ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Трудно ли быть матерью приемного ребенка? Не труднее, чем матерь своего собственного. Разница только в одном: своего ты знаешь с момента зачатия, приемного – с момента встречи. И надо пройти долгую дорогу, чтобы прочувствовать своего приемыша, понять его, принять без условий и оговорок. Я ступила на этот путь без страха и сомнений. В конце концов, я знала, что это такое – оказаться в незнакомой семье, войти в нее, стать ее частью.
Глядя на Асет, я с грустной полуулыбкой вспоминала свои первые дни в отцовском доме. В нашей девочке не было угрюмости, присущей мне в ее возрасте, как не было Машкиной непоседливости, бабуниной доброй иронии, Таниной веселости. Было другое: сосредоточенность, упорство, неясная еще мне до конца цельность натуры. Асет жила глубокой внутренней жизнью, даже взгляд ее как будто всегда был направлен вглубь себя. Молчаливая, спокойная, с врожденным горским чувством достоинства, она напоминала мне героинь восточных легенд. Уже тогда можно было сказать, что Асет со временем превратится в девушку необыкновенной красоты. Белокожая, с тяжелыми черными волосами, она была хорошо сложена, и не составляло труда представить, как через несколько лет к ее ногам падут многочисленные поклонники.
Но тогда, долгой зимой девяносто шестого года, Асет было страшно и трудно. Она походила на диковинное растение, которое безжалостно вырвали с корнями из родной земли и насильно воткнули в новую, чужую: ну, попробуй выжить…
Ей было тяжело и душно в новенькой с иголочки комнате, в этом доме, в городе-полумиллионнике, где по улицам неслись потоки машин, а по тротуарам ходили сотни людей, совсем не похожих на тех, кто окружал ее в детстве. Она боялась всего: одноклассников, учителей, шума за окнами, хлопанья подъездной двери. Боялась бабуни, отца, деда, да и меня саму – боялась. Нет, не боялась – дичилась.
Она почти бесшумно передвигалась по дому, старалась быть незаметной, прозрачной. Часами сидела в своей комнате на кровати, подобрав под себя ноги, и что-то рисовала в альбомах, которые я покупала ей пачками. Любила простые карандаши. Цветные, казалось, тоже пугали ее. Любила книги, хотя чтение на русском давалось ей тяжело. Ей даже разговаривать со мной было трудно – не хватало слов. И еще она осознавала свой акцент, может, поэтому старалась говорить мало и коротко. Дед вычитал в каком-то словаре в библиотеке, что ингушский язык характеризуется обилием согласных, смычно-гортанных, а по мне просто режущих слух русского человека. Он переживал: убрать акцент будет трудно.
- Ей нужно время, - утешала меня бабуня. – Много-много времени. Наберись терпения. Жди.
Я терпела. Машке терпения не хватало. Она была разочарована:
- Ма-ам, почему она со мной не играет? Скажи ей, пусть играет! Зачем мне сестра, которая всегда сидит у себя и молчит?!
- Машка, ты бы тоже помолчала.
- Почему так?
Я села напротив дочери на корточки, приложила ее ладошки к своим щекам:
- Ну, вот ты представь на секундочку, понарошку, что меня с тобой рядом нет. Никогда-никогда нет. А есть чужие люди, которые говорят на другом языке. У тебя душа болит, а они хотят, чтобы ты с ними играла. Понимаешь, козленок?
- А когда у нее перестанет душа болеть?
- Когда-нибудь. Я не знаю.
Машка осталась сидеть на своей кровати, надув губы.
Асет пугала меня своей недетскостью, безмолвием, необычной для русского человека покорностью и даже услужливостью. Тогда я еще не знала, что ингуши приучают детей, перешагнувших определенный возраст, к труду, что ни одна ингушская девочка не позволит себе увлечься игрой, прежде чем не переделает все свои дела по дому. Я видела только, что в доме пропала грязная посуда. Исчезла сама собой, как понятие. Что в комнатах чистые полы. Что на каждой полке протерта пыль. Все, на что мне было наплевать, для Асет было важной частью жизнь. Чистота – неотъемлемая составляющая бытия. И моя одиннадцатилетняя девочка без раздумий, без скидок на возрас, без нытья, взвалила на свои плечи все то, что сама я, двадцатисемилетняя лошадь, была не в состоянии делать. Банально – не считала своим приоритетом. Через пару месяцев совместной жизни с Асет у меня стало развиваться что-то вроде невроза. Я боялась оставить в своей комнате немытую кружку, в ванной – не развешенное белье, на кухне – мусорку, забитую доверху. Я все время озиралась: что еще нужно сделать сию секунду, незамедлительно, чтобы опередить Асет, эту маленькую ингушскую девочку с повадками хозяйки дома.
Нина Семеновна Саратова, мой главный и единственный специалист по ингушскому быту, с трудом удерживала улыбку:
- А что вы хотели, Ксения Михайловна? Вас предупреждали: другая культура, другие традиции…
Я была готова к чему угодно, только не к этому. Я чувствовала себя рабовладельцем. И только твердила Асет:
- Не надо так стараться, малыш. У нас принято, чтобы родители заботились о детях.
- У нас прынэто, чтобы дэты заботылыс о родытэлах, - отвечала Асет тихо, но твердо. – Дэвочка должэн быт хозакой. Лэнывуу дэвочку ныкто нэ возмет в жоны. Одынокый жэнщын – позор рода.
- А я? – мне было смешно. - Я, по-твоему, позор?
Асет густо покраснела:
- Прастыте, доктыр… Я…
Я засмеялась, поцеловала ее в макушку:
- Ты – хорошая трудолюбивая девочка. Тебя точно возьмут в жены.
- Мэна? – растерялась Асет. – Мэна нэт. Я же ынгушка па отцу. Мой род отказался от мына.
- Здесь другие законы, Асет.
- Нэ панымау, - грустно отвечала девочка. – Я тут нычэго нэ панымау…
Другой бытовой закавыкой оказалось одеть Асет. Традиции ее народа не признавали никаких брюк, джинсов, коротких юбок, прозрачных тканей. Все должно быть достойно, а значит длинно, объемно, темно. Ходить по школе без платка – это причиняло ей боль, переодеться в физкультурную форму – настоящая трагедия.
- Вы откуда достали это ископаемое? – возмущалась директор школы. – Из всех трехсот человек только Ахриева, вечно эта Ахриева. Это просто невыносимо. Воспитывайте, в конце концов, ребенка, вы мать или кто?
- Ей нужно время привыкнуть и освоиться.
- Почему мы должны создавать ей особые условия? Почему должны идти на поводу у ее условностей? У нас есть в школе учащиеся из мусульманских семей, но они не выделяются, принимают стандарты внешнего вида!
- Они мусульмане, живущие в крупном городе, а не в чеченском селе.
- А про это вообще молчите, - махала руками директор. – Ужас что творится… Зачем я только вас взяла!
Я даже не обсуждала эти вопросы с Асет. Зачем? Причинять ей лишнюю боль? Верила: со временем она пообвыкнется, смягчится. А пока принимала внешние удары на себя. Но чем дольше мы жили вместе, тем чаще я задумывалась: настоящие трудности еще впереди. И к ним я вряд ли готова. Но мой жизненный опыт научил меня переживать неприятности по мере наступления и не бежать ни в коем случае впереди паровоза.
Настырная Машка, в конце концов, добилась своего. Только не в том виде, как ей представлялась. Асет взяла на себя обязанности старшей сестры, а это означало, что Машка оказалась под невиданным для себя доселе по жесткости и непоколебимости контролем. Утром Асет бесшумно входила в ее комнату, будила настойчиво, строго:
- Вставай. Заправляй кровать.
- Вот еще! – брыкалась Машка.
- Ты девочка. Ты должна.
- Не хочу.
- Как это «не хочу»? Не понимаю.
- Не хочу – это не хочу. Это так! – Машка закручивалась в одеяло.
- Нет такого слова – «не хочу». Не знаю такого. Вставай…
Машка нехотя сползала с кровати.
- Заправляй, - настаивала Асет.
- Не бу-у-у-ду…
- Нет такого слова.
- Отстань!
- Доктыр работает. Она главная тут. Ты должна уважать доктыра. Доктыр должен прийти и сказать: «Как здесь чисто!» Ленивая девочка – позор рода…
«Позор рода» обреченно принимался стелить кровать. Другого способа покинуть свою комнату у нее не было. За спиной стояла маленькая непреклонная ингушка. Потом Машка шла умываться под строгим взглядом глаз, похожих на спелые плоды каштана. Потом Асет плела ей косы. Машка стонала:
- Ты зануда. Я думала, ты сестра, а ты зануда. Злая-злая зануда.
- Нэ панымау, - ровно отвечала Асет.
Ее, казалось, невозможно вывести из себя. Она была тверда и непроницаема, как горная порода. И эта непроницаемость доставляла мне больше всего мучений. Я до рези в глазах всматривалась в маленькую ингушскую женщину, чтобы понять: ей сейчас хорошо? Ей плохо? Она хоть чему-то рада? Ее хоть что-то печалит? Но передо мной было ее лицо с одним и тем же выражением. Я начинала внутренне психовать.
- Ксения Михайловна, ну вы хоть что-нибудь сначала бы почитали про традиции и нравственные установки народа, к которому принадлежит Асет, - усмехалась Саратова. – Пока вы с этим не познакомитесь поближе, вы ничего про ребенка не поймете.
И я пошла в библиотеку. В пустом читальном зале сидела девчонка и смотрела глянцевый журнал.
- Мне нужно что-нибудь про традиции и культуру Ингушетии, - попросила я.
Девчонка с удивлением посмотрела на меня:
- Уже второй человек интересуется Ингушетией.
- Да? Тоже традициями и культурой?
- Нет, тот искал русско-ингушский словарь. Старик, такой представительный, как оперный певец. А вам зачем? Для научных изысканий?
Объяснять девчонке ситуацию было не за чем. И я просто кивнула головой.
Вздохнув, та ушла минут на сорок. Я ожидала увидеть ее со стопкой книг, но она вернулась с двумя научно-популярными журналами:
- Вот тут, возможно, есть то, что вас интересует.
Это было так. Я села за стол, вытащила из сумки-рюкзака блокнот и ручку и углубилась в «научные изыскания».
Выписывать пришлось много, хотя статьи были относительно небольшими. Несколько страничек были заполнены традиционными ингушскими ценностями: «эздел» - благородное поведение, «яхь» - доброе соперничество, «сий» - честь, «эхь» — стыд, «carla далар» — милосердие, «майрал» - храбрость, «денал» - смелость, «камаьршал» — щедрость, «къонахчал» — мужество, «сабар» - терпение…
Я выписывала и нормы этикета. Что-то вроде такого: «Снохе запрещено сидеть при свекре, тем более кушать при нем». Или: «отцу возбраняется брать ребенка на руки в присутствии родителей. Всякий, кто нарушит этот обычай, считается плебеем». Или: «у ингушей существует и безупречно выполняется запрет на то, чтобы оставлять родителей без заботы, помощи, ласки и доброты. Здесь вообще нет примеров, когда сыновья или дочери отдают престарелых родителей в приюты, оставляют их одних. Никакой скандал в семье не может стать основанием для ухода детей от состарившихся родителей. Тот, кто рискнул бы пойти на это, подвергся бы страшному осуждению и большой ненависти».
И еще, что я подчеркнула тремя жирными линиями: «Нельзя жаловаться и ныть. Это противно Богу».
С точки зрения кодекса ингушского народа, моя собственная семья походила на собрание умалишенных: каждый живет своей жизнью, каждый занят своим делом, каждый говорит все, что думает. Никакого понятия о приличиях.
Вот там, в библиотеке, разглядывая первую майскую листву за окнами, в мое сердце закралось сомнение: права ли я была в своем решении? Я действительно шла на поводу у собственных чувств, совершенно не беря в расчет чувства Асет. Приживется ли мой горный эдельвейс на наших равнинах?
Сомнения я понесла бабуне. Та решительно отвергла их:
- Ты же врач. Ты знаешь, что в экстремальной ситуации промедление подобно смерти. Хуже сделать нельзя, хуже уже некуда. Ты просто попыталась ее спасти. Представь, каково ей было со своим воспитанием в детском доме? Ну, хоть на минуту представь!
- Бабуня, сколько не соединяй между собой стекло и глину, граница все равно останется, - возразила я.
- Нет, останется не граница – слой клея. И поверь мне, девочка моя, в мире есть только один надежный клей. Им и пользуйся…
Нина Семеновна тоже пыталась меня приободрить:
- Вы должны быть счастливы: у вас прекрасно воспитанный ингушский ребенок.
- Это не ребенок. Это маленькая женщина. Все, что о чем она думает, как стать хорошей женой. А ей бы еще в куклы играть.
- Но это же хорошо!
- Наверное. Но непривычно. У нас же главное что? Образование.
- А она у вас старается учиться? Понимает, что в России без средней школы никуда?
- Не знаю, понимает ли. Просто – учится. Как завещал великий Ленин. Ей все это тяжело дается, но вроде не сопротивляется. Литература, вроде, нравится. Читать любит. Начала с русских народных сказок, теперь добралась до «Пятнадцатилетнего капитана».
- Скажите спасибо ее русской маме, - качнула головой Саратова. В уголках ее глаз собрались лукавые морщинки: - Эта русскость еще даст о себе знать. Обращайтесь к этой части ее души.
Задачка на два плевка: найти русскую часть ингушской души! Ау, философы, психологи, педагоги и лингвисты, объясните мне хоть в каком направлении копать! Голова шла кругом.
Дома из комнаты Машки доносился строгий, не терпящий возражений голос Асет:
- Сэстра, это нэкрасыво. Ты не… да, ты нэ стараэшса. Жэнщын должна стыратса. Тырпэныэ и стыратыност – главныст.
Судя по всему, девочки корпели над уроками. Я прошлась по тщательно убранной, практически вылизанной кухне. Сунула нос в кастрюлю на плите: так и есть, Асет сварила суп. Сама. Маленькая женщина опять меня опередила. Хотелось постучаться лбом об стену.
- Тебе легко говорить, - возмущалась Машка. – Ты большая. Когда я буду большой, тоже буду старательной.
- Нэт, - возражала Асет. – Это надо выспытыват. Это так не прыдот... Вот, молыдэц. Доктыр скажыт: «Ты хорошый доч»… Доктыр – эздел…
Я вытащила блокнот, посмотреть свои каракули. Эздел? Благородство. Благородство… Я тихо села на стул, положила голову на скрещенные руки и стала смотреть на кастрюлю. Я – эздел доктыр. Есть, чем гордиться.
Я никому не признавалась в это время, держала внутри себя, как самый огромный секрет: мне было очень трудно. Даже невозможно описать словами, насколько трудно. Если бы Асет меня не воспринимала всерьез или делала бы мне что-то назло, если бы она скандалила и капризничала, если бы пуляла из рогатки по консервным банкам – я бы знала, что делать, я бы понимала, что будет правильным, а что нет. Но каждый день рядом с маленькой ингушской женщиной ставил меня в тупик. Я чувствовала себя овцой с перманентом. Но только в одном я была уверена: прошлое не отпускает Асет. Почти каждую ночь она снова и снова проживает те страшные минуты, когда в ее фусаме бандиты режут семью на глазах ребенка.
Эту тайну Асет я узнала почти сразу. В одну из первых ночей под общей крышей. Я лежала в своей комнате и читала «Золотую розу» Паустовского, когда услышала странный звук, не то стон, не то мычание. Кто-то тянул и тянул, не прерываясь, одну ноту. Я мысленно пробежалась по клавиатуре рояля, да, ля малой октавы. И от этого ля мурашки бежали по коже. Я пошла на звук и оказалась в комнате Асет, где горел ночник. Я оставляла девочке свет, на всякий случай.
Она лежала в своей кровати, скрючившись, и лицо ее, изящное, благородное, было искажено. Она мычала, не размыкая губ, и тяжелая складка рассекала ее белоснежный лоб. Такое выражение лиц я встречала часто. В госпитале. В момент сортировки или когда каталку везли в оперблок. Такие лица обычно бывали у мужчин, которые еле-еле терпели боль, стараясь сохранять мужество перед персоналом.
Я не знала, нужно ли будить ребенка. Поэтому просто осторожно прилегла рядом и, как научила меня когда-то бабуня, стала дуть на лоб Асет, разглаживая большим пальцем левой руки складку на переносице:
- Тс-ш-ш-ш… Тс-ш-ш-ш…
- На-а-ани..., - прошептала Асет. Лицо ее смягчилось. – На-а-ани…
Я все так же осторожно коснулась губами детского лба и лежала так, пока девочка совсем не успокоилась.
Я ничего не сказала ни Асет, ни бабуни, ни Тане. Вообще никому. Это – слишком личное. Это только для меня и нее. Нет, только для меня.
Я осознала и еще одну трудность, с которой столкнулась Асет в нашей семье. Отсутствие главного мужчины. Того, кому подчинялись бы все остальные. Он должен был выполнять для нее роль камертона, но в доме камертонами были женщины. Дед безоговорочно подчинялся бабуне, отец находился в тени Тани, а я и вовсе была одна. Девочка находилась в растерянности. Но исподволь, украдкой она всматривалась в наших мужчин. И выбрала для себя главой отца, которого называла «нан-да».
Он был самый спокойный и тихий человек в нашей семье. Когда Таня уезжала на очередные гастроли, он полностью погружался в работу. И порой до глубокой ночи засиживался за столом, где были разложены ноты. Я укладывалась спать и бросала на окна родительского дома взгляд. Мне был виден желтый круг света настольной лампы и безмолвный силуэт отца.
Девочки в мои дежурства проводили вечера со старшим поколением. Асет долго наблюдала за отцом в приоткрытую дверь. Однажды скользнула в комнату черной тенью, спросила:
- Можно?
Отец поднял голову, потер правой рукой усталые глаза:
- Конечно. Никогда об этом больше не спрашивай, просто – входи.
И снова устремил задумчивый взгляд в нотную тетрадь.
Асет села в кресло напротив рабочего стола моего отца, подобрала под себя ноги, укрыла их подолом длинной черной юбки и стала смотреть на него немигающими глазами. Она могла так сидеть часами, ни о чем не спрашивая. Им, кажется, было приятно молчать вдвоем.
Когда Асет освоилась и немного осмелела (сколько прошло? Месяц? Два?), она спросила:
- Что вы делаете?
- Переложения.
- Не понимаю…
- Это ноты, девочка. Вот авторские, а вот те, что пишу я.
Асет отрицательно помотала головой: не понимаю.
- Представь, что великий композитор написал великую музыку для великого пианиста. А я хочу, чтобы эту музыку исполнял не один пианист, а несколько людей, причем на струнных инструментах: две скрипки, альт, две виолончели. Значит, мне нужно написать для них ноты. Так, как это задумал автор. Я должен понять, какой фрагмент музыки может быть сольным для виолончели, какой – для фортепиано, а какой – для скрипки или дуэта. А еще они должны играть вместе, и это должно быть красиво и правильно. Вот я и пишу.
- Разве музыку пишут в тишине? – удивилась Асет.
- Музыка у меня вот здесь, - отец постучал карандашом по лбу. – Мне не нужно даже садиться за инструмент.
- А вы умеете?
- Что умею?
- Играть вот на этом, - Асет кивнула на закрытый рояль.
- Конечно.
- Никогда не слышала.
- Что не слышала? Как звучит рояль? – отец был поражен.
- Я слышала это… пианино. В школе. Давно.
- Если хочешь, я могу тебе сыграть.
- Нет, - замотала головой Асет. – Это трудно. Вы устанете. Вам надо писать музыку.
- Я люблю играть на рояле, - признался отец. – И с удовольствием сыграю тебе.
Асет смутилась. Почти спряталась в своем кресле.
Отец открыл инструмент, задумался на несколько секунд, выбирая из своей бездонной внутренней кладовой музыку для старшей внучки. Выбрал Рахманинова.
Асет сначала смотрела на руки отца. Потом перевела взгляд на лицо и замерла, завороженная. Кажется, ее, так же, как и меня в детстве, поразило: как это невысокий худой человек может играть такую мощную музыку? Неужели это его руки извлекают из инструмента то нежные, то страстные звуки? Отец поразил Асет в самое сердце.
Она сказала мне на следующий день, когда я пришла с ночного дежурства:
- Ваш отец великий человек.
Великий человек, согласно кодексу Асет, нуждался в заботе и опеке. Забота первая – чтобы никто не мешал ему писать великую музыку. Забота вторая – чтобы у великого человека были силы. Поэтому Асет стала приносить «нан-да Мыхаылу» стакан чая. Причем заваривала чай на свой манер, по обычаям своей семьи. Садилась в кресло и ждала, пока отец его выпьет. Когда отец замечал стакан или кружку, то поднимал на Асет благодарный взгляд и кивал: спасибо, девочка…
Дед не то, чтобы стал ревновать отца, но тоже хотел стать для Асет «великим человеком». Он нашел свой способ – повел девочку в оперный театр. А в антракте, пока народ стоял в буфете за коньяком и шампанским, прогуливался с Асет по фойе, мимо фотографий труппы. На одной стороне – артисты и музыканты действующие, на второй – те, кто создавал историю театра. Портрет деда в образе какого-то оперного персонажа, висел на второй стене.
Асет была потрясена:
- Это вы?
- Я, - гордо отвечал дед.
- Вы тоже… на пыанынэ?
- Я – певец. Я много лет выходил на эту сцену, и публика рукоплескала мне.
Асет потеряла дар речи. Деду теперь тоже полагался свой стакан чая. Бабуня наблюдала за этими вечерними ритуалами с насмешливостью:
- Мужики, одно слово…
Она прекрасно видела, что Асет сторонится ее. Когда бабуня приходила к нам, Асет бесшумно растворялась в недрах квартиры: только что была – и нет, ищи, где хочешь. Бабуня инспектировала сияющую чистотой кухню, сверкающие кастрюли, ступала по свежевымытым полам и хмыкала себе под нос:
- Дела-а… Ваша «йи» отправляет бабушку куда подальше.
- Бабуня, твоя шутка не «эздел»…
- Че-его-о?! Пойди рот с мылом вымой, охальница!
- Слушай, а тебя реально не задевает то, что Асет тебя избегает? – подколола я бабуню.
- Нет, - пожимала плечами бабуня. – Как там, в школьном курсе физики: два одноименных заряда отталкиваются?
- Это вы – два одноименных заряда?
Бабуня укоризненно вздохнула. Я оторопело посмотрела на нее. Ничего общего. Ни-че-го!
О внутренней жизни Асет я узнавала понемногу из ее рисунков. Те самые альбомы, за которыми она просиживала часами. Один – маленький, как блокнот – носила с собой. На их страницах было то, о чем маленькая ингушская женщина никому не хотела рассказывать. Там были дома с плоскими крышами, горы, река, стремительно бегущая по камням. Были люди, нарисованные неумело, по-детски неуклюже: женщина в платке с запеленутым младенцем на руках, мужчина, сидящий за столом, девочка, играющая во дворе. Здесь было все, что она знала о прежней жизни. Здесь было и нынешнее, были мы: отец, работающий с партитурами, бабуня у плиты, дремлющая Таня, была Машка, была и я, с книгами и без книг. Она рисовала это не при нас, по памяти. Пыталась рисовать лица, без знания анатомии, без владения художественным штрихом, только линии, только простой карандаш. Но меня удивляла ее точность: каждого человека, запечатленного в этих альбомах, я узнавала безошибочно.
Я чувствовала: это не просто отдушина, это нечто большее. Дар. Вопрос, может ли ингушская девочка позволить себе реализовывать талант? Ответить на него могла только Асет. Но как к ней подступиться? Какие слова подобрать? Можно, конечно, взять за руку и отвести в художку. Она подчинится, она так воспитана. Но это могло быть насилием над ребенком, которому и так досталось в жизни.
Я показала рисунки Асет бабуне.
Да перебирала их и улыбалась:
- Она еще с сюрпризом, эта малышка!
- Талант?
- А ты смотришь на ее рисунки только как зритель? – хмыкнула бабуня.
- А как еще на них можно смотреть? Как психологу? Ну, цвета избегает. Это нормально в ее случае. После пережитого видит только черное и белое. Немного серого.
- Ты подумай немного, Ксюша. Асет, кажется, не мусульманка. Ну, или не воспитана в традициях мусульманства.
- С чего ты взяла?
- Она рисует людей. Рисовать живое аллах запрещает.
- И что? Она по-твоему православная?
- Ни то, и ни другое. Никто.
- Как это?
- Примерно так, если я еще из ума не выжила: жили-были ингушский папа и русская мама. Встретились в каком-нибудь институте в конце семидесятых. И не было тогда ни мусульман, ни православных, ни иудеев, ни кришнаитов. Были атеисты и коммунисты. Люди женились, не обращая внимания на религию, - она была под запретом. Спокойно переступали через традиции рода: молодые, горячие, смелые. Одна такая у тебя под носом работает. Зулия.
- Причем тут Зулия?
- У твоей татарочки муж – очаровательный молдаванин.
- Откуда ты знаешь?
- Ну! – засмеялась бабуня. – Тебе надо немного больше знать о людях, с которыми ты проводишь времени больше, чем с семьей…
- А что с детьми?
- А дети сами определятся, когда вырастут, кто они и какую веру выберут.
- Думаешь, у Асет так было?
- Похоже, что да. В ней сильны традиции ее семьи, отец строил отношения так, как было принято в его доме, мать уступала.
- А может наоборот – держала его в кулаке? – предположила я.
Бабуня расхохоталась:
- Если бы она была такой, то твоя Ася со своей железной хваткой уже бы всем домом верховодила.
- Как ты ее назвала? Асей?
- Нормальное имя. Ты называй ее, как хочешь, это твое дело. А я буду Асей звать.
- Как думаешь, ей надо в художку?
- Надо. Только не вздумай это слово при ней произносить.
- А что я должна ей сказать?
- Спроси: «Хочешь учиться»?
- Она ответит: «Нэ панымау».
- Ты сначала спроси! – бабуня окинула меня взглядом, насторожилась: - Слушай, а ты что, курить бросила?
- Ты видела когда-нибудь, бабуня, морду разъяренного гризли? Вот чтобы прямо тебе в лицо дышал? А я видела. Больше не хочу.
Ох уж этот Ортынцев-старший-из-детей! Он учил меня водить «ниву», слегка подержанную и купленную, кстати, по его совету: все равно навоз возить, чего выпендрироваться? Мы были на окраине города, в промышленном районе, и моя спина уже взмокла от напряжения. Я съехала на обочину, хотела закурить, но Антон вырвал сигарету у меня из зубов (челюсть чудом осталась на месте) и вышвырнул ее в окно. Туда же полетела пачка.
- Я тебя предупреждал, - сдержанно сказал гризли, впившись взглядом в мое лицо, и взгляд был совсем не сдержан и сулил мне хук справа, если я начну артачиться.
- Дурак, - констатировала я.
Гризли рассвирепел:
- Яснова, если бы ты знала, как я устал от тебя! У тебя вечные просьбы, тебя всегда от меня что-то надо! Но когда я прошу выполнять мои просьбы, эта женщина со скверным характером называет меня «дураком». Совесть есть?
- Я думала, ты друг.
- Друг. Именно, - гризли воздел к потолку указательный палец. – Обо мне надо заботиться, а не ездить верхом на загривке! А, вот еще. Даже не вздумай меня просить копать вашу плантацию бамбука!
- И не собиралась.
- Ехай давай, - велел гризли.
Я поехала.
Я не обиделась на гризли. Все честь по чести: он обучил меня искусству вождения, я бросила курить. Антон натаскал меня достаточно, чтобы я начала перемещаться по городу самостоятельно. И даже отвезла на майские праздники бабуню и деда в родовое поместье. Багажник и часть заднего сидения были заставлены ящиками с рассадой.
После майских я собрала рисунки Асет и, выкроив в плотном рабочем графике день, отправилась в художественную школу. Я никого там не знала, и была очень настороженной, всматриваясь в лица людей, которые здесь работали. Они разглядывали рисунки, перешептывались. Один – молодой мужчина с бородкой – сказал:
- Приносите документы, она будет проходить испытания на общих основаниях. Но у вас всего пара недель на подготовку.
- А испытания будут сложными?
Мужчина усмехнулся:
- Вряд ли. Если честно, сейчас не так много детей. Это те, кто родился еще при советской власти. Года через три мы будем ловить ребят на улицах и уговаривать их учиться у нас. Демография, знаете ли… Просто: готовьтесь. Пусть рисует картинки к сказкам. И еще: я не видел ее рисунков красками. Только простым карандашом. Она не любит краски?
- Нет. Просто пока она видит мир черно-белым.
- Почему? – удивился мужчина.
- Так бывает…
- Не бывает, - возразил преподаватель. – Девочки – это живопись. С младенчества цветные платьишки, бантики, туфельки в тон…
Я усмехнулась. Мало же ты знаешь, мил человек, про девочек, особенно про ингушских…
Тем же вечером я вошла в комнату Асет, присела перед ней на корточки, как обычно присаживалась перед Машкой. Так лучше говорить: она видит мои глаза, я вижу ее. На равных. Как принято у нас. Приложила ее ладони – такие красивые, такие нежные – к своим щекам:
- Ася, ты любишь рисовать?
Девочка вспыхнула. Смутилась.
- А хотела бы научиться рисовать как настоящий художник?
- Нэ панымау…
- Ты знаешь такое слово – «хочу»?
Асет напряглась:
- Доктыр, я старшый ыз дытэй. Я дэлау то, что гыворат взрослыэ.
- Нет-нет, малыш. Я не об этом. Понимаешь, у нас часто спрашивают друг друга: что ты хочешь? Потому что мы не умеем читать мысли друг друга и угадывать желания друг друга. Мы спрашиваем: что ты хочешь? Что тебе нужно, чтобы стать счастливее? Дети спрашивают родителей. Родители спрашивают детей. И я спрашиваю тебя: ты хочешь научиться рисовать? Чтобы все было по-настоящему?
- Нэ панымау…
- Ты понимаешь. Ты просто не привыкла к этому. А я хочу – слышишь? – я хочу, не приказываю, а именно хочу, чтобы ты смогла исполнить свои желания. И если ты хочешь учиться, то мы с тобой поступим в школу, где этому учат. Это трудно. Это займет несколько лет. Но если тебе там не понравится, если ты передумаешь, ты уйдешь оттуда в любой момент. Решайся, малыш. Скажи мне, чтобы я поняла тебя…
Асет вдруг заплакала. Слезы, горячие, соленые, катились из ее глаз (первые, первые слезы в нашем доме!), обжигали мои пальцы, но она кивала головой: хочу, хочу, хочу!!!
- Я нарысоват нани. Дади. Всэх. Я ых забыват. Я думыу о ных, а оны – нэт, ых лыц нэт… Я страшно…
Я крепко-крепко прижала Асет к себе, как тогда, когда мы ехали из детского дома. Плачь, малыш, плачь. Слезы – это здорово, это значит, ты оттаиваешь…
Первый день рождения Асет в нашей семье мы отметили весело, в лучших своих традициях. Бабуня пришла ко мне часов в шесть утра, и до пробуждения девочек мы успели накачать с помощью велосипедного насоса несколько десятков воздушных шаров и развесить их по всей квартире. В комнату «йи» поставили букет тюльпанов, выросших в родовом поместье, а в тапочки у кровати насыпали шоколадных конфет. Подарки Асет искала вечером по карте, которую я рисовала в ординаторской во время дежурства. Был торт со взбитыми сливками и двенадцатью свечами. Были молочные коктейли. Но главное – вечернее пение: дед, отец, бабуня, я и Машка. Нам очень хотелось, чтобы Асет хоть раз улыбнулась. Но улыбки не было. Впрочем, не было и ее обычного настороженного ищущего взгляда. Скорее, растерянность. И растроганность. Влажные глаза, которые Асет прикрывала густыми ресницами-веерами, чтобы не выдать себя. Она слушала семейные песни, прижавшись ко мне всем телом, справа прижималась Машка. Я чувствовала, как наши легкие резонируют, добираясь до высоких нот.
Пятый класс Асет окончила на тройки. Все по справедливости: Асет из вежливости учится, учителя из вежливости ставят трояки. Не из вежливости, конечно, а чтобы не портить общую картину успеваемости, но это более-менее честно. Только по труду была твердая пятерка. И это не удивляло. Удивляло: почему по рисованию трояк? Учительница сказала:
- Она не выполняет мои требования. Я говорю: рисуй красками. А она берет черный карандаш. Я говорю: давай помогу, начинаю раскрашивать, а она прямо замирает, взгляд такой, словно горло сейчас перегрызет. Пока не научится слушать старших, будет с тройкой ходить.
Это ее упорное отрицание цвета не позволило поступить в художку на общих основаниях. Ее оставили как кандидата: если с курса кто-то уйдет, Асет займет его место. При условии, что она начнет использовать цвет. Других вариантов нет.
Я пообещала руководителю курса, знакомому уже мужчине с бородкой:
- К осени она возьмется за краски и цветные карандаши.
У меня не было ни тени сомнений. Боль не может быть вечной. А лето – летом расцветает все, что не успело зацвести весной.
На каникулы я отвезла семью в родовое поместье. Показывала Асет наши владения:
- Тут у нас сад… Здесь мы шашлыки жарим, когда есть настроение. А здесь обычно гамак висит, видишь, отметины на стволах? Надо деда попросить подвесить, у него ловко получается… А тут обычно я валяюсь прямо в траве и книжки читаю. В августе получаю иногда яблоком по башке… Это у нас огород: морковь, свекла, лук, там какая-то зеленушка, травы пряные, все такое… Сюда без бабуни не суйся – она единая владычица и госпожа.
Асет шла рядом и разглядывала высокую неуклюжую теплицу из деревянных рам и полиэтилена, парники, грядки в грубо сколоченных досках, кусты чубушника и уже отцветшего жасмина, плетистые розы на самодельных шпалерах, компостные ящики хитроумной конструкции, выдуманной бабуней и воплощенной руками деда.
- Хырошо, - сказала Асет. – Но многы дэл…
- Какие у тебя тут дела, малыш? Тут только отдыхать. Хочешь – рисуй, хочешь – книжки читай, или загорай, тебя никто не видит. А можно бегать купаться на реку, только обещай быть осторожной. Я вообще воду видеть не могу.
- Пачыму?
- Не могу, и все. Иди лучше переоденься, жарко же…
Асет не умеет бездельничать. Я уже заметила, каким взглядом она окидывает грядки и кусты, оценивая фронт работы. Трудоголик.
Она выходит из дома в летнем сарафане, голубом в мелкий белый цветочек, сверху старая рубашка моего отца, рукава закатаны до локтей, голова, как обычно, повязана косынкой. Другая косынка, «йоккхи саг», уже белеет в малиннике.
- Пымоч, - объясняет Асет и машет рукой в сторону бабуни.
- Поиграла бы. Вон Машка, уже на велосипеде умчалась.
- Она малынкыа. Пуст.
До вечера, когда мне нужно будет вернуться в город, еще несколько часов. Я беру пластиковое ведро и покорно плетусь в огород, на морковные грядки, убеждая себя, что сегодня я точно буду выдирать только сорняки.
Дед шаманит на костровой площадке, бабуня просила его сжечь обрезанные сухие ветки.
Из малинника доносится тихий разговор:
- Ну, конечно! Твой «доктыр» в твоем возрасте – это был действительно полный эздел! То с мальчишками подерется, вся физиономия в царапинах, то валерьянки на мой коврик нальет. Заберется на забор и сидит на нем, как кошка уличная, дымит бычком, думает, ее никто не видит…
- Я вас слышу! – заорала я из морковника.
- Мы знаем! – крикнули в ответ.
Бабуня продолжила, нисколько не смутившись:
- Она-то знает, что такое голод. И грязь. И что это за беда страшенная – пьющая мать…
Асет что-то спросила.
- А у нас пьют, - сердито ответила бабуня. – Когда мужик пьет – плохо, а когда мать – вообще горе горькое… Думала: девчонка-то не выправится… Здесь подвяжи… Молодец. А Таня? Думаешь, легко в девятнадцать лет мать потерять? А деду как было смотреть на жену, которая от рака сгорает? Нет, Ася, горе – оно в жизни каждого случается. Не такое, как у тебя, врать не буду, но сверх силы никому не дается. Вот сколько можешь выдержать – столько и будет. Ты, значит, сильная. Маленькая, а сильная…
И тут я поняла, почему бабуня назвала себя и Асет «одноименными зарядами». Это же было совершенно очевидно. Вот же: две сироты. Разница невелика: одна – уже йоккхи саг, вторая – не вошла в подростковый возраст. У одной близкие умирали на глазах от голода, мучительно и долго, вторая лишилась семьи в одну ночь. Обе хлебнули горя и страха и были на грани смерти: одна хотела замерзнуть лютой ленинградской зимой, вторая получила тяжелейшее ранение. Обе спаслись благодаря человеческой доброте. И для той, и для другой честь – не понятие из словаря с пометкой «устар.», свои принципы отстаивать умеют. Потому, что обе – намного сильнее, чем кажутся. Внутри них не кости и мышцы, а стальная арматура.
- Ася, идем заниматься, - зовет дед. Ему скучно одному караулить костер.
Асет идет к нему.
- Мы позанимаемся полчасика, и будешь отдыхать, - говорит дед.
Он уже месяц бьется над тем, как смягчить говор Асет. Взял в библиотеке пособия по логопедии, пробовал и так, и эдак, но победить смычно-гортанные звуки ему пока не удалось. Сегодня дед хочет испытать очередной способ. Музыкальный. Он подумал, что если звуки не проговаривать, а пропевать, то Асет почувствует, как должен работать речевой аппарат русского человека. Мы с бабуней исподволь наблюдаем за ними: она – из малинника, я – из морковника.
- Надуй щеки, - велит дед. – Как будто шарик воздушный у тебя во рту. Вот… И дуй…Со звуком: з-з-з-з… Нет, смотри…
Набирает полный рот воздуха и принимается зудеть. Поясняет:
- Язык в нижние зубы упирается. А связки вообще свободные…
- З.. з.. з…
- Дуешь и зудишь. З-з-з-з…
- З-з-з-з…, - покорно повторяет Асет.
- И теперь звук «у» добавим: з-з-з-зу-у-у-у-у…
Дед старается. От старательности выпучивает глаза. Асет неожиданно прыскает, прикрыв рот ладошкой.
- Что смешного? – притворно обижает дед. – Зу-зу-зу, зу-зу-зу, ничего я не ска…зу!
Асет хохочет, запрокинув голову. Звонко. Свободно. Смех летит по саду. Бабуня привстает со своей скамеечки. Полотняные подвязки для малины падают в траву.
- Мя-мя-мя, - дурачится дед, вращая вытаращенными глазами. – Не сожрать ли воробья?
Смех Асет становится громче:
- Вы балуэтэс…
- Мне можно, - рычит дед, - я тут самый главный…
- Я тебе сейчас покажу, кто тут главный, - кричит бабуня из малинника, потрясая кулаком в воздухе. – Зюкать-то перестанешь…
Асет переглядывается с Петром Николаевичем, и он тоже принимается хохотать.
Я чувствую ком в горле. Ну, здравствуй, девочка Асет, моя беззаботная смешливая «йи»… Смейся, пожалуйста, хохочи до слез, до упаду, впусти в себя это июньское солнце, зелень сада, запах влажной земли, будь тем, кем ты и должна быть, - ребенком, подростком, девочкой в сарафане, а не маленькой хозяйкой…
Через пару часов я уезжаю на работу. Пробираюсь по запыленным уже дорогам и представляю, какой хороший вечер ждет моих. Бабуня накроет ужин на веранде: тушеный картофель с мясом и салат из первой зелени, собранной с наших грядок. На перилах, по периметру, расставят дымящиеся спирали, отгоняющие комаров. Голубоватые завитки дымка будут подниматься в верх. На столе будет стоять лампа, и ночные бабочки закружатся вокруг абажура. Возможно, бабуня расщедрится и выставит на стол бутылочку домашней наливки, вишневой или смородиновой. Они с дедом выпьют по рюмочке, здоровья для, и обязательно станут петь. А девчонки будут сидеть, опершись подбородками на ладони, и слушать. Машка, возможно, начнет подмурлыкивать, а Асет прикроет глаза темными веерами ресниц и задумается о чем-нибудь хорошем…
Я пребывала свое дежурство в этом блаженном настроении, вызывала в своей памяти беспечный золотистый смех Асет, подвязки, настриженные из старой простыни, падающие в малинник. И даже звонок из приемного не испортил праздника:
- Ксения Михайловна… Ха-ха… Приходите, у нас тут цирк приехал… Хотели выгнать, но… ха-ха… Работы на пять минут…
И приступ смеха на том конце провода.
Пожала плечами. Пошла в приемный. На лестнице встретила Щепина:
- Вас тоже на цирк позвали, Валентин Егорович?
- Сейчас мы им языки загипсуем, посмотрим, как они смеяться будут…
В приемном нас ждали два мужичка лет пятидесяти, изрядно пьяные, но одетые парадно, в твидовых брюках и разноцветных пиджаках. «Новые русские».
- Приятно видеть, как люди готовятся к встрече с российской медициной, - желчно заметил Щепин.
Возле мужичков терся паренек с «неотложки». Если мы откажемся взять этих красавцев, ему придется везти свое нетрезвое шапито в другую больницу.
Дежурный фельдшер Копалкин за столом, должный заполнять документы, сидел в самом развеселом настроении:
- Ксения Михайловна… Валентин Егорович, ну, пожалуйста, ну давайте их возьмем… Ха-ха-ха…
- Что тут?
Паренек со «скорой», устремив подозрительно сосредоточенный взгляд в пол, забубнил:
- Две травмы. Перелом руки и отрыв мочки ухи.
- Отрыв чего?!
- Мочки уха. И хрящ, кажется, повредили… Тут дел-то вам на десять минут. И пинком их по домам.
Мужички обиженно переглянулись между собой. Они рассчитывали на куда большее внимание с нашей стороны. Кажется, тот, который был со сломанной рукой, находился под такой дозой, что она работала как обезболивающее. Второй – с физиономией измазанной кровью – старательно таращил на нас глаза, которые слипались сами собой. Пациент старался не вырубиться при нас. Я даже оглянулась в поисках салатника с «оливье», чтобы сервис наш был на самом высоком уровне.
- Вы где таких клоунов подобрали? – поинтересовался Щепин.
- В ресторане. В «Мадам Баттерфляй».
Мы со Щепиным удивленно переглянулись: заведение дорогущее, клиентура специфическая. Пристальней всмотрелись в пациентов. Ничего знакомого. Два изрядно косых мужичка.
Тут паренька со «скорой» пробило. Он захохотал так, что мы со Щепиным буквально подпрыгнули. Вот почему этот, так сказать, коллега докладывал нам, глядя в пол, - чтобы не ржать на весь приемный покой. Не смог. Сорвался. Поплелся к выходу, утирая слезы рукой.
- Что смешного? – мы со Щепиным ничего не понимали.
- А ничего, - сурово сказал мужик с оторванной мочкой уха. – Мне вот ваще не смешно.
И упал лицом в стол фельдшера.
- Капец мужику, - констатировал Копалкин. – Надеюсь, нос остался целым.
Я принялась трясти уснувшего пациента:
- Пойдем, милый, в смотровую…
Персонал приемного не торопился помочь. Он еще не пришли в себя. Я грешным делом подумала, что Курицын накапал им в чай что-то из своих волшебных снадобий. Попросила вызвать Нину Семеновну.
Мужичок решительно сбросил свой светло-коричневый пиджак, полез на стол. Растопырился как морская звезда. Сейчас точно выключится. Я принялась осматривать надорванное ухо.
- Кто это вас так? – спросила, чтобы пациент не уснул в ожидании хирургической сестры.
- Один пацак. Маймуно, виришвило!
Понятно. Поклонник «Кин-дза-дзы». Интеллигент.
- И зачем пацаку понадобилось ваше ухо?
- У меня день рождения, - коротко пояснил мужичок, поморщившись от боли. Хрящик-то ему повредили. Придется делать еще и внутренний шов.
- И что? – я все еще не понимала.
- Что-что! – мужичок внезапно испытал прилив сил, подскочил на столе, свесил ноги в цветных носках. – Говорю вам, у меня день рождения. Ресторан. Все дела. Жена рядом, такая… силиконовая. Знаешь, сколько я за этот силикон отвалил? И тут этот, пацак. Кричит: «С днем рождения!» И давай меня за уши тянуть… Перестарался.
Я остолбенела и с выражением крайнего любопытства уставилась на представителя планеты Плюк.
- Хорошо, а этот, со сломанной рукой?
- Я ему говорю: «Слышь, пошли покурим…»
- А он?
- А он в дверь. А там двери тяжелые, в этой баттерфляе. И я так прицелился… И ногой по двери: на!
Я сложилась от смеха.
Силы оставили пациента, и он навзничь упал поперек стола. Голова его безвольно свесилась, замерли ноги в цветных носках. Уснул, страдалец.
Нина Семеновна застала меня в полном воодушевлении:
- О! У вас тут товарищ с индивидуальной анестезией, - и выразительно помахала рукой перед носом, разгоняя выхлопы. – Что самогонка, что коньяк – все одинаково воняет.
Мы переложили мужика, санитарка Авдотьева прижала руки пациента, чтобы тот ненароком не засадил по физиономии Саратовой, делающей новокаиновую блокаду. Именинник взялся стонать и предпринял пару попыток освободиться от клещей Авдотьевой, но той было силы не занимать…
Проблемой оказалось не пришить ухо, а растолкать заштопанного пациента. Ему в какой-то момент совсем похорошело, и он даже принялся сладко всхрапывать, чем вызвал у нас общий приступ зависти.
Друзья с планеты Плюк встретились снова в зале приемного. Пацак со сломанной рукой стал возмущаться, почему мы отпустили карету «скорой», потому как им немедленно надо вернуться в «Баттерфляй» к гостям. Авдотьева сунула ему под нос крепкий кукиш. Пацак принялся рыться в карманах пиджака благородного цвета «бордо», достал оттуда мобильный телефон и стал вызванивать собственного водителя. В ожидании транспорта пацак с пришитым ухом, забинтованный по самые брови, спал, заботливо уложенный на банкетку приемного. Мы с Саратовой не стали дожидаться продолжения программы шапито и вернулись в отделение.
- Вот почему не завидую ребятам со «скорой», - сердилась Саратова. – Как пятница-суббота – одни синенькие. Пока до больницы довезешь – всю машину изгадят. А убирать кому? Или начнут кулаками махать, все по морде норовят. А рядом, может, в соседнем доме реальный человек, которому помощь нужна. А ты тратишь время и лекарства на этих синюшных. Тьфу!
Чуть поостыла и выдала новость:
- К нам пополнение едет. Питерская школа, а не Мухосранск какой-нибудь.
- Кто едет?
- Хирург новый. С женой, то ли гинеколог, то ли акушерка, в общем, из той сферы.
- Опытный?
- Говорят, рисковый, голова горячая.
- А что это им в Питере не сидится?
- Жене вроде климат не подходит. А, может, надоело все, решили жизнь с чистого листа начать.
- У нас-то, конечно, теплее. До моря на тысячу километров ближе… Только как бы этот рисковый от наших темпов не сбежал.
Мы обе фыркнули, вспомнив об одном и том же – позорном побеге Калитина с нашего медицинского фронта.
Калитин сломался на майской доставке «горячего». Точнее, на «подкидыше». Так у нас называли раненых, находящихся ближе к смерти, чем к жизни. Когда коллеги в полевом госпитале проводят сортировку доставленных с поля боя, то оказываются перед выбором: спасать того, кого можно спасти, или бросить все силы на того, кто уже одной ногой заступил за пограничный столб Харона. И если выбор падает не на него, то такого пациента грузят в вертолет в надежде, что он сумеет дотянуть до военного госпиталя на мирной территории, и там-то его, конечно, спасут.
«Подкидышей» у нас, к чести коллег, было мало. И они редко дотягивали до операционного стола. Но этот дотянул. Он лежал на каталке в приемном покое, с забинтованным лицом (обожженным до мяса), с напитанной кровью повязкой, наложенной прямо поверх нательного белья и скрывающей развороченные внутренности, левая рука оторвана выше локтя. Было чудом, что он еще жив. И теперь ждал своей участи, то проваливаясь в небытие, то выныривая на поверхность и страшно скаля от боли изувеченный рот. Ортынцев попросил Фильшина:
- Юра, выключи его.
- Ага! Я его выключу, а он ноги протянет.
- А так он их протянет до того, как попадет на операционный стол.
- Нашел себе коновала по усыплению бездомных собак, - разозлился Фильшин, но пошел к себе за волшебным снадобьем.
Ортынцев тоже решал задачу: кого поставить на операцию и с вероятностью 99,99% подставить под комиссию по изучению летальных исходов. Должность заведующего обязывала его взять ответственность на себя, но другие «горячие» пусть и были менее тяжелыми, тоже требовали искусного врача.
Я сказала Ортынцеву:
- Ставьте меня и Калитина, как наименее ценных членов экипажа. Шансов у парня почти нет. Зачем вам тратить время на безнадежного?
- Нужен третий, - раздумчиво отвечал Ортынцев.
- Я буду третьим, - вызвался Щепин. – Моих тут немного, наши справятся. А я ему, если он, конечно, дотянет, такую культю соберу – до ста лет сноса не будет.
- Давайте, Валентин Егорович. Заодно за желторотиками присмотрите.
Так «подкидыш» оказался у нас.
Минно-взрывная комбинированная травма. Головоломка даже для опытного врача. За что хвататься в первую очередь? Взялись за гематоракс, скопление крови в щелевидном пространстве между висцеральным и париентальным листками плевры легкого. Фильшин глаз не спускал с пациента, готового в любой момент испустить дух.
- Что, Ксения Михайловна, любили в школе уроки труда? – пульнул мне старую шутку Щепин.
- Нет, - честно ответила я. – Но я специалист по прополке моркови и свеклы. Пинцет!
Сначала из раны предстояло выбрать все, что туда прилетело с ударной волной (траву, землю) и то, что прихватило у самого пациента - осколки ребер. Вторым пинцетом управлял Калитин.
- Что, Сергей Иванович, нравится вам быть хирургом? – ехидничал Щепин. Саратова ухмылялась в маску.
В операционной стоял удушливый запах горелого человеческого мяса. Сергей Иванович был белым, как стерильная марля, и, казалось, в любую секунду готов грохнуться на пол без сознания. Щепин ассистировал хладнокровно и почему-то был уверен, что наш «подкидыш» выкарабкается на поверхность. Уцепится остатками зубов за белый свет и дотянет на морально-волевых.
И он тянул. Тянул, несмотря ни на что. Фильшин изумлялся:
- Живучий какой. Не иначе, бабка в детстве заговорила…
Живучести «подкидыша» хватило даже на изыски Щепина, пообещавшему пареньку хорошую культю. Калитин в травме никогда не ассистировал, похоже, про операции на отрывах конечностей знал только по учебникам. Поэтому когда Щепин освободил локтевую кость, вернее, то, что от нее осталось, от кожи и мышц, создав задел для будущей культи, и вооружился ножовкой, Калитин отшатнулся от стола.
- Стоять! – скомандовал Щепин. – Стоять и держать, пока я буду пилить!
Калитин честно навалился на плечо пациента, но когда услышал характерный звук ножовки по кости, снова отшатнулся, на ватных ногах сделал три шага в сторону и, сорвав маску в лица, согнулся в приступе рвоты.
- Сопляк, - злобно зашипел Валентин Егорович. – Гоните его в шею отсюда… Нина Семеновна, прикройте этот позор чем-нибудь…
Саратова безмолвно отошла от стола и бросила на «позор» стерильную пеленку.
Калитин сам убрался из операционной. Держать пациента пришлось мне, хотя массы моей не хватало, и Щепин злился:
- Вам опилок на даче не хватает?!
В ординаторской с Калитиным случилась настоящая истерика:
- Хватит с меня! Это невыносимо! Это дикость, просто дикость!
Он сидел на диване, бледный, лицо его было влажным (бегал умываться) и твердил, как заведенный:
- Невозможно! Невозможно! Невозможно!
Шатков хладнокровно отвесил пареньку увесистую пощечину. Калитин примолк, только нервно вздрагивал.
Он подал заявление об увольнении незамедлительно. Через месяц Сергей Иванович объявился в роли хирурга заводской поликлиники на другом конце города. Работа нехлопотная, чуть что – направление в стационар. Мы были искренне рады – не за карьерный рост Калитина, а за хирургию в целом. Истеричка у операционного стола – штука опасная.
И вот теперь мы ждали питерского коллегу с комплексом Бога, рискового и горячего.
В июле, после вступительных экзаменов в консерваторию, отец с Таней махнули в Москву, где должны были сыграть концерт в Центральном доме музыки вместе с Мирко Паузини. Итальянский повелитель скрипки и смычка добрался-таки до России, той самой, где все ходят в кокошниках и с медведями на поводках, а на улицах каждый забулдыга играет на балалайке. Впрочем, Мирко уже давно изжил в себе мифы о «далекой» России. Вместе со взрослыми в Москву поехала и Асет. Они решили, что ей нужно увидеть столицу, а заодно (но эта мысль даже вслух не произносилась) понять, кто такая Таня и почему «вэлыкый чыловэк нан-да Мыхаыл» ставит жену выше себя. На неделю моя «йи» погрузилась в тот дивный мир музыки, который был неотъемлемой частью моего детства, да, впрочем, и моей взрослой жизни.
Мирко проникся к Асет с первой же минуты знакомства. Девочка так походила на итальянку, ей только не доставало живости и эмоциональности его народа, а еще она была благодарной слушательницей. Они гуляли по Москве вчетвером, уже не нуждаясь в переводчике. Катались на пароходике по Москва-реке, кушали русские блины с икрой, запивали чаем (Мирко позволял себе водочки, но исключительно в дегустаторских целях). Были в Третьяковской галерее и на Красной площади, гуляли на Патриарших, одно утро потратили на музей изобразительных искусств имени Пушкина. Репетировали до изнеможения, и Асет, распахнув сияющие глаза, вдохновенно рассказывала мне о неземных звуках, которые лились из-под смычка Мирко. То, что Асет не могла выразить словами, было запечатлено в ее блокноте: Мирко, стремящийся воспарить с авансцены, задумчивая Таня (лицо вполоборота, взъерошенные короткие волосы), отец с партитурой, разложенной на столе гостиницы. Были здесь тихие московские улочки, сохранившие купеческую важность, речные пароходики, легкий штрих Останкинской телебашни… И снова Мирко – сидящий, стоящий, смеющийся, размышляющий.
- Ты хоть понимаешь, кто такой Мирко? – спрашивала я и трепала Асет по отросшим тяжелым волосам.
- Мирко – «эздел»…
Кто бы мог подумать! Девочка из крохотного чеченского села рядом с великим итальянским скрипачом! Вот так запросто – рядом, пересмеиваясь, поддразнивая друг друга. Мирко показал ей своим примером: талант – больше тебя самого, он стоит жизни, стоит верного и честного служения ему. Не он тебе – ты ему. И Таня – не просто женщина за фортепиано, это человек, без остатка отдающий себя любимому делу, величина, бриллиант, ограненный рукой умелого мастера «нан-да Мыхаыла». А эти двое – он, разменявший шестой десяток, и она, шагнувшая в сорокалетие, - любят друг друга и объединены общим служением. Такие семьи бывают, Асет. И если ты будешь развивать свой талант, то однажды встретишь человека, который будет выше личных амбиций, и поставит твой дар во главу угла.
Асет стала понемногу говорить со мной о своей семье. О русской нани Елене, которая была «бэлой, как снэг… Нэт! Как лэбыдь…» О строгом, но справедливом отце Арсене. О том, как его братья приезжали к ним погостить и уговаривали Арсена бросить русскую жену, взять свою. Мать знала об этих разговорах и, может быть, даже плакала украдкой от детей, а, может, и нет, ведь Арсен однажды прогнал гостей: «Приходите с благородными помыслами и мудрыми разговорами…» А еще Елена уговаривала мужа уехать с насиженного места. Тот возражал: «Нам некого бояться, мы никому ничего плохого не сделали». Елена говорила: «Чую плохое…» Арсен отвечал: «Даже русские никуда не уезжают. Зачем нам бежать? Мы не воры и не убийцы. Мы честные люди. Кто про нас слово плохое скажет?» Говорила о сестренке Таяне, которая любила петь, у нее был чудесный голос. О крохотном Ризване, который смеялся и ластился ко всем. Возьмешь на руки – и лицо младенца озарялось улыбкой. Они ни в чем, ни в чем не виноваты – ни взрослые, ни дети.
- За что оны так? – плакала Асет. – За что?
Мы сидели в обнимку, и я гладила свою девочку по голове, плечам, спине, прикладывала ее ладони к своим щекам. Ах, малыш, не ищи ответа на вопрос «За что?» Его не существует, поверь.
Машка ревновала к московским каникулам приемной сестры. Ей объясняли, что она еще мала и слишком непоседлива, что, когда подрастет, поедет со старшими в Питер или Владимир, Кострому или Воронеж, а может быть даже увидит Сибирь. Или (тут даже у меня от такого масштаба голова шла кругом) саму Италию. В конце концов, Европа ближе Сибири и Дальнего Востока.
Машка продолжала учиться музыке под присмотром деда. Ее пальчики порхали по клавишам домашнего рояля. Она играла с удовольствием, ныла только на сольфеджио, и даже пример деда Миши, добровольно корпящего над переложениями, ее не вдохновлял. Играть – это одно, а вот упражняться в музыкальной математике – совсем другое. И вообще, когда вы меня отдадите в музыкальную школу?
Дед задумчиво почесывал в затылке. Его Машка ушла далеко от своих сверстниц, и обычная программа музыкальной школы ей не подходила. Надо было искать педагога, который возьмется вести ее по индивидуальному плану развития, при этом не загоняя до отторжения музыки, не ломая через колено. Педагога, который смог бы найти общий язык с нашей егозой. Это у деда хватало времени и терпения, чтобы растить из Машки пианистку. Другой мог бы и не потянуть.
А в родовом поместье продолжался сезон заготовок. Бабуня не могла нарадоваться на Асет.
- Прошу банки намыть с содой – она моет, аж до скрипа, не халтурит, - восхищалась бабуня. – И всегда одно: «Чем пымочь?». Золотую девочку тебе вырастили…
Но одна забота требовала мужской помощи – выкопать картошку. Отец снова погрузился в занятия с учениками, а деду было под семьдесят, и он, конечно, взял бы за эту картошку, но потом пролежал бы несколько дней с гипертоническим крисом. Не по силам ему уже, не по возрасту. Я попросила Антона Ортынцева. Тот подумал и ответил:
- Баш на баш.
- Чего хочешь? – меня разобрало любопытство.
- Взял на завтра три билета в кино, на премьеру мультика америкосовского.
- Не поняла… У меня вообще-то завтра сутки.
- А ты мне и не нужна. Мне нужны твои дети.
- Зачем?
- Затем, Яснова, что ты сама – эгоистка. Про свои заботы помнишь, про чужие – наплевать. А ведь обещала!
- Что обещала?
- Обещала мне мать мою не бросать.
- Гризли, вообще рехнулся? Не было такого. Ты просил заходить. Я захожу.
- Да нужна ты моей матери сто лет в обед, - забубнил гризли. – Как ни придешь, только про работу говоришь. Другой темы нет?
- Антон, я не понимаю, что тебе надо.
- Позвонишь моей матери и скажешь, что ты взяла билеты в кино, но как полная идиотка забыла, что тебе на сутки. Мол, не пропадать же билетам…
- И?...
- И отправишь в кино Машку с Асет. Они втроем и без тебя прекрасно время проведут.
- Вот сейчас совсем все понятно стало!
- Яснова, ты мать или ехидна? Ты понимаешь, что моя осталась на старости лет одна? Ей внуков хочется нянчить, а у нас только Серега девочку состряпал. Мать к ним метнулась, отпуск взяла, помогать хотела. А сноха ей: «У нас своя бабушка есть…» И через неделю матушку пинком обратно.
- Я-то тут причем?
- При том, Яснова, что хреново твоей тете Маше. Хреново. Сидит дома и в одну точку смотрит. У нее каждое дежурство, считай, по младенцу, а то и по четверо-пятеро. Она их на руках держит. Она каждый день этих мамашек видит. Угадай, что ее гложет?
- Ортынцев, женись, роди тете Маше двойняшек, займи матушку общественно полезной работой.
- Вот уж дудки! Я вас, баб, вообще не понимаю. Я и с тобой-то разговариваю только потому, что ты не баба, а…
- Я знаю, кто я…
- Вот тебе что, жалко, Яснова? У тебя детей две штуки. Не будь жадиной, поделись. Сводят маму в кино, в кафешке посидят, она, глядишь, повеселеет.
- Ага. Или окончательно от своей безвнуковости свихнется.
- Я хоть что-то предлагаю, - обиделся гризли. – А так-то, конечно, сама свою плантацию бамбука копай…
- Ну не гад ли? – вздохнула я.
- Короче, я завтра за твоими часика в два подъеду. Пока.
Машке было без разницы с кем куда идти. А вот Асет надо было объяснить, почему я собираюсь сдать ее в прокат на несколько часов незнакомой ей еще тете Маше.
- Помнишь врача, рыжего такого, который тебя на голубом вертолете к нам доставил? – осторожно стала я выспрашивать Асет.
- Помню. Хороший человек. Эздел.
- У этого человека есть мама. И она мама нашего гризли. Тетя Маша. Она уже йоккхи саг, и у нее нет внуков рядом. Внучка есть, но она далеко. Йоккхи саг очень тоскует. И надо ее куда-нибудь сводить. В кино там, в кафе. Поговорить уважительно, точнее, послушать, как ты умеешь. Она, может, повеселеет.
- А где ее доктыр? – спросила Асет. – На войне?
- Он… Асет, он погиб… Он был моим другом. Очень хорошим другом. Мы знакомы были со школьных лет, вот он даже младше тебя был.
Лицо Асет стало печальным:
- Такой доктыр… Все меня за руку держал. А в другой пакет, чтобы кровь текла… И улыбался мне…
- Асет, ради этого доктыра, пожалуйста, сходи с тетей Машей в кино. Она отличная йоккхи саг, она тебе понравится…
Асет пошла. Из уважения к моей просьбе или в память о том веселом рыжем докторе, который взялся ее доставить в наш госпиталь, а может быть просто из девчоночьего любопытства (хотя в этом я ее до сих пор ни разу не уличила). Отчиталась, когда я пришла с суток и выспалась:
- Хорошый чэловэк. Правылный.
Они посмотрели мультфильм, а потом пошли кушать мороженое и пить коктейли и кофе. Машка все время смешила старшую Машу, а Асет рассказала то, что помнила про рыжего «доктыра». Тетя Маша немного поплакала, а потом принялась обнимать Асет и целовать ее горячо, по-матерински или по-бабушкински. Целовать и говорить, что она – подарок Ванятки, самый замечательный подарок на свете, и что им теперь непременно надо дружить, пусть приходит в гости на чай и пироги, ее дом – дом Асет. А потом плакали уже втроем: Асет – о своем, тетя Маша – о своем, а Машка – за компанию. Гризли, заехавший за девчонками в кафе, был совершенно доволен результатом задуманного, невзирая на заплаканные лица, и даже просил мне передать спасибо, хотя и уточнил, что мои барышни куда великодушнее матери-ехидны.
В ближайшие выходные мы с гризли и девочками отправились «на плантацию бамбука». Антон за дело взялся рьяно, силы ему было не занимать, а желания скорее отделаться от грязной работы было выше крыши, так что отпахал он со скоростью картофелеуборочного комбайна. Мы не успевали собирать картошку и таскать ведра.
- Шевелись, что ли, Яснова, - орал гризли, втыкая лопату в землю и выворачивая огромные пласты земли, которые венчали засохшие картофельные кусты. – Переставляй свои соломины!
Благодарная бабуня накормила гризли до отвала. Уставший и разморенный, он свалился спать на полу комнаты, на ватном матрасе, застеленным чистым бязевым бельем, отказавшись расписать пулю со мной и дедом: «С детским садом не играю». Я ждала, когда от могучего храпа начнут сотрясаться стены, но выяснилось, что гризли не храпит. Наутро он наколол дров для камина, раскорчевал пару гнилых пней от древних яблонь, поставил покосившийся забор и, наконец, заявил, что нам пора ехать в город, а то бабуня с дедом еще работы найдут. В ортынцевского немца загрузили мешок картошки, несколько кочанов капусты, пакеты с морковкой, свеклой, луком и чесноком:
- Это не тебе, Антоша, это Маше, - объяснила бабуня. – Ты все равно одними быстрыми макаронами питаешься…
- И вовсе даже нет, - возразил гризли. – Я варю себе пельмени. И яичницу жарю.
- Жениться бы тебе…
- Чтобы яичницу в два раза больше по размеру жарить?
- Тьфу ты…, - расстроилась бабуня. – Надо вас с Леней познакомить. Показать тебе, во что превращаются одинокие мужики после шестидесяти.
Дорога домой была веселой. Мы взялись с Машкой петь песни, гризли кривился, морщился и иногда издавал нечеловеческие звуки, имитирующие пение, Асет по методике деда зукала, развивая речевой аппарат. Мы походили на дурдом на колесах.
До города было еще километров сорок-пятьдесят, когда мы увидели на обочине запаркованные машины с аварийными сигналами и кучку встревоженных людей. Снизили скорость, медленно проехали мимо.
- Что там еще? – спросил гризли.
- Авария…
Антон решительно свернул на обочину и затормозил. Девочки притихли, повернувшись к заднему стеклу.
- Асет, сидите с Машкой здесь, не высовывайтесь, мало ли что, - приказала я. Схватила сумку-рюкзак, и мы с Антоном побежали назад, к кучке людей.
Синяя «пятерка» лежала в кювете вверх дном. «Девятку» отшвырнуло на несколько десятков метров прямо в линейку берез. Очевидцы успели вытащить из салона «пятерки» людей. Мужчина за рулем был мертв. Его голову накрыли какой-то тряпкой, вытащенной из его же машины. Рядом, у крыши, лежала женщина, она была в сознании, но в абсолютном непонимании происходящего. Справа от нее – девочка лет семи с открытыми переломами обеих ног. Вероятно, кресло кого-то из родителей слетело от удара с кареток и мгновенно перебило ребенку голени. Девочка от боли была без сознания. Водитель «девятки» был на ногах, мотылялся вдоль своей машины, как пьяный, и твердил, что не виноват.
- Врачи! Врачи! – заорал гризли. – «Скорую» вызвали?
- Поехал тут один… Вызовет, наверное, - растерянно произнес кто-то из кучки помощников.
- Этого мотыля у березок уложите, - приказал Антон. – А то, может, он вдрызг переломан, и не чувствует ни фига…
Я высыпала содержимое рюкзака на свою расстеленную куртку. Антон перочинным ножом срезал с девочки колготки, блузку, стал осматривать. Я принялась за женщину. Черепно-мозговая, судя по мгновенно проступившим черным синякам вокруг глаз. Вероятно, ударилась головой о панель или переднее стекло, добавила, когда машину перевернуло на крышу. Руки целые. Правая голень сломана. Позвоночник? Вроде цел, без рентгена, конечно, трудно понять. Грудная клетка выглядит парадоксально, при каждом вдохе съезжает набок. Одно сломанное ребро, второе, третье, четвертое… Я прижалась ухом к грудной клетке, вслушиваясь в дыхание, осознавая, что в нижнем отделе есть притупление, чуть выше характерный тимпанический звук.
- Что у тебя? – склонился надо мной Антон.
- Смещение средостения. Похоже, гемопневмоторакс. Как девочка?
- Надо наложить лангеты. Обезболивающее есть?
- Новокаин.
- Сойдет, - Антон принялся шуровать в разбросанных лекарствах, нашел нужное, стал набирать лекарство в шприц. – Мужики, что стоите? Мне нужны две палки для лангет. Ровные и чистые. Стругайте чем хотите, хоть пальцами…
Я размышляла, как действовать дальше, и времени было мало. Вламываться в чужие легкие не особенно хотелось, но деваться было некуда. Мне нужны были шприц, дренажная трубка, бутылка с чистой водой. А главное – вторая пара рук. Я оглянулась. Возле нас стояли Асет и Машка.
- Вы сдурели? – заорала я. – Марш в машину, вам здесь нечего делать. Асет!
- Чэм пымоч? – спокойно спросила Асет. – Что дат?
Я всмотрелась в ее лицо, понимая: моя йи отлично держится.
- Шприц пятикубовый, самый большой, там еще посмотри, дренажная трубка должна быть в закрытом пакете, Машка, тащи воду из машины. Только быстро! Мужики, надо женщину припосадить. Припосадить, а не посадить! Ниже. Держите, чтобы не сползала…
Мужики со священным ужасом в глазах следили за моими действиями. Я со всей дури всадила пустой шприц в правое легкое, стала тянуть поршень. Пошла кровь. Когда шприц заполнялся, я сбрасывала содержимое прямо в траву и набирала заново. Потом подсоединила к игле трубку, нижний конец опустила в пластиковую бутылку с водой. Стала накладывать повязку на разбитую голову.
- До-о-очь, - засипела женщина.
- Жива. Дочь жива.
Гризли что-то бубнил себе под нос, прибинтовывая ноги ребенка к лангетам. Машка раскрывала бинты. Я обдумывала, каким образом транспортировать женщину по российской дороге до больницы. Тупо обколоть пострадавшую новокаином было бессмысленно. Обкалывать надо хитро. То есть делать вагосимпатическую блокаду.
- Асет, возьми у Антона новокаин, шприцы двухкубовые и пятикубовые…
- Яснова, хочешь блокаду по Вишневскому делать? – догадался Антон.
- Не хочу. Но надо. Иначе до больницы не допрем.
- Сейчас освобожусь… Сама не лезь. Жди.
Женщину пришлось спустить вниз, на спину, Асет держала бутылку с водой, следила, чтобы трубка не выскочила из жидкости. Под лопатки пострадавшей положили куртку Антона, свернутую валиком.
- Черт, никогда на живых людях не пробовала… - занервничала я.
- Давай мне. Я такие штуки уже делал…
- Асет, отвернись. Не смотри на это…
Но Асет наблюдала за нами, как завороженная. Машка сидела по-турецки рядом с девочкой, держала ее за руку и повторяла:
- Все будет хорошо, все будет хорошо… Моя мама отличный врач. Она всех спасает…
Я с восхищением и внутренней дрожью смотрела, как Антон вводит тонкую иглу под кожу на шее женщины, прямо над своим указательным пальцем, как появляется «лимонная корочка» (вот ты какая!), как гризли меняет шприц и осторожно косо продвигает более толстую иглу, всякий раз предпосылая новокаин перед следующим движением… Я перестала дышать. У кого-то за нашими спинами открылась рвота.
Антон приподнял веко женщины, проверяя, сузился ли зрачок, запало ли глазное яблоко:
- Есть. Выключилась… Так, этот блуждающий болотный упырь где?
Обессиленный от пережитого «упырь» из «девятки» сидел на травке и бормотал:
- Не виноват… Не виноват.. Не виноват…
Гризли решительно двинулся к нему.
- Где «скорая»? – спросила я, обернувшись к кучке переживающих. А, вот кого рвало – паренька лет тридцати в джинсовом костюме. Стоит, утирая рот. Мне оставалось только наложить лангету на сломанную голень.
- А ее долго может не быть, - сказал кто-то.
- Почему?
- А у нашей ЦРБ всего две машины. А район большой. И если обе машины на выезде, тут можно долго куковать.
- И сколько до ЦРБ?
- Да километров десять…
- Местный?
- Местный.
- Давай, местный, будем грузить женщину. И девочку надо погрузить. Антон, готовь машину. Машку вперед, Асет сзади присмотрит за пострадавшей.
- Молись, чтобы нас гайцы не засекли…
- Как твой упырь?
- Два ребра сломал, башкой приложился. А так ничего, лучше, чем эти…
Мы погрузили женщину на заднее сиденье машины дедка, назвавшегося местным. Я села рядом с пациенткой, привалив ее к себе, наблюдая за трубкой в бутылке с водой и за тем, чтобы женщина не сползла ненароком. Девочку погрузили к Антону. Мы двинулись маленьким кортежем в сторону районной больницы. Я предупредила: быть осторожными, чтобы ни на одном ухабе не подпрыгнуть!
- Это где ж вы так наловчились-то? – с уважением в голосе полюбопытствовал дедок.
- В больнице своей наловчилась.
- В городской?
- В городской. В военном госпитале.
- Да ладно! – восхитился дедок. – Неужто хирург?
- Почему бы и нет?
- Женщина-военнный хирург! Ну, надо же! Доктор, а вот у меня под мышкой все время шишки появляются и болят, прямо руку не поднимешь, это к чему?
- Это к бане.
- Не понял…
- Шишки – воспалившиеся апокриновые потовые железы, - пояснила я. – Вообще у людей вашего возраста такого быть не должно.
- Какого такого возраста? – обиделся дедок.
- Пожилого.
- Это я-то пожилой? Мне еще и полтинника не стукнуло!
Я сглотнула. Однако!
- Я еще ого-го! – продолжал дедок-не дедок. – Это я сейчас не бреюсь, лень, а когда бреюсь, сразу видный мужик.
- Дезодорантом пользуетесь, видный мужик?
- А то!
- Вот и не пользуйтесь пока.
- Это почему же?
- Потому что шишки ваши от дезодоранта. Забиваете железы всякой дрянью, а потом приходите с сучьим выменем под мышками на чистку. Короче, мыть несколько раз в день хозяйственным мылом, а дезодорант в помойку. А то резать придется.
Дедок задумался.
ЦРБ была двухэтажным старым зданием с облупившимся фасадом и такими же облупившимися внутри стенами. Сигнал про аварию здесь приняли, но машины, как и предсказал дедок – не дедок, обе были на выезде: под подозрением ангина у четырехлетнего ребенка и сердечный приступ у бабульки.
- И что мне с ней делать? – сельский хирург был донельзя расстроен. – Я что, эти ваши гемотораксы каждый день лечу? У меня вот аппендициты, стекла в ранах, фигня всякая. А это надо в город везти.
- В город повезете, когда она стабилизируется. А сейчас оперировать надо.
- Уволят к чертовой матери, - хирург сник. – Летальник – это же все, конец моей карьере…
- Операционная есть?
- Есть, конечно.
- Рентген есть?
- Есть.
- А рентгенолог?
- Старая перечница…
- Да хоть какая. Давайте, коллега, трубите общий сбор. Анализ крови общий, развернутый, свертываемость, моча, рентген грудной клетки, позвоночника, головы, сломанной голени, кровь для переливания… И быстро, коллега, быстро…
- Хорошо вам говорить, - забубнил хирург. – У вас там, у городских, все есть. А у меня этой крови для переливания – на вес золота. А вдруг что случится, а у меня нету?
- У вас уже случилось, - завелась я. – Коллега, шевелите булками…
Он зашевелил, проклиная меня, травмированную женщину, аварию, руководство своей больницы, министерство здравоохранения, президента всея Руси и заодно гнусных американцев, разваливших Советский Союз.
Народ здесь был исключительно неспешный. Рентгенолог пришла позевывая, от количества предстоящей работы расклеилась и стала двигаться еще медленнее, снижая темп на описании каждого следующего снимка. Лаборантка тоже никуда не торопилась, понесла пробирки с образцами, вышагивая, как манекенщица, чтоб каждый придурок в этой больнице мог рассмотреть ее лаборантские красоты, растрогаться и пасть ниц перед тяжелой долей русской красавицы, прозябающей в глухой провинции. Только травматолог был энергичен и собран. По крайней мере, за девочку я была спокойна.
- Штыри придется ставить, - сказал травматолог, показывая нам с Антоном еще сырые рентгеновские снимки.
- Можно ее в детскую областную переправить, - подсказала я.
- Я квалификацию не растерял… Не то, что некоторые…
И выразительно посмотрел в сторону хирурга. М-да, везде война…
Девочку унесли в отделение травматологии. А я осталась караулить ее мать. Меня уже разбирало бешенство: с гемопневмотораксом шутки плохи. Я держала рядом свой рюкзак с инструментом. Боялась, что здесь один скальпель на все отделения.
Владимир Саныч, заведующий хирургическим отделением ЦРБ, охотно пустил меня в операционную, хоть и корчил скорбную гримасу. Если получим летальник, спишет на меня, если выкрутимся, возьмет лавры себе. Мне было, честно говоря, наплевать на его профессиональные интриги. Драгоценные минуты утекали. Женщина не может жить вечно с дренажной трубкой в легком.
Наконец мы вошли в операционную, без окон, выложенную голубоватой кафельной плиткой. Операционная сестра оказалась толковой. Она, кажется, соскучилась по сложной работе, преданно заглядывала в глаза и протягивала инструмент, едва я начинала его называть. Работа предстояла ювелирная – ушивать легкое. Владимир Саныч сначала тосковал, ожидая худшего, потом понял, что женщина выкарабкается, приободрился, стал и ростом будто повыше, и в плечах пошире. Под конец уже и вовсе проникся победой и выкатился из операционной с видом Господа Бога.
- Это была высшая лига, - выдохнула операционная сестра. – Нам бы такого мастера!
- У меня свое поле боя, - ответила я, вспомнив на минуту майского «подкидыша» и звук ножовки по кости.
Гризли с девчонками ждали меня в приемном.
- А-а-а! – заворчал Ортынцев. – Вот она, ваша мать-ехидна. Дети голодные сидят, а ей дай только скальпель в руки…
- Валерьянки кому накапать? – спросила я, игнорируя ворчание убежденного холостяка.
- Нэт, - покачала головой Асет. – И эсть мы нэ хотым. Мы не малынкыэ.
- Давайте до дома потерпим.
- Как жэнщын?
- Все будет нормально. А про девочку новости есть?
- Уже в реанимации вылеживается. Травматолог нормальный мужик, рядом сидит, ждет, - более дружелюбно проговорил Антон. – А хирургишка твой гниловатый какой-то.
- Просто не захотел ответственности. В конце концов, он и не обязан быть такого класса, как твой батя.
- Ну, до моего бати даже тебе еще далеко…
Уже смеркалось. По обочинам залегли глубокие фиолетовые тени. Гризли включил фары. Усталая Машка задремала, положив голову на колени сестры.
- Асет, ты молодец, - сказала я. – Не растерялась там, где не каждый взрослый может справиться с эмоциями.
- Вы лудэй спаслы, - задумчиво ответила Асет.
- И ты спасла. Если бы не ты, не знаю, успели бы мы столько дел одновременно сделать.
- Может, мнэ быт доктыр?
- Аська, рисуй!
- Рысункы – это эрунда, - возразила Асет.
- Рисунки – это талант. Помнишь Третьяковку? Люди приходят туда и часами смотрят на картины. В них пробуждается хорошее. Уметь пробуждать хорошее – божественный дар, поверь мне.
- Этот дар нэ спасаэт жызн…
- Иногда он спасает души…
Гризли наблюдал за Асет в зеркало заднего вида. Он был на редкость молчалив и, кажется, даже добродушен.
- Яснова, а ты всегда с собой такой набор возишь?
- Что, понравился?
- Даже шовный материал видел. Французский?
- Французский. Махнула на трамал по случаю.
- А на фига тебе столько?
- Так в деревне врача нет. И фельдшера нет. Был раньше пункт, закрыли – нерентабельно. Теперь, случись что, - в свою ЦРБ пробираться надо. А до нее километров двадцать по убитой дороге. Зимой просто нереально. Вот и вожу с собой антибиотики, антигистаминные, асептики, антисептики, обезболивающие, в общем, все, что может понадобиться.
- И часто надобится?
- Случается.
- Доктыр парну руку шыт, нэдэлы двэ назад, - пояснила Асет. – Стэклом порэзал. Кровыщы было!
- Обычно гипертоники маются. Одна в прошлом году инфаркт словила. Чувствовала, что в груди болит, все равно поперлась салатик пропалывать. Там же и рухнула. Хорошо, сосед заметил, и я в поместье была. А так бы до больницы не дотянули…
- Может, тебе на полставки в деревне работать? – хмыкнул гризли. – А еще лучше платный прием организовать.
- Смешно, - холодно заметила я. – Платно – это когда у местных деньги будут.
- А что, они нищие?
- Сразу видно городского жителя, - усмехнулась я. – В деревне уже забыли, как наличка выглядит. Самые богатые люди – пенсионеры и инвалиды, когда им раз в три месяца пенсию приносят. Остальные в город бегут на ПМЖ. Работы нет, денег нет, медицины нет, по осени, когда распутица начинается, даже хлеба не привозят. Живут натуральным хозяйством. У кого силы есть, скотину держит на убой, на рынок мотаться. За место заплати, за ветеринарную справку заплати, братки подвалят – заплати. Что останется – твое…
- Жестоко, - согласился гризли.
- Вся Россия так живет. Выживает…
Антон покачал головой, скривился от собственных мыслей, как от зубной боли.
Уже возле дома сказал:
- Я Гуляеву скажу, чтобы из ЦРБ девочку забрал. Нормальный мужик. А вы – нормальные девчонки. Только мать у вас ехидна…
И едва не получил от меня дверцей по лицу:
- Бамбук в багажнике не забудь, умник!
Машке на ночь я дала успокоительное, коря себя, что в свои восемь лет ребенок у меня сидел рядом с мертвяком. Асет около полуночи опять принялась мычать от своих снов. Я легла рядом, дула на лоб, отгоняя кошмары, и сморилась, свешивая филей к кровати. Утром все тело трещало, как рассохшиеся деревянные половицы.
Пока бабуня с дедом завершали свой заготовительный сезон в родовом поместье, управляться с девчонками мне помогала тетя Маша. В любой свободный день, вечер, несколько часов между дежурствами она приезжала ко мне или забирала Асет и Машку к себе. С ними было не хлопотно – Асет отлично управлялась с младшей сестрой. Но старшей требовалась помощь с уроками, ей нужно было наверстывать русский и литературу, историю и английский. Тетя Маша была терпелива, действовала без нажима, и все никак не могла насладиться тем, что рядом – две девочки, пусть и неродные, но у кого поднимается рука разметить границу между тем, кто нуждается в любви, и тем, кто готов дарить любовь? Тетя Маша щедро отдавала им свои нерастраченные чувства. После четырех сыновей она особенно радовалась нехитрым девичьим штучкам: заколочкам, бантикам, туфелькам на небольшом каблучке, радовалась тому, что Асет охотно перенимала ее умение печь разные вкусности, а Машка ластилась, как дворняга, благодаря за внимание и заботу. Тетя Маша, кстати, очень ценила музицирование младшей подопечной на домашнем рояле, поскольку была человеком неравнодушным к высоким материям и мечтала, что ее собственная внучка в далеком Новосибирске непременно будет учиться в музыкальной школе.
В госпитале ни для кого не было секретом, что я «сдала в аренду своих беспризорниц простодушной и наивной Ортынцевой». Злословили, что есть сил. Любопытствовали, когда же я сама стану Ортынцевой, не надоело ли мне задаром греться у чужого костерка? Особенно старались медсестры, традиционно отличающиеся повышенной ядовитостью и избыточной желчью. Доставалось порой и от мужиков.
Меня это не ранило. Невозможно объяснить всякому досужему, заглянувшему в твое окно, что крепки, конечно, кровные узы, но есть узы и покрепче, и что именно они связывают судьбы моих родных и близких, а уж по нашей ли прихоти или по задумке Всевышнего – значения не имеет.
Оглядываясь назад, я понимаю, что со стороны казалась людям не матерью, а ехидной. Я не мучилась бытовыми вопросами, зная, что Асет не останется голодной и не оставит голодной Машку. Не гоняла их на тему уборки, поскольку сама любила стерильность только в операционной и отделении. Не волновалась, одеты ли девчонки по погоде, уверенная, что пара простуд по собственной глупости окажутся более действенными, чем родительские увещевания. Меня заботило другое: насколько мои девчонки счастливы? Есть ли в них стержень? Смогут ли они однажды обходиться без меня? Смогут ли достичь своих целей? В Асет уже отчетливо проступили черты взрослого человека. А Машка еще оставалась беззаботным ребенком, но и в ее характере я видела: она сможет постоять за себя и свои убеждения.
Единственное, чего я не могла им обеспечить, как, впрочем, и любой другой взрослый человек, – абсолютной безопасности. Здесь уже территория Бога и его планы, о которых никто не знает. И именно в это незащищенное место мы и получили удар в один из декабрьских дней.
Я как раз вышла из операционной и пошла в душ, когда меня перехватила встревоженная Зулия:
- Ксения Михайловна, срочно звоните Антону Александровичу Ортынцеву. У него для вас плохие новости…
У меня сердце оборвалось. Я бегом бросилась в ординаторскую.
Антон был немногословен:
- Бросай все, дуй к нам. Асет в травме.
- Что?
- Что-что… Сюда дуй. Подробности лучше Гуляев расскажет.
Александр Григорьевич уже был в курсе, отпустил незамедлительно. Предупредил только:
- Паспорт при себе держи. И документы на Асет пригодятся.
- Зачем?
- А с ментами кто будет объясняться? Езжай. Что я тут буду с тобой в глухой телефон играть…
Когда я приехала в детскую областную, Гуляев, заведующий травматологией, уже ждал меня вместе с участковым.
- Ксения Михайловна, Асет избили на улице, неподалеку от школы. Сотрясение головного мозга, слева три ребра сломаны, внутренние гематомы.
- Кто бил? – спросила я.
- Пацаны какие-то, - забурчал участковый. – Ну вы это, можете к ребенку сходить, потом поговорим. Надо это, показания снять. Без вас не могу.
Асет была в сознании. Увидев меня, слегка прикрыла правый глаз: вижу, что ты здесь, доктыр. Левая сторона лица, от внешнего уголка глаза до подбородка, опухла от сильнейшего кровоподтека. Ребра уже были загипсованы.
- Живот болит, Асет? Если «да», закрой глаза.
Асет медленно прикрыла здоровый глаз.
Я скинула одеяло, подняла ночную рубашку:
- Асет, милая, я буду осторожно смотреть тебя. Если будет больно, дай знать, не молчи… Не бойся, я буду осторожна, девочка моя…
Перкуссию живота, не закрытого гипсом, я проводила минут двадцать. Медленно, сантиметр за сантиметром обследовала территорию, каждый шрам. Гематомы прощупывались отчетливо. Я едва сдержала себя, чтобы не заплакать. Только зубами скрипела от злости на тех подонков, которые сотворили с моей девочкой такое. Гуляев показал мне рентгеновские снимки, заключение УЗИ. Я смотрела на снимки, на описания и понимала: от более тяжких травм Асет спасли теплая зимняя куртка и шапка на меху.
Там же, в больничном коридоре, скрючившись на ободранном стуле, ревела почти в голос школьная подруга Асет Нина. Я видела эту девочку пару раз у нас дома. Нина вцепилась в руку:
- Тетечка Ксеня, тетечка Ксеня…
Я обхватила перепуганную издерганную девчонку, прижала к себе, стала утешать, гладить ее по туго заплетенным косам, озираясь вокруг в поисках медсестры:
- Девочки, кто-нибудь, валерьянки, пожалуйста!
После успокоительного трясущаяся Нина скомкано, глотая слова и слезы, рассказала мне и участковому, что случилось сразу после уроков.
Неподалеку от школы, в соседнем переулке, есть кафе, возле которого частенько собираются бритоголовые парни, «скинхеды». Стоят группой, вызывающе смеются, цепляют прохожих похабными словечками. А на этот раз, видимо, выпили лишнего и словами не ограничились. На свою беду мимо них и проходили Асет с Ниной.
- Они ей – «Эй, черножопая, рожа кавказская! Стой» Мы хотели проскочить, шагу прибавили… Один ее за воротник, прямо на кулак намотал… Ржут, сволочи… И прямо по лицу ее, прямо вот так, с размаху… Асет упала, а они – ногами ее, ногами… А прохожие мимо, никто не заступился… Отворачиваются еще… Я кричу: «Не надо!», а они… А потом увидели кого-то что ли… В общем, врассыпную… А она лежит на асфальте, лицо руками закрыла… Тетечка Ксеня, что ж теперь будет?!
- Ничего-ничего, все уже позади… Асет жива, это главное… Выздоровеет, выздоровеет… Я сейчас твоим родителям позвоню, пусть заберут тебя, Нина… Ты молодец, Ниночка, молодец…
- Уже позвонили, - сказал участковый.
- Я их в лицо узнаю! Я не боюсь!
- Потом, девочка, после…
Родители Нины примчались как на крыльях. Мамашка сразу бросилась обнимать и целовать дочку, залепетала:
- Боже, боже, ничего, тебя не били, правда?! Я ведь говорила, говорила тебе: нечего с этими чеченцами связываться, они же все бандиты… Бедная моя, бедная…
Обернулась ко мне уже разгневанная:
- Если вы заявление писать будете, то моя дочь тут не при чем, понятно? Не втягивайте ее в свои делишки!
Подхватила под руку мужа, грозного, насупленного, другой обняла Нину и потащила их к выходу… Участковый развел руками.
- Ну и что теперь? – спросила я.
- Заявление писать будете?
- Буду.
- А, может, не стоит? – задумчиво произнес милиционер. – Дело-то выеденного яйца не стоит. В лучшем случае административный штраф. Если будет кому выписывать… Где вот их найдешь?
- Слушай, ты! – я вцепилась в отвороты белого халата, застегнуто поверх милицейской формы участкового.
Гуляев бросился меня оттаскивать:
- Вы что, Ксения Михайловна! Возьмите себя в руки!
Взбешенная, я прямиком направилась в отделение милиции.
Меня долго гоняли по кабинетам, передавая заявление от одного милиционера к другому. Говорили что-то вроде того, что раз убийства не произошло, то и делу конец… Говорили, что на этих молодчиков нет управы, и что даже если дело до суда дойдет, суд их отпустит, потому что – самый гуманный в мире… Один, совсем молоденький, вихрастый, деревенского вида, даже съехидничал, что, мол, думать надо, над кем опеку устанавливать, а то, мол, понаберут детей бандитов и террористов, а потом еще и по милициям бегают, защиты ищут…
И вот тут я взорвалась. Я орала громко, хорошо поставленным голосом, грохала кулаком по столу, и на мои вопли примчался какой-то высокий чин, принялся меня успокаивать, но я успокаиваться не хотела:
- Подожди, - орала я на деревенского мальчишку в погонах, - попадешь ты мне, субчик, на операционный стол, я т-те пришью одно место к другому, мало не покажется!
Сцена была некрасивой, дурацкой, но заявление приняли. Правда, говорить нормально я уже не могла.
Из отделения меня забирала бабуня. Тащила упирающуюся за руку, уговаривала:
- Да ну их… Пока ихнему ребенку башку не расшибут, ничего не поймут… Ксеня, ты же военврач, соберись…
Но этим дело не ограничилось. Ортынцев поднял на уши руководство госпиталя. В отделение звонил наш Дед Мороз, чеканил в трубку веские слова, объясняя его личное отношение к случившемуся.
На следующее утро какой-то оперуполномоченный сидел у кровати Асет и заново снимал показания под моим чутким наблюдением. Этот пытался извиниться передо мной за коллег, просил больше таких разборов не устраивать, клялся, что бритоголовых найдут, задержат и отдадут под суд.
Найти скинхедов действительно не составило труда. Они уже паслись своим табуном у кафешки.
- По какой статье будете привлекать? – спросила я у оперуполномоченного.
Тот почесал карандашом за ухом, наморщил лоб:
- Э-э-э… А что тут думать? За хулиганство и причинение… э-э-э… легких телесных…
- Это «легкие телесные»?! – возмущенно спросила я, указывая на разбитое лицо Асет.
- Ну, средней тяжести… Разницы-то!
- И на сколько их посадят?
- Почему посадят? – удивился оперативник. – За ними ничего нет. Условно годик дадут, и все.
- А почему условно? В Уголовном кодексе есть статья за разжигание межнациональной розни.
- А где тут рознь? – еще больше удивился оперативник. – Кто свидетель, что ее били за то, что она – черно… э-э-э… нерусская?
- Как кто? Асет.
- Так она – лицо заинтересованное. Нина ваша ничего свидетельствовать не будет, родители против. Сами эти… как их… они ж не дураки, они ж промолчат. Нету ничего у вас на них.
Я аж зубами заскрежетала от злости.
Асет лежала безучастная, смотрела в окно, но, кажется, ничего не видела – думала о своем.
Через пару дней ей принесли фотки подозреваемых. Асет опознала их. Посмотрела – и скривилась от душевной боли. Отвернулась к окну. Сглотнула.
А еще дня через два или три сцена разыгралась уже у нас в приемном покое, куда меня вызвал заведующий Куправа:
- Тут женщина какая-то. И мужик. Вас хотят видеть.
- Я ни с кем о встрече не договаривалась.
- Не мое дело, - лениво отвечал Куправа.
Я спустилась.
В приемном толклись двое. Тетка с перманентом в норковой шапке, которая словно шагнула из эпохи Советского Союза, и мужик в формовке.
- Вы кто?
- Тартушины.
- И что?
- Ну, Тартушины мы, - тетка стала хлопотать лицом, явно на что-то намекая. Я ее намеков не поняла. - Мы родители Вовки.
- Какого Вовки? – я стала злиться.
- Ну того Вовки, который вашу девочку нечаянно ударил.
В приемном наступила тишина. Санитарка Авдотьева вытаращила свои коровьи глаза с выражением величайшего любопытства.
- Идемте, - я проводила визитеров в смотровую. Села на стул. Они стояли напротив, переминаясь с ноги на ногу. – Слушаю вас.
- Мы пришли извиниться за мальчика.
- Мальчик, говорите? Ногами в живот – это, значит, мальчик? И по лицу девчонку двенадцатилетнюю?
- А что, он один, что ли, бил? – обиделась женщина. – Он, может, и не бил совсем, а просто рядом стоял, а бил Вихров. Вот Вихрова трясите, а мы не виноваты нисколько…
- А если не виноваты, чего извиняться пришли?
- Чтоб вы заявление забрали, - сказала тетка. Тон ее несколько переменился: с заискивающего – на отрицающий вину. – Зачем Вовке жизнь калечить? Он, между прочим, в школе на хорошем счету, и не хулиган нисколько.
- Асет его опознала.
- И что? – тетка набычилась. – Что она может опознать, малолетка? Ей вот померещилось что-то, и она тычет пальцем в первого попавшего.
Я встала:
- Тычет, говорите?
Мужик слегка попятился. Тартушина схватила его за руку, чтоб не сбежал позорно:
- Вы думаете, это чем-то кончится? Это ничем не кончится. Ваша жива? Жива. А моему мальчику нужна хорошая характеристика. Мы ведь и не просто так пришли, мы договориться хотим. Лечение вам компенсировать. Вот вы сколько хотите, чтобы заявление забрать?
- Пошла вон, - с трудом сдерживая ярость, отчеканила я.
- Что?
- Пошла вон!
- А и пойду! – выражение лица снова сменилось. Тетка сама разъярилась: - Тоже мне, доктор! Интеллигенция сраная! Понаберут бандитского отродья, хвалятся, вот мы какие, выше только небо, круче только яйца! А ихних надо не то, что по морде – ихних сжечь к чертовой матери! Чучмеки приблудные! Понаехали!
Дверь в смотровую распахнулась. На пороге стояла могучая Авдотьева. И на ее лице ничего хорошего написано не было. Руки в бока, взгляд бешеный:
- Извините, Ксения Михайловна, что прервала. Но вам наверх, а эти пусть уходят.
Я отвернулась.
- Да сами пойдем! – заорала тетка. – По-хорошему хотели! Денег тебе, дуре нищей, дать хотели! Гордая! Сиди со своей гордостью! Чтоб тебе наши слезки-то по полной отлились!
Авдотьева схватила тетку за воротник и вытащила в зал.
- Убери руки, сука! – тетка вошла в раж и начала махать кулаками в воздухе.
Авдотьева хладнокровно выпустила ее воротник.
Они стояли стеной: русская баба Авдотьева, абхаз Куправа и еврейка-фельдшер Сара Натановна Гирш. Нет, не стояли. Перли на Тартушиных молча. Те пятились. Тетка окончательно слетела с катушек:
- Что вы пялитесь? Что вы тут зенки вылупили, криворожие? Слышь ты, жидовка, вали в свою землю обетованную! И ту черножопую прихвати!
- Не страшно? – тяжелым голосом спросил вдруг Куправа.
- Чего «не страшно»? – насторожилась тетка.
- С сыночком таким под одной крышей жить?
- У меня хороший сын! Хороший!
- Себе воспитываешь, не нам, - слова Куправы весили как куски гранита.
Тартушина буквально захлебнулась яростью. Муж, красный от стыда, потащил свою благоверную на выход. Когда за визитерами закрылась дверь, Куправа кивнул Авдотьевой:
- Ольга Никитишна, приберите за этими. Натащили грязи…
Авдотьева с готовностью хлобыстнула половой тряпкой по полу:
- А вы, Ксения Михайловна, чего с ними говорить-то вздумали? Думали, каяться в самом деле пришли?
- Интересно стало, где предел человеческой низости…
- Опуститесь на дно - снизу постучат, - тяжело усмехнулся Куправа. Его лицо было темным от бешенства.
Он жил в России много лет, остался после окончания мединститута. А его род пострадал в войне между Грузией и Абхазией в 1992 году. Младшую сестру с мужем и двоими детьми убили за то, что они оказались внезапно инородцами, хотя полтора десятка лет они прожили бок о бок с грузинами и ничего худого им не сделали. Куправа, наверное, единственный в госпитале понимал, что случилось с Асет, и потому всегда был на моей стороне.
- Отступите – не вздумайте на глаза показываться, - гранитные глыбы полетели уже в мою сторону. – Мерзавцев нужно учить по закону. По рукам бить. На место ставить. Чтобы даже головы поднять не смели…
В тот вечер нервы у меня сдали. Может, впервые в жизни пожалела, что нет у меня рядом мужчины, на плече которого я могу выплакаться. Достала из закромов бутылочку бабуниной наливки, сорокаградусной. Позвонила Ортынцеву:
- Александр Григорьевич, дадите на завтра административный или отгул?
- Зачем?
- Пить буду, - честно призналась я.
- Дура. Не будет тебе ни отгула, ни административного. Три дежурства подряд влеплю – мозги на место встанут.
- Я что-то сильно устала, Александр Григорьевич…
- Ничего ты не устала! Распустилась! Разнюнилась! Сопли развесила от Воронежа до нас! И попробуй завтра только опоздать! Строгач! В личное!
И прооравшись, спросил уже мягко, как отец:
- Неужели ты из-за этой семейки так? Не стоят они. Выпей граммов сто, здоровья для, и баиньки. Завтра будет хороший день…
Я услышала. Я собралась. Позвонила Катерине:
- Приезжай, собутыльница. Мне добро дали остограммиться…
Катерина, конечно, примчалась со скоростью сверхзвукового самолета.
- Эк у тебя трубы горят, - встретила я подругу.
Катерина высунула язык. Очень педагогично!
- Ну, по какому поводу решила оздоровиться?
Я рассказала. Катерина не оценила моих душевных страданий:
- Напьешься – легче станет?
Я пожала плечами:
- Испытанный способ решать вопросы…
- Интересно бы узнать, какие именно…
- Ты, Катерина, даже и представить себе не можешь, как много моральных уродов существует в нашем городе.
- Моральные, как ты изволишь выражаться, уроды всегда были и будут, - назидательно сказала подруга. – Но хороших людей намного больше.
- Я никак не могу уместить в своей голове, что для кого-то национальность – самое главное качество в человеке.
- Брось! Люди напуганы, а от страха легко потерять голову.
- Нет, Катерина, они не голову теряют, а человеческое обличье. Я теперь не знаю, как быть с Асет, со школой. Я вообще боюсь просто отпустить ее от себя хоть на шаг.
- Со школой проще. Переводи ко мне. Ходить далековато, но у нас район спокойный, да и коллеги – люди нормальные, у нас даже пара мулатов учится, и ничего.
- А как она дальше будет жить, Катерина?! Неужели этот кошмар – на все оставшиеся годы?
- Ничего-ничего. Выдашь замуж, и все будет хорошо…
- А если не выдам? А если не найдется такого парня?
- Ой! У тебя, Ксенька, совсем с головой плохо стало. Ты посмотри, какая барышня у тебя подрастает! Как глазами поведет – парни сами штабелями упадут.
- Катя-Катерина, она ведь только-только от пережитого в себя приходить стала! Первый месяц, как ночами не стонет. И тут – такой удар…
- Ксенька, ты же сильная! Ты – справишься. Я в тебя верю.
- Мне бы твоей уверенности…
- Мне бы твоего счастья…, - и глаза Катерины стали печальны. – Мое, наверное, хромое, вот никак до меня и не дохромает.
- Вот увидишь – влюбишься и замуж выскочишь.
- Это ты брось, - хмыкнула Катерина. – Я – старая дева. Пошью себе синий костюм без талии, закажу пенсне и заведу полосатого котенка. Буду соответствовать статусу.
- От судьбы, Катя-Катерина, не спрячешься ни за какими костюмами, хоть с талией, хоть без.
Подруга грустно улыбнулась.
Накануне выписки Асет я обнаружила в почтовом ящике письмо. Обычный конверт, на котором угловатым почерком было написано «Ахриевой Асет». И обратный адрес: село Экажево. Ахриеву Сосланбеку. Покрутила письмо в руке. Задумалась.
И положила заклеенный конверт в комнате Асет на стол.
Привет вам, ингушская родня. Интересно, что вы за люди, как выглядите, что пишете, на что настраиваете мою йи? Можно было повыспрашивать у Асет. Но я смолчала. Захочет – сама расскажет.
Ей хватало посетителей в эти дни. Бабуня с дедом и Машкой, Таня с отцом, ежедневные проверки гризли, его тяжелые сопения у постели пострадавшей и неуклюжие лингвистические конструкции на тему, что все до свадьбы заживет. Приезжала тетя Маша, с домашними пирожками и нежностями. Заглянул даже Александр Григорьевич, чтобы удостовериться: ребенка лечат правильно, покоем и тишиной. Когда я застала в палате Асет ее преподавателя художки, того самого молодого бородатого дядечку, именуемого Олегом Витальевичем, то внезапно осознала: эта девочка дорога не только мне. Педагог разбирал с Асет построение окружности, а именно яблока, которое жило на столе в полутора метрах от кровати вот уже третий день и к которому было запрещено прикасаться визитерам. Вот, оказывается, почему.
- Штрих идет округлый, - говорил тихо Олег Витальевич и штриховал собственный рисунок. – Всегда следи за тем, как падает свет на предмет. Вот здесь самый светлый тон, а где будет самый темный?
Асет показывала карандашом.
Они были увлечены уроком. Я не мешала. Сидела за столом и читала детектив Агаты Кристи, иногда украдкой бросая взгляды на художественный дуэт.
- А когда мы будэм лыца рысоват? – почти шепотом спрашивала Асет, штрихуя свое нарисованное яблоко.
- Когда научимся рисовать яблоко, чайник, кувшин, - также шепотом отвечал Олег Витальевич. – Сначала гаммы, потом концерт Чайковского.
- Трудно научыца?
- Трудно. Но ты научишься. Упертая. Такие все могут. Особенно, когда мозг включают. Лицо – что? То же яблоко, только с выемками. Смотри, сейчас мы твоему яблоку глаза оформим… Уши вот сюда пойдут… Нос курносый сделаем или греческий?
- Грэческий – это как? – любопытствовала Асет.
- Это почти как у тебя. Только еще гречистее… И вот так рот будет. Сойдет?
Асет засмеялась.
Когда время посещений истекло, мы с Олегом Витальевичем ушли вдвоем.
- Хорошая у вас девчонка, - сказал преподаватель. – Думающая. Я, когда услышал от ребят про Асет, про эту историю, был готов сам этих подонков найти и морды им начистить.
- Нашли уже. Дело движется. Скоро в суд передадут.
- А вы молодец, решили идти до конца.
- Я не молодец. Просто некоторым людям нужно сразу по рукам бить, чтоб потом неповадно было. Даже если им условный срок дадут или просто штрафы выпишут – лучше так, чем взять деньги и смолчать.
- М-м-м… У вас, значит, характер.
- Конечно. Где вы видели военного хирурга слабохарактерного?
Олег Витальевич рассмеялся, и смех его был хорошим. Мне понравился.
- Вас подвезти? – спросил преподаватель.
- Я сама на машине. Спасибо вам, что навестили Асет.
- Не за что. Честно скажу: я к ученикам обычно ровен. Но тут просто такая девчонка… Правильная. Вон как старается с этим яблоком.
- Талант?
- Талант. Но у вас талант, терпение и трудолюбие. Отличная смесь. И все же: не каждому надо быть художником.
- Вырастет – решит, - улыбнулась я. – Вот уж в чем никогда не буду давить на детей – в выборе профессии. На меня не давили, и я не буду. Каждый ломает свою жизнь, как умеет…
Мы расстались с Олегом Витальевичем хорошими знакомыми.
Следующим утром после плановой операции позвонил Щепин:
- Ксения Михайловна, пациентик есть интересный. По вашему профилю. Сидит в моем кабинете. Приходите.
Я сразу насторожилась. Будь пациентик действительно по нашему профилю, Щепин бы вел разговор с Ортынцевым. А так надо ждать подвоха.
В кабинете Щепина сидели двое: мужчина и женщина. Мужчина выглядел усталым, женщина раздраженной. Взгляд ее темных глаз был таким суровым и пристальным, что показалось, будто в меня целятся из двустволки.
- Вот, Александр Александрович Вуколов, - представил мне мужчину Щепин и захлопотал лицом. Вероятно, я должна была знать эту фамилию. Но я не знала.
- Ну, как же, Ксения Михайловна, это же сеть быстрого питания, - намекнул заведующий травматологией.
На моем лице по-прежнему ничего не отразилось.
- В общем, нужна консультация, - сдался Щепин и погрозил мне кулаком из-под стола, пока клиенты не видят.
- Что болит?
- Все болит, - раздраженно сказала женщина.
Мужчина осторожно встал с дивана. Было видно, что каждое движение причиняет ему если не боль, то сильный дискомфорт. Женщина стала помогать мужу снимать пиджак, галстук, рубашку…
То, что я увидела, меня впечатлило. Под мышками мужчины висели гнойные гроздья. Гидраденит, в простонародье – сучье вымя. Я вспомнила летнюю аварию и дедка, который оказался совсем не дедком, жалующегося на боль под мышками. Только тут виноват был совсем не дезодорант.
- В паху тоже есть? – спросила я.
- Есть.
- Такие же?
- Смотреть будете? – еще более раздражительно сказала женщина. – Или просто так спросили?
Я выразительно посмотрела на Щепина:
- Выйдемте в коридор, Валентин Егорович.
Вышли.
Я взяла заведующего травмой за пуговку халата и зашипела в лицо:
- Какой тут мой пациент? Его надо в гнойную отправлять. А потом нормального инфекциониста дать.
- Надо, - согласился Щепин. – Надо и в гнойную, и к инфекционисту. Только нигде не берут.
- Плохо, что не берут, но понятно почему. У него стафилококковая. И запущенная. Он вообще с ней что-нибудь делал?
- А вы его карту посмотрите, - зашипел в ответ Щепин и стал вытягивать пуговку из моей руки.
- Карта с собой?
- Жена принесла.
Вернулись обратно. Я взялась смотреть документы. Вуколов исправно ходил по хирургам на протяжении последних пяти лет. Ему честно каждые три месяца вскрывали созревшие гнойники, чистили, выписывали антибиотики и отправляли на волю, чтобы через три месяца он вернулся с новым урожаем.
Щепин, как преданная жена, следил за моим выражением лица. Я плотнее сомкнула губы, размышляя. Но что бы я ни думала и как бы ни были хитры мои ходы, ничего толкового не получалось.
- Ну? – потеряв терпение, зло спросила женщина.
- Ну, - сухо ответила я. – На мой взгляд, надо уже не вскрывать, а иссекать. Неделю пролежать в хирургии, чтобы рубцы зажили. Сначала свежие анализы на стафилококк и проверить, к каким видам антибиотиков штамм уже устойчив.
- Нас нигде не берут, - женщина была близка к тихой истерике.
- Здесь не берут – езжайте в Москву, Питер, да хотя бы воронежские клиники посмотрите, наверняка, есть подходящее отделение.
- У меня бизнес, - спокойно ответил мужчина. На его низком лбу, испещренном глубокими мимическими морщинами, проступали капли холодного пота. – Меня сожрут сразу, как только я покину территорию города.
- Сволочь твой Портнов, я давно говорила, - жена действительно была на грани, и не факт, что именно гидраденит мужа был причиной ее состояния.
- От меня-то вы чего хотите?
- Чего хотим?! Да вы хоть понимаете, как мы живем эти годы! – женщина вскочила с дивана и себя не сдерживала: - Я ему не то, что рубашки – трусы и носки кипячу! Белье это чертово, все эти пододеяльники, простыни, наволочки, полотенца – все кипячу! Ничего в прачечную не отдаю! Сама! Сама! Я что, горничная? Я прачка? Я жена бизнесмена! Сколько вам надо, чтобы вы все сделали? Что вы щуритесь?! Сколько?! Помогите же! У вас сердце есть?!
Щепин молчал, потупив взгляд. Я оставалась спокойной.
- Вам нужно комплексное лечение. Длительное. Взять вас в свое отделение не могу. Валентин Егорович, не надо мне на ногу наступать! У нас чистая хирургия. Мне там стафилококк вообще никак не нужен. И вообще, гидраденит не относится ни к торакальной, ни к абдоминальной хирургии. Берите к себе, Щепин. Я прооперирую.
- Интересно, как я его возьму? – вскинулся заведующий. – Где вы у него травмы видите?
- Ну, тогда не надо меня подбивать неизвестно на что. Пусть сдают анализы и ищут больницу, где спокойно возьмут. А я не могу. Мне работа дорога.
- Гады, - выдохнула женщина. – Чтоб вы так мучились, как мой Сашка мучается. Пошли!
Она схватила мужа за руку и рывком подняла с дивана. На глазах мужчины от боли выступили слезы. Он не пошел – поковылял вслед за женой, не оборачиваясь. Осторожно прикрыл за собой дверь.
- Яснова, могли бы подзаработать, - обиженно произнес Щепин.
- Валентин Егорович, голову-то включите! Хотите строгач заработать – пожалуйста. Но меня не подставляйте. Зовите Ортынцева. Ему, как многодетному отцу, ваше предложение подзаработать будет чрезвычайно интересно.
Щепин только головой качнул: знал ведь, с кем связывался…
Я едва успела войти в отделение, как постовая Ирина закричала:
- Ксения Михайловна, спуститесь в приемный! Срочно! Вас ждут!
Недоумевая, поплелась вниз. Невозмутимый Куправа сидел на продавленной банкетке, закинув ногу на ногу, и качал ступней в кожаной тапке:
- Ваш клиент? Принимайте!
Я вошла в смотровую. На столе лежал Вуколов, раздетый до нижнего белья, на полу валялись срезанные серые брюки. Левая нога страдальца была раздута и отливала лиловой синевой. Рядом стоял Щепин. Наш пострел везде поспел…
Бизнесмен, бледный до серости, стонал, не размыкая губ. Как Асет по ночам.
- Что случилось? – спросила я.
- На выходе поскользнулся, упал. Похоже на закрытый перелом, - пояснил Щепин. – Сейчас снимок сделаем и к нам, в царские палаты.
Я онемела от догадки, посетивший мой скромный по размерам мозг.
Вышла из смотровой, обвела взглядом холл приемного и обнаружила жену Вуколова, невозмутимо читающую на стенде самодельную стенгазету на тему, как бороться с гриппом. Ей, кажется, сильно полегчало за те десять минут, что прошли с нашего расставания.
- Ваша работа? – полюбопытствовала я.
Вуколова навела на меня глаза-дула, подчеркнуто равнодушно пожала острыми плечами, обтянутыми черным польским трикотажем:
- Случайность. Теперь будете оперировать?
- Буду. Но не более того. Вам нужен нормальный инфекционист. В третьей городской он есть. У нас нет.
- Ничего, - сказала Вуколова. – Подольше полежит…
- Полежит-то он полежит, только стафилококк от этого никуда не денется. Положим, наши ребята выявят конкретный штамм, узнаем устойчивость его к антибиотикам. Вам придется серьезно заморочиться, чтобы найти те антибиотики, которые реально помогут, плюс найти бактериофаги, которые в обычной аптеке днем с огнем не сыщешь. И пить вы это будете долго. Очень долго. Лечение золотым покажется.
- Наплевать, - сказала женщина. – Зато закончится этот кошмар. Имейте в виду: платить я уже никому ничего не буду. Как всегда, хочешь решить проблему – решай ее сама!
Куправа с интересом слушал наш разговор:
- Всякое в жизни видел. Такую женщину – в первый раз. Вы нашу Ксению Михайловну переплюнули.
- Это комплимент? – саркастически спросила Вуколова и повыше вздернула острый властный подбородок.
В холл выкатили Вуколова – на рентген. Муж смотрел на жену со священным ужасом. Та произнесла:
- А Портнова твоего я сама пришью…
И решительно села на банкетку рядом с ошарашенным Куправой.
Вуколова отрядили в люкс травматологии. Действительно, царские палаты: работающий телевизор, не подключенный ни к каким антеннам, холодильник плюс индивидуальный санузел. Роскошь!
Иссечение я сделала в гнойной операционной травматологии, пригласив с собой Нину Семеновну. Оставалось только ждать результатов анализов. Они были просто отвратительными: золотистый стафилококк в бешеной степени и устойчивость практически во всем группам антибиотиков. Единственной группой, которой мужчину еще не успели напичкать, были цефалоспорины, но купить их в аптеке, даже коммерческой, за здорово живешь было практически невозможно. Как и бактериофаги. Вуколова направила водителя мужа прямиком в Питер. Тот обернулся буквально за два дня и привез не пакет – ящик с препаратами.
Сам пациент был человеком незлопамятным и щедрым. Персоналу поставляли бесплатно обеды и ужины из сети его точек питания. Ординаторская и сестринская травматологии провоняли запахом картофеля фри и котлет, засунутых в круглые булочки.
Антон договорился со знакомым инфекционистом, чтобы тот взял Вуколова под наблюдение. Бизнесмен при выписке приказал жене:
- Надя, заплати людям за работу.
- Еще чего! – холодно ответила жена.
- Заплати, - сухо сказал муж.
Женщина положила на стол два конверта – мне и Щепину. Сумма оказалась симпатичной, вполне достаточной, чтобы хорошо пополнить собственные запасы медикаментов, да купить своим девчонкам обновки.
Накануне выписки Асет я потратила вечер на то, чтобы испечь тортик. Это был подвиг для меня: замесить простое бисквитное тесто, выпечь несколько пушистых слоев, да потом еще все это промазать кремом. Верх, кстати, я украшала с помощью медицинского пятикубового шприца, с которого ножом срезала наконечник для иглы. Асет мое усердие оценила, растрогалась:
- Доктыр!... Дом нэ сожгла, вот радост!
Увидела письмо на письменном столе в своей комнате, переменилась в лице:
- Это я нэхырошо поступыла.
- Ты о чем, малыш?
- Тайна в домэ – нэхырошо. Надо было ранше скызат.
- Говори сейчас, если хочешь. Если не хочешь – не говори.
Асет крепко обхватила меня, уткнулась лицом, с которого сошли кровоподтеки, в мой бледно-желтый бабуниной вязки свитер, забубнила мне в солнечное сплетение:
- Оны – сэмья. Ты – дом. Нэ рэвнуй. Оны хырошыэ. Оны нэ в чем нэ выноваты. Я сама их нашла. Мнэ сэрдце вылэло. Но ты нэ думай, я – твоя йи. Чэстно.
От ее дыхания моему солнечному сплетению было горячо. И горячо было глазам, к которым неожиданно подступили слезы.
- Малыш, я тебя люблю…
- Мой мылый доктыр…
Мы стояли так, чуть раскачиваясь, не размыкая рук. Руки Асет оплетали мою талию, мои руки – худенькие девчоночьи плечи, и хорошие добрые слезы, крупные, как смородина в нашем родовом поместье, скатывались по моему лицу и падали с подбородка на макушку моей йи.
Мне мнилось, что все самое тяжелое уже позади…
(Продолжение следует)
Ими же веси судьбами, часть пятая
© Copyright: Кашева Елена Владимировна, 2016
Свидетельство о публикации №216022500990
Свидетельство о публикации №216022500990
Рецензии