Курай

 
        Хуторок наш расположен в прикаспийских степях, образовали его крестьяне переселен­цы в конце 19-го века. Приехали они с разных уголков России на северный Кавказ, за лучшей долей. Шли годы жизнь брала своё. Люди с разными традициями и  вероисповеданием, присущим укладом жизни, постепенно превратились в одну, некую, хуторскую нацию, разбавив её своим национальным колоритом. В соседних станицах и хуторах как только не называли наших хуторских. Липоване, молдаване, румыны, хохлы и даже кацапы. Со временем наших хуторян стали называть просто-  Ефимовские. В это слово автоматом включались все вышеперечисленные национальности. Сами же Ефимовские, чтили казачьи законы, традиции и считали себя терскими казаками, так как жили в казачьем крае.
       Мне всегда казалось, что наши хуторские, какие то особенные, не похожие на селян из других хуторов и станиц. К примеру возьмём "перекати поле".  В соседних станицах, да и в России в целом «перекати поле», так и называли как оно есть, а вот у нас почему то её называли - "ку­рай". Видимо кто-то из вновь прибыв­ших назвал «перекати поле - "кураем", как было у него на родине, и это слово прижилось в новом месте. Таких хуторских особенностей было довольно много. Я остановлюсь на "курае", а если понятнее то на "перекати поле", которое оставило заметный след в моей судьбе.
     Перекати поле" - травянистое растение, с шарообразной формой куста.  Это растение произрастает в степных, или пустынных районах Северного Кавказа.  Под осень, отмере­вший и вы­сохший стебель, отрывается от корня или прямо с корнем выдёргивается ветром из земли и переносится им по полям и сте­пям. По пути та­кой стебель захватывает соломинки, веточки других осо­бо цепких расте­ний и под конец скатывается в довольно большой ком. Как правило,своё пу­тешествие, шары курая закан­чивали в низи­нах, лощи­нах, канавах, в за­рослях ку­стов лоховника и гребенчука. Высохшие стебли этого растения, со временем деревенеют, легко ломаются, а глав­ное горят, как порох. Эту особенность курая умело ис­пользовали хуторя­не для растопки печей. Зимой, в нашем хуторе, печи топи­ли углём. Рас­тапливали уголь дровами, а дрова разжигали вот этим самым кура­ем.
     Как топливо использовались также: кизяк ( высох­шие отходы жиз­недеятельности крупного рогатого скота),  высохшие древообразные  ку­сты и корни  ло­ховника, гребенчука, а  также камыш и солому. Самыми надёжными  и неприхотливыми приборами для приготовления пищи, в то время, были керосинки, керогазы, примусы. Эти приборы работали на керо­сине, но это топливо, по сельским меркам, стоило довольно до­рого. Электрификация, в нашу глухомань, в тот период ещё не добралась.
    В голодную послевоенную пору, у детей, особенно в сельской местности, детства по сути и не было. С ранних лет на их плечи ложились определённые обязанности по уходу за  домаш­ним  хо­зяйством. За­готовкой топлива на хуторе занимались, в основ­ном, тоже дети. Они собира­ли всё, что горит, в нашем степном крае.
    Вот на такую "охоту", за топливом, и пошли мы с братом. Накануне, два дня, шли силь­ные дожди, а вчера- после обеда и сегодня с утра, сол­нышко пекло так, что от  дождя и следов не осталось. Мы подгото­вили тач­ку, верёвки, мешки для кизяка и двинулись в сторону козлиного сада (ме­сто у реки, куда пригоняют на обед коровье стадо).               
     Здесь я хотел бы уточнить, что представляло из себя наше транс­портное средство - тачка. Две жердины, сколоченные рейками в виде трапеции, с одной стороны  две ручки, а на другом сходящем конце трапеции, к  жер­динам крепилась металлическая ось, на которую  одевалось колесо. Ко­лесо, как правило, использовали от списанных сельскохозяй­ственных агрегатов. Тачку мож­но было, толкать спереди, тащить сзади, используя человеческую тягу.
     После обеда, когда чуть спала жара, мы отправились за топливом. В ту пору мне исполнилось шесть лет, а старшему брату двенадцать. Заехав в «козлиный сад», мы сразу поняли, что опоздали. Кто то уже со­брал все кизяки. Брат мой, по части сбора кизяков, считался опытным человеком. У него было несколько потайных мест, где кизяков было в избытке. Мы на­шли такое место, быстро  наби­ли этим топливом  два мешка. По пути домой, собрали ещё  мешок сухих корней, сучков, гребенчука и лоховни­ка. Солнце склони­лось почти к самому горизонту, вечерело. Брат, держа тачку за ручки толкал её вперед, я же, как заправский бурлак, на лямке через плечо, тащил её спереди. Тачка  явно была пере­гружена и нам ча­сто приходи­лось отдыхать. До хутора оставалось не больше ки­лометра. Вдруг брат, в неглубокой лощине, увидел огромную кучу за­несённого вет­ром курая. Мы легко, почти бегом спусти­лись с тачкой в ло­щину, набили мешок сухими стеблями курая и по­грузили его  в тачку.
    Наступили сумерки, приближалась ночь. И тут мой брат понял свою оплошность. Не смотря на то что земля, после дождя, хорошо просохла, в лощине было влажно и довольно сыро.  Он толкал тачку вперёд, но колесо,  от большого  веса, увязшее в раскисшей глине, не двигалось. Брат попробовал тащить тачку за собой, но она, как приклеенная, оставалась на месте. Я, как мог, помогал брату,  но какие силы у шестилетнего пацана?  Брат начал на меня орать, два раза стукнул по затылку, но тачка не двигалась. Пока мы возились с тачкой, сумерки сгустились до полной темноты. Наступила ночь.               
     Мне вдруг показалось, что недалеко от нас, в  ку­стах лоховника, появи­лись бегущие тени и какие то огоньки. "Наверно вол­ки", - подумал я. Мне стало страшно, я бросил лямку, подбежал к брату, при­жался к нему и по­делился своими опасениями. « Какие волки, сачок несчастный, давай луч­ше тащи тачку» - сказал он и пнул меня в спину. Я "запрягся", брат крикнул: «Давай дёргай». Я дёр­нул, поскользнулся и упал в сторону, по­тащив за собой тачку. Она накло­нилась и перевернулась. Мешки с добы­тым топливом, выскользнули из под верёвки и рассыпа­лись. Брат не на шутку разошёл­ся, орал на меня, дал под зад коленом, при этом всячески обзывал меня обидными словами.
     Мы сно­ва сложили мешки в тачку, сделали новую попытку, но тачка застряла ещё больше. От страха, или устало­сти, а скорее от обиды, я начал хны­кать, а потом заплакал по настояще­му. Брат попробовал про­крутить ко­лесо руками. Дал мне ручки от тачки, чтобы я держал их в ру­ках на весу. Не успел он отойти, как ручки тачки вырвались из моих рук и упали на землю. Тач­ка  снова упала на бок и перевернулась, мешки рассыпа­лись в разные стороны. Брат подлетел ко мне, за­махнулся, но не ударил. Он сел на мешок и как то странно засопел.
      Я посмотрел в сторону кустов, огоньки мигали и двигались. Это точно при­таились волки, потому что видно было, как светятся их глаза. Я прижался к брату и по­казал на кусты, брат прижал меня к себе и сказал чтоб я  не дрейфил. Что делать с тачкой мы уже не знали. От безысходности и бес­силия я опять заплакал. Брат сидел рядом и молчал.                «Петя! Славик! Детки, вы где?» - это был голос моей, самой лучшей на све­те мамы. Я закричал: «Мама а а» - и бросился на её голос. Мама под­хватила меня на руки, обняла, поцеловала и мы спустилась в лощину, к брату. Мама посмотрела на рассыпанные мешки, перевёрнутую телегу, на наши изма­занные лица и всё поняла. Спокойным ровным голосом она сказала:"Отдохнём немножко и пойдём домой. Волки? Какие тут волки, это же светлячки, они живут в трухлявых пнях и кореньях". Тяжело вздохнув, она села на один из мешков с топливом. Я уткнулся в её подол и счастливый затих.               
     Вдруг послышался волчий вой, тихий, протяжный. Я от страха  за­крыл глаза и ещё сильнее вжал­ся в мамины колени; вой продолжал­ся, я медленно поднял голову, в свете взошедшей луны я увидел совер­шенно белое лицо мамы, по  её  щекам серебрились две извилистые дорожки слёз. Тело  её  медленно качалось вперёд и назад. Волчий вой продолжался и я вдруг  понял, что это воет моя мама . Я расплакался навзрыд, обнял маму за талию и сквозь слёзы начал кричать: «Мамочка, мамочка, не надо, не надо».  Брат прижавшись к плечу мамы, стоял рядом и шмыгал носом, ма­мина рука медленно гладила его по голове.
   Неожиданно вой прекратился, мама, будто причитая, полушепотом, несколько раз повто­рила одну и туже фразу: «Деточки вы мои ненаглядные, за что же вам доля та­кая, родные вы мои». Мама плакала почти беззвуч­но, я плакал навзрыд, брат громко сопел и протяжно вздыхал, наверно тоже плакал.
   Вдруг мама встала , перестала плакать и таким родным и спокой­ным  голосом сказала: «Ну всё, хватит. Ужинать пора, а мы тут рассе­лись». Мама с братом вынесли   из лощины все мешки, погрузи­ли их в тачку и мы отправились домой. Мама толкала тачку впереди себя, брат одел мою лям­ку и помогал ей. Я бежал в припрыжку,рядом с тачкой и громко пел: «Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка...»
    Когда мы приехали домой, мама отослала нас в хату и распорядилась: «Мойтесь, я сейчас приду» -сама осталась управляться по хозяйству. За сто­лом мы ели молча, да и как разговаривать, если рот забит сладким паху­чим чуреком (кукурузная лепёшка), запиваемый парным молоком. Мама счастливыми глазами смотрела на нас, улыбалась и приговарива­ла: «Ку­шайте, ку­шайте, да  не торопитесь вы, никто  не отнимет у вас чу­рек».
    Полусонный, я еле дошёл до своей кровати, мама поцеловала меня в лоб и ласково сказала: «Спокойной ночи сыночек». Я мгновенно уснул.
    В эту ночь мне снилась моя мама, в белом, белом платье, с крас­ной розой на  груди, красивая, молодая и самая, самая...   
     Прошло больше полувека, но память, в тончайших дета­лях, цепко хранит этот  эпизод моей жизни, из далёкого, трудного, послевоенного детства.               
Февраль 2016г