Белая Птица

Нет, не могу поверить. Этого не может быть!
     Антон вглядывался, крутил головой, протирал веки – как это может быть правдой?
     Подошел к самому берегу, ступил в воду, прошел по колено, по пояс. Ну - море, пусть ласковое, пусть теплое, но это же море. Океан!  А люди... Только посмотрите, что делают люди!
     Антон прищурился. Вон, даже женщины, даже дети... Там, далеко, в полкилометре от берега они идут «по воде, аки по суху»! Здесь мальчишки ныряют, плавают наперегонки, а вдали, в глубине, почти на горизонте – люди бредут по морю, едва замочив щиколотки!
     Антон оглянулся вокруг себя, поискал, с кем бы поговорить, спросить. Вчера он заселился в отель уже после ужина, тьма была как в шкафу, стояла стеной, только огни Канкуна трепетали, то вспыхивая, то исчезая, в черной заморской дали. И вот теперь, благословенным солнечным утром ему явилось это чудо.
     Он продолжал завороженно смотреть, и вдруг понял, куда идет муравьиная цепочка людей - к качающемуся с боку на бок потрепанному катеру с синим тентом и опущенным трапом.
     Ну хорошо, это первая часть загадки - туристы с круизного теплохода идут к катеру, который их доставит на судно. А вторая? Ведь они шагают легко, беспрепятственно, словно идут по Sunset Boulevard, а не по Карибскому морю. 
     Нет, это надо испытать самому.
     Антон сбросил майку и шорты, кинул их вместе с рюкзаком на ближайший шезлонг и, пройдя скрипучий деревянный мост, перекинутый через лагуну, оказался на той части изогнутого берега, с которого люди ступали в море, чтобы идти к катерам.
      И он тоже ступил в море, а оказался... на суше! Невероятно, но факт! Через два-три шага под ногами у него выросла суша. И Антон, кажется, догадался. Воды Карибского моря встречались здесь с водами Мексиканского Залива, а земля вдруг придумала приподняться в этом месте, изогнуть спину, словно проснувшаяся львица, и подставиться солнцу. И вот волны, наталкиваясь с двух сторон на этот длинный горб и как бы не решаясь смешаться, то схлестывались, то откатывались назад, обнажая сверкающую песочную дорожку, - она и служила людям комфортной трассой к кораблям.
      Недаром я сюда приехал, только и сказал себе Антон. Прекрасно! Приятные неожиданности всегда интересны. И интересные неожиданности всегда приятны...
      А в целом, все зависит от тебя самого, подумал. Короткий отпуск, короче уже некуда – семь дней - вот и радуйся каждому чудесному дню и каждому чудному мгновению. Говори себе: вот синее море, вот белые паруса, вот желтый песок. Прелестные детские цвета.
      Антон был влюблен в здешнюю гамму, ему нравились – в качестве противостояния собственным принципам – эти мексиканские краски, откровенные и девственные. Оранжевые, как апельсин, дома, зеленые как трава, крыши.
      А что говорил маэстро Матисс?
      Возвращаясь по мосту обратно к своему берегу, к отелю – надо все-таки позавтракать – Антон заметил, что улыбается. Так и буду все семь дней талдычить? Про небо, про море? А что там, кстати, говорил Матисс? Антон замедлил шаг и по привычке покачал указательным пальцем у лба, как бы концентрируясь на мысли. Матисс говорил: если я беру зеленую краску, это еще не означает, что я собрался писать траву, если беру синюю – не значит, что буду писать небо. Вот!
      Мы с Матиссом не дети...
    
      Настроение у Антона окончательно утвердилось в превосходной степени.
      Весь день он гулял по округе, внимательно выбирая для себя «пункты оседлости». Это было мамино выражение времен худшколы, когда он ходил на пленеры. Здесь, на острове, ясное дело, и выбирать особенно не приходится – присмотрись и ты увидишь готовое живописное полотно. Единственной заботой было найти тень - под таким солнцем палитра мгновенно будет сохнуть.
      А Антон на этот раз взял краски. Бросим карандашное портретирование, душа уже отказывается от портретов: лица, лица, лица, профиль, анфас, снова профиль, снова анфас. Оставим это для заработка. Душа теперь просится в полет. Вот в эти цветные облака над этим разноцветным морем.
      Но случилось так, что в первый же день ему пришлось вернуться к портрету.
      Потому что ему снова явилось чудо. Номер два. Это была неправдоподобно красивая... дама.

      Антон завтракал на террасе, жевал что-то хрусткое, сладковатое. Он никогда не тратил времени на выбор еды, быстро наполнял тарелку чем попало и никогда не знал, не видел, что там еще выставлено в конце длинного шведского стола. И всегда старался выйти с тарелкой на воздух. Даже если не было места, где присесть, он готов был поесть на коленках – лишь бы лицом к морю.
     Здесь была великолепная открытая терраса. Она тянулась вдоль ресторана, огибая его буквой «г». Антон сел за столик в самом конце этого «г» - сюда падала тень от деревянной, сколоченной по народному методу тяп-ляп, будки спасателя.     Проглотив блюдо, кстати, это хрустел запеченый в тесте бэби-осьминог, Антон откинулся на стуле, удобно уперся ногами в перила и, явственно ощущая разливающееся в теле блаженство, прикрыл глаза.
      Сквозь веки ему привиделось, что над ухом прошелестела большая птица, едва не задев его белым крылом. Ему лень было повернуть голову, он лишь открыл глаза.
      И увидел эти белые крылья... Длинные прозрачные рукава, свободным шлейфом летящие от плеча, вьющийся вьюном у самых лодыжек подол легкого платья, волны белокурых блестящих волос, накрытых широким боливаром, – это воздушное существо не могло быть земным и реальным, оно, безусловно, только что птицей парило в небесах, но вот, приземлившись, обернулось женщиной... И, о, несчастье, удалялось от Антона вдаль! Сердце Антона готово было выскочить и колобком покатиться вслед, но незнакомка, о, счастье! – не исчезла. Она остановилась в изгибе террасы, оперлась обнаженной рукой о перила и в полуобороте к Антону замерла.
     Антон, солидный интеллигентный мужчина, как мальчишка бесстыдно вытаращил глаза и так, застыв, и таращил их, пока не защипало от слез. Он отвернулся, и тут в памяти возникла картинка из его московского детства: театр, музыка, «Лебединое», партия Одетты... Первоклашка Антон, охваченный восторгом, обливается слезами...
     Краем уха Антон поймал звук щелчка, кто-то позади суетился с айфоном. Ну, правильно! Кадр был волшебный, классический, женщина царственно выгнула шею и выглядела ослепительно. 
     Кто она? Балерина? Актриса? Модель? Нет, она - Фея! Не замечая, что говорит вслух, хотя и шопотом, Антон судорожно стал шарить в рюкзаке в поисках коробки с карандашами. Нащупал, потом вытащил альбом, 30 на 36 (11 на 18 – мал, не годится!) и, пытаясь утихомирить дыхание, приготовился работать.
    
     Меж тем, вокруг Феи все пришло в движение...
     Вообще, стулья и столики на террасе играли второстепенную, как бы комплиментарную роль, они не сервировались, стояли голыми, как бы на всякий случай. Но наша Фея взглянула на бармена, и он тут же выскочил из-за стойки, прикатил ей из бара пухлое кожаное кресло, а по дороге еще успел мобилизовать двух других солдат сервисной службы. Расторопная молодая мексиканка в маленьком  бирюзовом фартуке быстро притащила приборы, пожилой коренастый ацтек – ему этот фартук прикрывал даже носки ботинок - наклонился выслушать заказ.
     Как показалось Антону, Фея произнесла всего пару слов, а может, и вовсе лишь взмахнула ресницами – официант исчез. Потом кончиками пальцев она вытянула салфетку из салфеточницы, протерла нож и вилку, вытерла пальцы. Сняла шляпу, пригладила волосы, откинув локоны за спину, расправила платье на коленях. Белая птица чистила перышки.

     Рука Антона рисовала сама, он был взволнован, вдохновлен, щеки горели,  он знал, что рисунок получится. От нее, от его Феи исходили вибрирующие магнитные волны – они и ложились штрихами на бумагу. Трудно рисовать  незаметное, проходное лицо – ее лицо нельзя было испортить. Четкий овал, высокие скулы, чуть-чуть, самую малость припухшие, как у Симоны Синьоре, веки, слегка приподнятые кверху уголки губ и глаза невероятно синего цвета – одного цвета с утренним морем за ее спиной.
      На это лицо хотелось смотреть неотрывно, что, собственно и делали окружающие люди. Правда, вся ее фигура, надменная и отстраненная, заранее исключала возможность общения. Но, как считал Бродский, эстетика превыше этики. Прекрасной Фее прощалась и скупая улыбка, и холодное пренебрежение во взгляде.
      Но у Антона было другое зрение. Он видел глубже, ему не хотелось верить в то, что лежало на поверхности – в ее надменность. Ему чудилось, что это всего лишь поза, условие поведения, что эта надменность аппелирует не к окружению, а к ней самой. В ней чувствовалась напряженность, какая-то натянутая струна, наверное, отсюда и немногословие и уединение. Похоже на самонаказание.
       
       Ей принесли тарелку – на ней лежали три кружка ананаса и кисть винограда. Птичий завтрак.
      
      Весь следующий день Антон ее не видел.
      Зато вернулся к мольберту. Бродил-бродил и нашел поистине лучший для художника «пункт оседлости» - ума всегда не хватает на самые простые вещи! -будка спасателя!
      Хозяин будки, как выяснилось, не часто появлялся на рабочем месте, похоже его трудовой контракт строился на факультативной основе – со свободным посещением. Антона это больше чем устраивало.
       Когда он расположился наверху – на десять ступенек ближе к небу –  он вдруг подумал, что ни одному из постояльцев отеля, ни американцу, ни канадцу, ни тем более немцу и в голову бы не пришло воспользоваться этим чужим местом, рабочим местом, к тому же. Но на то я и русский, усмехнулся Антон. К «можно-нельзя» русский человек относится избирательно. Хочу и буду – вот чем это заменяется. Где у европейца срабатывает осмотрительность и деликатность, у русского – изворотливость и беспардонность. Захочу и будет.
        Впрочем, Антон успокаивал себя: в его поступке есть некая логика - получалось, спасатель ушел, пост покинул, Антон пришел, пост принял.
        И вообще, панорама, открывшаяся перед взором жадного до работы Антона, перечеркивало все остальные глупости. Слева над морем он видел черные отроги знаменитого карибского рифа в белых взрывах волн, справа – лезущие вверх и наступающие друг другу на крыши домики рыбаков. А впереди... впереди - это местное чудо с шагающей по воде, аки по суху, нескончаемой лентой людей. И повсюду в небе – как непременный штрих для гламурной фотографии – стремительные, как истребители, альбатросы...
      
        Следующее утро Антон проспал. Но тут же простил себя – отпуск же!
        Накануне он допоздна пересматривал сделанные за день пейзажи и наброски для новых портретов своей Феи – с книгой на коленях. Да, кругом лап-топы, айфоны, но оскорбить образ белой птицы айфоном? Это была бы безвкусица. Конечно же, книга.
        Он уже понял ее расписание: утром встречал ее за завтраком на террасе, днем она пряталась где-то от солнца и на общем пляже не появлялась, а вечером снова на террасе и снова с книгой. Читала она до самого заката, а когда становилось совсем темно, она прикрепляла к краям обложки LED-лампочки на изогнутой шее. Всегда сидела спиной, лицо - в море. Время от времени отрывалась от чтения и долго вглядывалась в воду. И, понимая ее красноречивую позу, никто не решался навязывать ей свое знакомство. Антон и подавно. Да и на каком языке ему говорить с ней? На немецком? Боже упаси – с такой небесной красавицей! На английском? С его-то чудовищным акцентом? На русском? Но для русской она слишком нежна и изыскана.
       
        А утро, хоть и позднее, было волшебным.
        Антон сбросил сандалии. Теплый песок мягко прогибался под ступнями. Солнце светило словно через призму. Оно вспыхивало то здесь то там в едва дышащих волнах, окрашивая море в сизо-розово-голубую гамму обожаемого им Рауля Дюфи. Дробные шлепки птичьих лап по мелкой воде лишь подчеркивали разлитую в воздухе тишину и покой. Антон вздохнул полной грудью, и вдруг ясно ощутил, как душа его до краев наполнилась этим вселенским покоем, и как в сердце разлилось счастье.
       И вдруг его оглушил гомерический хохот. Три девицы вихрем налетели сзади, едва не сбив его с ног, и, переламываясь пополам от смеха, хлопая себя по ляжкам, табуном ускакали к мосту. На всех трех - кособокие майки, спадающие с одного плеча, пятнистые шорты с бахромой. Стопроцентные туристки. Живое подтверждение тому, что есть на свете новое слово «оторваться». Или еще лучше - «зажигать». Эхо их безоглядного веселья долго колыхалось над морем, пока окончательно не растворилось. Взлетевшие было чайки успокоились и одна за другой вернулись на песок.
       Еще не дойдя до стеклянных дверей ресторана, Антон понял, что завтрак он прошляпил – зал был пуст, официантка перестилала скатерти. Ну, значит, объявим разгрузочный день. И тут он увидел Фею.
      
       Она прошелестела мимо, не заметив его. Именно так - прошла с легким шелестом, и это был ее фирменный признак. Шелест, шорох, шелк, шарф, шляпа, шлейф... Она медленно шла к мосту, белое видение. Сама женственность, само очарование.
       Антон глядел, пока она не исчезла за деревьями. Никогда не было у него такой женщины, и никогда не будет...
      
       Мама, светлая ей память, говорила с легким смешком: если ты не женишься до тридцати, я сама займусь поисками твоей невесты. Спустя еще десять лет, она говорила с грустью: если ты не женишься в сорок, я сама заведу себе внука –усыновлю чужого. Идя ей навстречу, он приводил каждый год новую невесту. Но они словно тучки в небе с легкостью растворялись одна за другой, обнаруживая скрывавшуюся несовместимость. Но в пятьдесят он нашел ту, которая выдержала все сравнения с предыдущими – любила живопись, была чистюлей, не провозглашала лозунгов, вроде «микробы от грязи дохнут!» и не вскакивала в кинотеатре с места, стоило появиться финальным титрам. 
       А потом... Потом, пережив в дурные 90-е серию утрат и неудач, намучившись выживать, они собрались на волю. И вдруг в Вене, обливаясь тихими слезами, она сказала, что передумала и выбирает... историческую родину. Антон остался тверд и уехал в Америку. Теперь он живет как бы в промежутке – и не женат, и не холостяк...

       Промежуток. Промеж жути.
   
        Антон пошел в свой номер, взял рюкзак с мольбертом, положил в нагрудный кармашек MP3-плеер со всеми любимыми саунд-треками от «Однажды в Америке» и до «Покидая Лас-Вегас» и вернулся на террасу. Вспомнил, что воскресенье, что его напарник-спасатель как добропорядочный католик должен в эти часы стоять в семейной шеренге в церкви, полез наверх, в будку.
        Буду ее ждать, сказал сам себе.
        А сердце почему-то заныло. Что значит – ждать? Кого? Зачем? Долгая одинокая жизнь научила его осторожности. И вообще, он давно сделал открытие, он понял, что ожидание это просто зародыш разочарования. Так что, не стоит. У него есть одна любовь и навсегда – бумага и краски.

        К вечеру скромный экстерьер отеля преображался. Вдоль крыш и навесов зажигался лимонный свет в матовых плафонах, столы накрывались яркими скатертями с непременной декоративной полосой по диагонали. И, конечно, - свечи на каждом столе, манящее голубое мерцание в прозрачном коконе. Негромко – со вкусом – влючалась музыка, и пусть стыдятся те, кто не считает мексиканские мелодии для голоса лучшими из лучших. Антону они радовали слух, и он отключал свой плеер.
       
       Он прихватил в баре бокал campari-rock и вышел на террасу. Фея сидела через четыре столика от него, что-то лениво клевала из блюдечка. Закатное солнце с театральной торжественностью двигалось вниз, за край моря, и этот его безусловный и предсказуемый уход со сцены щемил Антону душу. Казалось, природа мирно и с достоинством переживает этот переход ото дня к ночи, а вот человеческий глаз почему-то мечется, не может смириться с потерей света и продолжает искать и ловить его рыжие отблески в чернеющем небе.

        Вдруг Антон заметил какое-то светлое пятно в темном море. Человек? Лодка? Нет, не похоже. Пятно как-то повисало над водой, и как будто двигалось в их сторону, не касаясь поверхности. Мини-НЛО. Потом оно придвинулось... Да это же птица! Огромный белый аист на длинных ногах. Или, может, цапля? Или журавль? Антон мало в этом разбирался. Но нет, точно аист – длинные красные ноги, длинный конический клюв и длинная шея.
         Все, кто сидел в баре – две молодые пары – выскочили на террасу. Антон оглянулся на Фею – она тоже заметила птицу, встала к перилам и чуть подалась вперед. А длинноногий красавец гордо шагал прямиком ней, будто хотел лично представиться. Он сильно вытянул шею, наклонив голову набок, как это делает собака, и замер.
          Графический шедевр, успел подумать Антон, почему я не график! Два профиля, две белые фигуры, устремленные навстречу друг другу, идеально вычерчивались на черном небе. Две птицы. 
          Фею словно загипнотизировали, минуты три она неотрывно смотрела на аиста. Потом отклонилась, упала на стул.
           В ответ аист сделал еще пару шагов прямо под светящий фонарь. Теперь хорошо была видна его идеально нарисованная форма, его сверкающее белое тело, элегантно сложенные крылья с темными кончиками – казалось, аист хотел выиграть у Феи первенство по истинной белизне и породистости.
         Его черный немигающий пристальный глаз прожигал Фею намертво.
         Все живое замерло, ни звука, ни движения. Глухая тишина.       
         
         И тут тишина взорвалась воплем.
          - Убирайся отсюда! Тварь поганая! Гадость, мразь! Брысь от меня!
         Фея вскочила, опрокинула стол – посуда разлетелась, зазвенели осколки.
         Птица отскочила на шаг назад, но не думала улетать, наоборот, еще сильнее вытянула голову, еще сильнее впилась взглядом. Казалось, она не разглядывает,  а разгадывает белую женщину.
         А Фея, с непонятно откуда взявшейся энергией, наполненной ненавистью - а, может, ревностью? - все кричала: брысь отсюда! Грудь ее вздымалась, в глазах сверкала не молния, но злость. Казалось, она готова рухнуть в море, но прогнать птицу.
         Из кухни выбежала распоропная мексиканка, обняла Фею за плечи и увела ее в номер. Старый ацтек принес веник, стал подбирать осколки.
         Аист исчез. Выполнил миссию Цезаря.
         Антон не сразу пришел в себя. Он долго тряс головой, выгоняя неприятную картину из глаз, не давая ей залезть в память. Сначала он просто испугался, а потом его охватило безмерное удивление. Фея ли это? Сердце дрогнуло, ему было бесконечно жаль ее. В эти минуты гнева и злости она показалась ему еще более беззащитной, чем раньше. Отчего она так сорвалась, бедная?
        Он встретился с официантом взглядом, молча спросил его: что это было?
        Тот пожал плечами, одними губами тихо сказал:
         - I don’t now… So beautiful woman, so beautiful… Always alone…

        Следующее, и предпоследнее для Антона, утро началось с мелких хлопот – собрать чемодан, заплатить по счетам, заказать на завтра такси. Наконец, он вышел на берег полюбоваться на местное восьмое чудо света.
        Так и есть – катер, привезший с круизного корабля очередных экскурсантов, уже сбросил людей, и они, ошарашенные, оказавшиеся посреди моря, не веря себе, шли пешком к берегу. У катера вода им была по пояс, потом, через пару шагов – по колено, и вот уже Антон видел их сверкающие пятки. За пару метров от берега люди снова погружались по пояс, но пляж был уже рядом. Антон подумал, что эту чудесную милю земли, этот неожиданный хребет в море, как бы указывающий двум соседствующим морям, что следует соблюдать границы, надо было бы назвать «magnificent mile» - так называется самая великолепная улица в его «родном» Чикаго.
        С чем только не встретишься в отпуске!
        И как нарочно, в ту же минуту к нему с заговорщицким видом подошел старый ацтек и шепнул, двигая бровями: she left. Потом добавил, улыбаясь своей шутке: early bird! И взмахнул пальцами, изображая крылышки.

        Из чьего-то лап-топа лилась классическая Secreto de Amor.
       
        В сердце Антона пробрался холодок. Уехала, значит. Оставила, значит, шлейф, а точнее, клубок незаданных ей вопросов, неполученных от нее ответов, и уехала. Как говорил классик: дальше – тишина. Занавес. И ничего я не понял в этой красавице, ничего не узнал. Хотя, стоп-стоп, одна щелка в занавесе все-таки открылась: это была русская красавица.
       
       Ох, дорогой маэстро! Проштрафился я в этом мексиканском отпуске по всем статьям. Антон почесал в затылке. Непростительно, что и в живописи я сплошал, не послушался ваших советов. Но, маэстро, эта ослепительная женщина меня ослепила. Как простодушный ребенок, я брал для ее белого платья белую краску и для ее синих глаз – синюю. Самообман.
        Честной белой краской следовало бы писать только аиста.