работы в места, где республиканцы особо поусердствовали в насаждении светоча истинных свобод. Дыбы на улицах не стояли, трупы по подворотням не валялись, а бывшие подпольщики возвращались, через пару лет, на родину, с задубевшими ладонями и обветренными лицами. И если соседи спрашивали у них: - Ну?.. - Отвечали странно: -…Все мы были "оболванены"…- А, в общем, от разговоров откровенных уходили. Случались, конечно, и рецидивы, но это уже вопрос частный, обусловленный отсутствием совести, либо мозгов. А, в большинстве случаев, и того и другого. Работали магазинчики и ресторации принимали посетителей. Так что негде было Лис озлобиться и зачерстветь душой. Однако была она патриоткой. Патриотизм и довел её до степей Тмуторокани. Она, упрямица, не смирилась. Когда определили её в лазарет, санитаркой, первым же, удобным случаем, задавила компетенцией местного врача. И, фактически, захватила власть в лечебном учреждении. Что  было только на пользу больным. Лис имела, на тот момент, уже десять лет практики в медицине и ассистировала таким светилам, о которых местный врач имел представление только из большого медицинского справочника. Немудрено, что теперь без её согласия не выписывался ни один рецепт. Она же, про себя, торжествовала. Но к больным относилась с сочувствием и душой. Полагая, что одно другому не мешает. И конечная цель ее борьбы, сделать этот мир лучше, чище и светлей. Она решила, что возьмет на себя миссию карающей тактичности, вкуса и образования. Докажет невежам превосходство леди перед окружающим её быдлом и серостью взглядов. Однако не всех мерила она на один аршин. И способна была узреть в человеке такт и ум. Такого человека брала она себе в союзники. И довела лечебное учреждение до такого состояния, что никто в стенах оного и слова бранного обронить не мог. Или прийти на службу с неухоженными руками или безвкусно, наспех одетыми.
Когда, к ним в лазарет, явился с инспекцией, новый комендант – он ей не понравился. Он был служака. Оловянный солдатик. Не видела Лис в оловянных солдатиках ни полета мысли, ни вольнодумства, необходимого для совершения безумных и романтических поступков. Она решила, что он станет её жертвой. И когда комендант попытался указать ей её место, отпустила колкость: - Может и честь Вам отдать тут-же?..- И крутанула бедром так, что с фикуса, в кадке в углу, полетели листочки. Чертовка, в минуты волнения закипала в ней кровь. И тогда сам черт был ей не брат. Потому что была в ней гремучая смесь и польской шляхты и запорожских казаков и, ещё дальше, воинствующих, горбоносых гуннов. И бледные черты лица озарялись внутренним светом, крылья тонкого, с горбинкой носика, раздувались, а карие глаза превращались в зеленые. И ведьмовской её взгляд, с поволокой, способен был пробить брешь в любой броне. Комендант, от такого напора, окаменел и не нашелся что ответит. Повисла неловкая пауза. Она, воспользовавшись ситуацией, гордо удалилась. Он смотрел ей в след и чувствовал что-то такое…казалось бы, уже давно забытое, томление. О-о-о…как она шла! Точеная фигурка, королевская осанка, тонкая талия. Ему показалось, что она плывет по воздуху. У коменданта закружилась голова. Вероятно, он пошатнулся, потому что радетельные доброхоты, тут же подскочили, засуетились. И если бы мог он видеть, сколь презрительна была улыбка на её, червленых губах, то непременно бы поостерегся. Но он ничего не видел. -…В глазах, знаете ли, потемнело…
А она тотчас же вернулась и, будто подменили…- Ну – кому здесь стало плохо? А кто тут у нас переволновался? И сюсюкала с комендантом и капельки успокаивающие ему давала, будто не в ней чертенята только что бесились. И глаза ее стали светло карими и добрыми, с зеленой прожилкой. И голос ее, низкий грудной, с забавным акцентом и с мягким "р." обволакивал, сознание затуманивал. Так, что скоро комендант уж совсем потерял и ориентацию в пространстве, и чувство времени…только хотелось ему, что бы так было всегда. Покоиться в руках её ласковых, или нет – взять её на руки свои, обнимать непрестанно, глупости разудалые шептать на ушко…
Вот уж и не думал он, что живы еще в нем инстинкты молодецкие. Ноздри его раздувались, улавливая запах ее. Дыбился загривок, вернее реденькая челка – когда она касалась его. И, что буйный тур на весеннем гоне, готов был он бить копытом и бунеть грозно на обидчиков-претендентов, но взял себя в руки. Поблагодарил и гордо удалился.
"И что ж эта любовь так запозднилась!" - думал он, шагая по территории лагерей. "Не Любови ли ждал я всю жизнь, не безумства ли хотел, буйства плоти и мыслей?! И как же так случилось, что жизнь пролетела, и отлетело прошлое в жар прожитого, и только теперь, вдруг и так неудобно, влюбился я словно мальчишка? И что проку от моей любови, если она враг. Интернированная, девочка глупая…нет, совсем она не глупая, а…горячая!"
И сколько бы комендант не пытался мысли свои направить в правильное русло, все у него оборачивалось в самом неприличном виде. Так, что ходил он теперь красный и смущенный собственной, внутренней разнузданностью.
Будто весь, нерастраченный потенциал его вдруг взбунтовался. И девственником он, конечно же, не был, но скоротечные, военные, романы следа в душе его совсем не оставили. А связать себя узами брака комендант не мог, в виду непрекращающихся военных действий, а потом уже и нужды в ЭТОМ не испытывал. И что же теперь? Седина в виски, бес в ребро! Будто её бесенята ему под ребра ударили, так, что селезенка ёкнула.
Бывало, выйдет он, по какой ни будь служебной надобности, забудется в мыслях своих, и уж обретает себя у ворот лазарета… "Вот наваждение то! Да не сюда же шел…"
Она ему потакала всячески. И приветливо улыбалась и касалась его, будто бы случайно, краем своей одежды или рукой. От непристойных шуток его, нашептанных на ушко, заливалась смехом, запрокидывая голову. Невзначай бросала ему комплимент: - А Вы еще, я смотрю, ого-го…
- Да я, знаете ли, боец старой закваски. Теперь молодым невдомек как с женщинами обращаться. Все сюсюкают. А мы, гвардия старая, привыкли рубежи брать нахрапом!
- Как это у вас – старый конь борозды не портит?- смеялась она и, вкруг него, кружилась молодой кобылицей – зазывно. И наш герой совсем осатанел. Разнуздал и мысли свои и чувства и руки…
И каких же сил стоило ей не лягнуть дрючка старого, но сдержалась. Выскользнула из его объятий и, в этот момент, подумала, что все же, не все пути хороши для достижения цели. Теперь в ней боролись два начала. По правую руку выступали: Бог медицины Аполлон, и его помощница, аккуратистка Гигея, по левую же руку все её бесенята, в союзе с чувством долга и чувством мести за свою поруганную родину, и за свою неволю.
"И если есть возможность, хоть как-то отомстить своим обидчикам, то почему я должна упускать такой шанс?!" - говорила она себе, и бесенята ей поддакивали, а чувство долга взывало к её патриотизму. Аполлон же, вкупе с Гигеей настроены были решительно против.
- В чем же виноват перед тобой этот старый человек?!- вопрошали они,
с немым укором: - Ведь так ты доведешь его до инфаркта. Ведь и твое естество, да и любопытство, требуют…
А если оседлаешь ты эту, старую клячу и загонишь насмерть, стыдно ли не - будет?!
И она рада бы была все вернуть назад, остаться неприметной, да только наш герой уже пер нахрапом, что молодой бычок. Тогда, подвернувшимся случаем, она совершила проступок незначительный, но достаточный для примерного наказания. Под конвоем её направили в дальний гарнизон, на черновые работы. Но комендант и здесь нашелся. Нашептал ей в ушко, на дорогу: - И это даже очень хорошо ты придумала. Я скоро у тебя буду. Там, в глуши, никто нам не помешает…
Тут она заплакала от отчаяния и поняла, сколь жертвенна, бывает борьба за идею.
Однако видно настала пора и ей увидеть зияющие раны прошедшей войны. На общественные работы, интернированных, намеренно возили местами ковровых бомбежек, мимо лагерей временного содержания. И не столько страшен был сплошной хаос руин уничтоженного бомбежками городка. Там уже пробивалась жизнь во всех её формах. И зеленела трава среди развалин, и яркие кроны деревьев прикрывали черный налет копоти. А пепел пожарищ дал силы новым формам жизни. Но лагеря…
Пятаки вытоптанной, выбитой до состояния камня, земли за ржавыми остатками колючей проволоки. Ни травинки, ни кустика. Тысячи и тысячи ног выбивали эту землю  двадцать лет назад. Но все еще не выросло ни травинки. Будто земля эта пропитана была горем человеческим, бескрайней человеческой нуждой.  Они зияли черными, разинутыми ртами – вопящими о чем-то невероятно жутком, за гранью человеческого разума.
- Да кто же это придумал? – воскликнула Лис, непроизвольно. А конвойный усмехнулся: - Ваши и придумали, а наши уж расстарались, что бы вашим угодить. А деньги на обустройство разворовали, людей на сырой земле гноили. Да и сами потом туда же и угодили. А ты смотри девчонка, смотри и запоминай. Дома потом расскажешь. Небось не думала, что и так бывает…
"Заставь дурака Богу молиться…" - подумала она, ожесточенно. Однако червячок сомнения уже прокрался в её душу. За то время, что была она здесь и видела этих людей, привыкла к ним. Бывали люди эти простоваты и, по южному, темпераменты. Сносили ей всякую снедь со двора за то, что она их лечила. Много пили и высказывали трезвые мысли, о житие бытие. Очень любили пожаловаться на жизнь, на злокозненных соседей, или домочадцев. И от манеры их общения, сначала её коробило. "Чудаки. Сделай им укол в попу и уж, будто свой в доску. Душу изливают и требуют того же. Любопытны не в меру. Вызнавают, что бы потом по углам судачить, косточки перемывать!"
Однако не было в них той нарочитости, к которой она привыкла. И вымученных улыбок и выученных жестов. И это подкупало. И только теперь, когда увидела, Лис эти лагеря и руины, она осознала всю степень их незлопамятности. И взъярилась: "Дурные люди! Да за все это врагов ненавидеть нужно лютой ненавистью и горло рвать зубами, а они задницы свои под мои уколы подставляют! Ведь я же враг им, а вдруг вколю, что ни будь смертельное?!" А они, простотой своей, её обезоружили враз. И поэтому она злилась. Получалось, что это не они дурни, а она…
И что теперь делать? Если идеалы ее и убеждения были ложны. Если не там видела она плохих людей и оккупанты, на самом деле, освободители – то есть ли смысл в ее мести?! А, значит, нет и смысла мучить бедного коменданта! И есть смысл ему во всем признаться и попросить прощения. И она вздохнула с облегчением. Так что весь день настроение ее было безмятежным – когда подавила она мятеж в своей душе и примирила Гигею и Немезиду.
Коменданту же день был испорчен. Планировал он, к вечеру отправиться к Лис и взять ее, где ни будь на природе. Если потребуется, даже и силой. А, вместо того, взяли его в оборот депеши и обстоятельства. Свалились ему на голову гвардейцы, со своими, секретными учениями. Привезли на транспортниках контейнеры и требовали обеспечить секретность разгрузки. А, какая уж секретность, в чистом поле, за плетнем! И все это нужно было решать немедленно, а мысли то, как на грех, не тем заняты! Разместить, поставить на довольствие. Все это на голову коменданта. Все по закону подлости! Только обеспечили секретность и разогнали зевак (на здоровенных гвардейцев всем же интересно посмотреть)! Пришла со своей метлой баба Паша – дворничиха. И давай пыль поднимать среди контейнеров! Чхать она хотела на секретность: "У ей тожа график скользящий". А у самой же язык как помело, и оттого то график ее скользит в сторону всего запрещенногои секретного. Все на нервах, через "твою мать"! И тут уж не до любовного настроя. И так комендант расстроился, что решил на сегодня любовный поход свой отложить. На утренней зорьке вышел он на природу. Нервы успокоить и прийти в себя. Весна и яркое солнышко были для души его бальзамом. И, скоро он умиротворился. Брел себе, не разбирая пути, слушал птичек, и набрел на могилку, рядом со столетним вязом.
Внимание его привлекла надпись на надгробии.

Ты любовь, ты река…
А я вольная птица.
Только мне бы упасть свысока,
В теплых водах твоих,
На века
Раствориться…
"Несуразица, какая то. Не пишут таких эпитафий!" - подумалось ему в первый момент. И хотел, было пойти себе дальше, но будто ангел, пролетая мимо, ударил его по челу своим крылом – так, что искры из глаз полетели. Комендант замер пораженный на месте и затряс седою своей головой. Он понял, что такое любовь! Вот же она, на этом камне, а не то, что он себе о любви представлял! Любовь, это жертвенность, а не пожертвование. И все о любви было в этой эпитафии. Больше и добавить нечего. И по всему выходило, что он калечка, циник. Никогда и в голову ему не приходило, что ради любви нужно и должно жертвовать собой. Еще и быть счастливым оттого, что ОНА принимает его жертву. И более того, влюбленный даже и не думает и не может думать, что жертвует чем-то. Всем сердцем своим, всем естеством ожидает он ее благословенной милости. И молится днями и ночами, и не знает покоя до тех пор, пока она не примет его! И в этих строках все. Пафос любви и трагедия разлученных влюбленных сердец. А река любви истекла во времени, исчезла. И все что вольная птица может теперь, это с высоты упасть насмерть о высохшее русло. А что проку?..
А он любви то и не познал. Отняла у него война возможность познания чистой и жертвенной любви. А то, что принимал он за любовь, было на самом деле похотью порочной и не больше. И не нашел бы он в себе сил пожертвовать собой ради Лис. А, горше того, что ему и в голову это не пришло. А теперь уже было поздно. Потому что любовь, чувство неосознанное. А он осознал любовь и этим ее анатомировал, разложил на составляющие. Даже если и была она – махонький зародыш, то теперь уж точно умерла!
Тогда комендант развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел гибнуть. Хоть и не было с того проку, да горечь душевная так его одолела, что решил он забыться в пьяном дурмане. Завернул комендант к  обитавшему на территории части ковалю, деду Сашко и взял у него ведро самогону в долг, да тут же к нему и приложился значительно. Так, что даже и дед Сашко крякнул от удивления и предложил маринованный ананас на закуску.
- Закусите, вот, со своей грядки – прошлогоднего урожая…
От ананасов комендант отказался.
- Не время теперь, не до ананасов мне!- взял ведро и побрел в часть. Была у него мысль употребить это ведро в гордом одиночестве, но душа славянская уже пробудилась в нем и требовала компании. И подходящую компанию, в лице завтракавших, хмурых гвардейцев он нашел. А уж, каким образом умудрился он дисциплинированных служак склонить к распитию, об этом и трибунал дознаться не смог.  Гвардейцы же, бывшие операторами биоников, под воздействием спиртных паров случайно вошли в транс и привели в действие своих подопечных. А когда непривыкший к крепкому самогону, разум их угас, подопечные отправились в автоматическом режиме на склад, который полностью опустошили.
Так, внезапная любовь, а вернее осознание ее отсутствия, погубили карьеру коменданта. Вышла ему отставка по всей форме, но с содержанием и приличным пансионом за боевые заслуги. Третьего дня стоял он во фрунт, принимая у себя приемника. Некоего Шлыкова хорунжего , из местных.  И оный, надо сказать, ему понравился. Так что комендант оставил свой пост с легким сердцем и поселился неподалеку от лагерей. В выходные захаживал в часть и, под запотевшую рюмочку, бывал счастлив пообщаться с бывшими коллегами. Только республиканки Лис избегал всячески. Оно и понятно. Такая, знаете ли, душевная травма…»”Это вам не в атаку взвод поднимать! Впрочем, как кто привык!