Глава 7. Книга 1

Просторным гольштинским казармам нашли новое применение — они стали перевалочным пунктом колонистов. Казармы входили в состав «потешной» военной крепости Петерштадт, которую наследник российского престола великий князь Пётр Фёдорович велел построить в 1754 году. Тётушка его, российская императрица Елизавета Петровна, «дщерь Петрова», сие повеление санкционировала. Остановимся на этом предмете; он стоит подробного рассмотрения.

Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский родился 21 февраля 1728 года в городе Киле, где прожил четырнадцать лет. Его мать, вторая дочь Петра Великого Анна, простудилась во время фейерверка по случаю рождения сына и умерла. Отец Карл-Фридрих, герцог Гольштейн-Готторпский, полностью взял на себя воспитание ребёнка, но через одиннадцать лет скончался, оставив сына круглым сиротой. Отрока призрел двоюродный дядя по отцовской линии, епископ Адольф Фредерик Эйтенский, ставший впоследствии королём Швеции. Со своей невестой, Софией Фредерикой Августой Ангальт-Цербстской (будущей Екатериной Второй), родной племянницей епископа, Карл Петер Ульрих познакомился ещё в доме дяди. Поэтому когда в 1744 году они вновь повстречались в Санкт-Петербурге, наследник российского трона Пётр Феодорович в знак приветствия просто сказал: «Sei gegruesst, Kusinchen» . Свадьбу венценосных особ сыграли с размахом и пожаловали им во владение Ораниенбаум, расположенный под Петербургом.
Полюбить народ и понять его — значит врасти в его язык, узнать обычаи и традиции народные. По прибытии в Россию Пётр Фёдорович был крещён в православие, но душой его не принимал. Русский же язык упрямо игнорировал, беседу вёл исключительно на немецком или французском, иногда переходил на латынь.
— Wozu brauch ich die russische Sprache, es ist doch ueberhaupt nichts in Russisch geschrieben, nur UEbersetzungen, die ich im Original lesen kann?  — спорил он с супругою, которая в изучении русского языка усердствовала и всё настойчивее пыталась втолковать будущему императору Всея Руси, что знание языка народа, которым правишь, а также истинное — всей душой, всем сердцем — признание Церкви Православной ему необходимы.
— Seid Ihr sicher, dass wir mit so einer Haltung Ihrerseits gegenueber allem Russischen unseren zukuenftigen Thron halten koennen? Denkt an unseren Sohn Paul! Alle drei sind wir hier bis heute die Deutschen.
Не вняв уговорам, Пётр своего отношения ко всему русскому не переменил. Более того, он постоянно пополнял свою личную гвардию солдатами и офицерами, и ко дню восшествия в 1761 году на престол после смерти тётушки войско его насчитывало уже около двух тысяч солдат и офицеров, преимущественно из немецкого Голштейна. Получив бразды правления, Пётр III деятельно принялся, как он выражался, «за изменение русского склада ума, который после трёхсотлетнего татаро-монгольского ига так и не оправился и во многом отличается от современного европейского».
Молодой император упразднил Тайную канцелярию — орган политического сыска и суда в России — и, для того чтобы заручиться поддержкой Сената, двумя днями позже выпустил «Манифест о вольности дворянства», который освобождал аристократию от обязательной поголовной службы, а также гарантировал беспрепятственный выезд из страны. «Тиранское мучение» крестьян Пётр остановил указом о наказании помещиков за убийство крепостных пожизненной ссылкою. Прекратил преследование старообрядцев, фактически провозгласив свободу вероисповедания. Воспитанный лютеранским епископом, Пётр III приравнивал русскую православную церковь к «зажравшейся», купающейся в роскоши католической и потому объявил секуляризацию церковных земель, следствием чего стало освобождение церковных крестьян. За полгода царствования Пётр III выпустил и согласовал с Сенатом около двухсот документов; воистину, то был царь-реформатор.
В роковой вечер 28 июня 1762 года , отказав своим верным гольштинцам, рвущимся оборонять крепость и насмерть сражаться за императора, Пётр удалился в музыкальную комнату, взял любимую скрипку и стал поначалу тихо, потом всё громче и громче играть то, чего никто ещё не исполнял и никто никогда не слышал. Он играл приближение стихии — урагана необъятной силы, — то чуть прикасаясь к струнам смычком, то высекая, словно искры, не связанные меж собой звуки. Эту нескладную игру теперь мог понять только он и, возможно,  — так представлялось императору, — гений музыки Иоганн Себастьян Бах.
Пожалуй, только скрипка могла выразить то, что чувствовал Пётр, — переплетение низких тонов с высокими, напоминающее то истошный рёв, то жалобный детский плач, передавало суть его нынешнего положения. Вся его полугодовая реформаторская активность не принесла никаких результатов. Он остался чужим, непризнанным, некоронованным императором. Ни народ, ни дворянство, ни, как и следовало ожидать, духовенство не выступили в его поддержку в эти трагические для него дни.
«Никакого кровопролития — пора остановить это варварство… Лучше уж у Фридриха Великого простым офицером служить, чем оседлать этот неблагодарный российский трон! Уеду в мою Голштинию, к моим немцам», — думал Пётр, переходя на более мягкие тона, уже напоминавшие какие-то мелодии, нежно и сладкозвучно заполнившие музыкальную комнату. Беззвучно плакала Елизавета Воронцова, вошедшая вослед императору. Со двора доносились грубые, хриплые от чрезмерно выпитого голоса. В дверь постучали.
— Ваше Императорское Высочество, к вам генерал Панин, посланный супругой Вашей, Екатериной Алексеевной. Впускать? — доложил офицер-голштинец и добавил: — Просим Вас, государь: прикажите всю эту пьянь выбросить за пределы крепости и взять оборону.
— Нет, никакого сопротивления и никакой обороны. Это конец! — и тихо, почти про себя, так, чтобы никто не услышал, Пётр залепетал: — И вот с такими-то ты, Фредерика, останешься… Что ж, продолжай вертеться, сохрани трон для сына нашего, Павла… Но ведь от Романовых в нём почти ничего не осталось, а без варварской крови Петра Великого на Руси царствовать не можно! Если даже во мне всё спит и не вскипает кровь от такового предательства, — за топор не хватаюсь и головы не рублю, — как же ты, мой сын…
В дверь громко постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату ввалился генерал Пётр Панин.
— Ваше Высочество… Именем Императрицы всея Руси… Екатерины-матушки Второй вы арестованы, — заплетающимся голосом, стараясь не смотреть Петру в глаза, выпалил пьяный генерал.
— Для храбрости выпил — али чтоб совесть заглушить? — укоризненно произнёс Пётр. И  — тоном, больше похожим на просьбу, чем на приказ: — Оставьте нас, генерал, с Лизаветой до утра… вдвоём...
Генерал Панин пристукнул каблуками, резко, гораздо ниже положенного по этикету, кивнул головой и вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собою дверь.

На следующий день Петра III увезли в Петергоф, вынудили отречься от престола и переправили в Ропшу — загородную усадьбу, где позже, оставаясь верными своеобразной традиции, удушили.
Екатерина, взойдя на престол, распустила личную гвардию предшественника и перестроила освободившиеся голштинские казармы для приёма завербованных крестьян и ремесленников Западной Европы, дабы впоследствии расселить их по необъятным просторам России.

Семьи Адама Вагнера и Готлиба Прахта, впрочем, как и всю «Монжуйку», распределили в казарму кирасирских трубачей — двухэтажное каменное здание, где — за исключением кухни, занимавшей часть первого этажа — всё пространство было занято двухъярусными кроватями. Колонистов, успевших попасть в Ораниенбаум до середины сентября, группами отправляли дальше, речным путём до Саратова, а тех, кто прибыл позже, оставили зимовать в казармах.
— И здесь нам придётся жить до конца апреля?! — всплеснув руками, воскликнула Анна-Маргарита, растерянно оглядывая выделенный им уголок — три двухъярусные кровати, разделённые узкими проходами.
— А что делать, Анна? Может, это и к лучшему — осмотримся, попривыкнем…
— Язык подучим, — вставил Кристоф.
— А у нас зато окно есть… И смотрите, какой широкий подоконник, — на нём даже сидеть можно, — воскликнула белокурая двенадцатилетняя Магдалена и, опершись руками о широкую толстую доску, выступавшую от стены на добрую ширину ладони, подпрыгнула и боком села на подоконник.
Марии тут же захотелось посидеть рядом. Адам поднял девочку на руки, подбросил её вверх и, поймав, усадил рядом с Магдаленой.
— Кристоф, давай-ка вот эти две кровати сдвинем вместе — получится один широкий проход. Сюда мы стол поставим, с двух сторон по торцам — стулья… Как ты думаешь, Анна?
— Давайте попробуем. Жаль, не догадались скатерть с собой взять! Их ведь у меня целых две в мешке с жёлтой повязкой.
— Ничего страшного, сейчас схожу, принесу. Что ещё мы забыли достать? — украдкой поглядывая за тем, что делали соседи Прахты, в особенности Лизхен, пропыхтел Кристоф, помогая отцу сдвигать тяжёлые двухъярусные кровати.
Свой скарб колонисты сдавали на пакгауз. В казармы им было предложено взять с собой лишь «самое необходимое». Что понималось под «самым необходимым», никто толком не знал; посему, когда Кристоф подошёл к складу, он обнаружил там две очереди: одна — чтобы сдать основной скарб, другая — чтобы достать из сданного «забытое». Кладовщики-солдаты относились к этому с пониманием, и в то время, пока один рядовой обслуживал основную очередь, другой сопровождал «забывчивых» к месту, где хранилось их добро, и те суетливо, как бы извиняясь за свою оплошность, доставали из мешков вещи, которые, как им казалось, пригодятся если не сейчас, то уж точно в ближайшем будущем. Соседи Прахты тоже что-то забыли, и так получилось, что Кристоф и Элизабет (на «Лизхен» эта четырнадцатилетняя девчушка уже обижалась) стояли в очереди вместе.
— Кристоф, смотри — церковь, совсем как наша, в Шпиберге, — по-детски мягко, но с какой-то уже проступившей женской нежностью обратилась Лиза к Кристофу, смущённо стоящему к ней спиной. Ещё никто и никогда так бархатно-женственно не обращался к нему, и от звука собственного имени, произнесённого этим удивительным голосом, мурашки побежали по спине юноши. Кристоф повернулся вполоборота, робея от близости Лизы и от присутствия окружающих (ему казалось, что вся очередь внимательно следит за ними), и, подражая отцу, рассудительно, ровным голосом, как подобает взрослому человеку, ответил:
— Я, Лизх… Элизабет, у вас в Шпиберге не был, но наша церковь тоже на эту похожа. Значит, у русских такие же церкви, как у нас.
— А это не русская церковь — те другие… Это наша, лютеранская. Здесь солдаты из Голштейна жили — вот для них её и построили, — обратился к Кристофу и Лизхен стоящий рядом пожилой мужчина. — Вечером, в восемь часов, местный пастор проведёт службу. Всех нас приглашает, особенно вас, молодых, — ему хор детскими голосами пополнить надо.
— Какие же они дети, — вмешался в разговор другой мужчина. — Этому верзиле уже жениться пора, — угадав причину смущения Кристофа, подмигивая ему и весело улыбаясь, пошутил весельчак. За его руку двумя ручонками держалась маленькая дочурка. — Я заходил уже в церковь, с пастором разговаривал. Свой он — немец из Саксонии, шесть лет в Ораниенбауме живёт. Говорит, за всю свою службу столько брачных союзов не благословил, сколько за эти летние месяцы. Колонисты, говорит, как с ума посходили: даже детей готовы перевенчать. Выгодно это, что ли?
— Насчёт детей не знаю, а то, что наших вдов всех разберут, это уж точно — и старых, и молодых, все в ход пойдут, — а знаешь почему? — обратился пожилой к весельчаку. — Да потому, что мужик без бабы, равно как баба без мужика, на крестьянском дворе — пустое место… — и, сплюнув, добавил: — Нелегко нам будет, ой, нелегко, а семья всегда лучше, чем…
— И мы с тобой тоже поженимся, Элизабет, — нагнувшись, прошептал Кристоф на ухо Лизхен, но случайно попавший ему в нос волосок заставил юношу резко дёрнуть головой. Тем самым он вновь обратил на себя внимание взрослых, которые, увлекшись беседой, на какое-то время забыли про них.
— Вот! Я ж и говорю —  наша первая свадьба, — загоготал балагур.
Покрасневшие и растерянные, отвернувшись друг от друга, стояли Кристоф и Лизхен в медленно двигающейся очереди.

Без четверти восемь ударил колокол, и колонисты группами потянулись к церкви, заполнившейся в считанные минуты — люди впритык сидели на выставленных скамьях, теснились в проходах, стояли на крыльце и даже во дворе. Через настежь открытые двери был хорошо слышен величественный голос органа, звуки которого тут же подхватили прихожан и с лёгкостью вознесли вверх, навстречу Господу нашему Иисусу Христу. А когда хор слаженными голосами мощно запел: „Meine Heimat ist dort in der Hoeh “, вышедший во двор церкви Готлиб Прахт, утирая слёзы и шмыгая носом, прогнусавил:
— Пусть женщины и дети сидят, а мы уж здесь постоим, послушаем...
— Да, женщинам это нужнее, чем нам, — умиротворяет, успокаивает.
— Gott ist gegenwaertig… Wo zwei oder drei in meinem Namen versammelt sind, da bin ich mitten unter ihnen (Matthaeus 18,20 )… Gott… sucht Beziehung zu seinen Geschoepfen… Er hat sich offenbart und begegnet uns jeden Tag neu... Er ist nahe mit seinem Geist und seiner Gnade... Das ist sein Gottes-Dienst… , — доносился через открытую дверь низкий голос пастора, в то время как друзья вполголоса, переходя на шёпот, вели беседу.
— А ведь мы всё ещё не на Руси… Оглянись, Готлиб, вокруг — всё тут на немецкий лад выстроено.  Будто мы ещё дома…
— Правда твоя, Адам. Давай-ка мы с тобой завтра с утра пораньше в город пойдём, на рынок, продукты купим. Ты на маленькую Марию сколько получил?
— Да кто его знает, я ещё плохо в этом разбираюсь, — кажется, по 5 копеек на день. Вот завтра мы с тобой во всё и вникнем — что почём и надолго ли хватит нам этих денег. Даже интересно…
— А ведь правда сказана — интересную жизнь мы, Адам, проживаем... Хоть и трудно нам будет, но уж точно не соскучимся!
Многоголосо грянуло «аминь», и, через некоторое время после пасторского отзыва, вновь возглашённо повторилось.
Адам поднял вверх указательный палец, приглашая Готлиба послушать проповедь и прекратить шушуканье.
— Jesus, sei mit uns auf unserem Weg Schritt fuer Schritt. Mach unsere tauben Ohren auf. Lass unsere blinden Augen sehen. Gib uns von deinem Heiligen Geist. Lass uns in deinem Geist Gemeinde werden und weiter sagen, was uns im Glauben staerkt. Lass uns mit Herzen, Mund und Haenden dabei sein, wenn wir nun miteinander Gottesdienst feiern. Amen .
И вновь хор прихожан единодушно присоединился к пастору: «Аминь!»

Утром Адам похлопал по плечу лежавшего на соседней койке Готлиба, приговаривая: «Вставай, сосед, на работу пора». Мужчины спали на верхних уровнях: нижние были оставлены женщинам и детям.
— Обязательно на рынке полотно сегодня куплю, а то ты меня каждое утро туркать будешь.
— Я тебя и через полотно достану, не до потолка же ты огораживаться собираешься?
— А хоть и до потолка…
— Ээээ, брат, тогда бери побольше денег.
— Никаких потолков — только нижние кровати по бокам прикроем. А вы там и без перегородок хорошо спите — всю ночь храпели… — ворчала спросонок Гертруда — жена Готлиба. — Лучше полежите ещё, пока мы вам с Анной что-нибудь приготовим… На кухне уже печку кто-то растопил.
Из кухни доносился треск горящей сухой древесины.
— Как весело трещит! Что это за дерево? — Угадай, Адам.
— Что гадать-то, я вчера эту поленницу во дворе осматривал — берёза это. У нас буком топят, у них — берёзой. Вставай, Готлиб, может, на кухне помощь нужна… Воды в бак натаскаем.
Друзья спрыгнули вниз (утомлённые впечатлениями дети ещё спали), оделись и вышли на кухню. Здесь спозаранку суетились уже женщины и круглолицый толстячок Якоб Вамбольд. Огромный бак был до краёв наполнен водой, и берёзовые поленья аккуратно лежали в отведённом для них месте.
— Всё, натаскал — этого нам всем на целый день хватит, — широко улыбаясь, искренне радовался Якоб, обращаясь к вошедшим. — Не могу спать, руки работы требуют… Без работы помру ведь! Целую зиму нам тут лентяйничать придётся, отвыкнем…
— Ну ты-то, Якоб, не отвыкнешь, а вот мы с Готлибом из-за тебя в настоящих лодырей превратимся.
— Мужики, а ведь я серьёзно говорю — без дела нам погибель. Хорошо бы нам хоть какую-нибудь работу дали — деньги можно было бы заработать. Пусть даже платили бы мало — нам много и не нужно, у нас кормовые есть.
— Якоб, сегодня только второй день, как мы на месте, а ты уже как с цепи сорвался! Оглянись вокруг, присмотрись, авось найдёшь что-нибудь… Мы с Готлибом сейчас в город на рынок идём. Пойдёшь с нами?
— Не, не пойду, у нас тут свой рынок есть, крестьяне всё необходимое сюда тащат — и овощи, и яйца… Вчера мы с моей Августой горшочек топлёного масла купили.
— Так ведь, говорят, тут всё дороже, чем в городе!
— Может, и дороже, зато здесь не обманывают — боятся. А в городе вас, тюфяков, вокруг пальца обведут — и не заметите. Я тоже пойду, но не на рынок. Работу пойду искать.
— Как ты без русского языка работу хочешь найти? — удивился Готлиб. — Ты эти «сто слов» уже выучил?
— Мужик мужика без слов поймёт, если речь о работе пойдёт. Сила, слава богу, у меня ещё есть: могу дрова колоть, могу пилить, могу таскать — покажи только, что и куда. Чего там понимать-то?
— Как знаешь, Якоб, а мы с Адамом решили пойти на рынок в город — как порешили, так и сделаем, — твёрдо, но в то же время со скрытой завистью (а вдруг этот толстяк и правда найдёт работу!), ответил Готлиб.
Друзья позавтракали оставшимися с корабельных времен сухими пайками, запили наскоро приготовленным взваром из сушёных фруктов и одновременно, как по команде, встали из-за обеденного стола, забросили на плечи вещевые мешки и вышли из здания казармы.
— А ты заметил, Адам, как мягко сказал наш толстячок: «…с моей Августой». Как будто только что женился!
— Да так оно и есть — только-только, прямо перед отъездом. Ты разве не слыхал эту историю?
— Нет, не слыхал.
— Сейчас расскажу.
Замедлив шаг, друзья подошли к гауптвахте и, указывая вахтенному пальцем на ворота, через которые вошли вчера в крепость, двинулись дальше.
— Halt! , — услышали они голос вышедшего из укрытия охранника. — Wohin gehen?
— In die Stadt… wir wollen uns umsehen und auf dem Markt etwas einkaufen , — вежливо улыбаясь, с расстановкой, так, чтобы понял солдат, владеющий явно большим запасом немецких слов, чем колонисты — русских, ответил Адам. Солдат понял  — и тут же, чередуя немецкий с русским, принялся усердно объяснять, как им лучше пройти в город и что они должны быть осторожными в обращении с деньгами.  „Erst gucken — dann kaufen! “, — настойчиво советовал он. Благодарно кивая головами, друзья миновали любезного стража и двинулись в сторону северных ворот.
Как только они вышли из крепости, Адам сказал:
— Ну, слушай же, — и, пока они медленно шли в сторону города, пересказал Готлибу всё, что слышал от самого Якоба ещё в Любеке, в «Монжуйке».

Якоб был младшим сыном в многодетной семье, но его не рекрутировали из-за невысокого роста и сильного плоскостопия. Он часто шутил: «Это всё, что досталось поскрёбышу после старших братьев и сестёр». Их местечко («какой-то …таль») заняли французы и больше года там хозяйничали. К солдатским жёнам они не приставали, но стоило только дойти весточке о том, что муж погиб и жена его стала вдовой, как запрет «солдатских жён не домогаться» терял силу и французы, поправ все правила приличия, «с ножом к горлу» допекали полногрудых баб. Доходило до того, что подвыпившие «воины» заваливались к такой вдове во двор и на глазах её детей тащили бабу в укромное местечко, где предавались необузданному блуду. Такая участь ожидала и Августу; но откуда было знать французам, что Якоб с ранней юности сохнет по ней и, точно верный пёс, охраняет её жилище? Уже многие бабы в деревне остались без мужиков, каждая вторая с радостью вышла бы замуж за Якоба, но ему нужна была только она. «Я буду тебе надёжным и верным мужем, и детей твоих как своих уже люблю, только выходи за меня», — начал упрашивать Якоб Августу, как только пришло известие о смерти её мужа.
Когда в один прекрасный летний вечер два подвыпивших француза ввалились во двор вдовы, тут же будто из-под земли вырос маленький крепыш. Ручища у Якоба — баснословной силы. Одного солдата он схватил за руку (тот взвыл от дикой боли), другого, бросившегося на помощь товарищу, ударил кулаком в грудь так, что из того и дух вон. Повозившись самую малость с первым, Якоб «успокоил» солдата, свернув ему шею. Обоих французов утащил волоком далеко от дома Августы, но сосед, оказавшийся случайным свидетелем этого побоища, в страхе за свою семью изложил все подробности происшедшего гарнизонному начальству. Преступник убежал в лес, где прятался до глубокой осени. А осенью Старый Фриц выбил из этого местечка непрошеных гостей. Отчаянный поступок Якоба не спас вдову от насилия; напротив — после этого случая ее пользовали все кому не лень. В начале ноября Якоб вышел из леса и первым делом пошёл к Августе. Она поведала ему, что понесла от одного из многочисленных французских солдат. И лишь если Якоб полюбит и этого ещё не родившегося ребёнка, возможно, она выйдет за него. Прошло несколько лет. Якоб не раз уже клялся вдове, что и этого темноволосого кучерявого мальчика любит как своего родного сына, но Августа всё не давала согласия. Когда же в прошлом году по деревне прошлись вербовщики барона Борегарда, вдова позвала к себе Якоба и сказала ему, что пойдёт за него, если, обвенчавшись немедленно, они покинут их «какой то там …таль» — жить в этом «…тале», где все как один обзывают её младшенького бастардом, Августа больше не желает.

— Потому-то, Готлиб, наш Якоб так нежно обращается со своей женой. А ещё по секрету тебе скажу — Анна просила не трепать языком — у них ожидается пополнение: скоро маленький Якобчонок или Якобчиха нас обрадует…
— Такой же коротыш получится.
— Как знать! Она-то как все —  на голову выше муженька, да и все его братья рослые ребята были…
Незаметно за беседой друзья миновали лесную дорогу и вышли к городу.
Озираясь по сторонам, с висящими за спиной пустыми мешками, шли они по вымощенной булыжником улице, по сторонам которой высились добротные толстостенные каменные дома. И чудилось им, будто тёмные поблескивающие окна внимательно следят за проходящими мимо домов колонистами. Отдёрнутая внезапно занавеска подтвердила это смутное ощущение.
Через открытые ворота одного из домов друзья увидели пожилого бородатого мужчину, запрягающего лошадь, и направились в его сторону. Мужик сразу понял, что идущие к нему путники — колонисты, наверняка желающие его о чём-то спросить. Он оставил своё занятие и вышел за ворота.
— Ринок, — вопросительно глядя на бородача, выговорил Адам.
Мужик, шутливо покрякивая, засмеялся («Этим немцам звук «ы» в жисть не выговорить!») и, повторив (да не раз) слово «рынок», нарочито растягивая букву «ы», — «рыыыынок», — показал в сторону церкви, луковка которой была видна издалека и со всех сторон.
— Кирха… Тамо, где кирха, там и маркт. Мне туда как раз дорога — подождите, вместе поедем.
Глядя в ту сторону, куда указывал мужик, и уловив два знакомых им слова — «маркт» и «кирха», — друзья вежливо, с благодарностью отклонили приглашение войти в дом (именно так они поняли жесты пожилого приветливого мужчины) и, утвердительно кивая головами, заторопились в нужном направлении.

Несмотря на ранний час, большая часть прилавков была уже занята. Торговцы аккуратно раскладывали свой товар вдоль широких крепких столов. Адам и дома любил бывать на рынке, особенно осенью, когда словоохотливые крестьяне приветливо встречают каждого возможного покупателя, а столы ломятся от овощей и фруктов нового урожая, красиво разложенных вместе со свежим мёдом, яйцами, парным молоком, топлёным маслом, всякого рода сырами…
Местное население узнавало колонистов за версту, и не только по их характерной одежде: даже если одеть колониста по-здешнему, распознаешь его по походке, по жестам, по улыбке.
— Kommen Sie Herren zu mir, kommen Sie, kommen , — взмахами руки подзывал к себе крестьянин средних лет, а рядом с ним полногрудая румяная женщина выкрикивала: «Свежая капуста, свёкла, картошка, яйца, творожок… Милости просим!» Удивлённые таким обращением (господами их только в шутку называли), Адам и Готлиб подошли к крестьянину, который с акцентом, но на довольно хорошем немецком стал тут же рассказывать им, кто он такой и почему владеет их языком. Поведал мужик колонистам, что волею батюшки царя Петра Фёдоровича («Царствие ему небесное») он свободный крестьянин и что в былые времена снабжал он голштинских солдат и офицеров провиантом, а через то и немецкий малость изучил. Теперь же трудности испытывает, «но бог послал вас — колонистов, а сын мой с утра к вам в крепость съестное повёз». А ещё крестьянин сказал друзьям, что цена у них что тут, что в крепости одна потому, что знает он характер немцев — эти не поленятся, сами на базар придут. Растроганные искренностью и утончённой обходительностью рассказчика, Адам и Готлиб решили больше ничего не искать, а купить всё необходимое у этого крестьянина. В знак благодарности за оказанное ему доверие мужик задаром отдал друзьям всевозможных размеров горшочки для хранения яиц, растительного и топлёного масла, мёда и наказал не держать их пустыми, а как только освободятся — тут же явиться к нему или к его сыну («там, в крепости») — они-де с удовольствием вновь их наполнят. В завершение крестьянин неторопливо рассчитал колонистов — так, чтобы поняли, что почём, — помог им взвалить на плечи потяжелевшие мешки и со словами «кушайте на здоровье» распрощался с Адамом и Готлибом.

К вечеру того же дня «Монжуйка» забеспокоилась. Дело в том, что ушедший вслед за Адамом и Готлибом Якоб Вамбольд всё ещё не появлялся. Августа обошла всех, кто ходил сегодня в город, но никто Якоба там не встречал.
— Да что его, волки по дороге съели? Или разбойники ограбили и убили? Да и есть что грабить — недаром самый старый свой сюртук сегодня надел, — пробовала шутить жена Якоба.
Какова же была радость, когда пропавший толстяк, изрядно испачканный, широко улыбаясь, появился на дворе, где управляющий Николай Щетинин через переводчика объяснял колонистам порядок проживания на территории голштинских казарм.
— Ты что, Якоб, в канаву упал?
— Круглые всегда под гору катиться предпочитают…
— Подрался, видать… Сколько рёбер на этот раз сломал?
— Ruhe! , — взревел управляющий и продолжил через переводчика: — Ты где был, толстяк?
— В городе я был, а что?
Управляющий почесал в затылке, понимая, что распекать колониста не за что (сам ведь не объявил загодя о сегодняшнем собрании), а этим немцам на месте не сидится («любопытные, ёшь твою!»); строго оглядел собравшихся и продолжил наставления:
— Мыть казарму каждый день, посемейно — семьи с верхнего этажа моют лестницы, ведущие вниз, семьи с нижнего этажа — крыльцо. Завтра несут вахту семьи, расположившиеся у дверей, — и так по кругу. Обе дежурные фамилии обеспечивают кухню дровами и водой, а также приводят её вечером в надлежащий порядок…
— Семьи-то разные — одни большие, другие маленькие. Вдовы имеются и вдовцы.
— А вдовы и вдовцы пусть оженятся, тогда и вахту держать им после бурной ночки легче будет, — довольный своей плоской шуткой, захохотал Николай.
— Да у нас ведь Якоб есть — ему всё равно не спится! Он сегодня всю кухню водой и дровами обеспечил.
— Спится, спится… Завтра он у меня на кухне работать не будет, — вступилась за мужа Августа, отряхивая сюртук Якоба. — И где ж ты был, откуда грязь-то такая на тебе?
— Тихо ты, разойдутся — объясню.
Завершая собрание, управляющий казармой объявил, что территория крепости также подлежит уборке и что все колонисты обязаны следить за её чистотой. Своё выступление он завершил словами: «Милости просим, господа колонисты, к нам, на просторы нашей великой Российской империи!»
Колонисты стали расходиться. Стоило Якобу с Августой ступить на верхнюю ступеньку крыльца, как из толпы кто-то выкрикнул: «Якоб, поведал бы ты нам, где весь день сегодня пропадал. Тебя сейчас снизу всем видать».
— Давай рассказывай…
— Ты обязан нам это объяснить, мы беспокоились за тебя.
— Едва всем скопом на поиски не отправились!
Смущённый и в то же время рассерженный оказываемым ему вниманием, Якоб повернулся к толпе. Увидев десятки глаз, вопросительно глядящих на него снизу, и совсем растерявшись, толстяк промямлил: «Работал я… На стройке работал. Чем здесь без дела болтаться…»
— Что он сказал? Где был?
— На стройке работал, говорит…
— И что заработал?
— Всё, что заработал, — моё, — раздражённо и уже с уверенностью в голосе ответил Якоб, махнул рукой и, споткнувшись, переступил высокий порог казармы.
— Ну вот, а говорили — Якоб тупой… Да он нас всех обошёл — первый день в России, и уже работает!
К вечеру вся казарма знала, сколько Якоб заработал и где предположительно он нашёл работу. Схоронившись в своём уголке за занавесками, он шёпотом рассказывал о своих похождениях жене, а возбуждённая рассказом Августа то и дело прерывала повествование громким «ой, как хорошо, как хорошо-то». Это «хорошо-то» окрылило и без того не в меру разыгравшиеся фантазии колонистов. Многие из них до глубокой ночи не смыкали глаз, мысленно рисуя живописные картины своего будущего процветания. Рано утром, наспех позавтракав, мечтатели отправились в город на поиски работы — и почти все вернулись вечером ни с чем.

Позже стали известны подробности стремительного успеха Якоба в первый же день пребывания в Ораниенбауме. Рассказывали, что он, проходя мимо строящегося дома, зашёл во двор, огляделся вокруг и, ни слова не говоря, подошёл к корыту, в котором томился предназначенный для смешивания с глиной лошадиный навоз вперемешку с коровьим. Постоял, посмотрел —  и вдруг, засучив рукав, по локоть окунул свою лопатообразную руку в корыто.
— Nicht gut , — вымолвил он, помешивая навоз рукой, сжимая и разжимая пальцы погружённой в корыто длани и строго глядя на остолбеневших рабочих. Тут же позвали мастера-голландца, находившегося в тот момент в доме. Тот, услышав удивлённо-тревожные голоса, быстро выскочил во двор. Якоб дождался, пока мастер подойдёт к нему поближе, встал с колен и, отряхивая руку от прилипшего к ней навоза, повторил: «Nicht gut». Якобу повезло — голландец обратился к нему с вопросом на немецком языке: «Was ist nicht gut? Was willst du damit sagen? ». Обрадованный Якоб стал объяснять мастеру, что в навозе слишком много соломы — при смешивании такого навоза с глиной надо-де соблюдать пропорцию… Да к тому же различать необходимо, для чего раствор предназначен — для штукатурки или для кладки. Ежели для кладки, то каких стен — внутренних или внешних… И вообще лучше применять для кладки внешних стен известково-глиняные растворы с добавлением куриных яиц или предварительно сдобренные известью жжёного мяса, можно даже трупов животных — собак или кошек. Голландец, не успевая вставить ни слова, кивал головой, рассуждая про себя так: «Этот коренастый мужик — вновь прибывший колонист. Судя по всему, ему ведомо, как правильно замешивать растворы. Такой и даром работать готов — платить буду вдвое меньше, чем он того стоит». Наконец, мастер прервал рассуждения Якоба громким вопросом: «Хочешь у меня работать?»
— Да, — твёрдо ответил Якоб.
— Ну так приступай, приготовление растворов — твоё… Вечером поговорим.
Голландец остался очень доволен Якобом, который не только успевал обеспечить рабочих необходимым раствором, но в свободное от замешивания время бегал по этажам, разнося приготовленную смесь, что не входило в его обязанности. Прощаясь с Якобом, мастер пообещал принесть ему наутро подходящую одежонку («свою одежду побереги»), оплатил работу десятью копейками и со словами «в последующие дни будешь получать по пятнадцать копеек в день, итак, до завтра» отпустил его восвояси.
По дороге домой Якоб сложил в уме десять заработанных за сегодня копеек с двумя кормёжками, положенными каждому работнику, и приплюсовал к тому пятнадцать копеек кормовых. Окрылённый успехом сегодняшнего дня, не чувствуя ни малейшей усталости, он полетел к обожаемой молодой жене в казарму.

Весть о том, что в Петерштадте оставлены на зиму несколько тысяч страждущих от безделья колонистов, быстро распространилась по Ораниенбауму и разлетелась далеко за его пределы, достигнув аж самого Санкт-Петербурга. Адам был прав, говоря Готлибу, что пройдёт всего несколько дней — и работодатели сами приедут за ними.
— Давай-ка лучше позовём пару человек да приберём наш участок, а то смотри, как безобразно всё здесь валяется. Наколотые дрова — в поленницу, брёвна на распилку штабелем уложим, опилки, стружки и опавшие листья в кучу сметём да сожжём. Да и кусты не мешало бы подстричь, похоже, этим уже несколько лет никто не занимался. Вот увидишь: не успеем двор в порядок привести, как кто-нибудь уж нас позовёт. Чтоб такую страну обустроить, потребуется ещё очень много рабочих рук!
И потянулись наниматели в Петерштадт, зазывая колонистов наивыгоднейшим для себя образом — кто на строительство, кто на подсобные работы в богатых домах, а один уже давно поселившийся в Петербурге немец, наладивший ткацкое производство и дополнявший свою продукцию изделиями ручной вязки, явился в голштинские казармы, чтобы предложить женщинам вязать по его заказам.
Сведения о том, что многие колонисты прирабатывают, дошли до самого Сената. На одном из собраний некий граф Х предложил вынести этот вопрос на рассмотрение с тем, чтобы сократить выплаты кормовых денег тем персонам, что были задействованы на оплачиваемых работах. Быстро воздвигаемый супротив его дома особняк князя Y, строительство которого он часами наблюдал из своего окна, приводил графа в ярость — не столько по причине чёткой, слаженной, упорядоченной («хоть часы по ним сверяй!») работы, сколько тем, что стремительно вырастающее здание казалось ему во много раз красивее и величественнее собственного. Присутствовавший на заседании граф Григорий Григорьевич Орлов вынесение сего вопроса на обсуждение отверг решительно и мнение своё обосновал зело обстоятельно: во-первых, все работающие колонисты тотчас прекратят где-либо работать; во-вторых: «посмотрите, господа сенаторы, в каких одеждах они к нам прибыли; в таковой одежонке им зиму нашу не пережить… Пусть ужо работают — деньги им пригодятся». Краткую речь свою заключил Григорий Григорьевич следующим шпицем: «И поелику мы все желаем, дабы приглашенные обожаемой нашей монархинею колонисты быстрее обустроились на новой своей родине, резона препятствовать им в работах не вижу: чем скорее и увереннее встанут они на ноги, тем скорее потечёт к нам в закрома выращенное ими зерно». Граф Х, испуганно глядя на Григория Орлова, утвердительно кивал, сконфуженно улыбался, и опять кивал, и опять улыбался; в конце концов, извиняясь, предложил снять предложенную им тему как недостаточно продуманную. На следующих совещаниях Сената о колонистах больше не упоминали — детище Григория Григорьевича не обсуждалось.

В ноябре зароились белые мухи, а в начале декабря на землю пал снежный покров, не сходивший уже до весны. Детей разбили на группы сообразно возрасту и обязали посещать «церковную школу». Как таковой школы не было; учёба проходила в самом храме. Пастор читал детям не только закон божий, но и пытался (насколько мог) учить их по русскому букварю, а объявившийся среди колонистов настоящий учитель втолковывал ребятне азы арифметики. Пока часть детей сидела на уроках, другая, более многочисленная. группа каталась с высокой, в два человеческих роста, горки, выстроенной (как поговаривали, по приказу самого графа Орлова) в центре крепости, рядом с комендантским домом.
Итак: дети учатся, родители прирабатывают…. Но преодолевшим все трудности пути в Россию терпеливым колонистам предстояли новые испытания — в стеснённых условиях прожить более чем полгода. Поначалу никто не обращал внимания на перебранки женщин и детские ссоры, но когда эти стычки переросли в драки, комендант крепости собрал управляющих казарм и предложил выявлять виновных, карая их невыдачей дневной нормы кормовых. Таковому решению колонисты воспротивились твердо — вместо того они предложили, чтобы каждая казарма сама выбрала себе старосту, оный же, разобравшись «по сути дела», имел бы право назначить виновникам телесное наказание.
«Суть дела» старосты понимали просто — не вдаваясь в подробности, наказывали драчунов розгами (на всякий случай обоих — с той лишь разницей, что одному обязательно полагалось больше розог, чем другому). Уличённые во лжи во время выяснения «сути дела» лишались права голоса и, как правило, наказывались количеством ударов гораздо большим. Решение суда приводили в исполнение рядовые крепостной службы. Эта мера поубавила пыл не в меру строптивых детей, женщин и мужчин; как утверждали, сию практику, начало коей было положено проживавшими зимой 1766 года в голштинских казармах колонистами, позже широко внедрили в устройство самоуправления их поселений на Волге.

Между тем, уж приближался новый, 1767, год, и предшествовавшее ему Рождество обещало быть запоминающимся.