Перламутр. Глава 2

Была какая-то нехорошая ирония в том, что Отто фон Таубер, начинавший жизнь удачливым воином, по уши погряз в хозяйственных заботах, все силы кладя на то, чтобы привести в порядок дела, запутанные еще дедом. Но он не привык жаловаться и боролся с финансовыми трудностями с той же безоглядной самоотверженностью, как с врагом на поле боя.

Поместье фон Тауберов располагалось у южных пределов герцогства и граничило с дикими краями, что давало владельцам некоторые призрачные преимущества: они могли считать своими обширные незаселенные леса и горы. Леса начинались сразу за парком. Дед Отто, Фридрих фон Таубер, распорядился вырубить несколько просек, расчистить подлесок, разбить аллеи. В его время парк при поместье занимал не меньше двухсот квадратных миль. Охота была сказочная, а какие устраивались празднества! Рассказы о них хранились в сердцах старожилов и в большой переплетенной в выбеленную кожу книге, занимавшей почетное место в семейной библиотеке. Чуть ли не на каждое дерево вешались фонари, а дерн устилался коврами. Фридрих ходил в фаворитах у герцога, получил от него в дар земли с богатыми шахтами, где добывали серебро. Отличившись в одной из военных кампаний, он привез домой немалые деньги. Тогда, должно быть, казалось, что счастье никогда не перестанет улыбаться фон Тауберам. По просьбе герцога и при его прямом участии и разбивался парк: государь подолгу задерживался в гостях у Фридриха вместе со всем двором. Когда герцог погиб и фавор сменился немилостью, наследники Фридриха не смогли поддерживать в порядке огромную территорию, не приносящую дохода.

В ранней юности Ото мог считать себя баловнем судьбы: внук уважаемого при дворе воина, он сам совершил несколько подвигов под началом у герцога. Все бы хорошо, если бы не Ангелина, герцогская дочь. Легкомысленная красавица успела испортить себе репутацию настолько, что не годилась уже для династических браков, и искала кавалеров среди ближайшего окружения. Угораздило ее влюбиться в Отто, угораздило Отто позволить себе забыть о долге. Скандал был грандиозный, беременная Ангелина валялась в ногах у отца, умоляя пощадить любовника. Герцог смягчился и поженил молодых людей, дав за дочерью хорошее приданое с условием, что соблазнитель увезет ее к себе.

Через пару лет Отто снова был принят в столице: герцог набирал людей для похода в дальние земли, и герой прошлой кампании пришелся кстати. В походе герцог и его сын погибли, а Отто попал в плен. Уже освобожденный, не спешил домой, пока не узнал, что отец его умер, а жена отправилась его искать и, не найдя поддержки в столице — трон занял младший брат герцога, — уехала в неизвестном направлении в сопровождении неизвестного испанского дворянина. Вернувшись, он увидел пришедшее в запустение имение. Увидел дочь — ее только что привезли от родственников отца, живших в горах, — и понял, что больше никуда отсюда не уедет.

Имение удалось поднять из руин, а вот дочь, воспитанная горцами, так и осталась барышней-богатыршей, что его, надо сказать, вполне устраивало. Жену и ее приплод он принял, не желая ссоры с правителем и изымания приданого, которое могло катастрофически сказаться на и без того скверном положении поместья. Он стал жить ради семейного гнезда и Гертруды и больше не пытался искать счастья при дворе: у кого? У брата его господина, постаравшегося забыть обо всех, кто поддерживал прежнего властителя? Он не пытался получить наследника мужского пола: для этого пришлось бы прикасаться к жене. Нет, ему вполне хватало того что есть. С этим бы управиться.

При Отто собственно парк занимал небольшую площадь и состоял из лабиринта с самшитовыми вензелями, пары фруктовых садов, розария и миртовой рощи, посаженной специально для Ангелины, супруги барона. Остальная территория одичала, снова став лесом, но по старой памяти все еще считалась парком при поместье. Охоты становились все опаснее, а праздники вовсе перестали проводиться.

Несколько охотничьих домиков и потешных павильонов пришлось порубить на дрова, конюшни и псарни сократить втрое. На здание оперного театра рука не поднималась, но и реставрировать его было не на что — так и стояло, ветшая, среди неухоженных газонов и разросшихся миртов, запустелым храмом, покинутым музами. В относительном порядке поддерживались только необходимые службы и три жилых дома, расположенных неданеко друг от друга: серый, белый и красный. Когда-то фон Тауберы жили в замке, окруженном рвом и крепостными стенами. Тогда еще не было герцогства, а каждый барон был сам по себе. По настоянию первого герцога стены срыли. От укреплений остались только башня и часть рва. Во рву цвели кувшинки, плавали лебеди. Мальчишки из поместья проводили здесь все лето — до ближайшей реки было далековато.

Башня пугала младшую дочь барона, оставляла равнодушной среднюю и восхищала старшую, Гертруду. Ровная, с прилепленным сбоку куском стены, черного выщербленного камня, она торчала на холме над остальными постройками, словно призрак стража, который и после смерти не может оставить пост. Толщина стен была такова, что вход превращается в туннель. Ни в одно из многочисленных окошек-бойниц не пролезла бы голова человека, так они были малы. Перед каждым окошком в стене выдолблена ниша: в таких нишах лучники, обороняющие башню, лежали, вытянувшись во всю длину. Здесь могли и хоронить: замуровывали часть стены вместе с бойницей и высекали имя. Гертруда нашла три таких имени на стене башни.

Старинный Серый замок был посветлее, стены имел потоньше. В узких высоких окнах держались цветные стекла в частых переплетах. Залы были небольшие, двери низкие и тяжелые, щели в стенах обеспечивали лютые сквозняки, потолки закоптились: как же иначе при открытых-то очагах? Настоящее разбойничье гнездо. Гертруде здесь нравилось. Отто отдал ей замок в полное владение, и она жила в нем летом, когда не нужно было топить. Замок ли наложил печать на характер Гертруды (какую печать — тень!) или она выбрала замок из-за характера? Но к двадцати годам девушка жила в полной власти прошлого, причем не такого, о каком пишут в хрониках и от которого сохранились предметы вроде резного сундука или альбома прабабушки, а такого, о котором можно узнать только из устного предания и которого, может быть, не существовало вовсе — в том виде, в каком представляется оно преданному почитателю.

Вскоре после того, как срыли стены, выстроили так называемый "красный дворец" — небольшое двухэтажное здание из обожженного кирпича. Здесь было уютно: высокие окна в пол, отсутствие сквозняков, хорошие печи, — настолько хорошие, что когда их топили, не болела даже слабая голова Агаты. Здесь жили младшие дочери баронессы с воспитательницами, прислугой и приживалками.

Роскошный Белый дворец строил тот самый Фридрих фон Таубер, что разбил в лесу парк. Двадцать окон по фасаду и четыре — в торцевой части, пять этажей связывают беломраморные лестницы. Стены залов отделаны дорогим камнем, убранству позавидовал бы и герцог. Поддерживать всё это в сносном состоянии при дырах в бюджете Отто считал делом чести. Домашние понятия не имели, чего стоила их налаженная жизнь. Жена блажила, что редко устраиваются балы и обновляются украшения. Средняя дочь, Эрменгарда, вздыхала о том, что дорожки в лесу заросли и по ним неудобно бродить, а деревья и газоны возле дома подстрижены так аккуратно, что нагоняют тоску. Она понятия не имела об усилиях, затраченных Отто на то, чтобы хотя бы небольшое пространство вокруг жилых помещений смотрелось пристойно. Отто пытался втолковать, какую часть бюджета занимает стрижка растений, но дочь сказала, что лучше бы их вовсе не стригли: запущенность саду к лицу. Отто не стал продолжать разговор. От одного слова "запущенность" ему делалось не по себе. Здесь и так все находится на грани запущенности и вот-вот эту грань перешагнет. И соседи увидят, что барон уступает поместье судьбе, предопределенной при падении Фридриха.

Сейчас готовилась очередная встряска для бюджета: Гертруда, любимица, возвращалась из путешествия, и по традиции встретить ее нужно было весьма затратным празднеством. Как потеплело, дочь оседлала коня, напялила кольчугу, взяла меч, арбалет и отправилась крошить каких-то неведомых тварей. Мода на подвиги в лесах распространилась среди молодежи после выхода в свет романа этого Ариосто. Даже дамы посходили с ума — вооружались и шатались по лесам в сопровождении отрядов амазонок, сформированных из горничных и приживалок. Но Гертруда переплюнула всех: выезжала одна, без оруженосца и служанок. Поместье с юга примыкало к пустым землям, кишащим зверьем. Там и приключалась дочь барона, добывая славу богатырши.

Два дня назад Гертруда прислала с почтовым голубем письмо: огрызок бумаги, на котором нацарапала: «В горах прошла буря. Везу подарок». Голубь, очевидно, был выпущен уже в Хиршвальде, а значит, дочь нужно было ожидать сегодня. Вернувшихся из подобных вояжей чад принято было встречать пышно, пирами и балами. Отто разослал приглашения и отдал распоряжения поварам и фейерверкерам. Ангелина говорила: "Не имея возможности помешать опасным прогулкам дочери, с помощью роскошно обставленных встреч он по крайней мере мог притвориться, что контролирует ее. Не можешь запретить — сделай вид, что одобряешь". Она, похоже, не понимала, что он не собирается запрещать дочери быть собой.

Приготовления к празднику шли своим чередом, и следующие несколько дней уже просматривались насквозь, но нынешним утром лошади, влекущие повозку его бытия размеренным шагом, закусили поводья и сорвались в галоп. Сын герцога наследный принц Дедрик совершенно внезапно, без предупреждения возник на пороге Белого замка и попросил о приюте. Молодой человек совершал путешествие по южным окраинам страны и решил отдохнуть несколько дней. Его свиту нужно было устраивать и кормить, но об этом Отто мало беспокоился: герцог всегда компенсировал затраты хозяевам имений, в которых останавливались он сам или его родственники. Подарок обычно бывал несоразмерно щедрым, и уже только поэтому появление принца можно было считать удачей. Про мысли отца трех дочерей и говорить не стоит, конечно, они Отто посетили сразу же.

Гость начал с комплиментов хозяину и дельных замечаний насчет всего, что ему сочли приличным показать. Говорил исключительно вежливо, с претензией на остроту, каждую фразу пытался превратить в афоризм. Отто про себя усмехался: вот кому, должно быть, фея-крестная преподнесла роковой подарок, прошипев над кроваткой: "Ты станешь слишком умным, дитя мое!" Разумеется, именно такого любая девушка должна была окрутить в два счета.

— Как раз сегодня должна вернуться моя старшая дочь, и по этому случаю мы устраиваем праздник, — сказал он.

— Я слышал о Гертруде фон Таубер, — откликнулся принц. — Говорят, она настоящая Бритомарта. Сочту за счастье увидеть ее.

Гости начали съезжаться уже к полудню, и уделить принцу внимание в том объеме, которого заслуживала его персона, не получалось, но молодой человек непринужденно включился в общение и сразу сделался центром внимания, потеснив прекрасную баронессу. Любо-дорого было смотреть, как Ангелина сначала соперничала с его высочеством за внимание гостей, а потом отправилась к себе и устроила разнос камеристкам. Забавно было понимать, что Дедрик не знает, что Ангелина - его двоюродная сестра. Похоже, при дворе нынешнего герцога основательно забыли о легкомысленной родственнице.

В час пополудни прибежал гонец с известием, что Гертруда фон Таубер возвращается. На площади перед Белым замком выстроились слуги с цветами. Барон вышел на крыльцо в сопровождении принца и младших дочерей. За их спинами толпились гости. Все пребывали в приятном возбуждении и разговаривали хором, каждый о своем.

И вот виновница торжества выехала из главной аллеи на площадь. Барон изо всех сил пытался смотреть на дочь глазами молодого принца — и терялся. Он не слишком хорошо знал столичные вкусы и не мог понять, кем видит Гертруду высокий гость: героической красавицей или сельской шутихой. На лице принца застыло восторженное выражение, но это могло быть как данью учтивости, так и тайным глумлением.

Агата смотрела на сестру, упиваясь ее видом до восторга, до слабости в коленках. Все сказки, все героические легенды вспоминались каждый раз, когда сестра возвращалась из опасного путешествия.

Гертруда сидела на приземистой каурой лошади с густой гривой и толстыми мохнатыми бабками. К седлу приторочены мешки, набитые чем-то тяжелым. Правду сказать, девушка производила впечатление: плечистая, прямая, как меч у пояса, лицо обветрено; кольчуга до колен, со стоячим воротом, на голове кольчужный капюшон. Взгляд отрешенный: она все еще там, в горах, в лесу, еще мерит существование милями. В глазах небесная синева, выражение их предназначается сейчас не для друзей и родственников — вообще не для людей.

Агата сбежала по ступенькам и кинулась навстречу всаднице.

— Здравствуй, милая! — сказала Гертруда и позволила взять себя за сапог. Лошадь сделала еще несколько шагов, Гертруда заставила ее склониться перед крыльцом. Сама кланяться не стала.

— Здравствуй, папа! Привет, Эрменгарда! — капюшон упал с головы, повис на стойке воротника, открывая светлые косы. — Смотрите, с кем я повстречалась в лесу. — Покопавшись в одной из седельных сумок, она вытащила за волосы что-то похожее на женскую голову.

Все ахнули. Агата потянулась смотреть, и сестра приблизила этот ужас чуть не вплотную к ее лицу. Волосы на отрубленной голове были толстыми и жирными. На узком белом лице выделялись птичьи глаза: круглые, без век, затянутые мутной голубоватой пленкой, под которой углядывалась влажная чернота. Рот растянут в оскале: острые и тонкие, как иглы, зубы были набиты в несколько рядов, как у какого-нибудь морского чудища. От подбородка начинался обрубок шеи — тонкой, длинной, усаженной встопорщенными синими перьями. Гертруда подняла свой трофей повыше, а потом бросила на каменные плиты перед крыльцом, и присутствующие получили возможность рассмотреть все это в другом ракурсе: запрокинутое лицо, синие перья, щекочущие подбородок с ямочкой, длинная вялая шея, коричневое мясо на месте среза, покрытое кровавой коркой.

Агата зажала рот ладонью, согнулась пополам и бросилась бежать, растолкав слуг с цветами. Барон проводил ее взглядом: ничего удивительного. Его самого замутило от трофея. Он покосился на гостя: восторженное выражение исчезло, сменившись непритворным изумлением. А, так-то лучше!

— Это и есть подарок, о котором ты писала? Не очень-то хорошо размахивать им здесь. Разреши лучше познакомить тебя с нашим гостем: принц Дедрик. Гертруда фон Таубер, моя дочь.

Молодые люди смотрели друг на друга без улыбки, очевидно пытаясь смутить. Наконец принц сказал:

— Я, кажется, имел счастье видеть вас... Однажды.

— Да. — Гертруда не отводила взгляда от его лица. — Но тогда, помнится, я еще носила панталончики.

Она спрыгнула с лошади, тяжело оступившись, и поднялась на крыльцо, не заботясь ни о лошади, ни о трофее. Лошадь тут же подхватили под уздцы два грума, а голова еще долго лежала на каменных плитах площади, прежде чем дворецкий, вооруженный метлой и совком, с опасливой почтительностью не перенес ее в кунсткамеру.

Не заметив руку, поданную принцем, Гертруда обняла отца, переглянулась с Эрменгардой и пожаловалась:

— Дорога тяжелая. Если пару часов не посплю, на балу буду сидеть чучелом.

Барон бросил на принца смущенный взгляд и увлек гостя с крыльца — вслед за дочерью, которая тяжело ковыляла по мраморным анфиладам. На ходу стянула кольчугу и швырнула в угол между диваном и банкеткой, подцепила пальцами с одного из накрытых столов кусок заливного и отправила в рот. Барон остановил принца, следовавшего за девушкой с видом завороженного:

— Я вспомнил, ваше высочество, что не успел показать вам библиотеку. Идемте, на нее действительно стоит посмотреть. До бала еще уйма времени, а моей дочери нужно прийти в себя после дороги.

— Да-да, — откликнулся принц. — Нам всем нужно прийти в себя.


***

Агата успела нырнуть в один из боковых входов, и там ее вытошнило. Сразу после этого пришли слезы. Она миновала несколько залов и выскочила из дома в парк. Здесь было тихо. Ветерок перебирал листья, заставляя ловить солнце и блестеть то одной стороной, то другой. В траве гудели шмели, на белой теплой стене сидела, раскрыв крылышки, пестрая бабочка. Девушка легла в траву, свыкаясь с тишиной. Если подумать, ничего страшного не произошло, ну испугалась, с кем не бывает? Нужно было выплакаться и возвращаться к гостям. Каждый раз на торжественных мероприятиях она давала себе обещание, что уж сегодня-то будет вести себя прилично, как полагается взрослой барышне с манерами — и каждый раз все заканчивалось конфузом. Теперь не найдет в себе мужества появиться перед гостями до самого бала. А может, и на балу не стоит появляться? Все равно каждый свой бал она проводила, сидя у стенки с отсутствующим выражением лица.

— Ну, что вы, фройляйн? Вы простудитесь. Уже наверняка испачкали платье.

Мужской голос совсем близко повторил слова, которые, бывало, говорила ей нянечка. Агата подняла голову. Над ней стоял молодой помощник садовника. Шляпа в руке, жесткие волосы торчат над макушкой веером. Стало обидно: нигде нельзя побыть одной. Всхлипнув, Агата села, взяла протянутый носовой платок и уткнулась в него носом. Платок был грубой материи, чистый и ничем не пах.

— Срезал розы на букеты. Сейчас мы сварганим букет для вас, — улыбнулся садовник.

Агата присмотрелась: на песчаной дорожке лежали вороха роз. Утешитель, проворно наклонившись, выхватил несколько цветков, встряхнул и подал ей:

— Осторожнее. Я выбирал не самые шипастые, но вы все равно осторожнее.

Нежный тонкий запах остудил воспаленные ноздри. Агата подняла букет к глазам, используя его как ширму.

— Вы не скажете, кто вас огорчил?

Слезы закончились, осталось чувство неловкости. Теперь надо было отделаться от садовника, но ей не хотелось, чтобы он считал ее плаксой.

— Никто меня не обижал. Ты сам как бы себя чувствовал, если бы узнал, что в мире живут твари с синими перьями, птичьими глазами и рыбьими зубами? Причем по-настоящему живут, и ты их когда-нибудь можешь встретить. Ну, или они тебя…

— Друды, — кивнул он. — Знаю, даже видел. Да, они действительно… Я хочу сказать, они могут сильно напугать.

— Ты видел Друд?

— Давно. И далеко отсюда. Сюда они никогда не залетают.

— Расскажи, какие они? Нет, потом. Не хочу знать.

Он улыбнулся — широко, во все зубы.

— Давайте пройдемся.

Агата поднялась, опираясь на предложенную руку. Почему бы не побродить среди роз? Отто гордился этой частью сада и часто водил сюда гостей. Розы здесь росли отборные, попадались цветки размером с мужской кулак. Помощник садовника называл сорта, рассказывал, в чем особенность каждого, исподтишка наблюдая за дочерью барона. Потом вдруг сказал.

— Знаете, что вы можете сделать? Просто не пускать чудовищ в свою жизнь. Если решите жить без них, они к вам не полезут. Я в этом уверен.

Агата усмехнулась из-за ладошки:

— Разве это люди лезут к чудовищам, а не наоборот?

— Чаще всего именно так и бывает. Во всяком случае я никогда — понимаете, никогда — не слышал о том, чтобы чудовища являлись человеку, который был не готов их увидеть. Запомните это и сами охраняйте свою жизнь.

Она тряхнула волосами: помощник садовника откровенно ее смешил. Нашелся, тоже, учитель жизни! «Никогда не видел» — сколько лет он вообще на свете живет? На сколько больше, чем она?

— Простите меня, фройляйн, но на этом я вас оставлю, — сказал он вдруг. — Меня ждут розы: нужно все же расставить их по вазам, а то завянут. Я вижу, вы совсем успокоились.

— Да. Я успокоилась. И больше тебя не держу. Благодарю за то, что пожалел и утешил.

— Я не пожалел. Я… — он махнул рукой и ушел, не оборачиваясь.

Агате хотелось еще погулять. Она бы с удовольствием пропустила торжественный прием: соврала бы, что заблудилась. Ее умение плутать было общеизвестно. Но что делать с розами? Оставить их увядать она не могла, а все время нести в руках не хотела. Пришлось возвращаться к себе, искать подходящую вазу. Пока возилась, явилась горничная. На локте она несла шелковое бальное платье, ярко-голубое с алыми вставками, а в руке шкатулку с косметикой.

– Кунигунда, ты уверена, что мне пойдет? — растерялась Агата.

– А как же? Такое красивое платье. Госпожа распорядилась приготовить для вас именно его.

– Но слишком яркое… Лица не будет видно. И все станут смотреть.

– Вот и хорошо. Пусть смотрят. А лицо мы нарисуем, чтобы не терялось.

Агата уселась перед трюмо, сложила руки на коленях. Пускай делают что хотят. Раньше казалось, что густо наложенная косметика сможет сделать ее интересной, но со временем стало ясно, что раскрашивание лица только выставляет на посмешище беспомощную некрасивость. Кунигунда густо наложила белила, румянами мазнула высоко, почти под глазами; рот сделала карминным. Нежное лицо Агаты стало хищным.

– Кунигунда, пожалуйста! — взмолилась девушка. — Мне нельзя подчеркивать губы. Я их поджимаю, гримасничаю. Будет казаться, что я все время злюсь.

– Не спорьте! Если не подчеркивать ваши губы, все будут обращать внимание на глаза. Вы этого хотите?

– А что не так с моими глазами?

– Все так. Ой, фройляйн, подождите. Я же еще не докрасила! Ну вот, теперь правый глаз будет казаться больше. А я, между прочим, не виновата.

Агата посмотрела на злую размалеванную куклу в зеркале и скривилась.

– Кунигунда, а ты можешь сделать мне прическу на прямой пробор?

– Для такой прически, фройляйн, нужно, чтобы лицо было идеальное.

– А у меня не идеальное лицо?

– У вас идеальное. Сидите смирно, – она взяла щетку и начала быстро сооружать высокую замысловатую прическу, вплетая в тусклые волосы цветы и ленты. – О, готово, фройляйн! Ну разве не хорошо?

Агата встала, покрутилась перед зеркалом. Да, образ законченный и вполне красноречивый: «уж замуж невтерпеж, или попытка запаленной клячи обскакать двух рысаков». Можно было, конечно, отказаться от услуг горничной и наряжаться самостоятельно, но Агата боялась, что насовершает ошибок и ее засмеют. Что ж, пора было выходить к гостям. Откровенно говоря, она не ждала от этого бала ничего приятного.


***

В Белом дворце Агата задохнулась от суеты, глаза сразу заболели от обилия свечей, разбежались от количества цветов. Из сокровищницы вытащили лучшие скатерти с золотым шитьем и китайскую фарфоровую посуду. Барон и баронесса стояли при входе в бальной зале, беседуя с гостями. Ангелина фон Таубер, сияющая, прекрасная, в белом шелковом платье с обнаженными плечами, казалась невестой: самолюбие, уязвленное утром, требовало компенсации. Отто тоже выглядел очень представительно и пребывал в приподнятом настроении. Гертруда подошла одновременно с Агатой, освеженная, переодетая в льняной персидский наряд: белую тунику до колен, расшитую по вороту зеленым лиственным узором, и широкие штаны, прикрывающие щиколотки.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросила Ангелина у младшей дочери. – Мне сказали, что ты напугалась сегодня. Со стороны Трудхен нехорошо было тащить сюда этот ужас. — Гертруда жизнерадостно улыбнулась, и баронесса обернулась к ней: – Правда, Трудхен. Зачем тебе этот кусок чудовища?

– Заспиртую в банке, буду людей стращать, – отмахнулась та. – Скажите спасибо, что я поленилась притащить тело целиком. Меня, кстати, гораздо сильнее сейчас тревожит другое мертвое тело, оставленное мной в горах…

– О, пожалуйста, не сейчас! – Ангелина страдальчески закатила глаза. – Отец хочет сказать тебе что-то очень важное, прошу тебя, прислушайся. Хотя бы сегодня. Хотя бы ради меня.

– Я должна рассказать вам... Хорошо, пусть это будет вечером, не станем портить праздник. Что случилось, папа?

– Видишь ли… Дочь… Я знаю, как ты ко всему этому относишься, – Отто запнулся, посмотрел на нее, хмыкнул. – Я всегда был на твоей стороне, ты знаешь… Но наследник... Дочка, ты… Ты нежнее с ним, ладно? Не пугай. Веди себя как девушка.

– Папа.

– Сын герцога! Такой шанс, Гертруда!

– Папа. Я только что вернулась. Ты уже устал меня видеть?

– Сын герцога, — повторил Отто. — Без разговоров. Считай это моей отцовской волей.

Гертруда погладила отца по голове, шепнула, коснувшись губами уха:

– Хорошо, папа. Обещаю его не пугать.

В парадную залу сплошным потоком потекли гости. Агата стояла возле родителей как пришитая, всем улыбалась и лепетала приветствия, хотя на нее мало кто обращал внимание. Ей хотелось получше разглядеть принца Дедрика. Тот явился полностью переодетым, чему никто не удивился: знатные особы, отправляясь в путешествие, брали с собой гардероб на все случаи, какие могли представиться. Оделся так, как будто, выбирая костюм, чуть-чуть насмехался над всеми и в первую очередь над собой. Камзол был ему к лицу, но всякого другого он превратил бы в карикатуру на человека. Принц поклонился легко и изящно, поцеловал баронессе руку и одарил ее восхищенным взглядом.

– Слышал, что хозяйка этих мест – самая красивая женщина в герцогстве. Теперь я в этом убедился.

Ангелина милостиво кивнула ему и едва заметно пошевелила пальцами в знак поощрения. Он дал понять, что знак понят и оценен, задержав ее руку в своей. Агате сказал ласково:

– Дорогое дитя, почему вы грустите? Я хочу, чтобы сегодня всем было весело! — Гертруде же поклонился: – Не откажите составить мне компанию на этот вечер.

Старшая дочь барона протянула ему расслабленную кисть, которую он тут же схватил, прижал к губам, а потом зацепил за свой локоть. Гертруда одарила его снисходительной улыбкой, и они порхнули в глубину залы. Родители переглянулись со значением.

Праздник разгорался как пожар. Агата изо всех сил делала вид, что ей есть чем заняться. Сначала она стояла в кругу эрменгардиных подруг и их кавалеров, разрешая себе изредка смеяться под прикрытием веера: чуть тише и немного позднее остальных, чтобы не попасть впросак. Обсуждали "кусок чудовища", привезенный Гертрудой. На завтра было решено отправиться в кунсткамеру и рассмотреть его получше. Снова прозвучало слово "друды". Гораздо больше чудовища всех интересовал принц, но поскольку Гертруда забрала его в личное пользование, говорили о нем едко и нервно. Агата обижалась за Дедрика: он ей нравился, на внимание с его стороны она даже не думала рассчитывать и просто не могла слышать, как другие несправедливо судят о незнакомом человеке. По форме носа и манере держать голову у него определили уже несколько довольно гнусных пороков, оброненные невзначай фразы перетолковали если не переврали. Эрменгарда не злословила, но и подруг не одергивала, встречала хохотом каждую шутку. Агата сожалела, что не может вступиться: ее подняли бы на смех, и пришлось бы коротать остаток вечера в одиночестве. Она была рада, когда подошел барон Отто и, церемонно поклонившись, пригласил ее на танец.

Вместе они несколько раз прошлись по зале. Отто вел себя как галантный кавалер и даже отвесил дочери пару комплиментов, а та старалась держать спину и поменьше наступать ему на ноги. Она и разгорячилась, и закружилась, и даже развеселилась, и отчим отвел ее к дивану, на который она со смехом упала, а сам пошел добывать лимонад. На спинке дивана сидела Гертруда. Наследный принц стоял рядышком и упрашивал ее потанцевать.

– Мне танцевать? – цедила она лениво. – Но вы же не знаете танцев, которые люблю я. А на всю эту чепуху силы тратить не хочется.

– Мне кажется, вы ошибаетесь на мой счет, – говорил принц взволнованно. – Нет такого танца, которого я не знал бы. Дамы уверяют, что я приятный партнер. Не отнимайте у меня возможности доказать это.

Гертруда подняла на него глаза:

– Вы знаете «Ветерок»?

– «Ветерок»? Вульгарный танец, который скачут на сельских свадьбах?

– Совершенно верно. Мне сегодня хочется именно вульгарного. Кроме того, это мой любимый танец. Ну как, составите компанию?

Он лишь покачал головой. Музыка между тем прекратилась, пары остановились. Гертруда спрыгнула со спинки дивана:

– Я теперь тоже думаю, что пора потанцевать.

Она выскочила на середину залы и крикнула, обращаясь к музыкантам на балконе:

– «Ветерок»!

В это время к Агате подошел отчим с мороженым и лимонадом.

– Желаете освежиться? – спросил он принца. – К сожалению, моя дочь чересчур норовиста.

– Что вы! — сказал принц. – Она поразительна!

Он не отрываясь смотрел на Гертруду. Для нее очистили широкую площадку в середине залы. Скрипка истерично взвизгнула, флейты и рожки выдали действительно вульгарный аритмичный мотив. Гертруда заложила руки за спину и пошла по кругу, время от времени выбрасывая незамысловатые коленца. Она двигалась в два раза медленнее, чем играли музыканты, нарочно растягивая каждое движение. Темп постепенно увеличивался, вступали новые и новые инструменты, мелодия становилась богаче, ритмичнее. Гертруда наращивала скорость, разнообразила движения. Она словно пришпоривала пол, заставляя залу кружиться вместе с собой. Когда темп стал уже совсем бешеным, она раскинула руки в стороны и начала вращение вокруг своей оси, не забывая смешно вскидывать ноги. И вдруг – застыла на месте, топнув напоследок, как будто приказывала зале тоже остановиться. Грудь ее поднималась и опускалась медленно и спокойно, глаза смеялись.

– Она поразительна, – повторил принц. Взгляд его затуманился. – Господин фон Таубер, никогда не ругайте вашу дочь. И дайте скорее лимонад. Думаю, сейчас он будет кстати.

С бокалом в руке он направился к Гертруде. Отто подмигнул Агате:

– Все идет лучше, чем я думал! Пойду-ка скажу Ангелине.

Она улыбнулась ему и осталась одна на диване. Снова заиграли медленный танец, но в голове  по-прежнему звучал «Ветерок». Казалось, все вокруг двигаются в ритме этого танца, думают о нем, и это из-за него у всех такие разгоряченные лица и сияющие глаза.

– А вы почему не танцуете?

Агата подняла голову. Перед ней стоял человек лет тридцати, очень смуглый, худой, с быстрыми угольно-черными глазами, очень густыми бровями и аккуратным шрамом на щеке. Эдакий француз, решила она. Костюм его был зеленый с серебром, богато отделанный кружевом, и очень хорошо сидел, что, как ей показалось, тоже выдавало француза. Впрочем, говорил он без малейшего акцента.

– Я давно за вами наблюдаю. За весь вечер вы один раз прошлись в танце от стола до дивана – и то кавалером был ваш собственный отец.

– Я не умею танцевать.

– Ну и что? Это мешает вам веселиться? Я видел вас во время галопа. Вы даже не хлопали. И в общем круге не участвовали. У вас, наверное, какое-то горе?

– Я просто стесняюсь. У меня получается неловко.

– И все? Из-за этого вы страдаете без танцев? Разрешите присесть?

Дождавшись кивка, он сел рядом со девушкой.

– Попробуйте хлопать в такт, – и забарабанил ладонями по спинке дивана.

Агата попыталась изобразить ритм менуэта, стуча ладонями по сидению дивана, но собеседник тотчас оборвал:

– Нет, не то. Сосредоточьтесь. Выкиньте посторонние мысли из головы. Слушайте мелодию.

Вскоре у нее даже стало получаться. Оказывается, можно получать удовольствие, просто хлопая танцующим.

– Вот видите? – обрадовался француз. – Так, менуэт закончился, теперь павана. То что нужно. Ну-ка, идемте! – он проворно соскочил с дивана и протянул обе руки: – Идемте, не бойтесь! Будем танцевать.

Агата встала, положила левую кисть на его правую, и они заскользили. Вернее, он заскользил, а она заспотыкалась. Смущалась, шептала извинения и думала, что он хорошо сделал, выбрав павану. Менуэт слишком сложен, в нем нужно взаимодействовать с другими парами, и она со своей неуклюжестью непременно выбивалась бы из ритма и наступала дамам на шлейфы. А так от ее неловкости доставалось только кавалеру. Он же делал вид, что ничего не замечает. Как же приятно было чувствовать его руку! Ей даже показалось, что и ему приятно.

– Следуйте за мной и повторяйте все мои движения, – говорил он тихо. – Если я ускоряю темп, вы подстраиваетесь. Танцевать просто, нужно только понять суть. Знаете, в чем она? Парные танцы лучше всего разучивать в горизонтальном положении, – он чуть приподнял руку, на которой лежала ее, и покачал головой. – Вы очень зря используете эти белила. Без них вы непременно бы сейчас покраснели – а так этого совсем не видно. Как же вас смущать?

– А вы не смущайте меня, – Агата не знала, куда деться. На ее счастье, говорил он негромко.

– Помилуйте, а что мне еще делать? Вас хочется смущать. Вы настолько невинны и беззащитны в этом своем макияже! Вот! Получается! Вы сейчас шли как надо. Просто не думайте о ногах. Думайте обо мне.

Она думала о нем – и краснела, краснела под своими белилами. Краснела отчаянно. А он смотрел на нее, и глаза у него были совсем бархатные.

– Танцем можно очень многое сказать, – говорил он. – О желаниях, например. Вот ваша сестра недавно продемонстрировала принцу Дедрику, какое место она отвела бы ему в своем брачном покое. На крюке у двери. Верно? А вы, мне кажется, могли бы дойти до полного самозабвения, нужно только победить робость. Павана заканчивается. Вы оставите за мной следующий танец?

– Да, – сказала Агата растерянно.

И они продолжали танцевать. Речи незнакомца лились рекой. Он рассматривал девушку в упор, говорил резковато, но очень мягким, каким-то ласкающим голосом, и она таяла.

– Я бы на вашем месте отказался от услуг этой горничной. Да и платье подобрано не лучшим образом. Подумайте сама, насколько вульгарно это сочетание: красный и светло-синий.

– Цвета Богородицы, – сказала она, защищаясь. – А подбирала платье моя мама.

Глаза француза сверкнули настоящей яростью, и он впервые сбился с ритма. Но быстро овладел собой.

– На картинах смотрится неплохо – красное платье, синий плащ. Согласен. Но вы… Дитя. Неужели вы не понимаете, что ваша мама вам не советчик? Да посмотрите же на ее платье!

– А что плохого в белом платье?

– Совсем ничего. Только кроме желания играть первую скрипку на празднике жизни должны быть еще… Простите. Я не должен так говорить о вашей матери. Вы можете прогнать меня от себя: я заслужил.

Он отпустил ее – и она почувствовала холод. Тело заныло – так не хотелось останавливаться, так нужно было дышать рядом с ним. А француз сделал пару шагов к вазе и вернулся, неся бутон бледно-желтой розы. Тонкие, как бумага, полупрозрачные лепестки казались мятыми. Каждый из них был оторочен тонкой розовой каймой.

– Вот. Приколите к платью. И носите остаток вечера.

Агата приложила розу к голубому шелку. Он кивнул:

– Конечно, не идет. Категорически не то. Хотите, я научу вас? Это совсем не сложно. – Неизвестно как на его ладони появилась створка раковины. Он вложил ее девушке в руку, серьезно кивнул. – Вот, видите? Радуга, да? Но не яркая. Множество сложных чистых цветов – любой вам подойдет. Смотрите, выбирайте, сочетайте. И подумайте еще о сером. Сколько оттенков? Река, жемчужина!

– Мышь, – сказала Агата и засмеялась. Но он остался серьезным. Даже сдвинул брови: «Не балуй!»

– Облако на рассвете. За миг перед тем, как ему порозоветь. Думайте об облаке, фройляйн. И никаких мышей. И… – он поднял руку, коснулся пальцем щеки, – никакого грима. Незаметность. Запомните это. Вас не должно быть видно, пока вы сами этого не захотите. Но если уж захотите – никто не сможет вами пренебречь.

Они стояли у зеркальной стены, увитой цветочными гирляндами. Огоньки свечей сияли в его глазах. В зале плясали галоп, и казалось, что музыка замедляется, долетая до них.

– Кто вы? – спросила она. – Вы еще придете?

Он отошел на шаг и с улыбкой поклонился.

– Вот это конфуз! Забыл представиться. Я Мишель де Урсус, прибыл в свите принца. Меня представляли, конечно, но не могли же вы запомнить всех. И я непременно еще приду – если вы этого пожелаете.