Нестандартный

НЕСТАНДАРТНЫЙ

Повесть

Люди великие потому сделались великими,
что не смущались никак от первой неудачи,
но даже от нескольких, и тогда, когда другие,
видя их терпение, смеялись над ними, как над безумными,
они с новым рвением принималисьза свое неудавшееся дело и, наконец, успевали в нем совершенно.
Н. Гоголь
Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он
хлопочет.
Марк Аврелий
Как бы плохо не приходилось, никогда не отчаивайся,
держись, пока силы есть.
А. Суворов

С раннего детства Вася мечтал летать, но по состоянию здоровья его не взяли в армию. Мечты о летном училище провалились. Он был слаб от рождения и все замечали в нем недетскую серьезность.
Мать его, Аля, была квелая, как говорили на селе, а стала она такой потому, что рано начала жить с мужчинами. Когда ей было двенадцать лет, сосед Яшка, вернувшись из тюрьмы после восьмилетнего отбывания, зазвал к себе домой конфетами и изнасиловал ее, а после пригрозил: "Если скажешь матери или кому еще, то убью!" После того страшного дня для Али, Яшка полмесяца ее не трогал,  как бы не проболталась девчонка и не попасть  опять за колючку. Аля избегала Яшку, опасалась, как бы не узнала мать, и страшно боялась, но в то же время ей было интересно все, что она видела у него. Во второй раз произошло все неожиданно. Аля вечером пошла за коровой, и только она перешла речку, из забоки (так называли заречную молодую поросль леса) вышел стройный, узкоплечий, с узким костлявым лицом, большеротый и с длинными, как у гориллы, руками, Яша. Он расплылся в улыбке, достал из портфеля конфеты (он часто ездил в город и всегда с портфелем), насыпал ей в оба кармана кофточки (в руки она не брала, боялась). Яша заигрывал с ней, но Аля насупилась и молчала, но все-таки рассмешил ее и хитростью и силой опять сделал свое дело. Во второй раз Але уже было не больно. С этого дня он делал тайком свое грязное дело, теперь почти каждый день доводил Алю до судорог. Детскому организму нужно было развиваться, а Яшка все нужные соки для роста и крепости вытягивал из нее и она таяла. У Али отца не было, сгорел от водки, Мать и еще две ее старшие сестры были днем на работе, а она бывала целыми днями одна. Через полгода Яшка был пойман в этой связи и сразу сбежал из деревни. Через неделю исчезла из дома и Аля, оставив записку: "Меня не ищите, домой не вернусь, если вздумаете вернуть силой, то удавлюсь. Я – грязная и ничтожная. Живите счастливо. Аля".
Так она попала в город. Несколько ночей ночевала в парке, на скамеечке. Убегая из дома, она взяла двадцать пять рублей и питалась мороженым, соками, газ-водой и булочками. Через неделю ее нашли спящей в парке двое молодых парней, которые уже побывали в тюрьме и теперь жили по притонам. Они ее разбудили и увели к себе. Так Аля пошла по рукам и сделалась проституткой. Ее кормили, одевали и забавлялись ею ночами. Она жила, как в аду, ничего не понимая, не сопротивляясь. Часто, после бессонных ночей, ходила измученной, у нее темнело в глазах, мучила слабость, несколько раз приходили мысли покончить с собой, но не хватало смелости. Три года она жила на разных квартирах. На шестнадцатом году она забеременела и только тогда решила покончить с такой жизнью, и тайком уехала в другой город. Получила паспорт, устроилась в столовую убирать со столов, а жить стала в общежитии,в  столовой. Аля познакомилась с командировочным деревенским парнем, который сосватал ее и увез к себе в деревню. При родах Аля чуть не умерла, так как ее организм не получил нормального развития и был истощен. Вася был задумчивым не по возрасту и часто вспыльчивым. После окончания средней школы Вася выучился на комбайнера и стал косить рожь, пшеницу, а зимой работал на тракторе, занимался ремонтом.
Когда он работал в поле и видел в небе птиц, то сильно завидовал им, его тянуло в небо, так хотелось взлететь, парить в небе, смотреть с высоты, любоваться пейзажами, что Вася забывался; и подолгу любовался полетом пернатых. Сидит он за штурвалом, а думает, как сделать аппарат, чтобы летать, как птица. Видел он по телевизору дельтапланы, но они ему не понравились, и вот чем. На дельтаплане можно взлететь только с горы или с какого-нибудь холма, а их в этих местах и близко нет: все поля да леса. Стал он искать книжки по летательным аппаратам. Всю библиотеку пересмотрел, но ничего не нашел. С трудом достал одну книжку через дядю, который жил в городе. Обрадовался. Стал изучать. И сразу тупик – нужны большие крылья, чтобы создать подъемную силу, а большие крылья руками не поднимешь, не взмахнешь. И разные расчеты в книге, формулы замысловатые, а они для Васи, что китайские иероглифы – непонятны. Все мозги измучил этой книжкой, но ни одного расчета так и не сделал. Бросил он эти расчеты, сжал кулаки и, глядя в небо, сказал: "Обойдусь! Опытным путем пойду".
Едет Василий на своей "Ниве" по полю, а из головы не выходит мысль, как облегчить тело, чтобы взлететь. После долгих раздумий родилась мысль, и она показалась ему верной. Сшить надувной костюм из легкой ткани, хотя бы из парашютной, без рукавов, а чтобы не сдавило тело, сделать легкий каркас. Сначала надеть костюм и надуть легким газом. На руки сделать крылья.
"Разгонюсь на мопеде, оттолкнусь ногами, брошу мопед, расставлю руки-крылья и полечу", – так думал Василий.
Всю зиму Вася мастерил аппарат. И как только просохла земля после долгой зимы и мокрой разливной весны зазеленела травка, нарядились деревья в свои летние зеленые платья, Вася вывел свой мопед во двор, приспособил на багажник летное оборудование, крылья и поехал через деревню в поле. Было около девяти часов утра, и село давно проснулось. Селяне шли за водой, в магазин, по разным делам. В деревне было тихо; уже выгнали на выпас коров, овец, отпели давно петухи.
Ревущий мопед с треском рвал настоянный соками трав и деревьев тихий сельский воздух. Вася хотел быстрее выскочить в поле, так как не хотел, чтобы кто-то видел его со снаряжением. Воскресный день выдался на редкость тихий, ласковый, с теплыми лучами, ясный и прозрачный. На улицу высунулись непоседливые ребята. Когда Вася проезжал мимо дома Золотовых, Сережка – двенадцатилетний пацан,  был во дворе. Услышав рев, выбежал навстречу Васе:
– Вась, а Вась, ты куда?
Вася взглянул на мальчишку и про себя отметил: "У, любопытные, от вас нигде не скроешься". А вслух прокричал:
– Много будешь знать – плохо будешь спать!
Мальчишки слышали, что всегда задумчивый Вася что-то мастерит и вроде хочет летать.
Сережка бежал вслед и спрашивал:
– А что это у тебя на багажнике?!
– Ну-ка отстань, марш домой, – выругался Василий и поехал дальше, не обращая внимания на бегущего пацана.
Давно замечено, шило в мешке не утаишь, так и с любым делом, которое абсолютно новое и ко всему прочему делается в деревне. И как обычно бывает с новшествами, в затею комбайнера никто не верил. Многие даже смеялись ему в глаза:
– Ну что, космонавт, – спрашивал высокомерный и насмешливый Кривонос, – когда у тебя будет запуск?
Вася, краснея, как робкая девица, опускал книзу глаза и виновато отвечал:
– Когда надо будет, тогда и полечу, – и как провинившийся ученик, уходил от насмешника.
Вася выехал за деревню и перед ним растянулась небольшая речка, которая петлей изогнулась к селу. Переехал через деревянный мост, проскочил рощу, которая буйно росла вдоль реки и уже зеленела, а по осени была богата боярыш-
ником, ежевикой, солодкой, земляникой и другой дикой ягодой. Осина, тополь, вяз, ягодники так густо росли, что эти заросли были плохо проходимы и были больше похожи на молодой тропический лес. Выскочив из зарослей, Василий облегченно вздохнул и помчался по грунтовой грейдерной дороге. Проехав километров десять вдоль лесополосы, и окинув взглядом бескрайние степные просторы, он остановился, провел своего железного конька в кусты, развязал летное снаряжение, разложил на позеленевшей земле и стал готовиться к полету. Сначала он надел на себя каркас, потом костюм, присоединил баллон и наполнил свой скафандр газом. По дороге прокатилась машина, оставляя за собой шлейф пыли. Вася постоял, подождал, пока осядет пыльный туман, посмотрел вокруг, запрокинул кверху голову: в бесконечном пространстве неба летала одинокая сорока. Она мерно взмахивала крыльями, как будто плыла. И пока она не растворилась в синеве, он провожал ее взглядом. "Как в этом мире все просто и как все сложно, – думал Вася, – птица взмахнет крыльями и полетела – это так просто, а мне взлететь – это так сложно..."
– Все равно полечу! – воскликнул он вслух и, испугавшись своей дерзости и своего голоса, стал озираться по сторонам – нет ли кого тут рядом. Вокруг была безмолвная степь. Слева была пашня, справа тянулась лесополоса. Вася в своем снаряжении был похож на какое-то громадное чудовище, так как его костюм возвышался над головой, а руки-крылья были длиннее метра каждая. Он вывел мопед на дорогу, оседлал его и медленно начал набирать скорость. Проехав метров двадцать, наддал газу и понесся вперед. Чтобы не разбиться, Вася предусмотрел все, у него на ногах были наколенники в виде мягких подушек, на голове был надувной шлем. Когда мопед набрал скорость 50 километров, на большую не хватало мощности, Василий решил пробовать взлет. Он отпустил руль, развел руки и хотел уже оттолкнуться ногами, чтобы взлететь, но мопед потерял управление, и Вася упал. Он неуклюже ворочался на земле, отстегивая крылья. Освободив руки, он бросился к своему ревущему машинным голосом мопеду, сбросил газ и успокоил его. Из первого своего урока он понял, что таким образом ему не взлететь, но цель его только усилилась,что он уехал домой с твердым намерением все хорошо обдумать, усовершенствовать свою методику взлета, летательный аппарат и продолжать свое дело. Каждый день он думал, каким образом взлететь.  Когда был дома и, когда сидел за рулем комбайна, и на тракторе, и перед сном в постели, и даже, когда смотрел телевизор. Мысли о полете не покидали его ни на один день.
Вася немного переделал крылья, сделал более жесткое рулевое у мопеда и еще несколько раз попытался взлететь, но каждый раз он падал. Как сон, пролетели весна и лето, и рыжая, а следом серо-черная, как вечерние сумерки после долгого летнего ясного дня, подкралась незаметно осень; уже разделись деревья, готовясь ко сну, поля отцвели и почернели. С севера прилетела стужа, земля затвердела, а на воде стал схватываться по утрам тонкий ледок. Вася надел теплую меховую куртку, шапку, всунул по привычке ноги в сапоги, вывел мопед во двор, укрепил на багажнике летательный аппарат и помчался в лес. Лес был в 15 километрах от села. Разрывая утреннюю сельскую тишину, Вася пронесся по деревне, пугая собак, отчаянно лающих и рвущихся с цепей; дворняжки мчались и заливались безудержным тявканьем до хрипоты. На сей раз Вася решил испытать взлет с пожарной вышки, которая была в лесу, и он спешил к ней на всей скорости. Уже в лесу он услышал шумок вверху. Ветер налетал, мотал верхушки осин, берез, но внизу, у земли еще было тихо. Трепал ветер последние оставшиеся листья, срывая и гоняя их меж голых стволов. Вася обрадовался ветерку: "Ну сегодня я обязательно полечу, хороший знак, сама природа мне помогает", – прошептал он. Василий с трудом затащил наверх свое снаряжение. Пока он готовился к полету, ветер разгулялся еще сильней; и Вася кое-как, стоя на вышке и расставив широко ноги, как капитан корабля в шторм, вытаскивал из мешка по одной детали, надевая на себя. Через полчаса он в полном сборе, держась за перила, осматривал окрестные просторы. Вышку раскачивало, и она скрипела. Под ногами вокруг был лес, он спрятал зверей, животных, не видно было также полянок, маленьких озер, что скрывались в глубине леса, только далеко впереди Вася видел поля и свою маленькую деревеньку. Василий подпрыгнул, расставил руки-крылья, его подхватил ветер и понес над колючим лесом. Он обрадовался и закричал:
– Я лечу! Я лечу!..
Так он летел метров двести, как пушинка, потом порывом ветра его резко бросило вниз, и он упал в небольшое озерцо, в ледяную воду. Он долго барахтался в воде, отстегивая приспособления, и чуть не утонул. Спасая себя, он бросил летательный аппарат в озере. Домой добрался измученным, зубы его стучали, а все тело била лихорадка. Дома поднялась температура, он горел, как в огне. Ночью потерял сознание. Скорая помощь увезла его в районную больницу. Месяц он провел на больничной койке. Когда его выписали из больницы и он приступил к работе, хотя уже не было острого воспалительного процесса, чувствовал слабость во всем теле; от ходьбы уставал, часто отдыхал, но в больницу не шел и продолжал работать. Острое воспаление перешло в хроническое. Зимой у него стали течь слезы, гноиться глаза. Вася перемогался, никому ничего не говорил. Зима прошла в работе, в болезни; настроение у него было все время мрачное, а вид угрюмый и жалкий. Много думал о неудаче, переживания не давали ему покоя; часто стал спорить на работе, а вечерами читал книжки по авиации, о летчиках, космонавтах, об ученых, изобретателях, изучал летательные аппараты. Мать смотрела на него, и сердце ее щемило за сына: он исхудал, перестал улыбаться, вид его был болезненный, он все чаще и чаще впадал в задумчивость. Она не выдерживала и говорила:
– Сынок, брось ты эту затею, ты же совсем извел себя, ты же уже взрослый, и не пристало тебе заниматься детством. Люди смеются, ишь, чего захотел. Наверное, и до тебя люди умные были, думаешь без тебя бы не полетели, если б можно было, однако же никто не додумался себе крылья приделывать. Вон сколько ученых, летчиков, космонавтов, что они дурнее тебя? В птицу-то никто еще не смог превратиться. Ты бы, сынок, лучше баню починил, а то валится ведь. Мать долго глядела на сына, а он хмурился, как в детстве, и молчал. Пока она его отчитывала, разубеждала, он терпел, так как она в его деле ничего не понимала, но как только она захотела свернуть его на свою дорогу жизни и упрекнула баней, тут уж Василий вскричал:
– Не нужна мне ваша баня, а летать я все равно буду, замучили вы меня!
Мать испугалась вспышки сына и стала успокаивать:
– Что ты, что ты, опомнись, чего вскипать-то? Я же вижу, как ты мучаешься, вот и думала, как лучше. Я тебя наставляю на правильную дорогу, а ты? Что так-то? Я же тебе добра, сынок, желаю. Бросил бы ты эти мудреные книжки, не забивал бы себе голову, а то ты уж задумываться стал, как старик какой. Думаешь, у меня душа о тебе не болит? Вся уж там кровью закипела.
Вася бросился на диван, как скошенный, аж пружины хрястнули, отвернулся к стене и не проронил больше ни одного слова; и было слышно только его частое дыхание. Грудь его вздымалась, мысли прыгали, он лихорадочно задавал себе вопрос: "Что делать? Что делать?.. Мать не понимает, все наставляет, селяне заколебали насмешками, особенно Пашка, где бы не встретился с ним, обязательно подковырнет: "Ну что, орел, летаешь? Нет?.. А что ты так, а?.." – и хохочет. Василий не оправдывался и уже материл его, но с него, как с гуся вода, прохода не дает. Насмешки сделали Васю замкнутым, он стал отдаляться от людей; неудача за неудачей терзали его, а болезнь гнула и гнула его книзу. Мать часто напоминала, как живут и чем живут деревенские, напоминала о домашних делах. Вася, стиснув зубы, молча переносил все намеки и упреки, когда мать сказала про баню и что он дитя, ему сделалось так обидно, так все противно, все ему надоело, весь свет показался ему врагом; у него накопилось столько плохого внутри, что достаточно было родной матери сделать ему замечание, упрекнуть, как он вспыхивал и в нем внутри бушевало. В эту зиму у него и на работе не ладилось. Он часто срывался, кричал, ему казалось, что его хотят обидеть, и все от того, что он не знал окружающих людей – он все хотел сделать, как лучше, а все делали как легче, вот на этом и возникали конфликты.
Пролежав на диване часа два с тревожными мыслями и не найдя правильного решения вопросов, которые мучили его, он вскочил, быстро подошел к серванту, выдвинул нижний ящик, схватил тетрадь, ручку и перешел в спальню. Сел за небольшой самодельный столик и задумался.
"С полетами у меня теперь не получится – нет летательного аппарата, а новый делать – нужны деньги, а у меня их нет. И второе, я так с этой болезнью ослаб, что совсем нет силы, а летать – надо хорошее здоровье, а я еле хожу; сейчас зима, на комбайне и на тракторе не работаю, ремонтом занимаюсь, никто меня не торопит, больше сижу, так как запчастей нет, а летом, наверное, на комбайне работать не смогу, надо будет переходить на легкую работу. Летать не могу, ну что же делать? Что делать? Как жить?"
Вася мучился еще долго. Тетрадь и ручку схватил, чтобы нарисовать новую конструкцию крыла, но, когда он сел за стол, мысли его переменились неожиданно, и после описанных раздумий, решил: "Коль я летать не могу, напишу рассказ "Судьба изобретателя" в районную газету. Я им докажу, что я не такой плохой, как они обо мне думают, я им расскажу (он имел ввиду деревенских жителей), с чего начинается изобретатель, как к нему приходят новые мысли, новые идеи, как он ищет ответы на свое новое, как он мучается, когда не получается, как бывает он одинок в своем творчестве, сколько вокруг противников нового. Я расскажу им, как мало рожает земля новаторов. История может пересчитать их без труда. Хотя за всю историю на земле жили миллиарды людей, только в наше время 5,5 млрд., а открывателей нового в наше время можно сосчитать на пальцах. Они же обновляют, улучшают жизнь общества. Если бы не борцы за новое, так жизнь не сдвинулась от пещерного века. И сейчас бы все жили, как Лыковы. Я напишу рассказ и сдам в районную газету, пусть все в деревне прочитают и поймут, что нельзя так жить всем, что таким, как я, помогать надо. Я им покажу, что жизнь изобретателя не чудачество, не глупость, не вред, а поиск лучшего. Расскажу, сколько трудностей, испытаний, лишений выпало на их долю, как невыносимо трудна была их жизнь, и сколько добра, могущества принесли они народам. Вот хоть один пример приведу, если бы не ученый Лодыгин, который первый изобрел лампу, так может, и сейчас бы все в темноте сидели, или при свечках, в лучшем случае. А он весь мир осветил. Василий описал мотивы, которые спрятаны от окружающих, рассказал о внутренней борьбе сознания и подсознания, описал, как любит человек ходить проторенными путями. Но самое главное, как считал Вася, он поведал миру, как стать изобретателем. Рассказ был написан в один присест, и в шесть утра была поставлена точка. Мысли, поступки, которые накапливались в течение нескольких лет, были выплеснуты на бумагу. Василий не знал, что такое сюжет, не знал никаких литературных приемов; он напрочь забыл орфографию и синтаксис. Язык рассказа был чисто разговорный без всяких отвлечений на природу, на психологизм, на художественные изыски.
Опустошенный и окончательно обессилевший, он, не раздеваясь, свалился на кровать, но уснуть не мог, мозг его был возбужден и не отключался от мыслей, которые около десяти часов лихорадочно бились в его голове. Радости не было, а было только чувство, что он избавился от чего-то тяжелого и гнетущего, но через полчаса усталость взяла свое, и Вася забылся. Было воскресенье, Василий проснулся в полдень, мать стучала посудой на кухне. Ему не хотелось вставать, была тяжесть во всем теле; было какое-то отвращение ко всему и ко всем. Но он вспомнил, что написал рассказ и сразу, преодолев слабость, отбросил тягостные мысли, стал одеваться, поторапливая себя: "Сейчас оденусь, закушу чего-нибудь и пойду к брату". Брат жил на другом конце деревни. Вася решил дать прочитать свой рассказ брату, узнать его мнение, откладывать это дело он не мог. Через час Василий был у Алексея. Василию было безразлично, от кого услышать оценку своего рассказа, тем более, что к чужим людям обращаться он стеснялся.
– Здравствуй, дорогой братишка! – прокричал новоявленный писатель с порога.
Леша, узколобый, с упрямыми глазами и таким же упрямым характером, важно вышел из спальни, развел руки в стороны для объятий и спокойно, с широкой улыбкой, высокомерно приветствовал:
– Здравствуй, здравствуй! Какой судьбой, давно бы так, а то тут же живет и глаз не показывает.
Леша всегда ставил себя выше всех, это в семье знали. Любил всех поучать, хотя семь классов кое-как дотянул на тройках. Слушать он не умел и всегда перебивал: "Ты слушай, что тебе говорят, и не перебивай". А когда кто-нибудь делал ему замечание, то он возмущался: "А что тебя слушать, и так давно все знаю". Или: "Нечего меня учить, ученый без вас". Братья сели на диван. Жены Алексея не было дома – ушла в магазин, ребята играли во дворе.
Леша рассказывал о своей жизни: выложил, как на стол, все о своем домашнем хозяйстве, хвалился новым трактором, который получил месяц назад, своими ребятами, два пацана у него. Вася видел, что брат, хотя и младший, но счастливый в этой жизни; мелкие заботы не обременяют его, а напротив, дают удовлетворение, так как он с легкостью решал их: они давали пищу для его достоинства. Он гордился каждым прожитым днем: как достал продукт для семьи, как построил гараж, как завел дружбу с механиком, как погулял в компании, как сделал то-то и то-то. Василий же в 27 лет не имеет семьи, работает на старом, дребезжащем, разваливающемся комбайне, растерял друзей из-за своей идеи, нажил болезни, остался одинок, как в дремучем лесу. Написал рассказ и боится показать людям, примчался к брату, как с украденной вещью. Когда Алексей закончил хвалиться, а он мог говорить бесконечно, Вася с большим трудом решился, его голос изменился от волнения, и попросил:
– Леша, я к тебе не просто так пришел, а с небольшим делом. Тут он замялся, затем сильно покраснел, его сердце зачастило, дрожащими руками достал рукопись, протянул брату и стал жалобно просить:
– Написал я небольшой рассказ, прошу тебя, прочитай и скажи свое мнение – понравился или нет?
Брат уставился на Василия, как вроде чужой человек перед ним оказался, и возмутился:
– Ты же знаешь, что я книжки не читаю. Да и вообще. Брось дурью маяться. То летать вздумал, теперь в писатели подался. Что ты можешь написать, я, вот, если не могу, и не пишу, а что ты там написал, ерунду какую-нибудь.
Леша усмехнулся и предложил:
– Давай лучше бутылочку разопьем, – весело подмигнул и стал подбадривать: – Ты, братан, будь веселей, смотри на меня, я никогда не унываю.
Алкоголь не дал Васе удовольствия. Брат же раскраснелся, глаза заблестели, и он стал вспоминать радостные события детства. Когда Василий еще раз попытался просить прочитать, то брат сразу осадил:
– Не приставай, ты лучше послушай, что я тебе расскажу, – и продолжал опять о своем: о тракторах, о деньгах.
Расстались братья, как чужие, только Леша делал вид, что уважает Василия и переживает за его неудавшуюся жизнь. "Кому же дать почитать, кому?" – спрашивал себя Вася каждый день и не находил ответа. Он перебрал всех своих родственников – они работали доярками, учетчиками, на разных работах. У каждого было свое хозяйство, а в свободное время припадали к телевизору. К чужим людям обращаться он не решался. Свой рассказ носил при себе, в нагрудном кармане пиджака. Прошло два месяца терзаний и его осенила мысль: "Так у нас школа есть, и в ней преподаватель литературы – вот я литератору и дам почитать, оценить. Она же специалист". И тут же мысль: "А как я к ней подойду, учительница молодая, замужняя. А вдруг тоже, как брат, посмеется и не станет читать? Я же с ней не знаком". Два дня Вася ходил вокруг школы, внутрь не заходил, но Ларису Ивановну не встретил. Да еще ребята надоедать стали:
– Вась, а Вась, а зачем ты пришел в школу? А когда ты снова летать будешь?
Вася ничего не сказал о причине появления в школе, но больше не пошел туда. Он решил встретить Ларису Ивановну на улице возле дома и дать ей прочитать свое сочинение. В два часа дня он остановился против ее дома и стал ждать. Дом для учителей был новый, большой с двумя входами, сделанный на две семьи. На дороге показалась учительница с большим портфелем в руке. Молодая, красивая, стройная. От матери он узнал, что она приехала с мужем, но детей у них еще нет. Василий пошел ей навстречу. Чем ближе он подходил к ней, тем сильнее стучало сердце, и когда остановился около нее, лицо его горело, слова пропали и вместо здравствуйте получилось здр... Дыхание его остановилось, он глядел ей в лицо и видел ее ярко-алые губы, глубокие глаза, сверкающие фосфорическими лучами, длинные пушистые ресницы с каким-то изяществом загнутые вверх, видел черные брови-дуги на белом, гладком, ясном лбу. Ее светлое благородное лицо было прекрасной живой картиной, от которого не мог оторвать взгляд Вася. Он онемел, только одна мысль повторялась в мозгу: "Какая она красивая, какая красивая!" Вася стоял против нее, как пень, как заколдованный, все мысли его пропали.
Лариса Ивановна разглядывала его и, когда они встретились взглядами, Вася быстро отвел взгляд. Она увидела его робость и спросила:
– Что Вам нужно? Вы что-то хотели мне сказать?
Сочинитель стал запинаться на словах, потупил глаза и кое-как
выдавил:
– Я написал рассказ, прочитайте, пожалуйста. Вы литератор, и скажите, что хорошо и что плохо в рассказе и вообще...
Учительница удивленно взглянула на неожиданного просителя и радостно воскликнула:
– Вот как! Интересно! Где он у вас, давайте...
Вася, залившись краской, боясь поднять глаза на красавицу, чтобы не встретиться взглядами и не выдать свое состояние волнения и робости, быстро сунул в руки молодой женщины и, как из пулемета, выпалил:
– Я потом возьму, через неделю, спасибо, до свидания, – и быстро пошел от нее.
Читатель уже догадался, что сердце чудака было поражено ослепительной Ларисой Ивановной. Еще одна беда свалилась на его голову. В этом рассказе нельзя рассказать о его несчастной любви, это дело романистов, да про такую любовь написано очень много, поэтому скажу, что Вася не мог уже жить, чтобы хотя издалека не увидеть ее каждый день; не было такого дня или вечера, чтобы он не вспоминал ее, не думал о ней, он даже мечтал о том, чтобы у нее распалась семья, чтобы она развелась с мужей. А однажды он от отчаянья поймал ее вечером на улице и просил ее бежать куда-нибудь; он падал на колени и просил ее и выкрикивал со стоном:
– Пойми ты, без тебя жить не могу, я весь изболелся, я люблю тебя! Я люблю тебя! Я готов на все, только бы быть с тобой!
Лариса Ивановна посмеялась над ним, но не обидела – и сказала:
– Василий, это нереально, у меня есть муж, он тоже хороший человек, мне с ним хорошо, а бросаться куда-то как в бездну я не могу.
Через неделю Василий взял рассказ; были исправлены ошибки, расставлены знаки препинания.
– Больше ничем помочь не могу, – как бы с сожалением сказала Лариса Ивановна, – я не специалист и никакой оценки не даю, – и добавила, – если что нужно будет еще, обращайся, чем могу – помогу, – и открыто по-дружески улыбнулась.
Вася был не удовлетворен ответом и спросил:
– Лариса Ивановна, скажите мне, понравился рассказ или нет? – и со страхом стал ждать ответ.
Он стоял, как деревянный, боялся осуждения, как удара. Ему было страшно от того, что Лариса Ивановна не поймет значимости, важности содержания, а он так хотел ей понравиться, хотел покорить ее своими мыслями, и вдруг рассказ покажется ей тусклым, мелким, ненужным.
– Ничего сказать не могу, – и пожала плечами.
– Как, у Вас нет своего мнения? – удивился Вася.
Лариса Ивановна только улыбнулась снисходительно и посоветовала:
– Вася, отпечатай свой рассказ и отправь в редакцию. Его там прочитают понимающие в литературе люди и пришлют развернутую рецензию. Больше ничего сказать не могу, до свидания, желаю успеха.
Учительница сделала шаг в сторону, так как Василий стоял напротив, как столб, и пошла ровной мягкой походкой. Вася посмотрел ей вслед, потом повернулся сам и долго смотрел на удаляющуюся фигуру, пока она не исчезла в переулке.
*  *  *

Через месяц Василий отпечатал свое сочинение и отправил в редакцию. Приходя или приезжая домой, он ежедневно первым делом заглядывал в почтовый ящик, а уж потом шел в дом. Четыре месяца с замиранием сердца ждал ответа, строил радужные замки жизни писателя. Боялся он и отказа. При отказе и машинистка сельсовета, которая печатала его рассказ, и брат, и Лариса Ивановна и другие скажут: "Вот гусь, то как птица летать хотел, теперь писать принялся, но и тут ему от ворот-поворот, что-то с ним не того". И еще, если будет отказ, то тогда Вася и вовсе не сможет поднять глаза на Ларису Ивановну. Да и как выйдет он на улицу, деревенские за спиной шептаться будут, всякие небылицы будут сочинять в его адрес. Вася решил не ждать ответа, устал он заглядывать в почтовый ящик; разные мысли приходили к нему в голову: затерялся рассказ в дороге, редакции не отвечают, если не берут в печать, может там очередь большая на прочтение поступающей корреспонденции или никак не могут решить – публиковать или не публиковать? Но в конце концов он плюнул и прошептал: "Как мучительно ждать. Все, больше ждать нечего, прошло четыре месяца. Бездушные!"
А через три дня получил большое письмо из редакции. Сердце его радостно забилось, дрожащими руками разорвал конверт и вынул изнутри свою рукопись и коротенькое письмо и стал читать:
"Ваш рассказ не заинтересовал. Тема не литературная, а больше научная. Язык разговорный, а не художественный. Нам нужны произведения широкого диапазона, большого гражданского звучания. Да, но по правде сказать, рассказ ваш скучноватый. Читайте больше Бунина. Желаю Вам всего доброго".
– Как так можно, как можно? – возмутился Василий, – читайте больше Бунина, это намек на то, что писать надо, как Бунин; Салтыков-Щедрин, когда писал свои сказки, разве подражал кому-то? Нет, он создавал их, соединяя увиденное в России с богатством всей литературы, которая накопилась у него в мозгу за все время чтения; из этого синтеза выходили его произведения. Также творили и Чехов, и Горький, и многие другие. Каждый рождал свой стиль. Конечно, были и такие писатели, которые начинали с подражания. А наш Шукшин разве подражал кому? Он подражал всем и никому. Он мучился, рожал свои рассказы и повести. Они не похожи ни на бунинские, ни на чеховские рассказы. У каждого писателя свой почерк, но их же печатали. Каждый писал так, как отражалась в его мозгу жизнь, как складывалось его понимание общественных отношений, как запоминался ему каждый встреченный человек. Разве проблемы, которые тревожили Бунина в конце 19 века и в 20 веке и которые имели тогда большое гражданское звучание, могут быть актуальны сейчас? Конечно, общечеловеческие проблемы, которые поднимали классики в своих произведениях, они живы в веках, но сейчас другие беды мучают человечество: радиоактивное заражение, экология, истощение земных недр, массовая преступность, эпидемии современных болезней. А может быть редакция имеет в виду язык писателя. Но нашему читателю некогда читать длинные пассажи описания лесов, садов, рощ, зари, осени и другое. Бунин с фотографической точностью описывает природу, скрупулезно, до мелочей передает движение всего живого, он видит все вокруг себя, он чувствует даже жизнь неживой природы – дыхание дня и ночи.
Наш современник делает автомобили, тракторы, танки, телевизоры – тысячи разной техники. А после рабочего дня бежит в магазины, в детские сады, в ясли. Потом надо приготовить ужин, газетки просмотреть. Некогда сейчас читать словоохотливых романистов. Мой дядька приезжал из города к нам в гости, увидел, что я читаю книгу, так удивился: "Ты находишь время книжки читать, а я, говорит, о Чернобыле никак прочитать не могу, время не выберу". Работает он на заводе старшим мастером.

* * *

Первое сочинение было надолго заброшено, и Вася старался жить, как все: крутил штурвал комбайна, смотрел телевизор, делал работу по дому, читал книги, иногда ходил в клуб, много говорил с разными людьми, большей частью со старыми: спорил, доказывал, возмущался. Он совсем перестал улыбаться, сушила его и любовь, думы о Ларисе Ивановне не покидали его, в голове рисовались картины, как бы был он счастлив, если б она была рядом. Ради нее он бы горы свернул, а так руки опускаются, остаются только мысли и мысли. Но тут же ему приходило в голову, что эти мечты несбыточные, и мрак застилал его сознание, а жизнь делалась невыносимой. В один из таких вечеров, а прошло уже около года, как он получил отказ из редакции, Вася достал свое сочинение, встал тут же на колени перед чемоданом и стал читать. Его глаза двигались вдоль строчек, останавливались, вперялись в стену, он отрывался от чтения и оценивал написанное, опять припадал к листкам. После каждого прочитанного листика его глаза загорались решительностью. Окончив чтение, Вася вскочил, прошел к столу, сел над своим рассказом и стал опять читать, зачеркивать, надписывать над строчками, но после работы над двумя листками бросил правку, взял новую восемнадцатилистовую тетрадь в клетку и стал заново переписывать рассказ. Всю неделю Вася переделывал свое творение. Он почти после каждого предложения останавливался и задавал себе вопрос: "Правильно написано или нет? Понравится редактору или нет?". Изобретатели во все века занимались только изобретениями, а я изобретал и вот уже два года изучаю жизнь изобретателей, их мотивацию через поступки, их сознание и как подсознание руководило ими. Разделил все их поступки на сознательные и подсознательные. Разве описание творчества человека не относится к художественной литературе? Жизнь великого художника, поэта, ученого, изобретателя является обязательно достоянием литературы. Нужно обязательно переделать рассказ и направить в другую редакцию. В этой редакции, в которую отсылал в первый раз, читал рассказ какой-нибудь мещанин, поэтому и вернул. И в начале отзыва написал не свои слова: "Нужны произведения большого гражданского звучании... ", а в конце письма выдал себя : "Рассказ ваш скучноватый". Так бы и написал сразу – пиши нам что-нибудь веселенькое, а то громкие слова, а потом – вот мы какие!". Тут Вася опять задумался над написанным: "А нужно это сознание, подсознание, про которое я написал, может, и не нужно?" "Нужно, – отвечал он себе, ведь кто-то из людей сказал: "Мы изучаем тайны космоса, галактики, антигалактики, черных дыр, звезд, а главную тайну, которую каждый день задеваем плечом, все забыли. Нам все некогда". На следующем листке опять встретилась фраза, над которой он долго раздумывал – оставить ее или выбросить. В конце концов, через час таких сомнений он перечеркнул ее. Когда Вася закончил рассказ, то от первого текста половина была выброшена, и вместо нее рождена новая. У Василия все время возникали новые мысли, и он их вносил. Но ему все равно не нравилось и казалось, что его язык прост, в нем нет изящества, как у Бунина. Но подумав немного, он отбрасывал сомненье: "Если его брат и другие будут говорить на изящном языке, то это будет не наше время, это будут не наши люди". Когда у него не получалось, он брал написанное и уходил на речку. Там он подолгу стоял и смотрел на воду: как она течет, серебрится, закручивается воронками, потом расправляется и делается зеркально-гладкой; он наблюдал, как по воде плывут палки, пушинки, листочки, как они виртуозно крутятся в водоворотах, как собираются в заводях и затягиваются грязной пеной. "Как непостижимо, – думал Вася, – два атома водорода соединились с кислородом и получилась такая целительная жидкость – вода. Какая она сильная и какая мудрая". Конфуций говорил: "Надо быть, как вода. Нет препятствия – она течет, появилось препятствие – она огибает его; сосуд квадратный
– она квадратная, сосуд круглый – она круглая". Вася не читал учение Конфуция, но об этом читал у Льва Толстого.
"Вот бы себе так научиться", – думал Вася. Возле речки он проводил часа два и умиротворенный природой, гармонией, возвращался домой. Окончив рассказ, он написал письмо в редакцию:
"Уважаемая редакция!
Я занимаюсь изобретениями пять лет и, изучив жизнь других изобретателей, пришел к мысли, что жизнь таких людей во многом непонятна простому народу и поэтому будет интересна. Изобретения делают любую страну сильнее и богаче. Вы же написали мне, что рассказ мелкий, а вам нужны произведения большого художественного и общественного звучания. А разве показ внутренней жизни творца – это не большое социальное явление? Прошу Вас напечатать этот рассказ. Он нужен, нужен, нужен... С уважением, Птичкин".
На следующее утро Вася сдал письмо на почту и широко и торопливо зашагал в гараж. С этого дня его жизнь наполнилась еще и ожиданием перемены судьбы. Всю зиму он занимался ремонтом комбайна, читал книги и ждал. Через четыре месяца он получил отказ. На этот раз ему написали:
"Ваш рассказ прочитали, он имеет некоторый интерес для читателя, но не соответствует литературным нормам, напечатать не можем".
Василий сразу же отправился в библиотеку, взял "Советский энциклопедический словарь" и, просмотрев его, нашел, что норма – это стандарт.
– Какой может быть стандарт в литературе? Это приспособленцы выдумали нормы, чтобы штамповать пустые книжки, которые никто не читает.
Библиотекарша нашла одну книжку по литературе и подала Васе, Василий просмотрел всю книгу от корки до корки, но описания литературных норм не нашел. Расстроенный, уставший от сложных, запутанных вычурно-замысловатых фраз, понятий и определений, он отдал книгу, на первой странице которой было написано: "Предназначена для студентов... ".
– Неужели ребята, которые только кончили десять классов, поймут такую дребедень? – обратился Вася к библиотекарю.
– А что ж ты думаешь, конечно, поймут.
Надежда Петровна считала всякую книгу истиной, у нее никогда не было ни малейшего сомнения ни в одной напечатанной строчке; ей могла не понравиться книга, она могла сказать, что книга скучная, но чтобы усомниться в написанном – никогда! Она могла отстаивать любого автора бесконечно, до помрачения сознания, она всякое слово, сказанное против автора, принимала как личное оскорбление; она спорила, доказывала и обвиняла оппонента в близорукости, в безграмотности, в глупости и во всех пороках, которые можно придумать. Она была пожизненным защитником печатного слова, но защитником фанатичным, а фанатик – слепец, не умеющий анализировать жизнь, не имеющий сомнений, враждебно относящийся к другой теории, к другому закону, к другому человеку, не согласному с ним, с его установками, нормами и всем тем, за что стоит он.
Надежда Петровна приняла осуждение книги за личную обиду и стала обвинять Васю в невежестве.
– Это ты – комбайнер, поэтому тебе и непонятно. Надо сначала литературный институт окончить, а потом уж писать, а так у тебя ничего не получится.
От такого унижения у Васи бросилась кровь в голову, лицо его покраснело, глаза сверкнули гневом, и он выпалил:
– А что, Лермонтов, Достоевский, Чехов, Толстой, Джек Лондон и все остальные писатели прошлых веков оканчивали литературный институт?
Библиотекарша взглянула на взъерошившегося посетителя и решила поставить его, как говориться, на свое место.
– То было в прошлые века, а то сейчас.
Вася больше ничего не сказал, он понял, что спор бесполезен, хлопнул дверью и ушел. Пролетело еще полгода, теперь уже Лариса Ивановна заставила его взяться за перо. Было это перед первомайским праздником. Весна была поздней, и кучи грязного, черного снега лежали за изгородями, за домами, и кругом стояла непролазная грязь, только главная улица была сухой и на буграх уже пылила. По ней скрежетали, гремели железом и ползли трактора и как жучки пробегали автомобили. Дорога была высоко поднята, а по обочинам в кюветах стояли лужи. Все магазины, а их было пять, стояли на одной улице, и селяне сходились в этом месте. Тут же, немного в сторонке от проезжей части возвышался двухэтажный деревянный клуб. В клубе проводилось предпраздничное собрание. Вася как механизатор был приглашен на это обязательное мероприятие. Начало было назначено на семь часов вечера. Василий пришел вовремя и облюбовал место в шестнадцатом ряду. В зал вливались узким ручейком нарядные люди и расплывались по разным местам. Василий глядел на дверь, на зал, замечал, кто куда садился; в клубе поднимался шум, все здесь знали друг друга; они переговаривались, бросали шутки, спрашивали о делах, поздравляли с наступающим праздником; слышался смех, прорывался и мат – в деревне было немало мужиков, которые не могли обходиться без матерщины. И тут Вася увидел Ларису Ивановну, его как огнем обожгло. Она шла прямо к нему.
– Здравствуйте, разрешите сесть рядом с вами?
– Здравствуйте, – выпалил в ответ Василий, – садитесь.
С учительницей была заведующая детским садом. Они уселись, заговорили о своем. С Васи слетела свобода, как пыль в нежданную бурю. Хотя Лариса Ивановна и не обращала внимания на рядом сидящего, но Василий был в ее власти. Радость с горечью менялись в нем. Он был радостно взволнован, когда она подошла к нему и села рядом. "Я ей нравлюсь, поэтому она сама подошла ко мне, наверное, и рассказ мой понравился ей, только она не признается, скромничает. Это она делает так потому, чтобы я не возгордился, чтобы не задрал нос. Умная, считает, что рано говорить мне комплименты. О моем рассказе не сказала ничего, ни плохого, ни хорошего, и хитро отстранилась – я не специалист. Как будто у нее нет своего мнения. Она же литератор, у нее же высшее образование. На этом месте Вася остановился в мыслях, как бы попал в тупик. Он тупо стал смотреть на сцену. Длинный стол был накрыт красно-бордовой плюшевой скатертью. За столом уже сидели председатель, парторг, главный инженер и другое начальство, а между ними гордо сидел Козлов – зав. гаражом, а на краю – Александра Ивановна – доярка.
Лариса Ивановна начала опять тревожить его мозг. "А может быть у нее действительно нет своего мнения? Может она повторяет только то, что услышала от других или вычитала в книгах, может, пользуется только готовыми рецептами жизни? И говорит только о том, о чем говорят все, а свое боится высказать? А может, она не умная? Вот Козлов не думает и другим говорит: "Что я буду думать, некогда мне думать – работать надо". А Клавкина, бухгалтер, еще и возмущается: "Буду я еще думать, голову ломать, тебе надо, так и думай, а я никогда не думала и думать не собираюсь". Это она мне говорила, когда я просил ее подумать, как сэкономить деньги на ремонте комбайнов. Я ей идею подал, рассказал, как и что сделать и попросил: "Вы прикиньте и посчитайте, какая экономия будет". Так она сразу оборвала: "У меня есть расценки, инструкции, и ты мне голову не морочь". Неужели Лариса Ивановна такая? А если таких людей много? Это же ужасно. Кто же тогда будет за новое, кто его будет отстаивать? Вчера я разговаривал с парторгом: он от кого-то узнал, что я написал рассказ, так не вытерпел и спросил:
– Никак ты в писатели подался? – парторг прищурил глаза, все его лицо выражало пренебрежение, на губах застыла ироническая улыбочка. По тону его голоса, по лицу и по глазам Вася сразу понял, что над ним смеется парторг. Но Василий еще понял, что его не уважает идеологический пастырь.
"Если бы он меня уважал, – думал комбайнер, – он бы сначала попросил прочитать мое сочинение, а уж потом, если рассказ для него показался плохим и ненужным, тогда бы и поговорил со мной".
– Не подался, а написал рассказ и хочу дальше писать.
Иван Иванович тут же скривил такую рожу, что вроде я самое последнее ничтожество, но все-таки сделал снисхождение и посоветовал:
– Во-первых, Вася, тебя этому никто не учил, а поэтому брось эту затею. В одной только Москве три тысячи членов Союза писателей, так они имеют специальное образование, издали уже по книге или несколько штук, а ты механизатор, твое дело пахать землю, сеять, убирать хлеб. Ты на меня не дуйся, я вижу, ты нахохлился, нам нужны механизаторы, а писать и без тебя есть кому. Во-вторых, что ты, Вася, можешь написать, коль ты наш, деревенский; в нашем селе, сколько я знаю, еще никто не додумался, хотя тут живут умудренные жизнью люди и специалисты с высшим образованием, и люди, прошедшие войну. Брось. Советую, брось, выбрось дурь из головы.
На трибуне стоял председатель колхоза и читал доклад о первомайском празднике и посевной. Василий посмотрел налево, направо, потом оглядел впередисидящих – выступление почти никто не слушал, по залу шел шумок, каждый был занят своим: многие шептались с рядомсидящими, некоторые дремали, некоторые сидели и делали вид, что слушают. Василий тоже не слушал, так как знал, что все выступления переписываются со старых, только кое-где изменяя содержание или цифры. Потом выступали, как обычно, парторг, главный инженер, агроном, тетка Таня – доярка, она любила себя показать, и еще два-три человека. Во всех выступлениях не прозвучала ни одна новая мысль, ни одной инициативы.
Колхозная жизнь подчинялась какому-то автоматизму из года в год, которая была заведена давно коллективизацией. Ни один ум, даже гениальный, появись на селе, не смог бы изменить уклада жизни. До Василия доносились отдельное фразы: Госплан, разнарядка, план подготовки, ремонт техники.., посевная...
От выяснения сущности Ларисы Ивановны, от определения ее мыслительных способностей, так и не придя ни к одному заключению, он стал рассматривать сидящих вокруг односельчан. Ему приятно было видеть нарядных молодых парней и девчат, а также он отметил, что уже никого нет в фуфайках, а мужчины и женщины одеты добротно, в пальто из хороших и дорогих тканей. Его мысли и наблюдения неожиданно оборвала Лариса Ивановна.
– Где ваш рассказ? – услышал он.
Вася испугался, как неожиданного сигнала автомобиля, но только на мгновение, так как боялся признаться в своем провале, а поэтому соврал:
– В редакции.
"Ишь ты, интересуется, хочет, чтобы я стал писателем. А я-то глупый, бросил писать рассказ и не отослал в редакцию. Сегодня же сделаю поправки, потом отпечатаю и отошлю. А сам буду писать повесть. Раз она хочет, чтобы я стал писателем – значит стану. Тогда она бросит своего агронома".
Лариса Ивановна больше ничего не спрашивала, так как председатель колхоза постучал авторучкой о графин и попросил тишины. Тут Василий решил после собрания рассказать все хорошее, дать ей понять, что лучшего человека, чем он, ей не встретить, и что никто на свете так любить не будет ее, как он. Объявили конец собранию, и люди потекли ручейками между рядов через узкую дверь на темный двор. Ночь зажгла звезды, чернота спрятала улицу, изгороди, деревья, дома и землю.
Люди толкались друг в друга, как слепые, приглядывались, чернота таяла, появлялись тени людей, домов, вырисовывался силуэт улицы. Вася не отстал от Ларисы. Когда мрак рассеялся под лучами его глаз, Василий сделал рывок и зашагал радом со своей любимой. Сзади, сбоку и впереди еще осторожно и неуверенно шли односельчане, нащупывая дорогу ногами. Василий молчал, ждал, когда они останутся одни. Но тут из темноты вынырнул завуч школы, пристроилась с другой стороны и воскликнула:
– А я тебя потеряла, слава Богу, нашла, а то темень, глаз выколи – ни черта не видать! Когда же на селе улицу осветят, – заворковала она.
Тут же она взглянула в сторону Василия и удивилась:
– Да вы вдвоем, а я, как сорока, трещу. Кажется, Вася, да? – обратилась она к нему.
– Да, я, – отозвался Василий, – черт тебя принес, – выругался в сердцах он.
Больше он не промолвил ни слова за всю дорогу. Завуч и Лариса Ивановна жили в одном доме, только входы были с разных сторон. Когда завуч скрылась за своей калиткой, Вася с облегчением вздохнул и тихо прошептал:
– Лариса Ивановна, – нежно коснулся ее руки.
Она невозмутимо и плавно повернула свою очаровательную головку к Васе, ее небесные глаза светились таким спокойствием, что он не мог оторваться от них, не мог шевельнуться, не мог вымолвить ни одного слова и стоял загипнотизированный. Мир для него погас: ее глаза, светящиеся лунным светом, милое лицо, ее стройная фигура притягивали. Только одна мысль осталась в его мозгу – обнимать ее, целовать, говорить ей самые нежные слова, которые он знал, гладить ее пушистые и шелковистые волосы, ее белое, нежное тело, своими руками ощущать все ее изящные формы; прижаться к ней, услышать ее дыхание, запах ее волос. Забыться в ласках, забыть всю жизнь, превратиться в первобытного человека и утонуть в любви.
– Лариса Ивановна, милая, – зашептал он и потянулся к ней. Она горделиво отпрянула и воскликнула:
– Ты что, Вася, не надо, спасибо за компанию. До свидания.
– Подожди, я тебе все объясню. Я знаю, ты хорошая, и ты все поймешь. Я абсолютно одинок, меня на селе никто не понимает; я неудавшийся изобретатель, но я не стал летать потому, что сильно разбился да к тому же еще упал в ледяное озеро и простудился; и теперь уже не могу этим заниматься. Многие надо мной смеются, от меня отказался даже бывший друг Стаc. Но я не могу жить так, как животное – наелся, напился и спать завалился. Я думать должен, я творить должен. У меня в голове все время идеи, сюжеты, высокие цели, я хочу что-то для людей сделать. А меня сторонятся. Почему меня обвиняют в том, что я не такой, как все, почему я их не обвиняю, что они стадом живут, почему я не заставляю никого жить по моему образцу, зато они мне приказывают: "Ты, Вася, живешь в коллективе и будь добр, живи, как мы, нечего особняком ходить, надо с коллективом считаться, а если не будешь слушаться нас, то ты нигде не сможешь жить; мы не будем с тобой нянчиться и быстро поставим на место, или выгоним".
Но это для меня не большая беда, с этим отчуждением я сам справлюсь, мне даже нравится быть одному. Когда я изобретал или когда сейчас пишу, или обдумываю какие-то ситуации или дела, мне не нужны люди. В коллективе я ничего не сотворю. Я также люблю ходить один в поле, люблю смотреть на вечернее звездное небо и думать о Вселенной, о себе, о людях, о жизни. В эти мгновения я освобождаюсь от людей, которые куда-то уходят из моего мира, от гнета жизни, от болезни, которая мучит меня после этого проклятого озера, на душе легчает, и я вздыхаю свободнее и легче, и чувствую себя не рабом этой жизни, а пятимиллиардной мыслящей частицей вселенной; и мне становится ясно, что я могу немного изменить свою жизнь и немного помочь другим в этом хаосе мироздания. Хотя хаос этот – океан, часто непредсказуем, но я каждый день вглядываюсь в сегодня и в будущее, чтобы получить меньше ударов от столкновений в этой массе.
Тут Василий смолк, отвел глаза в сторону, он устал от вспышки мысли, опомнился, что немного высоко взял, он этим монологом решил показать Ларисе Ивановне, что он не глуп, что он мыслящая личность, он хотел вызвать в ней соучастие к его жизни, раскрыть свою сущность. Вася решил показать заблуждения окружающих, но главное, чтобы Лариса Ивановна поняла его. После небольшого молчания Василий рванулся, схватил ее за руки и стал порывисто и с придыханием объясняться:
– Я люблю тебя, я каждую ночь вижу тебя во сне, я не могу больше без тебя, я упал духом и ни за что не могу взяться, я потерял веру в себя, ты меня оживишь, а я тебя сделаю самой счастливой.
У него больше не хватило воздуха, так как он говорил без остановки, на одном вдохе, он боялся, что она не дослушает его и уйдет, поэтому и торопился все высказать. Он глубоко вздохнул и, глядя куда-то в сторону, продолжал:
– Будь моим вдохновением, будь моей женой. Я буду работать, как одержимый, я отрекусь от себя и, клянусь, обязательно стану писателем!
Молодая учительница знала себе цену, она еще в 17 лет любовалась собой перед зеркалом. Часто видела загорающиеся и жадные глаза молодых парней и мужчин. В этих жадных глазах самцов она видела страсть, она чувствовала, что притягивает другой пол. В институте было много поклонников, они липли к ней, как мухи на мед, но она, видя жизнь взрослых, решила сразу не обременять себе жизнь и не давать им повод для удовлетворения их притязаний. Секс для нее был еще не понятен и даже противен, а замуж она еще не собиралась, поэтому Лариса всем давала отпор и только на четвертом курсе она сдала свои позиции и позволила ухаживать за собой. Она была покорена своими уходящими годами (ей было тогда 21 год) и его внешностью. Через год она вышла замуж, но за другого, а еще через несколько месяцев она поняла, что он ее не любит, что он вообще никого не любит, а женился потому, что тоже годы подошли, фигурка у нее аппетитная да и ехать в колхоз по распределению одному не хотелось. Лариса была послушна, красива, не глупа, удовлетворяла его своим поведением днем и ночью, а поэтому муж приносил ей всю зарплату, обделывал квартиру, привозил продукты, а когда Лариса Ивановна задерживалась в школе, готовил ужин. Лариса Ивановна тоже была удовлетворена такой жизнью, но чувствовала, что ее счастье не такое, что ее агроном какой-то сухой, без своей мысли, и живет, как будто заведенный выполнять обязанности, порядок. Он был немногословен, никогда не проявлял своих чувств. Их жизнь приняла форму союза законного, но не творческого – без истинной любви и чувств.
Ларисе Ивановне был интересен Вася своей непохожестью, даже чудачеством, но ее Борис был намного красивее своей мужской внешностью. В ее характере, как говорят, никогда не летал ветер в голове, она была реалистка и взвешивала, что для нее лучше, а что хуже. От такого признания она не ошалела, ей, конечно, было приятно, но она оставалась такой же, как до признания Васи.
Она стояла неприступной и улыбалась.
Вася бухнулся на колени и стал вымаливать:
– Вот видишь, я стою на коленях и всю жизнь посвящу тебе, только давай уедем с тобой. Я знаю, тебя не любит агроном. Неужели тебе не хочется, чтобы тебя любили. Ты для меня – все самое лучшее, что есть на земле! – тут Вася схватил Ларису Ивановну за руки.
– Лариса! Я сделаю тебя счастливой, у нас будут деньги, квартира, машина – я всего добьюсь, только скажи – да, будь моей женой, будь моим другом.
Вася говорил, как безумный, он уже не видел светящихся в ночи ее глаз, не оценивал своего поведения, только высказывал свои мысли, которые были подобны инстинктам и которые созрели уже давно.
Лариса Ивановна выпростала свои руки и попросила:
– Встань, зачем так, – она улыбнулась, ее грудь наполнилась радостью, что перед ней стоит парень на коленях; она не ожидала такого, о таком она читала только в книжках. Ей было приятно и немного жаль Васю.
Василий вскочил, в порыве страсти выбросил вперед руки, Лариса испуганно отступила назад.
– Что ты молчишь! – тихо прошептал он.
В ее голове проносились разные мысли о муже, о себе, о Васе, но конкретного решения не было, только в ее памяти застряла брошенная Васей фраза: "Клянусь тебе, я обязательно стану писателем". И она решила играть:
– Если уж хочешь, чтобы я стала твоей женой, то, как станешь писателем, так я твоя. А теперь, мой хороший, – она многих ребят так называла в школе, – мне пора идти, до свидания.
Услышав слова надежды, Вася уставился на свою повелительницу и бухнул:
– Стану!
Лариса Ивановна скрылась в доме. Вася проводил ее взглядом и быстро зашагал по улице.
Три дня он исправлял рассказ и к концу недели отправил его в редакцию толстого журнала. В этот же день он лихорадочно принялся за сочинение повести, которая называлась "Жизнь души и тела одного человека". В начале он описывал внешность своего героя, но когда перешел к развертыванию окружающей действительности и написал: "Вечер, расползлись с неба мрачные тучи, на улице стемнело, выплыла большая темно-красная луна, небо стало чистым и ясным, от фонарей ударили яркие столбы-прожекторы в небо, стал крепчать мороз и в неуютной комнатке холостяка Феликса загулял холодок (центральное отопление еще не было пущено). Феликсу стало зябко, он встал, прошелся к вешалке и надел пиджак". Тут и задумался сочинитель: "Кто ощутил холод – душа или тело?" После недолгого раздумья он пришел к выводу, что холод ощутило тело. Теперь он писал очень медленно, обдумывая каждый поступок, каждое движение своего героя, каждое желание, каждую мысль и когда написал: "Ему захотелось спать", – тут он надолго задумался. "Кто же спать захотел – душа или тело?" Сколько он не думал, так ни к какому выводу не пришел. На этой заковыке он надолго остановился.
На следующий день он пошел в библиотеку, чтобы взять книжки о духовной жизни, но библиотекарша осмеяла его, и он ушел ни с чем. Тогда он стал ездить в город и скупать книжки по медицине. Накупил много литературы о жизни выдающихся людей, о жизни спортсменов мирового класса, купил три учебника для вузов о высшей нервной деятельности человека, накупил десяток популярной литературы о психике человека. Через месяц Вася засел за изучение духа и тела человека. Пять лет он писал повесть. На первый рассказ Василий получил шестнадцать отказов от редакций. Отказ он получил и на свою повесть. Шел с почты угрюмый, душа его разрывалась на части от безысходности.
– Бюрократы, кретины, вам только мелодрамы нужны, вам нужно только то, что вас интересует, ремесленники ничтожные, – всю дорогу повторял Вася, шагая домой. Его глаза были, как объектив фотоаппарата, они отражали дома, изгороди, рытвины на дороге, серую пыль, разнотравье и разноцветье в огородах, взглядывали на встречного человека, замечали проскочившую машину, видели небо, разорванные клочковатые тучки, деревья, растущие ввысь – все это оставалась, как на пленке, в его мозгу. Но его сознание ни на чем не останавливалось, вся эта работа проходила на уровне подсознания. Он не ощущал красоты лета, не радовался этому летнему затишью и гармонии. В этот год уже боялся встречаться с Ларисой Ивановной, так как стал пустобрехом и хвастуном. Вася уже подходил к дому, как из соседнего дома навстречу ему вышла его мечта, его желание, его любовь и его боль – Лариса Ивановна. Он опустил глаза к земле и хотел пройти незаметно. По селу уже ходили слухи, что учителка завела любовника. До нее дошел этот слух, и Лариса Ивановна испугалась, что эти выдумки дойдут до ее мужа. Увидев Василия, она решительно повернула к нему, чтобы отчитать его и предупредить:
– Здравствуй, мне нужно с тобой поговорить, – Лариса Ивановна пылала гневом, она даже не назвала его по имени, глаза ее не мигали и сверкали холодным блеском. Во всей ее позе виделась решительность и даже, можно сказать, агрессивность. От этой агрессивности пропала ее женственность, как мираж, исчезла ее необычайная красота, а от обаяния не осталось и следа, она уже не привлекала, не очаровывала, а напротив – пугала и отталкивала.
Василий остановился, не понимая, что случилось. Ее вид и голос смутил его.
– Здравствуй! – ответил Василий.
Лариса Ивановна сразу пошла в наступление, она решила сначала поиздеваться над ним и начала с допроса:
– Ну как дела, писатель? В каком журнале можно прочитать твои рассказы?
Василий, как провинившийся ученик, опустил глаза книзу и стал оправдываться:
– Я не писатель. А когда печатать будут – это не от меня зависит.
У него не было того отчаянного оптимизма, который лихорадил его несколько лет. Последние годы его мучили больше сомнения. Читая повести и рассказы своих современников, Василий часто задавал себе вопрос: "Почему их печатают, ведь их работы не имеют полезности для народа, нет разоблачения пороков наших людей, не направлены на исправление и улучшение нашего общества. Наверное, их проталкивают родные или знакомые дяди и тети. Рукописи читают литсотрудники, которые исполняют волю редактора; большинство из них на положении винтиков или просто начетчики".
Учительница увидела осунувшееся лицо, опущенные глаза Василия; его вид еще больше добавил ненависти и гнева.
– Растрезвонил – стану писателем! Думал, я такая дура, что сразу тебе поверю, растаю перед тобой, брошу мужа, увлекусь полетом твоей фантазии и кинусь в твои объятия. Кукишь! У меня высшее образование, и я после прочтения твоего рассказа знала – никто печатать не будет. Вася, мне надоели твои приставания. Выбрось из головы свои иллюзии. Ты же неграмотный. Над тобой все люди смеются. Позоришь меня, распускаешь слухи, что я хочу бросить мужа и стать твоей женой. Позоришь и себя – уже все село говорит, что ты помешался и теперь сочиняешь книжку. Да, да, не таращ свои глаза, так и есть.
Лариса Ивановна смерила нашего несчастного героя презрительным взглядом с ног до головы и выговорила:
– Я преподаватель и прошу больше не унижать меня! Или ты хочешь испортить мои отношения в семье? Я прошу больше никогда не подходить ко мне и не распускать слухи!
После этих слов Василий вспыхнул, он отчаянного начал защищаться:
– Никаких слухов я не распускал, как мог прикоснуться к твоему имени, как я мог оскорбить тебя, это невозможно, я никогда бы не посмел даже под пытками унизить тебя. Ты для меня ангел, и я молюсь за тебя. Как ты, Лариса, не можешь понять меня, что свела ты меня с ума и все дороги моих дум приводят к тебе. Ну никто мне не нужен, кроме тебя. Только ты можешь сделать меня счастливым! А я для тебя буду жить, я исполню все твои желания, все твои мечты. Мне нужен друг. Судьба указала на тебя!
В душе у Ларисы Ивановны вспыхнула искра теплоты и благодарности от лестных слов, на миг всколыхнулась и всплыла ее молодость и те приятные вечера, когда ей говорили подобные слова.
Тогда она поняла свою ценность женской сущности, ей было приятно, у нее как бы вырастали крылья и легко становилось на душе, ей хотелось прыгать, смеяться, веселиться. Но вдруг все оборвалось, приятное тепло сменилось отрезвлением ума, и откуда-то из далекого тайника вышли мрачные мысли, как она под гипнозом таких ласкающих слух и душу слов была обманута Козиком, так звали его в институте. А тут стоял перед ней Вася, молодой, непонятный, и она выплеснула на него свою злость:
– Брось ты эти выдумки, полоумный, больше ко мне не подходи! Если ты еще попытаешься приставать, скажу мужу, и он убьет тебя!
Глаза Ларисы Ивановны сверкали ненавистью, она повернулась и пошла прочь.
Василий, не поднимая головы, тихо поплелся домой. Оплеванный и униженный, он шел и не видел дороги. Он механически передвигал ноги и как с завязанными глазами, иногда оступался в ямку или запинался за небольшой бугорок, какие-то тени мелькали перед ним, он также вслепую повернул на свою улицу, поднялся на свое крыльцо, обтер ноги об половичок, хотя на дворе стояла сухая погода, прошел молча в спальню, сел за стол, который стоял в его маленькой комнатушке, и задумался. Но ему не думалось. Слова Ларисы Ивановны "Писатель, полоумный", – не выходили из головы. Он искал выход из тупикового положения, но эти слова он не мог отогнать, он не знал как избавиться от плохих мыслей. Обида отравляла его мозг. И тут ему пришла абсурдная мысль – ехать в столицу со своей повестью. "Уж когда приду к редактору и расскажу ему, сколько лет я изучал материал, сколько книг прочитал о человеке, сколько лет писал повесть, прочтут ее и обсудят коллегиально, то он обязательно поймет, как нужна моя книга человеку, и обязательно напечатают. Нельзя больше ждать ни одного дня – надо ехать".

II
Василий стоял в коридоре перед дверью с табличкой "Редактор".
Уняв волнение, он ринулся в дверь. Войдя в комнату, он был удивлен. Прямо против него, посередине комнаты стоял большой стол, за ним сидела женщина средних лет.
– Здравствуйте, – произнес он тихо и вкрадчиво, и тут же подумал: "Это хорошо, что редактор женщина; большинство женщин более мягкие, чем мужчины, и она лучше поймет меня и мое сочинение".
– Здравствуйте, – ласково откликнулась она и тут же поинтересовалась:
– Вы с чем к нам прибыли?
Комната была прямоугольная с одним окном, пол был покрыт паласом, в углу стояло зеркало, на правой стене портрет великого мыслителя – Льва Николаевича Толстого. В левой стене была дверь в другую комнату. Глаза женщины смотрели заискивающе, и она так слащаво улыбалась, что Василию показалась очень доброй, почти ангелом. Тут же он, не раздумывая, широко шагнул к столу, достал из портфеля рукопись и нежно, как что-то самое дорогое, подал секретарю. Василий пристально и просяще глядел в глаза женщине, как бы делая наказ: "Отдаю часть своей души и тела, частицу времени и пространства".
– Я приехал с севера, написал повесть и  вот привез, прошу напечатать, о таком еще никто не писал.
Секретарь улыбнулась:
– Мне не нужно рассказывать, что вы написали, – она не удержалась, чтобы не посмеяться над приезжим провинциалом, – если уж шедевр, то обязательно напечатаем. А сейчас возьмите свою рукопись и сдайте в 65 комнату. Это по коридору, седьмая комната от нашей. Все, можете идти. Всего доброго.
В 65 было три человека. Одна – женщина плотная, крупная, полногрудая, широкоскулая с глубокими глазами. Русый волос на большой голове был гладко причесан с пробором посередине. С первого взгляда ее можно было принять за русскую, но азиатский тип лица выдавал ее смесь. Две другие были молодые девушки.
Черненькая сидела за небольшим канцелярским столом возле двери и читала.
– Что у Вас? – услышал Василий, еще ничего не успев сказать, ни спросить. Он протянул рукопись в вытянутые руки черноглазой литсотруднице.
– Через сколько дней я могу узнать решение редакции по моей повести?
– Какое еще решение? – вмешалась старшая. – Ответ получите месяца через четыре.
– Да Вы что? – вскричал гость. – Я приехал в столицу от нечего делать?! Никуда я не пойду, пока читать не возьмете.
– Прошу Вас, прочитайте мою повесть, я четверо суток ехал к Вам. Мне, понимаете, жить негде, но недельку я на вокзале поживу, только, пожалуйста, будьте добры, прочитайте. Я не уйду отсюда, пока не услышу от Вас ответа, что в течение недели прочитаете.
Василий понимал, что говорит не совсем правильно, но у него не было выхода. Он увидел, как смеется над ним женщина с пробором на голове, как удивленно и непонимающе уставилась на него курносая девушка, как замерла в испуге черноглазая.
– Никто вашу работу читать не будет, у нас заведен порядок, и мы никому исключения не делаем. Все. До свидания.
– Порядок, порядок! – огрызнулся Вася.
Огромные глаза старшей смотрели холодно и пренебрежительно, и когда он хотел еще что-то высказать, эти глаза насмешливо улыбнулись, и он услышал:
– Да Вы еще вести себя не умеете, если не нравятся наши условия, тогда забирайте свою писанину и идите, где вам сразу будут читать и печатать.
Василий выскочил из комнаты и бросился бежать по коридору. С горящими глазами, красным лицом он ворвался к редактору, бросил рукопись на стол и выпалил:
– Я приехал с Севера, добирался четверо суток, будьте добры, в течение недели прочитайте мою повесть и скажите – будете ее печатать или нет. Я ее писал пять лет.
Редактор, широкоплечий, коренастый, в строгом черном костюме, с широким галстуком на голубой рубашке сидел в большом кабинете, за большим коричневым полированным столом и читал какой-то документ. Такое неожиданное вторжение незнакомого молодого человека нисколько не тронуло редактора, он с юности имел крепкие нервы и в любых ситуациях мог сдерживать себя. Даже если б за окном взорвалась бомба, то его тело и чувства остались бы такими же спокойными. Он в редакции привык ко всяким людям, были у него и взбалмошные журналисты, сотрудники, а поэтому он медленно отвел взгляд от своей бумаги, посмотрел на вошедшего, он уже понял, кто стоит перед ним с вытянутой в руке рукописью.
– У нас, молодой человек, порядок, сдайте свою работу в отдел прозы, это в 65 комнате.
– Что Вы все – отдайте, отдайте! Не могу я это сделать. Прошу Вас, дайте распоряжение, чтобы за неделю прочитали, я должен знать, напечатаете мою повесть или нет. Без ответа я не могу домой ехать. Во-первых, я живу с матерью и сестрой, мать получает 32 рубля пенсии, сестра учится в 10 классе, а я все деньги израсходовал на поездку к Вам. Второе, я пять лет писал повесть. Ну как мне после этого домой ехать? Пожалуйста, прочитайте, я через неделю приду за ответом. Спасите меня.
Редактор улыбнулся и подумал: "Не хватало мне еще таких". Но он никогда не выдавал своего отношения к людям и поэтому взял у Василия рукопись и стал читать. Не дочитав первой страницы, он поднял от листа карие глаза, встал, как бы по-дружески, похлопал автора по плечу и наставительно, корректно произнес:
– Ну кто же так пишет, печатать не будем, даже и не думайте. Читайте больше Бунина.
– Как вы можете судить о написанном по одному прочитанному листку? – возмутился Вася.
– О, как вы разговариваете, да еще и поучаете, – и его холодный насмешливый взгляд стал неприступным.
– Молодой человек, возьмите свои бумаги и идите, до свидания, мне некогда с вами заниматься.
– Развели монополии для известных имен, – вскричал Василий и, хлопнув дверью, вышел из кабинета редактора.
Столица гудела, шумела, дымила, визжала тормозами машин, кругом стояло удушье, и никому никакого внимания не было до одинокого, отчаявшегося Василия. Москва жила своими проблемами, заботами, планами, решениями; она управляла республиками, городами, селами, институтами; она диктовала волю народам и народностям, обирала народы, делила втайне полученное. Этот мозг Союза – Москва – был сделан по образцу и подобию одного человека, вождя всех времен и народов. Москва никому ничего не доверяла, она все засекретила, насадила везде и всюду шпионов и доносчиков, всякое инакомыслие каралось и вытравливалось, все доверялось только проверенным кадрам, вся жизнь, не только Москвы, но и всей страны, строилась для аморфного органа – коллектива; коллективизм был идолом, которому было подчинено все, и нивелировалось под него. Всякие чувства человека игнорировались, а личность вообще не признавалась. Все делалось только по рекомендациям, и, если кто высовывался со своей инициативой или говорил – я, то такая смелость каралась, чтобы другим было неповадно. Василий привез накопленные знания и мысли, которые с огромным трудом по крупице собирал пять лет, но редакция отнеслась к нему и к его труду так равнодушно, что в сердце одна боль. Он даже не знал, куда идти, стоял у подъезда и смотрел вокруг. Люди, дома, бегущие машины, деревья, которых было совсем мало, а только камни, камни и камни; витрины магазинов, вывески, рекламы; по обеим сторонам текли людские реки – все это отпечатывалось в его мозгу. Мысли о своих работах, о своей неудаче, о своей беспомощности, о своем одиночестве в этом огромном людском большом муравейнике автоматически включались между картин города.
"Как так, – возмущался Василий, – прочитал половину страницы, не понравилась ему фраза, и он сразу решил, что повесть плохая. Главное же на этой Земле, куда ни глянь, что ни возьми – содержание. Возьмем, к примеру, любой овощ, фрукт, любой продукт – пусть он будет красив, румян, но если он пуст или гнилой, или ядовит, то не нужна такая красота никому. Ананас зеленый, бугристый, толстокожий, похож на большую колючку. А какая у него внутренность? Мягкая, сочная, ароматная, с тончайшим ароматом, а вкус – трудно передать словами. Его живительный сок приводит тело в восторг, и при одном воспоминании течет слюнка. Эх! Как вкусен ананас! Вот что значит внутренность. Возьмем еще жилые дома. В центре города старые дома поражают нас внешней красотой, своей архитектурой. Колонны, портики, барельефы, росписи украшают такие дома. Глаз радуется, а жители этих домов плачут. Сыпятся потолки, стены, нет ванн, нет мусоропровода, пропали полы, текут крыши и многое еще. Новые же дома снаружи неуклюжи, просты – коробки и все. Но зайдите внутрь. Сколько там удобств, уюта, комфорта, да что и говорить – во многих квартирах райские уголки. Как быть, как жить, что делать? – мучился Василий. Содержание написанного редактора не интересует. Им подавай что-нибудь сегодняшнее, модненькое, веселенькое".
– Ой, ой! – сокрушался Птичкин. Редактор даже не поинтересовался, какая мысль в сочинении.
– Зачем писать, зачем мучиться? – воскликнул он, но никто не ответил ему. Он оторвался от своих мыслей, посмотрел вперед, направо, налево – Москва шумела.
"Крутить штурвал у меня уже нет больше сил. Мои мысли никому не нужны, все заняты своими заботами, указаниями своего начальства или нуждами своих родных и знакомых". Василий долго стоял, отрешенный от всего мира, потом очнулся, как от сна: вспомнил, что он в чужом равнодушном городе, в равнодушном мире.
"Все равно не напечатают, я никто, ну хотя бы актер был я или родственник какой в редакции работал? Правильно мне бывший друг говорил: "Куда ты лезешь, там все страницы заняты". Что мне делать? – ударился в панику Василий, – на селе все смеются надо мной, осенью в огороде все истоптали, а дом мазутом измазали. Лариса Ивановна разнесла слух, что я трепач и болтун. Я уже с людьми встречаться боюсь, а разговаривать с ними и вовсе невозможно. Председатель колхоза три дня назад сказал мне: "Стихов ты можешь не писать, а гражданином быть обязан". Но почему они не могут понять, что я пишу для них и, конечно, для Ларисы Ивановны. Я им докажу, докажу, что я не такой, как они, они же по себе судят, по себе меряют меня, а которые смеются надо мной, ставят себя выше". Василий окончательно впал в отчаянье. "Хотел летать – не получилось. Из-за этой мечты потерял все здоровье. Написал повесть – не печатают. В деревне жить больше не могу, Лариса потеряна навсегда, другую полюбить не могу. Комбайнером больше работать не буду. Как сажусь за штурвал комбайна, мне делается так плохо, что еле сижу. Домой еле прихожу и падаю обессиленный. А председатель колхоза сказал мне: «Не работать нельзя». Писать повести, рассказы, разве это не работа? В город уехать? Но где я там жить буду? Все! Тупик! Конец! Гады! Гады!» Василий развернулся и пошел в редакцию. Время было обеденное. С безумными глазами он открыл дверь, зашел в коридор. Мысли его путались. Приемная была открыта и пуста. Редактор ушел в буфет, а секретарь ушла к подружке. Василий, отрешенный и уже отрекшийся от всего, влетел в кабинет, остановился, глаза его бегали, он тут же ринулся к редактору. Василий нервно открыл свою папку, достал рукопись и положил на стол. Схватил чистый лист бумаги и стал лихорадочно писать: "Жить больше нет смысла и сил. Чтобы напечатать свои работы маленькому и неизвестному человеку, нужно иметь деньги или высокого дядю, или быть репрессированным, или мертвым".
После этого он судорожно вытащил ремень из брюк, дикими глазами окинул кабинет, со страхом кинул взгляд на дверь, трясущимися руками сделал петлю и все время повторяя: «Только так, только так...»   Привязал конец ремня за ручку окна, оперся руками о подоконник, подпрыгнул и сел на него. Одел петлю на шею, глаза его остановились на одной точке; так он сидел несколько секунд, из глаз вырвались слезы, и он прыгнул с подоконника.
Смерть Василия оказалась неприятным событием для редакции, и после этого трагического случая редактор был снят с работы, а редакционная коллегия журнала издала постановление: "Все поступающие рукописи должны иметь краткие аннотации. Литсотрудник, принимающий рукописи, сразу же направляет аннотацию главному редактору. Главный редактор обязан ежедневно знакомиться с поступающими аннотациями художественных произведений и в зависимости от значимости устанавливает сроки прочтения и публикации".