Когда закончится время

- Нале-во! Быстрее! Шире шаг!
- Подтянуть колонну!
В воздухе слышались пронзительные окрики надзирательниц. Женщин-заключенных вели на тяжелые с непривычки строительные работы. Многие были из вновь прибывших, но присутствовали и «старожилы», большинство из которых узнавались по склоненным ниже головам, шагавшие с большим спокойствием, чем находившие время удивленно смотреть по сторонам «новички».
Все в лагере казалось серым: угрюмые здания бараков, смертоносная стена заграждений из колючей проволоки, низко нависшее осеннее небо, форма и лица заключенных… Даже ритм жизни, происходившей по команде. И в тот момент возникала мысль, что нарушить его не может ничто. Но она закрадывалась лишь в сознание вновь прибывших – «старожилы» отвыкли от размышлений.
Впереди стоял оберштурмфюрер SS Густав Бергер, более известный среди узников как Палач. Когда надзирательницы не справлялись со своими нелегкими обязанностями, он мгновенно наводил порядок расстрелами и «сочетанием опыта и кнута», как сам говорил. Ошибки сотрудниц лагеря чаще всего возникали из-за того, что их без практики (а часто и без желания) направляли на работу владельцы предприятий в обмен на безвозмездный труд заключенных. Но офицеру удавалось установить железную дисциплину среди любого контингента, за что его ценило руководство, наделив практически неограниченной властью.
Бергер был довольно мрачным, соответствуя заведению, в котором работал, к тому же сотрудники находили его скрытным и не очень общительным, и несмотря на это, среди них он имел неоспоримый авторитет, смешанный с некоторым опасением.
Сейчас оберштурмфюрер бросил быстрый изучающий взгляд на колонну, и, не найдя ничего противоречащего правилам, отвернулся, глядя вперед, туда, где в серой дали угадывалась стремительными темпами продвигающаяся стройка. Но внезапно одна из заключенных бросилась к нему в горячей и бесповоротной решимости, замахнувшись заточкой из длинного гвоздя, которую ранее не заметили надзирательницы, сейчас растерявшиеся, не находя возможности предпринять что-либо. В тот же момент тишину разорвал громкий крик из середины строя:
- Герр Бергер!
Услышав это, и увидев боковым зрением опасность, он резко обернулся и успел закрыть шею рукой, куда пришлось два удара заточки, в тот же момент достав пистолет, и сделав три выстрела в упор. Женщина медленно, словно не желая оставить последнее дело своей жизни не законченным, не издав ни звука, глядя на офицера ненавидящим взглядом, опустилась на холодную землю. Все замерли в испуганном молчании, прокручивая в памяти секунды свершившегося. Казалось, Бергер совершенно не чувствовал боли, а действовал согласно холодной логике, и это заставляло сейчас испытывать страх под его тяжелым взглядом, которым он окинул строй и надзирательниц.

- Я разве не говорил вам раньше, что при покушениях и прочих действиях, несущих в себе опасность, вы должны немедленно открывать огонь на поражение? Так вот, я забыл сказать: огонь нужно было открыть до того, как меня убьют. – Держась за раненую руку, совершенно обычным, мрачным и недовольным голосом, с саркастической усмешкой на лице, сказал он. – Завтра на учениях будете, как на фронт, готовиться. Кто окликнул меня? – офицер посмотрел на заключенных. – Выйти из строя.
Только теперь женщины в полосатых формах обратили свое внимание на молодую девушку, виновато смотревшую в пол. С недоумением и негодованием они вытолкнули ее из строя под прицел взгляда Бергера.
- Смелее!
Она даже не заметила, что голос его стал несколько мягче. Ей он казался очень громким, убивающим тишину. Девушка стояла, вжав голову в плечи. Очень хотелось спрятаться, хотя бы пройти дальше, на работы, лишь бы не слышать офицера, не чувствовать на себе его внимательного взгляда, ничего никому не объяснять.
Как ни странно, слов в ее адрес от Бергера не последовало.
- На сегодня снять номер 23 611 с работ. Через два часа привести ко мне в кабинет. Остальные будут работать до вечера, без смены. Сменщиц пошлете на фабрику.
- Будет сделано! – старшая надзирательница отдала честь.
- А я проверю, как будет сделано. – Сердито сказал он, и медленным шагом направился к медицинскому блоку.

Сегодня, впервые за весь недолгий срок своего пребывания в лагере, номер 23 611 узнала, что такое хорошее обращение. Никто из надзорсостава ни разу не повысил на нее голос. Ей дали поесть лишний раз по распорядку. Один из охранников даже сказал:
- Смелая ты, раз Бергера спасла. Как же тебя угораздило сюда попасть?
Девушка испуганно молчала, к чему охранник отнесся с пониманием:
- Недавно здесь… Ничего, скоро привыкнешь. Тем более, после этого режим тебе точно смягчат.
Все это было ново и странно. Она представляла себе концлагерь лишь с одной стороны – как заключенная, и вовсе не собиралась переходить на сторону администрации, даже несмотря на все поблажки. Ведь это предательство. А что может быть хуже?
Время закончилось. Казалось, это вечная материя, но для номера 23 611 встреча с Палачом один на один представлялась завершением ее времени, уничтожением прошлого и будущего. Не хотелось умирать. И почему-то верилось в грядущую победу. Нужно было только дождаться ее, тогда освободят. Но, наверное, дождаться уже не выйдет…

Номер 23 611 вели по коридору административного блока. Она считала шаги и секунды, желая, чтобы и того, и другого было как можно больше. Но вот дверь открылась. Девушка шагнула в кабинет, сделав глубокий вдох, решившись действовать так, словно все мосты назад уже сожжены. Конвоир вышел и закрыл дверь, скорее всего, заняв пост за ней. И теперь из сознания заключенной почти полностью исчез страх – ей было больше нечего терять.
- Садись. – Без привычного недовольства и тона выговора сказал Бергер. Девушке было непривычно слышать его голос таким тихим. Обычно он срывался на крик перед строем заключенных, и часто хватался за пистолет, после чего номер 23 611 закрывала глаза и вздрагивала от выстрелов, все думая, что следующий достанется ей.
- Садись, что же ты стоишь? – эти слова отвлекли ее от спокойного оцепенения и тяжелых воспоминаний. Она решительно прошла к столу через кабинет, и села напротив офицера. Китель его был расстегнут на три пуговицы, и на нем зловеще сверкали пара каких-то орденов. Хотя девушке награды и погоны ничего не говорили. Гораздо больше для нее значил взгляд его серых глаз, в котором не было ярости, гнева или враждебности. Только интерес, и ничего больше.
Он молчал, и смотрел на нее внимательно и серьезно, словно пытался дать ответ на какой-то вопрос. Но эта тишина показалась давящей номеру 23 611. Она обратила внимание на его раненую руку на перевязи, и снова вспомнила плохо объяснимый инцидент…
- Почему ты спасла меня? – наконец, спросил Бергер. Девушка на секунду отвела глаза, но вновь бросила на него смелый взгляд:
- А я не вас хотела спасти. Если бы Верка убила вас, то и она бы, несомненно, погибла. А так я надеялась, что ее просто накажут, но не казнят. Кто же знал, что вы застрелите ее сразу.
Она говорила это, стараясь показать, что ни капли не боится своей участи, но ее звонкий, юный голос иногда предательски дрожал. «Ей бы петь на сцене, а не кирпичи таскать… Или призывать вперед отряды… Что она и делала, как комсорг». – Подумал Густав, вспомнив этот же голос и заставивший обернуться крик: «Герр Бергер!..». Одновременно приходили мысли о смысле сказанного, вовсе неутешительные. Неужели объяснение на самом деле так просто? Он снова внимательно посмотрел в ее глаза, но в них была какая-то победная категоричность.
Номер 230 611 окончательно поверила в то, что сказала. Точнее, заставила себя поверить. На самом деле все было гораздо сложнее. Она жалела Верку, которой с ее прямым и несгибаемым характером трудно приходилось в концлагере. Но что-то еще, что заставило ее окликнуть надзирателя, не давало ей покоя. Может быть, она не хотела видеть жестокого убийства, поэтому помешала подруге вонзить заточку в шею Бергера. А значит, причиной была… жалость? Как такое возможно? Ведь сам Густав, прозванный Палачом, жалости не знал. Значит, в ту роковую секунду она поставила жизнь палача выше сотней жизней товарищей? Но это же невозможно. Она, ответственный и инициативный комсорг, ненавидящий и учивший других ненавидеть предательство, предательницей быть не могла. Хватит сомнений! Тогда объяснение есть только одно.
- Это правда? – с какой-то странной, но не гневной ноткой в голосе, спросил Бергер.
- А что, вы другое хотели услышать? – решительно улыбнулась девушка. – Что я готова сотрудничать с лагерной администрацией, и не хотела допустить убийства одного из ее доблестных сотрудников? Можете посадить меня в карцер, уничтожить работами, хоть расстрелять – другого ответа вы не получите.
- Наверное, я действительно хотел услышать другое… - глядя куда-то в сторону, сказал он. – Но, скорее всего, я ошибся. – Густав снова посмотрел на нее, и номер 23 611 с удивлением увидела грусть в его взгляде. Но ведь в этом человеке просто не может быть ничего человеческого…
- Совершенно верно, ошиблись. Врагов жалеть невозможно, тем более, таких, как вы. – Ее звонкий голос больше не дрожал, хоть взгляд выдавал какое-то сомнение.
- Ну что ж, достойный ответ комсорга. И, наверное, ты права. Можешь идти.
- Что? – Этих слов она ожидала меньше всего, после своего дерзкого ответа прилагая все усилия, чтобы не закрыть глаза как на расстрелах при построении.
- Можешь идти. – Улыбнулся Бергер, видя ее удивление.
- И вы так просто отпускаете меня? – поверить в это было очень трудно. А вместе с тем незримым призраком возникал вопрос, как объяснить свой поступок товарищам по заключению. Она убеждала себя, что сможет это сделать, но сомнение не давало покоя.
- А ты думала, я тебя действительно расстреляю? – его немного грустная улыбка совершенно сбивала с толку. – Несмотря ни на что, я благодарен тебе.
- Спасибо. – Почему-то сказала номер 23 611.

У самой двери что-то (возможно, тень недоверия) заставило ее обернуться. Густав Бергер сидел, склонившись над столом, сжав пальцами виски, и его заметно побледневшее лицо было искажено от боли.
- Что с вами? – обеспокоенно спросила девушка, не находя никакого объяснения увиденному. Она так же стремительно проделала обратный путь по кабинету и села напротив, с тревогой глядя на него.
- Все в порядке. Такое бывает… - несколько сдавленным голосом ответил он, выпив воды из стакана. Через несколько минут взгляд его снова стал ясным и осмысленным. – Ты испугалась за меня? Почему? – на его бледном лице появилась улыбка.
- Не знаю… - на этот вопрос она ответить не могла. – Так что же, все-таки, с вами случилось? – после некоторой задумчивой паузы прервала тишину девушка.
- Да так, отголоски прошлого. С 41-го я воевал в рядах дивизии «Тотенкопф». Тогда нам нужно было прорвать оборону противника. Но сделать это было очень трудно – русские отстаивали рубеж с фанатичным упорством, не жалея людей. Не берусь сказать, сколько мы тогда уничтожили, но нас в окопе осталось четверо. Ни о каком штурме не могло быть и речи. Патронов в пулемете оставалось все меньше, а врагов, казалось, ничуть не уменьшалось. Нависала угроза советского контрнаступления. Этого допустить было нельзя. Тогда я вызвал артогонь на себя. Наша батарея смела их с лица земли…
Густав как-то странно улыбнулся, вспомнив как, очнувшись в госпитале, спросил, прорвали ли фронт, и, узнав, что немецкие войска прошли в тот день пять километров, сказал: «У нас получилось...», и снова потерял сознание.
- Но я был ранен осколком в голову. К службе меня признали негодным, и отправили работать сюда. С тех пор ранение частенько дает о себе знать.
От былого вызова во взгляде номера 23 611 не осталось и следа. Из памяти исчезли построения, расстрелы, сегодняшний случай. Остались только мысли о доблести и способности к самопожертвованию человека, в котором, как ей совсем недавно казалось, нет ничего человеческого…
- Я не знала… Я даже представить не могла… - только и сказала она.
- Не похож на фронтового офицера? – с той же улыбкой спросил Густав, на что девушка отрицательно покачала головой. – Вот и все говорят, что не похож. Ты – первая из заключенных, кому я это рассказал. Да даже не все сослуживцы знают. Но не распространяйся особо по лагерю. Пусть уж не ломается сложившийся образ.
- Я буду молчать. – Пообещала она. – А знаете, тогда мне действительно почему-то стало вас жаль. – Внезапно, чтобы больше не метаться, не думать, не отступать, решительно призналась она. Ему и самой себе, так ничего и не объяснив.

А на следующий день на лагерь обрушился шквал репрессий. Весь пятый барак был расстрелян, из-за того, что утром Густаву Бергеру сообщили, что заключенными была жестоко убита номер 23 611.