Глава 4. Книга 1

Полгода прошло с тех пор, как Адам объявил семье о своём намерении покинуть Виттеборн и, следуя призыву Екатерины, отправиться в путь на волжские просторы. Отец Кристоф, как и обещал, на следующий же день поехал в имение ландграфа и был тотчас принят управляющим. Беседовали долго, но дальше «ах» да «ох» управляющий не шёл. По правде говоря, Кристоф и не ожидал от него решений по части земельного вопроса, но получить сведения о том, собирается ли ландграф увеличить пахотные земли, очень надеялся. Однако управляющий даже намёком не обнадёживал Кристофа — всё оставалось по-прежнему.
— Урожайность на имеющихся пахотных землях улучшать надлежит; лес же вырубать нам не след, — подражая интонациям ландграфа, из чего сразу становилось ясно, каково мнение его хозяина, твёрдо говорил управляющий, Визит, однако, не был вовсе бесполезным: после слов дворецкого «Адам может хоть завтра приступить к обязанностям помощника лесничего» Кристоф облегчённо вздохнул и, поблагодарив и попрощавшись, направился домой.
Весть о том, что в наступающий зимний период Адам будет иметь надёжный заработок, была принята семейством с радостью. Особенно ликовали подрастающие дети, которые, взрослея, начинали выполнять часть дел на крестьянском дворе, а стало быть, вносили в работы по хозяйству все большую лепту и одновременно становились менее зависимыми. Карманные деньги для всех детей семьи Иоганна Кристофа выдавались соразмерно выполняемым ими в хозяйстве работам.

В обязанности лесничего входили уход за лесными угодьями, дичью и их учёт. Первым делом Адаму поручили сверку имеющейся карты лесного массива, прилегавшего к имению ландграфа.
— Сверяй карту и, если найдёшь несоответствия, помечай их по каждому квадрату, — говорил новому помощнику главный лесничий Себастьян Штробель, который, продолжая дело отца, с детства служил герцогу и был соавтором всех имеющихся ландшафтных рисунков ландграфства. С одной стороны, Себастьяну льстило, что в помощники ему дали Большого Адама, старше которого он был всего на несколько лет; с другой стороны, огорчало, ведь у него не было сыновей и он не мог вырастить себе замену, как это сделал его недавно умерший отец. «Воспитание лесника», повторяя своего родителя, главный лесничий начал с того же, с чего началась его собственная деятельность, — с изучения и сверки карты.
— Пусть сперва протопает весь лес вдоль и поперёк, познакомится с каждым пеньком и кустиком, проведёт десяток ночей в охотничьих хижинах, — убеждал управляющего Себастьян Штробель, — тогда, возможно, и дурь из головы повыветрится.
— Тебе лучше знать. Действуй, но не заходи слишком далеко: такие люди нам нужны. Отца Кристофа жалко… двоих уж потерял. Теперь третий, не дай бог, навсегда исчезнет. Oh mein Gott, mein Gott, mein Gott , — качал головой управляющий.

Адам взялся за порученное дело со свойственными ему ответственностью и усердием. Ранним осенним утром, попрощавшись с женой Анной («Дней на пять уезжаю»), уложив в рюкзак провиант и охотничье снаряжение, он отправился пешком («Прилегающие леса на своих двоих обойду») к первому ближайшему обозначенному на карте пункту — Столетнему дубу, откуда намеревался пройти к Высокому камню, после — к озеру и от озера — к хижине лесника, где запланировал свой первый ночлег.
Лес пламенел всеми красками — деревья ещё не сбросили свой последний празднично-яркий наряд и перешёптывались друг с другом на лёгком октябрьском ветерке о чём-то своём, не имеющем отношения к людям. Воздух, по-утреннему свежий, был пронизан удивительным осенним светом; по высокому небу неспешно плыли всклокоченные облака, и настроение Адама было приподнятым. Впрочем, мысли его, по обыкновению, занимали земные дела и хлопоты — и потому красоты природы мало трогали сердце.
Уже по направлению к Столетнему дубу Адам заприметил большой заболоченный участок, который, как он думал, можно было осушить и использовать по назначению. Под «назначением» Адам понимал всегда только пахотную землю: «всё остальное — непростительная блажь».
«Две-три дикие утки дороже нашему герцогу, чем целая стая домашних птиц, которых можно запросто прокормить выращенными здесь зерновыми, — рассуждал Адам, обходя болотистые места. — Охотиться будет не на что!.. вот где собака зарыта». У озера, следуя совету Себастьяна Штробеля («Подстрели одну утку»), Адам задержался. Лесничим разрешалось во время обхода стрелять дичь для собственного употребления. Неумело заряжая длинноствольное ружьё, Адам вспоминал детские годы, когда они со старшим братом однажды, рано утром, выгоняя коров, убежали к ручьям и там, на петлю поймали крякву. Запыхавшись от быстрого бега, довольные удачной охотой, дети влетели в летнюю кухню и, перебивая друг друга («Мама, смотри, смотри же, что мы поймали»), выложили на стол завёрнутую в рубаху утку. Но ожидаемого ими восторга не последовало — мать испуганно посмотрела на мёртвую птицу и, переведя взгляд с утки на детей, тревожно спросила: «Где вы её поймали? Кто вам разрешил? Как только вы до этого додумались!» И тут началось! Вся радость от пойманной дичи мгновенно улетучилась; из достойных уважения добытчиков дети превратились в жалких воришек. Оставалось только одно — вернуть задушенную птицу ландграфу и смиренно просить у него прощения.
— И это вы сделаете сами, — хмуря брови, строго отчитывала их мать, — сейчас отец позавтракает и повезёт вас в имение.
Узнав о «содеянном зле», Кристоф только растерянно чесал затылок. Судя по всему, он явно не торопился везти сыновей в имение: «Ещё чего, к герцогу идти … герцог-то, конечно, простит, а вот молва пойдёт… Вроде пустяк, а ярлычок на детей повесят».
— Вас кто-нибудь видел?
— Никто нас не видел! — одновременно с надеждой в голосе, прекрасно понимая, куда клонит отец, отвечали сыновья.
— Это хорошо, что никто…
Долго еще на летней кухне обсуждался поступок детей. Их ругали, стыдили, Кристоф возмущался, приговаривая: «Да кто ж вас так воспитал?» Под конец, что больше всего потрясло и огорчило мальчиков, не выдержала и громко расплакалась мама. Закончилась история просто — утку пожарили и съели. Отец, хоть и приговаривал, что «ворованное с трудом в горло лезет», ел с аппетитом.

Законно подстрелив утку, Адам тщательно ощипал её, зажарил на огне в доме лесника и, разделив на две половины («Одну на завтра оставлю»), сел ужинать. День вышел необычным и увлекательным.
В первую ночь службы новоиспечённый лесник долго не мог уснуть. Великолепие окружающей природы, её роскошь и богатство, — всё это принадлежало ландграфу, в то время как крестьяне с трудом переживали зимы. «А если бы Пётр и Яков не погибли?.. Людвиг, я и наши жёны — все мы ещё молодые… И нам пришлось бы, как семье Люст, сыновей своих герцогу дарить, чтоб запродал их английской короне», — от этих мыслей Адаму стало совсем не по себе; свежесть впечатлений потускла, в памяти уже с совсем иным чувством всплывали самые упоительные образы сегодняшних наблюдений. Чётко очерчивались подробности, которым поначалу он не придал значения. На озере, например, он приметил сеть («Явно притаился кто-то в кустах и ждёт, пока я уйду»), у Большого камня видел женщину, резко свернувшую в лес («Узнала меня по одежде, боится попасться леснику на глаза»). «А ведь это часть моей работы — ловить этих несчастных да приводить к управляющему, — уже совсем грустно перебирал впечатления сегодняшнего дня Адам, — обложат их штрафом, который им не под силу выплатить… и вот ещё пара наёмников на продажу!.. Не по-божески это… не по-божески. Нет, с такими мыслями я не усну до утра, надо бы помолиться и попробовать отогнать их». Сомкнув пальцы рук, вслух произнёс с детства заученную молитву, добавляя текст новыми просьбами: «Lieber himmlischer Vater, am Abend dieses Tages komme ich zu Dir mit meinem Dank…» . Обращаясь к Богу, Адам просил прощения и взывал о помощи всем, многократно повторяя: «Господь, Ты — наш единственный для всех племён и народов». Просить только за себя считал он зазорным, ибо Бог «не может дать тебе в ущерб другому», «Господь исполнит твою просьбу только тогда, когда она не причинит вреда никому из живущих, и только он, Всевышний, видит все хитросплетения наших судеб». Этими мыслями раз поделился он с пастором; тот, нахмурившись и покачав головой, непререкаемо ответил: «Дорогой Адам, просить прощения за всех —моя обязанность; ты проси прощенья себе, что же касаемо помощи — моли Господа, и Он услышит тебя».
Наконец лесник уснул. Под утро видел он сон, дивный вельми: будто, отваливая пласт за пластом, пашет он землю, то приближаясь к крутому, обрывистому берегу широкой реки, то удаляясь от него в сторону уходящей за горизонт степи… Солнце подымается всё выше и выше, припекает всё сильнее и сильнее… Жарко, душно… Словно сквозь марево, видит он силуэт женщины… Она всё ближе, ближе… Да это же Анна Маргарита!.. Дело к обеду… Он оставляет плуг, распрягает лошадь и идёт к огромному, причудливо разросшемуся дубу… Ловит полный умиления взгляд… Рывком приближает Анну к себе и целует, не выпуская из рук… Жарко, томно… «Оставь девку, не позорь её и нас», — вдруг слышится голос матери. «Да ты что, мать, это же моя жена!»

Адам проснулся, резко сбросил одеяло. Осеннее солнце заливало всю восточную сторону хижины, где стояла его лежанка. «И где ж это я пахал? Ландшафты совсем незнакомые… На Волге… Точно! Из рассказов Карла Миллера… Откуда он-то такие подробности знает — «луговая сторона», «нагорная сторона»? Только если сам стал зазывателем… Как это я раньше не догадался? Весной собирается отъезжать… Меня зовёт, — не вставая с охотничьих нар, вспоминал свой сон Адам и, улыбнувшись, отметил: — А мать за нами и во сне бдит!»
На поляне неподалёку от хижины блестели на солнце кружева белых балдахинообразных паутинок, подвязанных за жёлтые стебли трав. Эти узелки (Weiben на старонемецком) по звучанию напоминали Weiber — женщины, бабы. «Всё-то у нас, мужиков, вокруг женщин вертится, — этот прекрасный осенний период «бабьим летом» назвали… А как иначе? Не узелковым же летом такую красоту величать! — стоя на озарённом солнцем крыльце, любуясь яркими нарядами окружающего леса, предавался размышлениям егерь. — И красота тоже в одиночку не ходит — недаром ночью Анна ко мне приходила…»

На шестой день Адам вернулся домой. Большая гостиная первого этажа тотчас наполнилась запахом костра, исходившим от его одежды. Домочадцы, собравшись вместе, наблюдали, как Адам не спеша снимает с себя форму; стоящая рядом Анна, принимая её на руки, восхищалась: «Сколь приятен запах свежего леса!»
— Не леса, а дыма.
— И леса, и дыма.
— Надо бы на улицу повесить, пусть выветрится.
— Ну, рассказывай, как ты там?
— Ты кого-нибудь подстрелил?
— А что тут, в мешке? — наперебой галдели дети и взрослые.
Адам развязал заплечный мешок и, довольно улыбаясь, выложил на стол пару поджаренных на костре уток: «Вот, «для личного потребления», — сегодня утром подстрелил, общипал и зажарил — всё как положено». Мать, разгадав намёк, улыбнулась.
Прежде чем делиться своими впечатлениями со взрослыми (отец ещё не вернулся), Адам в сказочной форме стал повествовать детям о своих странствиях по лесу. Как беседовал и с волком, и с зайцем, и как от медведя быстро-быстро в хижину лесника убежал и сидел там всю ночь, слушая причудливые голоса невидимых зверей.
 — Не пугай детей, плохо спать будут, — закрывая за собой дверь, произнёс отец и, снимая одежду, добавил: — Ну, что, новоиспечённый лесник, на местности по картам определялся?
— Без труда; вот, гляди, берлогу медвежью на карту нанёс, здесь она, — ткнув пальцем в один из квадратов разложенной на столе карты и шёпотом приглашая детей посмотреть, завершил Адам свой рассказ. Дети столпились вокруг, разглядывая рисунок,
— Не морочь детей, это же хижина лесника.
— Он под хижиной нору себе вырыл и там зимует, — подмигивая жене, продолжал сочинять Адам, — потому зимой там ходят только на цыпочках и говорят тихо-тихо, вполголоса, — так же, как вы это делаете, когда мы с дедом беседуем, — намекнул рассказчик, и дети стали послушно расходиться, уступая место взрослым.
Не вдаваясь в подробности шестидневной прогулки по окрестностям, Адам сразу перешёл к тому, что волновало его больше всего:
— Отец, ты видел болото между Высоким камнем и Столетним дубом?
— Видел, — кивнул отец утвердительно.
— В ширину, — Адам открыл ещё новенький дорожный блокнот, на первом листе которого было что-то начертано, — эта болотина составляет сто пятьдесят восемь шагов, а в длину — триста шестьдесят один. Вокруг болота луг, примыкающий к лесу, площадь которого не меньше площади этого топкого места. Травы здесь плохие, в основном сорные. Итак, что хочу я сказать… — Адам поднял вверх указательный палец правой руки. — Если ландграф отдаст нам в аренду эту трясину, то мы осушим топь и обогатим клевером прилегающие луга. На осушенной земле вырастим картошку, а обогащённые луга пустим под сенокосы. Ну как?
— Да никак! Думаешь, ты первый до этого додумался? Я об этом болоте уже в прошлом году с управляющим толковал — бесполезно. Ландграф, основываясь на расчётах, нам неведомых, полагает, что имеющиеся пахотные земли могут запросто прокормить всё население. «Нам надо развивать ремёсла, как это делают наши соседи», — подражая размеренной речи ландграфа, оборвал сына Кристоф.
— Запросто! А народу жрать нечего, — возмущённо вмешался в разговор Людвиг.
— Плодородие земель улучшать нужно, селекцией заниматься надо… — продолжая копировать манеру ландграфа, возразил Кристоф.
— А толку-то! Как только урожай высокий вырастим, так сразу продажные цены установят — ниже некуда. Выручка, что ни год, почти одна и та же. Прокормить себя ещё можем, а на всё остальное денег не хватает.
— Так и есть, — подтвердил отец и, обращаясь к Адаму, сказал: — Вижу, за эти шесть дней лесником ты ещё не стал… Всё о крестьянском дворе мечтаешь… Поделись хоть своими впечатлениями.
— Пока всё неплохо. За шесть дней жизнь эта волчья мне ещё не надоела; что будет дальше — не ведаю, — и, вспомнив женщину, метнувшуюся от него в лес, добавил: — Наши бедные вдовы в лесу промышляют… Мне их отлавливать придётся… Вот какое будущее меня ожидает, отец.
В просторной гостиной крестьянского дома все на мгновение призадумались, а сидевшая рядом вдова погибшего на войне Петера произнесла вслух: «Gott sei Dank!»   — она благодарила своего тестя Кристофа.

До середины весны следующего года Адам прилежно служил помощником лесника. Он частью объехал, частью обошёл все окрестности ландграфства, обновил карты, оговаривая каждое изменение с Себастьяном Штробелем, при этом особо останавливался на квадратах, где, по его мнению, никому и ничему не в ущерб целесообразно будет создать крестьянские хозяйства. Расширив круг своих наблюдений, он теперь в основных чертах описывал крестьянские дворы различного профиля. Помыслами возлетал высоко, занесясь уж и до рыбы форели, кою после проведения определённых работ можно будет с выгодою («Ведь и примеры тому уж есть!») разводить в низовье речушки Ирмс. «Ужли это не ремесло — разводить рыбу, выращивать скот, возделывать поля?» — вопрошал Адам Себастьяна, который не оставлял надежды, что вскоре Адам забудет своё крестьянское прошлое и займётся наконец-то лесничеством («Ведь лес тоже требует ухода, он так же растёт и нуждается в систематической вырубке и посадке»). Эти доводы Адам оставлял безо всякого внимания — попросту отмалчивался. Предложения помощника главный лесничий с регулярностию передавал управляющему, который, недовольно качая головой, не раз повторял: «Бык он упрямый, не угомонится никак, зря мы его на службу взяли… Отца Кристофа пожалел…» Дальше управляющего Адамовы предложения о создании крестьянских хозяйств не шли: скоро полгода тому ландграф резко осадил дворецкого, пытавшегося втолковать ему мнение другого многоуважаемого крестьянина: «Никакой дополнительной аренды не будет. Разговор окончен. При необходимости я сам вернусь к этой теме — и прошу вас впредь избавить меня от предерзких о сём упоминаний». С тех пор управляющий не докучал хозяину подобными просьбами. «С голоду у нас никто не пухнет, — передавали друг другу слова герцога крестьяне и, качая головами, добавляли: — А тех, кто посмеет пухнуть, «откормит» британская корона».

Младшей дочери Адама исполнилось уже пять лет. Больше семья не пополнялась. Его единственного пятнадцатилетнего сына, названного в честь деда Кристофом, могли, невзирая ни на что, рекрутировать. Окончательно разуверившись в обеспечении надёжного будущего для своих домочадцев, тёплым воскресным апрельским утром после службы в церкви Адам направился домой к Карлу Миллеру, где тот торжественно вручил ему собственноручно подписанный договор.
— Рад твоему решению.
Аккуратно выведенная подпись Миллера стояла прямо под подписью графа Александра Воронцова с указанием сегодняшней даты и места.
— Какое ты имеешь к этому отношение? — спросил Адам, разглядывая подписи под документом, а про себя подумал: «Похоже, ему действительно платят за это …»
— Я помогаю зазывателям в подборе надёжных, знающих своё дело землепашцев, — слегка смутившись, отвёл глаза Карл, — и мне это тоже интересно, ведь лучше со своими на такое решиться… Чем больше своих — тем крепче друг за друга держаться будем.
— Так оно! — согласился Адам.
— Пиши вот здесь, — указал Карл пальцем в соответствующее место документа, — состав семьи с указанием возраста. Вас ведь шестеро?
— Да, шестеро: один сын, три дочери и я с Анной.
— Отлично! У меня наоборот: три мальца и одна дочь. Богаты будем! Жаль только, что ты так поздно решился; мы отсюда в начале мая отъезжаем. Из Любека мне в июне назначено, а ты уже только на август попадаешь. Завтра поеду в бюро, отвезу два последних договора, и на этом — всё! Баста! Отчаливаем в далёкую Россию. Да поможет нам Бог!
— Не страшно?
— Страшно, а что делать-то? Где ещё ты сможешь столько земли в частное владение получить? Нам с тобой, пахарям, землю только и подавай, а всё остальное приложится, — и, с одобрением посмотрев на руки Адама, добавил: — Такими ручищами ты вручную, без плуга и коня, землю вспашешь. А? Адам?
Решительность Карла, его вера в благополучный исход их кочевья передалась и Адаму. Он даже пожалел, что отправится в путь без него.
— А кто ещё из наших на это согласился?
— Из нашего села на сей день только ты да я, а вот из Шпиберга с тобой вместе семья Готтлиба Прахта отправится. До Любека вместе добираться будете. Вас, я уверен, на один корабль определят.
— Почему ты так уверен?
— Каждую партию переселенцев сопровождает до самой Волги представитель зазывателя барона Борегарда. Вы попадаете в одну группу.
— И что этот представитель делает?
— Помогает переселенцам на всём протяжении пути: выдаёт им кормовые деньги раз в неделю, обеспечивает их безопасность... За каждую голову переселенца он получает вознаграждение. Понятно?
— Понятно! Всё, что ты рассказываешь, Карл, звучит очень даже заманчиво, — и, возбуждённый от нахлынувшего на него предчувствия расплывчатого, неясного будущего, Адам сложил листы подписанного им документа и слегка дрожащими руками передал их Карлу: — Да поможет нам Бог! — Помолчав, после незначительной паузы он добавил: — Ведь всем от этого будет только хорошо.
— О-хо-хо, хо-хо, хо-хо, ты, Адам, опять за своё… Прожить хочешь, никому не причинив вреда. Не бывают волки сыты и овцы целы! Самые обычные человеческие потребности уже доставляют окружающим огромные неудобства. Чтоб не причинять никому зла, ты должен перестать дышать. Вот такая у меня философия, Адам.
— Следуя заповеди «Возлюби ближнего твоего, как самого себя и как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними», мы придём к гармонии жизни на земле.
— Адам! Что я слышу? Али ты спятил?! Да как же мне его любить, коли не любится? И почему только ближнего? С дальним-то как быть, до того дальним, что не только его и не видишь и не слышишь, но о самом его существовании знать не знаешь? А меж тем, этот дальний существует же где-нибудь, и ни он, ни ты не предугадаете, как воздействует на оного твоё бытие… На него, на дальнего-то, как мыслишь, можно ли всех собак спустить?
— Карл, ты неправильно понимаешь слово «ближний». «Ближний» в заповеди — это тот, с кем ты соприкасаешься в течение жизни.
— Я это понимаю, но не разумею: почему мне в уши всякую гадость про французов и русских льют. Может, в заповеди надо о любви ко всем говорить, а не только о любви к ближнему? А, Адамушка?
— А ты, Карлуша, веруешь ли?
— Верую, Адам, верую — но в ту же минуту, как осознаю веру свою, уж и усомнюсь в оной во избежание мук разочарования. А вот эта фраза, Адамушка, «и как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними», — сущая ведь нелепость… Сам рассуди, Адам, возьмём, скажем, мусульманина и христианина…
Друзья ещё долго философствовали на библейские темы. Наконец, хлебнув на прощание прохладного домашнего миллерова пива, Адам пошёл к своим. «Отец будет недоволен! Ох, Карлуша, видать, ты прав — всем любезен не будешь».

Весть о том, что Большой Адам тоже решился ехать в Россию, быстро облетела весь Виттеборн.
— Да ты сумасшедший, — с изумлением воскликнул Себастьян, не зная ещё, как отнестись к этому известию, — возрадоваться или восскорбеть. — О такой службе мечтает каждый в округе, а ты так запросто — «не желаю больше». Что случилось?
— Ничего не случилось, просто отцу с братом хочу помочь посевную провести.
— А потом что?
Адам отрешённо смотрел на Себастьяна и молчал.
— Всё понятно, сманил-таки тебя Карл Миллер. Каналья! На его совести уже несколько семей!..
— Почему «на совести»? Кому от этого плохо?
Себастьян ошарашенно уставился на своего помощника и, не найдя что ответить, обречённо махнул рукой:
— А! Делай что хочешь! Какое мне до вас дело?! За расчётом придёшь завтра, — повернулся и пошёл в сторону поместья докладывать о случившемся управляющему.


Селяне по-разному проявляли своё отношение: кто радовался, исходя из принципа «меньше братьев — больше на брата», кто сокрушался — «забирают-то не всех… бродяги им не нужны». В середине июля 1766 года, презрев уговоры родственников и доброжелателей, Адам и Анна с четырьмя детьми стояли, окружённые провожающими, в центре родного крестьянского двора. Женщины плакали, мужчины скрывали волнение за пустыми вопросами, торопливыми напутствиями, советами.
— Ты, Людвиг, когда последний раз колёса смазывал?
— И чем?
— Крышу надо было пониже, а то косой дождь…
— К Прахтам держитесь поближе — земляки всё-таки.
Анна улыбалась изо всех сил, пряча от детей мимовольно набегавшие слёзы, и, помогая упрямой Марии расправить лямки новенького заплечного мешка, сшитого бабушкой из пёстрых лоскутьев, приговаривала: «Маринхен, мешок накидывают, когда пешком идут, а мы-то ведь едем…» Проводы затягивались. Не торопились. До пункта сбора переселенцев было часа четыре езды, и только завтра, с утра, обоз двинется дальше на север. До Фульды семью брата доставит Людвиг, а дальше — обозом на казённых, оплаченных зазывателями, подводах до портового города Любека.
Поклажа, которую Адам тщательно упаковал по вещевым мешкам, лежала уже в телеге. В её подборе участвовала вся семья — поначалу сумбурно снесли всё мыслимое и немыслимое в один угол. Потом, решительно отстранив всех помощников, Адам с Анной принялись за сортировку вещей, раскладывая их кучками по разрядам. Одежду ещё раз поделили на шесть кучек — каждому по одной. Катарина связала всем тёплые шерстяные фуфайки, колпачки, рукавички, шарфики, носки — одним словом, собирала детей и внучат на север. Десятилетней Катаринхен и семилетней Магде разрешили взять по одной кукле, а самой маленькой из дочерей — целых две.
— Кристоф тоже может взять свою игрушку, — «заступилась» за внучка бабушка. Пятнадцатилетний Кристоф, не сразу раскусив шутку, обиделся:
— Какие такие игрушки, у меня уж давно никаких игрушек нет!
Подросток неожиданно быстро повзрослел; сам того не замечая, во всём подражал отцу и был счастлив, когда ему — все чаще и чаще  —  доверяли важные, «взрослые» дела.
Домашняя утварь и инструменты доставляли много хлопот — тяжёлые и громоздкие, они с трудом поддавались упаковке. К тому же было неясно, нужны ли они в пути.
— Как нас будут кормить?
— А если костёр разложить придётся?
— Охотничьи принадлежности наверх клади — вдруг пригодятся.
— А ружьё дадут тебе провезти? — озабоченно спрашивал отец.
— Ничего не запрещали. Наоборот, говорят, товару можно с собой на продажу взять. Если что, скажу: на продажу.
— Так возьми тогда товару побольше.
— Тяжело, отец, вперекидку не хочу. Возьмём столько, сколько зараз унести сможем, — и Адам, ободряюще похлопав сына Кристофа, свою правую руку, по плечу, предложил: — Давай-ка, сынок, попробуем взять всё, что мы тут навалили.
Подобные испытания и до окончательных сборов проводились часто — в день по нескольку раз — после чего мешки развязывались и, в зависимости от результатов, груз докладывали или изымали. Наконец, все шестеро путешественников сделали очередную попытку взять на руки весь собранный груз и пройтись с ним по двору, после чего испытания закончились («Всё, больше ничего перекладывать не будем»).

Попрощавшись со всеми, Анна и три её дочери наконец-то забрались под полог крестьянской телеги. Пятнадцатилетний Кристоф, сдерживая слёзы, обнимал провожающих, настойчиво повторяя:
— Лет через десять непременно навещу вас.
— Бог даст, свидимся, — уклончиво отвечали ему.
— Будем ждать.
— Счастья вам… на чужбине, — не унимался растроганный дед Кристоф и, бормоча себе под нос: «Да чтоб её приподняло и стукнуло», разумея при этом Екатерину Вторую, вытирал платком предательски выступившие слёзы.
— Не сердись, отец, ещё свидимся.
— Нет, сынок, не свидимся мы больше, стар я… На край света ты семью уводишь, смотри не оступись. На край христианского мира… За русскими-то — племена языческие… Да и русские твои никакие не христиане, во всякие глупости верят. Этот, наш офицеришка-то, всю семью свою суеверием замордовал… Про них и в книгах пишут: «грязный, ленивый народ», а я от себя добавлю: глупый.
— Ну понесло тебя, отец, ну понесло! В нашей колонии наши церкви стоять будут, мы нашу землю обустраивать едем.
— Какую нашу? — задохнулся от возмущения Кристоф. — Никогда она вашей не будет. Вот погоди, как царица помрёт, всех вас в Сибирь сошлют! — и, махнув рукой, точно отрубив «пустые разговоры», обнял сына. — Да не будет так! Пусть лучше окажусь я плохим пророком… Счастья тебе и семье твоей. Трогай!
Людвиг мягко натянул вожжи и тут же отпустил — телега тронулась. Родительский дом стоял на северной стороне Виттеборна, и потому, слава Богу, не пришлось тащиться через всю деревню.

При въезде в город на первом же перекрёстке повстречались они с такими же, как и сами, переселенцами.
— Туда, туда, а потом вдоль поля через мосток… там уже своих увидите, — как раз объясняла переселенцам какая-то женщина. Повернув лицо в сторону следующей повозки, она с сочувствием и любопытством в голосе спросила: — А не боитесь? В такую даль тащитесь!
— Боимся, — спокойным голосом ответил Адам одновременно с Анной, утвердительно кивавшей головой; все три дочери при этом качали головой отрицательно. Получилось очень смешно, и женщина засмеялась. Людвиг направил лошадей («Туда, туда!»), а Анна и девочки махали всё ещё не уходившей с перекрёстка женщине, которая, утирая выступившие на глазах — не то от смеха, не то от жалости — слёзы, долго смотрела в их сторону.
Сразу за мостом по обеим сторонам дороги небольшими группами стояли люди, с любопытством разглядывая приближающихся переселенцев. Чуть дальше, слева и справа, видны были аккуратно сколоченные навесы, под которыми лежало сваленное грудами имущество будущих колонистов. Дети, тут же приспособившись к новой обстановке, быстро нашли общий язык и, бегая вокруг гор пожитков, играли в догонялки.
— Адам! Людвиг! Сюда сворачивай! Сюда! — стоя на дороге, громко командовал Готтлиб Прахт. — Я для вас здесь место держу.
Запряжённые лошади, почувствовав натяжение вожжей, повернули направо, сошли с дороги, потянув за собой повозку с седоками, и на окрик «стой!» остановились. Семья Готтлиба Прахта, состоявшая из пяти человек, радостно приветствовала земляков-попутчиков, а их старшая дочь, четырнадцатилетняя Лизхен (Элизабет), повстречавшись глазами с Кристофом, смущённо отвела взгляд. «Наше будущее», — подумал Адам, заметив замешательство Лизхен и вспыхнувший на её щеках румянец.
— Обстановка у вас здесь, Готтлиб, жизнерадостная, все тревоги как рукой сняло.
— Действительно! — подтвердил Людвиг. — Завидую я вам, колонисты, интересную жизнь вы проживёте. — И, ставя мешки возле телеги, спросил: — А тебя, Готтлиб, тоже брат сюда привёз?
— Да, мы с утра пораньше выехали и к обеду были уже здесь. Вы его разве не встретили?.. Странно, а вы по какой дороге сюда ехали?.. Ну, тогда понятно, — и, взяв на руки последние два мешка, Готтлиб заметил: — Твой скарб, Адам, на «одного человека» больше нашего.
— Не на «одного человека», а на столько, на сколько мы больше унести смогли.
— Да ты один раза в два больше меня унесёшь!..
— Адам, смотри, — кивнул Готтлиб на противоположную сторону дороги, — там семья, шесть человек — мужик, баба, два сына-подростка и дочери… На двух телегах подъехали. Как они собираются весь этот груз до Волги дотащить — не понимаю.
— Мне Карл объяснял, что на душу по 60 фунтов можно с собой взять, или иначе — столько, сколько зараз унести сможем. Вот мы столько и взяли. А вы как мерили, Готлиб?
— И мы так же, у нас ведь с тобой один зазыватель был — Карл Миллер. Он, наверное, уж до самого Санкт-Петербурга добрался, ещё в мае ведь отчалил. А нас тут, Адам, на две группы разбивают — приватные и коронные . Мы с тобой приватные, а вон те, слева от нас, — коронные. Карлуша оформлял наши бумаги в бюро барона Борегарда, потому, стало быть, мы с тобой в приватные и попали. — Готтлиб потянул Адама за рубаху и, выйдя с ним из-под навеса, прошептал: — Смотри, вон там, у речки, где теперь кухмистерская, видишь молодого офицера?
— Ну, вижу.
— Это Георг Монжу, наш сопровождающий. Пока, говорит, до Любека, а там, возможно, дальше с нами пойдёт до самой Волги, до Саратова. Завтра обещал дюжину крытых повозок подогнать.
За суетой никто не замечал Людвига. Он, облокотившись о край телеги, с грустью наблюдал за хлопотливыми колонистами.
— Ах, Людвиг! Тебе же пора домой возвращаться, — озабоченно воскликнул Адам, подходя к телеге, — дотемна ещё успеешь.
— Успею, Адам, успею, я ведь теперь порожняком.
Братья крепко обнялись.
— Пиши! Говорят, письма оттуда доходят. Долго идут, но доходят. Коли плохо будет — тоже пиши, уйми гордыню свою, как-нибудь вытащим тебя со всем твоим семейством. Отец деньги на тот случай откладывать хочет… Ты ведь знаешь его — он свои обещания сдерживает.
— Да, Людвиг, буду писать! Обо всём. Обещаю! Береги отца и мать!
Похлопав друг друга по плечу, братья разомкнули объятья. Людвиг взобрался на облучок, развернул повозку в обратную сторону и медленно поехал, провожаемый взглядами членов обеих семей.
— Вот и последняя ниточка оборвалась. Теперь мы одни, — всхлипнула Анна, прижимаясь к Адаму. Адам бережно обнял жену; подошедшие дети сгрудились вокруг родителей, и все долго молча смотрели в сторону уходящей подводы.

Ранним утром следующего дня Адама разбудили знакомые ему звуки  — поскрипывание приближающихся крестьянских телег, лёгкое ржание запряжённых лошадей. Он встал, вышел на дорогу и увидел выстраивающиеся вдоль дороги крытые холстом повозки. «Всё идёт как задумано. Молодец капитан! Накормил, напоил, спать уложил, а теперь вот и повозки вовремя пришли».
— Что там происходит? — зевала Анна, вставая со слежавшейся за ночь соломы. — Уже собираться пора?
— Рано ещё, поспала бы ты лучше, видишь, как тихо они приближаются, — разбудить нас не хотят. Детей-то, может, и не разбудят, а взрослые, смотри-ка, почти все повысыпали…
Беспокойные колонисты пересчитывали подошедшие повозки, докучая каждому кучеру одним и тем же вопросом — чей он, частный или коронный, — и пытаясь таким образом определить, увезут сегодня всех или кому-то придётся остаться. Сопровождающие тоже проснулись и, проходя вдоль обоза, строго-настрого запрещали самовольно занимать повозки.
— Повозки будут распределены после завтрака! — громко выкрикивали военные и штатские сопровождающие, а случившийся рядом Георг Монжу успокоил Адама и Готлиба:
— Не волнуйтесь, мы все отправимся этим обозом.
Тревога, вызванная нехваткой лошадей, быстро улеглась, как только взобравшийся на повозку капитан громко объявил, что здесь никто не останется, каждая семья получит по отдельной телеге и чтобы те, у кого нет мягких подстилок, постелили сено, ибо спать в течение всего пути придётся в своих бричках.
Присутствие военных среди сопровождающего обоз персонала успокаивающе подействовало на колонистов, которым предстояло на протяжении всего пути терпеливо переносить трудности. Чувствуя себя тесно связанными единой судьбой, они были готовы при необходимости помогать друг другу.
Похожие обозы формировались и в других пунктах германских государств. Длинной вереницей тянулись они к портовому городу Любеку — свободному ганзаштадту .


Лето 1766 года выдалось для Александра Романовича Воронцова и Алексея Ивановича Мусина-Пушкина жарким — и в прямом, и в переносном смысле. Всё чаще стали приходить письма и доставляться депеши касаемо колонистов. Содержание их было безотрадным. Немецкие друзья просили «пока по-доброму покончить с этим вопиющим грабежом». Приходили известия об упразднении зазывательских пунктов, об избиении зазывателей, о задержке обоза в городе N с арестом всех сопровождающих лиц…Этому не предвиделось конца. Курфюрсты слали ультиматумы с угрозами разорвать дипломатические отношения с Россией. Ко всему прочему, из Любека пришло сообщение о том, что «перегруженный» порт не справляется с отправкой колонистов в Санкт-Петербург по причине острой нехватки соответствующего водного транспорта. К тому же порт заполонила «всякая шушера, желающая на дармовщинку перебраться в Россию».

Капитан Георг Монжу, в прошлом боевой офицер, наблюдая за развитием событий, предвидел трудности подобного характера, и потому, невзирая на увеличение протяжённости пути, вёл обоз исключительно через небольшие населённые пункты, в обход больших городов. К вечеру четырнадцатого дня тележный поезд пересёк границы свободного города и, по приказу капитана, остановился на привал у дороги, ведущей в порт. Пока развернули кухню и принялись за приготовление ужина, капитан решил прокатиться до причала, откуда была запланирована отправка колонистов в Санкт-Петербург. На прилегающей к пристани улице размещалось бюро барона Борегарда. То, что он здесь увидел, превосходило опасения самые наихудшие: все близлежащие улицы и переулки были запружены народом; под открытым небом, вокруг сгруженного на землю скарба, стояли, сидели, лежали вповалку женщины, дети, подростки, мужчины, измученные ожиданием. Навесы, рассчитанные на триста-четыреста человек, были забиты до отказа, укрытое старой парусиной имущество громоздилось под открытым небом, чтобы как можно большее число ожидающих могло укрыться от солнца и дождя. Георг спешился и, ведя коня под уздцы, прошёл вдоль ряда колонистов, то и дело останавливаясь и задавая вопросы. Примерно половина приезжих не имела на руках соответствующих договоров; вследствие этого они не были учтены и ночи напролёт дежурили у зазывательских контор.
— Нам было сказано, что все документы мы получим в порту! — возмущённо объяснял заросший бородой мужик с загорелой дочерна, непокрытой шеей.
Другой рассказывал:
— В городе N наш обоз закидали камнями, еле-еле ушли… Сопровождающие выдали нам кормовые деньги на восемь дней и велели в одиночку к Любеку пробираться.
— Кто камни-то кидал, разведали? — спросил капитан.
— Да шантрапа какая-то, мальчишки: непохоже, чтоб сами додумались, видать, кто-то велел им это сделать… Набежали внезапно, у каждого по десятку камней за пазухой…
— Все ли до Любека добрались?
— Нет, не все, пара семей отстала — может, раздумали… напугались… может, случилось что.
— Господин офицер, а господин офицер, — громко звала женщина, приглашая капитана подойти к ней, — мы вот втроём с сыном и дочкой, я вдова, пустят нас в Россию или нет?
Георг посмотрел на мальчика, державшего на коленях маленькую девочку: «А мальцу-то лет десять от силы…»
— И ты решилась на такое без мужа? — восхищённо вглядываясь в красивое, дышащее силой лицо женщины, спросил капитан. — Замуж тебе срочно выйти надо, тогда точно пустят.
— Неужто без мужика нельзя никак? Ваш зазыватель объяснял, что вдов с детьми тоже берут, — не унималась женщина.
Георг только пожал плечами и пошёл дальше, в сторону причала.
У здания, где располагалось бюро зазывателя барона Борегарда, от самой двери, по ступенькам вниз и по всему двору, оставляя свободным лишь узкий проход, толпились мужики и бабы. Дверь была заперта изнутри.
— А вы стучите, громче стучите, они тама, — услышал Георг из-за спины хриплый мужской голос.
Дверь отворил солдат и, взяв на караул перед офицером, впустил капитана вовнутрь.
— Георг, слава богу, ты появился, а мы здесь адски беспокоимся… Ты ведь знаешь, что на дорогах творится? — вставая с топчана, с видимым облегчением гундосил барон. —Целые семьи теряем по дороге… Как у тебя? Всех ли привёз?
— Всех! Все сто тридцать семь, — и, вспомнив красивую женщину с волевым лицом («А, для ровного счёта!»), поправился: — Все сто сорок со мной.
Барон недоумённо посмотрел на капитана.
— Георг! Все теряют, а ты что, по дороге кого-нибудь подобрал?
— Не по дороге, а здесь… одна женщина с двумя детьми… У меня-то в колонне мужиков больше, чем женщин, к тому же вдовцы имеются.
— Э… э… э… подожди-ка, подожди, господин капитан. Мы здесь правила слегка поизменили. Все, которые сейчас к нам идут — ты видел их на улице, — подписывают обязательство.
— Какое обязательство?
— Вот, читай, — и барон протянул Георгу взятые со стола листы бумаги.
Из обязательства, за вычетом всех повторений с основным договором, следовало, что колонист отдаёт десятую часть урожая и право на продажу всей выращенной продукции директорам колоний. Взамен директора гарантируют охрану всех прав колониста согласно манифесту Её Величества и страхуют семью («бесплатно!») на случай возврата.
—  Это же обман, господин барон! — воскликнул Георг и про себя подумал: «Хотя какой он барон… Безнравственный шарлатан — одно слово». — Корона освободила колонистов от налогов на тридцать лет, а вы со своей десятиной лезете да к тому же цены под себя гребёте! Кто вам такой документ подпишет? Они все к коронным зазывателям уйдут.
— А где вы, господин барон… Монжу, — уловив скрытую в словах Георга насмешку и умышленно напирая на слово «барон», — видели здесь коронных зазывателей? — И - про себя: «Ты, сукин сын, такой же барон, как и я».
— Пока нет… Ещё не успел.
— Так я тебе вот что скажу: они, как только волнения начались, стали бочком да тишком в Петербург убираться. Вчера последний на «Марии Софии» отчалил. А кому (нет, ты видел, видел, что здесь делается?) всё это расхлёбывать придётся? Известно, кому, — нам. Из навозной кучи, как куры, зёрна выклёвываем.
— В каком смысле?
— В прямом! — и уже совсем развязно, «по-родственному», добавил: — Ты, Георг, пройдись-ка завтра по окрестностям, посмотри, кого мы здесь имеем. Те, кого раньше вербовали, начиная с Дармштадта, — то были семейные крестьяне, землепашцы, а эти, — барон Кано Борегард, поперхнувшись, приложил кулак ко рту, — без ног, без рук, кривые-косые, вдовы, старики ветхие, бобыли, да к тому же половина из них, — с уверенностию говорю, —  уклоняется от уплаты долгов. Добавь к сему групповому портрету немалое число разбойничьих личин. Пойми, Георг, у нас в любую минуту могут появиться непредвиденные затраты. Кто их нам покроет? Российская корона выделила нам определённую сумму денег, и всё! — В упор глядя в глаза Георгу, доверительно, как старший брат младшему, барон продолжал: — Твой старший брат уже там, на Волге… Мы решили город заложить к северу от Саратова и назвать его Катаринен-Лейн, а вокруг пока четыре колонии: Борегард, Кано, Верхняя Монжу и Нижняя Монжу. Так брат твой, Отто Фридрих, предложил — тебе Нижнюю, ему Верхнюю. Ну как?! Доволен?
Георг утвердительно кивнул.
— И оставь нам это грязное дело, твоя забота — колонистов в целости и сохранности до места доставить. Понятно ли обсказал, господин капитан?
— Весьма, господин барон. Скажите только, когда и на каком судне будут мои отправлены?
— Наши гостиные дома на Волге ещё не готовы, и потому тебе  незачем. Зимовать всё равно в Ораниенбауме придётся.
— Как это — в Ораниенбауме? — удивился немало Георг. — На это я не рассчитывал! Нет, такие виды мне не по душе.
— Отправите своих колонистов — и можете домой, к семье возвращаться, господин капитан.
— Когда же я их отправлю?
Барон Борегард подошёл к столу, открыл журнал.
— Граф Александр Романович Воронцов, используя свои лондонские связи, подрядил английский фрегат «Love and Unite». Первая ходка в июле, вторая — во второй половине августа; вот в августе-то мы вас и определим.
«Дней двадцать коротать придётся… Так, так… Большую часть сопровождающих отпущу», — прикинул в уме Георг.
— Барон, эту женщину с двумя детьми вы мне отдаёте?.. Для ровного счёта… У меня в группе тогда сто сорок колонистов будет.
Кано Борегард оскалил в усмешке свои желтоватого цвета зубы.
— Георг, ты по-прежнему сентиментальный француз; courtoisie, вежество-то твоё, впереди тебя бежит. Иди, забирай свою бабу и устраивайтесь там, на пустыре… При въезде в город направо, напротив крестьянского двора. Я хозяина уже предупредил, он вас встретит и кой-какими материалами обеспечит, не задаром, конечно, — вот и начинайте свою первую колонию строить. Упражняйтесь! — и, обняв Георга на прощанье, барон Кано Борегард зевнул и направил стопы в сторону топчана.
— На сегодня всё! Никого больше не пускать! Почивать изволю!

Георг отвязал лошадь, взял её под уздцы и пошёл пешком, пробираясь между сложенной в кучи поклажей под раздражёнными взглядами её хозяев. Подходя к вдове с двумя детьми, о которой он говорил Борегарду, Георг замедлил шаг; лошадь недовольно фыркнула. Женщина сидела на мешке, баюкая ребёнка. Девочка тотчас проснулась; все трое удивлённо посмотрели на офицера.
— Собирайся, женщина, поехали, — с нескрываемым удовольствием объявил Георг.
Не задавая вопросов, чтобы не привлекать внимания окружающих, вдова стала собираться («Хуже не будет!»). Быстро засунув в мешки одежду, лежащую на земле, и крепко связав их между собой, она взвалила поклажу на правое плечо и, крепко обхватив дочку левой рукой, кивнула в сторону дороги, как бы говоря этим: «Ну что ж, пошли, мы готовы».
— Тебя как звать-то? — тихо спросил Георг.
— Барбара, Барбара Ротгамель, — так же тихо ответила та.
— Барбара, дай-ка… дай-ка мне, — и, снимая мешки с плеча вдовы, Георг перебросил их через лошадь. — А ты, малец, садись верхом! — скомандовал капитан восторженно смотрящему на него мальчугану.
— И куда же вы нас, господин офицер? — озабоченно спросила Барбара.
— На Волгу, фрау Ротгамель, на Волгу… В колонию Nieder Monju, мой брат там директор. Мы сегодня обозом с юга подошли… Завтра с утра оформлю тебя, как полагается, а сегодня размещу вас среди будущих твоих поволжских односельчан.
Барбара с облегчением вздохнула: «Gott sei Dank , и этот этап позади».
— Не знаю, как и благодарить вас, господин офицер.
— Бог отблагодарит.

Утром Георг перевёл обоз на указанный ему пустырь, после выгрузки багажа рассчитался и распустил всех кучеров. Из сопровождающих оставил только повара и одного солдата.
— Ну что, земляки, обустраивайтесь, нам здесь дней двадцать ждать придётся, — обходя колонистов, распоряжался Георг. — Парусину и шесты вам сейчас подвезут. Действуйте!
Приметив, как Гертруда, жена Готлиба, и Барбара, которую вчера вечером он разместил между обозами семей Вагнер и Прахт, непринуждённо беседуют в окружении детей, капитан подошёл к ним.
— Ты, Барбара, шатёр для себя сама поставить сможешь?
— Сможем, сможем, — в один голос отвечали женщины.
— Всё в порядке! — удовлетворённо кивнул капитан и пошёл дальше.

…Английский фрегат подошёл с большим опозданием. Только 12 сентября измотанные ожиданием колонисты, оставив свой временный лагерь, «Монжуйку», поднялись на борт корабля.
— Как красиво мы здесь обустроились, даже жалко вас покидать, — прощалась Анна с кустами красных роз, подаренных ей местными жителями.
— Не горюй, Анна, на Волге ты ещё и не такими цветами украсишь наш дом, — утешал её муж.
 — А какие там цветы?
Вопрос повис в воздухе.

С начала мая и до конца сентября 1766 года зазывателям удалось переправить в Россию сверх  двадцати трёх тысяч переселенцев. Всех же колонистов, последовавших в Россию по призыву Екатерины Второй, было, по документам, 30 000 человек.



Рецензии