Перламутр. Глава 3

Праздник догорал. Особенно упорные еще кружились в парадной зале, но видно было, что хватит их ненадолго. Кавалер Агаты растворился под руку с принцем, и она стояла у зеркала, теребя подвядающие лепестки в гирлянде, не находя сил для того, чтобы  отправиться спать. Здесь ее нашла Эмренгарда: растрепанная, раскрасневшаяся от галопа, с вазочкой мороженого в руке.

— Клюешь носом? Я тоже. Но Гертруда просит нас собраться в библиотеке. Ты не голодна?

— Наверное, нет, — сказала Агата, прислушавшись к себе. Есть и правда не хотелось, хотелось еще речей и взглядов. Каким неожиданно приятным оказался вечер!

Эрменгарда отвела ее в библиотеку, усадила к кресло и устроилась напротив на диванчике. Здесь уже были и баронесса, и довольный жизнью, а также своей старшей дочерью барон. Всем хотелось спать, но гертрудин рассказ выбил из них сон, как служанка – пыль из ковра. Вот что она рассказала.

***

Добравшись до гор, Гертруда оставила лошадь и поклажу у одного из пастухов и отправилась исследовать окрестности. Ей понравилось широкое приветливое ущелье с быстрой холодной речкой. Дно ущелья заросло шалфеем, мятой и розовыми горцами. Выше, на почти вертикальных стенах, пощипывали травку овцы и лошади, каким-то чудом не падая вниз. Над лугами высились светлые слоистые скалы, а между скалами текла сияющая синева – еще одной рекой, равнинной, полноводной. День был чудесный. Гертруду распарило. Она даже не пыталась найти дичь. Валяла дурака, несколько раз купалась, беседовала с пастухами. Гуляла.

Налетевшая невесть откуда гроза с ливнем застала ее врасплох, но вместо того, чтобы искать убежища, Гертруда припустила вдоль потемневшего ущелья, как молодая кобылица. Может быть, напекло голову, а может быть, виновата была быстро бегущая по камням вода, которая, говорят, опьяняет не хуже игристого вина, и для этого ее совсем не нужно принимать внутрь. Девушка оскользалась на раскисшей тропе, перелезала через валуны, несколько раз перешла вброд вспухающую на глазах реку.

Одно время бок о бок с ней бежала пастушеская собака – огромная, гладкая, полосатая как тигр. Она появилась ниоткуда и держалась рядом, не выражая дружелюбия, не пытаясь пугать. В конце концов они наткнулись на пастуха. Он терпеливо мок под дождем, надвинув капюшон на лицо, и выглядел озабоченным. Свистнул собаке, и та устроилась у его ног. Окликнул Гертруду, спросил, не встречала ли она лошадей. Она сказала, что выше по ущелью действительно видела небольшой табун, заплутавший в ивняке. Сама ни о чем не спрашивала, попрощалась и побежала дальше. Ей нравилось лететь вперед под потоками ливня, рушащегося с небес, слушать гром и любоваться тем, как изменяется мир в сверкании молний.

Ущелье расширилось, стены стали отвесней, тропинка превратилась в двухколейную дорогу, и за очередным поворотом показался постоялый двор. Гертруда готова была пробежать мимо, но тут молния ударила ей под ноги, ослепив на несколько мгновений. Проморгавшись, она поднялась по ступенькам, толкнула дверь и спросила у перепуганной молоденькой служанки:

– Как вы думаете, меня можно пускать в приличное общество?

С нее стекала вода, а глаза, должно быть, были совсем безумными. Девушка потащила гостю на кухню, к очагу. Посадила на лавку, сунула в руки кружку с дымящимся травяным сбором.

– У меня и деньги есть, – заявила Гертруда. – Принесите можжевеловой настойки и чем-нибудь зажевать, чтобы не разморило.

Девушка принесла настойку, хлеб, лук и сыр. Пока Гертруда ела, в кухню набились люди – поглазеть. Пришла и хозяйка заведения, солидная пожилая матрона, настроенная покровительствовать.

– Откуда вы, дитя? Далеко ли ваш дом?

Гертруда сказала сиплым басом, не отрываясь от кружки:

– Я иду из селения Обервейде. Если возможно, хотелось бы до темноты вернуться. Там мои вещи.

Женщина покачала головой и кивнула со значением на черное окно.

– Невозможно. Сегодня светлее уже не будет. По верху до селения двадцать миль.

– Хм… А ущельем вернуться – не ближе?

– Ближе. Но дольше. Гривастая вышла из берегов, переходить через нее опасно. Да и тропинка кое-где забирается высоко. Сейчас она раскисла - долго ли полететь вниз? Нет, мы вас не отпустим сегодня.

– Хорошо, – сдалась Гертруда. – Тогда мне нужна сухая одежда.

Хозяйка кивнула и вышла, но Гертруда выскочила за ней и нагнала в сенях перед общим залом.

– Вот еще что: не надо мне комнату. То есть я за комнату заплачу, но спать буду на сеновале. Договорились?

Хозяйка удивилась, даже обиделась, но Гертруда настояла на своем. Она знала, что такое постоялые дворы в горах, и не желала терпеть клопов, запах прокисшей овчины и печной угар. На сеновале лучше.

Гостье выдали сухую одежду и проводили на сенник. Сарай был сложен из тонких бревен, одну из стен заменяла очищенная от растительности скала. Гора высушенного до звона сена занимала треть помещения, поднимаясь под потолок. Гертруда забралась повыше, пристроила над головой короткий меч, укрылась плащом и сразу же заснула.

Проснулась она среди ночи. Низкая луна светила в раскрытый дверной проем. В сарае кто-то был. Кто-то кроме нее. Стараясь не шуршать сеном, Гертруда перевернулась на живот и стала вглядываться в осеребренную черноту. Девушка. Служанка, та самая, что пустила на постоялый двор. Что она делает? Катается по полу, что-то шепчет, чуть слышно стонет, почти рычит. Припадок? Ловит что-то руками, прижимает к себе. Обнимает пустоту. Гертруда хотела окликнуть ночную гостью, но быстро раздумала. Стоны стали совсем бесстыдными, девушка тяжело и хрипло дышала, ворочалась, металась. Может быть, выкидыш? Но вот — отчетливо видно — тело выгибается под немыслимым углом, приподнимается без усилия и летит в темноту, к стене. Гертруда нашарила рукоять меча, сжала и скатилась вниз.

Девушка лежала ничком, хорошо видны были только раскинутые ноги в грубых башмаках. Гертруда наклонилась, прислушалась: дыхания не улавливалось. Прицепив меч к поясу, выволокла тело за ноги в полосу лунного света. Перевернула. Блеснули белки глаз и зубы. Ничего не понимая, отказываясь думать, Гертруда подняла девушку на руки и вышла из сарая. Дождь кончился, и все вокруг сияло в лунном свете: и лужи, и мокрые листья, и деревянная стена. Река с шумом бежала у дальнего края ущелья, невидимая в густой тени.

Пошатываясь и оступаясь, Гертруда дотащила тело до крыльца. Положила головой на ступеньки, выбрав место посуше, заколотила в дверь. Сказала хозяйке, высунувшейся к ней с фонарем в руке:

– Что же у вас здесь происходит?

Хозяйка наклонилась, разглядывая тело, но тут же отпрянула в сени и захлопнула за собой дверь. Довольно долго Гертруда ждала, привалившись к столбику крыльца. Холодный ветерок забирался под плащ. Она уже начала замерзать, но вот дверь распахнулась, стукнувшись о стену, и вышли двое мужчин. Подхватили тело – один под локти, другой под колени – и потащили в дом. После этого снова показалась хозяйка. Покачала фонарем, кивнула:

– Заходите.

Гертруда пошла за ней через сени, потом по скрипучей деревянной лестнице наверх.

– Комната, приготовленная для вас, так и осталась незанятой, – хозяйка поставила фонарь на столе в небольшой горнице. – Располагайтесь. Утром отправитесь домой.

– Домой? Я – домой? А как же расследование? А если это я ее убила?

– Не говорите глупости. И потом: почему вы думаете, что Гризельда мертва?

Гертруда вошла в горницу. Осмотрелась: неожиданно чисто, и ничем не пахнет. Уселась на узкую койку, посмотрела на хозяйку с досадой.

– Не держите меня за девочку, я могу отличить мертвое тело от живого. Гризельда, значит? Расскажите, что случилось с Гризельдой.

– Странная вы… Почему вы думаете, что я знаю больше вашего о том, что с ней случилось?

– Потому что меня не держат за руки. Не вяжут. Ни в чем не обвиняют. И даже ни о чем не спрашивают. Достаточно причин? Говорите, что случилось с девушкой!

– Нет, такой нахалки… – хозяйка даже задохнулась от негодования, заколыхалась всем своим большим телом. – Вас ни в чем не обвиняют? Так радуйтесь. Что заставляет лезть не в свое дело?

— Я могла ее спасти. Если бы меньше таращилась. Если бы сразу поняла, что происходит. – Она помолчала, рассматривая свои руки, лежащие на коленях. Потом подняла голову и спокойно, ласково заглянула в суровое лицо трактирной хозяйки:

– Это был инкуб, верно?

– Доброй ночи, – сказала хозяйка. – Вашу одежду принесут. Денег я с вас не возьму. Уходите, как проснетесь. И не влезайте в чужие беды, дитя.

Покачала прической, вышла, оставив фонарь. Гертруда слышала, как она осторожно, грузно спускается по лестнице. Потом снизу долетели обрывки разговора. Двое яростно шептались, приглушив злые голоса до хрипа. О чем шел спор, Гертруда не поняла, пару раз только ей удалось разобрать имя Гризельды. Когда все затихло, погасила свет и легла спать.

На рассвете в дверь поскреблись. Гертруда думала, что принесли одежду, но вошел немолодой мужчина. Одетый как приличный бюргер, невысокий, гладенький, румяный, он диковато смотрелся в горной гостинице, ранним утром, в комнате молодой девушки. Понимая это, отчаянно покраснел и замялся на пороге.

– Простите, госпожа. Я караулил вас всю ночь: думал, вдруг уйдете?

– Я не уйду, – сказала Гертруда. – Даже не собиралась. Если вы не против, я буду причесываться, а вы расскажете, зачем пришли.

Указав гостю на лавку, присела к столику с зеркальцем и стала драть гребнем соломенные пряди. Бюргер, сильно смущенный, некоторое время не мог совладать с голосом.

– Вы ведь Гертруда фон Таубер? – наконец выдавил он из себя.

– Конечно.

– Герхард Штрок. У меня дом в Хиршвальде, но я подолгу проживаю здесь, в горах. Особенно летом. Я наслышан о вас, госпожа. Это ведь вы в прошлом году убили в окрестностях Юнгфру двоих великанов?

– Я. Мне тогда повезло. Понимаете, именно потому, что великанов было двое, их и удалось уничтожить.

– О вас здесь легенды рассказывают. Хозяева говорят: не может быть, чтобы это были вы. А я говорю…

– Это я. Не бойтесь.

Он снова замялся.

– Хозяйка постоялого двора сказала, вы упомянули инкуба. Вот я и решил… Понимаете… Я жених Зельды. Ради нее я здесь… Сюда… Уже третий год… – он окончательно смутился и умолк.

– Третий год, – повторила Гертруда.

– Понимаете, она такая юная, нежная. Я… долго не решался, хотя формально она дала согласие.

– Да, – сказала Гертруда. – Понимаю, откуда инкуб.

Ее гость пожевал губами. Хотел обидеться, потом решил сделать вид, что не понял реплики.

– Вы многое знаете об этих тварях, госпожа? Расскажите. А я расскажу, что знаю сам.

– Да я ничего о них не знаю. Не сталкивалась. Слышала о двух вещах. Одну вам скажу: нужно искать неподалеку. Человека. И он ничем не будет отличаться от остальных. В этом и трудность. Колдуны обычно выдают себя за обычных людей. Ни тебе третьего глаза, ни уха на макушке. Мы можем месяцы потратить, выискивая его среди деревенских.

– Обычно, наверное, так и есть, госпожа. Не хотелось бы вам возражать… Понимаете, я вовсе не желаю перечить или подвергать сомнению ваш авторитет…
Но этот человек... Он совсем не прячется. Он – что-то вроде местного божества.

– Какая гадость, – отозвалась Гертруда.

– Он доказал, что очень многое может. Не сердитесь на местных: многие погибли, прежде чем люди смирились с его существованием. И не только девушки. Я покажу вам, где он живет. Только потому, что я не местный. На них лучше не рассчитывать.

Девушка внимательно поглядела на гостя. Сказала мягко:

– Простите, пожалуйста. Я слушала вас плохо и не принимала всерьез. Расскажите подробно все, что хотели.

Человечек крякнул. Погладил себя по суконным коленям. Смешно дернул головой.

– Госпожа Гертруда фон Таубер! – начал он торжественно. – Мне необходима ваша помощь против богомерзкого колдуна, который держит в страхе всю округу. Этой ночью упомянутый колдун убил мою невесту... Можно, я не буду рассказывать подробно? Я думал, что Гризельде-то ничего не грозит. Он брался в основном за вдовушек…

– Не мучайтесь. Герхард?

– Герхард Штрок. Давайте я правда сначала… Он умеет изменять погоду. Устраивать обвалы. Говорит с мертвыми. Проникает в чужие сны. То есть я хочу сказать – так рассказывают. Человека этого зовут Мартин. Никто из старожилов не смог мне сказать, когда он здесь поселился. Всегда здесь жил. Он тихий, неприметный, ни на что не претендует, никого не притесняет.

– Но люди умирают – иногда?

– Людям свойственно умирать, госпожа. Не поручусь, что все смерти, которые связывают с Мартином, действительно случились по его вине. Правда, он никогда не отказывался ни от одного обвинения. Мне рассказывали, что отец нашего герцога присылал за Мартином людей. Так вот колдун не поехал к герцогу. Зато герцог вскоре приехал к колдуну. Они поговорили, и с тех пор к властям местные жители не обращались.

– Колдун настолько стар?

– Никто не помнит, когда он здесь поселился. И никто не считает, что за это время он постарел хотя бы на год.

– Спасибо, Герхард. Я не стану спрашивать, почему у нас о нем ничего не знают. Живет он скромно? Покажи мне его дом.

– Я хочу, чтобы он умер, госпожа.

– Он умрет. Мне нравится это ущелье. Я хочу бродить здесь без опаски.

Гертруда дождалась служанку с одеждой, позавтракала и покинула постоялый двор, ни с кем не попрощавшись. Герхард довел ее до небольшого аккуратного домика за белым каменным забором высотой по пояс мужчине. По дороге жаловался на жизнь, инкуба и невесту. Разумная и работящая Гризельда с этой весны изменилась. Все валилось у нее из рук, на вопросы отвечала невпопад, часто молчала, улыбалась чему-то своему, тайному. Иногда надолго застывала без движения. Жениха стесняться перестала, к пожатиям руки и поцелуям в щечку относилась равнодушно, без прежнего трепета. Хозяйка посмотрела-посмотрела да и предложила за ней проследить. Ну и… вот… Уже две недели все всё знали. А сделать ничего не могли. Да и что тут сделаешь?

– Действительно, что? – эхом откликнулась Гертруда. – Она видела, как спутник вжимает голову в плечи, старается не смотреть в сторону страшного дома. – Вы… идите, Герхард. Вы лучше уезжайте домой. В Хиршвальд. Обещаю, колдун будет мертв.

– Я останусь на похороны, – сказал он с вызовом.

– Ваше дело. Прощайте.

Она сразу потеряла интерес к жалкой фигурке, как-то боком соскользнувшей с дороги на окольную тропку. Дом ее тоже не заинтересовал. Любопытным показалось лишь то, что рядом никто не жил: за забором во все стороны тянулись некошеные луга. Только пройдя пару миль, встретила людей. Они объяснили, как добраться до Обервейде.

Через несколько дней Гертруда привела к домику за белым забором тридцать человек. Среди них не нашлось бы ни одного пострадавшего от козней Мартина. Это были жители отдаленных деревень, куда слухи о колдуне едва достигали: потягивали холодком по сердцам, замутняли сны, заставляли детей тревожиться с приходом темноты. Никто из пришедших не имел при себе оружия – только косы и вилы. Все они обсели забор, а Гертруда прошла через незакрытую калитку по каменистому двору до крыльца, толкнула дверь – и очутилась в логове колдуна. Он сидел за столом в чистой светелке, просвеченной солнцем, писал письмо. Поднял на гостью ясные глаза. Она увидела невысокого, даже тщедушного молодого человека, безбородого, светловолосого.

– К чему этот маскарад, золотко? – спросил он. – Кольчуга. Меч? Реликвии ваших предков?

– Мартин? – она отцепила меч в ножнах от пояса и грохнула на стол, опрокинув чернильницу. – Здравствуйте, Мартин.

Теперь, когда колдун заговорил, у Гертруды пропали последние сомнения. Скрипучий безразличный голос так не подходил умному молодому лицу, язвительная заинтересованность фраз так не вязалась с глубоким равнодушием, сквозившим во взгляде, что она больше не боялась ошибиться и уничтожить невиновного.

– Вы умрете от этого меча, – сказала она. – А потом – еще раз, от огня. А потом от лопаты.

– О как, – он моргнул. – А от чего умрешь ты, золотце?

– Не вам об этом беспокоиться. Узнаете меня? Из-за меня вы убили Гризельду.

– Из-за тебя? Так это ты шарилась там, в сарае? Да, я перетрусил: думал, жених девки устроил засаду. Мне бы это не повредило, но… Значит, из-за тебя.

– Если бы не я, ты бы ее просто выпил, да?

– Золотце, ты, оказывается, ничего не знаешь об инкубах? – Он сменил тон. Голос сделался ворчливым, как у древнего старика. – Иди вон, мне тебя не надо. Скажи им, чтобы прислали кого-нибудь другого, – и добавил сдавленным шепотом: – Меня вообще там не было.

Стол полетел в стену, ножны со звоном ударились об пол, а Гертруда склонилась над колдуном с обнаженным мечом в руках. Он так и остался сидеть на лавке и даже подпер рукой щеку, пригорюнившись.

– Приходят чокнутые бабы, разносят дом, – причитал он, щурясь в пылающие гневом глаза. Лицо чокнутой бабы было ближе, чем ее меч, и выглядело значительно более грозным.

– Встать, – сказала она спокойно и негромко. К ее немалому удивлению он встал, все еще держась за щеку. Опомнившись, потер щеку и руку опустил. – Сейчас ты выйдешь из дома. Там я тебя убью. Убью, потому что хочу. И потому что смогу.

Мартин обошел ее и нога за ногу направился к выходу. Оперся руками о дверные косяки, выглянул во двор. Оглядел спутников Гертруды. Повернул к ней голову, пожаловался:

– Ну, зачем они нам? Столько лишних глаз… Вся эта суета… Тебя ведь Гольда прислала, да?

– Меня прислала Гризельда, – что-то не то она сказала и не так и сама это поняла, когда он, оскалившись, рванулся к ней от порога… и оказался без головы: Гертруда отмахнулась мечом. Некоторое время она смотрела на лежащий ничком обрубок, отмечая почему-то чуть ли не с жалостью, что лопатки, обозначившиеся под тонкой рубашкой, на редкость тонки и остры. Все закончилось как-то слишком быстро, она готовилась не к этому. В то же время ничего еще, конечно, не закончилось.

Гертруда переступила через тело, скорчила гримаску оскаленной растрепанной голове и вышла на крыльцо.

– Все, – сказала она сопровождающим. – Можно вытаскивать.

Под крышей сарая обнаружилась поленница. Ее раскатали и устроили костер. Тело колдуна положили сверху, встали в круг, держа наготове вилы и лопаты. Когда кожа на трупе вздулась пузырями и начала лопаться, из дыр полезли мелкие грызуны и ящерицы. Скользкими тусклыми шнурами выползли змеи и ринулись прочь от костра, двигаясь проворнее и целеустремленнее обычных рептилий. Тварей насаживали на вилы, перебивали лопатами хребты. Гертруда вытребовала себе лопату, чтобы не поганить меч, и работала в ритме «Ветерка». Никто не мог бы сказать, сколько это продолжалось. Напряжение было диким: ни одного из выползков нельзя было упустить. «Под конец мы уже ничего не соображали, – призналась Гертруда. – Может, кто и проскочил».

Костер стал догорать. Пламя осело, и все увидели, что от тела остались только отдельные кости.

– Заройте, – Гертруда почувствовала вдруг непривычную слабость. Наклонилась над костром, вытащила пылающую еще с одного конца головешку и, злясь на дрожащие коленки, направилась к домику. Одно из окошек было раскрыто. Она встала на цыпочки, ткнула пылающим концом в занавеску и, когда материя занялась, кинула свой недофакел внутрь, не заботясь, куда он там упадет.

Тихо вышла за калитку. Ее никто не останавливал, хотя, должно быть, смотрели вслед. Пошла лугами, путаясь в цветах, подальше, как можно дальше. Оттерла, насколько получилось, кровь с лезвия. Очень хотелось пить. Надо было спуститься в ущелье, к реке, но сил не оставалось совсем. Гертруда легла в траву. Подумала со смешком, что если какой-нибудь змейке удалось удрать из костра, ведь подползет же… На губах запеклась корка. Небо над головой казалось раскаленным. Нет, нужно обязательно подняться. Она сейчас встанет. Просто невозможно долго терпеть, когда солнце так бьет в глаза… Гертруда уснула раньше, чем зажмурилась.

Проснулась с ощущением счастья. Поняла, что счастье – это прохладный ветерок, остужающий лицо. Спустилась в ущелье и со вздохом легла в реку – прямо в одежде, лицом вниз. Вцепившись руками в камни, с наслаждением чувствовала, как потоки воды толкают и холодят тело.

***

На этом история с мертвым телом в горах может считаться законченной. Гертруда изложила ее коротко и небрежно. И добавила:

– Самое забавное, что, когда я сегодня входила к себе, за порогом обнаружила осыпавшиеся еловые ветки. Знак неприятный, но я и внимания не обратила бы, если бы не нашла на туалетном столике вот это.

Она протянула баронессе смятый клочок бумаги. Та осторожно взяла его, расправила, страдальчески подняв брови, прочла вслух:

– «В этом дому не живать никому». Какие-то кривые вирши…

– Да не важно, что срифмовано криво. Важно, что это последние слова заговора на смерть рода. – Гертруда вздохнула, потом зевнула во весь рот. — В общем, есть о чем подумать. А пока давайте-ка спать – день был длинный…

— Постой! — сказала Агата. — Как — спать? Ты говоришь, кто-то желает нам всем зла, и этот кто-то сейчас здесь?

— Похоже на то. А может быть, это просто чья-то шутка. Я это рассказала для того, чтобы вы не удивлялись, если вдруг будет происходить что-то не то. И, наверное, нужно позвать священника. Хочу с ним поговорить. — Она обернулась к Отто: — Что скажешь, отец? И не смотри так грозно: гнев тебя старит.

— А что мне говорить? — медленно начал Отто. — Я, получается, кругом виноват. Нельзя позволять шальной девице без малейшего чувства ответственности бродить по свету, цеплять неприятности и тащить их в родовое гнездо. Ты убила человека? Вот так вот взяла и убила? Собрала местный сброд с вилами, пошла и снесла голову доверенному лицу герцога?

— Да, — сказала Гертруда. — А что мне было делать? Гризельда была добра ко мне, я не могла оставить ее убийцу ненаказанным.

— А с чего ты взяла, что именно вот этот — ее убийца? Со слов какого-то бюргера?

Гертруда поморщилась:

— Папа, не нужно кипеть. Много народу подтвердило, что Мартин колдун. Колдунам место в могиле. Ещё раз повторю: мне понравилось то ущелье. Я не стану терпеть там никого, кто был бы для меня по-настоящему опасен. Мартин меня испугал.

— Если ты будешь убивать всех, кто тебя напугает...

— Я немногих боюсь.

— Помолчи. Если ты будешь убивать всех, кто тебе неприятен, ты скоро окажешься в крепости, а нам всем придется отмываться от позора. К тому же, насколько я понял, колдуна ты упустила, и он собирается мстить.

— Да не знаю я! Может быть, это не он.

— А кто такой инкуб? — спросила Агата. Отто сердито взглянул на нее и дернул уголком рта. Гертруда улыбнулась:

— Тебе ещё рано знать. Детям они не страшны.

— А кто такие друды?

— Птицы такие. Синие. Живут в лесах, очень далеко. Сюда не прилетят. Пап! Если уж хочешь меня честить, отправь Агату спать. Да и бесполезно это: оба останемся при своем, как всегда.

— Я не усну, — сказала Агата. — Мне страшно.

Баронесса вздохнула, поднялась с кресла, шелестя юбками:

— Агата, пойдем, правда, спать. Ни к чему тебе слушать страшные сказки — Эрменгарда говорит, что ты и так плохо спишь.

— Но мама...

— Идем. Гертруда рассказывает сказки. Не знаю, что это ей взбрело в голову пугать нас всех на ночь глядя. Ничего такого не было. Идем, я попрошу Кунигунду, чтобы она переночевала в твоей комнате. Отто, Гертруда, вам тоже пора бы спать. Ненавижу ваши споры.

Баронесса подхватила младшую дочь под руку и вывела из комнаты. Гертруда проводила их взглядом, снова зевнула и демонстративно потянулась. Отто понимал, что сделать ничего не может. Запереть дочь? Удерет и не будет показываться еще несколько месяцев. Все, что он сейчас мог сделать, — отправить людей в помянутое ущелье. Пусть разузнают, что говорят об убийстве колдуна. В том, что дочь рассказала правду, он не сомневался. Гертруда не отличалась развитым воображением и никогда не врала, даже если ее об этом просили. Что ж, хотя бы речь он должен сказать. В воспитательных целях. Пусть его опять проигнорируют — по крайней мере отцовский долг он выполнит. Он уже наполнил грудь воздухом, уже привстал — как вдруг Эрменгарда уронила серебряную вазочку. Густые молочные капли брызнули во все стороны — на кресла, на ковер, на камзол барона. Девушка вскочила, изображая смущение:

— Ой, папа! Прости, я заснула. — Она подобрала креманку, сунула в нее нос. — Ну вот, мороженое мое пропало. Ой, папа, на что ты сердишься? Не утомляй Трудхен: ей завтра ещё очаровывать принца. Подумаешь, какие-то разборки в горах.

Гертруда от души рассмеялась:

— Эрменгарда — чудо, правда, папа? Я иду спать. Все претензии принимаю в письменном виде, печать можно не прилагать. Я поступила... легкомысленно, не думая о вас. Я действительно очень скверная дочь и скверная сестра. Что случилось — то случилось, а я никогда не стану сожалеть о том, что сделала.

Отто сел обратно. Промокнул платком затылок и шею.

— Что ж, я дождусь, что скажут с места событий. Тебе надо бы поговорить со священником: завтра устроим. На сегодня тогда все... Дочь. Ты действительно поступила легкомысленно.