Глава 5. Книга 1

Фрегат «Love and Unite» уже во второй раз доставлял переселенцев в Кронштадт, и казалось, что этот видавший виды, но всё ещё гордый красавец, которому до линейного корабля не хватило самой малости, удивительным образом сроднился с бесконечными толпами, занимающими все его палубы. И хотя «Love and Unite» боевым кораблём не был, стать он имел соответствующую, а отметины прошлых походов добавляли ему основательности. Волны фрегат рассекал легко и уверенно, и весь силуэт его являл внушительную мощь и какую-то хищную грацию, которой нет и не может быть у обычного транспортного судна. Попутный ветер наполнял паруса, и корабль разрезал гладь моря, рассекая поверхность воды и оставляя за собой белый взвихренный след. И только пассажиры его не соответствовали величественному образу гордого вояки. Впрочем, к ним он, похоже, притерпелся.

Шкипер фрегата «Love and Unite» Томас Фаерфакс после первой ходки в июле «стал умнее».
— Ведь это не пассажиры, это торгаши!.. Такой объём багажа я себе просто вообразить не мог… Что они с собой тащат?!.. Их кормят, поят, ночлегом обеспечивают, а они, посмотри-ка, все тюками обвешаны, даже дети, — возмущенно размахивал он руками, беседуя с комиссаром Габриэлем Лемке. — Настоящее побоище на судне учинили! Мои матросы с трудом их растащили, и то — только после того, как я пятерым отдал приказ дать залп в воздух…
— С чего началось-то?
— Да ребятня… им ведь на месте не сидится… на средней палубе разыгрались и столкнули одного на нижнюю палубу, кто видел, говорят, — через перила его понарошку перебросили… Парень сильно ушибся, ну да ничего особенного, как говорится, до свадьбы заживёт. Вот только юнцы из разных земель оказались — одни гессенские, другие гольштейнские… Ну, тут и началось: бабы визжат, мужики друг друга чем ни попадя мутузят, а один мерзавец нож в ход пустил. Двоих, ублюдок, насмерть зарезал.
— Дорого вам, капитан, эти две жизни обошлись! — сухо констатировал комиссар, — считай… — Лемке перевёл потерю двух колонистов в денежный эквивалент взыскания (за каждого недоставленного по 15 рублей, итого 30), получившуюся сумму разделил на вознаграждение, получаемое от доставки одного колониста (3 рубля) и, прибавив к результату недополученные за двух убиенных деньги, подытожил: — Вы потеряли сумму причитающегося вознаграждения… фактически за двенадцать человек.
— Абсолютно верно вы, господин комиссар, посчитали… абсолютно верно. Они, считая убытки от недоставки одного колониста, охватывают все затраты — мыслимые и немыслимые… Даже издержки зазывательства, расчёт которых я до сих пор не понимаю, тоже в убыток приписали.
— Гешефт есть гешефт, господин капитан. И куда же вы определили убийцу?
— До самого Кронштадта связанным в трюме сидел. Все, даже жена, от него отказались. Позже выяснилось, что этого убийцу из тюрьмы пруссаки  рекрутировали. Одно слово — висельник.. В Кронштадте сдал его властям  — да и думать о нем забыл.
— По закону преступника необходимо вернуть, ведь он всё ещё подданный Гессенского ландграфства, и российского подданства ему никто не давал. Но кто будет этим вопросом заниматься, кому он нужен? Скорее всего, сошлют на каторгу в Сибирь…
— Не знаю, не знаю, вы законник, вам виднее.

Всю «Монжуйку» разместили на средней палубе. Видя, как многочисленна эта группа колонистов, шкипер решил назначить в ней старосту и двух помощников. Выбирал просто: видит, мужик здоровый — быть ему старостой.
— Пусть колонисты сами обеспечивают себе порядок… Им на Волге самоуправление обещали, вот пусть и попробуют, каково это.
— Да, но самоуправление подразумевает не назначение старосты, а свободные его выборы, — возражал Лемке.
Капитан отвернулся, выражая тем самым нежелание продолжать дискуссию о назначении старосты, и, обращаясь к ступившему на трап Адаму, спросил:
— Как звать тебя, детина?
— Адам, Адам Вагнер… В чём дело, господин капитан?
— Будешь в своей группе старостой… Вот тебе красная повязка и две жёлтые для твоих помощников, их назначишь себе сам. После выхода судна в море соберёмся в моей каюте, — и, не найдя подходящего места на обвешанном тюками свежеиспеченном старосте, капитан протянул повязки маленькой Марии, сидящей верхом на отцовской шее.
— Держи крепко, не потеряй… И пошли, пошли дальше. Не задерживайте посадку, — подгонял капитан столпившихся колонистов.

В эту сентябрьскую ходку Томас Фаерфакс решил взять на борт не более девятисот пассажиров — на двести человек меньше, чем позволил себе в июльскую. «Безопасность превыше всего! Эта разъярённая, нервная толпа способна разнести в щепы весь мой корабль и выбросить за борт моих матросов, ведь среди колонистов много бывших солдат, вернувшихся с недавно окончившейся Семилетней войны. Жадность до добра не доведёт», — рассуждал про себя капитан, торопливо обходя одну палубу за другой после завершения посадки.
Трёхмачтовый фрегат, понемногу расправляя паруса, споро поднятые матросами, плавно лёг на курс в открытое море. «Монжуйка» заняла почти всё пространство по правому борту средней палубы. Сидели на мешках вплотную, оставляя узкие проходы между семьями.
— Не по головам же нам к уборным пробираться, — распоряжался помощник старосты Вилли Апельганец, помогая «правильно» раскладывать вещевые мешки переселенцев. Назначение помощником старосты Вилли принял с восторгом и приступил к своим обязанностям засучив рукава. Адам поступил мудро — в качестве своих помощников он выбрал двух бойких молодых парней.
— Всем старостам и помощникам пройти в каюту капитана! — выкрикивали матросы, передавая по эстафете приказ шкипера.

Не предлагая никому присесть, капитан строго смотрел на собравшихся у него в каюте колонистов. «Никакого панибратства, — размышлял он. — Почти на двести человек меньше загрузил!» — и, пренебрегая всеми правилами приличия, сразу приступил к «делу»:
— Итак, мужики, на всём протяжении пути колонистам запрещено покидать свои места: никаких шатаний по палубам, только по нужде. Сходил — и обратно на место. Кто не может без движения, пусть встаёт и приседает до упаду. Нарушивший правила будет отправлен в трюм до самого Кронштадта. И никакой враждебности, всякий задира будет тут же повязан и отправлен туда же, к крысам.
Томас Фаерфакс отпил глоток свежезаваренного кофе и, откинувшись на спинку кресла, продолжил наставления:
— Один раз в день матросы будут разносить по палубам горячий обед и один раз в день — сухой паёк. На палубах расставят фляги с пресной водой, по одной на каждые сорок человек. Пополнять фляги будете только вы. Ясно?
— Ясно, — хором отвечали собравшиеся.
— А теперь марш по своим местам! И передайте всё услышанное вашим группам.

Весть о том, что июльская ходка прошла не совсем гладко, быстро разнеслась по кораблю. Откуда потянулся этот слушок, никто не знал, но все только и говорили о нескольких десятках колонистов, которых повязали, бросили в трюм, а позже, в Кронштадте, передали этих головорезов военным. И сейчас, дескать, их судят и, наверное, сошлют в Сибирь…
— Как печально закончились их приключения!
— Ещё не закончились, теперь только начнутся по-настоящему!
— А капитан прав… Помучимся дней десять, зато целыми доберёмся.
— Вот именно — помучимся! Сколько денежек за нашу доставку он себе загребёт? Где эти «частные», кому обещана охрана и защита их интересов? — перебрасывались репликами колонисты.
Уже по пути в Любек и позже, во время ожидания фрегата в «Монжуйке», переселенцы обнаружили, что колонист колонисту рознь. Большинство из них за «охрану и защиту интересов» должны были отдавать директорам колоний десятину и право на сбыт всей выращенной крестьянской продукции, причём в некоторых соглашениях это обязательство ограничивалось во времени («колонист обязуется в течение десяти лет…»), а в других и вовсе было бессрочным. У остальных же колонистов подобные пункты в договорах отсутствовали.
— Мы с тобой, Адам, оформляли документы через нашего Карла… Он ведь говорил, что подрядился зазывателем у барона Борегарда? А этот барон — частный зазыватель.
— Ну и что дальше?
— А то, что мы с тобой никому ничем не обязаны.
— Готлиб, я такое бы не подписал… У некоторых бедолаг даже сроки не указаны! Получается, через тридцать лет они, наряду с государственным налогом, должны будут выплачивать десятину этим директорам. Это же настоящий обман!
— Вот именно. А ты обратил внимание на этих бедолаг, как ты их назвал? Они ведь все, как бы получше выразиться... — с изъяном. Вон, посмотри на того мордатого, толстого… Ни читать, ни писать… Ему в конторе так прямо и заявили: «Ты туп, как пробка, и до конца жизни ни одного русского слова не выучишь, а посему нуждаешься в охране и защите». Правда, в Любеке он мне сказал, что если я директорам платить не буду, то и он тоже ничего отдавать не намерен и плевать хотел на это соглашение… И ещё, Адам, ты справку об отсутствии долгов предоставлял?
— Да, мне эту бумажку наш пастор написал.
— И мне тоже, а вот тем, кто такие документы не предоставил, другой договор подсунули: дескать, тащи справку или проваливай.
— Я думаю, впереди нас ждёт ещё немало неожиданностей, — и, поднявшись с мешка, на котором сидел, Адам направился к Вилли Апельганцу, пояснив: — У Вилли русский словник имеется. Пора уже за русский браться, пока совсем не одурели; да и время быстрее пролетит.

Вилли был обладателем редкого в то время сборника ста русских слов неизвестного автора. Говорили, что его по просьбе какого-то гессенского купца составили русские студенты, обучавшиеся в Марбургском университете, и что те, кто выучит эти слова, может свободно путешествовать по России. Сборник слов имел форму таблицы: в первой колонке стояло немецкое слово, во второй — соответствующее ему русское, а в третьей латиницей писалось произношение. Например: «Brot» в первой, «Хлеб» во второй и произношение латинскими буквами — «Chleb» — в третьей колонке.
— Смотрите-ка, первое слово в сборнике — это «Brot»! — восторженно воскликнул Адам, перешагивая через мешки, лежащие уже во всех условно организованных проходах.
— Где? Покажи.
— Садись сюда… Мы тоже хотим видеть.
— А это что, по-русски написано? Вот здорово!
— Буквы все разные, не то что в арабском алфавите — там они все друг на дружку похожи: крючки да точки, точки да крючки.
— По-русски это произносится «Chleb».
— Хлеб, — повторяли обступившие Адама взрослые и дети. — Хлеб, хлеб…
— Умный человек был, кто такой сборник создал! На первое место поставил самое важное слово — «хлеб», — торжественно произнёс Готлиб Прахт. — Голодный человек в первую очередь хлеба просит… Не мяса, не сыра и не сластей каких, а хлеба!
— Русские знают цену хлебу… Это хорошо! Значит, труд наш там в почёте и тяготы не зря мы на себя берём...
— Святое это дело — хлеб выращивать!
— А ведь это знамение Божье! — совсем растрогавшись, произнесла Анна. — Herr Gott, schuetze uns!
— Это голодные студенты писали, у них мозги всегда хлеба просят, — ввернула словцо стоящая рядом с ребёнком на руках Барбара. — Я на рынке торговала, так они, что ни рекреация, на рыночную площадь выбегают чего-нибудь съестного купить или, того пуще, стащить. Набегут толпой — и попробуй уследи за ними…
Затея с «русскими словами» была очень хорошо принята — всем захотелось быстрее выучить эти магические заклинания, знание которых позволит «свободно путешествовать по России». Дети и подростки всё схватывали на лету, и некоторые из них уже к вечеру знали около двух десятков русских слов и с гордостью демонстрировали свои знания взрослым. Даже «тупой мордатый» мужик искренне радовался выученному им русскому слову «масло», особенно потому, что соответствовало оно аж двум немецким — «Butter» и «OEl».
— Быть того не может, что-то тут студенты напутали, — обменивались впечатлениями уходящего дня Адам и Готлиб, стоя в проходе между своими семьями и переминаясь с ноги на ногу во избежание морской болезни.

Первой половиной пройденного пути шкипер Томас Фаерфакс остался доволен. Устойчивый западный ветер бойко гнал вереницу кораблей, вышедших одновременно с фрегатом «Love and Unite» из Любека. Колонисты на вверенном ему судне вели себя образцово. Правда, в эту ходку приготовленные им для желающих за дополнительную плату с шиком прокатиться до Кронштадта четыре каюты остались пустыми. «Это ведь мужики — крестьяне, да к тому же им обещали бесплатный проезд до самой Волги… Они удавятся, а в твою каюту не полезут, — растолковывал комиссар Лемке шкиперу тщетность его надежд на побочный заработок. — Деньги у них есть, но ты не получишь ни гроша… Им предстоит дальняя дорога, и в начале пути они раскошеливаться не станут, будь уверен».
И ещё одно обстоятельство тяготило шкипера — резкое повышение температуры и рвота у одной из женщин и двоих её детей. Причина сего судовому врачу была пока непонятна. Он затребовал для недужных одну из свободных кают, на что шкипер пока никак не реагировал, предпочитая отмалчиваться. «Задарма лучшую каюту отдавать! Вот тебе и гешефт! — рассуждал капитан. — Но что если это инфекция?! Я могу потерять ещё больше людей, чем в первую ходку».
— Откуда было взяться заразе? Точно не от судовой пищи — остальные-то здоровы, — допытывался Томас Фаерфакс у врача, поднявшегося в конце дня на капитанский мостик.
— Конечно, не от нашей… У них в мешках сухофрукты, а пресную воду использовать для мытья мы не разрешаем. Вот от немытых сухофруктов, возможно, и пошло... Но нам-то от этого не легче. Инфекция может распространиться по всей палубе, — убеждал шкипера судовой врач.
— Забирай каюту и всех больных  — сей же час туда…
— Утра не дожидаться?
— Сказано же: нисколько не медля! — и, перебирая в уме весь набор отборной матросской ругани, капитан вразвалку направился в сторону своей каюты.

Ранним утром 21 сентября 1766 года фрегат «Love and Unite» вошёл в кронштадтскую гавань и стал неторопливо приближаться к причалу. Судно подошло на необходимое расстояние, и  один за другим полетели на берег швартовы. В определённом порядке их наматывали на кнехты матросы береговой службы. Судовые моряки по команде потянули швартовы, подтягивая судно к причалу, и фрегат, мягко коснувшись привальных брусьев, прижался к ним и замер.
— Gott sei Dank! Качка прекратилась! Ещё два-три дня, и я бы в самом деле кончилась, — через силу улыбаясь, вымолвила измученная морской болезнью Анна, — меня будто наизнанку вывернуло.
— Вот и эта веха позади… Мы — в России!
— И сколькими же вехами ты разметила наш путь, Барбара? По расстоянию считаешь или по событиям?
— И так и эдак… Сперва всё лишнее продала, потом до Любека добралась, потом капитан оформил мне документы… Жизнь в лагере — ещё веха, и теперь вот корабль… Уже пять прогонов позади да три  — впереди.
— А в каком-нибудь из оставшихся трёх прогонов твоя свадьба значится? Давненько я на свадьбе не танцевал! — перебил Барбару Готлиб.
Та в ответ только улыбнулась, взвалила на себя два перевязанных между собой мешка, взяла детей за руки и черепашьими шажками вместе со всеми двинулась к лестнице, ведущей на верхнюю палубу.
Пророчество капитана Монжу сбывалось: «Барбару уже по дороге на Волгу сосватают». И сватали, но женщина, желая измерить границы своей самостоятельности, пока не приняла никакого решения — ни да, ни нет. «Посмотрю сперва, что мне как вдове причитается… Торопиться не хочу и не буду», — делилась она с Анной и Адамом своими мыслями. На что Анна отвечала: «Конечно, конечно, не торопись, оглянись вокруг, присмотрись, времени ещё предостаточно». Адам же говорил: «Что тебе причитается, ты и без того знаешь… Кормовые будешь получать, а на Волге жильё тебе предоставят… Только вам троим отдельный дом не отстроят — я слышал, что малодетным семьям пятистенки ставят. А потом, Барбара, чем думаешь на жизнь зарабатывать? Кормовые отойдут, а дальше что? Посему не тяни — вокруг тебя многие вьются, выбирай и выходи замуж ещё до Волги — вот тебе мой совет. Женихи здесь все крестьяне, им только землю подавай, а успех крестьянского двора полностью зависит от складной многодетной семьи».

Двигаясь вереницей по верхней палубе в сторону трапа, колонисты с любопытством смотрели сверху на пристань, где солдаты жестами делили поток переселенцев на несколько рукавов, каждый из которых разбивался о поставленный поперёк течения широкий свежесколоченный стол.
— Таможний досмотр.
— А тех за столами, которые уже прошли, куды гонят? Вон, гляди, как солдат-то руками машет.
— Да, вестимо, в барак, что слева стоит.
— Что?! Всех туда? Нас же добрая тысяча! Да вслед за нами ещё три судна швартуются!
— Нет, не в барак… Его уже миновали, дальше идут.
Внизу на пристани солдаты разбивали колонистов по семьям и направляли их к столам, за которыми стояли офицеры таможенной службы.
— Фамилия! Фамилия! — кричал солдат, добавляя ещё какие-то непонятные русские слова, жестикулируя и пользуясь услугами тех колонистов, что уже разобрались в смысле его инструкций.
— Ты хоть что-нибудь поняла, Анна? А ты, Кристоф? А вы? — спрашивал Адам своих. Но дети и Анна внимательно прислушивались к голосу солдата и недоумённо качали головами.
— Ни единого слова уловить не могу, — возмущался Кристоф, — ну и ну! Ничего не понимаю! Все сто слов выучил — и ни одного знакомого. Как так?

Поочерёдно выкладывали колонисты на столы свои пожитки, а таможенники на глаз сравнивали количество членов семьи с весом выложенного на стол груза. В спорных случаях груз взвешивали и, если норма была превышена, требовали оплаты. Тогда очередь надолго останавливалась — так друзья, поначалу двигавшиеся почти одновременно, разделились — семьи Готлиба Прахта и Барбары Ротгамель, пройдя таможный контроль, уже стояли по ту сторону в ожидании семьи Адама Вагнера.
— Bitte, sie sind jetzt an der Reihe , — обратился молодой офицер к Адаму сразу после исчезновения со стола последнего мешка предшествующих переселенцев.
— Wie gut, das Sie deutsch sprechen!  — искренне радовалась Анна, помогая выкладывать мешки на стол.
— Und wie soll es anders gehen? Sie wissen doch russische Sprache nicht. 
— Doch!  — воскликнул Кристоф и, указывая пальцем на соответствующие предметы, принялся демонстрировать офицерам свои знания русского языка: — Стол, стул, земля, мешок…
Офицер удивлённо смотрел на подростка, с трудом узнавая русские слова. Дождавшись паузы, вставил: «Хорошо, хорошо… Молодец! Gut, gut!» — и, обратившись к своему помощнику: «По весу всё нормально, теперь проверим выборочно несколько мешков», — стал развязывать самый длинный тюк, в котором находилось охотничье ружьё.
— Оружие ввозить запрещено, — продолжал на немецком офицер.
— Это охотничье ружьё мелкого калибра, на малую дичь, господин офицер. Ваши зазыватели неоднократно подтверждали возможность ввоза охотничьих ружей мелкого калибра, — спокойно возразил Адам, перейдя на чиновничий немецкий.
Офицер продолжал с нескрываемым восхищением разглядывать ружьё, вертел его в руках, несколько раз повернувшись в сторону моря, наводил дуло на невидимую цель.
— Wie viel?  — вскинув строгий взгляд на Адама, спросил он.
«Он что, напугать меня решил? Молокосос!» — промелькнуло в голове Адама, а вслух он ответил:
— На продажу, господин офицер, мы ничего с собой не взяли, хотя, как вы знаете, имели право беспошлинно ввезти товар на сумму до трёхсот рублей. Не думаю, что моё ружьё так дорого стоит.
— Трёхсот рублей оно не стоит, но у вас в мешках, возможно, находятся ценные вещи, общая стоимость которых может превысить дозволенную сумму.
— Господин офицер, на продажу мы ничего не заявляем.
— Откуда нам знать, что вы не продадите эти вещи позже? Так что мой вам совет — продавайте ружьё и ступайте с богом. Двадцать рублей за ружьё даю, это, считай, корова и лошадь…
— Нам корова и лошадь по договору причитается.
— А вы вторую корову купите и лошадь в придачу. Разбогатеете, — не унимался таможенник.
— Скотину кормить надо, господин офицер, с ходу две коровы и две лошади нам не потянуть, а ружьё мне понадобится — мелкой дичью семью прокормить можно, — продолжал упираться Адам, перебирая в уме все мало-мальски ценные вещи в мешках и сравнивая их с предлагаемой офицером ценой за охотничье ружьё, — давайте оценивать наши вещи, господин офицер, зовите оценщика.
Такого оборота дела офицер явно не ожидал и, в растерянности обращаясь к своему сослуживцу, перешёл на русский.
— Ты только посмотри! Этот скот мне приказывает!.. Вызови ему оценщика!.. Он, видать, перепутал Пруссию с Россией, это у них там оценщики… А ведут-то они себя как нагло!.. Наш бы просил, а этот требует, наш бы шапку ломал, а у этого на голове чёрт знает что, а не шапка, и ту снимать с головы не собирается…
— Наш тоже не прост, Николай Ардалионович, он шапку-то сымет, к грудям прижмёт, да в запазухе камень нащупает… А перегнёшь палку — полетит тебе тот камень в голову. Отпускай этих немцев, не выспоришь ты у них ничего… Они свои права наизусть знают.
Растерянный молодой офицер судорожно искал выход из создавшегося положения. «Такого упрямства я не ожидал… двадцать рублей не берёт! Цену деньгам нашим не знает… А какой хороший подарок был бы отцу — такого ружья в его коллекции нет», — и, перейдя на немецкий, сказал Адаму:
— Нет, оценщиков мы вызывать не станем, надолго всё это затянется, а вас ведь всех сегодня ещё в Ораниенбаум переправить требуют… Так что ступайте. Под мою ответственность!.. А в Ораниенбауме я к вам ещё загляну — вдруг передумаете или деньги понадобятся…
— Danke sehr, Herr Offizier, vielen Dank fuer Ihr Verstaendnis!  — вежливо ответил Адам, собирая в мешки прошедшие «таможний контроль» вещи.

В этот же день, после тщательного медицинского осмотра, прибывших колонистов переправили на парусниках в Ораниенбаум, где расселили в голштинских казармах.