Фауст наизнанку

Хотя история о докторе Фаусте, продавшем душу дьяволу взамен на магические знания и силу, восходит к реальному прототипу, жившему в первой половине XVI века, и к вышедшей в 1587 году народной книге, в пространстве западной культуры «Фауст» – это, прежде всего, драматическая поэма (трагедия) Гёте. По той причине, что именно она является центром данной традиции, да что там – это одно из главных произведений мировой (читай: европейской) литературы. Её символ. Её священное писание (наряду с поэмами Гомера, «Божественной комедией» Данте, пьесами Шекспира и «Дон Кихотом» Сервантеса).
Что же касается непосредственно фаустианской традиции, поэма Гёте здесь действительно в центре, поскольку с одной временной стороны находятся предшественники (разные редакции народной книги, пьеса Кристофера Марло, наброски Лессинга, роман Клингера), а с другой – многочисленные продолжатели фаустианской темы. Причём те, что по времени идут вслед, отталкиваются, большей частью, именно от Гёте, а не от его предшественников. В частности, Пушкин в своей «Сцене из Фауста» (1825):

Мне скучно, бес.
                Что делать, Фауст?
Таков вам положен предел… 

Ведь это не что иное, как внедрение в гётевское пространство, и образы использованные стопроцентно гётевские (Мефистофель, Фауст, Гретхен) – не только по именам, но также и по сути.
Интересное исключение из правила составляет роман Валерия Брюсова «Огненный ангел» (1908), где среди героев встречаем интересующую нас парочку: «Вот это – мой друг и покровитель, человек достойнейший и ученейший, доктор философии и медицины, исследователь элементов, Иоганн Фауст, имя, которое вы, быть может, слышали. А я – скромный схоляр, много лет изучающий изнанку вещей, которому излишний пирронизм мешает сделаться хорошим теологом. В детстве звали меня Иоганном Мюллином, но более привычно мне шуточное прозвище Мефистофелес, под которым и прошу меня жаловать».
В чём исключение? Хоть Брюсов и был знатоком Гёте (ему принадлежит один из переводов «Фауста» (сегодня, увы, малодоступный)), но, во-первых, его роман – это стилизация под XVI век, потому естественным для автора было обращение не столько к Гёте, сколько непосредственно к первоисточникам; во-вторых, ещё одним действующим лицом романа, одной из главных его фигур оказывается не кто иной как сам Агриппа Неттесгеймский: « – Как не знать Агриппы? – сказал мне хозяин. – Его всякий мальчишка у нас давно заприметил, и, правду сказать, избегает! Хорошего про него говорят мало, а дурного – много. Рассказывают, что занимается он чернокнижием и знается с Дьяволом…» – Но ведь то же самое говорят о Фаусте. Таким образом, идея двоится. Что это означает, увидим дальше.
Ну и, конечно, «Мастер и Маргарита». Не секрет, что именно поэма Гёте (в также её музыкальное воплощение в опере Гуно) послужила главным толчком для написания этого романа. Ещё в ранней юности воображение будущего писателя поразил Шаляпин в образе Мефистофеля (или наоборот: Мефистофель в подаче Шаляпина) – да так, что спустя много лет возник замысел романа о дьяволе. Он же в принципе и остался главным действующим лицом, о чём свидетельствует уже эпиграф:

…так кто ж ты, наконец?
– Я – часть той силы,
что вечно хочет зла
и вечно совершает благо.
Гёте. Фауст 

Связь с Гёте, однако, не ограничивается одним только – пускай и главным – персонажем. По мере воплощения, в замысел плавно вошли – в иных, правда, обличьях, – также и другие герои гётевской поэмы: Фауст, постепенно утративший собственное имя и ставший безымянным мастером, и Маргарита, имя, напротив, сохранившая, зато изменившая содержание. Ну и завершение истории – из того же источника: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора». – Итого, на первый взгляд чисто номинальная связь на поверку оказывается корневой, питательной…

Как вода в решете

Стало быть, центр, некая константа мировой культуры. Однако при внимательном рассмотрении вопроса, при фокусировке на нём зрения обнаруживается сначала брожение, а затем движение, чреватое геотектоническим сдвигом.  Об этом и пойдёт речь.
Но для начала необходимо сказать о субъективном своём восприятии. Вопрос: почему поэма эта никогда – ни в первом прочтении, ни в последнем – по-настоящему не волновала меня, воспринимаясь как объект мировой культуры, но совсем не проникая в душу? В ответ выстраивается следующая логическая цепочка. Если тебя не впечатлило, то кто дурак? Конечно, ты! Почему? Да потому что не может ошибаться «весь мир», включая уйму авторитетов – причём настоящих, а не липовых (достаточно вспомнить всё тех же Пушкина, Булгакова, Брюсова, Пастернака…). И какие тут могут быть сомнения, если это давным-давно утвердившаяся всемирно признанная незыблемая классика, на которой стоит всё здание европейской (а стало быть, и мировой?) культуры?! Логично?
Но что значит незыблемая классика? Нечто застывше-неподвижное, утратившее мобильность. То, чему место в музее – тут можно вспомнить очень хорошую мысль К. Малевича (!) о том, что в музее место мёртвому искусству, – или, точнее будет сказать, умертвлённому. 
Закавыка же в нашем случае в том, что дело касается двух понятий, которые незыблемая классика оказывается не в состоянии уяснить. По той причине, что содержатся они в ней, как вода в решете, то есть не держатся, не фиксируются. Эти два понятия – дьявол и магия. Два понятия, на которых строится поэма Гёте, и в которых он оказывается полнейшим профаном, в результате чего два главных персонажа – Фауст и Мефистофель – насквозь фальшивы. И потому на вопрос: почему поэма эта никогда по-настоящему не волновала меня, не проникала в душу? – ответом будет: потому что там нечему проникать – ибо она фальшива в основополагающих своих элементах.   
Что сделал Гете? Он сконцентрировал суеверие, придал ему законченную форму, видимость совершенства. Причем законченность и совершенство – воображаемые, созданные возведением в классический ранг. Суть же остаётся неизменно фальшивой и пустой, поскольку в основу заложено самое большое и грубое за всю историю человечества суеверие – то, что называется дьявол. Дьявол как некая верховная личность, которая спит и видит, как бы навредить кому-нибудь и завладеть чьей-то душой. И который сам, либо через своих представителей подписывает договор о купле-продаже человеческой души. И что характерно: положенные в основание поэмы договор с дьяволом и сам образ дьявола в силу своей лже-трансцендентности затмевают сознание читателя до такой степени, что тот утрачивает способность видеть всю остальную ахинею, которой под завязку наполнена как первая, так и вторая часть.

Первоисточник

Как? Неужели ахинея? И это о всеми признанной классике! Что ж, давайте проясним этот момент, для чего копнём глубже, то есть обратимся к непосредственным первоисточникам – тем, которые для написания своей поэмы использовал Гёте. Чтобы таким образом увидеть первоначальную идею в голом виде – без поэтического лоска. Итак, сведения о докторе Фаусте:
«В народе ходят слухи (и это подтверждается в одной старой Лейпцигской хронике), будто однажды, когда погребщикам в Ауэрбаховском винном погребе никак не удавалось выкатить непочатую бочку с вином, знаменитый чернокнижник доктор Фауст сел на нее верхом и силою его чар бочка сама поскакала на улицу». (Из «Лейпцигской хроники» Фогеля).
«Были у него собака и конь, которые, полагаю, были бесами, ибо они могли выполнять все, что угодно. Слыхал я от людей, что собака иной раз оборачивалась слугой и доставляла хозяину еду. Злосчастный погиб ужасной смертью, ибо дьявол удушил его. Тело его все время лежало в гробу ничком, хотя его пять раз поворачивали на спину». (Иоганн Гаст).
«Последний день своей жизни, а было это несколько лет тому назад, этот Иоганнес Фауст провел в одной деревушке княжества Вюртембергского, погруженный в печальные думы. Хозяин спросил о причине такой печали, столь противной его нравам и привычкам (нужно сказать, что Фауст этот был, помимо всего прочего, негоднейшим вертопрахом и вел столь непристойный образ жизни, что не раз его пытались убить за распутство). В ответ он сказал: «Не пугайся нынче ночью». Ровно в полночь дом закачался. Заметив на следующее утро, что Фауст не выходит из отведенной ему комнаты, и подождав до полудня, хозяин собрал людей и отважился войти к гостю. Он нашел его лежащим на полу ничком около постели; так умертвил его дьявол. При жизни его сопровождал пес, под личиной которого скрывался дьявол». (Иоганн Манлиус, со слов Филиппа Меланхтона).
Как видим, налицо всё то, что перекочевало в поэму Гёте: винная тема, представленная погребком в Ауэрбахе; вертопрах и непристойный образ жизни – стало быть, любовная тема, вылившаяся в совращение Маргариты; «пытались убить за распутство» – эпизод с Валентином, братом Маргариты; наконец, дьявольская тема, представленная образом собаки-оборотня. И ввиду важности последнего мотива в поэме Гёте нелишним будет привести ещё несколько свидетельств непосредственно о самом дьяволе – о том, как он представлялся во времена оны:
«Дьявол удивительный мастер: может он творить такие художества, которые кажутся натуральными, так что мы и не знаем. Повествуют о многих чудесах магии, о чем я уже сказал в другом месте… Так и Фауст-маг пожрал в Вене другого мага, которого спустя немного дней нашли в каком-то месте. Дьявол может творить много удивительного. Однако и церковь имеет свои чудеса». (Филипп Меланхтон).
Тут вот что интересно: последнее свидетельство принадлежит не какому-то тёмному крестьянину или бюргеру, Филипп Меланхтон (1497–1560) – немецкий гуманист, теолог и педагог, евангелический реформатор, систематизатор лютеранской теологии, ближайший сподвижник Мартина Лютера. То есть это можно считать верхним уровнем тогдашней церковно-христианской, в частности, лютеранской мысли. А для того чтобы не базировать столь серьёзный вывод на одном всего лишь фрагменте, приведём ещё несколько высказываний из «Застольных бесед» самого Мартина Лютера:
«Зашла речь об обманщиках и об искусстве магии, каким образом сатана ослепляет людей. Много говорилось о Фаусте, который называл черта своим куманьком и говаривал, что если бы я, Мартин Лютер, протянул ему только руку, он бы меня сумел погубить. Но я не хотел его видеть и руку протянул бы ему во имя господа, так что бог был бы моим заступником. Думается мне, немало против меня затевалось всяких чародейств»
«В житиях отцов мы читаем: Однажды сидел один старец и молился. Дьявол же стал преследовать его и поднял такой шум, что показалось старцу, будто слышит он визг и хрюканье целого стада свиней: цо! цо! цо! Этим дьявол думал его напугать и помешать его молитве. Тогда старец заговорил и сказал: «Эй, дьявол, поделом тебе случилось; был бы ты прекрасным ангелом, а теперь ты стал свиньей». Тут сразу же прекратились визг и хрюканье. Ибо дьявол не терпит, когда его поносят».
И ещё одно свидетельство о противостоянии божественного и дьявольского:
«В целях возвеличения лютеранской веры о жене Меланхтона рассказывают такую историю. Однажды пригрозил ей чародей Фауст, что по его слову все колбасы, что были у нее в доме, улетят от нее прочь. Она же, веруя твердо, ответила на это: «Не сомневаюсь, что господь истинный сумеет охранить мои колбасы от чародея Фауста». И, по рассказам лютеран, чары его оказались бессильными перед большой верой этой маленькой женщины». (Иоганнес Насс). (Первоисточники цитируются по книге «Легенда о докторе Фаусте» (М., «Наука», 1978, серия «Литературные памятники»). 
Вот это и есть тот первоматериал, который лёг в основу сперва народной книги о докторе Фаусте, а затем и трагедии (драматической поэмы) Гёте. И что это как не россказни и суеверие, одним словом, ахинея?
Но стоп! Гёте ведь выстраивает свой смысл, в корне отличный от первоматериала! Но в том-то и дело, что не в корне, а в ветвях. Он выстраивает своё видение, но при этом в качестве костяка использует приглянувшийся ему первоматериал – историю о докторе Фаусте. Он создаёт свой смысл, но вовсе не избавляется от того смысла, который содержится в первоисточниках. И что в результате получается? «Фауст» Гёте, внутри которого Фауст как таковой – то есть изначальный. Он никуда не делся, не растворился в «Фаусте» Гёте. Почему так получилось?
Потому что автор не понял смысла, заложенного в первоматериал, не внёс светильник знания в тёмный погреб суеверия, не разрешил изначального противоречия и не исправил ошибку. Его же собственный универсализм оказался недостаточно универсальным для того, чтобы в нём растворился изначальный смысл.
Гёте полностью сосредотачивается на своём видении, на своей философии, на выстраивании своего смысла, не понимая смысла и сущности того, что он использует, причём использует как глину – а ведь это не сырой материал, а уже готовые образы! И в результате они оказываются не переваренными.

Фауст полученный

Итого, ещё раз: не переваренными, не усвоенными остались те два главных понятия, на которых он решил строить своё здание, – дьявол и магия. И это видно буквально с первых слов (в переводе Пастернака):

Я богословьем овладел,
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всем
Был и остался дураком.

(или согласно Холодковскому)
Я философию постиг,
Я стал юристом, стал врачом...
Увы! с усердьем и трудом
И в богословье я проник, –
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был... Глупец я из глупцов!

С первых слов вместе со своим альтер эго автор смешивает, изготавливает смесь (микс), – и что получается? Какой голем выходит из миксера?
Благодаря различным комментаторам, мы знаем тот смысл, который в образ главного героя вкладывал автор: Фауст по Гёте – символ всего человечества. Но что видим непосредственно из текста? Кто конкретно этот человек? Ученый? Возникает, однако, вопрос: зачем он всё это изучал? Богословие и философию, допустим, чтобы постигнуть законы мироздания, медицину – понять устройство человека, а юриспруденцию? Вообще-то это чисто прикладная наука – к которой обращаются с тем чтобы пристроиться в жизни. Так же как, например, профессия нотариуса. И для того чтобы стать юристом – как, впрочем, и кем-либо другим, – необходимо особое призвание, подходящий склад характера. Если же он разочаровался на этом поприще, стало быть, занялся просто не своим делом. 
Остался дураком? Тут опять вопрос: беда это самих наук, их состояния на то время, – как о том внушают читателю комментаторы Гёте, – или же самого Фауста? Кто он: книжник или практик? Говорится, что его разочаровало чисто книжное знание. Но как можно изучать медицину, не будучи практиком?
Оставшись, однако, дураком, он в то же время весьма преуспел, поскольку подаётся вовсе не как нелюдим-затворник, а как весьма почитаемый учёный, преподаватель, вероятно, врач, пользующийся большим авторитетом в среде местных жителей. Что же выходит? С одной стороны, наш пострел везде поспел, с другой же – остался дураком. Как же он смог заработать всеобщее почтение, если был, исходя из его собственных слов, книжным червём, кабинетным учёным, не способным оживить почерпнутые из книг знания? Что-то не складывается характер, части не держатся целого. 
Но и это ещё не всё! Не удовлетворившись ничем из того, что изучал, после юриспруденции решил он вдруг заняться… магией.

И к магии я обратился,
Чтоб дух по зову мне явился
И тайну бытия открыл.
Чтоб я, невежда, без конца
Не корчил больше мудреца,
А понял бы, уединясь,
Вселенной внутреннюю связь,
Постиг все сущее в основе
И не вдавался в суесловье.
(Пастернак)

Вот почему я магии решил
Предаться: жду от духа слов и сил,
Чтоб мне открылись таинства природы,
Чтоб не болтать, трудясь по пустякам,
О том, чего не ведаю я сам,
Чтоб я постиг все действия, все тайны,
Всю мира внутреннюю связь;
Из уст моих чтоб истина лилась,
А не набор речей случайный.
(Холодковский)

Но и с магией оказывается та же самая непонятка. Непонятен смысл этих занятий. Хотя и говорится – постичь мира внутреннюю связь… – но делается это от какой-то безнадеги, хандры, сплина. А ведь такое желание может возникнуть лишь в силу неудержимой жажды знаний, можно сказать, одержимости – состояния прямо противоположного сплину. Человек тогда подобен сжатой пружине, то есть обладает мощнейшей потенцией.  Гётевский же Фауст – с самого начала как разжатая и даже растянутая пружина, нечто безвольное. Но в то же время – находясь в столь расслабленном безвольном состоянии он умудряется вызвать какого-то духа. Ни много ни мало духа земли (потому как духа всего макрокосма решил не беспокоить – из скромности).

Я больше этот знак люблю.
Мне дух земли родней, желанней.
(здесь и далее все цитаты из «Фауста» приведены в переводе Б. Пастернака)

И надо же – дух земли является! Но что это? условность или результат магического опыта? С одной стороны – ничего себе: дух земли! Чтобы вызвать такое, это ведь кем надо быть?! По логике вещей, не просто магом, а великим магом, трижды величайшим! Но… с другой – а что это за дух земли такой? Как это автор себе представляет?... И по зрелому размышлению приходишь к выводу, что это не иначе как аллегория, литературная условность, ходячая (ходульная?) абстракция, к магическому искусству никоим образом не относящаяся.
Но как бы то ни было, а общение с этим духом прерывает некто Вагнер – фигура тоже крайне нелогичная у Гёте, какой-то непонятный приживала… После чего Фауст начинает усиленно рефлектировать:

Не в прахе ли проходит жизнь моя
Средь этих книжных полок, как в неволе?
Не прах ли эти сундуки старья
И эта рвань, изъеденная молью?
…
Но жалок тот, кто копит мертвый хлам…

Надо же – только что общался с самим Духом Земли – то есть достиг немыслимых глубин… и такая хандра!.. И Фауст, этот неудавшийся учёный, этот несостоявшийся магик – но отметим: неудавшимся, несостоявшимся он является в изначальном построении Гёте, – решается…

Но отчего мой взор к себе так властно
Та склянка привлекает, как магнит?

…ни много ни мало на суицид! Да не похож он вовсе ни на ученого, ни на мага, этот рефлектирующий тип. Нисколько не похож, потому как самое главное качество для мага – как, впрочем, и для учёного – устойчивость.

Фауст оригинальный

А вся беда в том, что Гёте действует не на своём поле: собственное построение он сработал уже поверх готового. Причём из готового он решил взять частности, но придать им другой смысл. Не замечая, как при этом разрушаются связи, утрачивается логика.
Однако все эти связи с логикой тут же восстанавливаются, стоит лишь обратиться к первоисточнику – к «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике»: 
«Так как у Фауста был быстрый ум, склонный и приверженный к науке, то вскоре достиг он того, что ректоры стали его испытывать и экзаменовать на степень магистра и вместе с ним еще 16 магистров, которых всех он превзошел и победил в понятливости, рассуждениях и сметливости. Таким образом, изучив достаточно свой предмет, стал он доктором богословия. При этом была у него дурная, вздорная и высокомерная голова, за что звали его всегда «мудрствующим». Попал он в дурную компанию, кинул святое писание за дверь и под лавку и стал вести безбожную и нечестивую жизнь (как в этой истории дальше будет показано). Поистине справедлива пословица: кто к черту тянется, того ни вернуть, ни спасти нельзя.
Нашел доктор Фауст себе подобных, тех, что пользовались халдейскими, персидскими, арабскими и греческими словами, фигурами, письменами, заклинаниями, волшебством и прочим, как зовут подобные заклятия и колдовство. И подобные занятия суть не что иное, как искусство Дарданово, нигромантия, заклинания, изготовление ядовитых смесей, прорицания, наговоры и как бы еще подобные книги, слова и имена ни назывались. Это полюбилось Фаусту, он стал изучать и исследовать их день и ночь. Не захотел он более называться теологом, стал мирским человеком, именовал себя доктором медицины, стал астрологом и математиком, а чтобы соблюсти пристойность, сделался врачом. Поначалу многим людям он помог своим врачеванием, травами, кореньями, водами, напитками, рецептами и клистирами. При этом был он красноречив и сведущ в божественном писании. Знал он хорошо заповедь Христа: тот, кто волю Господню знает и ее преступает, будет вдвойне наказан. Ибо никто не может служить двум господам зараз. Ибо ты не должен Господа Бога испытывать. Все это развеял он по ветру, выгнал душу свою из дома за дверь, поэтому не должно ему быть прощения».
Как видим, всё становится на свои места, мысль приобретает ясность, образ – совершенную органичность, а последовательность событий – естественность и логичность.

Фауст и Вагнер

То же самое и в случае с Вагнером. Общим местом гётеведения стало противопоставление Фауста и Вагнера. Первый из них как бы устремлён к живому знанию, желает погрузиться в водоворот жизни (быть поближе к народу ;), второй же – законченный книжник и педант. Одним словом, антиподы.
Однако и тут что-то напутано. Во-первых, Фауст и себя считает не сумевшим оживить почерпнутые из книг знания. Получается, что это вовсе и не антиподы, а два книжных червя, отличие которых состоит в том, что один из них удовлетворён таким положением вещей, а другой нет. Во-вторых, упускают из виду статус, в котором пребывает Вагнер, – ведь он не кто иной, как ближайший ученик и помощник Фауста. Тогда вопрос: зачем он взял себе в ученики и помощники собственного антипода?
В результате вместо чёткой в своём антагонизме постановки вопроса, получаем какую-то муть на воде. А возникла эта муть по той же опять-таки причине – из-за неорганичного переноса чужих готовых образов из одного пространства в другое. Ибо весь этот мнимый антагонизм между Фаустом и Вагнером на поверку оказывается искусственным построением Гёте, – в оригинале же всё просто и ясно: «При нем же изо дня в день состоял молодой ученик, его фамулус, отчаянный негодник, по имени Кристоф Вагнер, которому эта затея тоже нравилась, потому что господин тешил его надеждой, что сделает из него многоопытного и ученого мужа; да и без того молодость всегда более склонна к злому, чем к доброму, от этого и он был таков».

Вопрос о вере

Но вернёмся к тексту трагедии. Итак, рефлектирующий Фауст решает свести счёты с жизнью. При этом в суициде он видит возможность выйти за пределы – это как бы продолжение его жажды знаний, расширение горизонтов познания:

Слетает огненная колесница,
И я готов, расправив шире грудь,
На ней в эфир стрелою устремиться,
К неведомым мирам направить путь.
О, эта высь, о, это просветленье!
Достоин ли ты, червь, так вознестись?
Спиною к солнцу стань без сожаленья,
С земным существованьем распростись,
Набравшись духу, выломай руками
Врата, которых самый вид страшит!

Но тут раздаётся колокольный звон и хоровое пение в честь праздника Воскресения Христова, который и отвлекает Фауста от суицида. Он отвлекается и…. продолжает рефлектировать:

Ликующие звуки торжества,
Зачем вы раздаетесь в этом месте?
Гудите там, где набожность жива,
А здесь вы не найдете благочестья.
Ведь чудо – веры лучшее дитя.
Я не сумею унестись в те сферы,
Откуда радостная весть пришла.

И здесь всплывает очень важный для понимания не только «Фауста», а вообще западной культуры момент. Вопрос восприятия веры. То есть Фауст признаётся в том, что у него нет религиозной веры. Что это в данном случае значит? Что такое вера? Набожность, благочестье, чудо – веры лучшее дитя, – суть то, что составляет основу так называемой детской веры. Вера как у ребёнка – то, что у Блейка подаётся как «Песни невинности»
Что же она собой представляет? В общем, это вера в доброго дедушку, сидящего на облаке и окруженного сонмом порхающих херувимчиков… Когда же человек достигает критического возраста – для которого свойственна критичность мышления, – он, конечно, расстаётся с детской блажью. Отбрасывает за ненужностью то, чему учили на уроках Закона Божьего. По причине крайней степени наивности этого и несоответствии его простейшим законам логики. И тогда говорят, что, мол, вера столкнулась с разумом, на основании чего делают вывод об антагонизме двух этих понятий. (Типичный камень преткновения: если Бог добр и справедлив, то откуда в мире столько зла и несправедливости? как же он это допускает? Если не хочет этому препятствовать, значит, он не добрый и не справедливый бог, а если не может – тогда не всемогущий, и зачем он в таком случае нужен?)
А потом, пройдя весь путь скепсиса и цинизма, человек с ностальгией вспоминает ту добрую чистую невинную детскую веру. Как в данном случае Фауст. Однако…   
Однако никакого антагонизма здесь нет… нет пресловутого антагонизма между верой и разумом… а дело всего лишь в неправильном построении. В неестественности, надуманности того, что на церковном языке именуется символом веры. Я, мол, верю в Бога, в его троичность, в Сына Божьего, который был непорочно зачат, жил при Понтийском Пилате, был распят, принял на себя грехи людские, и на третий день воскрес. И ещё верю в церковь Христову…
Но что значит верю? Как, каким образом можно верить в то или иное событие, в ту или иную особу? Что означает этот процесс? Как верю? Какой частью своего существа?
В это ведь невозможно верить сердцем, то есть сущностью своей. Это можно только заучить наизусть и принять в качестве матрицы, не поверяемой ни сердцем, ни разумом. Потому как это вера не в суть, а в формулировку. Произносишь как мантру текст «Символа веры» – и ты уже верующий. Несмотря на то, что совершенно не понимаешь сути этого текста, а стало быть и своей собственной «веры».   
Здесь уместно вспомнить знаменитую фразу, которую традиционно связывают с раннехристианским деятелем Тертуллианом:

Верую, ибо абсурдно

Толкуют, правда, что он, дескать, никогда такого не говорил. Что, мол, в книге «О плоти Христовой» (De Carne Christi) говорится следующее: Сын Божий пригвожден ко кресту; я не стыжусь этого, потому что этого должно стыдиться. Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; это достоверно, потому что это невозможно.
Буквально на латыни: Crucifixus est Dei Filius, non pudet, quia pudendum est; et mortuus est Dei Filius, prorsus credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit, certum est, quia impossibile.
И объясняют: безумно и невозможно, мол, это для человеческого разума, а поскольку природа христианской религии надчеловечна, и её нельзя постичь разумом, постольку основные её положения выглядят стыдно, безумно и невозможно… но именно эта кажущаяся невозможность и есть показатель истинности.
Что ж, уточнение принято, но вопрос в другом – что не так в сжатом до краткости афоризме: верую, ибо абсурдно? Всё то же самое: надчеловечный смысл христианства для человеческого разума выглядит абсурдно, и потому я в него верую. Так что краткая формулировка ни в коей мере не утратила и не исказила смысла непосредственно сказанных слов. 
Смысл тот же – и состоит он не в чём ином как в отключении разума. Раз надчеловечно, и недоступно человеческому пониманию, стало быть, принимай как тебе говорят, заглатывай целиком формулировку и будь как зомби. 

Необходимость гнозиса

Что можно сказать в противовес? То, что религия – это связь, устанавливающаяся посредством веры, разума, понимания. Всё органично: вера не исключает разума, а разум – веры, они друг друга дополняют, вместе составляя понимание.   
И потому требуется не символ веры, не формулировка, а свободное учение, посредством которого человек сущностью своей мог бы приходить к постулируемым идеям и состояниям сопричастности с ними. Путем свободной воли и свободного разумения. 
В официальном же христианстве имеет место перемещение предмета веры, её фокусировка со смысла на событие и особу, с идеи на конкретику: Христос как личность, его рождение, распятие и воскресение.
Подумаем: зачем верить в личность или в событие? Что от этого меняется в существе самого человека и его жизни?
Возьмём, к примеру, известный фильм Ф. Ф. Копполы «Крестный отец». Что там видим? Историю семейства Корлеоне, главной – и незыблемой! – святыней которого является что? Церковь (плюс семья)! То есть эти люди, живущие животным эгоизмом – убийством, предательством и тому подобным, как некую высшую ценность принимают символ веры – в данном случае католической. Наглядный пример незыблемой веры в неподвижную формулировку. 
Или вот ещё – непосредственно из жизни: ездит человек по храмам и монастырям, считает себя православным, убеждён в этом, ибо принимает все каноны и символ веры, а по жизни… карьерист, приспособленец и эгоист… не действует почему-то его вера на внутреннее его вещество.
А всё дело в том, что вера в событие, в особу – да, именно в Бога как в особу, – это вера в идол, то есть не что иное как идолопоклонство.   
Сердцем же, то есть высшим существом своим, можно верить в добро. Это называется совесть – вера как ощущение добра и гармонии. И слова апостола Павла о том, что вера мертва без любви – именно об этом. Потому как совесть, вера в добро – это и есть любовь, милосердие, сострадание, то есть изначальная встроенность верующего во всемирную божественную интегральную гармонию. Это когда сердце человека бьётся в унисон с сердцем всего мира. Что и составляет сущность человека, его высшее Я.   
Итого, что значит верить? Тут ведь вся разница в кого – в Живаго или Мертваго?  В Мертваго – это и есть идол, независимо как он будет называться: Ваал (что, кстати, означает именно Бог) или Исус Христос.
Что важно в заповедях, например, в словах «не судите да не судимы будете»? То, что их сказал Бог, Богочеловек? Или то, что они сами по себе содержат в себе истину? Для идолопоклонника с его незыблемой верой в неподвижную формулировку важно первое, ибо на этом уровне разум у него отключён, и потому саму истину как она есть он воспринимать не в состоянии. Он верует в Мертваго (хоть и с пеной у рта будет утверждать обратное). Он говорит: «Не сотвори кумира» – и тут же его сотворяет…
Истина же сама по себе важна для верующего в Живаго – для того, кто верит в любовь как в главный жизненный принцип, и в соответствии с этим живёт. Но поскольку стремление к истине, её постижение требует постоянного развития, второй стороной, поддерживающей и дополняющей веру, является знание, гнозис. То знание, благодаря которому происходит принятие и понимание идеи Бога как абсолютного интегрального принципа. Не самого Бога – ограниченным сознанием непостижимого, – а именно Его идеи, смысла и содержания оной.

Недозревший гностик

Итого ГНОЗИС есть не что иное как вечное познание, вечный поиск истины, то есть вечное богоискательство. Главный же двигатель на этом пути, без чего он просто невозможен, – вера в Живаго (кстати, материалисты назвали этот процесс диалектикой природы, сделав его при этом бездушно-безголовым).
И где-то здесь, в хитросплетении этих идей, находится Гёте вместе со своим и Фаустом как персонажем, и «Фаустом» как целостным концептуальным произведением. Блуждает где-то в лабиринте…
С самого начала он желает познать тайну бытия, вселенной внутреннюю связь, всё сущее в основе… а когда приходит ему мысль о суициде, и он смотрит на склянку с ядом, – он и тогда как будто одержим всё той же жаждой познания – набравшись духу, выломать врата…
Всё, однако, обошлось… к нему является некто Мефистофель, предлагающий исполнить его, казалось бы, сокровенные желания, открыть все тайны бытия… и что же Фауст?.. говорит, что ему уж,  в принципе, ничего не интересно:

В любом наряде буду я по праву
Тоску существованья сознавать.
Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,
И слишком юн, чтоб вовсе не желать.
Что даст мне свет, чего я сам не знаю?   

Но как-то нехотя они всё-таки что-то сладили, договорились о каких-то услугах… Когда же речь зашла о расплате в жизни тамошней, загробной, этот бывший магик ничтоже сумняшеся отвечает:

Но я к загробной жизни равнодушен.
В тот час, как будет этот свет разрушен,
С тем светом я не заведу родства.
Я сын земли. Отрады и кручины
Испытываю я на ней единой.
В тот горький час, как я ее покину,
Мне всё равно, хоть не расти трава.
И до иного света мне нет дела,
Как тамошние б чувства ни звались,
Не любопытно, где его пределы
И есть ли там, в том царстве, верх и низ.

И это говорит человек ещё день назад мысливший взломать врата, чтобы к неведомым мирам направить путь… Так кто такой Фауст?
С одной стороны он гностик, потому как одержим жаждой познания – так во всяком случае об этом говорят. С другой – разочарованный рефлектирующий тип, Онегин какой-то, всё якобы испробовавший и во всём разочаровавшийся. То есть лишённый жажды познания. Полная противоположность себе же самому.
Так кто же он? Складываем одно с другим и получается… недозревший гностик. Тот самый гомункул, который во второй части вышел из реторты Вагнера и болтается неприкаянный между небом и землей… как Недоносок Баратынского.   
Таким недоношенным оказывается на поверку именно Фауст Гёте. Оригинальный же Фауст совсем иной. Как мы уже видели, это не какой-то заблудившийся в собственном существе Онегин – несмотря на то, что в народной о нём книге собраны всевозможные небылицы, сам образ органичен и целен, и – что главное для мага – устойчив.   
Но тут требуется пристальный взгляд на сам предмет, составляющий суть данного образа. На предмет его деятельности. Итак…

Что такое магия?

В этом вопросе существует два совершенно разных подхода, два разных понимания, в результате чего искомый предмет оказывается в двух различных непересекающихся оперативных пространствах. Например, «Молот ведьм» – известное наставление для инквизиторов – это магия (вернее, реакция на неё), и «Путешествие в Икстлан» Карлоса Кастанеды – тоже магия. То бишь при одном подходе имеем в буквальном смысле чёрта рогатого, при другом же – науку об астрале.
А вообще понять это очень просто.
Когда смотрим на каплю воды в микроскоп, видим, что она наполнена множеством существ. Точно так же наполнено и окружающее нас пространство – среда, в которой мы пребываем. Воздух, эфир, астрал… Астрал – это мир тонких энергий, пространство, наполненное энергетическими сущностями, которые в старину именовали элементалами. Вот только невидны они ни в какой микроскоп – как, впрочем, и атом, электрон, квант… По сути магия – это естественная наука, которая прямым ходом ведет к таким штукам как эфир (вспомним Теслу), силовые поля, квантовая физика и многим другим понятиям современной науки. Короче говоря, магия есть не что иное как распознавание и использование астральных сущностей и энергий.
Каким же образом маг может ими управлять? Поскольку человек, его природа, это ведь тоже энергии, стало быть, собственное вещество нужно уметь настраивать на необходимую волну, на волну тех энергий, которые маг желает использовать. Таким образом, вещество человека входит в соприкосновение с астральными энергиями, выходит в астрал (кстати, стёбовое выражение «вышел в астрал» означает по сути то же самое – изменение собственного энергетического состояния с помощью искусственных стимуляторов – алкоголя либо наркотических веществ).   

С тем, что среда, в которой пребывает человек, заполнена под завязку, думаю, мало кто будет спорить. А вот трактовка может быть разная. Современный автор Воробьевский, уверен, например, что все эти энергии есть не что иное как бесы. Мысль, кстати, не новая, поскольку именно этим можно объяснить старинный обычай накладывания крестного знамения на зевающий рот – чтобы бес ненароком не залетел. Той же причиной объясняет этот автор такие явления как самоубийство и помешательство – что это, мол, бесы утягивают в преисподнюю. А так как больше всего это характерно для людей творческих, то и вывод напрашивается логичный – о бесовской природе творчества. И как тут не вспомнить хрестоматийное:

Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

Бесы повсюду… Читая Воробьевского, как не ужаснуться тому – не иначе как тотальному – забесовлению искусства и науки… да так, что и всю свою немаленькую библиотеку в пору отправить в очистительный инквизиторский огнь…
Но не будем, однако, торопиться с этим действом… потому как всему есть и вполне естественное объяснение. Поскольку энергии бывают разно-частотные, постольку может разниться и человеческое существо. Естество поэта, скажем, Новалиса или там Лермонтова это ведь не то же самое что воспитанная на бескорыстной любви к колбасам жена Меланхтона. Говорят ведь, что есть люди с более тонкой душевной организацией, а есть как гиппопотамы. И вовсе не будет натяжкой если поэтов, вообще людей творческих, душевных, чувствительных мы определим как стихийных магов, медиумов, проводников. Будучи слабо защищенными и получая астральные удары, они быстрее изнашиваются, не выдерживают. Посему самоубийство и помешательство – это тот случай, когда люди надрываются – по аналогии с миром физическим: рвутся сухожилия, лопаются сосуды.

Фальшивый книжник

Но совсем другое дело маг – он вполне сознательно становится на этот путь, профессионально принимается за дело. И как же с этим обстоит дело у главного героя трагедии Гёте? Да просто никак. 

Мы застаём Фауста неудовлетворенным книжными знаниями. Якобы по магии… и по алхимии… Согласно создаваемому образу, душа его от книг как бы рвётся к жизни:

О месяц, ты меня привык
Встречать среди бумаг и книг
В ночных моих трудах, без сна
В углу у этого окна.
О, если б тут твой бледный лик
В последний раз меня застиг!
О, если бы ты с этих пор
Встречал меня на высях гор,
Где феи с эльфами в тумане
Играют в прятки на поляне!
Там, там росой у входа в грот
Я б смыл учености налет!

Что это значит? Что жизнь и книжное знание суть разные вещи. Он хочет порхать как эльф или бабочка. Вот что такое настоящая жизнь. А знания книжные, то бишь учёность, обременяют.

Но как? Назло своей хандре
Еще я в этой конуре,
Где доступ свету загражден
Цветною росписью окон!
Где запыленные тома
Навалены до потолка;
Где даже утром полутьма
От черной гари ночника;
Где собран в кучу скарб отцов.
Таков твой мир! Твой отчий кров!

Можно, конечно, сделать другое умозаключение: раз неудовлетворен, стало быть, или знания недостаточны, или это не знания вовсе. Но это было бы верно, если бы образ был правдив, органичен. Здесь же имеет место какое-то крайне искусственное разграничение, странное противопоставление, вылезшее на поверхность какой-то дикой неприязнью к книге.
А дело всё в том, что создаваемый образ это вообще не книжник, он просто не знает, что такое книга и что с ней нужно делать – вот что имелось в виду, когда мы говорили о фальшивости этого образа. Он противопоставляется Вагнеру, как бы книжному сухарю, в разговоре с которым изрекает ставшее хрестоматийным:

Пергаменты не утоляют жажды.
Ключ мудрости не на страницах книг.
Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,
В своей душе находит их родник.

В принципе всё верно. Но это аналогично тому, что ключ не в музыкальном инструменте, и не в музыке, скажем, Глюка или Перголези, а в собственной душе, которая эту музыку способна воспринимать. Это всё понятно, поскольку является прописной истиной, но суть-то дела тут вовсе не в противопоставлении, а наоборот – во взаимодополнении, в слиянии. В настройке антенн собственной души на всеобщую волну, которая может быть заключена как в музыке, так и в книге.   

То, чего нет у Гёте
 
Итак, в созданном полуфабрикате, полуобразе нет понимания того, что такое магия. Во-первых, того, что она делится на теоретическую и практическую. И если основой практической её части является жизненная энергия, то основой теоретической – знание, именно книжные знания. Что они значат для мага? А это ни много ни мало прочные основы, чёткие ориентиры, точка опоры. Для того чтобы распознавать природу энергий, ориентироваться в астрале, необходимо первоначальное теоретическое – АБСТРАКТНОЕ – знание.  Именно с этого начинается истинная магия. Как, например, «Иероглифическая монада» (1564) Джона Ди:
«Теорема 1.
Через прямую и круг явилось на свет первое простое изображение и пресуществилось представление вещей, в том числе не существующих и сокрытых под покровами природы.
Теорема 2.
Не следует изображать ни круга без прямой, ни прямой без точки. Соответственно, всё в принципе начинается из точки и монады [единого]. То же, что начинается с дуги круга, сколь бы велика она ни была, не может обойтись без помощи центральной точки».
Или «Оккультная философия» (1533) Генриха Корнелия Агриппы:
«Существует три вида миров, а именно элементарный, небесный и интеллектуальный. Каждый низший мир управляется своим высшим и получает его влияние. Архетип и Верховный Творец сообщает свойства своего всемогущества, открываясь нам в ангелах, небесах, звездах, элементах, в животных, растениях, металлах, камнях, сотворив все эти вещи, чтобы мы ими пользовались. Вот почему маги не без основания верят в то, что мы можем естественно проникать (познавать) по тем же ступеням и по каждому из этих миров до мира самого Архетипа – Производителя всех вещей, который есть первопричина, от которого зависят и происходят вещи. <…>
Что такое магия?
Магия есть возможность, имеющая очень большую власть, полная возвышенных тайн и заключающая в себе глубочайшее знание вещей наиболее секретных: их натуры, их силы, их качества, их действия, их различия и их отношения, благодаря чему она производит свои чудесные эффекты, соединяя и применяя различные свойства существ высших и низших; это – подлинная наука, философия наиболее возвышенная и наиболее таинственная. Одним словом, – совершенство и свершение всех естественных наук, так как вся правильная философия делится на физику, математику и теологию».
Возможна ли магия без книжных знаний? Да, конечно, возможна… но с поправкой, что это будет магия без центральной точки, а стало быть, без опоры и без головы. Это будет безголовая магия, в которой так называемый маг в конце концов отдаётся на съедение тем энергиям, которыми он якобы управлял. По той причине, что главный магический принцип – это равновесие. 
Именно на принципе равновесия держится второй основополагающий момент магической науки, понимание которого отсутствует у Гёте. Это разделение магии на белую и чёрную. Уяснить этот момент не представляет никакого труда, ибо он ясен как божий день. Всё зависит от того, каким образом и с какой целью используются астральные энергии. Белая магия основана именно на ЗНАНИИ – на понимании основ миропорядка, законов мироздания и принципа гармонии – равновесия. В чёрной магии основой, точкой опоры становится эгоизм. А так как ничего не возникает из ниоткуда, то есть всё имеет свои меру и число, стало быть, если где-то прибавляется, то где-то убывает. И если астральные энергии используются для приобретения власти, богатства, удовольствий, то это приводит к нарушению равновесия, увеличению дисгармонии. Отчего чёрный маг оказывается заложником того негатива, который образуется в результате его действий, во власти не-божественных, то есть сатанических, дьявольских сил. (Означает это, что за этими силами стоит некий сатана-дьявол? Нет, это означает, что они просто не-божественные, то есть произведённые в нарушение божественной гармонии).   
Кто таков оригинальный Фауст? Это человек действия. Тот, кем движет энергия, а не знания. Он не имеет ничего общего с тем рефлектирующем типом, которого находим у Гёте. Напротив, он его антипод. Им движет вовсе не жажда знаний, тем более не поиск истины, а жажда действий, конечно же, эгоистических, то есть жажда власти и наслаждений, что в соединении значит психических наслаждений. И потому он не останавливается, идёт раз навсегда выбранным путём до конца, несмотря ни на что. Вернее, его ведёт раз навсегда заведённый мотор. Таков исторический Фауст, запечатлённый в народной книге И. Шписа, к таким же отчасти шарлатанам, отчасти черным магам относится ряд таинственных личностей разных времён: граф Калиостро, Георгий Гурджиев, Алистер Кроули…
И совсем другое дело «белые маги»: Альберт Великий, Роджер Бэкон, Джон Ди, Парацельс, Агриппа Неттесгеймский, – вот кого надо было брать в качестве прообраза – для того чтобы получилась связная и органичная история о настоящем ученом, которого ведёт неутолимая жажда знания, стремление постичь законы мироздания. Как то сделал, например, Густав Майринк в романе «Ангел Западного окна», центром повествования о герметических знаниях избрав английского натурфилософа XVI – начала XVII веков Джона Ди.

В этой связи обратимся ещё раз к «Огненному ангелу» Валерия Брюсова, о котором мы уже упоминали как об исключении из общего правила: в изображении фигуры доктора Фауста автор отталкивался не от Гёте, а от оригинала. В целом же – исходя из безупречности и чистоты языка, из логичности и занимательности фабулы, из умения автора виртуозно выстроить и оживить романное пространство, из авторской способности к перевоплощению – пресловутого брюсовского протеизма, умения вжиться в различные сущности и воспроизвести далёкие эпохи, из кристальной ясности мысли, – это одно из наиболее совершенных произведений русской литературы. Бездонный кладезь, энциклопедия европейской мысли – знаний и представлений XVI века.
Но, кроме того, произведение это можно воспринимать ещё и как исправление ошибок Гёте, как… 

«Фауст» для посвященных

По внимательному прочтению находим целый ряд основополагающих соответствий. Он и она, история любви, включающая и поединок с третьим лицом, и казнь в финале, и главное – взаимоотношения между женским и мужским, представляющие собой захватывающий и непреодолимый поток инь-ян, в котором естественным образом сочетаются противодействие и взаимодействие, гармония и дисгармония, единство и борьба противоположностей.   
«…уже чувствовал я, что покинуть Ренату нет у меня сил и что я или приворожен к ней магической силой, или естественно увлечен в тонкие сети матерью любви, Кипридой.
Мужественно взглянув на свое положение, как воин, попавший в опасность, я на этот раз так сказал себе: «Что ж, отдайся этому безумию, если уже ты не можешь преодолеть его, но будь осмотрителен, чтобы не погубить в этой бездне всей своей жизни, а может быть, и чести. Назначь себе заранее сроки и пределы и остерегись переступать их, когда душа будет в огне и ум не в состоянии будет говорить»». 
Оживить, внести логику и соразмерность, чтобы из недоделанных (в смысле недодуманных) ходячих абстракций создать органичные реалистические образы, – вот та задача, которую решает Брюсов. Ведь у Гёте не просто абстрактная условность, а – как мы в этом убедились на приведённых примерах – несообразная условность. Искусственное художественное пространство, где вокруг фальшивого Фауста вращаются столь же фальшивые персонажи-сателлиты – недозревшие, недодуманные – в частности, Маргарита. 
Вжившись в объект и субъект – воспроизведя историческую эпоху-фон и душевное состояние наблюдателя, – Брюсов исправил по сути все ошибки и несообразности Гёте. Сместив при этом точку наблюдения: рядовой герой наблюдает со стороны, действует начиная с азов, постепенно входя в суть дела – и вместе с собой подводя к ней и читателя. 
Описание полёта на шабаш под воздействием галлюциногенной мази, равно как и самого шабаша, – одновременно и необычно-фантастическое, и реалистически-убедительное, даже бытовое, – на мой взгляд, это одно из лучших описаний данного действа в мировой литературе. Из прочитанного мною лишь в демонологическом романе Александра Кондратьева «На берегах Ярыни» шабаш описан столь же развернуто и убедительно. И уж никак нельзя сказать того же о «Вальпургиевой ночи» у Гёте – с присовокуплением совсем уж неуместной «Золотой свадьбы Оберона и Титании».
Воссоздав же два образа – с одной стороны полулегендарного Фауста с напарником его Мефистофелем, с другой – исторического Агриппу, – автор расставил точки над i в вопросе о магии, о её сути и вытекающих в результате разного к ней подхода разновидностях. Интересно, что прояснил ситуацию непосредственно сам Агриппа – поскольку идущий по пути естественного постижения природы вещей главный герой разыскал его, чтобы задать столь интересующий его (и разбираемый нами) вопрос:      
«– Magister doctissime! Ведь я не имею никаких притязаний, чтобы вы открывали предо мной сокровенные тайны! Но, будучи одним из соблазненных вашей книгой, я только скромно прошу ответить мне, что же такое магия: истина или заблуждение, наука или нет?
Агриппа вскинул на меня глаза, но я не опустил своих, и, пока наши взоры были сопряжены, испытывал я такое чувство, словно бы, держась за руки, мы оба стояли над пропастью. Одну минуту верилось мне тогда, что Агриппа сейчас скажет мне что-то исключительное и вдохновенное, – но через миг предо мной опять сидел в высоком кресле пожилой ученый, в широком плаще и малиновой шапочке, который, сдержав свое негодование, на мои дерзкие требования ответил мне чуть-чуть недовольным, но строгим и ровным голосом:
– Есть два рода науки, молодой человек. Одна – это та, которую практикуют в наши дни в университетах, которая все предметы рассматривает отдельно, разрывая единый цветок вселенной на части, на корень, стебель, лист, лепесток, и которая, вместо познания, дает силлогизмы и комментарии. В моей книге «О недостоверности познания», стоившей мне многих лет работы, но принесшей мне одни насмешки и обвинения в ереси, выяснено подробно, что называю я псевдонаукой. Адепты ее – псевдофилософы – сделали из грамматики и риторики инструменты для своих ложных выводов, превратили поэзию в ребяческие выдумки, на арифметике основали пустые гадания да музыку, которая развращает и расслабляет, вместо того чтобы укреплять, превратили политику в искусство обманов, а теологией пользуются, как ареной для логомахии, для словесной борьбы безо всякого содержания! Эти-то псевдофилософы исказили и магию, которую древние почитали вершиной человеческого познания, так что в наши дни натуральная магия не более как рецепты отрав, усыпительных напитков, потешных огней и всего подобного, а магия церемониальная – только советы, как войти в сношение с низшими силами духовного мира или как пользоваться ими разбойнически и врасплох. Как не устану я оспаривать и осмеивать ложную науку, так постоянно буду отвергать и ложную магию. Но в человеке все же нет ничего более благородного, как его мысль, и возвышаться силой мысли до созерцания сущностей и самого Бога – это прекраснейшая цель жизни. Надо только помнить, что все в мире устремлено к одному, все обращается вокруг единой точки и через то все связано одно с другим, все в определенных отношениях между собою: звезды, ангелы, люди, звери и травы! Единая душа движет и солнце в его беге вокруг земли, и небесного духа, покорного велению Божию, и мятущегося человека, и простой камень, скатившийся с горы, – лишь в разной степени напряженности проявляется эта душа в разных вещах. Наука, которая рассматривает и изучает эти вселенские отношения, которая устанавливает связь всех вещей и пути, которыми они влияют друг на друга, и есть магия древних. Она ставит себе задачею согласовать слепую жизнь своей души, а по возможности – и других душ, с божественным планом создателя мира, и требует для своего выполнения возвышенной жизни, чистой веры и сильной воли, – ибо нет силы более мощной в нашем мире, чем воля, которая способна совершать и невозможное, и чудеса! Истинная магия есть наука наук, полное воплощение совершеннейшей философии, объяснение всех тайн, полученное в откровениях посвященными разных веков, разных стран и разных народов. Об этой магии, молодой друг, как кажется, вы ничего не знали до сих пор, и, в заключение нашей беседы, я желаю вам обратиться от гаданий и волхвований к истинному источнику познания». 

Ключ к наукам

Ну что? Вот он – ключ, соединяющий пространство и время. Одной ногой автор стоит в средневековье, другой – в современности. Да что там ногой?! Мысль его способна охватывать одновременно прошлое и настоящее, находиться над временем. Ведь насколько всё это актуально и сегодня! 
«…превратили поэзию в ребяческие выдумки, на арифметике основали пустые гадания да музыку, которая развращает и расслабляет, вместо того чтобы укреплять». – Не о нашем ли времени речь?
Что собой представляет ныне изящная словесность? «Важно не что, а как» – формулировка, приписываемая Набокову – одному из столпов современной литературы (что интересно – как русской, так и американской).
Установка эта работает на разделение. Противопоставление средства и смысла. Самодостаточность средства. Выпадение самого предмета, утрата понимания его важности и значимости, утрата понимания того, что он вообще есть. Утрата СУЩЕГО. В качестве предмета выбирается всё что угодно – дрянь всякая – но зато КАК оно подаётся! Так, как никогда раньше! Не важно что, важно как! Смещение центра тяжести со своего естественного места, перенос его с общего на частное. Изменение направления – не в центр, а от центра. Каждая частность стремится стать центром, освобождаясь при этом от связи с единым центром. Частность становится самодостаточной. По сути это и есть сатанизм: распад целого на частности с утратой связи с центром, дифференциал без интеграла. 
Итого, формулировка «Важно не что, а как» ущербна уже в самой своей постановке, поскольку противопоставляет одно другому, то есть разбивает целостность. Причём средство ставится выше самого предмета – уничтожается вертикаль... Но всё исЦЕЛЯЕТСЯ, когда восстанавливается понимание того, что средство – оно конечно важно, но не само по себе, а только в привязке к предмету, в нерасторжимой с ним целостности. 
Музыка. Точную характеристику нынешнего её состояния дают слова известного насмешника Фрэнка Заппы: «Говорить о музыке это всё равно, что танцевать об архитектуре». То есть музыку нужно слушать, а говорить о ней, анализировать не имеет смысла. О чём это? Прежде всего, о фрагментарности мышления. Об утрате понимания того, что любая музыка – это всегда о чём-то, что она содержит в себе информацию – и, следовательно, может быть передана вербально. Афоризм же от Заппы есть не что иное как работа на отсечение музыки от единого центра, установка на то, что она сама по себе и находится в пространстве, недоступном для осмысления. 
То же и с математикой. Глубоко и прочно находится она ныне на уровне знаков и формул, имеющих значение или как чистая абстракция в головах преподавателей, или же в прикладных инженерных расчетах… но вовсе не в применении к основам мироздания. 
В общем же и целом – повсеместное разобщение дисциплин и распад мышления. Даже диссертации сегодня пишутся не для того чтобы сказать новое слово в науке, а просто чтобы продвинуться по карьерной псевдонаучной лестнице.   
Интересно, что и в трагедии Гёте говорится о псевдонауках, именно в них-то и разочаровался Фауст, а Мефистофель всячески высмеивает их в известном разговоре со студентом, который завершается ставшей хрестоматийной сентенцией: Теория, мой друг, суха, Но зеленеет жизни древо.
Но таким образом он вовсе не даёт ответа на поставленный вопрос, не разрешает проблему. Что он делает? Рассекает целое на части: теория у него противопоставляется жизни, то есть отделяется от неё. В чём и состоит трагедия Гёте – в том, что он разделяет и не способен соединить. Противопоставляются теория и практика, сухое и влажное, книжное (якобы мёртвое) знание и живое, – и вопрос так и остаётся в подвешенном положении, зависает.
Потому что дело совсем в другом – на что в романе Брюсова указывает Агриппа. Порочность псевдонауки заключается в том, что частное утрачивает связь с единым целым, с Единым Центром. В результате чего происходит обособление наук и утрата ими своей сути. Говоря математическим языком, дифференциация с выходом из-под интегрального купола.

Теологическое раздорожье

«…а теологией пользуются, как ареной для логомахии, для словесной борьбы безо всякого содержания!»
Как можно разбирать Гёте, не разбираясь в теологии? Ведь «Фауст» вдоль и поперек пронизан, буквально нашпигован теологическими смыслами! Тем не менее, разбирают – вот только получается, как видим, липа. Посему данное место из монолога Агриппы предоставляет такую возможность – разобраться по существу. И ключевым здесь становится слово «логомахия», что значит словопрение, то есть сражение словесами, жонглирование словами-оболочками без проникновения в суть. То, что всегда составляло основу теологии христианской (в смысле официально-церковной), потому как в отличие, скажем, от индийской базируется она не на перманентном философском постижении, а на догматах, то есть раз навсегда сформулированных определениях, выведенных в область не доступную для постоянного осмысления и переосмысления, для живого знания, гнозиса.
В это пространство, согласно канону, имеет право вступать исключительно высший слой иерархов – на вселенских церковных соборах. Для иных это непозволительно, и догматы таким образом возводятся в символ веры.
Те же, кто по той или иной причине не согласен и формулировки эти отвергает, либо вкладывает в них другое значение, с ходу объявляются еретиками. В официальной церковной трактовке ересь – это ошибка, отступление от канона, а стало быть и от истины, поскольку монополия на обладание истиной принадлежит церкви. По её собственному постановлению, конечно, что тоже входит в символ веры: церковь как единственный обладатель истины.
Таким образом, создаётся нечто неподвижное, замкнувшееся само на себе.
Вот это и есть главная ошибка, корень всей последующей лжи. И здесь же – затуманивающая мозги главная теологическая развилка. В божественную тему вклинивается линия Церкви – и разговор о Боге превращается в разговор о Церкви. Таким образом смешиваются категории неподвижное и подвижное, непостижимое и постижимое.
Ложь появляется, когда из подвижного делают неподвижное. Если догмат, скажем, о Троице действительно относится к сфере трансцендентного, то есть выходящего за пределы понимания (хотя непонятно почему на его трактовку должна быть чья-то монополия?), то разве может таковым быть догмат о Церкви как единственно возможном посреднике между человеком и Богом?
Почему церковь не может относиться к сфере неподвижного и непостижимого? Да потому что состоит из подвижного вещества, то есть из живых земных людей, к каковым относятся и те, кто заседает на вселенских соборах. Она может, конечно, предлагать свои услуги в деле посредничества, но дело совести каждого человека принимать их или не принимать. 
Закавыка в том, что если некую Небесную абстрактную Церковь на земле представляет вполне конкретная организация, то она должна соответствовать ей во всём и всегда. Постоянно подтверждать своё достоинство, свою причастность к истине – только в этом случае она может быть надёжным посредником.
Здесь для предотвращения неконтролируемого прорыва плотины соорудим следующую словесно-мысленную дамбу:
Все религиозные учения (а также философские доктрины и научные школы) имеют высший чистый уровень, извращенцев внизу и профанаторов между.

Запретная зона

Но, кроме того, есть ещё ошибки в самом проекте, в данном случае имеется в виду догмат о церкви – о её непогрешимости, – который гласит по сути, что могут ошибаться отдельные служители, но не ошибается церковь.
Однако вот незадача: как отделить церковь от её служителей? И если, например, все служители (или большая их часть) по отдельности ошибаются, то каковы те решения, которые они принимают, собравшись вместе на вселенский собор? ошибочные или истинные? И, наконец, как можно самого себя объявить монопольным владетелем истины? Ведь это то же самое, что схватить Бога за бороду… что есть очевидная ложь, её сгущение, концентрат, в результате чего она плодится в геометрической прогрессии.
Истина же в этом вопросе предельно проста – о чём в своих «Эннеадах» говорит Плотин: «…никто не имеет права воображать, будто бы он один постиг природу Блага, став как бы благоподобным. Ведь претензия на обладание еще никогда не означала действительного обладания. Более того, скорее мудрец усомнится в собственной мудрости, нежели невежда, и, как правило, чем меньше кто-либо имеет прав на претензии, тем охотнее и чаще он их выдвигает».
Концентрат лжи – это много-много лжи, находящейся в сгущённом состоянии и только ждущей возможности проявиться. Следующее её проявление это выведение символа веры за пределы понимания. Если же вершина находится в запретной зоне, то таким же запретным будет и всё с ней связанное, то есть запретна вся связующая вертикаль. На внешнем уровне это приводит к жонглированию словами-оболочками без проникновения в суть – логомахия. А по сути – закупорка кровеносных сосудов, в результате чего получаем… голема, в уста которого вложена бумажка с заклинаниями.   
Именно так, он будет кричать «Слава Христу» и убивать, сжигать, грабить… или же говорить о любви к ближнему, при этом выплёскивая из себя предельную нетерпимость к иноверцам и так называемым еретикам… что это, как не полный разрыв между сутью и оболочкой? Таким образом церковное христианство приходит к самоотрицанию. Напомним, что слово «религия» означает не что иное как связь, а точнее – восстановление утраченной связи: человека с Богом. В рассматриваемом же нами случае имеет место нечто прямо противоположное – разрыв связи, её перекрытие. 
Защитники говорят, что такое перекрытие, стремление к внутренней неподвижности это защитная реакция церкви, защита от внешней угрозы и, прежде всего, внутреннего разложения – отсюда, мол, такое неприятие ересей. А так, мол, стоит церковь незыблемым монолитом.
Но в реальности видим нечто другое: вместо предполагаемого монолита – постоянное дробление. И на сегодняшний день в пределах христианства существует уже не один десяток церквей, в смысле конфессий, и каждая из них вместе со своими прихожанами убеждена в собственной истинности. Исключительно в собственной: все остальные – еретики. Столкновения и даже простые контакты между ними порождают приступы неприятия и ненависти.

Матричный бог

Итак, истина (если она вообще там была?) дробится, и у каждого какой-то её кусок – большой или маленький. Но ни один из этих кусков не является всей истиной в целом, а лишь куском, дробью. И вновь видим процесс дробления и то, как часть претендует на целое. Что это такое? А не что иное как сфера действия аркана под номером 15, который и называется «Дьявол».
Неподвижное в подвижном или подвижное в неподвижном порождает прямую противоположность. Искали Бога – получили дьявола. Насмешка сатаны. «Подвижный в подвижной среде», – таков был девиз капитана Немо. А здесь – неподвижность, помещённая в подвижную среду, в данном случае это и есть ошибка в проекте: создание замкнутого пространства, застывшего, не поддающегося анализу и синтезу, подмена Бога церковью, монополизация Бога. Бог непогрешим, но поскольку он непостижим, то функции его непогрешимости принимает на себя церковь (как будто кто-то её об этом просил! может, сам Бог и просил? в приватной беседе). И так оно получается, что не церковь служит Богу, а Бог служит церкви – свой домашний, церковный бог, на прямой телефонной связи. Очевидно, что это профанация в чистом виде, забвение заповеди о том, что «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит…» (Ин. 3.8). 
Посему очевидно, что все так называемые ереси – независимо от того, сколько в них истины и сколько лжи, – в любом случае это результат движения мысли, живого постижения истины, желания дойти и понять… или – исходя из заповеди – это результат дыхания Духа. То, что проветривает пространство. 
Но ещё раз: Все религиозные учения (а также философские доктрины и научные школы) имеют высший чистый уровень, извращенцев внизу и профанаторов между. Это к тому, что разбирать нужно не ереси в целом, и не церковников в целом, а конкретного автора, конкретную книгу и даже конкретное изречение, конкретную мысль.
Вот например. «Если предложат выбирать между истиной и Христом, я выберу Христа», – фраза, приписываемая Ф. М. Что же из неё следует? Если Христос – не истина, то кто же тогда он? И не нужно семи пядей во лбу, чтобы понять, что Христос без истины это его противоположность, Антихрист. Но Достоевский, конечно, не состоит из одной этой мысли, по всей видимости, здесь он просто запутался в понятиях. 
С другой стороны, поскольку Истина в конфессиональном её проявлении дробится, не лишним будет чётко сформулировать собственное кредо: Я не верю никаким церковным истинам, ни одной из многочисленных христианско-иудейских церквей. А только той истине, которая от Бога, – единой и неделимой.
Таким образом, мы вышли к понятию ключевому в драматической поэме (трагедии) Гёте.

Дьявол

Да, именно ключевому, потому как главным составляющим сюжета является именно пакт с дьяволом, в первую очередь именно из этого момента вытекает вся популярность «Фауста». Что же означает это понятие вообще и что мы видим конкретно у Гёте?
Для начала забежим немного вперёд и дадим собственное определение. Дьявол – понятие вечно ускользающее. Почему? Потому что дробящееся. Причём дробится он повсюду – и в глубине смысла, и на самой поверхности – дробится как понятие, то есть имеет разные проекции. Есть дьявол народный – чёрт; есть церковный, теологический – ангел низвергнутый, отец лжи; есть дьявол литературный – бунтарь-богоборец; есть философский – отсутствие бога; и есть магический – козёл шабаша. Кроме того, есть иудейский сатан, исламский шайтан (а также Иблис), и что особенно интересно – гностический Иалдабаоф. Наконец, есть множество его имён, и в первую очередь Люцифер, Сатана, Дьявол.
И во всех этих именах-проекциях потому он ускользает, что скрывающиеся за ними понятия… различны. Это вовсе не одно и то же, а нечто совершенно разное! И как тут не запутаться, не упустить путеводную нить, если начинается об одном, а заканчивается о разном. 
Посему первое, что в этой связи можно отметить в произведении Гёте, то, что автор путается в этом понятии, смешивая различные его проекции.   
В «Прологе на небе» в лице Мефистофеля мы видим кого-то подобного на сатану из книги Иова – верного слугу Господа, который получает задание испытать Фауста (правда, в отличие от ситуации с Иовом непонятно зачем это Господу понадобилось?)
В разговоре о положении дел на Земле с выходом на Фауста он как будто наместник Божий на Земле

Господь
…
Так на земле все для тебя не так?

Мефистофель
Да, господи, там беспросветный мрак,
И человеку бедному так худо,
Что даже я щажу его покуда.

Господь
Ты знаешь Фауста?

Таким образом, Мефистофеля к Фаусту посылает вовсе не Люцифер (как то было в народной книге и у Марло), а непосредственно сам Господь. И, конечно же, ни о каком христианском дьяволе здесь нет и речи.

Господь
Тогда ко мне являйся без стесненья.
Таким, как ты, я никогда не враг.
Из духов отрицанья ты всех мене
Бывал мне в тягость, плут и весельчак.

<…>

Мефистофель
Как речь его спокойна и мягка!
Мы ладим, отношений с ним не портя,
Прекрасная черта у старика
Так человечно думать и о черте.

Как видим, между Богом и чёртом царит здесь полное согласие. Но дальше – в основном действии – уже совсем другой смысл: речь идёт о пакте с дьяволом, цель которого не иначе как погубление человеческой души. Что совершенно не вяжется с тем, что показано в прологе, поскольку дьявольская сила приобретает здесь уже своё традиционное значение и находится не в согласии с Господом, как в прологе, а в явном с ним противоборстве… или же Бог… согласно Гёте… в сговоре с чёртом?
Как бы то ни было, а на сцену выходит тот же Мефистофель, что и в народной книге. То есть…

Бес в христианском понимании

Что же это за понимание? А вот: «Вошел изящный кавалер. Он бледен. В бархатном колете и шелковом плаще, со шпагой. На берете колеблется тонкое петушиное перо… Узнали? Да, это он – Мефистофель. Говорят, столь известным его сделал Гете… А, может быть, наоборот? Может быть, это великий классик стал таковым благодаря демону?» – и далее: «Знаменитый поэт явно приукрасил бесяру. Но самое главное – изобразил его ни больше, ни меньше – служителем Бога. Бог не только терпит, но и утверждает злой замысел Мефистофеля. Он даже сознается в некоторой привязанности к Дьяволу. «К таким как ты, вражды не ведал я»…. Да, Гете как будто выполнил «пиаровскую» акцию. Если предположить, что это так, то ее заказчиком был сам ад…»
Это – из книги «Русский голем. Дьяволиада мировой культуры» современного автора Ю. Воробьевского, автора христианского, ультра-православного. Что свидетельствует о неизменности христианского понимания – каким оно было в XVI веке, во времена доктора Фауста, таким же осталось в XXI-м – поскольку базируется на раз навсегда установленных основах, в данном случае – на неформальном догмате о Дьяволе.
Попробуем сформулировать его в сжатом виде. В христианстве официальном (ортодоксальном) создан образ восставшего ангела – причём восставшего уже там, на небесах – ещё в процессе Творения. И главное: против кого? против самого Бога! – в связи с чем такой образ занимает место не просто противника, мелкого вредителя, а противника могущественного – то есть против Бога можно восстать!   
В христианском понимании Дьявол антропоморфен, то есть это однозначно личность – некий чёрный властелин, имеющий собственные интересы и собственную волю. Будучи низвергнутым, он продолжает тотальное противодействие божественным делам и замыслам, улавливая в свои сети грешные человеческие души. Вот и получается, что договор с чёртом, дьяволом – зачем? чтоб навсегда загубить христианскую душу – это и есть главный пункт его текущей деятельности, центральная точка христианского – как церковно-теологического, так и простонародного – понимания этого образа. Именно в таком виде понятие это вошло в общественное сознание, и воплотилось, как архетипический сюжет, в легенде о докторе Фаусте.

Создание химеры

И всё здесь вроде логично. Но при внимательном рассмотрении производит, однако, двоякое впечатление – возникает какая-то химеричность, шаткость, несоответствие… как при делении на ноль. Отчего так? Не иначе как из-за стремления придать этому персонажу черты одновременно и ничтожества, и величия.
С одной стороны, даже сами слова «сатана» и «дьявол» норовят писать с маленькой буквы, подчёркивая как бы ничтожность объекта. Ведь ложь и зло, отцом чего согласно христианским представлениям является дьявол, это негатив, отрицание и, стало быть, отрицательная величина, ничто, ничтожество. Химеричность же возникает именно в стремлении создать некий АБСОЛЮТНО ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ образ – ибо как можно совместить абсолютно и отрицательный? В результате низведение в ничто оборачивается своей противоположностью – возвеличиванием. В чём и заключается шаткость христианского построения. С одной стороны, всё в попущении, в воле Божьей, христианство это ведь единобожие, монотеизм. Но при этом роль дьявола оказывается настолько велика, просто огромна, что он становится полюсом, противостоящим самому Богу.

Лишняя деталь

А можно ли вообще без него? Вот вопрос! Многие почему-то не понимают, что он совершенно не нужен. Что если идея Бога это есть то, что необходимо, без чего никак нельзя, поскольку это основа основ, первооснова, Единое Целое – как в слове исЦЕЛЕНИЕ – и, стало быть, истинное исцеление есть не что иное как возвращение к целостности, – то дьявол – в противоположность исцелению, целому – распад, болезнь, это сам процесс дробления – процесс, а не личность. Абсурдна сама идея фокусировки этого процесса в личность – это непонимание сущности – вернее НЕ-сущности – отрицательных величин. 
Церковно-христианское видение, однако, в корне другое. Догмата о Дьяволе официально как бы не существует, нигде не сказано, что нужно верить в Дьявола, но…
Согласно христианской догматике, именно для того, чтобы победить зло, на Землю, то бишь в этот мир пришёл Христос. А так как зло – это производная от Дьявола, значит победить зло – это победить его самого (в глобальном космическом масштабе). Из чего следует: не будь его, пропадает и смысл этой миссии. Нет Дьявола – нет Христа, потому как в этом случае спасать конкретно не от кого. Не от абстрактного ведь зла! – тут необходимо столкновение личностей, и если убрать одну, то вторая оказывается в подвешенном состоянии.
Вот и получается, что всё зависит от… него. И догмат о нём формально хотя и не существует, но… подразумевается. И не просто подразумевается – фактически он является краеугольным (хотя и в скрытом виде – как и положено для столь скрытной личности ;).
Но закончим мысль: победить зло или Дьявола победить – в чём тут разница? В том, что Дьявол – в церковном понимании это персонифицированное зло. И почему он неуловим (как неуловимый Джо из анекдота)? Почему он повсюду и в то же время нигде? А всё оттого, что зло не может быть персонифицировано. Персонифицированное зло есть не что иное как самый большой обман и самое большое суеверие.
С другой стороны, Христос пришёл для того, чтобы указать путь. Христос это и есть путь – путь истины, путь знания. Указать путь и тем самым разрушить что? Зло? Но что такое зло? А это мрак незнания, царство авидьи, – и пришёл он, чтобы определить разницу между правым и неправым, между истиной и ложью, между добром и злом.
И потому понятию Христос, истинной его сути вовсе не угрожает отсутствие личностного Дьявола, некоего божественного отступника и врага рода человеческого. Напротив, отсутствие персонифицированного зла лишь подчеркивает высшую реальность истинного знания и – с другой стороны – иллюзорность, неистинность зла.   

Соткался из воздуха

Но, оказавшись востребованной, иллюзия начинает действовать. Как в увлекательной истории, известной ныне любому школьнику: «И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида».
Да, именно престранного, и именно из воздуха, то есть из ничего – такова природа данного фантома. Что замечательно показано –  фантомность эта – в романе «Огненный ангел»:
«Мне думается, что каждый, кому довелось быть свидетелем событий необычных и малопонятных, должен оставлять их описание, сделанное искренно и беспристрастно. Но не одно только желание содействовать такому сложному делу, как изучение загадочной власти Дьявола и области ему доступной, побуждает меня предпринять это, лишенное прикрас, повествование о всем удивительном, что пережил я за последние двенадцать месяцев. Меня привлекает также возможность – открыть, на этих страницах, свое сердце, словно в немой исповеди, пред неведомым мне слухом, так как больше не к кому мне обратить свои печальные признания и трудно молчать человеку, испытавшему слишком много…» – И если уже в первых строчках говорится о Дьяволе и его власти, то, надо полагать, что и вся книга о нём? В некотором смысле так и есть… но непосредственно он появляется лишь однажды… да и то в наркотическом сне – козлом на шабаше. В то же время как внутреннее, так и внешнее пространство: сознание героя – человека того времени, а также окружающая его атмосфера, воздух, которым он дышит, – всё заполнено идеей Дьявола. Природа фантома: он повсюду – и в то же время его нет. И в этом смысле книга действительно о нём: о природе иллюзий, поскольку он, персонаж этот, и есть самая большая иллюзия.

О том же христианском фантоме свидетельствует и «Легенда о докторе Фаусте» в изложении Иоганна Шписа. И не один лишь дух Мефостофиль – здесь перед нами, как на параде, проходит вся бесовская братия:    
«А Велиал явился к доктору Фаусту в обличье косматого, черного как уголь медведя, только уши его стояли торчком и были, как и морда, огненно-красного цвета. Были у него как снег белые длинные клыки, длинный хвост, локтей около трех, а на шее имел он три раскрытых крыла. Тогда в комнату к доктору Фаусту стали входить духи, один за другим, ибо все вместе они не могли поместиться, а Велиал указывал доктору Фаусту по очереди, кто они были и как звались. Вначале вошло семь именитых духов, как-то Люцифер, доктора Фауста прямой повелитель, которому он продался. Он был ростом с человека, волосат и космат, мастью как рыжая белка, и хвост торчком как у белки. Засим Вельзевул. У того были волосы тельного цвета и голова как у быка с двумя страшными ушами, тоже волосатый и косматый, с двумя большими крыльями, колючими, как чертополох в поле, наполовину белыми, наполовину зелеными, а из-под крыльев огненные языки вырываются; хвост же у него, что у коровы. Астарот, тот явился в образе дракона и так вошел прямо на хвосте. Ног у него не было, хвост окрашен как у ящерицы, брюхо толстое, спереди две короткие лапы, совсем желтые, а брюхо изжелта-белое, спина коричневая, как каштан, на ней острые иглы и щетина в палец длиною, как у ежа. После того вошел Сатана, седой как лунь, косматый. У него была ослиная голова, а хвост кошачий и когти в локоть длиной. Анубис, тот имел собачью голову, черную с белым: на черном – белые крапины, а на белом – черные. Кроме того, у него были ноги и отвислые уши, как у собаки, и был он ростом в четыре локтя. После него вошел Дификанус, высотой с локоть, видом как птица или куропатка, только шея зеленая с переливом. Последний был Дракус – на четырех коротких лапах, желтых и зеленых, сверху коричневый, весь как синее пламя, а хвост красноватый. Эти семеро вместе с Велиалом, который ими хороводил, были, как сказано, расцвечены разными красками. Остальные явились также в образах неразумных зверей – как свиньи, серны, олени, медведи, волки, обезьяны, бобры, буйволы, козлы, вепри, ослы и т. д. и т. п. В таких образах и в такой раскраске явились они к нему, а некоторым из них пришлось остаться за дверьми его покоев».
Надо же, зверинец какой! И как только всё это разместилось в ограниченном пространстве Фаустова жилища?! Не иначе как с выходом в четвёртое измерение, как то было в случае с квартирой Берлиоза. Но более интересно здесь другое: что это за имена, зачем их так много и откуда они взялись? Откуда взялись слова, породившие затем каких-то странных и бессущностных фантомов?

Клипот

Начнём по порядку явления их доктору Фаусту:
Велиал (Белиал, Белиар…) – в христианской демонологии это ангел (падший) вражды и разрушения, князь обмана, предводитель тёмных сил и прочая и прочая. Однако всё оказывается гораздо проще и логичнее, если обратиться к значению самого слова. В переводе с иврита «белияал» означает просто «бесполезность» (от «бли» – «без» и «яиль» – «полезный», «польза»), а также «негодность», «бессущностность» (именно так!) в смысле «пустота». Очевидно, что это был эпитет, обозначающий негативные процессы, изнанку жизни, её противоположность, её отсутствие. При переносе же в пространство греческого языка эпитет, то есть прилагательное, свойство вдруг стало именем собственным. Так и родился вышеозначенный ангел. 
Так же буквально из воздуха соткался и Люцифер. Смысл этого понятия сегодня более чем однозначный, но ведь в переводе с латыни это слово означает совсем другое: Lucifer – «светоносный», от lux «свет» + fero «несу»; то же самое по-гречески: Эосфор и Фосфор. Иными словами, Утренняя звезда – планета Венера. Спрашивается: и при чём здесь противобог, властелин ада? В самом ведь сочетании названия с тем смыслом, который в него вкладывают ныне, заключён нонсенс – но его предпочитают не замечать, втискивая в прокрустово ложе догмата о Дьяволе, упорствуя тем самым в заблуждении.   
Но ещё интереснее происхождение имени Вельзевул. На иврите Бааль-Зевув означает «повелитель мух» или буквально «повелитель летающих вещей». Однако изначальный смысл этого слова гораздо шире. Дело в том, что Бааль, Баал, Ваал, Бэл означает не что иное как… Господь Бог. У различных западно-семитских народов в разные времена так именовался бог-громовержец, бог плодородия, бог войны, бог неба, бог солнца, и, наконец, Творец всего мира. Это же слово – Баал – означало титул, который давался князьям и градоначальникам, и составляющей частью входило в имена царей (напр., Валтасар) и прочей знати (оставшись в истории в имени знаменитого полководца Ганнибала). Посредством же совершенно левой манипуляции ему придали смысл прямо противоположный.
Далее следует Астарот – ещё одна крутая аццкая личность. По страницам книг имя это гуляет, начиная с XV века. 1450-м годом датируется «Мистерия о страстях» французского автора Арнуля Гребана, где Астарот не просто один из подручных Люцифера, а ни много ни мало тот самый змий, который соблазнил праматерь Еву. Зато в иронической рыцарской поэме «Морганте» (1482) флорентийца Луиджи Пульчи вызванный магическим заклинанием из глубин преисподней персонаж с таким же именем проповедует самые что ни на есть церковно-христианские догматы, защищая истинность католической веры.
Не забыли о нём и в новое время. Говорят, что и Булгаков своего сатану Воланда планировал вначале вывести под именем Астарот. А в повести Джеймса Крюса «Тим Талер, или Проданный смех» (1962), являющейся по сути вариацией «Фауста» для детей, сам чёрт-искуситель (барон Трёч) разглагольствует «о Вельзевуле, властителе ада, о демонах Форказе, Астароте и Бегемоте, о ведьмах и о черной магии, о знаменитом волшебнике докторе Фаусте, у которого одно время был слугой известный черт Мефистофель».
Что ж, смысл вполне очевиден: это один из чертей Люциферовой свиты, – хотя не совсем понятно, чем они между собой отличаются? Но…! если копнуть глубже, опять-таки обратив внимание на само слово, то окажется, что ивритское Ашторет соответствует древнегреческому Астарта, арабскому Иштар, персидскому Истар. И это общее для всего Ближнего Востока понимание богини любви и плодородия, олицетворение планеты Венера. Таким образом, видим не что иное как забавную метаморфозу, в результате которой Богиня любви превращается в чёрта-искусителя.   
И завершают это демоническое представление – из поименно названных – Сатана, Анубис, Дификанус, Дракус. Двух последних оставим без внимания – наверняка это уже порождение собственно христианской демонологии (Дракус, надо полагать, от дракона). Что же касается Анубиса, то это прямое заимствование из древнеегипетской мифологии – с головой шакала и телом человека, сын Осириса, проводник умерших в загробный мир (интересно, что греки отождествляли его с Гермесом).   
И, наконец, Сатана. На иврите слово «сатан» означает «против», в религиозном контексте: то, что против Бога. Именно то, а не тот! то есть сам противный принцип, отрицание, противоположность. Из персонификации же этого принципа возник образ некоего Сатаны как противника Божьего. Некто, способный противиться Богу и даже, как некоторые говорят, затмить его. Затмить Абсолют!
Но в данном случае спрашивается: зачем Сатана, когда уже есть Люцифер и Белиал? Разве это не одно и то же в христианском представлении, носителем которого был и записавший легенду о Фаусте Иоганн Шпис?
Думаю, ответить на этот вопрос можно лишь косвенно. Потому что напрямую очевиден абсурд. Дробление абсурда. Да, именно в этом всё и дело: персонификация отрицательного принципа тут же приводит к его дроблению. Размножению фантомов, не несущих в себе никаких смыслов, а лишь дублирующих друг друга. Стоило персонифицировать само зло как Люцифера, Дьявола, Сатану, как эта персона тут же раздробилась на множество совсем уж непонятных особей. Так в сознании автора и возникла эклектичная процессия неких бесов, состоящая не из наполненных реальным смыслом и содержанием образов, а из совершенно пустых слов-фантомов.

Неподвижность догмата

Надо полагать, что по замыслу автора описание это должно вызывать чувство страха и ужаса… но вот незадача: выглядит довольно комично, не так ли? Или, может, это с высоты многих сотен лет так изменилось мироощущение человека, и то, что когда-то казалось страшным и серьёзным, сегодня воспринимается как смешная тарабарщина?
Отнюдь. Достаточно заглянуть в современные религиозные книги, посмотреть пару-тройку фильмов на данную тему, чтобы убедиться в обратном – в неизменности христианского догмата о Дьяволе, о том, что в Дьявола продолжают верить как в некую высшую реальность, как в могущественную личность с собственными интересами и волей. О чём свидетельствует самый широкий спектр артефактов: от ультра-православных писаний Ю. Воробьевского до таких явлений модерна как фильм Ф. Лоуренса «Константин: Повелитель тьмы» с Киану Ривзом в главной роли, или так называемая «Книга Урантии», в которой на разбираемую нами тему можно прочитать буквально следующее:   
«На Урантии о Люцифере почти ничего не было известно, так как он поручил своему первому заместителю, Сатане, представлять его на вашей планете. Сатана являлся членом той же самой первичной группы Ланонандеков, но никогда не был Властелином Системы; он стал активным участником восстания Люцифера. «Дьявол» – это не кто иной, как Калигастия, низложенный Планетарный Князь Урантии, Сын вторичной категории Ланонандеков. В те времена, когда Михаил жил на Урантии во плоти, Люцифер, Сатана и Калигастия объединились в попытке сорвать его посвященческую миссию. Однако их козни потерпели полный провал.
Аваддон возглавлял персонал Калигастии. Он примкнул к восстанию вслед за своим господином и с тех пор действует в качестве главного управляющего урантийских бунтовщиков. Вельзевул был главой неверных промежуточных созданий, объединившихся с силами предателя Калигастии». – И что это как не всё то же дробление пустот-белиалов? 

Сатанинские зигзаги у Гёте

В народной книге Мефистофель полностью соответствует его христианской трактовке. Он не сам Люцифер, а представитель всей этой бесовской братии, так сказать, коллективного Люцифера. То же и в пьесе Кристофера Марло, и в поставленном по ней фильме (1967) Ричарда Бёртона с Элизабет Тейлор в роли Елены Троянской и самим Бёртоном в роли Фауста.
Есть ещё замечательный немой фильм Фридриха Вильгельма Мурнау (1926), квинтэссенция всех «Фаустов», где логика и смысл идей и образов доведена до кристально чистого состояния. Но и здесь трактовка однозначна: Мефистофель – это чёрт-искуситель, стремящийся завлечь и погубить.
У Гёте, конечно, такого нет и – в силу его просветительского мировоззрения – быть не может. Старую легенду он пытается наполнить модерным содержанием, собственной философией. В результате, с одной стороны, оказывается вне христианской парадигмы, вернее, стремится выйти из-под её воздействия… но с другой стороны, опять-таки не освобождается от стереотипов, которые использует. Стоило лишь затронуть тему дьявола – как тут же срабатывает христианский рефлекс – это, мол, дьявольщина! (так же как и в случае с Булгаковым) – и автоматически выстраивается всё то христианское представление, о котором мы говорили выше – неподвижность догмата. 

Итак, вначале, в прологе мы видим некоего духа отрицанья, который выполняет божественное поручение. Его задание – испытать Фауста. Только и всего.
Но в основном действии перед нами уже другой образ – уже из чисто христианского дуалистического суеверия – традиционный Мефистофель легенды. Бес – вначале мелкий:

Хоть средь чертей я сам не вышел чином,
Найдешь ты пользу в обществе моем.

– становящийся затем самим сатаной, центральной фигурой шабаша в «Вальпургиевой ночи»:

Вступлю в хозяйские права.
Эй, рвань, с дороги свороти
И дайте дьяволу пройти!

– а по смыслу: противником Божьим, искусителем, вредителем и погубителем человеческих душ. Таким как в фильме Мурнау.

Я дух, всегда привыкший отрицать.
И с основаньем: ничего не надо.
Нет в мире вещи, стоящей пощады,
Творенье не годится никуда.
Итак, я то, что ваша мысль связала
С понятьем разрушенья, зла, вреда.
Вот прирожденное мое начало,
Моя среда.

Но в то же время вводится сюда и не совсем христианская (или совсем не христианская?) философия:

Фауст
Ты говоришь, ты – часть, а сам ты весь
Стоишь передо мною здесь?

Мефистофель
Я верен скромной правде. Только спесь
Людская ваша с самомненьем смелым
Себя считает вместо части целым.
Я – части часть, которая была
Когда-то всем и свет произвела.
Свет этот – порожденье тьмы ночной
И отнял место у нее самой.
Он с ней не сладит, как бы ни хотел.
Его удел – поверхность твердых тел.
Он к ним прикован, связан с их судьбой,
Лишь с помощью их может быть собой,
И есть надежда, что, когда тела
Разрушатся, сгорит и он дотла.

Но если не христианская, то какая? И здесь мы выходим на интересную тему под названием: 

Гёте как гностик

Итак, исходя из слов Мефистофеля, первичной в процессе всемирного Творения является тьма. Свет же есть её порождение. Таким образом, тьма лежит в сущности мира и конкретных вещей, на глубине, а свет лишь освещает поверхность. Когда наступит конец, свет погибнет вместе с видимостью тел. Но что это за вторичный свет? И кто в таком случае есть тот, что несёт свет?
Слова эти вложены в уста Мефистофеля, однако во многом они соответствуют взглядам самого автора, которые ещё в молодости сформулировал он в своей теории Творения, и много позже зафиксировал в автобиографической работе «Из моей жизни. Поэзия и правда», в 8-й её части (книге). Теория эта настолько интересна и важна для уяснения мировоззрения Гёте, что требует приведения в полном объёме: 
«Рассказ о том, что в эти дни трогало, волновало и занимало меня, уже и так достаточно подробен, и все же я должен снова вернуться к сверхчувственным явлениям, которые внушали мне такой интерес, что я положил раз и навсегда составить себе о них более ясное понятие.
Большое влияние на меня оказала случайно попавшая мне в руки замечательная книга, а именно – «История церкви и ересей» Арнольда. Автор ее был не только вдумчивым историком, но и благочестивым, тонко чувствующим человеком. Его убеждения во многом совпадали с моими, но более всего меня порадовало то, что по этому произведению я составил себе выгодное понятие о многих еретиках, которых мне прежде изображали как безумцев и безбожников. Во всех нас заложен дух противоречия и любовь к парадоксам. Я старательно изучал различные мнения, и так как мне не раз приходилось слышать: каждый человек в конце концов имеет, мол, свою собственную религию – то мне показалось вполне естественным сочинить таковую и для себя, что я и сделал с превеликим увлечением. В основе ее лежал неоплатонизм, к которому примешались элементы герметики, мистицизма и кабалистики. Так я построил для себя мир, довольно причудливый и странный.
Я тщился вообразить себе божество, извечно само себя воспроизводящее, но так как воспроизведение немыслимо без многообразия, то это божество неизбежно должно было предстать перед собою как нечто второе, нам ведомое под именем сына божия. Отныне они оба были призваны, продолжая акт воспроизведения, предстать перед собою уже в качестве третьего, столь же неизменного, живого и вечного, каким является целое. На этом круг божества замкнулся, и впредь они уже не могли создавать себе подобных. Однако потребность в воспроизведении не иссякла, и посему было создано еще и четвертое, в котором таилось уже некое противоречие, ибо, подобно триединому божеству, оно было безусловно, но вместе с тем в нем и содержалось, им и ограничивалось. То был Люцифер – ему отныне была передана вся созидательная сила, и от него впредь должно было исходить все остальное бытие. Он тотчас же явил доказательство своей безграничной дееспособности, создав ангелов, – также по своему подобию, независимых, но в нем неизменно содержащихся и им ограниченных. Окруженный величием этого сонма, он позабыл о своем происхождении от всевышних, возомнив, что его первоисточник в нем же и содержится. От этой-то первой великой неблагодарности и произошло все, что представляется нам несовместным с духом и с замыслом божиим. Чем больше Люцифер сосредоточивался в самом себе, тем было хуже ему и всем духам, которых он лишил радости сладостного восхождения к их первоистоку. Так свершилось то, что мы зовем отпадением ангелов. Часть их сплотилась вокруг Люцифера, другая вновь воспарила к своему истоку. Из этой сплоченности всего сотворенного Люцифером и ему повинного произошло то, что мы понимаем под материей, все, что представляем себе тяжелым, твердым и мрачным. Но и материя, если не непосредственно, то все же по прямой линии происходящая от божества, так же безусловна, всесильна и извечна, как ее родитель и прародители. Поскольку же все зло, если простительно так называть его, пошло от Люциферовой односторонности, то вполне понятно, что сотворенному им бытию недоставало лучшей его половины: ибо в нем было все, что может дать концентрация, сплоченность, и не было ничего, что дает экспансия, распространение. Таким образом, довершенное Люцифером творение, пребывая в извечной концентрации, само размололо и уничтожило бы себя вместе с отцом своим Люцифером и посему уже не могло бы посягать на вечность, равную божественной. Элохим некоторое время наблюдали создавшееся положение, решая, что выбрать: дожидаться ли тех эонов, которые очистят поле действия и предоставят им простор для нового творения, или же вмешаться в нынешнее положение вещей и, в силу своей бесконечности, устранить сей изъян мироздания. Они избрали последнее и, напрягши свою волю, в мгновение ока уничтожили зло, каковое было сопряжено с преуспеянием Люцифера. Они одарили бесконечное бытие способностью распространяться и восходить к первоистоку. Необходимый пульс жизни был восстановлен, и сам Люцифер не мог уже избегнуть его воздействия. В эту эпоху появилось то, что мы называем светом, и началось то, что мы привыкли обозначать словом «творение». Но как ни разнообразилось час от часу творение благодаря неиссякающей жизненной силе Элохимов, все еще не было сотворено существо, призванное восстановить изначальную связь с всевышним. И вот был создан человек, во всем сходствующий с божеством, более того – ему подобный, который, однако, именно поэтому вновь оказался в положении Люцифера, то есть одновременно и безусловен и ограничен. А так как это противоречие сказывалось во всех проявлениях его бытия и ясное сознание, равно как постоянная целенаправленность его воли должны были сопровождать все стадии его жизни, то можно было предвидеть, что он будет одновременно самым совершенным и самым несовершенным, счастливейшим и несчастнейшим созданием. Прошло немного времени, и он в точности сыграл роль Люцифера. Покинуть своего благодетеля – высшая форма неблагодарности, и это вторичное отпадение возымело столь же великие последствия, ибо весь сотворенный мир был и есть не что иное, как вечное отпадение и вечный возврат к первоистоку.
Нетрудно усмотреть, что искупление не только предопределено от вечности, но и задумано как вечная необходимость, более того – что таковое должно постоянно обновляться на протяжении всего становления и бытия. И в этом смысле вполне естественно, что божество принимает образ человеческий, заранее им себе уготовленную оболочку, дабы на краткий срок разделить человеческие судьбы и, уподобившись человеку, возвысить радость и умягчить наши горести. История всех религий и философских систем учит нас, что эта великая, необходимая человеку, истина передавалась от поколения к поколению разными народами и в разные времена в причудливых символах и притчах, соответственно ограниченности представлений каждого народа. Но с нас хватит и осознания того, что мы находимся в состоянии, которое как будто и подавляет, как будто и тянет нас книзу – и все же дает нам возможность, даже вменяет нам в долг возвышаться над собою и, стремясь воплотить великие замыслы господни, то заставляет нас уходить в свою сущность, то – через равномерные промежутки времени, – напротив, отрекаться от своей обособленности». (Перевод с немецкого Наталии Манн. М., 1976. Собр. соч. в 10-ти т., т. 3, сс. 295-298). 
О чём же говорит этот отрывок? Прежде всего, об отношении Гёте к ереси и к церкви, о его изначальном бунтарстве, о неприятии официальной церкви. О том, что в отличие, например, от Иоганна Шписа и Кристофера Марло – от их «Фаустов», – церковная картинка мира его совершенно не удовлетворяет. О том, что Гёте – это дитя просвещения, антиклерикал. О симпатии к еретикам.
В соответствии с этим он и составил собственную картинку мира. «В основе ее лежал неоплатонизм, к которому примешались элементы герметики, мистицизма и кабалистики», – а это как раз и есть то, что носит название гностицизма.
Само название говорит о том, что главное в нём гнозис, то есть знание. Но не просто знание обо всём и ни о чём, а конкретно о смысле мира, творении, падении и спасении. Корневой же его момент заключается в тезисе, условно говоря, о двух творцах – верхнем и нижнем. Об истинном Боге и ложном демиурге. И о ключевой ошибке в процессе творения. Вот это место, согласно найденному в Наг-Хаммади «Апокрифу Иоанна»:
«Софиа же Эпинойа, будучи эоном, произвела мысль своею мыслью (в согласии) с размышлением незримого Духа и предвидением. Она захотела открыть в себе самой образ без воли Духа – он не одобрил – и без своего сотоварища, без его мысли. И хотя лик ее мужественности не одобрил и она не нашла своего согласия и задумала без воли Духа и знания своего согласия, она вывела это наружу.
И из-за непобедимой силы, которая есть в ней, ее мысль не осталась бесплодной, и открылся в ней труд несовершенный и отличавшийся от ее вида, ибо она создала это без своего сотоварища, И было это неподобным образу его матери, ибо было это другой формы. Когда же она увидела свою волю, это приняло вид несообразный – змея с мордой льва. Его глаза были подобны сверкающим огням молний. Она отбросила его от себя, за пределы этих мест, дабы никто из бессмертных не увидел его, ибо она создала его в незнании. И она окружила его светлым облаком и поместила трон в середине облака, дабы никто не увидел его, кроме святого Духа, который зовется матерью живых. И она назвала его именем Иалтабаоф.
Это первый архонт, который взял большую силу от своей матери. И он удалился от нее и двинулся прочь от мест, где был рожден. Он стал сильным и создал для себя другие эоны в пламени светлого огня, где он пребывает поныне. И он соединился со своим безумием, которое есть в нем, и породил власти для себя. Первая же – имя ее Афоф, которую поколения называют […]. Вторая – Хармас, что означает око ревности. Третья – Калила-Умбри. Четвертая – Иабель. Пятая – Адонаиу, которая зовется Саваоф. Шестая – Каин, кого поколения людские называют Солнцем. Седьмая – Авель. Восьмая – Абризена. Девятая – Иобель. Десятая – Армупиэль. Одиннадцатая – Мелхеир-Адонеин. Двенадцатая – Белиас, кто над бездной преисподней. И поставил он семь царей – соответственно тверди небесной – над семью небесами и пять – над бездной ада, так что они могли царствовать. И он отделил им от своего огня, но не дал от силы света, которую взял от своей матери, ибо он – тьма незнания. И когда свет смешался с тьмой, он побудил тьму светить. А когда тьма смешалась со светом, она затемнила свет и стала ни светом, ни тьмой, но стала больной. Итак, у архонта, который болен, три имени. Первое имя – Иалтабаоф, второе – Сакляс, третье – Самаэль. Он нечестив в своем безумии, которое есть в нем. Ибо он сказал: «Я – Бог, и нет другого бога, кроме меня», – не зная о своей силе, о месте, откуда он произошел».
Место это – не что иное как средоточие гностицизма. В корне меняющее… матрицу, просто разрывающее её в клочья.
Здесь содержится ответ на вопрос: каким образом пребывающий во благости Бог мог создать мир, лежащий во зле? Или, иными словами, как совершенный Творец мог создать столь несовершенное творение? Ответ: процесс творения был многоуровневым и между совершенным и несовершенным есть посредники. Мир, созданный при посредничестве, содержит в себе черты как лежащей в основе высшей совершенной первичной идеи, так и несовершенной, утратившей целостность, дуальной природы посредников. 
Можно сказать, что имело место внутреннее перво-творение и внешнее второ-творение. И дальнейшее развитие происходит по двум направлениям: вертикаль означает возврат к первоистоку, горизонталь – растекание вширь.   
Ошибку в процессе творения Гёте называет неким противоречием, которое таилось в четвёртом (после троицы). А это и есть Люцифер, которому была передана созидательная сила, в результате чего он и стал творцом. Вот только оторвался при этом от первоисточника, возомнив таковым самого себя, в результате чего созданный им мир оказался ложным, то есть лежащим во лжи и во зле.
Таким образом, согласно Гёте, получается, что Люцифер – это и есть ложный демиург гностиков. Нижний бог – тот, кто находится наПРОТИВ Вышнего – то бишь сатана. Матричный бог – творец клетки, структуры, которая привязывает к нижнему, то есть материальному, временному, иллюзорному миру. Князь мира сего. 

Прояснение и примирение

Гностики – это точка напряжения. С одной стороны, неизжитый до сих пор конфликт с ортодоксальным христианством. Да он и не может быть изжит, поскольку внешне-ортодоксальная церковь видит в гностицизме смертельную для себя опасность. Согласно гностикам, ортодоксия служит именно Демиургу, то есть сатане, ибо то, что связано с политикой, с внешней властью, с понятиями сугубо горизонтальными, априори не может быть мистическим, то есть вертикальным, соединяющим с истинным идеальным Творцом. В этом состоит разрыв гностиков с матрицей: сперва с иудейским внешним законом, а затем и с христианской ортодоксией.   
Чем опасны гностики? Тем, что предметом познания они сделали не много не мало сам процесс творения. А что им в противоположность сделали ортодоксы? Процесс творения они вывели за пределы понимания – в неподвижный символ веры. При этом зафиксировав в качестве догмата о дьяволе собственную интерпретацию восстания на Небесах и низвержения сатаны Люцифера во ад (что в классическом виде изобразил Джон Мильтон в поэме «Потерянный рай»).
(Для правильного понимания гностиков рекомендую две книги: Юрий Николаев (Юлия Данзас) «В поисках божества. Очерки истории гностицизма» и Тобиас Чёртон (Чатон, Churton) «Гностическая философия. От древней Персии до наших дней»).
С другой стороны, неприятие их идей нехристианскими религиозными философами, в частности, неоплатоником Плотином в его трактате «Против гностиков»: 
«Те, которые осуждают устройство космоса, сами до конца не осознают, что делают и куда ведет их подобная наглость. Они не понимают, что существует естественный порядок нисхождения от первых, высших субстанций последовательно до самых последних и низших. Таков же и обратный путь – путь восхождения».
Иными словами, Плотин в принципе против такого понятия, как ошибка в творении, или как восстание на небесах. Абсурдной для него является сама мысль, что Божественная программа может дать сбой. По его мнению, в Божественном плане не может быть столь негативного напряжения, ведущего к разрыву, то есть к ошибке. Не может, потому как Идеал не предусматривает этого по своей идеальной природе. Нет напряжения в идеале: поэтому его не может быть на Небесах. 
(Путь созерцания, абсолютное спокойствие, что для меня ассоциируется, прежде всего, с даосизмом. И ещё одна параллель: буддизм – там вообще нет понятия Бога, тем более разделенного, что устраняет вышнюю напряжённость. Зато там есть путь освобождения. От чего освобождения? как раз от разделенного состояния. То есть всё то же возвращение к первоистоку, к целостности). 
Примирение находим у Владимира Шмакова – в «Великих арканах Таро». Аркан 7 называется «Колесница Гермеса» – это и есть не что иное как «падение Люцифера». Правда, Люцифер это случайно подвернувшееся название. Раньше это слово означало всего лишь планету Венера, у римлян было мужское имя Люцифер, в IV веке был даже христианский епископ по имени Люцифер Налаританский. Поэтому гностики не могли употреблять этого имени.
С легкой руки Иеронима – переводчика Библии на латынь – Люцифер появился у Исайи – и пошло-поехало… И поскольку в философском гнозисе есть такое понятие, связанное с процессом творения, идея падения, космической ошибки – вот это имя и пришлось ко двору, нашло своё место.
Что же оно в таком случае означает? Согласно смыслу 7-го аркана, Люцифер – это ниспадение в материю, идея Творения, то есть проявление феноменального, конкретного, тварного, материального мира. Карл Густав Юнг сформулировал это так: «Меркурий есть миром ставший Логос». Меркурий же (он же Гермес) имеет две ипостаси, два вектора – вниз и вверх. Ниспадение в материю (Люцифер) и возвращение к первоистоку (Христос). Одна божественная вертикаль. Или как там у Гёте? «вечное отпадение и вечный возврат к первоистоку».   

Возвращаясь к «Фаусту»

…Но всё это – в сформулированном в молодости неком умозрительном гностическом построении. А что же в «Фаусте»? Насколько это, писавшееся всю жизнь, произведение соответствует поиску гнозиса? И надо признать, что какие-то отголоски здесь тоже есть, как, например, чисто гностическая формулировка в следующих словах Фауста:

Я проклинаю ложь без меры
И изворотливость без дна,
С какою тело, как в пещеру,
У нас душа заключена.

А вот как эта же мысль сформулирована у Т. Чатона: «Потенциально люди – существа света, но заключены в оболочку, и подобно богам, живущим внутри, они обладают бессмертием и искрой гносиса». Но вот незадача: гностик из Фауста никак не получается, так как даёт о себе знать программа из традиционной легенды, причём в самом низменном варианте:

 
Фауст
Я на познанье ставлю крест.
Чуть вспомню книги – злоба ест.
Отныне с головой нырну
В страстей клокочущих горнило,
Со всей безудержностью пыла
В пучину их, на глубину!

Его подначивает Мефистофель:

Со всех приманок снят запрет.
Но, жаждой радостей терзаем,
Срывая удовольствий цвет,
Не будь застенчивым кисляем,
Рви их смелее, – мой совет.

Как видим, этот персонаж выступает здесь в роли банального искусителя-погубителя, и следующие его слова полностью соответствуют чёрту из балаганного представления о докторе Фаусте:

Мощь человека, разум презирай,
Который более тебе не дорог!
Дай ослепленью лжи зайти за край,
И ты в моих руках без отговорок!
Нрав дан ему отчаянный и страстный.
Во всем он любит бешенство, размах.
От радостей земли он ежечасно
Срывается куда-то впопыхах.
Я жизнь изведать дам ему в избытке,
И в грязь втопчу, и тиной оплету.
Он у меня пройдет всю жуть, все пытки,
Всю грязь ничтожества, всю пустоту!
Он будет пить – и вдоволь не напьется,
Он будет есть – и он не станет сыт,
И если бы он не был черту сбыт,
Он все равно пропал и не спасется.
 

Согласно той же балаганной программе, Фауст подписывает договор и… как и обещал – с головой ныряет в пучину страстей, а попросту говоря, начинает свинячить.
Впрочем, у Гёте всё это остаётся за кадром. Слова об отчаянном нраве остаются всего лишь словами, гётевский же Фауст производит впечатление именно «кисляя». А «бешенство и размах», которые он якобы любит, остаются там, откуда они и были взяты, – в первоисточнике: «Когда доктор Фауст увидел, что срок его договора день ото дня подходит к концу, начал он вести свинскую и эпикурейскую жизнь и призвал к себе семь дьявольских суккубов, с которыми со всеми совокуплялся, и каждый из них являлся ему в другом женском образе, такой красы, что нельзя сказать. После этого ездил он во многие государства вместе со своим духом, желая видеть всех что ни на есть женщин. Семерых из них он совратил: двух нидерландок, одну венгерку, одну англичанку, двух швабок и одну француженку, которые были украшением своих стран. С этими дьявольскими женами предавался он непотребству до самой своей кончины».
У Гете же вместо столь ядрёного концентрата всего лишь отдельные фрагменты: винный погребок, омоложение у ведьмы, история с совращением и погублением Маргариты, бесовский шабаш, – а в целом – поскольку идея плавает, – получается некая жиденькая похлёбка, с отсутствием фактуры, то бишь прочной основы и связующей субстанции.

«Фауст» Сокурова

Что интересно. Фактуру для гётевского «Фауста» в своём недавнем фильме попробовал воссоздать А. Сокуров. Дать фон – реалистический, вязкий. И это у него действительно получилось. Вот только всё остальное растворилось в нём. Никаких «существ света», да и света как такового, – осталась одна лишь серая субстанция, в которой вместо какого-либо смысла – его отсутствие… Впрочем, что-то всё же осталось, и это что-то озвучивает здесь Вагнер: «добра нет, а зло есть…», – пожалуй, это и есть главный смысл нового прочтения «Фауста».
Сокуров просто опустил Гёте, с уровня мистерии сведя до обыденности, причём беспросветной. Что называется, поймал на противоходе, поскольку совершил действие, прямо противоположное тому, что некогда попытался сделать сам Иоганн Вольфганг. Дело в том, что Гете попытался создать мистерию. Человеческую. Его задачей было основанный на темноте, на суеверии банальный сюжет поднять на уровень действа великого всечеловеческого, выходящего в бесконечность. В открытый космос. Темноту пронзить светом.
Сокурову противодействие удалось. А удалось ли Гёте действие? Опустить ведь неизмеримо легче, чем поднять.
Удалось ли? Согласно тому положению в литературе, которого он достиг, более чем удалось. Но это согласно положению, наш же непредвзятый разбор показывает другое. А именно: недозревший гнозис… плохо сбитую табуретку… неорганичность, несовпадение первоматериала и собственного творчества… Одним словом, запутался… смешал новое со старым… При этом старое не стало новым, а новое не стало настоящим... Потому как не попал в архетипы, образы получились фальшивыми. Все.

Нонсенс

Но… в чем главная причина неудачи? А в том, что поднять заложенную в сюжет о Фаусте изначальную идею – а именно договор с дьяволом – невозможно по сути.
Есть, конечно, пример Мурнау. Говорится, что фильм поставлен по мотивам народной легенды, а также пьесам Гёте и Марло, то есть это квинтэссенция темы. Но у Мурнау изображается не плавающий идейно невнятный Мефистофель, а вполне классический концентрированный христианский дьявол – злобный, коварный, который с помощью хитрости соблазняет Фауста молодостью и любовью. Но перед силой любви в конце концов и сам оказывается бессильным. Любви настоящей, не банальной, ведь Фауст вновь становится стариком.
В чём отличие Мурнау от Гёте? В том, что один сгустил первоидею, выкристаллизовал её, а второй, напротив, размыл, пытаясь вдохнуть в неё принципиально новое содержание, поднять до уровня всеобъемлющей космической мистерии. Просвещение и материализм при этом скрестил с церковно-христианскими представлениями.
Но почему это невозможно сделать? Потому что данное суеверие – договор с дьяволом, продажа души дьяволу – есть не просто ложь, а ложь в квадрате. Это заложенный в основу нонсенс, ошибка.
Из нашего исследования следует, что Люцифер – это некая абстрактная идея, соответствующая 7-му аркану и означающая ниспадение в материю, согласно гностикам, ошибку в процессе Творения; сатана – это безличный принцип противоположности и отрицания; а дьявол – безличный процесс дробления, утрата целостности. И как можно подписать с ними договор? С арканом, принципом и процессом! 
Это можно воспринимать как символический момент, как метафору, но не как конкретное событие. И главное: это не может быть реальным положительным актом. Теоретически такой акт может быть только отрицательным, то есть находиться в минус-пространстве, где нет и быть не может каких-либо договороспособных личностей, а предполагается лишь нечто отрицательное, убывающее. То, чего нет.
Но и с другой стороны: нельзя продать то, что тебе не принадлежит, а именно душу. Ведь что такое душа? Божественная монада, внутреннее Я, которое находится в сущности человека, в его глубинах, недрах, в частично проявлённом, а то и вообще не проявлённом состоянии. То, что связывает человека со Всевышним, то есть Единым Целым. Будучи проявленным, оно соединяется с Единым, Им же и становясь. Эта идея заложена в формулировку: Атман есть Брахман. То есть душа это не что иное как сущность – индивидуальность – индивидуальная монада – Атман (ЦЕЛОЕ – ис-Целённое). 
В непроявлённом или частично проявлённом состоянии она скрыта за внешним «я», за личностью, за эго. У внешнего «я» есть выбор: в жизни своей работать или на свой собственный эгоизм, или на раскрытие божественной сущности. Так как эгоизм ведёт к полному обособлению, то, стало быть, это и есть путь дьявола (дьявол как процесс, а не личность!). И соответственно: если личность работает на раскрытие сущности, то это путь Бога. Если личность идёт не божественным, а дьявольским путём, путём эгоизма, незнания, то в конце концов она прекращает своё существование, а божественный Атман, сущность человека, так и остаётся непроявлённым.   
А теперь задумаемся: как может быть продан дьяволу принадлежащий Богу, то есть Единому Целому, Атман – та божественная монада, которая, по сути, и есть сам Бог? Душа не может достаться сатане, поскольку принадлежит Единому. Личность не может продать то, что ей не принадлежит, что ей в данном случае совершенно недоступно. Вот и получается двойная ложь: продажа того, что тебе не принадлежит (1), тому, кого не существует (2). 

Так что же такое «Фауст» Гёте?

Вот что находим по этому поводу в книге записного гётеведа А. Аникста ««Фауст» Гете. Литературный комментарий» (М., «Просвещение», 1979).
С. 3, первые слова книги: ««Фауст» Гете – одно из тех выдающихся художественных произведений, которые, доставляя высокое эстетическое наслаждение, одновременно открывают много важного о жизни».
С. 4: «Гете – титан, стоящий вровень с величайшими художественными гениями, поэт всемирного значения, самым великим творением которого является «Фауст». «Фауст» есть величайшее создание поэтического духа».
С. 5: «Перед нами великое художественное творение (понизил рангом – от «величайшего» до «великого» ;. – О. К.). Подлинное понимание «Фауста» едва ли доступно человеку, далекому от культуры или находящемуся на ее самых первых ступенях. Одного умения читать недостаточно для постижения такого глубокого творения».
 С. 18: «Читая «Фауста», мы прежде всего ощущаем огромную личность самого Гете. Только человек такой гигантской души, сам равный величайшим титанам истории и легенды, мог создать образы Фауста, Мефистофеля, Маргариты».
А вот уже с последних страниц. С. 208: «Финал трагедии написан с огромной драматической силой и может быть поставлен в один ряд с творениями величайших трагиков мира».
С. 214: ««Фауст» – произведение колоссальной, поистине титанической силы».
С. 215: «Гете создал такой живой образ, что Фауст обрел самостоятельность, как бы выйдя за пределы произведения. Он стал символом человечества, воплощением его беспокойного стремления к деятельности и познанию».
С. 223: «Гибель Гретхен – трагедия не только для нее, но и для Фауста. Он любил ее всеми силами души…» – вот уж не верю, как говорил известный наш режиссёр ;. Так же как и в следующее утверждение. 
С. 225: «…Герои трагедий незаурядны, обладают могучей волей, находятся под влиянием большой страсти, движимы великой идеей. Таков, как мы знаем, Фауст… Благородство его натуры не подлежит сомнению, как и возвышенность его стремлений».
И ещё одна цитата. С. 26: «Знал ли Гете, что его «Фауст» станет светской библией, книгой высокой мудрости, энциклопедией мысли и страсти, в которой будут видеть откровение в жизни?»
Исходя из чего мы делаем свой вывод. «Фауст» Гёте – это не что иное как объект культа, и Аникст – служитель этого культа. То, что он пишет, не есть анализ, но – апология, славословия. По сути имеем дело с заменителем религии: искусство как религия. В основании же этого культа лежит ренессансный и просвещенческий гуманизм, со своим священным писанием, с мощным эгрегором, под воздействие которого подпадают даже и великие умы (а иногда и величайшие ; ).
Но чтобы проверить эгрегор на истинность, нужно выйти из-под его воздействия. Что мы и сделали. И что обнаружили? Прямую противоположность тому, что утверждают служители культа.   
Разбирая «Пролог на небе», Аникст пишет:
«Гете действительно воспользовался фигурами из христианской религиозной мифологии. Далее он введет во второй части «Фауста» также образы античной мифологии, и это отнюдь не будет означать, что автор верит в богов Древней Греции. Не является данью религии и «Пролог на небе». <…>
Все происходящее в «Фаусте», говоря философским языком, действительно, но это – действительность искусства, более того, сознательного, рефлектирующего творчества, требующего такой же настроенности от воспринимающего. Читателю, усвоившему это, нет необходимости доказывать, что архангелы «Пролога на небе» имеют довольно отдаленное отношение к понятиям христианской религии. И еще меньшее отношение к ней имеет господь, как он выведен Гете.
В нем нет ничего ни от грозного Ягве, ни от величественного Саваофа. Бог у Гете не похож и на всемогущего повелителя вселенной, которого изобразил Мильтон в поэме «Потерянный рай» или Клопшток в своей «Мессиаде». У Гете он очень домашний добродушный старичок. Даже не верится, что он творец вселенной, которому возносят хвалу архангелы». 
Впрочем, это вполне понятно, что Аниксту не верится ;, поскольку для Аникста сам Гете – Бог, создатель вселенной, в которой он живёт.
А что для Гёте? Наш ответ: Гёте – гностик, выхолощенный «просвещением». (И это не ярлык, но попытка определить и уяснить суть явления).
В его «Фаусте» нет не то чтобы веры в Бога – «верую, ибо абсурдно», – а понимания идеи Бога. Взамен он пытается выстроить живой якобы космос. Вторую часть писал до конца жизни, стремился внести туда всю свою натурфилософию, которая так и не дозрела.
Это уже и не «Фауст» вовсе, а какое-то собственное видение не мира вообще, а культуры – от античных образов до Байрона в образе прекрасного юноши Эвфориона, сына Фауста и Елены. Акт 2: погружение в античный мифологический поэтический космос и даже хаос (Фалес, Анаксагор, Нерей, Протей, сирены, ламии, нереиды и тритоны….), в котором теряются, совершенно растворяются главные герои – что Фауст, что Мефистофель. Здесь они совершенно условны, какие-то абстракции, полностью лишённые конкретных форм и характеров. Первый – абстракция человека вообще, второй – некий мировой агент, в смысле проводник.
В целом же – материалистический универсализм, в котором нет главного стержня. Недоступной остаётся идея Бога как Интеграл, как Закон Синархии (на чём построены произведения таких, например, представителей западной культуры как Гофман, Майринк, Сент-Экзюпери, Робер Мерль, Амин Маалуф…)

Когда разговор зашёл на эту тему, товарищ мой по филфаку сказал:
– Странно, но я «Фауста» Гёте никогда не любил.
– А что именно тебе не нравилось? Первая часть или вторая?
– Вторую часть не понимает никто, просто притворяются! А первая не заслуживает той славы, что имеет!
И разве он не прав?

P. S. Мефистофель – это изначальный структурный бред, сама идея бреда (отметим, что первый шаг для того, чтобы выбраться из него, сделал Булгаков… а может и не первый, но всё-таки сделал…)