Горбун

   Вторую неделю старик лежал на набитом сеном матрасе, уткнувшись пустым, отречённым от мира, взглядом в чёрный от копоти, испещрённый трещинами потолок. Тяжёлый затхлый воздух давил грудь, от чего трудно было дышать. Изредка, по одному по двое заходили к больному односельчане. Первые дни Горбун отмахивался от них, как от наваждения, ещё больше вдавливая высохшее тело в матрас, пытался кричать, но крика не получалось. Пришедшие, зная его затаённую ненависть к людям, оставляли около Горбуна узелки с едой и уходили.

   Теперь, с приходом гостей, он не кричал, а только настороженно затихал, пока они молча постоят у постели и, заменив узелки, уйдут.

   Чаще других заходила Спиридоновна. Входила она тихо, останавливалась у порога, крестилась на угол, поправляла выбившиеся из-под платка пряди седых волос и, подсунув под руку Горбуна очищенные от скорлупы куриные яйца, бесшумно исчезала. Старик с её приходом ещё больше настораживался, сжимался всем телом, как бы ожидая нападения, а когда Спиридоновна уходила, отбрасывал в угол принесённые ей яйца.

   Вот и сегодня Спиридоновна вошла в избу, осторожно прикрыв за собой дверь. В нос ударило зловоньем. Старушка распахнула дверь настежь и, закрыв лицо концами платка, быстро прошла по комнате, толкнула оконную раму. Окно не открылось, видимо, старик заколотил его гвоздями.

   Спиридоновна вышла в сени, долго гремела вёдрами, разыскивая коромысло. Горбун слышал, как Спиридоновна сошла с крыльца, потом донёсся жалобный с надрывом визг колодезного журавля. Вернувшись с водой Спиридоновна растопила печь. Только тогда Горбун понял, что она затеяла и хриплым, пополам с кашлем голосом закричал на неё, просил уйти, но видя, что Спиридоновна не обращает на него внимания, затих, безжизненно запрокинув голову.

Спиридоновна хлопотала у печи: наполняла водой чугуны, приставляла их к огню. Согрев воду, она слила её в большое стиральное корыто, подошла к больному. Горбун забормотал что-то, замахал руками.

   - Не дури, Митрич!

   Горбун, услышав, как она ласково назвала его по отчеству, стих, расслабился. Спиридоновна сбросила с него одежду и, бережно подняв на руках, посадила в корыто. Затем собрала полусгнившую одежду, бросила её в печь, свернула мокрый матрас, вынесла его на улицу, снова подошла к Горбуну и, помыв, одела его в чистое бельё, уложила на деревянную резную кровать, подсунув под спину большую пуховую подушку, и взялась мыть полы.

   На следующий день Спиридоновна пришла к Горбуну чуть свет, и занялась печкой. Согрев чайник, она осторожно приподняла голову старика, напоила чаем с мёдом, потеплей укрыла одеялом.

   Старик уснул. Спиридоновна, смахнув пыль со стола и окон, ушла, но вскоре вернулась, неся с собой большой узел. Положив узел на стол, она подошла к Горбуну, молча постояла, хотела поправить подушку под головой, но, видимо, боясь нарушить сон старика, отдёрнула руку и вышла на улицу, уселась на скамеечку под окнами, придумывая, что сказать Митричу, когда тот проснётся.

   Горбун закашлял. Спиридоновна поспешила в избу и, подойдя к больному, сразу, чтобы не забыть выложила:- Совсем я к тебе пришла, Митрич. Ты уж меня не гони. Умрёшь если, так похороню, а там и опять к себе уйду.

   Старик хотел что-то сказать, но приступ кашля помешал ему и он махнул рукой. Спиридоновна приняла взмах руки за согласие и радостно принялась раскладывать принесённые в узле пожитки.

   Через неделю старик посвежел, но встать с постели всё же не мог. Спиридоновна ухаживала за ним и, чтобы не сидеть без дела, переставляла с места на место чугунки, мыла и без того чистую посуду.

   Горбун следил за ней, ждал, когда она закончит работу и подойдёт к нему. Но Спиридоновна, не замечая взгляда старика продолжала хозяйствовать. Тогда он, приподнявшись на локте, позвал её:

  - Феня!
   Спиридоновна склонилась над Горбуном, ожидая, что он попросит.

  - Ты посиди, Феня, посиди. Я сейчас тебе всё расскажу. Всё!

   Последнее слово Горбун почти крикнул и, не в силах больше держать на весу голову, уронил её на подушку.
  - Потом. Потом расскажешь, Митрич! Полежи, успокойся.
  - Нет уж лучше сейчас. Ты сиди тут, Феня, сиди.

   Горбун закрыл глаза, полежал так несколько минут, потом, собрав все силы, и всё-таки с трудом выталкивая из груди слова, заговорил:

  - Все колдуном меня считают, говорят, беды на людей кличу. А, какой я колдун! Просто много очень зла мне люди сделали – вот я и отвечал им злом… Помнишь, в Масленицу подобрали меня со сломанным позвоночником. Не сам я тогда из саней вывалился – выбросили меня братья Кругловы: мешал я им над Дашкой Киселёвой надругаться.

   Тяжёлый, выворачивающий на изнанку всё нутро кашель, прервал старика. Спиридоновна приподняла за плечи ослабевшее тело, её глаза были полны страха и скорби.

  - Очнулся я в ту пору, - продолжал Горбун, - и первое, что пришло в голову – это думка о тебе. Расстроился – не пойдёт теперь Феня за меня горбатого замуж. А тут и правда, дошли и до меня слухи, что вышла ты за Ивана.

  - Не вышла, а выдали меня. Отец силой выдал! – перебила Горбуна Спиридоновна,         - Тогда знаешь какие порядки – то были: не то, что теперь… А жизнь, ты знаешь, с   Иваном у нас не сложилась…

   Старик, сбитый с мысли, помолчал немного, потом продолжил рассказ всё так же, тяжело выталкивая из себя слова:
- Может и выдали. Да, мне от этого всё равно легче не стало. Злоба на сердце навалилась. Не на тебя одну, на всё живое зол стал. Со зла и Акулине ляпнул: « Сгорел бы твой дом!» Не знаю, может случайно, а может нарочно под меня кто-то сделал – дошла, сгорел её дом. С тех пор к Горбуну  Колдуна прибавили, да так  и по сей день, Колдуном Горбатым зовут. Сторониться меня люди стали. А после того случая, что  с Васяткой твоим вышел, я сам людей обегать стал – боялся: - уж больно сильно меня бабы поколотили – едва до дому дополз. И всё за язык. Может и теперь, ты думаешь, что утопил я Васятку – то? Иван тогда его увёл. Видел я всё. Рыбу Васятка ловил у моста. Подошел к нему мужик. Смотрю – Иван. Посидели они на берегу, потом взял Иван Васятку за руку и увёл. Искали его всем селом – не нашли. Слышал я, как выла ты. Пошёл, думал, расскажу всё. Ан, нет, бес попутал, дёрнул меня за язык сказать, что утопил я ребёнка. Ты, как об этом услышала – без чувств упала. Бабы тут на меня набросились. Прости, Феня, что не говорил долго, думал легче тебе будет, коль утопшим его считаешь.

   Старик замолчал, на глаза навернулись слёзы и покатились по щекам, путаясь в густой седой бороде и волосах.

   Спиридоновна склонилась над стариком, провела ладонью по волосам, мокрой щеке и тихо сказала:

  - Знала я все Митрич. Годов через пять, как Васятка пропал, люди сказали, что видели его с Иваном в Вологде. Ездила я туда, нашла их. Васятка ехать со мной в деревню не захотел. Вернулась я, пошла к тебе, покаяться хотела, но ты меня не пустил. Сколько раз собиралась к тебе перебраться, да духу всё не хватало, а теперь вот пришла – хоть на старости вместе поживём.

 - Ни к чему теперь это Феня. Умирать мне пора. Домовину я давно себе приготовил: на чердаке стоит.

   Спиридоновна снова склонилась над Горбуном, прислонила голову к его груди.

  - Рано ещё, Митрич, умирать-то собрался. Поживём ещё мы с тобой, поживём…