Прадед

        - Перекрестись! - попросила меня мама. Я был в растерянности: мама, "старая комсомолка", дочь старого большевика, не верила в Бога, да и меня воспитала атеистом.               
        - Я же не  крещенный, да и неверующий...               
        - А ты все-таки перекрестись, - настаивала  мама, - перекрестись,  только не думая,  машинально.  Я уступил - и тут же услышал:               
        - Вот это я и хотела проверить - говорят, что некоторые наши привычки, жесты, движения передаются по наследству. Ты перекрестился в первый раз в жизни, но сделал это не так, как все вокруг - от правого плеча к левому, а наоборот, как  католики. Как делал это твой прадед и, веками, все его предки...               
               
        У каждого человека четыре прадеда. Почему я пишу только о нем, об отце моей бабушки, маминой мамы? Остальные тоже были достойными людьми. Один, родом из Польши, торговал мехами. Второй студентом стал участником событий 1905-го года, дружил с Короленко. Третий, преподаватель гимназии, автор книг по ботанике, был филантропом, подарил Земству свою землю. Это - территория известного сейчас санатория.               
        Почему же я пишу именно о нем, об Амаяке Петровиче? Пишу как о человеке, чьим потомком действительно себя ощущаю, чье родство для меня несомненно и зримо?               
               
        Я появился на свет в его доме, а дом, где родился он сам, увидел только через восемь лет, когда бабушка повезла меня, второклассника, в город своей юности, в Батум.               
        Бабушка имела своеобразные представления о воспитании.  Школа, к примеру, особенно начальные классы, казалась ей совершенно необязательной для ребенка. Мы приехали в Батум в самую лучшую пору,  в последние  дни августа, когда тропическая духота сменяется "бархатным сезоном", а вернулись в Тифлис уже в октябре, с началом затяжных осенних черноморских штормов.               
        Мы поселились в "Интуристе". Свободных номеров, конечно, не было, но метрдотель оказался бабушкиным, еще гимназических времен, приятелем, и за разговорами:    - А ты помнишь нашего математика, его прозвали "Не один, не два, Лёня полтора"?! - за этими приятными разговорами мы поднялись на второй этаж и очутились в своем чудесном номере с большими окнами на знаменитый Батумский Бульвар.               
        Мы гуляли по этому бульвару, доходили до парка с теннисными кортами, смотрели на девушек-теннисисток в белых коротких юбочках и угощали конфетами ту из них, за которую болели...               
        Бабушка сама уже не играла, не позволяло сердце, но все еще очень хорошо плавала - как и все, кто родился у моря.               
        Дом свой она показала мне на третий день, когда мы свернули с бульвара на короткую боковую улицу.               
        - Видишь эту форточку в глухой кирпичной стене? - спросила она, указывая на маленькое окошечко в большом прямоугольнике брандмауэра. - Там была наша квартира, в которой я жила еще девочкой. А за этой вот форточкой - наш туалет. В нем сидела "Круглая Бабушка", мама твоего прадеда, в тот момент, когда в стену угодил осколок снаряда. И не случайно: сидела она там подолгу - все знали,  что она страдает запорами.  Кстати,  она плохо говорила по-русски и удивлялась,  как одинаково - на ее слух - "сапор-сапор-сапор" зучат совершенно разные по смыслу слова:  забор, запор и ...собор!               
        Это случилось еще в Русско-Турецкую  войну 1878 года. Папа - твой прадед,- рассказывала бабушка, - решил не заделывать пробоину:  брешь в стене он превратил в форточку для вентиляции...  Однако вскоре,  после моего рождения,  вся семья перебралась в Трапезунд.  В Трапезунде у отца были табачные плантации. Мы прожили там лет 10, но в 1915 году, когда началась Резня, он поспешил увезти семью обратно в Россию, сначала в старое семейное гнездо, в Батум, а затем в Тифлис.               
        В Батуме прадеду пришлось пережить шок.  Его дочь,  двенадцатилетняя девочка,  которую он определил в гимназию,  отказалась посещать уроки Закона Божьего!  Его вызвали в дирекцию.               
        Стоя перед двумя взрослыми мужчинами,  отцом и директором,  моя бабушка пыталась объяснить причину своего неслыханного поведения:               
        - Вы говорите, что Бог всемогущ и добр, что он все видит и даже предвидит? - как же он мог допустить такое массовое убийство? Тем более, что все убитые, наши близкие, были христианами, а их убийцы - нет!  Ей стали объяснять про "грехи наши".  - Какие могли быть грехи у грудных детей, которым разбивали о стены головы?! Ей начали объяснять про "первородный грех"... Это ее совсем уже возмутило: - Даже люди не карают за грехи родителей! Нет, скорее всего, все это просто сказки - и нету на самом деле никакого Бога...               
        Прадед, человек богатый, пожертвовал, сколько следовало, на нужды гимназии. Скандал замяли, бабушку оставили в покое...               
        В Батуме ему принадлежало единственное в городе фотоателье, в Тифлисе - гостиница. Он был коммерсантом, но в свободное время рисовал - как дилетант, конечно. А вот на скрипке играл, как настоящий музыкант-профессионал. Да он и был, по сути, профессионалом - играл в оркестре Итальянской Оперы, только не брал за это деньги - иначе в Обществе стали бы говорить, что он "ходит на службу"...               
        Дом ему выстроили в тихом переулке Немецкой Слободы, на Левом Берегу, у виноградной аллеи.               
        Он был не слишком похож на своих соседей: "турецкий армянин", о чем красноречиво говорила его фамилия Фетваджян,  и был к тому же католиком,  из тех,  кого за их необычное исповедание прозвали "франками" - чьи предки жили когда-то в пределах  Государства Крестоносцев.               
        Это объясняло, почему он женился на польке. Женщине красивой и властной, вспыльчивой и своенравной. Она родила ему двух  прелестных дочерей, но, застав его однажды со своею собственной  горничной, бросила мужа и уехала навсегда в Париж.  Девочек она оставила - да и кто, какой суд отдал бы ей дочерей в те, дореволюционные еще, годы?               
        Амаяк Петрович переживал. Временами просил жену вернуться и регулярно высылал ей деньги. Но узнав, что она вышла в Париже вторично замуж - и за кого? - за его же собственного кузена! - проклял ее и поклялся и девочек оставить без наследства, если они станут встречаться с матерью.               
        Впрочем, возможность встретиться им вскоре предоставилась. Девочки выросли  и, чтобы не нанимать управляющих для ведения дел, прадед отправил обеих дочерей в Вену, в Высшую Школу Мировой Торговли.               
        От Вены до Парижа было уже гораздо ближе. Встречались мать и дочери все же на "нейтральной земле" - съезжались потихоньку от отца в Берлине.               
        Тем временем холостая жизнь стала тяготить оставшегося в одиночестве Амаяка Петровича. Он женился вторично. Вторая жена его, Ольга Петровна, была глуховата, но молода и очень хороша собою. Настолько хороша, что это вскоре сказалось на репутации мужа: первым ее любовником стал начинающий, но очень перспективный режиссер - Константин Марджанишвили. Вторым - совсем молодой тогда Шаляпин, которого она, впрочем, считала простоватым и лишенным лоска. От Шаляпина она родила дочь - сводную сестру моей бабушки, тетю Лялю, очень похожую на своего знаменитого отца. На тех фото, где ей уже за 50, она - вылитый Шаляпин: и черты широкого, чуть рыхлого лица, и глаза, их выражение...               
        Прадед с похождениями своей молодой жены смирился. Смирился даже с замужеством своей дочери - моей бабушки.               
        Она приехала навестить его из Вены, приехала в новую, уже незнакомую Советскую Россию и вдруг влюбилась и вышла замуж за... большевика!               
        Да, да, дед мой, пианист, студент Консерватории, настолько увлекся марксизмом, что  вступил в партию большевиков и даже стал подпольщиком!               
        До Революции он служил тапером в кинотеатре - для прикрытия. Фильмы были немые, он играл аллегро, если на экране шла погоня, анданте и пьяно при любовных сценах, но выбор мелодии оставался за ним. И дед выбрал одну - особую - которую он начинал играть, если в помещении  вдруг появлялись жандармы:  товарищи-подпольщики устраивали сходку обычно в темном зале синематографа...               
        Революция победила. Подпольщик превратился  в чекиста.               
        - Он вошел к отцу, в ателье, - вспоминала спустя годы бабушка, - ему понадобилась фотография, а я сидела и бренчала на фортепьяно. Шутки ради я предложила ему сесть за инструмент - чем мог удивить меня  молодой, во френче, сотрудник ЧК?  И на его вопрос - что же сыграть? ответила насмешливо: ШОПЕНА!               
        - Шопен велик! - заметил этот  необычный сотрудник Органов, - что именно? Я растерялась... А он стал играть: сначала фантазию-экспромт, потом другое... Конечно, я тогда же влюбилась!               
        Надо сказать, что и в Вене у бабушки оставался жених. И тоже - музыкант. Он был в отчаяньи. Приехал в Тифлис. Умолял бабушку вернуться в Вену. Напрасно. Он уехал, оставив на память страничку с посвящением своей неверной невесте.                Я никогда не учился музыке. Эта пожелтевшая страничка с нотными знаками была для меня всегда немой. Только в 50 лет я решился и попросил знакомую разобрать непонятные знаки - мне так хотелось услышать, что же написал на прощание отвергнутый моей бабушке.               
        Мелодия оказалась неожиданной и почему-то напомнила мне цветущий миндаль - горечь и сладость в одном порыве, в летящих сослепу звуках:               
               
        Апрель у порога. В преддверьи дождя,               
        Дрожа, обрывая, роняя, раня               
        Лепестки и летящие сослепу звуки,               
        Всю последнюю ночь, как мольбу за тебя -               
        Умирают, и рвутся, и просятся в руки...               
               
        Бабушка недолго была счастлива. В 37-ом деда забрали. Убили, а ее с дочерью, моею мамой, без права работать по специальности выбросили на улицу.                Пришлось возвращаться к отцу. Туда, в тихую тенистую улочку,  в дом со старинной, знакомой с детства мебелью, в прежний мир, прежний круг.               
        Ольги  Петровны, второй жены отца, уже не было в живых. Начиналась новая, совсем теперь непонятная жизнь, прерванная вдруг Войною.               
        Отец ее, мой прадед, постепенно угасал. Он еще интересовался событиями, даже говорил о политике с наезжавшим к нему из Сухума братом. Было странно слушать разговоры этих переживших свое время людей. То и дело переходивших с русского на французский, отлично помнивших вкус трюфелей в ресторанах Парижа и пивших теперь за беседой суррогатный желудевый кофе...               
        Когда я появился на свет, прадед был уже прикован к постели. Инсульт и последовавший за ним паралич не давали ему даже повернуть голову. Он не поверил сначала, что родился мальчик. Две дочери. Внучка. Ни одного мужчины-наследника в  семье!               
        Для убедительности меня распеленали и положили ему на кровать - так, чтобы он мог наконец успокоиться.               
        Я не помню, конечно, этого дня, не запомнил радости своего прадеда. Но мне передалась его любовь, любовь его дочери, моей бабушки, воспитавшей меня.      Я не стал его наследником - в нашем доме живут теперь другие люди. Но мне кажется, я перенял его отношение к жизни - не слишком уважительное к "тому, что принято". И, не задумываясь, жил, следуя его примеру - безусловно предпочитая импульсивность и искренность расчету и предусмотрительности.