Типичный неистребимый Дон Кихот. Продолжение

   После перерыва судья спросил Камо, где находится Кавказ - на севере России или на юге, кто такой Пушкин, сколько дней пути из Тифлиса в Петербург, отчего у него поврежден глаз, какой вкус у рябины, какие женщины ему нравятся больше, русские или грузинки и еще задал ряд вопросов. На все вопросы он отвечал спокойно и очень серьезно, культурно ожидая перевода, и слегка после этого задумываясь: Кавказ находится на юге, это знает каждый школьник, неужели господин судья не учился в школе; Пушкин - тот, кто стреляет из пушки; из Тифлиса в Петербург надо ехать дней шесть или семь, но лучше не ехать - там сажают в Петропавловскую крепость, а в Тифлисе - в Метехи, из Метехи легче убежать; глаз не поврежден, он его съел в тюрьме, потому что его шеф - повара убили и ему нечего было есть; рябина вкусная, но немного кислая, зато красная, арбуз тоже красный, но сладкий; а больше всего ему нравится вот эта женщина, которая  переводит, потому что она все время улыбается, а русские и грузинки не улыбаются, и кроме того, она знает немецкий, а грузинки и русские не знают немецкого.

   Камо сел, свесил руки между колен и подумал, что ни Гоффман,  что эти лучшие  в Германии эксперты ему не поверили. Что - то сказал Кон, вероятно, требуя медицинской экспертизы. Судья повернулся к прокурору. Тот произнес одно слово: согласен. И хотя эксперты и Гоффман молчали , и прокурор мог еще потребовать свои 10 лет, это была уже первая победа, первое признание его болезни. Теперь суд будет заниматься не тем, что нашел в его квартире, а его болезнью, и уже завтра все газеты будут о ней писать.

   Слово дали Гоффману. Его речь не переводили, но Камо привык к его немецкой речи в тюрьме и почти все понял. Он рассказал обо всем, что происходило в тюрьме за два с половиной месяца, и сказал, что налицо такое количество несогласованностей, что сегодня  ни  к какому  определенному мнению прийти нельзя.

   После Гоффмана выступил прокурор. Затем Кон снова потребовал  отложить суд до заключения медицинских экспертов. Прокурор согласился с ним. Посовещавшись, судья что - то сказал скороговоркой, переводчица повернулась в Камо и с улыбкой перевела:  суд постановил отложить процесс на неопределенный срок и подвергнуть экспертизе психическое состояние обвиняемого.

   После суда Камо перевели в камеру с решетчатым окном, красными кирпичными стенами и железной кроватью. В двери было окошечко. Камо понял, что через это окошко его легко могут застать врасплох, думая, что он уверен, что никто его не видит. И он решил вести себя так, словно ничего не изменилось - он в своей клетке и постоянно на виду. Но это оказалось не так просто. Всякий раз, когда окошко закрывалось, Камо чувствовал, что расслабляется:  лицо становится спокойным,  без ожидания страха и ожидания, без мученической улыбки, чуть искривлявшей рот.

   Экспертами были Гоффман и доктор, сидевший с ним рядом в зале суда. В первый же день после суда они пришли к Камо в камеру, и Гоффман вежливо представил - медицинский советник , доктор Липпман.  Потом они тоже приходили вдвоем, без переводчика, т.к.  разговаривали только между собой. Они подолгу ощупывали Камо живот, грудь, спину, щекотали пятки и под мышками, стучали молотком по коленям, заглядывали в глаза.

   Смех от щекотки было легко подавить, но когда впервые провели по спине чем - то холодным, он вздрогнул всем телом, ненавидя себя за это, и улыбнулся, почувствовав на спине уколы булавки. А что было делать с коленом: если ногу расслабить, как они требовали,  она дергалась, и он понимал, что это - признак здоровья. Когда Камо пытался напрягать ногу, эксперты замечали это и требовали расслабить ее. Камо думал, как сделать так, чтобы нога без его усилий удержалась. Он весь сосредоточился на этом желании, и даже не сразу заметил, что нога после очередного удара осталась неподвижной.

   Иногда ночами Камо рвал на себе одежду, царапал лицо, стонал, поворачивал лицо к окошку, делая его бессмысленным и отчаянным.  С докторами держался спокойно, приветливо, но вдруг начинал лихорадочно что - то говорить, мешая грузинские, армянские и русские слова, и замолкал, когда замечал на лицах докторов растерянность. Он успокаивался, вздыхал и смотрел в одну точку. От еды отказывался, при виде зонда лихорадочно ел.

   Как - то раз пришли Кон и Либкнехт. Последний, увидев Камо, решил, что он в самом деле сошел с ума. Камо встал спиной к двери и подмигнул Либкнехту. Тот все понял: он улыбнулся  - от углов рта и глаз  Либкнехта рассыпались изумленные морщинки.

   Наконец пришел Кон с сообщением, что Гоффман и Липпман написали официальное заключение о результатах своей экспертизы. Но Кон не знал содержания документа.

   Через пару дней после посещения Кона Камо перевели в психиатрическую больницу в Герцберге. Выйдя из камеры, он попросил зеркало, и, увидел свое худое лицо, впалые щеки, черную бороду, запавшие глаза и измученный искривленный рот, плюнул в зеркало и отвернулся.

   В Герцберге его долго водили по узким коридорам, лестницам, поднимались куда - то, затем спускались. Камо сначала считал ступени, повороты, двери, потом заметил, что и коридоры, и лестницы  повторяются: его хотели запутать, чтобы он не сумел найти выхода. Неожиданно его ввели в светлую комнату с большим окном. На широком подоконнике сидел голый по пояс мужчина в кальсонах и смотрел на вошедших. В комнате на кроватях спали люди. Служитель указал Камо на свободную кровать  около двери, в углу комнаты, и вышел.

   Это был, так называемый, "восьмой павильон", где содержались тихие. Врачи сюда заходили редко.

   Камо подошел к окну, увидел двор, белые дорожки, кипарисы. Двор ограждала кирпичная стена, а за ней  - крыши домов. Ему стало так радостно, что он громко по - армянски запел. И тут услышал, что человек в кальсонах спросил его по - армянски "вортехицес?" - "откуда ты?" Не успел Камо ответить, как мужчина засмеялся и сказал, что он тоже армянин, что приехал в Берлин, работал грузчиком, женился на немке, а она объявила его сумасшедшим за то, что он бил себя по голове камнем.
 - А я ничего не чувствую! Вот, вот, вот, вот! - весело говорил мужчина и щипал себя, глубоко захватывая пальцами щеки, живот и бедра.
   Потом опустил кальсоны, показал шрам и гордо улыбаясь, похвастался:
 - Прижигали раскаленным железом, ничего не чувствовал!
 - Ты Гиршфельд? - спросил Камо.
 - Нет, я Ваграм.
 - А я приехал в Берлин, чтобы вылечить у Гиршфельдв глаз, а меня привезли сюда.
 Сумасшедшие!

   Когда в камеру вошел надзиратель с бельем и повел Камо мыться, тот попросился в клозет, чтобы рассмотреть стены, окна: он понимал, что сейчас главное не побег, а отмена суда, но ...  Надзиратель помогал Камо мыться, а тот думал о Ваграме: если он провокатор, то здесь недавно, специально для него - больница не тюрьма. Камо заговорил с надзирателем. Он не ожидал, обрадовался и стал говорить с Камо. От надзирателя стало известно, что Ваграм здесь второй год, что у него истерия с полной потерей чувствительности. Камо не очень поверил надзирателю: если Ваграм провокатор, надзиратель с ним заодно. И Камо решил, что надо подождать и  самому убедиться, что Ваграм не провокатор.

   Камо все больше лежал на кровати, никого не замечал, пел тифлисские песни. Бывало становился молчаливым, шарахался от всех, лежал с закрытыми глазами. Но как работала его мысль! Он знал, что ему делать: с первого раза было трудно заставить их поверить. Теперь они будут проверять то, во что поверили. Надо, чтобы его не застали врасплох, например, в момент пробуждения. Надо быть предельно собранным, хотя это и трудно, и если все это продолжится еще несколько месяцев, он действительно сойдет с ума. Тем лучше - тогда суд наверняка отменят.

   Кон навестил Камо и передал заключение Гоффмана и Липпмана, которое он помнил наизусть: - "Называющий себя Дмитрием Мирским представляет в настоящее время душевнобольного человека и останется таковым в будущем, насколько это можно представить. Неизлечимой его болезнь назвать нельзя. Это - форма истерии, вызванная пребыванием в тюрьме и наследственным предрасположением".

   Кох сообщил Камо, что ежедневно на каждого больного заполняются "скорбные листы" - о поведении больного. И Камо  вел себя так, чтобы подтвердить свою болезнь: он угадывал, когда ему верят, когда надо быть шумным, царапать в кровь лицо, когда молчать, лежать и петь; когда плакать или смеяться, когда раскладывать на кровати узоры из вырванных усов.

   Опасность состояла в том, что Камо могли перевести в девятый павильон, в Бух, где была специальная охрана. Но пока он находился в Герцберге, и ему было очень нелегко.

   Попробуем задуматься над положением Камо и понять, откуда черпал силы, чем жил этот феноменальный революционер, во имя великой идеи готовый на самые нечеловеческие испытания.