На скрижали моего сердца

               
                Аннушка, Аннушка, вот уже настала,
                Аннушка, Аннушка, новая весна.
                Аннушка, Аннушка, если бы ты знала,
                Аннушка, Аннушка, как ты мне нужна.
                И. Резник

                1

   Правы люди, говоря, стоит выйти за порог дома, и окажешься бог весть где.
   Город Истринск1, что на севере Подмосковья, я и не чаял посетить этой осенью. Произошло это так. Любая история, интересная и скучная имеет предысторию. Так и моя спокойная река жизни в одночасье взбурлила, воды вспенились, и понеслась птица-лодка…
   Половину мая и лето ломал голову, где провести законный отпуск. Заграница не прельщала; хотелось окунуться с головой в быт и жизнь  незнакомого русского городка, обязательно со старенькой, требующей ремонта церквушкой, колокола которой медной грустью звонят по воскресеньям, на центральной площади и сохранившимися кирпичными красными купеческими домами, который находится вдали от проезжих дорог, где тебя поймут, и ты услышишь речь родную.
   Вот так, в тоске и скуке текли дни.
   Будни скрашивались серой краской работы; по вечерам развлекался посещением личной странички на социальном сайте «Собеседник», читал письма, отвечал корреспондентам, не ставил «лайки» под фотографиями с сомнительной тематикой.
   Так было и в тот день, перевернувший всё в моей  жизни.
   Потягивая пиво из бутылки, лениво читал новостную ленту; удалил навязчивых незнакомцев, истово стремящихся завязать со мной виртуальную дружбу; не раз хвалил интернет, ведь на бескрайних просторах виртуального мира нашёл бывших одноклассников и сослуживцев по срочной службе.
   Тоска не отпускала. Вечер предсказуемо предполагал быть томным и тёмным. С грозой. За окном сгущались тучи, и ветер гнул к земле кроны деревьев.
   Всю интересующую информацию прочитал быстро и, подавляя зевоту, случайно набрал в поисковике имя друга (чем чёрт не шутит!), давным-давно уехавшего из Якутска – Костас Цымбалюс. Вообще-то он Костя Цымбал. Родом из Донецка. Этот лингвистический прикол объяснял бездоказательно тем, что его мама какая-то там, в бесконечной цепочке наследственности прибалтийская графиня. Поэтому он, Костя, может писать своё имя и на иной лад. Мать оставила отца и Костю, когда ему исполнилось пять лет, и
______________________________
1 автор умышленно переименовал некоторые топонимы Подмосковья.
 вернулась на свою родину, славящуюся консервами из шпрот.
   Втуне понимал, затея с поиском друга пустое дело, но очень уж хотелось, чтобы он был зарегистрирован именно на этом сайте.
   Попялился немного на экран и пошёл на кухню, немного взбодриться. Сварил крепкий кофе. Вылил остатки «Амаретто» в рюмку. Попеременно делая глоток ликёра, запивал густым обжигающим напитком. И смотрел в окно. Занятие это весьма интересное. Живу на седьмом этаже, поэтому находящееся внизу кажется рассматриваемым с высоты птичьего полёта. А внизу текла своя жизнь города. Проносились по улице автомобили, куда-то спешили пешеходы. Незаметно из реальности ушёл в мир ностальгических медитаций. Звонок из спальни сообщил, что пришло сообщение на почту. Первое что пришло на ум: «от Кости». Другие варианты отмёл.

                2

   «Сивуха ты чо ли типа». Костя умел иногда быть до неприличия безграмотным. (Сивуха – моя фамилия, не кличка, как некоторые думают. Зовут меня Аркадий.) «Я», - отвечаю лаконично.
   На этом наше общение в ту ночь закончилось.
   «Сивуха ты де типа как», - отозвался на следующий день Костя. «Дома», - краткость так и выходила на первое место общения. «?» - знак вопроса, пришедший в ответ был более чем лаконичен.
   В новом письме вопросительный знак многократно повторился. Я решил немного приоткрыться. «Там, откуда ты уехал», - сообщил ему. Не видя лица друга, трудно понять, что он ощутил, но безграмотность в новом послании раскрывала новые грани. «Средя снихов средя балот». «Ну, как-то так». «Ты Сивуха в натуре Аркаша льотчик Маресьеф». «Замерзаю посреди тайги?» «Неа инвалит на фсю голову». «Почему?» «Тока дурак морозит яйца до звона». «Считай, что я он и есть».
   Третий день затянувшихся переговоров с письма начал я.
   «Костя…» «Костас!» «Ты ещё заставь называть тебя графом балтийским». «Костас». «Хорошо. Костас, я тут собрался в отпуск осенью. Не приютишь ли замёрзшего северянина отогреться под осенним подмосковным солнцепёком. Если твоя половина будет не против. Прежде она меня не очень жаловала». «Сивуха дорогой ты мой чукча приезжай канечна же половина не против она третий год живёт с новым трахалем в латиноамериканской Архрентине сообщи дату прилёта и порт».

                3

   Помните, у нашего любимого барда есть строки «в Шереметьево числа третьего».
   Не смотря на расстояние лет между 1992 и 2014 годами, друга узнал. Ярко-рыжий костёр волос на голове, время не смогло потушить сединой.
   Костя стоял возле зоны выхода прибывших пассажиров в светло-сером костюме, тёмно-зелёный галстук тонко вибрировал на фоне малиновой рубашки. Заметная без бинокля двухдневная щетина скрадывала шрам на подбородке (его не помнил).
   Без слов обнялись. Похлопали друг друга по спине. У него, как и у меня, спазм свёл горло – обходились жестами. Он движением руки указал на выход, взяв мою сумку.
   Из репродуктора послышался женский голос, сообщавший что «прибывшего Сивуху Аркадия Станиславовича рейсом номер … из Якутска ожидают возле стойки информации номер пять».
  Посмотрел на Костю. Он пожал плечами.
   - Подстраховался. – Сказал Костя и ткнул легонько кулаком в грудь.- Как же я рад тебя видеть!
   Я ему ответил тем же.
   - Взаимно, Костя!
   - Костас, - поправил он.
   - Костас, - согласился я.
   Таксист выруливал со стоянки, когда Костя прервал минутное молчание:
   - Слышь, Аркаша, смотрю на тебя, и поверить не могу, как будто не было этой пропасти лет…
   - В наших жизнях, - за него закончил я.

                4

   - Это твоя рекреация, - заявил Костя, проведя меня в комнату, открыв украшенную резьбой по дереву дверь; гармонично пропели петли, смазанные маслом.
   - Что? – в моём возгласе прослушивалось неподдельное удивление.
   Костя на мгновение смутился.
   - Место для отдыха, - пояснил он, показал на диван, в шкафу указал на постельное бельё, пахнущее лавандой и мелиссой.
   Положив в угол сумки, расспросил Костю, колись, мол, дружище, какая такая дама руководит твоим холостяцким хозяйством, али сердце одинокое нашло приют. Он отмахнулся, какой к чёрту приют, променять радостное одиночество не соглашусь на счастливое проживание с кем-то. Порядок поддерживать нанял женщину, плачу хорошо. Согласившись с объяснением, поинтересовался, почему его благоверная, державшая всегда нос по аромату денег, слиняла от него. (Костя – прекрасный художник, хорошо владеет резьбой по дереву, в Якутске имел постоянный доход в рублях и валюте, который алчная супруга, вдобавок к этому ревнивая и недалёкая, тратила без счёта.)
   Костя вкратце поведал.
   - Благоприятный случай, ети его! – рассмеялся друг, - были в Москве на художественной выставке одного художника. Как мастер кисти, он так себе, на первом курсе Якутского художественного училища студенты лучше пишут. Приглашено народу уймища. Пока ходил, глазел на бездарную мазню автора, моя благоверная познакомилась с ним. Нахожу её в компании этого перца; она вся благоухает, роза блин персидская, ловит каждое его слово, смеётся тупым шуткам и, поверишь ли, пожирает это чучело своими глядскими глазёнками. Тогда я и понял, ждать осталось недолго. Неделю спустя ушла со своими пожитками, квартира осталась мне. Купил за честно заработанные грошики. Сейчас эти голубки по миру разъезжают, то Нью-Йорк, то Рио-де-Жанейро, иногда в Москву заскакивают; в экспозиции новые картинки. Прислала через адвоката мужа дорогущую гербовую бумаженцию с подписями авторитетных заграничных мужей от юриспруденции, что не имеет ко мне претензий, - указал на стену, увешанную картинами, гравюрами и офортами на отдельный экспонат в золочёной рамке. – Вот, посмотри. Подписи, печати. Всё как надо!
   Квартира друга располагалась в доме, которые по серийности постройки называют «хрущёвками». Небольшая прихожая, из неё две двери ведут в ванну и санузел, дальше направо кухня, смотря на её размеры, так и срывалось с языка сравнение, что не иначе как для хоббитов она не предназначена; прямо моя рекреация; налево резная дверь ведёт в зал, из него зеркальная двустворчатая дверь в спальню. «Ничего лишнего, - просто сказал он, показывая апартаменты, - спальня, она же и творческая мастерская, кровать, шкаф, мольберт, кисти, краски».
   Зал обставлен более комфортно. Диван покрыт шерстяным покрывалом, овальный стол, стулья, ковёр на полу, телевизор, проигрыватель дисков.
   - Ну, - потёр азартно руки Костя, – сейчас займёмся обедом. Что-то я проголодался, - громко сглотнув слюну, сказал он. – Помоги, Аркаша.
   Стол выдвинули на середину зала, прямо под шёлковый абажур с золотой бахромой. Костя принёс из спальни шотландскую скатерть. По углам поставил два канделябра со свечами, мол, так создаётся полезная аура для приятного разговора во время еды.
   После всех манипуляций, поинтересовался у меня, как мне всё это; я ответил, что впечатлён до обморока; друг рассмеялся и повторил, как же он соскучился, обняв крепко за плечи.
   Объятия прервал дверной звонок.
   Костя немного изменился в лице. Замешательство и что-то близкое к этому отобразилось на нём. Пообещав всё объяснить позже, пошёл открывать дверь.
   Послышался звук ключа в замке. Затем скрип двери. Послышался сбивчивый шёпот Кости и спокойный, рассудительный женский голос, вслед за которым послышался короткий звук поцелуя.
   Первым в зал вошёл Костя, за ним среднего роста женщина приятной наружности, в однотонном бежевом платье, вокруг шеи нитка жемчуга, волнистые волосы сзади схвачены лентой в цвет платью.
   - Познакомься, Аркадий, это Нина, моя знакомая.
   Я наклонил голову.
   - Аркадий, – взял в руку её тонкую ладонь и поцеловал. – Очень рад!
   Нина улыбнулась, быстро скользнула изучающим женским взглядом по мне с головы до ног, составила предварительное мнение, и бархатным голосом произнесла:
   - Нина.
   Потом она поблагодарила нас за выставленный и накрытый стол. Ушла на кухню и вернулась с посудой. Быстро расставила тарелки, разложила мельхиоровые приборы, выставила стройными шеренгами рюмки, фужеры и стаканы. Следом на столе появились салатники с салатами, селёдочницы с пластиками сельди и солёной сёмги с зелёным лучком, укропом и лимонными дольками. На середину стола Нина поставила фарфоровую этажерку, на которой снизу вверх лежали тонко нарезанные пластики колбасы, говяжий язык, копчёности, домашние овощные соления, на маленьком верхнем блюдце алели дольки очищенного маринованного чеснока и тёмно-зелёные ростки черемши.
   В конце поставила покрытый мелким бисером благородных слёз графин с водкой.
   - Ну, мальчики, - заявила Нина, закончив приготовления, - за сим вас покидаю. Смотрите тут, без баловства. Костя, - она повернулась к нему, - ты как хозяин…
   - Да помню, Ниночка!
   - Ты как хозяин не забывай о госте, - на этих словах она сделала жест рукой в мою сторону. – Покончите с закусками, переходите к остальному. Кое-что в холодильнике, кое-что на печи в кастрюльках.
   Нина, удивительная и прекрасная женщина, ушла. Сухо щёлкнул английский замок.
   Минуту длилось неопределённое молчание.
   - Это соседка, - сказал, наконец, Костя, - следит за хозяйством. Хорошая женщина.
   - Я заметил, - сказал я.
   - Просто попросил приготовить, - слова друга звучали как оправдание, - сказал, приезжает друг с севера. Она согласилась. Работает в ресторане поваром. Не подумай ничего такого, - он смутился. – Между нами ничего такого нет.
   - Ну, конечно, если бы не «почти», не ласковое Ниночка, но уверен, ты оговорился.    
   Гипотеза была принята как рабочая версия.
   С первым графином водки и закусками на столе мы расправились быстро. Костя быстро наполнил графин, объяснил, что любой напиток, налитый из него, пьётся мягче и вкуснее. Снесли на кухню пустые тарелки. Просьбу помощи отклонил, сказал, справится сам с последующей сервировкой, но уже из кухни крикнул, стараясь перекричать магнитофон, чтобы я ему кое в чём пособил.
   Я вошёл на кухню и остолбенел.
   Друг держал в руках список, в котором подробно описана процедура подачи блюд после первого захода.
   Меня удивила не сложность блюд, а простота подачи. Первой по списку шла фаршированная креветками щука, соус из хрена с белыми грибами (в холодильнике, значилось в списке), отварные свиные ножки в чесночной обливке. Далее значились гусиные шейки фаршированные гречневой кашей и печенью со свиными шкварками, помидоры черри, начинённые тёртым сыром с яйцом и майонезом, лодочки из свежих огурцов с фаршем из ветчинного мусса с ананасами, шашлык из сёмги с шампиньонами, паровые зразы из индейки с сыром, кальмары, фаршированные мидиями с соусом. Заключительное блюдо праздничного обеда – бефстроганов с брусникой и картофельным пюре с зеленью.
   Если я и сомневался, что мы вдвоём сможем это съестное изобилие осилить, то сомнения развеялись через пару часов. На тот момент одни пустые тарелки, салатники и вазочки сиротливо украшали стол.
   - А сейчас, кода всего этого кулинарного застолья, - заплетающимся языком произнёс Костя, удалился за стеклянную дверь и вернулся с трёхлитровой банкой, внутри которой плескалась золотисто-коричневая масляная жидкость. – Кедровая настойка. Нина приготовила.
   О том, что между Костей и Ниной ничего почти нет, я повторно убедился окончательно.
   Выпили настойки. Я поблагодарил хозяина, сделал комплимент повару, Костя растёкся в улыбке.
   Посудомоечная машина старалась вовсю, моя тарелки и рюмки.
   Мы пили, тем временем кофе, постепенно трезвея.
   - Время детское, - вскользь заметил Костя. – Предлагаю освежиться пивком.
   Настенные часы показывали всего половину шестого вечера. Мне же показалось, прошла за вкусной едой и разговорами целая вечность.
   - Ничего не имею против, - бодро произнёс я.
   Пива дома Костя не держал. Пенистый напиток и в Якутске пил только с похмелья.
   Мы направились в ресторан. «К Ниночке», - отметил я про себя.
   Нина встретила нас с суровым взглядом.
   Костя стушевался, сник и сказал тихо:
   - Ниночка, мы выпьем по паре бокалов. Можно ведь?
   (Тут я полностью убедился, что их роман известен только им, остальной посёлок живёт своей жизнью.)
   Черты лица Нины смягчились, она улыбнулась, на щеках появились симпатичные ямочки, вспыхнул робкий румянец. Провела к столику в углу, с двух сторон выходили на улицу окна, обзор скрывал искусственное лиственное деревце.
   - Обещал прибыть шеф с друзьями.

                5

   В прежней жизни в суровом заснеженном Якутске увлечения бильярдом за Костей не наблюдал, но когда он через пару часов выдал, а не съездить ли нам в «Берёзовую рощу», покатать шары, поговорить с приятными людьми, я понял, у друга появились новые увлечения в новой столичной жизни. Хотя Якутск тоже столица, только северная.
   Рассчитались с барменом, попросили передать Нине, что уходим отдыхать. Сами же на такси поехали в Истринск. Костя попросил водителя сделать круг, хочу, мол, дать другу представление о городе. «Районная администрация, - успевал друг показывать на объекты и говорить. – Милиция, рынок, площадь Урицкого, ниже вокзал. Нам дальше, в сторону больницы».
   На площади свернули и плохо освещенной улице поехали к пункту назначения, миновав многоэтажки и район частного сектора.
   В густом лесном массиве, среди высоченных сосен и елей сверкал неоновыми огнями развлекательный комплекс с гостиницей «Берёзовая роща».
   Я высказался вслух, что есть в этом что-то аномально-невосприимчивое, средь елей берёзовая роща.
   Водитель и друг рассмеялись моим словам; аномальное не анальное, сострил Костя, рассчитался с водителем и мы вышли из машины. Я несколько раз подпрыгнул, разминая затёкшие ноги.
   Как оказалось, Костю и здесь преотличнейше знали.
   Стоявший при входе швейцар в бардовой ливрее, увидев нас, снял фуражку, поклонился и произнёс:
   - Здравствуйте, господин граф! Давненько-с вас не было-с. Очень рад. Как поживаете-с, Костас Андреевич?
   В голосе мужчины не было ни капли подобострастия, только уважение.
   Костя первым протянул руку, как истинный граф, пожал руку швейцару.
   - Спасибо, Сан Саныч, прекрасно, - не чванясь, сказал Костя. – Как дела у Сонечки?
   Сан Саныч расплылся в улыбке.
   - Спасибо вам, Костас Андреевич, если бы не вы…
   Костя перебил.
   - Полноте, Сан Саныч! Моей заслуги здесь. Талант вашей дочери и только.
   Идя по залитому светом фойе, Костя объяснил, что у швейцара талантливая дочь, прекрасно пишет, чувствует кисть и цвет. Пристроил к одному мастеру, тот увидел работы и пообещал огранить самородок в бриллиант. Не спрашивай, почему это сделал. Просто мне однажды помогли и я должен помочь. И не одному, а большему количеству талантливых детей.
   Попадающиеся на пути охранники и отдыхающие приветствовали нас, к Косте же обращались «господин граф» и справлялись о делах.
   - Костя…
   - Костас…
   - Костас, - поправился я, - ты, чо, в самом деле, граф?
   Костя изогнул бровь и поджал губы.
   - Ну, это как себя подашь.
   Желающих сыграть партию с господином графом нашлось великое множество. Но не столько сыграть, сколько проиграть.
   Официанты с разносами, уставленными рюмками с крепкими напитками и закуской, то и дело сновали по залу между господином графом, гостями и кухней.
   Угощали Костю. Угощал он. Пил друг не пьянея (подозреваю, ему в рюмке приносили воду); меня временами слегка штормило, сказывался перелёт самолётом.   

                6

   - Ну, ты вчера и выдал! – завистливо произнёс Костя.
   Пытаясь кое-как собраться с расплескавшимися мыслями, только и смог промолвить хрипя:
   - Я?
   - Папа римский! – теперь нотки восхищения слышались в голосе друга. – Ты вчера в «Роще», если не помнишь, освежу события, попросил у музыканта баян. Его в наличие не оказалось. Ты пригрозил разогнать к чёртовой матери этот халтурящий джаз-банд, если тотчас не принесут желаемый инструмент.
   Из тумана в голове начало что-то всплывать. Обрывки фраз, фрагменты картинок.
   - Худрук вспомнил, что в подсобке хранится ещё с совдеповских времён тульская «Рапсодия», - продолжал освещать события друг. – Принесли. Ты сдул с него пыль. Посмотрел меха на целостность. Надел ремни. Прогнал пару гамм, протёр платком правую клавиатуру и бросил платок со сцены.
   - И… что дальше, - неуверенно произношу я, предчувствуя худшее.
   Костя усмехнулся.
   - Как ни странно, самое интересное. Ты, Аркаша, под неистовый вой публики представился суровым арктическим певцом и на бис только «Червону руту» исполнил пять раз. А сколько спел потом народных украинских песен!.. Хозяина специально вызвали, он наш земляк, из Горловки. Так вы после дуэтом… да что там говорить!.. Он нас сегодня вечером ждёт в гости.
   Я собрал на лице все мимические морщины.
   - Под баян… украинские песни…
   Мы сидели на кухне и лечились настойкой.
   - Что ещё было? Говори. Ну.
   - Подковы гну, - и перечислил: - «Турецкое рондо» Моцарта, «К Элоизе» Бетховена.
   Я поправил:
   - «К Элизе».
   - Разницы не вижу. Что ещё? «Прощание славянки», «На сопках Манчжурии», «Дунайские волны».
   - И всё?!
   - Нет, - сыронизировал Костя. – Ты спел «Якутяночку».
   - Какую!..
   - Такую, - иронии в голосе прибавилось. – В эти дальние края вновь и вновь приеду я, чтоб увидеть, как танцует якутяночка моя. – Пропел друг.
   - Не могёт быть, - ошарашено произношу и опрокидываю вторую рюмку настойки, трезвея и гоня прочь похмелье.
   - Могёт, - Костя тоже выпил вторую рюмку. – Ты… короче, все тёлки, что были в клубе, в ступор впали от твоего исполнения. А когда ты показал танец северного оленя…    
   - Танец чего?!
   - Кого… (Костя постучал указательным пальцем себя по лбу) северного оленя. После своего выступления ты решил дать мастер-класс. В итоге все посетители выстроились в длинную цепочку и исполняли танец. Ты же наяривал на баяне, рвал меха и пел вместе с залом: - В эти дальние края…

                7

   Архитектурно-безукоризненного здания из кирпичиков разрозненных воспоминаний построить не удалось. Когда и во сколько вернулись, домой не помнили.
   Завтракали в глубокой адреналиновой тоске. Её волны накатывали на безжизненный берег веселья, крошились на брызги воспоминаний и испарялись под знойными лучами солнца забвения.    
   В зале было прибрано. Нина бесшумно навела порядок в холостяцком логове.
   В холодильнике томились ожиданием бочковые огурчики и помидорчики, квашеная капустка с лучком и зеленью, глиняный кувшин с рассолом. Домашний квас, филе пангасиуса в кляре и антрекоты в пластиковых контейнерах.
   Приклеенный листочек с рекомендацией перед употреблением разогреть, проигнорировали. Съели всё подчистую в остывшем виде.
   После лечения настойкой Костя предложил воздержаться от алкоголя, сообщил, что вечером ожидается преинтереснейшее мероприятие.
   После обеда я сказал, что хочу съездить в Истринск.
Друг поддержал моё решение, сказал, чтобы развеялся, пошлялся по рынку. Сегодня суббота есть и продавцы и покупатели.
   Перед уходом взял слово, что вернусь к шести и напомнил о мероприятии с загадочным выражением лица.


                8

  С учётом остановок и длины маршрута до города добрался за сорок минут. В моём распоряжении было ровно два с четвертью часа.
   Во время следования стал невольным свидетелем одного разговора.
   Впереди меня сидели две пожилых женщины и что-то бойко обсуждали.
   - Не спорь, - упорствовала сидящая возле окна, - это мезальянс. Сравни её, красавицу, и его – чудовище!
   Сидящая у прохода вставила:
   - Зато всё будет как в сказке.
   - Нет! – отрезала сидящая возле окна, поправила седую прядь, выбившуюся из-под вязанной зелёной шапочки, - я буду утверждать, они не пара.
   - Дело в возрасте?
   - Нет!
   - Тогда в состоянии?
   - Ну, если считать, что он сидит у неё на шее…
   - Ему тяжело найти работу.
   - Не оправдывай лентяя и иждивенца.
   - Ты не справедлива.
   - Конечно, она сама пашет как вол, имеет доход с двух салонов красоты, доля в кафе, добавь три квартиры, сдаваемые в наймы и участок с коттеджем.
   - Сейчас, знаешь ли, - укорила сидящая у прохода, - не те времена. И твоё место на лестничной ступеньке между скучающим рантье и целенаправленно стремящимся к свободе…
   Сидящая возле окна перебила:
   - Пустое! Времена всегда одни и те же. Ему нужны её деньги. посмотри на него – вылитый альфонс!
   - У них любовь, - решительно возразила соседка.
   - Любовь, - закашлялась сидящая возле окна. – Кхе! На первом этапе она важна, чем сильнее привязанность, тем она слабее.
   - Всё равно у них любовь! – будто вынесла приговор, высказалась сидящая у прохода. – И плевать на различия!
   Вышли женщины, спор не прекращая на остановке «Новый Иерусалим».
   Вошли новые пассажиры.
   Автобус дёрнулся, заурчал двигатель, по салону прошлась дрожь.
Сквозь приоткрытое окно до меня донеслась фраза, оброненная той, что сидела возле окна, женщины стояли на месте:
   - Любовь или что-то там другое, но, помяни моё слово, быть беде…


                9

   Осенняя сентиментальность подмосковной природы навевала лёгкую грусть и тихую печаль.
   Река Истринка, давшая название городу, выделывая замысловатые кренделя, несла прозрачные воды, свивающиеся в струи и водовороты, в которых отражалось радостное настроение безоблачного высокого синего неба.
   Истринск по самые крыши высоток, пиками антенн пронзающих небо, погрузился в торжественно-печальный цвет листопада; рыжие отблески солнца отражались в окнах.
   Лёгкий ветерок заигрывал с увядающей листвой, нашёптывая что-то игривое; шутя, срывал янтарно-рыжий лист и нёс на своих руках, пока не ронял с пронзительной болью драгоценную ношу на влажный мрамор дорог под колёса автомашин.
   Трудно описываемое мятежное состояние души, вызванное созерцанием волнующей картины осени, стремилось наружу. И слезинка, тайком из уголка глаза сбегала вниз к подбородку, оставляя на коде влажный след, то ли от избытка охватившего чувства тому виной, то ли холодный поцелуй ветра.
   Побродил по центру города, прогулялся неспешно к автовокзалу, посмотрел на отбывающие автобусы, проследил, стоя возле книжного киоска за проезжающими электричками и товарными составами. Вернулся на площадь Урицкого и пошёл на рынок; количественно-качественный состав продавцов и предлагаемого товара в палатках мало чем отличался от предлагаемого на городском рынке Столичном в Якутске.
   Продрогнув, - внезапно подул пронизывающий северный ветер, - решил зайти выпить кофе и согреться в кофейню «Мокка-Докка»; заведение располагается  в двухэтажном здании старой постройки с ультрамодными наворотами в оформлении экстерьера.
   Совсем как Нарцисс немного задержался перед дверью, в её зеркальном полотне рассмотрев себя. Удовлетворившись внешним видом, решительно вошёл внутрь.
   В лицо нежно пахнул аромат жареных кофейных зерён, горячего напитка, наличествовали тонкие запахи ванили и корицы с нотками десертов. Привыкнув к царящему полумраку, оценил внутреннее оформление. В помещении довольно уютно и комфортно; диваны у стен и столики для больших компаний; небольшие столики и пара стульев для таких ценителей одиночества, как я.
   При входе столкнулся нос к носу с администратором, так гласила надпись на бейдже, высоким угловатым парнем. Вытянутое апатичное лицо, блёклые глаза, длинная чёрная чёлка, выбритый затылок украшала татуировка неоскандинавского толка никак не вязавшаяся с общим видом юноши.
   Он вяло поздоровался, провёл к столику возле стены и вернулся на пост у двери. Я осмотрелся: посетителей было раз, два и обчёлся.
   Расположившись поуютнее на диване, поскрипев немного новенькой кожей, раскрыл меню; но ознакомиться с латиницей названий не успел.
   - Добрый день! – раздался весёлый девичий голос.
   Я поднял глаза от меню.
   Рядом стояла официантка; на бейдже прочёл её имя – Катя. Девушка была полной противоположностью администратора. Про себя отметил хорошо сложенную фигурку, приятную округлость груди, выразительные васильковые глаза ярко горели на круглом веснушчатом лице, толстая коса тёмно-пшеничных волос закину за спину.
   Приятная волна тёплого чувства прокатилась внутри меня.
   - Здравствуйте, - ответил я и рассмотрел на её безымянном пальце правой руки тонкий золотой ободок и печально вздохнул.
   Она проследила мой взгляд, по-своему расценила мой вздох и более открыто улыбнулась, ослепив мои глаза жемчугами зубов.
   - Могу предложить вашему вниманию замечательный напиток дня, двойной кофе латте и новое кулинарное открытие нашего шеф-кондитера чизкейк «Золотая осень», - без остановки, чётко и правильно проговорила Катя.
   - С вашего позволения ограничусь просто кофе.
   - Американо?
   - Кофе.
   - По-турецки?
   - Капуччино, Катя.
   Она решила до конца проявить свою профессиональную настойчивость.
   - Десерт «Золотая осень», шикарное кондитерское произведение нашего шеф-кондитера, верх мастерства, положительно отмеченный многими посетителями нашего заведения.
   Решаю сдаться в очаровательный плен не менее очаровательной официантки.
   - Пожалуй, приму ваше предложение, – говорю я, не сводя с неё взгляда, откровенно любуясь чертами её лица. – Двойной капуччино и «Осень».
   Мой интерес не ускользнул от Кати; лёгкий румянец украсил ланиты.
   - Вы забыли сказать, Катя, - вдруг произношу я.
   - Что? – изогнула она левую соболиную бровь в удивлении.
   - Вы забыли сказать, расписывая десерт, что он так вкусен, просто пальчики оближешь!
   Катя слегка наклонила голову к плечу.
   - Несомненно, десерт – цимес, - она поднесла сложенные щепотью пальцы к губам и поцеловала их, - пальчики оближешь.
   Она ушла. Я откинулся на спинку дивана и начал рассматривать на противоположной стене картины из жизни погружённого в моросящий дождь города, его узких кривых улочек, редких прохожих, укутавшихся в плащи, и прислушался к тихо звучавшей мелодии. Инструментальная композиция сменилась песней. Как было не узнать Александра Кальянова?

                Завтра сентябрь, лист календарный отпал.
                Жёлтому брату август ключи передал.
                Ландышем свежим, утром у школьных ворот
                В платьице белом, девочка тихо взойдёт.
                Мне бы за нею, снова к началу начал,
                Но завтра сентябрь и я опоздал, опоздал.
                Разве сентябрь? Но кто-то мне март нагадал.
                Цвет листопада, цвет листопада,
                А зелень я всю промотал.

   Закрыв глаза, погрузился в прослушивание.
   - Ваш заказ, - Катя вернула меня из мира грёз.
   Мелкими глотками пил горячий напиток; ел десерт; смотрел, как на детской площадке перед кофейней молоденькие мамаши и бабушки следят за своими детишками; сквозь стеклянную преграду двери и окон доносились звонкие детские голоса и заразительный смех.
   Десерт оказался вкусен. Веточка ягод рябины придавала художественности блюду.
   Было легко и приятно. Уходить никуда не хотелось. Так бы себе сидел и сидел… Но внутренний хронометр дал понять, пора возвращаться домой или рискую опоздать на «очень интересное мероприятие».
   Автобус уходил через пять минут. Подозвал Катю, рассчитался по счёту, оставил сверху крупную купюру чаевыми.

                10

   Дело привычное, автобус опаздывал.
   И хоть ты в лепёшку расшибись, если нет автобусу иной альтернативы, дело швах.
   Автобусная площадка организована в небольшом углублении в здании торгового центра, построенного на площади Урицкого.
   Я не нервничал, резко вскидывая руку и жадно пялясь на циферблат; я внутренне костерил тихим, не злым словом того неудачника, так ловко пошутившего с не отправлением по маршруту автобуса.
   Проявляли спокойствие и потенциальные пассажиры, в основном пенсионеры и специалисты-строители широкого профиля из азиатских республик бывшего Советского Союза. Исключительная выдержка в проявлении чувств компенсировалась бесконечной болтовнёй; говорили между собой или упоённо трещали по мобильному телефону, давая абоненту на противоположном конце связи дельный проверенный совет, как лучше закатывать огурцы на зиму.
   Обеспокоенные опозданием единицы улетучились на такси.
   Как вариант, это лучше, чем ничего, но продолжал шагами измерять площадку перед входом в торговый центр. Не погружаясь в омут рефлексий, я время от времени поглядывал в сторону стоянки такси. Рейсовое расписание, точное, как весеннего равноденствия сухо извещало, что следующий рейс состоится… Другими словами, я опаздывал. Мне кровь из носу не хотелось опоздать на «очень интересное мероприятие». В нагрудном кармане пиджака сработал звонок телефона. «Мероприятие», - короткое напоминание-послание от Кости.
   Стоянка такси располагалась на противоположной стороне площади рядом с городским сквером. Природная внимательность заострила моё внимание на одном ландшафтном казусе: вместо деревьев его украшали голые стволы  деревьев с хилой опушкой прорезавшихся веточек. Со скорбной мечтательностью они устремились в небо. Я на полпути замедлил шаг, восхитившись художественной незатейливостью местного архитектора и ландшафтного дизайнера. Собственно, урбанистический неоавангардизм в центре древнего подмосковного города коробит эстетический вкус, про чужие не знаю, мой уж точно. Я благодарил господа бога, что никому из архитекторов якутской школы нового взгляда на экстерьер Якутска и в голову не прилетела шальная пуля-мысль на волне креативно-новаторских идей, столь популярных в мире, спилить робкие поросли сибирской ели на газонах возле Дома правительства и городской администрации, дабы видом невысоких пеньков с сохранёнными нижними ветвями-лапами создать новый модернистский образ самой северной столицы России.
   - Куда? – блеснули стёкла очков. Водитель оторвался от разрешения очередной неразрешимой загадки века, умело втиснутой в горизонтально-вертикальные строчки кроссворда.
   - Дмитрово.
   - Сам посёлок или микрорайон? – уточнил водитель.
   - Микрорайон.
   - Триста.
   - Поехали.
   Скрипнуло заднее сиденье под моим весом, металлически хлопнула дверца.
   Автомобиль с номером пятьсот два разворачивался для старта в нужном направлении, когда глядя в окно, заметил её: сердце встревожено ёкнуло, предчувствуя скорейшую разлуку после несостоявшейся встречи. Приятная фигура девушки магнитом приковала взгляд. Волосы цвета спелой ржи перебирал пальцами ветер; поверх тёмно-синего трикотажного платья кожаная куртка светло-кремового тона; икры в тугом корсете чёрных колгот, оранжевые сапоги на среднем каблуке с высокими голенищами тоном. В компании подруги она весело болтала, и они вдвоём ели мороженое. Каждая по своему, если подруга грызла вафельный рожок, то объект моего внезапно-пристального внимания эротично водила по губам короткой палочкой замороженного сока.   
   На короткое мгновение автомобиль, как начинённый микросхемами компьютер, завис; мягко присел с шипением на демпферах. Наши взгляды встретились. Не знаю, что она прочла в моём взгляде, но её глаза, я почувствовал это на расстоянии, встревожено прищурились. Девушка на короткий миг напряглась, что не ускользнуло от внимания подруги. Она ткнула её кулаком. Удар подействовал отрезвляюще. Моя девушка (простите дерзость!) вздрогнула, с неё будто слетела морозная пыль, искрясь и тая в солнечном свете. Девушка загадочно улыбнулась и махнула рукой с зажатым в ней недоеденным мороженым.
   Автомобиль плавно тронулся.
   Я шевельнул пальцами в ответ. Освещённая лучами яркого света, она казалась вышедшей из светлой дали феей. Одна маленькая деталь ускользнула от моего внимания, отложившись небольшой заметкой в подсознании.
   Поймать зелёную волну не удалось. Автомобиль остановился, как вкопанный перед перекрестком; я рефлекторно поднял манжет рубашки и посмотрел на циферблат. Водитель заметил мой жест.
   - Домчим с ветерком! – улыбаясь и говоря о себе во втором лице, пообещал водитель.

                11

   «Очень интересным мероприятием» оказался вечер поэзии.
   Любителями поэзии Дмитровский Дом Культуры оказался забит под завязку.
   Взглянув на полный зал, я высказал опасение, что как бы нам не пришлось стоя провести всё время, отведённое для выступления. Тревоги развеял друг, сказав коротко, мол, пустое, и отпустил замечание по поводу моего состояния. Пришлось отшутиться и сослаться на незначительную усталость.
   Посреди сцены стоял длинный стол, накрытый традиционно красным бархатом. Через равные промежутки стояли графины с водой и стаканами. Стулья для ведущей и поэтов. Микрофон для выступающих стоял справа на высокой подставке.
   Со сдержанной суетливостью по сцене сновали сотрудники ДК, проверяя крепость стола, переставляя стулья и поправляя скатерть, успевая мимоходом отпускать едкие шуточки друг другу.
   Прозвучал звонок, извещающий начало вечера поэзии. Быстро расселись опоздавшие на свободные места. Свет погас. Освещённой оказалась сцена.
   К микрофону вышла ведущая творческого вечера, заведующая поселковой библиотекой, высокая стройная женщина в строгом костюме и объявила о начале мероприятия.   
   - Дорогие друзья! – бодро взяла она высокую ноту, вот мы встречаемся в очередной раз, чтобы окунуться в прекрасный мир поэзии. Послушать новые стихотворения наших поэтов-земляков, живущих рядом с нами, дышащих одним замечательным воздухом нашей малой родины, нашего Подмосковья! Что я хочу сказать… Все мы наблюдаем и каждый день видим неповторимые пейзажи и картины природы, восхищаемся, произнося давно известные строки русских поэтов-классиков и по-своему отражающих своё к ней отношение. Но именно наши современники-поэты находят новые образы для выражения своих чувств.
   Дружные аплодисменты взорвали спокойную атмосферу зала.
   - Спасибо, спасибо дорогие односельчане! – продолжила ведущая, – а сейчас я приглашу на сцену наших дорогих поэтов. – И повернулась в сторону кулис.
   Из темноты вышли и расселись за столом две пожилые дамочки в люриксовых платьях с вязанными накидками на плечах, юная особа лет семнадцати в однотонном синем платье с белым воротником, среднего возраста мужчина в джинсах и вязаном пуловере, высокий нескладный юноша с горящим взором тёмных глаз, выразительность которых подчёркивали нездоровые коричневые круги на бледном лице, на невзрачной фигуре скомкано висел шерстяной серый костюм.   
   - Теперь я хочу пригласить на сцену нашего общего друга, художника и мецената, графа Костаса Цымбалюса! Поприветствуем, друзья!
    Раздались дружные хлопки. Темноту зала прорезал тонкий насыщенный жёлто-сизый луч прожектора. Он высветил Костю в компании со мной.
   Внимание сотен глаз обращённых в нашу сторону буквально свалило меня с ног.
   Костя приложил руку к сердцу и низко поклонился. Затем взял меня за руку и увлёк за собой на сцену.
   - Благодарю вас, дорогие земляки, за столь щедрое внимание к моей скромной персоне! – сказал, заигрывая с залом Костя. – Позвольте и мне представить вам моего друга, Аркадий Сивуха. Он приехал к нам из самой Якутии (друг потряс в воздухе указательным пальцем). Скажу вам по большому секрету, он тоже иногда пишет довольно сносные стихи. – И подтолкнул меня к микрофону.
   Пару раз зачем-то я щёлкнул по микрофону, отчего в зале послышался редкий смех.
   - Мой друг несколько преувеличил мои таланты, - скромно сообщил я присутствующим. – Но с превеликим удовольствием выслушаю замечательные творения ваших прекрасных земляков-поэтов.
   Этого ли ожидал зал, нет ли, но мои слова встретили дружные хлопки.
   Костя и я сели в президиуме.
   Вечер начался. Слово взяла ведущая; как она сказала, сделает небольшой анализ творческой жизни посёлка. Следом выступили по очереди две пожилые женщины-поэтессы. Пространно рассказали о том, как приходит к ним вдохновение; затем перешли к непосредственно чтению стихотворений. Каждое произведение активно встречалось слушателями. По завершении чтения последовали к ним вопросы слушателей. Их интересовало всё, вплоть до личной жизни. Женщины отвечали сдержанно, вели себя так, будто всю жизнь тем и занимались, что отвечали на вопросы. Затем они снова читали стихотворения. Некоторые по памяти; отдельные декламировали из газетных вырезок, изданных брошюр и опубликованных сборников. И снова сыпались вопросы, иногда по теме, чаще наивные. Я откровенно скучал, слушая  длинные интригующие ответы. Костя же наоборот, был полностью поглощён создавшейся романтической атмосферой лиричности, создавшейся в слушательном зале и на сцене. Шевелил беззвучно губами, будто синхронно читал прослушиваемые произведения вместе с авторами.
   Когда пришла очередь выступать мужчины-поэта, я совсем ушёл в свои мысли; мало того, что его стихотворения написаны белым стихом, так ещё мне каждый раз хотелось, когда я выныривал из омута безразличия, сказать этому автору, слушая очередной эпохальный опус, что в национальных школах Якутии школьники-первоклассники, с трудом владеющие русским языком, свои первые маленькие сочинения пишут с большей образностью и выразительностью, чем он свои вирши.
   Однако, моё мнение кардинально расходилось с залом. Раздавались после каждого прочтения крики «Браво!», чего не слышал при предыдущих чтениях. Одно стихотворение, кажется «Обморочная осень», автор прочёл три раза на бис. Кокетничая с залом, он томно говорил, что яркие мысли и необычные образы, наравне с новыми рифмами (в белом-то  стихе!) и неоидиомами, которые придают его произведениям необычную окраску и мелодичность. (Мне до зуда в паху хотелось посоветовать ему, перечитать «Песню о Буревестнике» Максима Горького, вот где необычная окраска слова и мелодичность белого стиха.)   
   Следом к микрофону вышла, краснея от стеснения, лицом девушка в тёмном платье с белым воротником. Прошу простить, что не упоминаю имён поэтов, не ставил перед собой такой задачи, но мне очень понравились её стихотворения. Уж их-то я запомнил.

                Ветер задул свечу.
                Заполыхал мираж.
                Я средь миров лечу,
                Мне всех милее наш,
                Где у ворот стоит,
                Нас, ожидая века,
                Мама, в руке дрожит
                Крынка молока.

   На него зал отреагировал странно. Минутное молчание прервали робкие хлопки из глубины помещения. На том и закончилось.
   Девушка тоже отвечала на повторяющиеся вопросы слушателей о вдохновении, как она пишет. Она рассказала, что иногда пишется легко, когда строки струятся чернильной грустью на белый лист; чаще строки даются с трудом. И тогда рука сама черкает неудачные строки и комкает лист.
   Затем  девушка прочитала второе стихотворение. На него реакция была более скорой.

                Заплакали окна.
                Дождь пролился.
                Возликовала
                Вселенная вся.
                Лист порыжелый
                Кружится, падает вниз.
                Он подвластен
                Прихоти чьей-то,
                Он исполняет
                Чей-то каприз.

   Между выступлениями наступил перерыв. Ведущая разрядила обстановку и прочитала небольшую лекцию о поэзии. Свою речь она перемежала небольшими отрывками из стихотворений классиков и современных поэтов. Закончила своё выступление она объявлением нового поэта.
   К микрофону вышел странным дерганым шагом угловатый юноша с жёлтыми кругами вокруг тёмных глаз с пылающим взором.
   Пока левой рукой приглаживал длинные чёрные волосы (наверняка, красит, подумал я) ровного окраса, в правой мелко дрожали листы с текстом.
   Юноша умело выдержал паузу, как молодое вино в бокале для насыщения воздухом, долго и внимательно водя по рядам прищуренными глазами; когда показалось, зал, вот-вот, лопнет от нетерпения, чётко, без запинки с замедленным ускорением он прочитал первое стихотворение. Звонким и чистым голосом.

                Мы хоронили себя,
                Мы хоронили эпоху.
                И, собирали скорбя,
                Уцелевшие крохи.
                Там вдох, там погасший взгляд,
                Несли даже раны в сердце.
                А, кое-кто, наугад,
                Конспекты старых лекций.
                Их некто, тихо коря,
                Просил, говоря крещендо:
                «Ненадобно нам старья.
                Сдайте другим в аренду».
                Вслед хору, сгущая мглу,
                Детский молчал голосочек.
                Многие шли по стеклу
                Босые ночью.
                Шли, кровь на землю лия.
                Шли, подавляя стоны.
                Наполнилась вся земля –
                Колокольным звоном.
                Падали камнями «ах»,
                С водой разливались «охи».
                Мы хоронили себя,
                Похоронив эпоху.

   Декламировал он замечательно, хорошо поставленным голосом, акцентируя слова и умело используя немой крик коротких пауз. Окончания слов, чем грешили предыдущие чтецы, он не глотал. Каждое слово находило в слушателях отклик. Приятная музыка послышалась внутри меня. Таково было моё впечатление от первого стихотворения.
   Инквизиторы-слушатели не пытали этого юношу с пристрастием вопросами, когда написал первое стихотворение, существует ли какая-то формула создания успешного произведения, какое время года вдохновляет его больше всего. Считает ли он русских классиков своими духовными учителями и как относится к русской литературе.
   Зрители ждали продолжения.
   Юноша сухо сглотнул. Резко дёрнулся кадык. На лице отразилось внутреннее волнение
   - Вот вы интересовались у моих собратьев по перу, как они пишут стихотворения, - внезапно произнёс он совершенно другим, суховатым, надтреснутым голосом, чем тем, которым читал стихи. – На этот вопрос лично я дать ответа не могу. У меня это происходит внезапно. Как взрыв, - он выкинул вперёд руки с растопыренными пальцами, - и тогда окружающее перестаёт существовать. Я будто погружаюсь в насыщенный звуками вакуум. Некоторые звуки, как кометы, проносятся мимо, оставляя за собой шум. Отдельные замедляют ход, тогда слышны отдельные слова. Очень редко удаётся расслышать целые фразы. Это считаю для себя большой удачей.
Намного реже слышу, вернее, вижу перед внутренним взором полностью готовый текст. Будто он уже кем-то написан. Осталось всего лишь переписать набело. Так было со следующим стихотворением.

                Сентябрь в огне:
                Загорелись зарницы.
                В разбитом окне
                Поют вещие птицы:
                «Довольно! На волю,
                Туда, где новьё!»
                Над выжженным полем
                Кружит вороньё.

                Октябрь в огне:
                Полыхают зарницы.
                В удушливом сне
                Ужас битвы приснится.
                Сдобрённое кровью
                Сгорает жнивьё –
                Над выжженным полем
                Кружит вороньё.

                Ноябрь в огне:
                Затухают зарницы.
                Как хочется мне
                Утром хмурым умыться
                Водой дождевой…
                Сердце мёртво моё.
                Над полем сожжённым
                Кружит вороньё.

   Чем больше я упирался, ссылаясь на мелкие причины, что мои творческие опусы не заслуживают внимания такой взыскательной, строгой публики (тут я, конечно, подсластил пилюлю), собравшейся этим осенним вечером в зале; что стихотворение мои-де не вполне оформлены с точки зрения правил русского языка и стихосложения. И вообще, они весьма косноязычны. Последний веский аргумент, как мне показалось наивному, зал проигнорировал.
   Дружные хлопки и крики «Мы вас очень просим, прочитайте хоть что-нибудь!» льстили моему самолюбию. Один Костя понял мою игру и весьма недвусмысленно посмотрел в мою сторону и осуждающе покачал головой.
   Нехотя вышел из-за стола и занял почётное место  выступающего. Ждал целую вечность, пока наступит тишина, хлопки не прекращались; потом сказал в микрофон, а не сплясать ли мне гавот и в зале установилась тишина.

                Я твоим не буду мужем,
                Ты – моей женой.
                Идеалам разным служим,
                Жизнь покрыта мглой.
                Мне зима милее лета,
                Для тебя наоборот,
                Уж, коль песня моя спета,
                То настал твоей черед.
                И стоит остывший ужин
                В тёмной гостиной.
                Я твоим не буду мужем.
                Ты – моей женой.
                Не враги, но и не други,
                Нитью связаны одной.
                На глазах повисла вьюга
                Снежной кисеёй.
                Не задует в сердце стужа
                Свечку с огненной слезой.
                Я твоим не буду мужем.
                Ты – моей женой.
   
   Закончив, поклонился залу, сидящим за столом поэтам и направился было на своё место, как меня вернули к микрофону просьбы слушателей что-нибудь ещё почитать. Разворачиваюсь и чувствую, Герасима понесло. Что ж, думаю, стоя возле притягивающего магнитом микрофона, жаждете зрелищ, пожалте, не жаждете хлеба, ваш выбор, кощунствую мысленно и злорадствую.
   Я выдал свою версию поэтического начала в каждом русском человеке. Затронул важную тему воспитания детей, когда нам наши мамы и бабушки пели колыбельные песни. Рассказывали народные сказки, главными героями которых были хитрый и умный колобок и курочка Ряба. «Вспомните! – взывал я к залу, - вспомните то своё, к сожалению, забытое состояние неги и покоя. Вспомните! – рушил словом-тараном крепкие стены душ, - когда кто из вас в последний раз читал детям перед сном стихотворения Агнии Барто?»
   По залу пролетел шелест. Растревоженное помещение гудело, как улей, сотнями голосов.
   Я не жалел слушателей; я не жалел себя. «Чтение сказок перед сном закладывает в маленьком человечке маленькие кирпичики, из которых в будущем складывается крепкая база свойственных русской культуре понятий, определённых стереотипов, менталитета, который так непонятен и так загадочен для иностранцев. Укажите хоть один заграничный аналог нашего «Конька-горбунка» Петра Ершова или «Сказке о царе Салтане» Александра Пушкина, вошедших в мировую копилку мудрости. Они есть, сказки и сказания, в одних злобные тролли, в других жадные гномы. Так, не прерываясь ни на минуту, обрушивал на слушателей в зале глыбы информации. Русская классическая литература, витийствовал я, войдя в раж, это обособленный литературный пласт общемировой культуры. Можно смело сказать – феномен. «В чём заключается исключительность, спрашиваю вас я, - терзал зал вопросами, схватив правой рукой микрофон, а левой, как саблей, рубя воздух. – Я вам отвечу. Только в русской литературе присутствует такое художественное явление, отсутствующее в других культурах, как плавный переход от поэзии к прозе. Простой пример: Александр Сергеевич Пушкин, после многих лет стихосложения в нём открылся литературный дар, раскрыться в полной мере которому не дал фатальный выстрел у Чёрной речки. В нём открылся новый дар, дар писателя. Надеюсь, из школьной программы все помнят «Анчар», «Сижу за решёткой в темнице сырой», «У лукоморья дуб высокий». А уж тем более «Повести Белкина», роман «Дубровский», рассказ «Гробовщик». Эстафету перенял не менее талантливый поэт, автор эпоса «Мцыри» и мистической поэмы «Демон», стихотворения «Белеет парус одинокий» Михаил Юрьевич Лермонтов. И забыть никак нельзя «Герой нашего времени» и  «Ашик-Керей». Думаете всё? ошибаетесь! К этой же плеяде относится поэт и писатель Набоков, его первый шаг на литературной ниве – роман «Машенька». К сожалению, нынешнее поколение не столь разнообразно в творчестве. Но пусть нас это не тревожит. Огонь великой русской литературы, зажженный нашими гениями, ещё породит и явит русскому миру новые таланты. Как знать, может быть, кто-то из молодых авторов (я повернулся к столу) и будет продолжателем этих прекрасных традиций».
   Я замолчал. Свою миссию считал выполненной. Слушатели тоже хранили молчание, переваривая услышанное. Молчали и поэты за столом, с вытянутым бесстрастным лицом неподвижно сидела ведущая.
   Мой экспромт произвёл огромное впечатление.
   - Если вы не устали, - обращаюсь одновременно и к сидящим за столом и находящимся в зале, - то, под занавес я прочитаю ещё одно стихотворение… Я вас точно не утомил (решил я подстраховаться)?
   И так как не услышал ни одного возражения, поставил точку в выступлении.

Подули осени тревожные ветра;
Несчастья тонким льдом покрыты лужи.
К нам завтрашним прошедшее вчера
Стучится в окна выцветшею стужей.

Подули осени тревожные ветра;
Шагает день по острой кромке жизни.
Ты шепчешь на ухо: - Уже пора…
Усмешкой льда слеза с ресниц повиснет.

Подули осени тревожные ветра…
Пергамент листьев угрожающе тревожен,
Пергамент рыж и рыжие утра
Тенями тонкими моё украсят ложе.
               
 
                12

   Тот, в ком я очутился, был ниже и худощавее меня. Определить внутреннее и наружное его состояние труда не составило. Возраст немного за тридцать. С национальностью хуже; понимал, не славянин, но к какому типу, азиату или кавказцу отнести, затруднялся. Изредка в его голове проносились несвязные мысли, дикий акцент резал мой слух.
   Он был чем-то взбешён.
   Диким зверем он метался по большой комнате. Рыскал глазами по сторонам и тихо, кривя рот, рычал, поглядывая на дисплей телефона, надпись на котором гласила «абонент занят». В ком я, полдела; где я? Не успевая следить за импульсивными движениями мужчины, я сумел осмотреться.
   Итак, это была квартира. Находился я, то есть он, в зале. Стены оклеены терракотовыми обоями. Двери, облицовка, капитель цвета морёного дуба. Диван у стены напротив зашторенного тяжёлыми портьерами в тон обоям окна; левее телевизор на металлической тумбе. Правую стену украшают две приличные репродукции картин Клода Моне (умудрился распознать кривоватую роспись в углу); плоская пластиковая люстра-плафон на потолке. Трюмо, старое, резные ножки, лицевые стороны ящиков украшены резьбой, медными накладками и ручками-кольцами; высокое трёхстворчатое зеркало с серебристыми разводами времени. Рядом с диваном высокие напольные часы, мерно качается маятник, ведя секундам счёт.
   Устав метаться, мужчина остановился возле трюмо и внимательно посмотрелся в зеркало; в ком я сомнения сразу отпали: из зеркала на меня смотрел типичный кавказец, такого увидишь на рынке, торгующим овощами, или не пропустишь взглядом его напускную барственную вальяжность, с какой он развалился в кресле дорогого ресторана. Узкое землисто-коричневое лицо с карими глазами, с крупной горбинкой нос, тонкий капризный излом губ, острый подбородок, тонкая ниточка усов, жесткий волнистый чёрный волос. Фигура больше тощая, чем худая.
   Покрасовавшись собой, он мизинцем поправил прядь волос на виске, хищно улыбнулся, не разжимая губ, затем что-то выкрикнул, словно выплюнул, зло, сердито; снова посмотрел на телефон, который не выпускал из руки и в глазах вспыхнул недобрый огонь; он швырнул его на диван и ударил кулаком по ладони. Взгляд перескочил на напольные часы. Часовая и минутная стрелки соединились на цифре двенадцать и ровно столько же раз пробили часы. Кавказец нервно сжал кулаки, тряхнул ими и зашипел, через зубы, со свистом выпуская воздух.
   С ним что-то определённо творилось. Я чувствовал мелкую дрожь в его ногах. Он внезапно быстро опустился на корточки, обнял голову руками, переплёл пальцы и закачался на ступнях. Он тихо и противно скулил; сквозь прищур глаз видел цветной узор ковра, покрывающего пол.
   Пока он находился в заторможенном состоянии, меня посетила мысль, как долго нахожусь в нём. То, что он в неведении, что внутри его кто-то есть, успокоило. Но как он поведёт себя, когда обнаружит моё присутствие? Это станет известно очень скоро; другое беспокоит больше, какая произошла со мной метаморфоза, почему покинул своё тело и нашёл приют в чужом.
   Кавказец встал. Вышел в прихожую. Вернулся с пачкой дорогих сигарет. Закурил; я от неожиданности закашлялся. Он схватился за грудь и изумлённо  застыл, из неё с хрипом вырвался мой кашель, глаза увлажнились моими слезами. Лёгкие с болью сжались и выдавили воздух с необыкновенной силой, что я почувствовал колющую боль в груди и затылке. Каким-то наружным зрением, глядя изнутри, я увидел потревоженные кашлем хрящики, сжимающиеся и разжимающиеся рёбра, его повреждённые табаком лёгкие отозвались пароксизмом боли. Она передалась и мне; я ощутимо повёл плечами, врастая, как в маленький костюм, в чужое тело; увеличивая его габариты под свои. Он почувствовал это и испугался. Страх в его глазах, как напечатанный красной краской текст, я прочёл моментально; он рванул к трюмо и, расстегнув ворот рубашки, посмотрел на дёргающийся кадык и вздымающуюся грудь. Я рассмотрел тяжёлый шёлк алой сорочки, брюки с наглаженными стрелками добротной чёрной шерсти. «Чо за на…», - коверкая речь и кривя губы, произносит он и смотрит, смотрит, внимательно рассматривает своё лицо, побледневшее от жёсткого кашля. «Шайтан! – рявкнул он и бешено завертел белками глаз, надул щёки несколько раз, похлопал по ним пальцами, издавая глухой звук, и, более спокойно что-то неразборчиво пробурчал, добавив в конце примирительно: - Шайтан!»    
   Удовлетворившись осмотром, он расслабился. На лицо вернулась прежняя вальяжность и надменность. Он погрозил, усмехаясь, своему отображению в зеркале пальцем: - Ну-ну!
   Решаю продолжить с ним игру.
   Помимо его воли дерзко высунул язык изо рта, поводил кончиком по губам и высказался на чистейшем русском: - Чо застыл, братэлло, не ожидал подляны?
   Кавказец посерел и подпрыгнул на месте. Смертельная бледность украсила щёки и лоб. Он застыл и простоял неподвижно, пока сотлевшая сигарета не обожгла пальцы. На ожог он отреагировал странно: дотлевающим огоньком прижёг внутреннюю часть ладони. Скорее всего, это был тест, проверка на нормальность. Сильной боли он не ощутил и осторожно улыбнулся.
    Активности не проявляю; жду. Он смелее повертелся торсом перед зеркалом; не почувствовав ничего необычного успокоился. Но, обронив взгляд на часы, снова зашёлся в нервном метании по комнате, набирая на мобильном телефоне номер и слыша в ответ, что «абонент не может быть вызван».    
    Измеряя комнате по периметру, он незаметно приблизился к окну, слегка отодвинул портьеру. Открылся вид из окна.
   Квартира располагалась не ниже четвёртого этажа. Прямо перед окном, руку протяни и погладь зелёную листву клёна, по форме листьев определил породу дерева, качались в беспокойном движении густые кроны. Прослеживаю его взгляд: он что-то внимательно высматривает внизу. Даже под таким углом обзора, я сумел рассмотреть часть пешеходной дорожки и аллею перед домом. Он привстал на цыпочки, но результата не достиг. Мне даже захотелось предложить ему высунуться из окна для полноты обзора; сдержался. Хитрец всё же смог рассмотреть припаркованные автомобили и часть пустого двора. Внезапно он оживился и почти впечатал лицо в стекло, его прохлада через кожу кавказца передалась и мне. Заинтересовавший объект, белый «форд» проехал к соседнему подъезду. Из авто вышла семейная пара, муж выгрузил сумки из багажника. Весело смеясь и разговаривая, они скрылись за входной дверью.
   Глубокое разочарование прочёл по его внутреннему состоянию. Ожидание не оправдалось. Злость и досада так и норовили вырваться наружу. Кавказец тихо выругался на родном языке, продолжил на русском, составив неграмотную словесную конструкцию из слов с неправильными окончаниями.
   Решаю снова проявиться. Схватил его за крючковатый нос пальцами и сильно сжал ноздри. Такого поворота он, успокоенный, не ожидал. Не сумев разжать пальцы, он широко раскрыл рот, полный золотых коронок. Я же мысленно, чеканя каждое слово, посоветовал в ближайшее время взяться за углублённое изучение русского языка, иначе такие сюрпризы будут происходить с ним в любом месте. И разжал пальцы. Кавказец округлил глаза и снова бросился к зеркалу, будто ища в нём защиты.
   В какой-то маниакальной последовательности, он снова дул щёки, массировал их хлопками, тонизируя кожу. В пустой голове вертелось одно-единственное, неустанно  повторяемое слово: - Шайтан! Следом в его голове зародилась мысль, отчётливо попахивающая сивушными маслами.
   Напольные часы пробили два раза. Густой тягучий звон плетью подстегнул кавказца.
   Прытью, он стеганул на кухню. Мраморные плиты коварно подставили подножку, и он растянулся на полу, больно ударившись спиной и затылком. На какой-то миг и я потерял связь с окружающим миром.
   Очнувшись первым, продолжил фиксировать обстановку.
   На окне газовая прозрачная светло-изумрудная ткань мерно покачивалась от дующего в форточку ветерка. Сквозняк шевелил цветы в вазе на кухонном столе и свободно разгуливал по помещению.
   Кавказец поднялся, потирая ушибленные места, явно стараясь, произнёс «о, иобин урот», подрагивающей рукой взял из настенного шкафчика хрустальную стопку. Из холодильника вынул литровую бутылку водки. Крепкими резцами, не изуродованными золотом коронок, вытянул пластиковую пробку, выплюнул на пол, наполнил стопку и, запрокинув голову, выплеснул содержимое в рот. Жгучая жидкость обожгла нёбо; он скривился; ощущение выпитого передалось мне. Мои рецепторы бурно взбунтовались, будто это я залпом осушил стопку водки. Кавказец закрыл глаза, перевёл дыхание и медленно втянул воздух в лёгкие. Его опьянение, быстрое и минутное, пронеслось мимо меня. Кавказец посмаковал последние капли  водки, облизал влажным языком губы. Смачно глотнул. Всё его внимание сфокусировано на бутылке. Вторую стопку выпил медленно. На пустой желудок опьянение пришло быстро: штормовая волна алкоголя встряхнула хлипкий организм. На ослабевших ногах он приблизился к столу, сел на табурет, опёрся спиной на стену. Приятную прохладу кафеля почувствовал я его кожей и мышцами. Кавказец запрокинул голову и что-то замычал, задрёмывая.
   Пока он спал, решил заняться анализом ситуации.
   В первую очередь предстояло разобраться в себе. Но рефлексивное ковыряние ни к чему не привело, прошлое просто отрезали и оставили промежуточную память настоящего, но с одной оговоркой: не потерял самоидентификации. Но оказался в чужом теле. В конфликт с ним не вступил, первое. Второе, эта моя метаморфоза – опыт над моей психикой? Лабораторный кролик кто: я или кавказец? И, третье…
   На последнем этапе непроизвольно перехожу в сознание кавказца, пьяно дремлющего и спросонья резко вскрикивающего. В моём мозгу прозвучала команда войти в его сон.
   Исполнить команду оказалось легко, находясь в его теле.
   Чистый пустой маленький двор, сухое дерево, высокое, царапающее ветвями высокое выжженное солнцем до белизны голубое небо. У комля в жидкой тени свернулась калачиком чёрно-белого окраса собака.
   Ничего необычного, констатирую я; зеркальное отражение во сне жёсткой реальности.
   Тело кавказца внезапно дёрнулось и напряглось.
   Из-за угла высокого, побеленного строения вышел загорелый до черноты мальчик лет шести. На нём короткие в заплатах штанишки, застиранная рубашонка, на выбритой голове шапочка. Он держит в руке суковатую палку.
   Сквозь сон чувствую, этот мальчик испытывает глубокое внутреннее унижение. Ему не нравится, что приходиться донашивать одежду старших братьев, постоянное подтруниванием над ним и насмешки. Копящаяся внутри злость находит выход. Мальчик, бесшумно ступая босыми ступнями по раскалённой глине двора, кожа стоп горит, но он мужчина и не даст слезам выйти наружу, приближается к спящей собаке. Взмах рукой, палка опустилась на спину бедного животного. Собака взвизгнула от боли и, оскалившись, сухо клацнула челюстями. Острые клыки оставили глубокие борозды на левой руке. Из ран тотчас показалась кровь. Раскалённым железом боль разлилась по телу. Он не хотел, но надо было, кричать.
   Гортанный вопль накрыл маленький двор…
   От собственного крика кавказец проснулся, сжимая ладонью правой руки левое запястье. Он расстегнул манжет и погладил старые шрамы. Боль постепенно прошла.
   Он встал. Поглаживая больное место, зашагал по кухне. Застарелая зажившая рана иногда напоминала о себе.
   Отцу он рассказал свою версию (бедное животное заперли в сарае), свою первую тщательно продуманную ложь в бесконечном ряду последующего вранья. Растирая по лицу вместе со слезами грязь, он, захлёбываясь рёвом, говорил, что просто хотел погладить животное. Оно же – цапнуло за руку.
   Истошные крики матери, бьющейся в истерике, слышали даже соседи, собравшиеся у ворот. Она, побледнев лицом, умоляла мужа избавиться от этого опасного зверя, этой бешеной псины, пока она не перекусала всех детей.
    Отец, как ему тогда показалось, не поверил ни одному его слову; но факт укуса, ниточка крови на глине двора, пропитавшаяся кровью тряпка, оглашенный ор матери заставили исполнить просьбу женщины.
   С грустным видом отец увёл со двора собаку, прослужившую верно десять лет.
   Алкоголь постепенно ослаблял хватку; кавказец снова выпил. Опьянение возросло, нарастала нервозность. С бутылкой в руке он вернулся в зал.
   Напольные часы показывали четверть пятого. Выдав привычное «шайтан!», приложился к горлышку.
   Оторвался, сделав долгий глоток. Взял сигареты, закурил, развалился на диване. Жадно затягиваясь, смахивал дрожащей рукой пепел на пол. Таким образом, он выкурил подряд три сигареты и почти прикончил бутылку водки.
   В половине седьмого он услышал скрип входной двери. (Я напрягся.) Приятный женский голос сообщил из прихожей, что она пришла и попросила помочь отнести сумки с провизией на кухню.
   «Не выйду! – прочёл его мысли, - зайдёт, и здесь ей устрою!»
   Приближалась гроза; я не на шутку взволновался, почувствовав неладное. Беда ледяным дыханием остудила квартиру. Ярко сияющие россыпи инея украсили предметы быта. Женщина в опасности, кричало всё внутри меня. «Спаси её! – кто-то бил в колокола, - не дай ему шанса!»
   Что делать?.. Что делать?.. Дать женщине сигнал, чтобы она… что?..
   Продолжая себя накручивать, кавказец сидел на месте. Злоба закипала и, как тогда давным-давно, искала выход.
   В комнату вошла хозяйка милого голоса. Сохрани он неподвижность, мне не довелось бы рассмотреть прекрасные черты незнакомки, но на моё счастье и на её беду он повернул пышущее злобой лицо и, прищурив глаза, посмотрел подозрительно.
   Я увидел миловидную женщину тридцати лет; хорошо сложена, ниже среднего роста; немного удлинённое лицо, чуть-чуть раскосые серо-зелёные глаза (эхо минувшего татаро-монгольского нашествия); слегка вздёрнут нос; верхняя губа тонкая, нижняя чувственно полна. Волосы спелой ржи локонами спадают на плечи. Крупные полушария персей, приятные для глаз, готовы, вот-вот, освободиться из плена белой сорочки; бёдра и ножки – в тугом корсете джинсовых брюк.
   Её личико скривилось.
   - Сколько раз просила не курить в квартире! – решительно высказала она кавказцу, положила сумки на пол, - есть балкон, кури там! – прошла к зашторенному окну, открыла дверь. Обернулась, увидела в его руках бутылку. – Что отмечаем? Нашёл работу?
   Кавказец проигнорировал её вопрос.
   - Ти где шлялась? – взорвался он, багровея лицом, с губ слетели брызги слюны. – Пачиму ни отвичала на званки?
   Она устало ответила:
   - Как же мне надоела твоя беспочвенная ревность!..
   - Ти…
   - Нет, это ти, - усмехнулась она, - отвечай, что за повод для пьянки? Нашёл работу?
   Кавказец нервно дёрнулся.
   - Далась тебе эта работа! Настоящие мужчины не работают. За них…
   - …трудятся женщины, - закончила, как я догадался хозяйка квартиры.
   - Я!.. – кавказец не знал, что сказать и проговорил первое, пришедшее на ум: - Я – мужчина!
   - Мужчина – не просто красивое слово. Это звание нужно доказывать на деле.
   Кавказец скрестил пальцы рук и покрутил кистями, послышался хруст.
   - То-то ночью ты поёшь совсем другие песни, - злорадно усмехнулся он.
   - Подстраивалась под тебя.
   - Ну да… Хм!.. Тебе всё во мне нравилось.
   - Со временем во многом и во многих приходиться разочаровываться. Ты не исключение. Раньше не хотела верить, а теперь поняла, почему о тебе говорили, что ты не лучший представитель своей семьи.
   - Кто? Кто тебе это сказал? Назови имя этого шакала!
   - Да ладно! Уверен, что хочешь его услышать?
   - Да! имя! Назови его имя; я вырву сердце у этого шакала и заставлю его съесть!
   - Хорошо, - согласилась хозяйка квартиры.- Мужчина сказал, мужчина сделал, - и назвала имя. – Ступай и принеси его сердце!
   Кавказец промолчал; как-то сник; боевой задор пропал.
   Женщина усмехнулась.
   - Мужчина… - столько иронии было в её голосе. – Смех, да и только. Жить за чужой счёт, лучшее, что ты умеешь.
   - Ещё никто не смел, упрекнуть меня без последствий, что сижу на чьей-то шее! – угрожающие нотки вернулись в интонацию кавказца.
   (Я чувствовал, фитиль тлел, и бомба скоро взорвётся. Надвигалась буря, атмосфера просто искрила неотвратимостью грядущей трагедии. Мне ничего не оставалось, как быть немым свидетелем происходящего.)
   - А я, как видишь, посмела, - женщина смело посмотрела кавказцу в глаза и звонко рассмеялась, будто отвесила пощёчину. – Что будешь делать, мужчина? Бросишь перчатку? Вызовешь меня на дуэль?
   Он промолчал; она направилась к двери. Проходя мимо, приказала:
   - Взял быстро сумки и принёс на кухню. Я устала, и, выслушивать твой бред, нет сил. Чего ждёшь? Скачками!..
   Последнее слово поступило детонатором. Ситуация развивалась в векторе крайнего обострения.
   Внезапно моё состояние ухудшилось; в голове возникла пустота, граничащая с безумием: кипевший мозг кавказца взорвался, остатки здравого смысла смыло волной неуправляемой агрессии.
   Хозяйка квартиры шумела на кухне. Слышался шум воды. Кавказец залпом допил остатки водки, перехватил бутылку за горлышко и бросился в дверь. Как нельзя, кстати, сумки с провизией запутались в ногах.
   Вместе с разлетевшимися яблоками и апельсинами, он влетел на кухню.
   Женщина снисходительно посмотрела в его сторону.
   - Не ожидала от тебя такой прыти, - с желчью в голосе произнесла она, глядя в налитые злобой глаза. – Собрал немедленно продукты.
   Кавказец оказался в двойственном положении: стараясь взять ситуацию в свои руки, сделал шаг вперёд, наступил на яблоко и грохнулся спиной об пол.
   Женщина снова рассмеялась, звонко и открыто.
   - Да ты у нас не только мужчина, ещё и клоун к тому же! – вытирая выступившие слёзы, произнесла она.
   (Ох, зря она это сказала; ох, зря!)
   Раздосадованный неудачей, кавказец потерял над собой контроль, над ним смеялась женщина! Зарычав, быстро встал на четвереньки и резко выпрямился. Воспользовавшись тем, что женщина отвлеклась, размахнувшись, опустил бутылку ей на голову.
   - Ах, ты, тварь! Шлюха!
   Она видимо успела что-то заметить краем глаза, и отклонила голову. Вся сила удара пришлась на плечо. Послышался неприятный хруст.
   Хозяйка квартиры заметно скривилась от боли.
   - Шакал – это ты. Воспользовался случаем, нанёс удар со спины, - взяв себя в руки, спокойно произнесла она и сделала шаг ему навстречу. – Немедленно бросил бутылку!
   Шокированный неожиданной развязкой, кавказец отступил; очередная неудача подлила масла в огонь, он повторно замахнулся. Бутылка разбилась о дверной косяк.    
   - Что, мужчина, - презрительно усмехаясь, спросила женщина, - даже с бабой справиться не можешь?
   Кавказец ощерился, блеснули клыки.
   - Ты, тварь, сейчас пожалеешь, что так говоришь с настоящим горцем!
   - Горец? – прыснула она, чем окончательно добила его. – Ты горный паскудник и трусливый падальщик! Пшёл вон из моего дома!
   Кавказец затрясся.
   - Убью! – голос сорвался на визг, и рука крепче сжала горлышко с острыми краями.
   Она смерила его презрительным взглядом.
   - Этим осколком? А силёнок хватит?
   Из горла кавказца вырвался хрип.
   - Точно справишься? – она добивала его своим бесстрашием. – Слабак! – плюнула ему в лицо. – Пшёл прочь, пёс поганый, кому сказано!
   Кавказца забила мелкая дрожь; лицо посерело и покрылось бледно-зелёными пятнами.
   - Заткнись! Заткнись, шлюха! – белки глаз налились кровью, кулаки нервно подёргиваются. – Заткнись, тварь!
   Всё, решаю, пора вмешиваться. Но не тут-то было. Если раньше манипулировать кавказцем выходило легко, то сейчас столкнулся с невероятным сопротивлением извне. Чувствуя это, обратился с молитвой к богу, чтобы он спас эту миловидную женщину, чтобы вступился за неё; просьбы мои остались без ответа.
   - Вот-вот, только кричать, и можешь, -  снова она унизила его. – Мозгляк!
   Кавказец дёрнулся (собрав все силы, я попытался напрячься, чтобы хоть как-то сковать его движения).
   Как стрела, спущенная с тетивы, он рванул вперёд. Резким ударом кулака в грудь повалил женщину на пол и уселся сверху.
   - Что, не ожидала? – спросил он, - ми всегда били и есть будим сверху!
   - Справился, слабак? – она продолжала уничтожать его самолюбие и уязвлять гордость. – Это всё, на что силёнок хватило, слабачок?
   Взвыв волком, он наотмашь несколько раз ударил её по лицу, вкладывая в удар всю силу, увеличенную ненавистью и злостью.
   Из носа женщины потекли струйки крови. Вид крови заставил его сделать стойку; как хищник, дуреющий от её запаха, он начал сходить с ума. Он бил умело, с выдыханием, разворачиваясь торсом; её лицо моталось из стороны в сторону и глаза, прекрасные серо-зелёные глаза, затуманенные болью, с презрением следили за ним. Этот взгляд пронизывал его насквозь, уничтожал, сжигал, испепелял… Неистовствуя, он продолжал её бить, стараясь вогнать назад её взгляд, от которого ему некуда было деться.
   Из рассеченной нижней губы брызнула кровь. Женщина выплюнула кровяной сгусток и пару выбитых зубов.
   - Надо же, оказывается, ты и на это способен! – и засмеялась окровавленными устами ему в лицо. Капли её крови попали ему в глаза. Он вытер их рукой и посмотрел на ладонь тупым заторможенным взглядом.
   - Почему не сопротивляешься? – тихо поинтересовался он. – Почему не лягаешься, не брыкаешься, не машешь руками? А?
   - Почему? – переспросила женщина.
   - Да…
   - Сам не догадываешься?
   - Нет…
   - Не вижу в тебе достойного противника, - большего унижения для себя кавказец не ожидал. – Ты – тля, микроб, твоё достоинство меньше мизинца на моей ноге, - заключила она, продолжая сверлить его своим уничтожающим взглядом серо-зелёных красивых глаз.
   Как лягушки из болота, изо рта кавказца посыпались ругательства и оскорбления. Приправленные очередной порцией жгучей ненависти, посыпались новые удары. Левый глаз женщины заплыл стремительно краснеющей опухолью; правую бровь в двух местах рассекали кровавящиеся разрывы.
   Запыхавшись, кавказец остановился. Его глаза хитро заблестели.
   - Сейчас я тебя немножко поучу, - переводя дыхание, сообщил он, глубоко дыша, - сейчас! Сейчас ты узнаешь, как нужно правильно себя вести с настоящими мужчинами, - успокаиваясь, закончил он. – Потом ты мне дашь все тридцать три удовольствия.
   Тяжёлый, удушливый запах смерти разливался по кухне, щупальцами осьминога он сжимал горло и перехватывал дыхание.
   Находясь внутри кавказца, я следил за ним снаружи его же глазами.
   Он с варварской жестокостью смотрел на окровавленное лицо женщины, и в нём просыпалось маниакальное эротическое вожделение взять эту обездвиженную и обессиленную женщину силой, проникнуть в неё своим отвердевающим естеством, уничтожить остатки её гордости и сопротивления, доказать себе своё мужское превосходство.
   Он взялся за пояс брюк, расстегнул пряжку.
   - Сейчас ты его пососёшь, мой леденец! – он рассмеялся своей сообразительности и своему остроумию. – С проглотом!
   Женщина с трудом приподняла голову и, пуская кровавые пузыри, дерзко сказала:
   - Свой чупа-чупс соси сам, слабак, и всё, что высосешь – сглатывай!
   Нижняя губа кавказца мелко затряслась.
   - Ты… ты… ты… ведьма, сука, шлюха! – пролился новый поток оскорблений; он снова ударил её по лицу. – Тебе мало? Мало? Да, мало? Так получай… получай… получай!..
   Методично раскачиваясь, как обезумевший, он уродовал ударами женщину.
   - Сейчас ты пожалеешь о своих словах!
   (Происходящее меня бесило, ещё больше раздражало то, что вмешаться в процесс я не мог.)
   Видя своё бессилие сломить женщину, он начал быстро думать, перебирая альтернативные варианты и методы воздействия. Когда его взгляд остановился на приоткрытом ящике кухонного стола, холодный пот заструился между моих лопаток. Его замысел, полностью им пока не осознанный стал мне ясен. И я закричал, громко-громко, стучась кулаками в упругую клеть груди его ненавистного мне тела. Призывая на помощь всех святых; я пытался докричаться до соседей; я старался затормозить моторику этого зверя, напрягая до сверхчеловеческой боли мышцы своего тела. На какое-то мгновение это удалось. От знакомого ощущения он в страхе встрепенулся, но, пересилив испуг, запустил правую руку в ящик; я снова изо всех сил напрягся; кисть конвульсивно дёрнулась и замерла, искажённая судорогой.
   Кавказец повернул медленно голову вправо, с удивлением глядя на сведённую руку.
   Краем его глаза уловил её взгляд. Взгляд непобеждённого, не сдавшегося человека. Взгляд дерзкий, смелый, вызывающий, он и сквозь кровавую пелену с презрением пронзал его насквозь.
   Переборов моё сопротивление, его рука нащупала…
   Что есть мочи, я заорал, выгибая тело, тонко вибрируя, как натянутая струна; кричал, обращаясь ко всем ни на что не надеясь…
   Кто-то сильный прижал мои плечи к подушке. Открыв глаза, обнаружил стоящего рядом Костика.
   - Аркаша, ты чо кричал-то, как сумасшедший? – на сонном лице читалась обеспокоенность.
   Сдерживая тяжёлое дыхание, ответил:
   - Да так… приснилось…

                13
      
   Три последующих дня Костя делал вид, что ничего не произошло.
   Каждое утро говорил, ну, что, сегодня идём на этюды. Я вызывался составить компанию (при условии, не буду отвлекать его от работы).
   Костя внутренне радовался моему поведению, но вида не подавал, боялся показаться докучливым и ещё больше навредить излишней жалостливой опекой.
   Я же искал уединения, которое находил в обществе друга.
   Утром, едва брезжил рассвет и над спящей землёй текли, клубясь, густые туманы, мы шли на этюды. (Почему этюды, а не пленэр, поинтересовался в первый же день. Костя ответил загадочно, что от перестановки слагаемых сумма не меняется.)
   Итак, мы приходили на дамбу.
   Простенькое, не монументальное инженерное сооружение. Основная задача, создать крупный водный бассейн на месте естественной впадины, по дну которой протекает река Маглуша, для обеспечения нужд предприятий технической водой, была решена оригинально; питьевая в Дмитрово поступала по водопроводу из артезианских скважин. Образовавшаяся заводь гармонично вписалась в окружающий экстерьер. Берега заросли высоким камышом и густым кустарником. От деревьев, попавших в зону подтопления, остались редкие чёрные острые пеньки, излюбленное место отдыха для птиц.
    Мы были не первыми. Оказывается, есть люди, встающие раньше нас: посреди заводи на утлых резиновых лодках неподвижно застыли фигурки сгорбленных рыбаков, крепко сжимающих в онемевших руках длинные антенны телескопических удилищ. «Рыбачат?» - невольно вырвался у меня вопрос. «Чему удивляешься, Маглуша не Лена, конечно, но и здесь рыбка ловится, - пояснил Костя. – Для пищи непригодна. Мужики ловят для кошек и удовлетворяют природный инстинкт добытчика».
   Лёгкий осенний бриз доносил с воды едва заметный запах тины и прелых водорослей; откуда-то издалека долетали отзвуки осенних баталий и в чистом небе отражался блеск боевых клинков. Шумела, разбиваясь в мельчайшие брызги вода, падающая с невысокой бетонной плотины, обнесённой по внешнему периметру неширокими мостками с перилами из крупной, местами покрытой ржой арматуры, об основание укрытой в бетонные плиты искусственной чаши. Далее поток следовал под дамбой и, минуя загромождения из бетоно-конструкций, снова превращался в речку Маглушу, несущую свои тихие воды по ландшафтным вывертам рельефа местности.
   Дамбу пересекала грунтовая дорога, покрытая утрамбованной песчано-гравийной смесью; она связывала федеральное шоссе с административной падчерицей районного значения.
   Костя останавливался всегда на одном излюбленном месте, посередине дамбы, раскрывал большой брезентовый зонт (купил по случаю в Истринске на рынке, мой ровесник) на телескопической алюминиевой ноге, затем следовала магическая процедура раскрытия мольберта. Выбиралась нужная высота ножек, при помощи тех же телескопических составляющих, откидывалась верхняя крышка (обязательный штрих: нежное, почти трогательное отношение к предмету – протирание носовым платком деревянного корпуса). На направляющие устанавливался натянутый на подрамник холст. Из свинцовых тюбиков выдавливалась краска на палитру, и начиналось Волшебство. Пишу это слово с заглавной буквы не случайно; как иначе назвать процесс, когда из разных красок с помощью кисти на холсте отображается краткий миг Природы, длящийся впоследствии, целую вечность.
   В первый день Костя набросал, как он позднее высказался – небрежно, этюд правого берега заводи, если смотреть в сторону Дмитрово. Пологий берег, поросший кустарником, переходящий в мрачный лес. Не забыл Костя между мазками сообщить, что во сыром бору находится поселковое кладбище. «Представляешь, каково это, лежать и думать о прожитой жизни под вечный шум и перешёптывание листвы, - сказал он, - а над тобой летят облака и проносятся мимо годы. Но тебе на это… Да, если хочешь, можем туда прогуляться». Я наотрез отказался, высказавшись прямо, что туда  и днём ради праздного интереса и пряником не заманишь. «Наше дело предложить, ваше – отказаться, резюмировал друг, углубившись в работу и уйдя в собственный мир, нимало не заботясь об окружающем. – В самом деле, чего зря тревожить мёртвых. Будем жить заботами живых». Минут пять спустя рассмеялся и объяснил причину, мол, это он к тому, что все мы там будем, движение кистью в сторону мрачного холма, однако, торопиться не следует.
   Пока друг писал этюд, я ходил и пинал носками туфель мелкие камешки, предавшись воспоминаниям недавно прожитых лет на крайнем севере; подставлял лицо солнцу, впитывал его лечебную силу и полной грудью вдыхал неповторимые ароматы подмосковной осени.
   Друг с головой ушёл в работу.
   Он тщательно смешивал краски, иногда бурно отмечая момент нахождения нужного цвета положительной репликой и, совершенно противоположной была реакция на неудачу. Тогда с его губ срывались слова, мало употребляемые в академическом литературно-художественном обществе.
   Костя смело наносил мазки. Не заботясь о готовом рисунке, решительно  замазывал новым слоем краски, находя нужный вид определённого участка природы; изредка он комкал лист грубой бумаги или формовал шарик из пластикового пакета и осторожно касался им свежей краски. «Это что за новшество?» - спросил я. «Как профессионал прощаю дилетанта, - засмеялся Костя, - старый, можно сказать, способ. Рельефный комок оставляет на краске отпечаток. Получается замечательная фактура, - Костя сложил пальцы щёпотью, звонко поцеловал их, - просто цимес!» После его слов и меня разобрал смех. Подождав пока я успокоюсь, поинтересовался, чем вызвана моя реакция. Я ложился в несколько фраз. «Х-ха! – гордо изрёк Костя. – Нас, талантливых людей мало, но тем не менее!» И поднял над головой кисть с крупной каплей краски, угрожающей сорваться.         
   Друг снова ушёл в только ему зримый мир.
   Я продолжил осматриваться.
   Как упоминал выше, Маглуша после плотины напоминает больше весенний ручей, раздувшийся от вешних вод и важности. Прозрачно-зелёные воды вместе с речным мусором то всплывали на плоских местах, слепя глаза солнечными бликами, то скромно прятались среди возвышенностей, как нашкодившие школяры, покрытых жёлто-бурой шапкой увядающей травы.
   Птахи небесные плели узоры трелей, соперничая между собой в искусстве пения. Шелестел, роняя рыжий лист, старый клён; вдалеке обездоленная вдова, ива с треснувшим стволом, полоскала в тихих водах Маглуши тонкие ветви-власы. И только изредка раздавался протяжный густой звон колоколов со звонницы церкви Богоявления и, тая на расстоянии, долетал медный перезвон из храма Казанской Божией Матери, что в Дмитрово.
    В историческом вопросе Костя провёл со мной маленький ликбез. В свободной форме объяснил, кто является архитектором церкви Богоявления, он не знает, но что ей больше двухсот лет и что её недавно отреставрировали, точно; зато, дальше в несколько пафосной форме изложил, что Храм Казанской Божией Матери в Дмитрово построил, привожу его слова: «Мой тёзка!» «Да, ну! – восхищаюсь и удивляюсь одновременно, - тоже Константин Цымбал?!» Костя поджал губы обиженно, изогнул левую бровь. «Бери выше, - и столь же пафосно закончил, - Константин Кон, автор проекта Храма Христа Спасителя в Москве!»
   В час пополудни, когда замершее в зените солнце по-летнему жгло и щипало кожу, вернулись домой.
   Дома ждал обед.
   Как ни уговаривал Костю, чтобы Нина не скромничала и хотя бы раз с нами разделила пищу, она категорически отказывалась. «Аркаша, ты не думай даже, что она тобой брезгует. Боже упаси! – всплескивал руками друг и краснел. – Она от природы наискромнейший человек и никакого напускного кокетства в ней нету. Нина говорит, что нам есть о чём поговорить после стольких-то лет разлуки без посторонних».
   Мы вкусно отобедали. Острый с пряностями суп-харчо, рыба в кляре с луком фри, салат из свежих овощей, брынза и свежая зелень.
   Под струнную музыку Вивальди, уносящую в страну грёз и прекрасных воспоминаний, пили в зале чай, налитый в гранёные стаканы в мельхиоровых подстаканниках с символикой нашей недавней родины – серпом и молотом, и оттиском «Собственность Министерства путей сообщения СССР».
   - Откуда такой раритет? – заинтересованно спрашиваю, разглядывая рисунок на фронтоне подстаканника, несущийся по рельсам состав с литерами «МПС» спереди паровоза и длинным густым шлейфом дыма из трубы.
   - Да всё оттуда  же, с барахолки, - отхлёбывая чай и грызя сушку, буднично ответил Костя. – В Истринске. Съездим в ближайшую субботу. Ты ведь не завтра уезжаешь?
   - Нет.
   - Тогда повсюду успеем. У меня есть планы свозить тебя кое-куда и кое с кем познакомить. Но это в ближайшем будущем. – И без перехода вернулся к теме барахолки. – Много, конечно, новодела. Но если покопаться, можно набрести на действительно замечательные, хорошо сохранившиеся старинные вещи.
   Костя скрылся за стеклянными дверями. Вернулся, бережно неся в руках замотанный в ветхую мешковину небольшой, судя по очертаниям предмет. Положил осторожно на стол, развернул ткань.
   С первого взгляда ничего не разобрать. Так ему и сказал. Друг спокойно отреагировал. «Это старинная икона. Век пятнадцатый-шестнадцатый. Приблизительно. Загрязнена и закопчена сильно. Поработает над ней реставратор и вернёт миру первоначальную красоту неизвестного иконописца. Пока лишь смутно просматриваются общие контуры и лики святых. На днях свезу в Москву к товарищу, реставратору из Третьяковки».
   После обеда вздремнули.
   Проснувшись, совершили небольшой моцион в лесу, покормили белок семечками и хлебными сухариками. В эконом-маркете «Пятёрочка» затарились тёмным литовским пивом (со второй родины, усмехнулся Костя) и вернулись домой.
   - Куришь? – на обратном пути спросил друг.
   - Бросил. Давно.
   - А я помню, ты любил сигары. Покрепче.
   - И женщин поразвязнее и помоложе.
   - Да кто же их молоденьких не любит, - рассмеялся друг.
   Я рассмеялся следом.
   - Бросил, значит, - успокоившись, проговорил Костя. – Не так, как советовал мне. Представь Христа с сигаретой, творящего «Отче наш»?
   - Намного прозаичнее.
   Поведал другу, что после сигар курил трубку. Купил сам предмет, соответствующие аксессуары, табак. Кое-кто посоветовал, чтобы табак не пересыхал, класть яблочную корочку в пачку. Представляешь, помогало. Очень нравился в первые дни процесс набивания люльки табаком. Положишь щепотку и уминаешь указательным пальчиком, вот так, показываю наглядно, снова щепоть табаку и снова уминаешь. Затем закуриваешь. Попыхивая, сидишь в комнате и, клубы ароматного дыма расползаются по ней сизо-пегими пластами; треснет огонёк в трубке внезапно, вздрогнешь, потому, как успел за это время углубиться в размышления. Прелесть, да и  только! Длилось моё увлечение ровно три года. Пока в гости не пришла одна дама (Костя изобразил пальцами определённый жест), нет, отрицаю, знакомая. Встретил её у двери с дымящейся трубкой. Что куришь, поинтересовалась она, сама страстная поклонница подымить женской трубкой с длинным чубуком. Прошли в комнату. Показал пачку. Американский трубочный табак, говорю, сигаретной нарезки. Пахнет хорошо. Узнаваемо. Дешёвка, сразу даже не предположила, а утвердила она. Взяла щепоть табаку, растёрла между пальцами. Понюхала. Отвела руку. Поморщилась. Снова понюхала. И спрашивает, мол-де, он тебе ничего не напоминает. Что может напоминать трубочный табак, отвечаю ей, не запах же ржаных гренок. Она покачала сомнительно головой и протянула, не-е-ет, что-то, определённо другое, до ужаса знакомое. Взяла у меня трубку, пару раз затянулась, задержав во рту дым и медленно выпустив его через тонкую щель между губ. «Прима, - констатирует знакомая, - Челябинская табачная фабрика имени…» «Твои действия? – спрашивает Костя, - что предпринял?» И я выдал ему, сказал, что схватил разом всё барахло трубочное вместе с ней самой и освободился от ненужного груза. Костя спросил, уж, не в окно ли; отвечаю, что, в него, родимое.
   С наступлением ночи неясные тревожные ощущения возвращались.
   Едва закрывал глаза, тотчас всплывали яркие образные картинки то ли сна в яви, то ли яви во сне. Каждый вздрагивал. Но поделать ничего не мог.
   Моё состояние не укрылось от Кости. Посоветовал сходить к врачу. «Есть тут на микрорайоне одна, - повертел кистью в воздухе, - практикует на дому. Медицина народная и нетрадиционная». «Вот к чему клонишь!» «А что? сейчас это модно». Я рассмеялся, слёзы выступили на глазах. «Да, знаешь ли, лучше нетрадиционная медицина, чем наклонности». Костя присоединился и сквозь смех сказал, вот, видишь, мол, уже полегчало, а сходишь к ней, печаль-тоску как рукой снимет. «Об одном уговор, - сразу стал серьёзным друг, - она подруга Нины. Ну, что бы там ничто и никуда… Зовут подругу Лина, Ангелина. Женщина свободная, приятная и видная. Если б не Нина, то я…» «Что мешает? - в упор спрашиваю его. – Отношения не узаконены. Сходи (подначиваю) и развейся». Костя помрачнел. «Не хорошо говоришь как-то, Аркаша, - в голосе отчётливо читалась обида и грусть. – Это в молодости можно, - он приставил ладонь ниже пояса, повертел ею в разные стороны, - как в анекдоте, быть членом суда. Сейчас же, когда не за горами полувековой юбилей и вечность завтра постучится в двери, к близким относишься бережнее. Хотя… - он почесал подбородок. – Встречаются оригиналы».
   Окружившая темнота не давала сомкнуть глаз, давила невидимой тяжестью на грудь.
   Перед глазами висела картина, на которой молодая миловидная женщина с окровавленным лицом лежала на полу и беззвучно шевелила губами. Тщётно старался разобрать, напрягая слух, что она говорит. И отчаяние терзало меня. Я всматривался в её лицо, стараясь запомнить этот образ. И снова одна важная деталь ускользнула от моего внимания.
   Не в силах уснуть, разбудил Костю и спросил, есть ли у него ночник.
   Он вынул из шкафа миниатюрную лампу под зелёным абажуром.
   - Как раз для таких случаев. Работает от аккумулятора шесть часов.

                14

   Чувство глубокой безысходности и вины перехватило горло.
   Не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть завился ужом под одеялом. Мышечный спазм был настолько силён, что от недостатка воздуха проснулся. Сел на диване и некоторое время сидел, тяжело глотая воздух: с пробуждением хватка ослабла, но дышал медленно и осторожно, в груди возникали точечные, быстро проходящие боли.
   Стрелки на светящемся циферблате показывали четверть пятого утра. Через небольшую щель в двери проникал возбуждающий обоняние аромат свежее сваренного кофе.
   Не оборачиваясь на шаги, Костя сообщил, что кофе варит на двоих.
   «Сейчас быстренько опрокинем (как будто речь шла о стопке холодной водки) по чашечке и вперёд. Позже перекусим бутербродами на этюдах». «На пленэре, мой друг, - мысленно поправляю, - на пленэре».
   Лёгкий бриз кнутом гонял непослушное стадо тумана.
   В непонятной ажитации Костя быстро разложил мольберт и, не произнося ни слова, принялся быстро писать церковь Богоявления, что в посёлке Красный.
   Его спешку понял очень быстро.
   Ускользающая натура сама просилась на холст. Как могучий древний корабль-призрак, из тумана, разрывая его в клочья, выплывал силуэт храма. Тёмными провалами грезили спящие зарешеченные арочные окна; цвет корпуса корабля сливался с молочной мелкой взвесью; благодаря воображению, оно прекрасно дорисовывало недостающие детали судна, просматривались мачты, реи, свёрнутые паруса, обвисшие флаги; лишь по затенённым участкам можно было догадаться о размерах строения.
   Постепенно туман сполз с купола звонницы, и засверкала, загорела маковка чистым золотом под солнечными лучами, пробуждающими мир ото сна. Завиваясь в тугие струи, туман медленно отступал под натиском ветра и солнечного тепла. На короткий миг стены храма и колокольни украсили приятные фиолетово-розовые тона, быстро сменяющиеся другими оттенками.
   Торжественный миг необыкновенно впечатляющего превосходства света над тьмой, вечной и неразрешимой загадкой, заставил петь окружающее пространство. Растущий на территории храма старый дуб, с густой кроной и не успевшей осыпаться листвой вдруг вспыхнул живым ярким пламенем, перескакивающим с листа на лист.
    Мгновение спустя вся прелесть неопалимого огня плавно перетекла в берёзовый лес и с новой силой заиграла на порыжевшей за ночь листве. Высоченные старые высохшие ели острыми верхушками соскребали бирюзу с высокого неба.
   Яростно орудуя кистями, смешивая краски и нанося на холст, Костя сбивчиво и громко шептал: «Ну, ещё чуть-чуть, на самую малость продержись… вот, так… да-да…» Его кисть казалась со стороны то безвольно напряжённой, то ожесточённо расслабленной.
   На пике возрастающего азарта, его фигура внезапно расслабилась, он ссутулился, плечи опустились; минуту длилась непредусмотренная сценарием жизни релаксация; Костя резко выбросил вперёд правую руку, кисть вылетела и полетела к земле. Лицо напряглось, глаза прищурились, горящим взором, осматривая открывшийся пейзаж, друг, обратился ко мне: «Аркаша, ты не можешь себе представить, дружище, какая это прелесть. Какая непреходящая ценность: жить, вечно жить, видеть эти одухотворённые моменты жизни, фиксировать в памяти и совершенно думать не хочется…»
   Восторженное состояние, как воздушно-капельная инфекция, передалось и мне. Приятное, тёплое, светлое чувство наполнило грудь.
   Вечером играли в шашки.
   Мне не везло: один проигрыш следовал за другим. Костя победам не радовался. Наоборот, с подозрением наблюдал за мной и высказался в сердцах, дескать, что-то ты, Аркаша, стал хуже играть; но как ему распрекрасно помнится, именно благодаря шашкам и моему умению, в моменты безденежья (в молодости денег всегда так остро не хватает) у нас всегда были сигареты, и пиво иногда булькало в стаканы. Резонно замечаю другу, мол, времена-то меняются. Пустое, отметает он, времена всегда одни и те же.
   Ночью мне приснилась наша с другом молодость.
   Семейная ведомственная общага, комната в секции. Два холостяка, я и Костя, как обычно за неделю до зарплаты (времена, когда друг будет постоянно с деньгами не за горами) на мели. Нас пригласили в соседнюю секцию к кому-то на день рождения.
   Дамы и кавалеры хорошо разогреты вином и водкой, не смотря на талонную систему, спиртное можно было с лёгкостью купить у бутлегеров или, на худой конец, у таксистов.
   В воздухе висит густой табачный дым, курят в комнате при открытом окне, что весьма мало помогает проветриванию помещения.
   Стадия активного винопития давно позади. При помощи активных персон, самоучек массовиков-затейников, сыграли во все знакомые игры; наскучили карты, россыпью лежат на столе между тарелок с остатками закуски и пустых рюмок.
   Веселие, вот-вот, должно резко оборваться; никто не хочет раннего прекращения столь приятной вечеринки; все активно ищут способ развлечься. Раздаётся женский визгливый голос, мол, чо так и будем сидеть, друг на друга пялиться. Резонное возражение, дескать, самая умная, тогда предложи, общество ждёт. И тут раздаётся робкий хмельной голосочек. А не сыграть ли нам в шашки. Одно условие: играем на пенёнзы. На чо играем, переспросил кто-то; на бабло, тупица, кто-то ему отвечает. Заварушки с мордобоем не сложилось; идея шашек увлекла сильнее. Но кто будет играть? В шахматы любителей раз-два и обчёлся, а тут – шашки! Лиха беда начало. Из туалета вернулся приглашённый гость, издалека расслышал тему предметного разговора и с порога заявил, что у него разряд какой-то там по шашкам. Да ну, в натуре, чо ли, не поверили ему; документ, подтверждающий дома. Отозвался и тот, предложивший эту игру, тощий паренёк в костюме с чужого плеча.    
   Костя, как ни толкал меня в бок, принуждая выступить в единоборстве, я лишь шипел в ответ сквозь зубы, что с голым хреном в атаку не попрёшь. Нужно обождать и распознать противника.
   Первоначальная ставка в один советский рубль к концу партии выросла до пяти. Обладатель разряда в пух, и прах разбил тощего юнца в костюме с чужого плеча. Поинтересовался, найдутся ли ещё супротивники. Смельчаки нашлись, с радостью расставшиеся в итоге с деньгами, ведь не важен результат, а участие! Обладатель разряда налево и направо рубил шашкой и кучка на кону росла на глазах.
   На возбуждённый шум притащился сонный мужик лет сорока пяти-пятидесяти из дальней секции (во, бля, как болели!), командировочный. Крепкого телосложения в спортивных штанах и майке, с густой седой шевелюрой, тёмно-карими глазами осмотрел место развернувшейся баталии. «Можно сыграть?» - тихо осведомляется. «Играем на деньги», – отвечают. «Не вижу препятствий,  - спокойно произносит мужик. – Схожу за лопатником». Он ушёл, оставив всех в некотором сомнении смятении, вызванном словом «лопатник».
   Через пару минут мужик вернулся уже в наглаженных брюках и чистой сорочке. Положил на стол лопатник, толстенный портмоне. Сел на стул напротив обладателя разряда и взглядом предложил начинать.
   Посторонний взял по одной шашке в руки, завел за спину и перетасовал, затем вытянул руки вперёд с зажатыми кулаками.
   Обладающий разрядом играл белыми.
   «Ставка рубль», - огласили перед первым ходом. «Не солидол, - ответил командировочный, - играть, так играть. Начнём с червонца». Раскрыл портмоне и положил на кон новенькую красную бумажку с Ильичом. Обладатель разряда хмыкнул, сказал «Отвечаю!» и выложил сверху три красных красивых банкноты.
   Обстановочка накалялась.
   Командировочный сказал «Принимаю!» и выложил сверху новенький полтинник, с которого на присутствующих с немым укором, мол, чем же вы, подлецы, занимаетесь, смотрел Ильич (он в те времена всегда смотрел со всех крупных купюр).
   У обладателя разряда прошёл хмель и пришёл азарт. Его заметно потряхивало от возбуждения.
   В комнате установилась тишина. По советским меркам, деньги на кону были немалые. Кто-то шумно дышал, кто-то нервно покашливал. Присутствующие с надеждой смотрели на обладателя разряда, каковы будут его действия.
   Тот с бесстрашием посмотрел на командировочного, обвел взглядом присутствующих. Вынул из заднего кармана брюк бумажник и положил сверху стольник. Этой же купюрой ответил и командировочный (новая волна шумного дыхания прошелестела по комнате), и предложил начать игру, но в критический момент ставку снова подкорректировать, если будет желание.
   Игра началась.
   На третьем ходу мне стало очевидно, что командировочный яйцами куда круче обладателя разряда. Это понял и сам разрядник.
   Командировочный каждый ход обдумывал и только потом брался за шашку.
   Если своих предыдущих соперников обладатель разряда разбивал подчистую; два раза даже загнал в «сортир» (кто знаком с шашками, знает эту патовую ситуацию), то сейчас заметно нервничал, примеряя на себя шкуру жертвы. Не скрывая волнения, покусывал нижнюю губу, тёр указательным пальцем лоб; мелкий бисер пота усеял густо виски и стекал крупными каплями по скулам. 
   Командировочный выглядел спокойно; ничем не проявлял беспокойство.
   В итоге, к концу партии сложилась следующая расстановка шашек на доске: обладатель разряда имел одну шашку, занимающую выгодную позицию – через два хода и дамка; командировочный владел тремя шашками: одна дамка и две в ходе от цели, но не имел возможности «съесть» шашку противника.
   Обладатель вывел свою шашку в дамки и занял центральную диагональ; командировочный провёл в дамки свои шашки.
   Из груди обладателя разряда вырвался облегчённый выдох, когда он ставил шашку на диагональ. Среди зрителей тоже почувствовалось оживление, стало ясно, напряжение покидает и их.
   Командировочный долго смотрел на доску и сохранял молчание. Спокойствие конкурента обладатель разряда расценил по-своему.
   - Ничья! – на последней капле нервного напряжения высказался несколько нервозно он, наклонился над доской и спросил у командировочного: - Ничья? Да?
   Командировочный поднёс кулак к губам и постучал по ним. Затем втянул губы и выпустил воздух со странным звуком «па!», покачал головой, будто отметая сомнения.
   - Ничья! – согласился он, протянул руку обладателю разряда. – Поздравляю, хорошая игра!
   На этом бы и прекратился томный вечер. Но тут влезает Костя. «Позвольте возразить, - говорит горячо друг, - это далеко не ничья!» На него переключилось внимание присутствующих, – что это за хрен с горы?! Командировочный предложил Косте объясниться или перестать корчить шута. Костя того и ждал, дело в том, заявляет он, что мой друг может разрешить сложившуюся ситуацию. Обладатель разряда расслабленно махнул рукой и сказал, что это всё чушь. Присутствующие разделились на два лагеря. Снова поднялась опавшая волна интереса. Стараясь перекричать ор, командировочный спросил, кто же этот таинственный гений. «Мой друг», - ответил Костя и указал на меня. «Какой хрен дёргал тебя за язык! – норовил я ответить другу, но сказал иначе: - По крайней мере. Можно попытаться». «Ну, уж нет! – взвизгнул обладатель разряда, - категорически нет! Нам заявили, ты можешь эту партию доиграть. За доску!» Вознамерившись возразить, что заявил вовсе не я, передумал, глядя на окружающих меня людей. Очень уж им хотелось узнать, чем же закончится эта развлекаловка. Испепелил друга взглядом; Костя стушевался и съёжился. Вздохнул тихо и посмотрел на расположение шашек. «Девять ходов, - говорю отчётливо в наступившей резко тишине, - через девять ходов дамка противника,  занимающая центральную диагональ, будет бита».       
    И тут же посыпалось «а если на десятом, тогда чо…», «а если он того… мудрит…» и так далее. Кто-то с умным видом высказался, указывая на доску, что это классическая (мне всегда нравилось, когда умными и звучными словами бравируют дилетанты) ничья: даю голову на отсечение.
   Обладатель разряда по шашкам не был исключением, сказав веско: «Враньё! Я бы лично этому не верил».
   Один командировочный посмотрел на меня испытующе, я к чести выдержал его взгляд и ударом кулака по столу прекратил балаган. «Молодой человек сказал не сам, но, тем не менее (слова он выговаривал медленно, будто костыли загонял в шпалы), уже сам утверждает, через девять ходов партия будет доиграна. Дадим ему эту возможность. Но (он сделал паузу и обвёл всех тяжёлым взглядом) условия остаются прежние – игра идёт на деньги».
   Тут во мне взыграл азарт, желание покуражиться выплёскивалось наружу. «Ставка, - говорю, нагнетая драматизм, - штука рублей!» «Ха!» - вырвалось в унисон из многих ртов. В Советское время и стольник был приличной суммой. «Ша! – повысил голос командировочный и пересчитал деньги на кону и добавил недостающую сумму, затем обратился ко мне: - Ваш ход, маэстро!»
   Зуд от затылка распространился аж до копчика. Костя шепчет на ухо, где я возьму такую прорву денег; шёпотом же отвечаю. Чтобы быстренько  метнулся в комнату и взял их там-то, добавив, что позже проясню их происхождение. Вернулся друг с десятью новенькими, пахнущими типографской краской сотенными. Кладу деньги на кон.
   - Считайте! – обращаюсь к присутствующим, беру шашку, целую в дно. – Первый ход. – Двигаю дамку.
   Командировочный передвинул свою дамку из угла в угол и посмотрел на меня.   
   - Третий ход! – объявляю, и меня тут же дублируют зрители.
   Командировочный передвинул шашку на одну клетку.
   - Шестой ход! – уже за меня есть, кому считать и говорить.
   Ситуация не разъяснилась и кое-кто высказался, что свою «штуку» советских тоталитарных рублей (не сравнивать с тысячной купюрой нынешнего демократического времени) я прое...
   Ответный ход командировочного.
   - Девятый ход!
   Командировочный взялся за шашку и застыл. «Не может быть, - расслышал его тихий шёпот и он бьёт две мои дамки и ставит свою аккурат перед моей; я готов сделать последний ход. – Не может быть…»
   Бью его шашку; ставлю свою на ребро и пускаю щелчком крутиться на доске.
   - Не может быть! – повторяет командировочный в полный голос; обладатель разряда замирает с отвисшей челюстью. Присутствующие будто воды в рот набрали.
   - Ещё как может, - говорю, беру деньги, пересчитываю, оставляю на кону стольник, остальные кладу в карман. – Треугольник Петрова. Так это называется.

                15

   Через несколько шагов перешёл на бег.
   Нечто необычное, открывшееся моему взору с пригорка приковало моё внимание. Оно заставило забыть о друге, зашедшем в магазин «Тон» купит минеральной воды.
   Словно на крыльях, скользя подошвами спортивных туфель по мокрой глине и сохранившейся траве, спустился вниз, еле сохраняя равновесие, готовый в любой момент сорваться в пике.
   Пересекая дорогу, мирно дремлющую в ранний час, едва не попал под автомобиль. Разъярённая хозяйка перламутрово-розовой «Тойоты» с зажатой в зубах дымящейся сигаретой, рявкнула в окно, тебе, чмо грёбанное, жить надоело. Как от мухи отмахнулся от рассерженной львицы, показал средний палец, не сбавляя темпа, чем вызвал новый бурный всплеск ругательств в свой адрес, продолжил бег. Вскоре яростный ор заглушил шум покрышек.
   Открывшийся с дамбы вид ошеломил.
   С таким выражением на лице застывают искатели сокровищ, случайно нашедшие посреди разросшейся зелени джунглей прекрасно сохранившийся город с культовыми постройками, ровными линейками улиц и овалами площадей.
   Было в зрелище что-то сюрреалистическое, иррациональное, придававшее чёткий привкус мистицизма.
   (Не вырвался из моей груди вопль восклицающий «ах!».)
   Высокая арка из серого дыма соединила два берега заводи, служившие опорами. (Что это дым от костра, догадался позднее. Влекомый невидимыми воздушными струями, он и образовал такую дымную конструкцию.)
   Мозг работал в автономном режиме. Рука сама вытянула из кармана куртки мобильный телефон и я сделал снимок. Следом, мыслимыми и немыслимыми словами благодаря неизвестного гения, совместившего в маленьком аппарате сейчас вдруг пригодившиеся функции, переключил на видеосъёмку.
   О-о-о!!! какое же это было нереальное зрелище. Немыслимое, до неправдоподобия правдивое.
   Те оставшиеся мгновения, растянувшиеся на минуты, что длился этот фееричный феномен, зря не пропали.
    Я снял всё: от начала до конца.
   Серая арка, по сути, не была инертна.
   Внутри неё наблюдалось движение: перемещались параллельные встречные потоки. Иногда они переплетались, свивались в клубки, закручивались в спирали, и снова выпрямлялись. Достигнув опор, потоки заворачивались и начинали путь в обратном направлении.
   И сама арка то, колыхаясь, поднималась вверх в центральной части, то опоры превращались в тончайшие нити, готовые оторваться от земли, снова набиравшие объём.
   Будь я трижды не ладен (камера зафиксировала), в какой-то момент отвлёкся и прозевал удивительную флуктуацию: из внутренней верхней части арки к поверхности заводи свесилась удивительно прямая неподвижная серо-молочная нить.
   Внутри неё, как и в арке, просматривалось хаотичное движение составляющей массы.
   Вскоре в нижнем окончании нити появилось небольшое укрупнение. Оно продолжало расти в объёме. Первой образовалась небольшая сфера, внутри которой двигались по кругу параллельные пласты дыма, разграниченные более тёмными извилистыми линиями. (Снова сошлюсь на поздний просмотр, сфера напоминала скупую проекцию Юпитера.)
   Мгновение спустя сфера вытянулась в каплю, продолжавшую увеличиваться. Одновременно с ростом утончалась, скручиваясь в жгут, связующая с аркой нить. Внезапно он посередине оборвался. Одна часть втянулась в арку. Другая расплелась на тончайшие нити и оплела каплю.
   За время, в которое она висела неподвижно, внутри неё произошли невидимые глазу изменения, приведшие к распаду. Одна капля превратилась в несколько десятков сфер, соединённых прозрачными линиями. Мне оно напомнило виноградную кисть; как только сравнение пришло в голову, шары разлетелись, заполнив пространство внутри арки, но оставив свободное пространство между водой.
   Зрелище было прекрасно. Но что-то всё же настораживало: я поймал себя на том, что вокруг стоит звенящая тишина, в которой моё сердце стучало молотом; но и не только это тревожило, арка и сферы внутри покоились на месте, в то время как лёгкий ветерок лёгкими прикосновениями поглаживал моё лицо.
   Ветер набирал силу. Ледяные когти проникли под одежду и холодом ранили кожу.
   Удивительная нерушимость арки и сфер сохранялась.
   Едва ли кто осмелится оспорить утверждение, что из всех чудес Природа – величайшее чудо.
   Неподвижно зависшие сферы по чьему-то повелению начали менять форму. Одни вытянулись в длинные тонкие прозрачные плоские линии, напоминающие листья экзотических растений; другие свились в короткие серо-фиолетовые жгуты, вращающиеся вокруг оси; третьи – приобрели форму больших и толстых червей.    
   Несмотря на эти метаморфозы, новые формы, как корабли на якорях, зиждились на месте.
   «Сивуха! – крик друга крупной картечью рвал остывающее пространство, - не отвлекайся! Снимай! Аркашенька, снимай!»
   Рука к тому времени порядком онемела; мышцы вот-вот расслабятся, пальцы разожмутся и что тогда, думать не хотелось, посему перебарывая себя, удерживал руку с телефоном на одном месте.
   «Снимай, Сивуха, дорогой, снимай!»
   «Интересно, - мысленно улыбаюсь про себя, - а чем же я сейчас занимаюсь?»
   Скосив глаз, увидел Костю, быстрее молнии летящего над раскисшей от утреннего тумана землёй. Подошвы обуви скользили, ступни разъезжались в стороны; балансируя руками, друг на полусогнутых ногах преодолевает последние метры по разбитой ненастьем и машинами глиняной целине, на последнем шаге обо что-то запинается и кубарем преодолевает последнее расстояние между собой и мной.
    Дачные домики с уснувшими окнами и осиротевшими трубами остались позади.
   Друг кричал, не буду приводить всю гамму ярких, выразительных, наполненных экспрессией слов.
   Одежда в грязи и местами с прорехами, руки в грязи (сколько раз он падал, можно лишь предполагать), на четвереньках, с горящими глазами Костя остановился близ меня и, с жадностью во взоре, следил за разворачивающимся действом.
   Как бы ни был прав солист «Queen»: show must go on, оно же и must will be finish1. 
   Вода за аркой внезапно покрылась молочно-белой тонкой шевелящейся массой; которая на глаза поднималась в высоту и внутри неё просматривались оттенки от серо-фиолетовых до сизо-лиловых цветов. Густой туман стелился, клубясь, над водной гладью, сантиметр за сантиметром поглощая бесконечно малое расстояние между берегами.
   А дальше…
   Есть природные феномены, у которых нет чётких слов, обозначающих их внутреннюю суть с названием, не найдено семантических привязок. Хотя эти феномены регулярно случаются на протяжении человеческой жизни не один раз и существуют тысячу лет. Глаз радуется или пугается, а уста немы. Может поэтому и возникло устойчивое выражение «немой восторг»?
   Вот и мы, пребывая в немом восторге, чуя, как между лопаток струится ледяной пот, стояли, созерцали удивительное природное представление…
   Пик развития пройден и теперь спектакль подходил к концу.
   Растёкшийся туман стремительно сжался в длинный толстый цилиндр; фронт упирался в пространство перед аркой, конец терялся вдали по реке; поверхность цилиндра как зеркало отражала в себе бесконечную лазурь небосвода, окружающая картинка преломилась, исказилась, потеряла чёткие очертания; неясные сизо-фиолетовые тени-амёбы всплыли из глубины цилиндра, обтекли его края и разлетелись в оба конца.
    Цилиндр на короткое мгновение завибрировал. Мелкая рябь пошла по воде под ним, нагнало на берег невысокую волну. Дрожь передалась и нам. Мне показалось, дамба готова от вибрации раскрошиться в пух.
   Затем цилиндр резко рванул вперёд.
   Висевшие под аркой предметы из дыма тоже пришли в движение. Словно стараясь нагнать и обогнать цилиндр, полетели к дамбе.
   Цилиндр, пролетев под аркой, разделился на две части, каждая из которых, проскочив арку начала сворачиваться в спираль.
   Усилился ветер. Прибрежная трава наклонилась в сторону заводи, куда устремлялись воздушные потоки, вызванные вращением спиралей. Продолжая расти в объёме, спирали медленно и настойчиво двигались к плотине.
   Страх и паника, первобытные древние чувства, загнанные цивилизацией в тёмные глубины сознания, всплыли и завладели мной. Зуд в жилах и бёдрах, свинцовая тяжесть в желудке… Но рука крепко держала телефон. Запись продолжалась.
   Очень-очень мне хотелось крикнуть «finitа! достаточно!», но язык присох к нёбу.
1 шоу продолжается … шоу закончится.
   Фигуры из арки, туманные спирали остановились в полуметре от плотины, будто натолкнулись на невидимую преграду. Передние слои смешивались с задними, и картина абстрактного искусства природы предстала пред наши взоры.
   Потоки тумана и дыма смешивались, проникали друг в друга. Огромное количество линий, прямых, изогнутых, оборванных, зыбкие хаотичные тени, виляющие хвостами.
   Невероятное было очевидно. Камера телефона фиксировала чудеса таинственных режиссёров, наверняка откуда-то наблюдающих за нами.
   И вот невидимый руководитель дал отмашку, и наступила развязка.
   Верхняя часть арки, зримо видоизменившись, заиграла, заискрилась ярко-алыми и оранжево-малиновыми огнями, будто щедрый даритель усыпал её алмазами и они отразили и изогнули угол падения солнечного света.
   Вспыхнув, она ослепила меня и Костю. Когда прошла слепота, обычная картина предстала нашему взору. На ровной глади заводи на резиновой лодке удил рыбак. Длинное удилище, леса, красный поплавок безмятежно покоится на поверхности. Отвлекшись от поплавка, он приветливо помахал нам рукой. Поплавок нырнул. Удочка изогнулась. Рыбак рывком поднял удилище. На крючке билась среднего размера рыбёшка, роняя с плавников алмазы воды, играющие на солнце.
   Мы помахали в ответ. Но ему уже было не до нас.
   - Как назовёшь это? – Костя не уточнил, о чём говорит, - галлюцинация?
   Я понял.
   - Одна на двоих?
   Костя меня не расслышал; взял мобильник и начал просматривать съёмку.
   - М? – адресовалось явно ко мне, но весьма отвлечённо.
   Пощелкал пальцами, стараясь привлечь к себе внимание.
   - Глюк… разве можно записать его на видеоноситель?
   - Ох, ты! – что-то удивило в записи друга.
   Больше для себя, чем для Кости, заканчиваю мысль:
   - Галлюцинация, виденная одним, может быть названа сном. Но если её видели двое и более лиц, это помешательство. Необходимо срочное вмешательство врача-психиатра.
   Двадцать минуть длилась запись.
   Хорошая короткометражка абстрактно-сюрреалистического направления.
   Все эти мысли пришли после. Я приходил в себя. Костя, увлечённый просмотром, не обращал внимания на порванные брюки, содранные, сочащиеся кровью коленки, исцарапанные руки.
   Мольберт в то утро использовали немного по другому назначению.
   Чудом сохранившийся термос с кофе, два гранёных стакана, в бумажном пакетике золотистые ломтики поджаренного хлеба и нарезанный пластиками твёрдый сыр ждали своего часа на его верхней крышке.
   Возвращаясь в мир серой реальности, ловлю себя на мысли, что неплохо было бы выпить водки для стабилизации внутреннего состояния и сохранения комплексной составляющей гармоничного сочетания с окружающей средой. Костя шёл впереди на шаг. Предложил выпить кофе с коньяком (пятьдесят на пятьдесят). Налил в стаканы. Взял свой. Произнёс тост. Он заострил внимание на том, что становясь свидетелем таких необычных природных явлений, поневоле начинаешь осознавать свою мизерность, ничтожность по сравнению с могучим величием Природы. «Вот мы необдуманно кичимся, - продолжал увлечённо он, - мним себя царями природы, а на самом деле, мы её рабы».
   Кофе с коньяком взбодрил.
   Разрушающие цунами жара прокатились по телу и расплескались маленькими волнами приятного тепла по мельчайшим клеточкам организма.
   Костя выпил напиток быстро: пока говорил – он остыл.
   Густая, тёмно-коричневая жидкость, булькая и, исходя ароматным паром, снова плескалась в стаканах.
   - По глазам вижу, Сивуха, хочешь спросить, почему наиблагороднейший напиток, как кофе, пьём стаканами, - взвешенно и серьёзно сказал друг. – А я поясню… Я поясню! Всё потому, что в эти редкие моменты (не всегда стаканами хлещу кофей) вспоминаю молодость, пусть не тревожную, пусть без сабельных походов, пусть без встречи рассвета в дозоре, но, тем не менее, молодость. Вспоминаю годы учёбы в художественном училище в Донецке. Ах, Аркашка, бледная ты бумажка, - Костя разволновался. – Годы учёбы – самое прекрасное, пожалуй, из всей жизни! Сильный состав преподавателей, круг друзей… - друг перескочил на другую тему. – Весной в Донецке сажали на клумбах миллион роз, по количеству жителей и утром город утопал в цветочном аромате! – снова вернулся к прежнему разговору. – Какая была в училище столовка! Кормили на убой. Молчу про супы-гарниры… А пирожки с горохом! А чебуреки! А беляши… беляши по двадцать две копейки, сейчас эту сумму представить себе невозможно, но ведь было, за штуку! Их всегда готовила повар баба Даша, добрейшая женщина и были её беляши, Аркаша, вкуснее всех не то, что в городе, во всей Донецкой области! Уж ты мне поверь на слово, я область с художественными поездками то исколесил… Поля писал пшеничные, животноводов, комбайнёров, доярок… всегда на перемене покупал два беляшика с пылу-жару и кофейный напиток «Ячменный кофе» в гранёном стакане… - выговорившись, Костя горько вздохнул и замолчал. – Не поверишь, есть, что вспомнить… Эх! какое было время!.. И как давно это было…
   Обедать и ужинать Костя наотрез отказался.
   Предложил мне хозяйничать на кухне. Сам же уединился за стеклянными дверями.
   Вернувшись с дамбы, в то утро он в руки кисти не взял, друг скопировал отснятый фильм на компьютер и углубился в детальный просмотр.
   Весь вечер гадал, сколько раз он просмотрел сюжет? Ясно представлял сидящим друга в напряжённой позе перед экраном на низком стульчике, видел стоящий одесную раскрытый мольберт, холст, краски, палитру и кисти.
   Забегая вперёд, скажу, Костя написал двенадцать картин по мотивам отснятого фильма. Девять картин исполнил в цвете. Три, используя при работе над каждой только два цвета: белую и чёрную краски, белую и красную, белую и синюю. Что он хотел этими холстами сказать: испытанное потрясение, глубину чувства, реакция на увиденное чудо.
   Позже выставил картины в местном ДК; впоследствии – подарил.
   Разрозненные копии представлял взыскательной публике на индивидуальных выставках. И всякий раз, когда интересовались, что послужило мотивом создания этих фантастических полотен, он скромно отмалчивался.

                16

   Гулкая, резонирующая пустота встретила моё пробуждение.
   Привычку вставать рано выработал в средних классах школы. Сделал несколько гимнастических и дыхательных упражнений и вышел из комнаты.
   Поразила необычная тишина.
   На кухне, в зале, в комнате за стеклянными дверями было пусто.
   В некоторой растерянности застыл перед окном в зале и в глубокой задумчивости отрешённым взглядом смотрел в окно: сильный ветер за ночь хорошо потрудился. Растущий перед окном клён голыми ветвями цеплялся за облака, гонимые ветром. Чёрные кляксы ворон и галок густо облепили ветви; бездомные псы, свернувшись калачиком, лежали на трубах теплотрассы.   
   Часы на кухне показывали шесть утра.
   Полное одиночество, граничащее с уединением, как вариант устраивало. Осталось выяснить, куда подевался друг.
   На холодильнике, прикреплённая магнитом, висела записка.
   «Аркаша! Не стал тебя будить. Срочно нарисовалось одно дело. В моё отсутствие, три дня, не более, найдёшь, чем заняться. Сперва еду в Клин. Затем в Сергиев Посад. Последняя точка маршрута – Нарофоминск. О еде не беспокойся. Попросил Нину, она позаботится. Три дня отдохнём друг от друга. Шутка! Не хочу навязывать своё мнение, но съезди в столицу. Был на Красной площади? Долг каждого русского человека посетить это сакральное место для русской души. Костя».

                17

   Брошюра с расписанием электрички нашлась на книжной полке в моей комнате. Сверился с часами: времени достаточно выпить чаю с бутербродами.
   В девять сорок утра металлическая змея электропоезда исторгла на перрон приезжих и всосала уезжающих, и помчалась по направлению к Москве.
   Час спустя вышел на станции Тушино.
   Пройдя на привокзальную площадь, остановился, вдохнул сложносоставной воздух одного из красивейших мегаполисов мира. И как тут было не вспомнить классика: «Москва! О. сколько в этом звуке для сердца русского слилось!»
   В наше время при этом слове трепетали и сердца других национальностей. Ассимилировавшись в новую среду, они частично переняли что-то из городского быта, кое-что, оставив своё.
   Москва встретила суетой.
   Мельтешили все: горожане, приезжие, распространители рекламных буклетов и даже лица без определённого рода занятий и те небольшими экскурсионными группами кочевали по улицам и закоулкам столицы. Внёс в эту спешку, и я свою лепту, гармонично влившись в эту живую реку.
   В этот день выпал мне счастливый билет. Сам того не зная, обвеваемый ветром от крыл птицы счастия,  я ступил на коварную стьгу везения. Знать бы о свалившемся счастье, обязательно с кем-нибудь поделился бы по совету стариков. Получилось же, пожадничал. Шагал весело по извилистой и неровной прямой дороге удачи, не подозревая, где запнусь и оступлюсь.
   Дороги мира, ведущие в Рим, в мегаполисе ведут к станции метро.
   Влекомый людским потоком, высвободился возле входа в метро и остановился возле стеклянных дверей, безучастно наблюдающих за происходящим бельмами огромных глаз.
   Автоматически вскинул руку, половина одиннадцатого. Времени в запасе, как у дурака махорки.
   Спешить некуда, решил пройтись по улице. В киоске купил шоколадный батончик, если верить рекламе, взалкав, не нужно тормозить и срочно его купить.
  Миновал офисный центр и по асфальтированной дорожке спустился вниз к дороге; на ближайшем доме прочёл на табличке «Волоколамское шоссе». Мелочи и детали самопроизвольно фиксировались в голове. Посетил магазины, расположенные в цокольных этажах домов. И, признаюсь, заскучал. Затосковал, хоть волком вой, так захотелось домой в Якутск. Но собрал волю в кулак, справился с нахлынувшим чувством, мысленно проскандировал мантру: «Всё хорошо. Всё прекрасно. Всех люблю. Все меня любят» и по подземному переходу перебрался на противоположную сторону. Выйдя на свет их сумрака перехода, зажмурился и упёрся взглядом в высокий металлический забор. Дворник-азиат, апатично машущий метлой, на мой вопрос ответил, что «здесь когда-то недавно бил курупний рынок».
   Считая эту часть культурно-просветительной программы завершённой, вернулся к метро, по пути посетив несколько магазинов «сэконд-хэнд» из праздного любопытства.
   Серый холл, люминесцентные лампы на стенах, выщербленные миллионами ног гранитные ступени вели внутрь. Идя вниз, старался припомнить, когда в последний раз был в метро. Оказалось, почти никогда, не считая в далёком детстве переезда с родителями из одного аэропорта в другой. Каков был интерьер тогда, не помню, но сейчас возле стены прямой стеклянной линией стояли киоски с продуктами, с одеждой, бытовой химией, книжные лавки. И всё та же суета! Все куда-то спешат, торопятся, на ходу успевают  читать прессу, журналы, книги, слушать музыку из плееров, говорить по телефону и одновременно уминать печёные пирожки, купленные в киоске.
   Как наверху, так и внутри, запахи в метро сложные, усиленные узостью пространства, концентрированные, они смешались в тяжёлую смесь из дезодорантов, духов, сырости мытых полов и ароматов хлебной выпечки.
   Несколько минут потоптался возле витрины, уставленной книгами с ярлычками «новинки!» и вошёл непосредственно в фойе станции.
   Ещё кое-что из моих детских воспоминаний осталось на месте: стеклянная будка дежурной и турникеты по обе стороны. Одна контролёрша бдит, грозным оком, профессионально осматривая пассажиров сквозь стекло; вторая возле схода на эскалатор.
   В кассу очередь – депрессивный способ покупки билета; вижу, девушка с синими крашеными волосами покупает билет в автомате и кладёт в кошелёк. Она ушла; подошёл к автомату, ознакомился с инструкцией, вставил стольник в купюроприёмник. Купленный билет положил в паспорт, как поступила девушка, так как отродясь ни кошелёк, ни портмоне не имел. Подойдя к турникету, приложил паспорт к считывающему устройству, повторил точь-в-точь действия мужчины, проходящего рядом. На табло высветилась надпись «1 поездка». Едва пересёк сию границу, мне навстречу бдительная тётка-контролёр с ехидненькой улыбочкой на хитреньком личике, шасть, преграждает дорогу и, ласково так улыбаясь, (вот змея!) говорит:
   - Мужчина, покажите, пожалуйста, ваш проездной.
   Обезоруженный внезапностью поведения женщины, отвечаю:
   - Нет у меня.
   Улыбочка с лица не сошла, но глазки стали колючими.
   - Как же вы прошли через турникет?
   Показываю на молодую мамашу с ребёнком, она прошла, приложив к считывающему устройству толстый кошелёк.
   - Точно так.
   Контролёрша проводила мамашу внимательным взглядом и сказала, что с нею разберутся в другой раз, её интересует моя персона (простите за высокий штиль!).
   - Значит, проездного нет! – ликующе произносит она.
   Пожимаю неопределённо плечами.
   Этого она и ждала. Да как крикнет, перекричав льющуюся из динамиков музыку в сторону поста полиции:
   - У нас «заяц», Лорочка! Выдь сюда!
   Из помещения вышла очаровательная брюнетка, стрижена под каре, чёлка вровень с бровями, янтарные глаза лучатся светом. Приятный овал лица, прекрасная фигурка в форменной одежде. На минуту задумался, глядючи на неё и подумал, что никакие бикини не красят женщину так, как военная форма. И спрашивает она, обращаясь к контролёрше, волшебным голосом (моё сердце остановилось, моё сердце замерло!):
   - Что у вас произошло, Вероника?
   Контролёрша уложилась в пару фраз и выжидающе упёрлась взглядом в лицо полицейской. Девушка посмотрела на меня, улыбнулась (а сердце-то ёкает!), привычным жестом поправила причёску.
   - Серьёзный мужчина. На «зайца» явно не похож.
   Контролёршу, тёртую тётку, не проведёшь.
   - Вон, Чикатило тоже не был похож на маньяка, а народу нашинковал…
   - Не преувеличивайте, Вероника.
   - Так он сам… сам сказал, проездного нет.
   На этот раз полисвумен наложила маску суровости и, обращаясь ко мне, строго произнесла:
   - Ваши документы, пожалуйста!
   Протягиваю паспорт.
   - Пожалуйста.
   - Ишь ты, вежливый весь из себя! – не хотела угомониться контролёрша. – Лорочка, не поддавайся на его чары!
   Полисвумен пропустила её высказывания мимо ушей. Раскрыла книжечку и увидела билет.
   - Мужчина, зачем цирк устраивать? – в её голосе читалось недовольство. –Шутки шутите, от работы отрываете?
   Показала билет контролёрше, она лишь покачала головой и сказала, вот же люди… 
   Вокруг нас собралась небольшая кучка пассажиров: их раздирало любопытство, что случилось и чем кончится.
   Девушка-полицейский листает страницы паспорта и заостряет внимание на фото. Прекраснее глазки округлились, губки сложились бантиком, с уст срывается вопрос:
   - Как это… понимать?..
   Вытягиваю шею и обливаюсь холодным потом: у неё в руках паспорт друга. Разница между ним и мной разительная: он рыжий и кудрявый, у меня короткий ёжик тронутых сединой волос.
   Ответ застрял в горле. Прокашлялся в кулак.
   - Это… это таким буду через тридцать лет, - выдумываю на ходу, молчать, значит, бить мяч в свои ворота.
   - Через сколько? – недоверчиво покосилась на меня девушка.
   - Через двадцать, - уточняю.
   - Как вас зовут? – вопрос, на котором мой отпуск мог тут же и закончиться.
   Едва раскрываю рот, сказать Сивуха Аркадий Станиславович, соображаю, что документ-то Костин, назовусь своим именем и на тебе, афедрон, новый год, припишут кражу документом. Снова артистично захожусь лёгким кашлем и, осипшим голосом, произношу:
   - Цымбал Константин Андреевич.
   - Адрес прописки.
   И тут ожидал меня подвох. Якутск, улица…
   - Московская область, Истринский район. Посёлок Дмитрово, - от зубов отлетает информация, - дом…
   Она останавливает меня жестом руки.
   - Возьмите паспорт и впредь так не шутите, товарищ Цымбал, - возвращает документ. – Вам повезло, у меня с юмором всё в порядке. А попадись моему напарнику, схлопотали бы административный штраф.
   Дрожащей дланью беру заветную книжицу, прикладываю правую руку к сердцу.
   - Большое спасибо, товарищ старший лейтенант!
   Она поправляет:
   - Лейтенант.
   - Конечно, конечно, товарищ капитан, у меня с утра что-то со слухом, - и становлюсь на ленту эскалатора.
    Спустившись вниз чувствую спиной взгляд. Оборачиваюсь. Наипрекраснейшая девушка в полицейской форме с причёской каре, улыбнулась и помахала рукой. Махнул и я, улыбнувшись.
   Заслышав шум приближающегося состава, поспешил к месту посадки.
   - Мужчина… - слышу за спиной.
   Мало ли мужчин, кроме меня?
   - Мужчина с красной сумкой.
   Обладатель красной сумки я единственный, торможу. Повернулся на голос. Ко мне приближается наряд из двух полицейских. Старшина, мужчина в возрасте, и рядовой, по румянцу щёк видно молод и недавно демобилизовался.
   Подходят. Представляются. Старшина просит предъявить документы.
   В тот момент чуть не взорвался, «как сотня тонн тротила».
   - Это что, какая-то шутка?
   Старшина серьёзен, как Юлий Цезарь перед пиром.
   - Мы похожи на весельчаков?
   - Отнюдь, - указываю пальцем на фойе станции, - только что ваша сотрудница проделала эту процедуру, - и меня осенило: - Она передала вам по рации…
   Высказаться старшина не позволил.
   - Она это она, - веско заключает он, берёт паспорт и механически пролистывает страницы. – У неё своя работа, у нас – своя.
   - Как же, общее дело, - чертовски хотелось высказаться, хотя какой-то частью ума понимаю, молчи, Аркаша, в тряпочку. – Причина задержания?
   - Проверка документов, - отвечает степенно старшина, молодой придал себе важный вид: грудь колесом, губёшки сжал.
   - Мне, грешному, показалось, моя сумка вызвала здоровый интерес, - срывается с языка и заключаю: - А оказывается, просто проверка документов.
   Старшина взял у молодого папку, раскрывает и показывает мне графический рисунок. «Фотопортрет, - догадываюсь, - и что с того?» Рассматриваю сей портрет, ничего удивительного, нос крючком, уши оттопырены, узкий лоб, глубоко посажены глаза. Прочёл фамилию: «Оздоев».
   - Посмотрите внимательно.
   - Посмотрел. Какая связь?..
   - Вы похожи на разыскиваемого.
   Я чуть не стал заикой.
   - Вы серьёзно?
   - Да.
   - Он даже близко не лежал!
   - Повторить? – старшина всё так же спокоен. – Вы похожи. Обязаны проверить. Специфика работы.
   - У меня фамилия другая, - козырь конечно, слабоват, но всё же.
   Наступила ария певца за сценой.
   - Ксиву подделал, - блеснул знанием блатных словечек молодой полицейский.
   - Прекрасно! – отвечаю и чувствую, снисходит на меня расслабление. – Ксиву, как вы изволили выразиться, подделал. – А национальность? А лицо?!
   Рядовой выдаёт то, чего и сам от себя не ожидал.
   - Операция, - а у самого рожа так и светится огнем лучезарным, вот посмотрите, какой я умный. – Сейчас хирурги чудеса творят!
   И старшина, и я остолбенели.
   Рядовой вибрирует от находчивости.
   Минуту-другую длится пауза.
   Наблюдаю, как отправляется без меня третий состав, увозя спешащих пассажиров, равнодушно проходящих мимо: обычное дело, проверка документов.
   - Согласен, - обретаю дар речи. – Подскажите, куда подевался акцент? Никакая пластика от акцента не избавит.
   Рядовой запрыгал глазами то на старшину, ища у него подсказки, то на меня, испепеляя взглядом.
   - Саныч, - обращается к старшине рядовой по отчеству, - ну ты-то чего молчишь!
   Старшина возвращает паспорт.
   - Всего хорошего, гражданин Цымбал (успел-таки прочесть фамилию!).
   Взялся пальцами за книжечку, тяну на себя, старшина удерживает.
   - На вашем месте я бы немного поработал над причёской.

                18

   Двери вагона закрылись за спиной. Из динамика поставленный мужской голос сообщил: «Следующая станция Спартак».
   «Уф!» – облегчённо вздыхаю, не подозревая, сюрпризы на сегодня не кончились. Пара фокусов у Судьбы припасена.
   «Где лучше выйти, чтобы пройти на красную площадь?» - обратился к стоящей рядом девушке, читавшей увлечённо толстую книгу на английском. «Приезжий», - прочёл в её глазах, улыбка скользнула по губам. «Китай-город, дальше вам подскажут».
   Достопримечательности, связанные с красной площадью осмотрел быстро. Потолкался среди разных групп туристов из Европы, беспощадно насилующих свои фотоаппараты бесконечной работой вспышки и съёмкой прекрасных видов. Когда часы на Спасской башне пробили два раза, ощутил сильнейшее желание заморить червячка.
   Пристанище нашёл в здании Гостиного двора, чтобы пройти внутрь пришлось купить билет на выставку парфюмерных изделий. Насытившись разнообразной гаммой запахов и ароматов, зашёл в ресторан с незатейливым названием «Аква – рель», его посоветовала продавец-консультант, такая же прекрасная как и аромат «Magi noir» одного из парфюмерных бутиков.
   Встретил ресторан неприветливо.
   Амбал-охранник в безукоризненно-чёрном костюме у входа своей тушей перегородил дорогу и заявил безапелляционно, что мест нет. Хорошо, не крикнул: «Куда прёшь, дядя!»; всё-таки столица, культурный город.
   На моё счастье к нему подошла официантка. Этот шанс надо было использовать. Как? Спасает импровизация.
   - Томочка, - обращаюсь ласково к ней,  - захотел пообедать, а тут у вас… - виновато улыбаюсь и развожу руками.
   Девушка обратила на меня взор, он кричал, глуша децибелами пространство, мол, какая я вам Томочка. Но оценив обстановку, расцвела нежнейшим цветком и ангельским голоском чуть ли не пропела, что, да, к сожалению сегодня мест нет. «Тоня, кто это?» «Постоянный клиент».
    - Не могу припомнить, когда в последний раз был такой ажиотаж, - подытожила она и упрекнула (игра для охранника) как старого знакомого: - И вас давненько не было. Ай-яй-яй! Забываете нас…
   - Вас забудешь, - принимаю правила игры. – А где же Томочка, Тоня?
   - Вышла замуж и уволилась.
   - Какое несчастье!
   - Замужество или увольнение?
   - Зачастую одно дополняет гармонично другое. 
   Проходим в зал.
   На небольшом подиуме дуэт из аккордеониста и скрипача исполняют лёгкие мелодии. Внутри помещения приятный полумрак. Когда глаза привыкли, осмотрелся: да, зал набит битком. Втянул носом воздух: в нём запахи блюд соединились с ароматами дорого коньяка и весьма отдалённо прослеживались нотки сигарного дыма.
   - У вас курят?
   - Нет. Вы хотите курить?
   - Бросил.
   - Оно и правильно.
   Подвешенный под потолком шар крутился, разбрасывая по залу серебристые лучи.
   - Займёмся поиском места, - предложила Тоня.
   Ушла. Минуту спустя вернулась и сообщила, если меня не смутит общество трёх старых дев, то «прошу следовать за мной».
   За дальним столиком сидели три женщины одного со мной возраста, пили пиво и оживлённо беседовала.
   - Я ценю ваш юмор, - обращаюсь к Тоне и сажусь на стул.
   Женщины замолчали, уделили мне дежурную минуту внимания и возобновили разговор. По англиканизмам понял, они или американки или англичанки.
   Тоня вручила меню, сообщила, что подойдёт, когда определюсь с заказом. Вместо неё подошла другая девушка; Миранда, гласила надпись на бейдже.
   - Слушаю вас.
   Ресторанное меню оказалось богатым с широким выбором.
   Заказал говяжий студень с хреном, отварной говяжий язык с горчицей и маринованными вишнями, салат-коктейль из морепродуктов и пельмени с бульоном в горшочке; также заказал двести водки и красное вино «Каберне».
   Водку в графине и вино в декантере принесли сразу. В плетёной корзинке исходили одуряющим ароматом маленькие  свежеиспечённые хлебцы.
   Первую рюмку выпил на «тычок». Приятное тепло растеклось по организму. Оприходовал сразу же и вторую. Соседки умолкли и уставились на меня. Указал на графин и взглядом предложил им присоединиться, добавив погодя всплывшее в памяти слово «Дринк водка?». «Водка? Ноу, ноу!» - заверещали они в унисон и вцепились в бокалы с пивом, забытое за болтовнёй.
   А и хрен с вами, подумал я и на стол поставили студень. С ним расправился быстро. С аппетитом, чем тоже удивил барышень-иностранок. Проглотил, не заметив. Хотелось сбить голод и стабилизировать головокружение от выпитой натощак водки. Язык поедал медленно под водку. За салат принялся, осушив бокал вина. Интерес соседок не угасал.
   - Девочки, может, всё-таки, вина, - без расчёта на успех, предлагаю им, покрутив в руке декантер. – Вайн, рэд вайн.
   Они дружно замахали руками.
   - На нет и суда нет, - совесть успокоена, можно пить дальше в спокойном одиночестве.
   В сумке одной из женщин зазвонил телефон. Сидевшая напротив взяла мобильник, посмотрела на экран, послушала, что-то каркнула в ответ. Подошедшая вовремя официантка принесла счёт. Соседки рассчитались, собрались и ушли.
   Пельмени оказались превосходными.
   Насытившись, сидел, потягивая вино и слушая музыку. Вот кончилось и вино. Ставлю бокал на стол.
   Подходит Миранда, что-то говорит.
   - Вам ещё? – послышалось мне.
   - Нет.
   Лицо девушки вытянулось.
   - Как?
   - Как обычно.
   Глаза девушки настороженно сверкнули, она сделала шаг назад.
   - Вы уверены?
   - Как в самом себе.
   Она убежала и вернулась в сопровождении двух охранников. Тычет в меня пальцем.
   - Он не хочет платить! – о, сколько было в её голосе торжества, вот сейчас ты, мерзкий ублюдок, получишь по самое не балуй.
   Лица охранников стали грозны и непроницаемы.
   - В чём дело, мужчина? – произносит один.
   Откидываюсь на спинку стула, кладу руки на стол, мало ли что у них в голове.
   - Энтшульдиген зи бите! – независимо от меня срывается с языка, - разговор об оплате не шёл.
    Миранда топнула ногой.
   - Видите! – обращается к охранникам. – Он отказывается платить!
   Тот же охранник потёр  нос.
   - Мужчина, рассчитайтесь. Не заставляйте девушку беспокоиться.
   Приподнимаюсь над стулом.
   - Как буду платить, когда мне не дали счёт?!
   Охранники недоумённо посмотрели на Миранду.
   - Но вы же сами отказались, - она переключилась на меня, - когда я предложила вам счёт!
   Начинаю вникать в ситуацию.
   - Послушайте, как было дело, - привлекаю внимание охранников. – Я допиваю вино. Ставлю фужер на стол (сопровождаю слова жестами), подходит Миранда (указываю на девушку) и говорит… мне послышалось, вам ещё, так как я перед этим поставил пустой … ну, вы поняли, что повторяться…
   Миранда гнёт свою линию.
   - Я спросила чётко – вам счёт?
   Сложил руки на груди.
   - Господа, это недоразумение, - закрываю тему бесплодного спора. – Произошла путаница. Согласитесь, «вам счёт» и «вам ещё» звучит почти одинаково… Игра слов, всего-то.

                19

   Состав шёл размеренно; покачивались вагоны; ритмично стучали колёса на стыках рельс.
   На меня снова накатило.
   Как и тогда, я в нём.
   И снова меня раздирает собственная беспомощность и досада: невозможность изменить ход развития ситуации, вызывала презрение к самому себе. Как же мерзко я себя чувствовал! Клял последними словами… Чтобы не бездействовать, принялся кричать, звать на помощь всех святых; напрягая связки, пытался докричаться до соседей и чувствовал, некто более сильный препятствует мне, закрывая разгорячённые уста крепкой дланью; желая обездвижить этого зверя, напряг до сверхчеловеческой боли мышцы собственного тела, тупея от сокрушительной боли.
   На какой-то миг это удалось.
   От знакомого ощущения он в страхе встрепенулся, сжался, но, пересилив испуг, запустил правую руку в ящик кухонного стола; снова напрягаюсь, чую, от натуги, вот-вот, лопнут жилы; кисть его конвульсивно дёрнулась и замерла, искажённая судорогой.
   Краем его глаза уловил её взгляд.
   Взгляд непобеждённого, не сломленного, не сдавшегося на волю Рока человека. Взгляд дерзкий,  смелый, вызывающий, он и сквозь кровавую пелену боли с презрением пронзал его насквозь.
   Прошипев любимое «шайтан!», он пошевелил пальцами и на ощупь начал перебирать в ящике столовые предметы. «Вилька? – слышу его скребущий голос, - нет!.. Шайтан, где ножь?..» Через кожу его ладони чувствую  своей рукой прохладный пластик рукоятки. «Ага!» Он смотрит нам зажатую в руке крестообразную отвёртку. «Сойдёт», - читаю его мысли; кавказец пальцами перехватил отвёртку стальным стержнем вниз, полюбовался сверкнувшим металлом и, улыбнувшись злорадно, прошептал женщине: «Чо, стращьно?» Она плюнула ему в лицо. «Шакалов бояться…» Он наотмашь левой рукой ударил её по лицу. «Шакал!» - презрительно бросила она. Ощерившись, кавказец замахнулся и, метя в сердце, ударил её отвёрткой; стержень соскочил на ребре и пропорол кожу. Женщина тихо охнула и, собравшись, спросила: «Что, неудачник, и сейчас виноват кто-то кроме тебя? жало тупое или я неподатливая?» «А-а-а! – дико заверещал он, - з-з-заткнись, сука, не то я…» «Что не то ты, слабак!» Слюна вылетела у кавказца изо рта и повисла на подбородке. Он взялся за рукоятку инструмента двумя руками и начал  яростно тыкать им в женское тело. Металл наносил одни поверхностные раны, иногда застревая в ткани; из ран сочилась яркая кровь.
   Тело женщины под ударами сотрясалось.
   От чьего-то прикосновения очнулся. Проморгался, напротив с вязанием в руках сидит соседка, пятидесяти лет, и смотрит пристально на меня.
   - Цо пани хце? – обращаюсь к ней.
   В глазах её читается удивление.
   - Вы – поляк?
   - Так.
   - Ой, как интересно! Что-нибудь скажите по-польски.
   - Проше – цокольвек.
   - Не поняла… - обиделась соседка.
   - Вы попросили сказать по-польски «что-нибудь». Цокольвек – это что-нибудь.
   Соседка нервно хихикнула, потеряла ко мне интерес и вернулась к вязанию.
   Сосредоточившись, попытался войти в прежнее состояние. Не получилось. Состав покачивался, вагон скрипел рессорами; стучали колёса на стыках рельс (поймал речитатив): давай, не спи… давай, не спи…
   В сон не клонило. Не смотря на духоту в вагоне, исправно работали печи отопления, сонливость прошла. Переключился на проплывающий пейзаж за окном.
   Проехали Нахабино. Следом Дедовск. «Платформы Аникеевка и пятидесятый километр электропоезд проследует без остановки» прохрипел динамик. Затем последовал резкий толчок, электричка замедлила ход и совсем остановилась.
   В конец состава пробежал мужчина в железнодорожной форме с зажатым в руках объёмистым свёртком. За ним, в спешке, пробежали двое полицейских с напряжёнными лицами. Пассажиры проводили их беспристрастными лицами и вернулись каждым к своим развлечениям. Моя соседка отложила вязание, позвонила по мобильнику, сообщила, что задержится, состав остановили возле… Возле чего, не разобрал. Она выслушала ответ, попрощалась и снова замелькали спицы в её руках. Поинтересоваться у соседки о причине остановки постеснялся, чтобы не попасть впросак. Судя по спокойному виду соседки и остальных пассажиров, понял, это обычное явление. Посему, не стал излишне волноваться и продолжил исследовать вид за окном. На улице быстро смеркалось. Сумрачные тени выползли из леса и скрыли пейзаж. Зажглись фонари на столбах. По соседней колее промчалась электричка, пролетел, свистя ветром, грузовой состав. Вагон дернулся; внезапно необъяснимая тревога сжала сердце и стеснила грудь; горло перехватил спазм, он прошёл после того, как помассировал подбородок.
   Железнодорожник пробежал в обратном направлении, нагруженный пакетами в компании товарища. Из соседнего вагона потёк ручеёк пассажиров всех возрастов. Соседка осуждающим взглядом проводила беглецов и обратилась ко мне: «Зайцы! Вот так всю жизнь на грани стресса!» Они голосящей толпой быстро миновали вагон, и ушли вперёд. В вагон вошли охранники и контролёры. Билет приготовил и ждал приближения контролёра. Соседка показала книжечку контролёру, в моём билете он сделал пометку ручкой и пожелал приятного пути.
   На время тревога отпустила; отнёс её на счёт появления проверяющих; но когда впереди загорелись огни фонарей и домов Истринска, тревожное ощущение вернулось.
   Холодный ком в груди давил на лёгкие. Дыхание затруднилось. Неприятная тяжесть разлилась в желудке. Пару раз даже встряхнуло: то плечи передёрнутся, то ступни отобьют чечётку, а то ладонями побарабаню по коленам.
   Мнительность – плохое чувство. Огляделся тайком, не привлёк ли постороннего внимания. Пустое! Пассажиры гуськом потянулись к выходу. Собралась и соседка. Сложила спицы с пряжей в сумку и ответила на звонок: «Подъезжаю. Можете встречать».
   Перед станцией электричка сбавила ход.
   Если бы не стекло, вывалился бы из окна: на переезде перед шлагбаумом стоял белый «форд», взгляд зафиксировал номер пятьсот двадцать пять, в салоне горел свет, за рулём была она, девушка с площади Урицкого. Наши взгляды встретились (и снова томительное чувство неосознанной тревоги), и мне показалось, что она – она ли? – тоже узнала (блаженны верующие!) меня и показала язычок, состроив на лице смешную мину.
   Первое желание – выскочить, шагая по головам, из вагона и догнать автомобиль; второе, более взвешенное, ну, мало ли что померещится. И время суток тёмное, и оптический обман зрения.
   Время до Холщёвиков считал стуком колём по стыкам рельс. Новый Иерусалим. Станция Чеховская. За окном темно, хоть глаз коли, но появившиеся огни Истринского хлебокомбината – отличный ориентир, что я почти дома.
   Четырнадцать минут пролетели незаметно.
   Ступаю на платформу. Тревога в груди непропорционально возросла, готовая перерасти в панику. Такого ужасного состояния давненько за собой не наблюдал. Стою на платформе, ручей из пассажиров обтекает со всех сторон, они спешат на автобус. Виден в разреженном свете фонарей белый корпус с зелёными линиями.
   Делаю медленно вдох… пауза… выдох… (Если верить рекомендациям авторов брошюры, должно непременно помочь.) и снова медленно вдох… пауза… выдох…
   Тревога, кажется, ушла. Вышла вместе с выдохами и растворилась паром дыхания, срывающегося с уст в морозный вечерний воздух. Вперёд! Под подошвой трещит ледок замерзших луж. Иду не спеша. Продолжаю дышать, но уже по системе йогов. На счёте «пять» - вдох. Задержка дыхания и на счёте «пять» - выдох. В голове прояснилось настолько, что послышались серебряные переливы бубенчиков, хлесткий звук кнута и громкий окрик ямщика: «Ну, погоняй, радимыя!»
   Семеро одного не ждут. Да и ладно. Толпиться в салоне автобуса не больно то и хотелось. Уехали, взвизгнув шинами по обледенелому асфальту, машины.
   За исключением семейной парочки, я в полном одиночестве. Зашёл в магазин. Муж с женой набрали продуктов, явно живут где-то поблизости. Перебросились парочкой фраз с продавцом, прояснили о каком-то Иване, -  чтоб ему на том свете сладко жилось! – и ушли, распрощавшись. Я озвучил свой заказ. Продавец, женщина с усталым видом, поставила бутылку пива на прилавок и положила большой пакетик арахиса. Рассчитался, поблагодарил продавца. Её лицо украсила милая улыбка, стесняясь, она ответила «пожалуйста!».
   На крыльце ночь обняла меня своими чёрными крылами. Редкий свет фонарей акцентировал её тьму и добавлял капельку мистицизма.
   Тревога никуда не делась. Нервный мороз пробежал по коже, на макушке зашевелились волосы, меж лопаток заструился холодный пот. И тотчас меня, то ли пошатнуло, то ли шар земной ушёл из-под ног. Мне захотелось дико закричать, выпучив глаза, и рвануть, сломя голову, не разбирая пути, вперёд. Невидимый твёрдый стержень прошёл сквозь меня от макушки до копчика, и пригвоздил, как к постаменту, к застывшей земле, сковав прочными путами члены. «Господи Исусе! – сорвалась горестная мольба с онемевших уст, - за что мне, горемыке худому, такие напасти?»
   «Просите, и дано будет вам, ищите, и обрящете, стучите, и отворят».
   Меня услышали. Стержень исчез. Скованность растворилась. Невесомость поселилась в теле.
   Уже не пугала тьма дремучая; пружинящим шагом, чуть ли не насвистывая, если б не пиво с орешками, направил стопы домой.
   Испугав, из леса выскочила бездомная псина; высунув язык, изучила меня, понюхав воздух, и шмыгнула назад в заросли. Темноту, пронизанную и пропитанную туманом, прорезали конусы света неоновых ламп; мелкая морось оседала на одежду и на лицо мелкими каплями воды. Хмыкнул, подумал, что в фильмах ужасов в этих случаях из кромешной темноты появляется радикально неописуемо-страшное Нечто. (Вспомни чёрта, он и появится!) Туманная мгла впереди пришла в движение, внутри неё появились три более тёмные по тону расплывчатые тени. Сбавляю шаг, останавливаюсь. Тьфу, тьфу, тьфу!.. Неужто воображение разыгралось? Не-е-ет… Происхождения тени были строго физического. Из тумана вышли и стали передо мной три мужичка, годами за сорок. Скупой свет позволил различить почти цивильный вид ночных незнакомцев: модная трёхдневная щетина, яркий штрих брутальности неуверенных по жизни юнцов, угрюмых лиц (запором страдают, что ли?); недоверчивый прищур  настороженных глаз; напряжённость в застывших позах (руки в карманах курток); костюмы тёмные (ночью все кошки серые) судя по эмблеме одной известной спортивной фирмы, кроссовки – передо мной стояли не приверженцы философских бесед с длинными речами и не любители вечерних моционов перед сном. Они не двигаются. Стою на месте и я. Вряд ли думаю, они хотят узнать кратчайший путь к библиотеке. На заядлых книгочеев непохожи. И не поверите, от этих мыслей тревогу, как рукой сняло! Я от всей души рассмеялся.  Моё поведение, выбило ночных незнакомцев из общей парадигмы, поставленной перед ними задачи. Они переглянулись между собой. Один мужик передвинулся левее относительно меня, другой – остался на месте; третий – ростом повыше и крупнее телом – бесшумно скользнул за спину; затылком тотчас почувствовал его тяжелый взгляд.
   И снова стойка борзых на месте перед броском к цели.
   Нужно что-то предпринимать.
   Протягиваю мужику, стоящему левее пачку.
   - Орешков не хочешь? – он отрицательно качнул головой; соглашаюсь с ним: - Оно и верно, я купил, а кушать ты будешь – не справедливо. Верно?
   Мужик кивает головой, словно механизм, ожидающий чёткой команды. С ним что-то происходит, он приходит в себя.
   - Чо ты, сука, меня орешками лечишь! – интонация, повышенный тон выдавали его с головой, так распаляют себя перед дракой неуравновешенные бойцы, приводя себя в боевой вид; этакая незатейливая вербальная разминка. – Тебя, млять, предупреждали, чтобы к ней не смел приближаться?
   О-го-го! Да тут попахивает нечто большим, чем жаренное на гриле мясо.
   - Хлопчики, - стараюсь говорить спокойно, с расстановкой. – Вы меня с кем-то перепутали.
   - Чо ты там паришь! – подал голос второй, намеренно придавая голосу хриплый тембр, успешно культивируемый, и прыжком сменил позицию ног, подпрыгивая на месте. – Не втюхиваешь с первого раза, объясним доходнее.
   - Доходчивее, - поправляю его.
   - Чо?
   - Доходнее, иметь прибыль, а объяснить доходчивее – понятнее, проще.
   За спиной раздаётся басок.
   - Чо зря рамсы тереть, пацаны, - разродился третий, и как собак натравил: - Ату, его, сучару!
   Не единожды замечал, в трудную экстремальную ситуацию время замедляет ход. то же произошло и сейчас. Ещё успел подумать, что Чичерин из меня никудышный. Это – стоп-кадр. Всё, последовавшее дальше шло в режиме нон-стоп.
   Стоявший справа Бубка и находившийся сзади Шаляпин сорвались с места. Это сейчас говорить легко, тогда же всё было как в кино. Отреагировал тотчас. Вспомнил по ходу разворачивающейся одноактной пьесы с четырьмя актёрами слова тренера у-шу (в молодости хотел узнать способности свои получше), видите, драки не избежать, не думайте, какой применить приём или поставить блок, действуйте естественно, тело само вспомнит необходимое.
   Самым прытким оказался Бубка. Контратака ударом стопы в коленку, он приседает, затем ребром ладони приложился по шее – он валится мешком в темноту леса.
   Как нельзя кстати оказался приблизившийся сзади Шаляпин. С разворота, вложив в удар инерцию разворота туловища, разбиваю об его голову бутылку. Он пошатнулся, сделал пару шагов назад, мотая отчаянно головой. Время для действия появилось. От бутылки в руках осталось горлышко с лепестком стеклянного клинка с острыми гранями.
   Заводила, солист-неудачник лицом налетел на орешки с солью, которые сыпанул ему в глаза.
   «Используйте всё, что под рукой, - говорил тренер, - палку, бутылку, сумку с продуктами, кусок трубы или резинового шланга. Сойдёт всё: это преступник выходит на преступление во всеоружии».
   Здесь бы мне и успокоиться и бегом рвануть домой. Но куда там! Лавры Джона Рэмбо не давали покоя!
   Шаляпин от удара бутылкой отошёл быстро; видать, каган пробит давно. Ударом ноги в поясницу (я забыл, бандитов поголовно вакцинируют против вируса благородства) он сбивает меня с ног. Странным образом переворачиваюсь и со всего размаху припечатываюсь головой об асфальт, только звёзды из глаз брызнули! И сразу последовали удары ногами по туловищу. Когда бьют, всегда больно и обидно; когда бьют ногами и умеючи лежащего, обидно и больно вдвойне. Рёбра мои трещали под ногами Шаляпина как гонт под кувалдой; сгруппировавшись, прижал согнутые руки в локтях к бокам, защищая печень и почки от ударов.
   Мне повезло, если избиение считать везением, что Бубка продолжал пребывать в Нирване, а солист протирал веки и грозился натянуть глаз на афедрон.
   Быть грушей надоело. Изловчился, схватил Шаляпина за ступню, резко вывернул против часовой стрелки и он ушёл в крутое пике, как несколько минут тому я: плашмя рухнул спиной на землю, армированную в пешеходной зоне асфальтом, послышался хруст, он дернул и затих.
   То ли на счастье, то ли на беду, очнулся Бубка. С самурайским «банзай!», но на славянский лад: «Я тебе, млять, сейчас!», ринулся в атаку. Я посторонился и сделал подсечку. Бубка, сделав кульбит, пропахал носом замёрзшую землю. «Да за корешей порву тебя на части!» -  протёр от соли зенки солист.
   Честно говоря, мне надоел этот театр.
   «За корешей, - бью себя в грудь, - порешу тебя сам!»
   Лучше бы он продолжал глаза от соли протирать. Так нет же, по написанному кем-то сценарию он должен сыграть свою роль. Присев  и расставив руки, солист медленно двинулся на меня. И я не знаю, что случилось со мной. Крышу у меня сорвало.
   «Используй всё, что под рукой».
   Разум отключился, руководствовался исключительно подсознанием. И расторможенной психикой.
   В кармане куртки оказался крупный канцелярский нож, которым Костя чинил карандаши. Если на безрыбье рак соловей, то канцелярский аксессуар – японская катана. Выдвинул острое лезвие и двинулся навстречу солисту.
   Запах крови отрезвил. Очнулся сидящим на солисте. Рукой с ножом ожесточённо полосуя его икры, бёдра и ягодицы. Кровь склеила ладонь и рукоятку ножа. Солист еле дышит. Порезы сочатся кровью.    
    Одежда моя в крови. Злость отхлынула. Остываю, тяжело переводя дыхание. Поднимаю глаза, Шаляпин и Бубка затравленными глазами смотрят на меня. Звериным взглядом припечатываю их к месту.
   - Ты чо, мужик, - бас Шаляпина срывается на писк. – Мы же это… того, блин… типа, закурить хотели попросить… - и пятится в лес с Бубкой.
   Угрожающе имитирую движение вперёд.
   - Ну, что, накурились?

                20

   Какое это непередаваемое ощущение, наполненное торжества, восторга и кого-то трудно описываемого чувства мистицизма осознавать себя неотъемлемой частью окружающего тебя пейзажа: быть ветерком, и осенним, несущим ненастья и грозы и затяжные ливни; и летним, когда в тёплых небесных струях природа освобождается от плена многодневного зноя; и весенним, полощущим в свежих потоках, наполненных ещё зимними снами, просыпающиеся ветви деревьев и баюкать нежнейшие побеги, прорезывающиеся зелёными скромными листочками из набухших почек; и зимним, метущим мятежные снега, соединяя ими небо и заснеженную землю, срывающим с усталого замёрзшего путника ветхую одежду и выдувающего из немощного тела последнее тепло жизни.
   Всё это необыкновенно и волшебно!
   Необыкновенно по сути своей природы, когда проносишься в небесной ли выси, и волшебно, когда колышешь море спелой пшеницы, волнующейся под твоим невесомым прикосновением переливающимся золотым морем. Необыкновенно ещё и потому, что, ощутив себя неотделимой частицей в великом соединении со всем, ты тоже самое торжество, что и прочие; волшебно – исходя из существующего порядка вещей ты составная единица этого порядка, иногда вносящая в его укоренившиеся устои волнения.
   Необыкновенно – потому что отныне не существует для тебя никаких преград; они, являясь предметом физического происхождения, что  могут противопоставить тебе, созданию воздушному, чем могут воспрепятствовать проникновению в самые удалённые уголки и самые потайные места. Волшебно – потому что и само состояние нахождения внутри гармоничной и сбалансированной среды является чудом.
   Необыкновенно – нет границ; волшебно – присутствует малый миг соприкосновения с тайной.
   Купаясь в солнечных лучах, всё ещё светящего, но уже негреющего солнца, лечу над огромными пространствами. Сверху небо – снизу земля. Сверху необыкновенный рисунок облаков – снизу необозримые, уходящие за горизонт просторы. Я – между небом и землёй. Я между вечным величием и непреходящим покоем. Нетленна жизнь в её бессмертном проявлении. И я, летящий между Вечностью и Бессмертием – одна из мельчайших частиц этого безмерного счастья.
   Внизу проплывают вспаханные поля, золотыми огоньками горят скирды сена. Рдеют кроны деревьев в парках и садах. По асфальтовым венам дорого спешат в извечной суете машины. Едут куда-то, торопятся по своим неотложным делам люди, бегут очертя голову и не подозревают, слепцы, наделённые зрением, как изумительны красоты окружающего мира. Думают в поспешности бега обогнать время, обмануть его; сесть в последний состав уходящего поезда Вечности и навсегда остаться там, в безостановочном движении на месте, ощущать неподвижную подвижность ускользающей жизни.
   Далеко, за край горизонта, летит птичий стая, постепенно уменьшаясь, пока совсем не исчезнет. Ещё одни вечные странники в неустанном поиске приюта мечутся, маются, пролетают сотни километров расстояний, чтобы на время обрести покой; но едва пробьёт гонг и невидимый хронометр отсчитает последние секунды, как встрепенутся в нетерпении беспокойные птичьи сердца и снова повлечёт в дорогу неслышимый глас, заставляющий трепетать нежные души; прозвучит глас – нетерпеливый глас вечного движения, влекущий к источнику счастья, чтобы приникнуть к нему и испить из него глоток живительной влаги.
   И полетят!.. И устремятся!.. И ринутся в выси лазоревые птичьи стаи!..
   Лечу!.. Лечу быстрее ветра!.. и смеюсь задорно: только ветер может соперничать с самим собой.
  Вот и я взмываю под купол небесный и, отразившись, спешу вниз, к земле: позаигрывать с листвой, покачаться на ветвях, взволновать море травы, пустить рябь по ровной глади озерца или пруда.
   Предчувствуя возмущение красавицы, прикосновением дерзновенным прохладой воздушной струи изучить приятные округлые формы её тела, ощутить внезапное напряжение спины, увидеть, как застыла фигура и узреть лёгкий полуоборот головы, стремясь улицезреть виновника. Взбить локон кокотки, увидеть её надутые алые губки; прокрасться под блузу жеманницы и холодной дланью коснуться нежной бархатной кожи и испытать неземной восторг от безнаказанности; внезапно приподнять подол юбки у скромницы и услышать звонкий весёлый визг. Как приятен слуху моему этот радостный крик и рассерженный намерено голос! 
    А-а-а!!! А-а-а!..
    Лечу и радуюсь своему необыкновенному состоянию; вряд ли кто из ныне живущих может похвастаться теми же ощущениями, что и я.
   А-а-а!!! пикирую вниз, всё сливается в одну много цветовую радужную полосу; а-а-а!!! ну, кто может сравниться в храбрости и бесстрашии со мной?! А-а-а!!! захватывает дыхание быстрота скольжения по невидимым рельсам и ты… и ты… ты… некогда что-то или кто-то неизвестно что и зачем определяющий, ты единственный можешь то, что другим неподвластно…
   Я молод, мне хочется резвиться и куражиться, мне неимоверно жаждется сотворить что-либо несусветное, чтобы другие могли только лишь позавидовать или, на худой конец, иссохнуть от зависти. Я молод… Как это непривычно осознавать… Ведь не далее как вчера на моих именинах кричали здравницы и прославляли полусотнелетие…  Моё ли? Моё… но сейчас то я молод!.. но сейчас то я молод!!! И я многое могу… многое могу и весьма на многое способен!.. Ну, кто… ну, кто может бросить мне вызов?.. бросить вызов Вечности в моём лице?.. кто может состязаться с нею в силах?.. кто может с нею соперничать??? Никто!.. и даже я, ничтожное её подобие, ничтожная её копия… Никто!.. Дайте мне холодной воды утолить жажду и утишить боль… Утолить жажду и утишить боль… Как жалок я и как я мизерен!..  Я незначителен в глазах своих и  мелок в окружении других…
   Но я лечу!.. Лечу!..
   Срываю с ветвей листья. Подымаю облака пыли под ногами. Листья бросаю в лица прохожих. Пыль, жёлтую и невесомую, пыль, слепящую глаза и перехватывающую дыхание. Я властен над всеми! Я – царь! Я царь, некоронованный; я царь низвергнутый; я царь, развенчанный и лишенный царства. Но царство моё у меня никому не в силах забрать. Царство небесное! Царство воздушное! Царство небесное во мне и вне меня! Царство воздушное на мне и внутри меня! И я лечу!.. Лечу!.. Лечу!!!
   Ныряю между двигающихся автомобилей, дышу очаровательно-угарным воздухом работающих двигателей, впитывая в себя этот ошеломляющий аромат; мелкая дорожная пыль крошками ранит приятно лицо и бросает в открытые всем ветрам поры души возбуждающий реагент революционного настроения!               
   И всё равно я лечу! О! я лечу!!!
   Как восхитителен полёт! Ветром, подобно паруснику, покинутому командой, я дрейфую между небом и землёй, куражась и кружась одновременно и повсеместно. Свободным ветром, которому не ведомы преграды, мчусь в ночное небо к звёздам, обжигаюсь об их ледяное свечение, сжигаю свои несуществующие крылья, как глупый мотылёк об яркое пламя костра, и камнем обрушиваюсь вниз, вниз, вниз! Всё время вниз! Карающим мечом устремляюсь вниз, рассерженный неудачей, обрушиваюсь вниз, сокрушая на своём пути всё, вымещая собственную ярость и гнев на ничего не подозревающих воробьёв, пушистой стайкой рассевшихся в сторонке от большой группы мальчиков и девочек, нарядных и красивых в новой школьной форме.
   Мне весело. Взъерошиваю чёлки мальчишек, они сердито отворачиваются от меня, ища защиты, уклоняясь и, прячась друг за друга; ухватившись за ленту, распускаю ослепительно-белые банты в косичках девочек. Со смехом наблюдаю со стороны, как некоторые, думая, что над ними подшучивают мальчишки, с гневным взором оборачиваются, отыскивая взглядом обидчика и не обнаруживая никого, сердятся, поджав губки.
   Дурачиться с детьми надоедает. Снова переключаюсь на пернатых.   
   Поднапрягшись, сгоняю их с места под восторженный смех ребятни. Птицы встревожено вспархивают и, отлетев под защиту ближайшего куста сирени, расселись на ветках и земле. Ах, так! Меня разбирает задор, азарт переполняет грудь. (Собравшись, обрушил всю свою мощь на сирень. Вздрогнули стволы, затряслись-заколыхались ветви, полетели редкие листья на землю. Сосредотачиваюсь на одном воробышке, крепко вцепившись коготочками цепких лапок в веточку, он удержался на ней. Снова налетаю на него. Он удерживается. Только сильнее впивается коготочками в веточку и тельцем сжался в серый комочек. Мне бы сжалиться над ним, проявить милосердие, (на кой он мне?) найти более достойную цель для истязаний. Но нет! Я не таков! Хоть и чувствую, что не прав. Но хочу довести дело до конца: сбить, - сорвать, растоптать! – с ветки этого самонадеянного упрямого – как я сам себе внушил – пернатого. Опрокинуть, сорвать вместе с веточкой, тоненькой и хлипенькой. Эй, ты (это я обращаюсь сам к себе), слышишь, остановись! Всему есть предел. Да и нужен ли он так тебе, этот мелкий перец, представитель семейства пернатых? Он обидел чем-то или… Но я не слышу голос собственного разума. Ведь я кто? Я – ветер! Я – царь! Я владычествую над этой землёй. И всё, что есть на ней, принадлежит мне! Мне! И никому более! Я могу быть ласковым и нежным, я могу быть жестоким и свирепым. Я могу одновременно существовать не существуя, находиться повсюду, нигде не находясь. Мне многое по силам. И как, скажите, поступить, когда мне, величайшему из великих не подчиняется серое пернатое ничто! Сконцентрировавшись, повторно обрушиваюсь всей силой на воробья. И достигаю успеха! Тщедушный, он не успел разжать свои тонюсенькие лапки, как я его срываю вместе  с веточкой и со всего размаху бью о землю.
   «О, мой птичий бог! – возопил я к своему верховному покровителю, - о, мой прекрасный и милосердный птичий бог! Чем я, простой воробышек, разгневал тебя, что ты так мучаешь меня? Ты насылаешь этот жестокий ветер наказать меня за мои грехи. Какие?.. Что я натворил? И, даже если что, и было, то тяжесть их не так тяжка, по сравнению с другими (о чём это я? Откуда эти бредовые мысли, какой воспалённый мозг облёк их в эти страшные слова? Ведь я…). Как же я больно ударился о землю. Сильный ветер сорвал меня с куста вместе с веточкой, на которую уселся, ища защиты от него. Мне очень больно. Болит маленькое тельце. Не могу ни чирикнуть, сдавлена грудь, ни двинуть лапкой, удар об грунт сковал мышцы. Что со мной, я умираю? Почему меркнет свет в глазах? Почему мёрзну? Почему…  Вдруг чувствую, меня кто-то аккуратно взял и согрел своим дыханием. Кто-то большой, сильный и добрый. В голове шумит, но слышу окружающие голоса. Один, мальчишеский, он кричит моему добродетелю, что ей делать нечего… Ей?.. Я не ослышался?.. Ей?! Пусть птичка подыхает, советует он, этот мальчик. Она… только она может иметь безгранично доброе сердце и нежные руки! Только она! Сил у меня недостаточно, но их хватает приоткрыть глаза. «Ой, смотрите, - весело кричит она, - он открыл глазки! Воробышек живой!» «Шутишь? – слышу другой девичий голосочек, - дай посмотреть!» «Смотри!» «Ого, он и вправду шевелится!» И тотчас вокруг моей спасительницы образовалась плотная толпа желающих посмотреть на меня. Просьбы произносились заискивающими и льстивыми голосками, и кроме как посмотреть, требовали дать подержать. Но моя героиня была непреклонна. Она возразила окружившим её, с чего бы это они воспылали вдруг добротой и любовью к бедной пташке. А ведь всего-то минуту-другую назад смеялись над ней, и предлагали не обращать внимания на воробышка.
   Напрягаюсь, и сквозь пелену рассматриваю свою благодетельницу. Весёлые синие глаза на добром детском личике, светлые волосы заплетены вместе с ярко-алыми лентами в две косички и скручены бубликами. Маленькие, размером с горошину, тёмно-коричневые точки – украшения? – ровно посередине обеих мочек.
   Раздаётся звонок.
   Присутствующие строятся в колонны. Девочка стоит в переднем ряду. Школьный двор, площадь, размеченная белыми линиями, трёхэтажное здание школы, выбеленное и торжественно-красивое, как сошедший со стапелей корабль, блестят, отражая солнечные лучи, чистые стёкла больших окон. Возле входа в здание, высокая двустворчатая дверь с тяжёлыми полотнами из дерева густого бардового цвета, на высокой ноге штанги укреплён микрофон.
   Обилие цветов в руках школьниц. Атмосфера наполнена ожиданием волнующего возвышенного момента.
   Звонок повторяется, над дверью справа висит металлический купол с бойком. Следом зазвучала из больших колоколов-репродукторов песня: «Первоклашка, первоклассник! У тебя сегодня праздник!»
   Торжественное настроение передаётся и мне, через руки девочки, через нежную кожу ладоней.
   К микрофону подходит высокая крепко сбитая женщина с высокой причёской на голове и в строгом костюме-двойке из серой шерсти с каким-то значком на левой груди.
   - Здравствуйте, дорогие ребята! – говорит она в микрофон и голос, усиленный динамиками разносится вокруг.
   - Здравствуйте…(не разбираю, как называют женщину школьники)! – нестройными голосами отвечают дети.
   - Дорогие ребята! – энергично произносит она. – Для всех вас, школьников, и для нас, преподавателей, сегодня самый яркий праздник – День знаний, первое сентября! По заведённому обычаю, в этот день по всей нашей необъятной стране сегодня идут в школу ученики.
   Кто-то закричал «ура!», большинство ответили аплодисментами.
   - Это, действительно, праздник, - продолжила женщина. – Праздник для ребят, ещё вчера ходивших в детский сад, а сегодня, немного повзрослев, с портфелями, полными учебников, они пришли в школу, чтобы получить знания…               
   Дружные аплодисменты снова прервали выступающую. Но это её, как я чувствовал своим маленьким сердцем, нисколько не сердило. Она дождалась, пока не наступила тишина.
   - Я сейчас обращаюсь к нашим первоклассникам, - с нескрываемым волнением, искренно произнесла женщина. – Дорогие наши первоклашки! Девочки и мальчики! Целых десять лет вы будете ходить в эту школу, чтобы в её стенах получить необходимые знания. На протяжении этого времени вы научитесь многому, что в дальнейшем определит вашу судьбу, когда вы окончите школу и перед вами станет самый серьёзный выбор в жизни. И от того, как вы усвоите преподанные вам знания, сложится ваша жизнь. Кто-то станет математиком, кого-то заинтересуют естественные науки, кто-то выберет рабочую профессию или сложную работу сельского труженика. И этот трудный шаг в начале большого пути начинается для вас именно сегодня. С первого в жизни Дня знаний. Поздравляю от всего сердца вас, первоклассники и ваших родителей, от своего имени и от всего преподавательского состава с этим замечательным днём!

   Серый утренний свет сочился с облачного неба.
   Правая рука, сжатая в кулак, затекла. Разгибаю занемевшие пальцы: на ладони покоится сухая веточка и невесомое маленькое серое птичье пёрышко.

                21 

   Мой электровоз с энтузиазмом первооткрывателя космических глубин летел вперёд, жадно поглощая перпендикуляры шпал, запивая параллелью металлических рельс, сближающихся постепенно удаляющейся перспективой соединиться в точку. Стенды с названием остановок слились в одну непрерывную белую полосу.

   «Ночь лунным мраком сочилась сквозь тонкую щель между тяжёлых плотных штор. Где-то в тёмном углу дома развлекался, фальшиво играя на скрипке сверчок; в подполе тихо шуршали ветхими платьями привидений неугомонные мыши.
   - Ты меня слышишь?
   - Ты – меня слышишь?
   - Ответ твой как эхо.
   - Ответ – как эхо.
   Тончайшую паутину лунного света невидимая рука наматывает на хрустальное веретено. Паутина свивается в нить. Она светится и искрится. На стены летят лунные отблески – быстрые лунные зайчики. Они, то прячутся среди узоров шпалер, то бросаются вдогонку друг за другом.
   - На улице вьюга?
   - На улице ночь.
   - На улице ветер рвёт в клочья пространство?
   - На улице ночь гонит улицу прочь».

   Яростно визжа колодками, тёмно-зелёная, выгоревшая на солнце и покрытая патиной непогоды, змея-состав электровоза с подвижными вагонами-позвоночниками, резко остановилась в конечной точке моего маршрута.
   Стенд  с названием станции «Тушино», исписанный мастерами-живописцами урбанистического направления граффити по всему периметру чёрным угловатым почти готическим шрифтом латиницей «RNB forever» и «Tikki Wikki ice!», встретила меня ласковой нежностью осени, блуждающей в растерянности в глухих дебрях многомиллионного мегаполиса.
   Бездомным псом у ног покрутился ветер, то погоняя опавший рыжий лист, то норовя тайком пробраться ко мне под одежду. Видимо, хотел согреться, гонимый студёным дыханием северных заснеженных широт.

                «Ой, да, ты лейся, песня!
                Ой, да, ты вейся, ветер!
                Я возьму вовно белое,
                Я возьму вовно лёгкое,
                Положу его да на пряслице,
                Да на пряслице расписное,
                Да возьму шуей изящною,
                Да перстами тонкими да веретено.
                А десницей возьму из вовны
                Да волокон пряди воздушные.
                Буду сучить нить крепкую,
                Буду прясть нить волшебную,
                Из нити той сотку ткань
                Раскрою-сошью рубаху милому,
                Чтобы помнил обо мне
                На холодной на чужой стороне,
                На холодной на чужой на сторонушке,
                Где не светит ласково солнышко.
                Ой, да, ты лейся, лейся, песня!
                Ой, да, ты вей, да вей, ветер!
                Ой, да ты гори, гори, лучинушка,
                В низенькой светёлке».

   И снова как в бездну в подземное чрево столицы. Пронизанное кротовьими норами метрополитена. По длинным извилистым ходам по многим направлениям летят-мчатся юркие составы, неся густо набившиеся тела пассажиров в своих из металла и пластика корпусах вагонов. Их, не спящие глаза, пронизывают исходящим изнутри матово-рассеянным светом тёмное мрачное пространство тоннелей. А пассажиры сидят, стоят, болтают между собой, они читают книги, они слушают музыку, они углублены в новости прессы, они разгадывают кроссворды. Но они же, когда слышат из динамиков записанный на ультрасовремённый носитель звука чарующий женский голос, сообщающий «Следующая остановка станция метро…» мгновенно выходят из внутреннего анабиоза, чтобы влиться во внешнее пространство энергичными и воодушевлёнными. Они мгновенно сосредотачиваются. Лица напрягаются. Улыбки исчезают с уст. В глазах концентрация силы и воли. Они встают с нагретых мест; они двигаются к дверям; они прерывают на полуслове диспут; они отворачиваются от собеседника. Они прячут книги в жадные зевы сумок и рюкзаков, пластиковых пакетов и хозяйственных сумок. Они нервно сворачивают, комкая газеты. Они вспоминают, тотчас забывая угаданное слово из кроссворда. Они из изнеженных особ, амёбами растекшихся по мягким сиденьям превращаются в целеустремлённых воинов, покоряющих незримые бастионы мегаполиса. И вот тогда уходят на задний план бесплатный wi-fi, трескотня подруги из телефона, отупляющая музыка мини-проигрывателей, обжигающие слух новости из жизни светских львиц и суперзвёзд эстрады и кино. 
   Стройными рядами они устремляются из душных кротовьих нор по резиново-абстрактным, этакому многообразию подвида нити Ариадны, ступеням зацикленной ленты элеватора наверх. Туда, где солнце румянит ланиты начищенных окон и стеклянных дверей, где табачно-октановый воздух освежает дыхание, где снова индивидуум приобретает свою природную аутентичность, вырвавшись из цепких пут толпы.

   «И снова сумерки роятся по углам. В них раздаётся шум: поскрипывание старого кресла, источенного жучками, треск фитиля керосиновой лампы, шорох прелой опавшей листвы на одиноких аллеях парка, свист ветра в голых сучьях, скребущих небо острыми когтями, шёпот распускающихся русых кос и шелест опадающих одежд, звонкий звук поцелуя».

   Сегодня было точной копией вчера.
   Прогулки по улицам. По полным пешеходами улицам. Как до безумия легко затеряться в толпе и потеряться в ней. И, до безобразия не сложно вновь обрести себя. Простейший способ самоидентификации, заложенный в каждого отдельно взятого homo sapiens заботливой матушкой природой на недостижимо-отдалённейшем уровне знания скромной дисциплины естествознания – генетики.
   Обезличенное равнодушие улиц, выложенных плиткой, плавно перетекающее обезличивание улыбок, заботливо прилепленных на узко-расплюснутые трапециевидно-грушевые лица-маски.

   «Здравствуйте!» «Добрый день!» «Чего желаете?» «Сто грамм водки, пожалуйста». «Может, виски?» «Я – патриот». «Со льдом?» «Охлаждённой». «Могу предложить закуски?» «Да нет, пожалуй». «И, всё же…» «Ну, если вы настаиваете…» «Что вы, ничуть!» «Хорошо. Итак: ломтик подсушенного ржаного хлеба…» «Корочку?» «Определённо». «Продолжайте». «Корочка ржаного подсушенного хлеба, щедро посыпанная крупной солью…» «Чтобы кристаллики инеем покрывали поверхность». «Да… Так вот, поверх соли пластик селёдочного филея». «Иваси?» «Пряного посола». «Прекрасный выбор!» «Сверху филея тонкие колечки маринованного репчатого лука…» «Веточка укропа или петрушки?» «Давайте и то, и другое. Сбалансируем вкус».

   «Едва ли для кого другого так притягательна ночь, как мне. В то время, как прочие ложатся спать, под ненавязчивое бурчание «голубого глаза», ко мне приходит Её Величество «Бессонница». Задёргиваю плотно шторы, чтобы ни единый лучик света не проник на улицу. Беру подсвечник, зажигаю огарки длинной берёзовой лучиной, горящей ровным пламенем. Приятный, медово-золотистый свет ласкает глаза. Темнота шарахается в стороны. На столешницу, покрытую зелёным сукном, падают горячие слёзы воска. Они быстро теряют прозрачность, матовая грусть подёргивает поверхность, затягивая сферу капель молочной густотой.
   Ставлю на стол бронзовую чернильницу, изготовленную в форме головы льва. Из стеклянного флакончика наливаю фиолетовые чернила. Вставляю в ручку новое перо и любуюсь им на свет. По тонким граням, замирая на острие, пляшут яркие искры. Беру с полки стопку листов. Они притягательно пахнут фабричной пылью и руками укладчика бумаги в фасовочную тару, этот запах приятно щекочет ноздри. Руки незаметно подрагивают. В душе трепет. В голове разрозненные мысли, подгоняемые бичом логики, выстраиваются в ровные шеренги длинными колонами. Воображение, разогретое разумной дозой спиртного для расширенно-пространственного мышления, колеблющейся строго индивидуально для каждой особи объёма от полста до пятисот грамм, рисует волшебные картины.
   Пододвигается стул ближе к столу. Взгляд замирает на танцующих огоньках свечей в медитативно концентрирующейся задумчивости.
   Пальцы правой руки берут ручку. Кисть застывает на апогее движения. Затем медленно опускает перо в чернильницу…
   Внезапно нападает сонливость. Смежаются веки. И начинается работа, погружённая в сон. Я снова не здесь. Я отсутствую. Одновременно находясь в необозримом отдалении и за столом. Я сижу, немного сгорбившись, и пишу. Вожу сонным пером по сонной бумаге при свете сонной свечи.
   Проходит мгновение. Из него складываются секунды, проносящиеся  стремительно у виска. Из секунд возникают минуты, как небольшие волны на поверхности моря перед тем, как разыграется буря. Минуты соединяются в часы, как тысячи ручейков сливаются в широкую, могучую, полноводную реку. Идёт время. Время движется. Я пишу, сидя, немного сгорбившись, за столом. Усталость мне незнакома. Двигается ручка. Стекают словами на бумажный лист чернила. Из них составляются предложения. Маленькие мысли большого произведения.
   И вот перо пробуждается. Просыпается бумага. Ярким светом озаряет пространство пламя бодрствующей свечи.
   
  За какие грехи эта мне напасть? Откуда она? Откуда эта маниакальность? Перед внутренним взором, стоит закрыть глаза, проносятся цифры. Много цифр. Иногда они идут бесконечной линией. Повторяясь на пятом порядке. Иногда льются как дождь. И невозможно отличить единицу от нуля. Движенье их беспорядочно. Сумбурно. Хаотично. Это раздражает. Настолько, что хочется прервать этот бессмысленный ход и упорядочить их по возрастающей. Их очень много – цифр. И простых. И сложных. Их очень много, уходящих векторно от нулевой точки отсчёта в обе стороны равнозначно-отрицательными знаками. И уже в бесконечном зацикленном движении положительные числа идут в ногу с отрицательными; и отрицательные, совершив кощунственное святотатство, отрицание отрицания переходят в разряд положительных. Их очень много – цифр. Они повсюду – цифры. Куда ни кинь взгляд, одни цифры. Одни спарены, другие ищут компанию с родственными, третьи стараются стать на одну ступень с равными, четвёртые – как истинные нигилисты, отрицая даже своё существование, ищут , куда бы стать, к кому бы примкнуть. Чтобы совсем не затеряться в бесконечной круговерти. Но мне видятся только две цифры. Две. Как некий намёк. Два и пять. Их комбинации (которых не так уж и вариативно много): два, два, пять; два, пять, два; пять, два, пять; пять, два, два. Иногда к ним добавляется ноль. И тогда количество вариантов возрастает.

   «Ты не находишь ничего странного», - обращаюсь к Косте. «В чём?» «Передняя машина». «Что в ней странного?» «Присмотрись внимательно». «Давай без загадок». «А всё таки». Костя смотрит на задний бампер машины. «Форд Фокус. Бюджетная тачка. Без наворотов». «Мы едем на такой же». «Да брось! На таких пол-Москвы ездит!» «Они обе белые. Но не в этом суть». «А в чём?» «Номера». «Что ты нашёл в номерах? Номер передней – пятьсот двадцать». «Зеркальное отображение номера нашей машины». Костя едва не выпрыгнул через заднее стекло, чтобы удостовериться в правоте моих слов. Я рассмеялся. «Не старайся. Не увидишь. Наш номер: ноль двадцать пять». «Как заметил?» «Случайно обратил внимание. Когда садился. Две белых тачки одной модели и линейного ряда не могут в одно и то же время стоять рядом. A priori! Нынешнее положение – нонсенс». Костя бросил взгляд в окно и сказал, что невдалеке стоит тоже «форд». «Да, - отвечаю, - Мондео. Левее на десять два «Рено»: Сандеро и Логан. Два «Шевроле»: Кобальт и Малибу. И, что удивительно, Костя, ни одного Форда Фокус рядом, в придачу с зеркальными номерами».
   
   И снова бег. Бег цифр. Бег неумолимый и бесконечный. Мелькание, мельтешение и …

   - Куда? – блеснули стёкла очков. Водитель неохотно оторвался от разрешения очередной неразрешимой загадки века, умело втиснутой в горизонтально-вертикальные строчки кроссворда.
   - Дмитрово.
   - Посёлок или микрорайон? – уточнил водитель.
   - Микрорайон.
   - Триста.
   Я отвернул рукав куртки и посмотрел на часы. Водитель заметил мой жест. Потёр азартно ладони.
   - Домчим с ветерком! – улыбаясь и говоря о себе во втором лице, пообещал водитель. – Не извольте беспокоиться.
   Скрипнуло пружинами сиденье под моим весом; металлически хлопнула дверца.
   Автомобиль разворачивался, выезжая с места стоянки на площади Урицкого для старта в нужном мне направлении, когда глядя в окно, заметил её: сердце встревожено  ёкнуло, предчувствуя скорейшую разлуку на века после несостоявшейся встречи. Что-то перевернулось у меня в груди. Волнение от солнечного сплетения разгорячённой волной устремилось вверх и раскалённый ком, ставший поперёк горла, перехватил дыхание. Свет померк в глазах. Сквозь радужно-размытый туман я увидел её, стоящей перед кем-то в затемнённой комнате. Огромное мрачное тёмное облако, сформировавшееся за пределами помещения, вдруг возникло перед нею. Но она не видела его. Я почувствовал исходящую из облака угрозу для девушки. Стальные клинки дурного предчувствия полоснули мне сердце, и брызги алой крови разлетелись в пространстве. Мне захотелось броситься девушке наперерез, закрыть собою, принять на себя всю неотвратимую смертельную опасность, исходящую от облака.
   Грубым рывком дёрнул ручку и распахнул дверь. Ворвавшийся вихрь холодного ветра разогнал привидевшуюся мрачную картину и остудил моё лицо. На ходу я выставил правую ногу, готовый выйти.
   Резко завизжали тормоза. Автомобиль будто уткнулся бампером в невидимую преграду, застопорившись на месте. Водитель стукнулся лбом об руль; меня кинуло на спинку переднего  кресла. В сквере снялись с тревожным криком вороны и закружили в осеннем чистом небе.
   - Тебе, что, жить надоело? – авангард агрессии осыпал меня с головы до ног мелкой ледяной крошкой.
   - Я передумал.
   - Не … - и водитель выстроил предельно простую по доступности и красноречивую по восприимчиво-вербальной логике магическую фразу. – Плати за проезд.
   Я наполовину высунулся из салона.
   Крепкая рука, усеянная прозрачно-седыми волосками цепко схватила меня за левое плечо.
   - Триста по таксе, - выдохнул зло он и стальной ненавистью полыхнули глаза. – Двести – штраф!
   Заученно-забытым движением правой руки выворачиваю ему руку в локте. Водила обиженно вскрикнул, не ожидая от меня такой прыти, и уткнулся лицом в соседнее сиденье.
   Свободной рукой вынул из кармана рубашки тысячу, скомкал пальцами и бросил на сиденье перед раскрасневшимся лицом водилы.
   - Возьми и не отказывай себе ни в чём.
   Из отъезжающего автомобиля в спину мне донеслось, мол,  понаехали тут уроды всякие. Но я уже был всецело поглощен ею. Той, кто обезоружил и захватил в плен моё внимание.
   Приятная фигура девушки магнитом приковала взгляд. Волосы цвета спелой ржи перебирал нежно пальцами ветер; поверх тёмно-синего трикотажного платья кожаная куртка светло-кремового тона; икры в тугом корсете чёрных колгот, оранжевые сапоги на среднем каблуке с высокими голенищами цветом в тон куртке. В компании с подругой она весело болтала, и они вдвоём ели мороженое. Каждая по своему, если подруга грызла вафельный рожок, то объект моего внезапно-пристального внимания в эротичной отвлечённости водила по губам короткой палочкой замороженного сока.   
   Наши взгляды встретились. Не знаю, что она прочла в моём взгляде, но её глаза, я почувствовал это на расстоянии, прищурились, и она быстрым поворотом головы осмотрела территорию и наткнулась на меня. Девушка на короткий миг напряглась, что не ускользнуло от внимания подруги. Она легонько ткнула её кулаком в бок. Удар подействовал отрезвляюще. Моя девушка (простите дерзость!) вздрогнула, с неё будто слетела морозная пыль, искрясь и тая в солнечном свете. Девушка загадочно улыбнулась и махнула рукой с зажатым в ней недоеденным мороженым.
   Я поднял руку и шевельнул пальцами в ответ.
   Освещённая лучами яркого света, она казалась вышедшей из сказочной светлой дали феей. Одна маленькая деталь ускользнула от моего внимания, отложившись небольшой заметкой в подсознании.
 
   Всю дорогу я раздевал её глазами. Крепкие пальцы моего взгляда срывали с неё тёмно-синее трикотажное платье, рвали его в клочья и бросали по сторонам; стаскивали с ног колготы телесного цвета, ажурное нижнее белье, она была (так мне в моей дикой необузданной фантазии виделось) без бюстгальтера. Высохшими от волнения воспалёнными губами я целовал её нежное тело, я целовал её упругие груди, едва касаясь кончиком влажного языка, обводил её тёмно-коричневые соски, ощущая, как напрягается её тело. От этих фантазий мне стало не по себе. Мелкий горячий пот выступил на лбу, увлажнились виски и во всём теле я почувствовал нешуточное напряжение.
   Так получилось, уж не знаю как, я сидел возле прохода на первом сиденье рядом со средней дверью автобуса; моя девушка (простите мне мою дерзость!) с подружкой стояли на площадке напротив выхода.
   Да, она чувствовала мой взгляд. Она ощущала его физическое прикосновение. Не отвлекаясь от разговора с подругой, она, слегка щуря глаза, наблюдала за мной. Она видела (скорее всего, чувствовала) на уровне подсознания, какие изменения моего состояние произошли во мне. Не ускользнуло от её внимания и то, что когда наши взгляды встречались, я не отводил глаз, а продолжал смотреть, не мигая в её глаза. Будто мы играли в детскую игру «моргалки». И она тоже проявляла силу воли, смотрела твёрдым взглядом на меня. Наш визуальный поединок прекращался лишь тогда, когда её подруга, вернувшись с небес увлечения, делала ей замечание, что та её не слушает. И снова возобновлялся диалог, пресные части которого щедро посыпались солью комментариев и перчились пикантностью деталей.
   И снова я нежно крепкими пальцами взгляда скользил по её фигуре, отмечая идеальный контур тела, талии, слегка покатых плеч, аккуратненький, не плоский и жилистый, а мягкий, слегка выпирающий платье холмик живота с едва заметной впадиной пупка.
   И снова мои сухие раскалённые губы целовали нежный шёлк её тела, а язык, горячий и влажный, ходил кругами по тёмно-коричневому соску. Я слышал учащённо бьющее сердце девушки, не смотря на разделяющее расстояние, и своё, бившееся с ней в унисон.
   Она выходила остановкой раньше; я должен был ехать ещё одну до конечной остановки. Но уже тогда, в тонкий миг озарения, я внутренне почувствовал, что если сейчас не предприму решительного шага, наша несостоявшаяся встреча никогда не состоится. Не по её вине; по вине моей нерасторопности и, чего греха таить, моей излишней предусмотрительности.
   Холодный обжигающий ветер остудил моё лицо и дыхание моё…
   Я намеренно положил руку на поручень, не сводя с девушки глаз.
   Она легко чмокнула подругу в щёчку, увидя моё движение, глядя пристально на меня, обвязала воздушный шарф вокруг ручек сумки и направилась к выходу.
   Автобус притормаживал.
   Сердце гулко билось в груди и пот, предательский пот, показатель слабости и волнения, заструился по лбу и меж лопаток.
   Девушка тоже сбилась с шага. Как-то неловко поставила ногу и, как бы невзначай положила свою ладонь  поверх моей руки. Она положила свою ладонь поверх моей руки! Моей – руки! В тот момент мне показалось, что весь белый свет померк в моих глазах. Не только пульс бился в венах, а всё тело билось с пульсом в унисон. И в тот же миг тысячи миллионов киловатт электрической энергии земли и космоса соединили нас и сотрясли в великом чувственном порыве!..
   Она почувствовала то же, что и я; она сжала пальцы, тепло руки передалось и мне, на мгновение, остановившись на площадке, перед тем, как выйти из автобуса; с её шагом, одновременно медленно (так мне показалось, на деле прошли всего-то считанные секунды!) поднялся я. Без суеты помог выйти пожилой женщине, вёзшей с собой тяжелогружёную сумку на колёсиках (дай бог тебе здоровья, сынок!) и остановился возле автобуса.
   Она, моя девушка (да простите мне мою дерзость!), стояла спиной, будто ждала кого-то, в нескольких шагах впереди. Взгляд прикипел к её спине. Я гипнотизировал её, я мысленно произносил всевозможные мантры и заклинания, чтобы она хотя бы на мгновение обернулась. И в то же время почувствовал обратный посыл: спина её, плечи и шея напряглись; осенний ветерок шаловливо развевал золотящиеся в солнечных лучах локоны цвета спелой ржи, окрашивая их в золотисто-медный окрас. Она ждала! Это я почувствовал чутьём самца, вышедшего на эротическую охоту. Она – ждала! Ждала меня. Только меня и никого кроме меня. Лёгкое головокружение замедлило и без того тихий шаг; земля-матушка стремительно летела в моё лицо, изумляя цветовой гаммой камешек и листьев. Как при замедленной съёмке (видя себя со стороны) я встряхнул головой, прогоняя наваждение и возвращаясь в мир реальных состояний. Да-да-да! она ждала! Она не просто ждала! Она чувствовала, - да нет же! – знала наперёд, что я проследую за нею! (Теперь, когда это всё случилось, я готов был идти за ней на край света, покорный своим желаниям или покорный воле судьбы,  да даже хотя бы она и вела меня на поводке, как верного пса!) Но она и не оборачивалась, да и зачем, когда я вот он, в одной десятимиллиардной межгалактической величины расстояния нахожусь позади. Когда дыханием своим слегка колеблю её волосы цвета спелой ржи. И вот она пошла. Шаг. Второй. Ступня как бы зависает в секундной заминке в воздухе, перед тем, как опуститься на асфальт. И снова – шаг. Второй. Третий. И снова заминка.
   Сдерживаясь, чтобы не расплескать распирающие меня эмоции, направляюсь за ней.
   Догоняю. Подстраиваюсь под её шаг. Подстраиваюсь под её дыхание. Подстраиваюсь под её … Я дышу, боковой ветер тому подмога, травянисто-солнечным ароматом её волос. Иду слева от неё. Скашиваю глаза. О, как прекрасен профиль лица! Она – земля ускользнула из-под моих ног – повернула ко мне лицо. Лёгкая улыбка заиграла на устах; в глазах вспыхнули радостные огоньки.
   - Думаю, мы должны познакомиться, - произношу с нею одновременно.

                22

   Вечерний свет уличных фонарей сочился в окно. Рассеивался через переплетение нитей портьеры. Рассыпался по стенам пляшущими тенями.
   Мы лежали, прижавшись друг к другу. В дрёме она повернулась спиной ко мне, покрутилась, ища удобное положение, прижалась к груди; что-то сонно бормоча, подтянула одеяло и зарылась в него лицом.
   Пробуждение, как озарение, возникшее после переосмысления
  прожитого вначале удивило необыкновенным новым ощущением. Внутри меня всё ликовало и пело. Досчитав до десяти, открыл глаза. Ничего не изменилось. Та же комната, окно, шторы, она рядом. Дышит еле заметно, отчего едва не запаниковал, но успокоился; подстроился под её ритм дыхания и всё: мы дышим в унисон. Два человека, каких-то несколько часов тому незнакомые доселе.
   Пока она спит, мирно посапывая, у меня есть время поразмышлять. Мышцы затекли, но двигаться, беспокоить её ничуть не хочется, как и прерывать безмятежный сон.
   Я лежал и думал вот о чём.
   Первые мысли, на которых сконцентрировался, натолкнули на размышления, что не вспомни своего закадычного друга, не состоялась бы с ним встреча. А дальше цепочка событий звеньями потекла одно за другим, следуя которым я познакомился с ней – миссис Игрек. Почему пишу «миссис Игрек?» Об этом немного ниже.
   Когда мы произнесли решающую фразу, что пора познакомиться, то взявшись за руки, хотели их рассоединить – настолько горячим было рукопожатие. Тень смущения и робости отразилась на наших лицах. Но мы не отвернулись друг от друга. К чему скрывать чувства, ежели сделан первый шаг к взаимопониманию? Некоторое время шли в молчании. Нас обгоняли спешащие по своим делам жители посёлка, смотрели на нас или проходили безразлично мимо, увязалась за нами бездомная собака, заискивающе скулила, преданно смотрела, но уяснив, что с нас ей не обломится, гавкнула пару раз и отстала, на дереве галдели вороны и галки, увлечённые своею беседой. Общечеловеческие ценности не нашли обоюдного отклика ни у нас к окружающему миру, ни у мира к нам.
   Пауза затянулась, интуитивно мы чувствовали, наступает переломный момент откровения, когда должен кто-то первым сказать слово. Роль парламентария пришлась мне по душе. «Думаю, моё предложение не раскрывать вот так сразу карты друг перед другом, будет принято с пониманием, - голос сбился, дрожал, волнение росло, но нужно было продолжать, сказав «а» говори «б». – Это необходимо, считаю, для сохранения энигматичности, - краем глаза заметил приподнятую левую бровь, - нашей неожиданной встречи. (Уф! Как только смелости хватило?) Это первое. Второе. Не снятая с имени маска инкогнито сохранит напряжённую драматическую составляющую момента. И, плавно вытекающее третье: не все кошки серые». (К чему приплёл кошек, ума не приложу, но раз сказал, значит, что-то подразумевал.)
   Наблюдая за её реакцией, - поджатые в раздумье губы, сосредоточенный взгляд, - гадал, каков будет ответ. В то, что она возьмёт, вырвет руку, обожжёт огненным взглядом, скажет нечто тривиальное или оригинальное и быстрым шагом пойдёт прочь, впечатывая металлические подковки каблучков, со злой решительностью в асфальт, казалось маловероятным. Ведь во время моей сбивчивой речи она ещё сильнее сжала мою ладонь, тоже, вероятно, нервничала, ожидала подвоха или подлости, это о чём-то говорило.
   Мы подошли к аптеке. «Какие варианты? – остановившись, спросила она, - готова выслушать». Прокашлялся, волнение только возросло. «Их, собственно, не очень-то и много, - говорю, - я – мистер Икс». Она неожиданно прыснула. «Следуя незатейливой логике, я – миссис Игрек».
   Светило солнце. Дул прохладный ветер. Падали отжившие свой срок листья, устилая жёлто-блёклым ковром землю. Птицы карандашами-крыльями расчерчивали лазурный ватман неба хаотично-упорядоченными линиями узора.
   В гипермаркете «Пятёрочка» купили провизии. Выяснив при помощи несложных вербальных уловок-ловушек, что  наши вкусы в области потребления производных смесей на основе этилового продукта схожи, купил водки, мартини бьянко, тоник, пакет замороженной клубники. Миссис Игрек округлила глаза. «Ну, вы, мистер Икс, даёте! – протянула она, - продаётся же свежая!» Терпеливо дождался, когда прошла волна удивления, пояснил, клубнику можно использовать вместо льда для охлаждения коктейлей.
   Итак, думаю, Аркаша, вернёмся к нашим баранам.
   Не надумай я навестить друга, наша встреча с миссис Игрек отложилась бы на бесконечно-неопределённое время. Следовательно, продолжаю раскручивать клубок мыслей, не строя далеко идущие планы, за первой страстью весьма возможно стремительное охлаждение и отрезвление (типа: «а тому ли я…»), мой холостяцкий модус вивенди не изменился. Но и это не факт. Наше первое, скажем так, визуально-пространственное свидание могло и не состояться. (Как себя ни корю за рефлексии, но так уж устроена русская душа, без них не жизнь, болото. А на своём примере, в ком гармонично переплелись и русские, и украинские, и польские, и даже немецкие корни, можно догадываться о силе рефлекторного гейзера!) Я мог не последовать совету Кости прокатиться и развеяться в Истринск, остаться дома, побродить в густом ельнике, растущем по одной трети периметра посёлка. Пройтись по самому Дмитрово, посетить магазинчики на рынке, зайти в торговый центр «Тон». На людей посмотреть и себя показать. Можно было бы с большой долей вероятности пройтись в храм Казанской Божией Матери или в церковь Богоявления в посёлке Красном. И всё! наши с ней пути-дорожки как пролегали врозь, так и дальше продолжили бы своё разобщенное существование. Но я внял межгалактическому голосу разума, который вложил в уста друга веские и убедительные доводы. Результат налицо. Мы, мистер Икс и миссис Игрек вдвоём в одной колыбели любви. Конечно же, любви; петлисто-извилистые коварно-ровные стези ненависти приводят к разобщению.
   Её дыхание… Оно меня завораживает. Ровное. Спокойное. Улыбаюсь про себя, на душе тепло. Спит… Спи, миссис Игрек, а я ещё немного помедитирую…
   Наша встреча… Была ли она запланирована? (Не мог и догадаться, что несколько часов спустя, она будет говорить нечто подобное, практически говоря моими словами.) Если взять за утверждение, сиди я в Якутске безвылазно, носа никуда не суй, она – живя в Истринске, маловероятно, что где-то когда-то при немыслимо-фантастических условиях параллельные линии наших Судеб пересеклись бы в одной точке, где-то там за горизонтом. Prima, нет прочных нитей общих знакомых. Secunda, нет постоянного прямого автомобильного сообщения между далеко расположенными на географической плоскости планеты и одной шестой части суши городами, даже не побратимами. Tertia, выход всё же есть; в небезызвестно далёкие годы повального увлечения чтением всего, что попадётся под руку, вычитал в одном почти раритетном изданьице, страницы оного норовили рассыпаться под пальцами в жёлтый пух печальных воспоминаний Вечности, одну интереснейшую мысль. Суть в ней сводилась к тому, что в жизни, как и в химии, происходят именно те процессы, которые должны происходить. Не стоит сбрасывать со счетов ингибиторы и катализаторы, неизвестных помощников, качественно влияющих на скорость реакции. Ну, это для каждого случая индивидуальный подход…
   В комнате сумрачно, но я всё равно отчётливо вижу матовую округлость плеча, бьющуюся на шее венку. Осторожно дунул на волосы. Завитки волос цвета спелой ржи шевельнулись и замерли. До зуда в груди захотелось рукой, слегка касаясь, нежно погладить плечо, движущееся в такт дыханию, прикоснуться к шёлку волос. И вспомнил слова давно читанного стихотворения: «На заре ты её не буди, на заре она сладко так спит». Но за окном вовсю игрался с тьмой ночи вечер, и нарушать гармонию – не хотелось.               
   Пока витал в небесах, произошли изменения. Дыхание её участилось, она повела головой, локоны цвета спелой ржи пришли в движение. Не меняя позы, миссис Игрек потянулась. Плечи мелко затряслись. «Плачет? – встревожился я, - жалеет о случившемся?» Разгадка поведения миссис игрек оказалась проще: я услышал смех. От души у меня отлегло. Смех – это хорошо. Смех – индикатор отличного настроения. (А ты, Аркаша, выходил зря мандражил!) Потом она, прерывая речь смехом, поразила меня наповал. «Анекдотическая ситуация, - пояснила миссис Игрек, вжимаясь мне в грудь спиной. – Отымели и имени не спросили». В памяти всплыл этот анекдот. «Только, - говорю, - миссис Игрек, уясним, кто жертва этого «отымел» и у кого «имени не спросили». А?!» Она ещё сильнее рассмеялась, звонко и заразительно. Не поворачиваясь, спросила: «Мистер Икс не возложит на чело венок жертвы?» «Мистер Икс, - говорю о себе от третьего лица, - предлагает миссис Игрек сделать самой, сей крайне затруднительный выбор». Ответила она тотчас; крутанулась ужом, повернулась лицом: «Учитывая степень сложности ситуации, считаю нас обоих и жертвами, и теми, «кто отымел и имени не спросил». Логично?»
   Мы долго целовались в темноте.
   - Может, зажечь свет? – предложила она.
   - Не стоит, - отвечаю.
   - Темнота – друг молодёжи?
   Замешкался с ответом.
   - Что-то, видимо, я не то сказала, мистер Икс.
   - Всё то. Но к этому нужно подойти с точки зрения морфологии и мышления совремённой молодёжи. Она бывает прогрессивная, отсталая…
   Миссис Игрек перебивает.
   - Мы-то к какой категории относимся?
   Тыльной стороной ладони потёр нос.
   - Хочу надеяться, к консервативной…
   После непродолжительно-продуктивного  географического исследования рельефа местности тел в темноте и на ощупь, не выбираясь из тёплого узилища постели, она предлагает выпить коктейля и внести немного флёра в отношения. Подчёркиваю, смотря, что она хочет видеть в конечном варианте. Миссис Игрек села на диване, прислонилась спиной к стене и поёжилась, в комнате было свежо, в открытую форточку струился прохладный ночной ветерок. Она сказала, что выбор не велик: зажечь свечи и создать романтическую обстановку или, она заинтригованно выдержала паузу, зажечь керосиновую лампу, осталась от бабушки и хранится в кладовке. Возможно, акцентирует она, вещь старинная и раритетная. Выслушал и озвучил вердикт, что свечи для романтизма весьма колоритное дополнение, а если придать дальнейшему вечеру салонной важности, то керосинка – незаменимый предмет.
   Просто замечательно, отвечает она и встряхивает головой, чем снова привлекает моё внимание к своим волосам цвета спелой ржи. Есть маленький минус, при наличии подсвечника и лампы, нет свечей и керосина. Взглядом указываю на стол и говорю, что вино закончилось тоже и выражаю желание сходить в магазин. «Свечи знаю, где продаются, - натягивая футболку, говорю я, - а вот где можно приобрести у вас керосин, да ещё ночью, нет». «Ну, уж дудки, мистер Икс! – миссис Игрек соскакивает с дивана и облачается в джинсы и свитер. – За покупками отправимся вместе!»
    На улице, прижавшись к плечу, она призналась, что даже на минуту расставаться со мной ей не хочется.

                23

   Каждому знакома ситуация, когда в ходе беседы вдруг возникает обоюдный информационно-словесный вакуум. Сидишь, пялишься на собеседника и не знаешь с какого боку подкатить к нему на болтливой козе. И твой напарник по несчастью также не блещет остротой и живостью ума. Поэтому, начинаешь искать выход из тупика. Смотришь по сторонам, думая, за что бы ухватиться, где бы увидеть клубок мыслей, чтобы вытянуть из него спасительную нить, потянув которую, вдруг отыскиваешь одинокий остров полный тем для разговора.
   Так и я сидел, смотрел на миссис Игрек и глупо улыбаясь, молчал. Проворнее, в смысле, догадливей оказалась она.
   - Вино выпито, - посмотрела она на бокал, отведённый на вытянутую руку. – Пора переходить к новой фазе отношений.
  Предложение у меня вертелось на языке, но хотел выслушать оппонирующую сторону, посему, скромно промолчал и снова наполнил вермутом бокалы, добавил тоник и ягоды.
   - Предлагаю выпить на брудершафт, - в глазах миссис Игрек блеснули озорные огоньки.
   Пригубили бокалы, смотря поверх них в глаза друг другу.
   - Пришёл час раскрыть карты, мадам! – произношу слишком уж церемониально. – Лучше поздно, чем никогда. Аркадий.
   Миссис Игрек встала со стула.
   - Можно, угадаю, как тебя дразнили в детстве? – выпалила она, не представившись взаимно, захлопала азартно в ладоши. – Можно, ну, пожалуйста!
   Я отрицательно потряс кистью в попытке остановить не начавшийся стихийный процесс схода лавины словесных предположений с крутых растревоженных склонов Джомолунгмы сознания, но это оказало не ожидаемый эффект: мой жест был принят как призыв к действию. «Всё, - думаю, - начинается вторая часть Марлезонского балета».
   - Кстати, - спохватилась она, сделала книксен, взявшись кончиками пальцев за предполагаемый подол платья, на миссис Игрек были брюки. – Меня зовут Аней. – И сразу переключилась на перечисление моих якобы детских прозвищ, не обращая внимания на последующую следом реакцию (при имени Аня непроизвольно вздрогнул): - Первое, Аркашка-букашка, Аркашка-таракашка…    
   Я закрыл глаза ладонью и наклонил голову. Посыпавшееся разнообразие дразнилок, как из рога изобилия, ужасало. Я боялся предположить нечто худшее. Хотя, куда уж хуже-то…
   Аня продолжала увлечённо фантазировать, загибая на руке пальцы с каждым новым словом, и, казалось, источник её выдумки неиссякаем.
   - Аркашка… - сказала Аня и задумалась, гадая. Какую бы ещё придумать рифму и внезапно выкрикнула: - Нашла!.. Аркашка-какашка!..
   Я был бы менее удивлён, узри новое чудо света.
   Аня уловила эманацию моего взгляда и стушевалась.
   - Ой, прости, пожалуйста, Аркадий! – виновато сказала она. – Вот же я дура набитая, глупая кукла! Взяла и обидела человека…
   Я шумно шмыгнул носом и сообщил, интонацией и голосом успокаивая её, что «какашка» было далеко не самое обидное, что в своём желании досадить больнее и унизить сильнее в глазах других детей, подростки, обуреваемые жестокостью, не чувствуют меры ни в словах ни в поступках. Аня уселась ко мне на колени, провела по ёжику волос, поинтересовалась, хитро глядя в глаза, дескать, я, в самом деле, ну, нисколечко не обиделся; когда я ответил, что нет, тогда лишь она притворно с облегчением вздохнула, мол, миссию миротворческую выполнила на отлично. А глазища её так и горели, и с языка у меня готово было сорваться, ну, что, мать Тереза, теперь можешь быть спокойна и предложила в свою очередь мне пофантазировать по поводу её детских прозвищ. Вежливо отклонил просьбу, сообщив, что детство давно прошло, куда, неизвестно, в какие края. Но хочу рассказать, если ей интересно, историю о своей первой детской симпатии, или любовью, смотря с какой позиции на это смотреть.
   - Хочу, - проникновенно произнесла Аня, - но сначала сделаем так, как в детстве, - она согнула мизинец крючком и кивком попросила последовать её примеру. Я согнул мизинец. Мы сцепили пальцы и в унисон произнесли: - Мирись, мирись, мирись и больше не дерись!
   Затем она подняла правую ладонь.
   - Ревновать к прошлому не буду. Клянусь! – вернулась на своё место и затараторила: - Ну, давай, давай, рассказывай, Аркаша, жуть как хочется послушать!
   Придав лицу отстранённо-ментальную задумчивость, что крайне важно в деле рассказчика, с первых мгновений завладеть вниманием публики, заинтриговать, сморщил лоб, придав вид мыслительного процесса и, выдержав паузу, начал повествование.
   Было это в далёком детстве.
   В тот год я с родителями приехал в длительный отпуск. В благословенно-забытые времена Советского Союза, работавшие по вербовке или по контракту на крайнем севере граждане, ездили в отпуск, - тогда красиво говорили: едем на материк отдыхать, - раз в три года, так что отдых иногда длился по полгода.
   После скудного разнообразия суровых северных просторов цветущая природа родного края просто разила с ног своей неописуемой красотой. Сейчас трудно представить, но тогда всё казалось необыкновенно-неповторимым и новым. Даже старые плодовые деревья в бабушкином саду, покрытые лишаем у комля, покосившиеся заборы, дома старой постройки. И только друзья были теми же, абсолютно не повзрослевшими.
   В летние дни школьных каникул нас невозможно было загнать домой. Мы стремились досыта насытиться летом, солнцем и теплом. Часто пищей была кружка молока или сладкого фруктового компота да краюха пшеничного хлеба. (Ничего вкуснее не ел за всю жизнь.) А что говорить про сон! Укладываться спать просто-таки не хотелось, находились всяческие причины хоть на полчаса да задержаться на улице. Расставаясь с друзьями уже ночью, у нас дома на Донбассе темнеет рано, - в семь вечера темень, хоть глаз коли! – клятвенно заверяли утром встретиться снова. Слова и поступки наши носили неподчёркнуто-ритуальный характер, и упаси бог не сдержать слово, коли дал!             
   Родители как всегда занимались своими взрослыми делами, иногда контролируя меня, дабы не влез в какую-нибудь историю. Я же с друзьями носился по двору или по улице на велосипеде, реже пешком. Носились на великах, аж ветер свистел в ушах. Конечно, падали. Как без падений! Сдирали коленки и локти в кровь. Но ни разу, это помню отчётливо, никто не пролил ни слезинки. Не по причине проявления стойкости, слёзы высыхали сами собой, едва увлажнялись глаза. Так и проходили летние денёчки: в неге и безоблачности грядущего дня. Раскрашенные татуировками зелёнки, но со счастливыми лицами.
   Как-то раз родители оставили меня на полное попечение бабушки и уехали дружной компанией на Азовское море дикарями. Их отсутствие заметил на третьи сутки; полез с расспросами к бабушке, она сделала полный расклад. Ох, как это меня обрадовало! Я не расстроился, потому что в геометрической пропорциональности выросла степень личной свободы. В случае необходимости, она резко ограничивалась непререкаемым авторитетом бабушки, которая при всей любви к внуку, проявляла строгость в процессе воспитания, умело комбинируя поблажки кнутом и наказанием пряником. Не ленилась бабушка взять в руки лозину и отстегать в строго педагогических целях по самой чувствительной пятой точке на теле свободолюбивого внука.
   По возвращении родители сообщили, что на следующей неделе снова едут на море и на этот раз возьмут меня. Я воспротивился, чем вызвал их удивление, как же так, мол, я уеду, друзья останутся. Мне что там, на море, от скуки помереть что ли. Лучше останусь, полюбуюсь морем на картинке. «Не волнуйся, сынок, - ласковым голосом мама разогнала мои печали, - ты там будешь не один, наши друзья тоже поедут с детьми». Состроив кислую мину, сообщил, что подчиняюсь диктату родителей, хотя самому чертовски хотелось залезть в море и не выходить из воды часами. Перспектива поплескаться в тёплых водах также заманчиво предпочтительна, как и бесконечное времяпрепровождение на улице. Тем более, я понимал, отпуск близится к концу – прощай, лето! – август на дворе, время готовиться к школе.
   Неделю спустя, в пятницу, большой компанией выехали на автобусе в направлении Азовского моря.
   Опущу время в пути. Ничего интересного. Взрослые развлекались по своему: играли в карты в подкидного дурака, пели песни под аккомпанемент гитары или баяна. Я, как и все дети, смотрел в открытое окно на проплывающие мимо пейзажи, стараясь запечатлеть их в памяти, так как следующий приезд в отпуск состоится через долгих три года, которые всегда пролетали быстро. Цифра три оказалась роковой в определённое время моей жизни, окончив школу, три года служил в ВМФ СССР; то, что вначале казалось бесконечным сроком службы, на деле были как три прожитых дня.
   Среди детей знакомых не оказалось никого моего возраста, осенью исполнялось одиннадцать, но был уверен, компанию найду на месте.
   По приезде в Седово мы выбрали практически уединённое место на высоком берегу, чтобы пройти к морю, нужно было спуститься с обрыва по проторенной многими отдыхающими крутой тропке.
   Мужчины принялись устанавливать палатки, женщины занялись приготовлением обеда. Я побежал купаться.
   В горячую, нагретую солнцем воду, море казалось неподвижным в виду полного штиля, бросился с разбега, подняв веер блестящих радужными красками брызг. С головой нырнул в прозрачно-солёную воду. Насколько хватило дыхания, а в то время мог задерживать дыхание на две минуты, пробыл под водой. Плавал с открытыми глазами, наблюдал за жизнью морских рыбок. В тот год в море ожидался наплыв медуз, но к нашему приезду их не было. Думаю, почувствовав приближение осени и холодов, они ушли в другие термально-пригодные для уверенного не травматического существования территории.       
   Из чего состоял обед (завтрак и ужин) туриста в те, неизбалованные продуктовым излишеством времена повального дефицита? Правильно! Стандартный набор из тушёнки и макарон, а уж если удавалось раздобыть гречку или рис, то пир горой. Макаронные изделия, производимые советской продуктовой индустрией, следовало варить, строго следя за процессом приготовления. Иначе была вероятность вместо отстающей друг от друга макаронины получить слипшийся авангардистский ком не проваренного теста. Перечень блюд состоял из двух пунктов, которые можно без сложностей приготовить в спартанских условиях на природе: незатейливый суп с макаронами и тушёнкой да ещё более неприхотливое в приготовлении, но изумительное по вкусовым качествам блюдо – макароны по-флотски.
   Фрукты-овощи брали с собой или, на крайний случай, покупали у местных жителей на базаре.
   В первый день познакомиться с загоревшими до бронзовой черноты мальчишками-аборигенами не получилось. Они, как привилегированная каста, держались обособленно. И смотрели на приезжих, желающих межцивилизационного культурно-просветительного контакта с братьями по разуму подозрительно. В худшем случае для приезжего попытка наладить связь могла закончиться обычным освистанием и дружным гоготом вслед, подкреплённых брошенными в спину перезрелыми помидорами; в лучшем – используя наиглавнейшее правило аборигенов гуртом против одного навешать тумаков. И то, и другое автоматически отмёл, видя, с каким агрессивным дружелюбием во взгляде провожают меня местные отпрыски крёстных отцов. Поэтому, морские ванны принимал либо с родителями, либо самостоятельно.
   Встреча, изменившая структуру моего внутреннего мира, произошла на третий день. В воскресенье. Мимо меня, уверенно рассекая поверхность моря руками, быстро проплыла загорелая девочка. Проворной рыбкой она быстро ускользнула вперёд.
   Пловец из меня никудышный и глубже чем по шею, в море не заходил, а уж не заплывал тем более. Даже в Якутии, купаясь в реке Алдан, старался не заплывать на стремнину. Надо мной смеялись. Насмешки сносил спокойно. Флегматичным взглядом окидывал обидчиков, что злило последних до невозможности. Так что, поведение на море не отличалось от купания в реке; учиться плавать разными стилями не был от природы приспособлен, прекрасно осознавая, что из меня чемпион мира по плаванью, как из свиньи балерина.
   Девочка меж тем заплыла довольно далеко. Проводил её взглядом, вздохнул печально и сосредоточился на внутренних переживаниях.
   - Не хочешь сгонять наперегонки? – из мира грёз меня вывел голос недавней пловчихи; она незаметно подплыла и бултыхалась рядом.
   - Не-а, - отвечаю. – Не силён.
   - А что ж так?
   - Да вот…
   - Приезжий? – поинтересовалась она.
   - Да, – лаконично отвечаю.
   Она нырнула, проплыла под водой и вся в брызгах появилась у меня за спиной.
   - Как тебя зовут?
   Развернулся на месте, едва устояв на ногах.
   - Аркадий.
   - Как Райкина.
   - Какого Райкина?
   - Артист эстрады – Аркадий Райкин.
   - И что?
   - Ничего. Имя редкое.
   Я решил свалять дурака.
   - Редкое? Разбавленное, что ли?
   Девочка сложила ладонь лодочкой и резко выбросила руку вперёд, погрузив немного её в воду. Струя солёной воды попала мне в лицо. Я закрыл глаза и наугад плеснул в неё.
   - А вот и не попал! – радостно взвизгнула она.
   - Не особо старался, - важно ответил ей. Проморгался, но она снова нырнула. Проследил за нею, как она проплыла под водой по кругу. Её голова медленно-медленно показалась из воды.
   - Меня зовут Аня.
   Оставшееся время мы провели вместе. Попеременно, то плавали, не заплывая далеко, Аня щадила моё самолюбие, то загорали на берегу, иногда зарываясь полностью в горячий песок.
   Слово за слово, познакомились ближе.
   Аня оказалась из нашего города. Годом меня младше. На море приехала, как и я, с родителями. Поделилась тем же горем, что настигло и меня: подружек своего возраста среди местных девочек не нашла.
   Вечером, провожая её домой, они поселились в доме знакомых в самом посёлке, Аня сообщила, что сегодня они уезжают. Сообщила печальным голосом, поинтересовалась, когда едем домой мы. Не знаю, где набрался храбрости или наглости, но я, преодолевая внезапно охватившую меня робость и борясь с дрожью в коленках,  спросил, согласится ли она встретиться в городе. Глаза Ани радостно вспыхнули. «Конечно же!» - радостно вскрикнула она, и сообщила адрес, если захочу зайти за ней. Из-за забора донёсся мужской голос, говоривший строго осведомился, долго ли дочь будет торчать на улице, дескать, пора ужинать и собирать вещи. Аня шепнула, что это папа, но в полный голос крикнула ему, что уже спешит.
   Встретиться договорились во вторник, после обеда, в парке возле фонтана.
   Не скрою, Аня мне понравилась. Чувство, которое к ней испытывал было детское и немного наивное. Вполне соглашусь, что и её симпатии ко мне были немного инфантильны. Аня была первой детской любовью. Без корыстных побуждений, чистой и светлой. Может, поэтому и запала так в душу, что взрослея, подспудно, неосознанно, искал девушек похожих внешне, отдалённо на неё, с поправкой на то, как она могла выглядеть повзрослев.
   Родители не заметили произошедших во мне изменений, а вот мне и море, и солнце, и песок стали безынтересны. Замаскировал истинные чувства криками о том, что солнце спалило спину.
   Если взрослых получилось обвести вокруг пальца, то бабушка сразу увидела перемены в поведении. На следующий день мы вдвоём лепили вареники с творогом в летней кухне. Бабушка задавала вопросы, я отвечал, но невпопад. Скажи-ка мне правду, внучок, я вижу, сумной ходишь, неужто на море с кем-то познакомился. Кто та дивчина? Густая краска залила лицо мне лицо. Бабушка улыбнулась, прижала к себе и сказала, что это очень хорошо и спросила про предмет, бабушкины слова, моей симпатии. Я рассказал всё, что узнал от Ани про неё и родителей. Бабушка ответила коротко, что знает эту семью и хорошо отозвалась о родителях Ани.
   Встретились с Аней несколько раз.
   На момент возвращения в Якутию, она куда-то уехала. Мы не попрощались. Трагедии их этого не сделал. В детстве-отрочестве всегда смотришь на мир через линзы розовых очков. Скажу одно, с сентября по декабрь написал Ане шесть писем. Каждый день смотрел в почтовый ящик и радовался, когда приходило от неё письмо. На последнее она не ответила. Декабрь прошёл ознаменованный предстоящим праздником и каникулами. И всё забылось и отошло куда-то в сторону. Вспомнил об Ане в канун восьмого марта, когда дома в письменном столе обнаружил тоненькую стопку её писем, перетянутых бечевой. На короткий миг меня посетило смешанное чувство растерянности и неловкости, будто сделал что-то неприличное, в чём стыдно прилюдно признаться. Горячая волна стыда прошла по телу. Взопрел моментально, лоб и виски покрыл горячий пот. Пересчитал тонкие конвертики, перечитал некоторые строки. Подумав немного, бросил их в топку печи, дом отапливали дровами.
   Следующий приезд в отпуск состоялся через три года. Я сдал успешно экзамены после восьмого класса. Выбор передо мной не стоял, идти учиться в училище или нет, решил окончить десятилетку.
   Первая неделя отдыха прошла наполненная эмоциями от встречи с роднёй и друзьями. Когда шторм чувств пошёл на убыль, я, сам того не подозревая, возвращаясь к бабушке, иногда спал у неё, вспомнил об Ане. Что-то шевельнулось в груди, светлое и приятное. Тотчас ожили картинки: я и она, море, встречи в парке.
   Следующим утром стоял перед дверью квартиры, где жила Аня и настойчиво  стучал в дверь. На стук открыла дверь высокая заспанная женщина в простом домашнем халате, зевая, спросила, мол, чего тебе, мальчик. Я извинился и спросил, могу ли я увидеть Аню. Женщина улыбнулась, ответила, что Ани нет, возможно, она переехала вместе с семьёй в другой город два года тому. Глупый вопрос, рассмешивший женщину, сам сорвался с моих уст:
   - Вы не знаете их новый адрес?
   - К сожалению, нет, - ответила она и добавила, что ей пора собираться на работу.
   Полдня в прострации ходил по городу. Гулял по аллеям, выбирая безлюдные места. Сидел на берегу реки, усевшись на зелёный ковёр травы, смотрел на медленный ход воды. В реке иногда играла рыба. Выскакивала на поверхность, извивалась блестящим телом, каждая чешуйка блестела как алмаз. Иногда в реке проплывал мусор: опавшая листва и трава, вымытая с корнями из берега. В зеркале реки отражалось высокое синее небо с плывущими кораблями-облаками.
   После обеда вернулся домой. Поделился с бабушкой вестью, расстроившей меня. Бабушка, умудрённый жизнью человек, успокоила, сказала, что это, конечно, горе, но не безутешное и роковое, и уж не самая большая в жизни потеря. Сколько ещё будет подружек, которые уйдут, вильнув хвостом и что, по всем убиваться? Я согласился с ней, пообедал и отправился гулять, на этот раз с друзьями.
   Вечером возвращался домой через парк. Горели фонари, укрытые в разросшихся кронах деревьев, роились вокруг мошки и мотыльки. На танцплощадке играла музыка. Танцевальная сменилась песней. Прозвучал проигрыш и зазвучала песня. Текст оказался со смыслом, а вот припев взволновал неожиданно до глубины души.   

                Аннушка, Аннушка, вот уже настала,
                Аннушка, Аннушка, новая весна.
                Аннушка, Аннушка, если бы ты знала,
                Аннушка, Аннушка, как ты мне нужна.

   Выслушав песню до конца, я, не замечая отдыхающих в парке посетителей бежал, бежал, бежал…
   Спрятавшись в густых зарослях кустарника возле городского стадиона, я плакал. Горько и навзрыд. Углубившись в себя, я не слышал писка комаров, не замечал ползающих по рукам муравьёв. Я отгородился от окружающего мира глухой стеной. Внутри меня что-то оборвалось. Что-то, что казалось на тот момент более значимым, чем моя собственная жизнь. Было в этом что-то от юношеского максимализма: или всё, или ничего. Скажи мне в тот час, наложи на себя руки, исполнил бы, не задумываясь. Но тем и отличается homo sapiens от остального мира хищников, что генетически привитая способность к самосохранению берёт верх над прочими эмоциональными отклонениями.
   Что в тот момент подействовало на меня сильнее, песня, или то, что Аня, первая детская симпатия, бесследно для меня пропала, разобраться не мог. Эмоциям нужен был выход, и они его нашли.
   Наплакавшись и успокоившись, вернулся домой. Лёг спать на веранде, никого из родных не побеспокоив.

   Аня выслушала внимательно мою исповедь.
   - Получается, вы больше никогда не встретились? – спросила она.
   - Нет, - помолчав, ответил я. – Не встретились.
   - Жаль, - сказала Аня, - с другой стороны, с Судьбой не поспоришь.
   - Ну, да, - говорю, - только, Анечка, понимаешь, как услышу эту песню, то здесь, - положил руку на сердце, - сразу…
   Аня вскочила со стула.
   - Погоди, пожалуйста, Аркаша, - помахала она рукой, - погоди…
   Она выскользнула из зала. Вернулась с небольшим проигрывателем DVD-дисков. Включила, поставила диск. Послышались первые аккорды знакомой мелодии. В груди тотчас ёкнуло, острая боль расколола затылок.
   - Это и моя любимая песня, - призналась Аня. – Мне её часто пел папа, ставил пластинку. Брал меня на руки и пел, кружась со мной по комнате.
   Аня расплакалась.
   Мы танцевали под песню и подпевали, каждый как мог в силу своих природно-одарённых данных. Но громче всего, не обращая внимания на поздний час и душащие обеих слёзы, горланили припев:

                Аннушка, Аннушка, вот уже настала,
                Аннушка, Аннушка, новая весна.
                Аннушка, Аннушка, если бы ты знала,
                Аннушка, Аннушка, как ты мне нужна…

                ***

   - Я не верю, что наша встреча была случайна, - прошептала Аня, когда мы легли спать, затем взяла мою руку и положила себе на грудь. – Она была записана здесь, на скрижали моего сердца.

                24

   И снова быстрый бег метаморфоз.
   И снова глухая тишина, подёрнутая мраком и густым пепельно-серым туманом. Он гнетёт, давит, душит. Спазмы сковывают крепкой хваткой горло. Воздух ни вдохнуть, ни выдохнуть. Перед глазами пёстро-радужный занавес, колышущийся от лёгкого дуновения неощущаемого ветерка. «Упокой, Господи, душу рабы твоея…»
   Из тумана выплывают лица. Они похожи одно на другое. Скорбь в глазах; искривлён в тихом плаче рот; морщинами исполосованы чело и ланиты. Резец ваятеля Горе безжалостен к усопшим и живым. «Покойся в мире, раба Божия…» В воздухе, пронизанном миллиардами мельчайших капелек влаги, оседающих прозрачными бусинами на ворсинках одежды и волосах, густо до одури пахнет сырой землёй, раскисшей от изобилующей дождевой влаги. В воздухе перемешались и растворились все запахи: отчётливо ощущается горьковато-пряный дым кадило и тонкий аромат ладана. Всё остальное исчезло. Слышится людская речь. Шёпотом, утирая слёзы, душащие сердце, кто-то жалуется на жизнь, на то, как она несправедлива, что с человеческой точки зрения уйти, хотя бы и в лучший мир в таком молодом возрасте, это жестоко и цинично. В разговор вступает стоящий рядом, также скрытый туманом. Он аккуратно подбирает слова, вопрошает, подавляя эмоции, рвущиеся наружу, где и кто когда-нибудь наблюдал эту так называемую справедливость. Повсюду цинизм и жестокость в разных вариациях и проявлениях. Даже наедине с собой не открываешься полностью, боясь быть застигнутым врасплох случайным свидетелем, проявляя человеколюбие.
   С ним соглашаются другие голоса: более хриплые, с сипом и покашливанием, более молодые, полные жизненной силы и энтузиазма, менее насыщенные интонационно, будто скорбь стала для их обладателей повседневным делом, менее ярких, лишённых фейерверка эмоций, поражающих воображение красотой агрессии импульсивного мировосприятия.
   Серые тона одежд; серый смесь мыслей; серый безвкусный коктейль жизни.

   И снова ряд метаморфоз.
   Откуда доносится глухой барабанный бой? Где-то идёт строевая подготовка? Солдаты на плацу под присмотром старшин усердно чеканят шаг, впечатывая в плац подошвы сапог?
   Нет… Звук окружает со всех сторон. Давит на слух, рвёт ушные перепонки. Пока не наступила полная глухота – эй, вы, слышите там! – прекратите! Прекратите это немедленно!..
   И снова очередная метаморфоза.
   Скованная рука берёт непослушными пальцами горсть сырой земли и бросает в брешь в земле, в бездонную пропасть, куда уходят навсегда с билетом в один конец.
   Глухой стук достигает до слуха.
   «Эй, вы, слышите там! Прекратите! Прекратите это немедленно!..»
   В одной руке свеча с ярким колеблющимся лепестком огонька. В другой – горсть земли, сырой, раскисшей, липнущей к коже. Резко встряхивается кисть, стараясь сбросить прилипшие комочки. И раздаётся безжизненный голос: «Земля тебе пухом, раба Божия…»
   И бесконечная вереница серых людей, скорбящих лиц, грустных глаз, наполненных слезами.
   В одной руке горящая свеча, с тусклым лепестком пламени, в другой горсть земли. Она летит в бездонную пропасть и оттуда, из бесконечной глубины долетает глухой стук.
   «Эй, вы, слышите там! Прекратите! Прекратите это немедленно!..»
   Свеча… Горсть земли… Стук…
   «Земля тебе пухом, раба Божия…»
   «Прекратите это немедленно! Я не хочу!.. Ничего этого мне не надо!.. Заберите меня отсюда!.. Мне здесь сыро, грустно, одиноко…»
   - Я скажу… простите, душат слёзы, всего пару слов… Все мы прекрасно помним… Открытый взгляд, лучезарную улыбку… Этот прекрасный цветок жизни… сорванный и погубленный жестокой рукой… Несомненно, это потеря… невозвратимая и, тем более, кажется глупой и безрассудной эта ситуация, когда бы, кажется, жить и жить, мчась сквозь годы… преодолевать препятствия, гордиться достижениями… Впрочем, Рок или Судьба, неумолимы… Им одним ведомы планы… Я хочу напоследок прочитать стихотворение… её любимое стихотворение…
   «Моё любимое стихотворение?!. Что за чушь! Я люблю поэзию, но не…»
   - Да-да, любимое стихотворение. Оно, полагаю, созвучно этой скорбной минуте…

                Пожелай мне ночи не заметить
                И другим очнуться в небесах,
                Где б я мог тебя с улыбкой встретить
                С соловьиной песнью на устах…

   «Моё любимое стихотворение?»

   Метаморфоз следует за метаморфозом.
   Моё сознание необыкновенной чужеродной силой сжимается, изменяя внутреннее состояние, в мельчайшую точку.
   Ещё мгновение и моё внутреннее я полностью аннигилируется, став неизменной константой нового физического состояния. Невидимой, невообразимо сокрушающей. Моё сознание внезапно возвращается. Ослабевает, прекращается давление; процесс переформирования, проводимый кем-то, переходит в новую фазу эксперимента. Реакция сопровождается выходом энергии чудовищной мощности.
   Как никогда мне хорошо. Как никогда доселе не было. Феноменальная лёгкость, взгляд проникает сквозь любые препятствия, всё тайное становится явным: ни бетон, ни камень, ни металлические щиты.
   Воздушная поступь сродни полёту. Над землёй, стопами едва касаясь облаков. Незаметное движение рукой и всё вокруг приходит в движение. Хаотично-упорядоченное. И потому невообразимо прекрасное. Если смотреть со стороны, уподобившись стороннему наблюдателю.
   Кратковременная эра нестабильного благополучия неожиданно прекращается.
   Новое вторжение в моё сознание.
   Зыбкая картина кажущегося благополучия рассыпается на крошечные фрагменты. Невысокие частые волны сотрясают устои, разбиваются на мельчайшие брызги, горя бриллиантами в лучах солнца Вечности.
   И рассыпаются песочные крепости под натиском агрессии морских волн.
   И растворяются воздушные замки под яростным напором шквального ветра.
   И крошатся в легчайше прозрачнейшую пыль стеклянные дворцы Незыблемости под таранными ударами Сомнения.
   
   Неизвестно, кто, где, когда и почему впервые задался вопросом, - а что есть смерть? Какова её морфология и метафизика? Не есть ли смерть некая аморфная составляющая, являющейся новым этапом продолжения жизни? Очередной ступенью вверх по лестнице эволюционирования вида? Шаг за шагом, ступая по ней, всё время вверх и вверх. И когда будет последний и решающий шаг перед тем, как навсегда пойти на ожидаемую встречу с Вечностью? Смерть и жизнь, как любовь и ненависть, неразлучные сёстры. Идя рука об руку, они выполняют разные, поставленные перед ними задачи, конечная цель которых в итоге одна и та же: созидательное разрушение разрушающего созидания. Или так: смерть – энтропийный переход физического тела и эмоционально-энергетической составляющей души от нестабильного  статического состояния в более стабильное, моментальное превращение плотного тела, в газообразное состояние, минуя некую переходную фазу.      
   И плывут облака над землёй, то в одиночестве, то длинною чередой, смотрят вниз тоскливым взглядом.
   А идущие по земле среди живых невидимые тени-призраки с такою же необратимой скорбью провожают плывущие облака пронзительно-тоскующим долгим взором.
          
                25

   Иррациональность происходящего не покидала даже во сне.
   Верить, как и наоборот, можно во всё, что угодно. И в контакты с инопланетянами, и в бесконечно-нескончаемое человеколюбие уничтожающего нас времени, равно как и в то, что роса поутру к жаркому полдню, алый закат к ветреной погоде. Вариантов не счесть! Но вот в то, что со мной происходило сейчас, не иначе как сказка не назовёшь. Не верилось, хоть убей. И, тем не менее… Чувство невероятности не покидало.
   Иррациональность…
   Ах, как она проникновенно сказала, мурашки по коже, когда положила мою ладонь себе на грудь: - Наша встреча написана здесь, на скрижали моего сердца… Ё-моё! Да я за эту скрижаль, упругую и тёплую, готов держаться вечно. Не-е-е-ет… Столько, по последним расчётам усердных работяг науки даже приспособленные к сверхъэкстремальным условиям существования микробы не живут.
   Э-э-эх!.. Скрижаль моего сердца!.. Вот сравнение, так сравнение: скрижаль сердца. Не какая-то там пошленькая пустышка-фраза… скрижаль моего сердца! И не скажешь вернее по-другому. Скрижаль… Да об одной мысли о ней кое-что явственно растёт в длину и в объёме увеличивается. Скрижаль, блин, сердца моего!..
   Сквозь сон – сквозь сон! – чувствуется дикое, животное томление и желание. Да… Даже во сне исключительное чувство ирреальности не покидает, прикипело к коже, ёк-макарёк!
   А снится такое… Господи, дай сил восстановить в памяти, вспомнить примечательные знаки на местности, где это я? Пейзаж, или как говорят господа свободные художники, пленэр знаком. Река. Галечный берег. За полосой пляжа густые заросли тальника под веером качаются, как та рябина в песне. Фу, ты, ну, ты, стержень гнутый! Это же река Лена!
   И во сне ощущаю необыкновенное облегчение. Теперь осталось сориентироваться на местности. Я, ей богу, не гидрограф-географ, могу по простоте отсутствия академических знаний и решительно ошибаться, но в своём сновидении нахожусь недалеко от границ Якутска. Высок бережок обрывистый елями-соснами заросший с ажурно-металлическим скелетом вышки, венами проводов украшенной, упирающейся в небо, оченно знаком.
   Ба! Табагинский мыс! Место, действительно, хорошее, активным вливанием городской канализации не облагороженное. Сопутствующего ему, облагораживанию, стойкое амбре фекальных масс, кружащее голову, категорически отсутствует.
   А где же я, собственной персоной? Не наблюдаю себя; верчусь вокруг оси, никак не поймать, как жар-птицу за хвост, своё отражение в зеркале окружающей действительности.
   Странный сон… Обычно ты в нём герой, за редким исключением, видишь себя величественным сияющим рыцарем, а тут… Ан, нет, ошибочка вышла. Вот он я, родимый, как Венера из пены морской, выхожу из зарослей тальника – не Аполлон Бельведерский, но всё же. В плавках. Брюки и футболка в правой руке, сандалии – в левой.
   Останавливаюсь на границе двух стихий. Запрокидываю голову и, прищурясь, смотрю на небо и думку гадаю. Солнце летнее лучами ласково лица касается. Красота вокруг, не передать словами. Волна с лёгким плеском набегает на берег, прибивает речной экологически чистый сор, траву-мураву всякую, сучья-ветви, листья. По поверхности тут и там расплываются круги: играет, балует рыба, жирку нагуливает! Лепота! Ощущение полного, безграничного счастья переполняет. Ноздри щекочет одуряющая смесь запахов и ароматов, присутствующих в воздухе во всевозможной вариативной комбинации. Тут вам и благоухание сочной зелени травы, соперничающее с тонким ароматом луговых цветов, влажноватый, освежающий привкус речного бриза и выжженного солнцем пространства.
   Достоверно известно, любому сновидению свойственна гиперболизация. Оно проявляется во всём: в резком контрасте красок и запахов, ощущений на внутреннем уровне и восприятии окружающего мира, и того, что касается героя сна.
   И вот я, такой, каким был на заре своей легендарной молодости: стройный, воодушевлённый, с неугасимым огнём жажды к жизни в глазах, и причёска та, когда строптивую чёлку пытался зачёсывать назад…
   Стою, разминаю мышцы, кручу торсом и руками, по венам жизненная энергия так и прёт, так и стремится наружу. Пружинящим шагом подхожу к кромке воды, окунаю ступню. Вода, как говаривал лепший друг, парное молоко. И всё равно, мелкий озноб пробежал по телу.
   Встряхнул плечами и, поднимая пенную волну, рассекая воду телом, пошёл жидкой стихии наперерез.
   Гибким телом, как змея извиваясь, скольжу в воде, руками загребаю, отталкиваясь, плотную податливую массу. Вдох-выдох, вдох-выдох… Правой рукой, левой… И ещё раз, для закрепления: вдох-выдох, вдох-выдох… В мышцах приятная, еле ощутимая усталость. Набираю воздуху в грудь, ныряю. Помогаю руками-ногами, телом. Опускаюсь всё глубже и глубже. Солнечные лучи золотистыми стрелами пронзают светло-изумрудную толщу воды. Становится прохладнее. Резкий контраст между верхними и нижними слоями. Чувствую кожей чьи-то неприятные ледяные прикосновения. Подводные струи или рыба?
   Принимаю вертикальное положение и озираюсь. Подводный пейзаж отличим от наземного. Вокруг вода, одна вода и только вода и наполненная собственной жизнью атмосфера подводного царства.
   Пускаю пузырьки воздуха изо рта. Провожаю взглядом, запрокинув голову, их стремительный взлёт наверх. Необъяснимая сила неуклонно тянет тело вниз. Проходит несколько мгновений или минут, и касаюсь ступнями заиленного дна реки, нащупываю ногами булыжники и крупные и мелкие. С трудом, получается, улечься, поборов брезгливость от прикосновения слизи.
   Выпускаю ещё одну порцию кислорода.
   Пузырьки, разлетаясь, кружась и резвясь, будто малые рыбки, летят на поверхность.
   Вода тяжёлым прессом давит на грудь. От нехватки воздуха мутнеет сознание. Рёбра трещат, отдаваясь звонкими колокольчиками в мозгу. Наступает эйфория, сродни среднему опьянению алкоголем, перед глазами проплывают разноцветные картинки одна другой краше; хочется выдохнуть остатки спасительного газа и втянуть, жадно втянуть в себя ослепительно-смертельную, пронизанную золотистыми стрелами солнечных лучей ближе ко дну тёмно-малахитовую воду.
    Борюсь с собой, но сознание всё более и более закрывает стремительно густеющая в кроваво-мрачных тонах плёнка-занавес; постепенно приходит осознание потери контроля. Самой трезвомыслящей частью мозга стараюсь удержать удила рвущихся в дикий пляс коней безумия. Но она мала; остальная половина, подконтрольная другой, неведомой силе, приказывает отдаться на волю Рока.
   Внутренним зрением, смотря на себя со стороны, вижу, улыбка растягивает мои уста, крепко сжатые, до боли в челюстях.
   Течение намывает на моё тело и лицо песок. Его золотисто-серые песчинки, ложась во впадинах, оттеняют естественный цвет кожи; на мгновение сохраняется получившийся рисунок и тотчас безжалостной рукой творца смывается! И новые песчинки наносят струи воды. Плотным слоем укрывают глазницы и покрывают уста, от чего лицо, слабым солнечным цветом отбелённое приобретает ужасное, мрачное выражение утопленника. Но и этот эскиз недолговечен. Новые струи приходят на смену старым и каждая из них стремится внести свою долю в искусстве разрисовывания тела. Каждая из них готова наложить новый мазок размытой грязи, оттенить естественный тон и придать некую фантастичность созревающего сюжета.
   Мне интересно. Забавно. Чудно.
   Песчинки вызывают лёгкую щекотку. Рот расплывается в улыбку от уха до уха. Но губ не размыкаю, как ни велик соблазн. Как ни коварен искус.
   Среди всего этого подводного безобразия вдруг понимаю, что кто-то тоненькими острыми лапками исследует прекрасный рельеф моего лица. Со всей силы ладонью хлопаю по лбу. Открываю глаза. Пальцами зажата муха, толстое тельце переливается радужно на солнце, мне в глаза уставились фасеточные глазки насекомого. Она сопротивляется. Пытается шевелить крылышками, вырваться на свободу. Муха меня отвлекает от концентрации на определённой мысли и не только она, в знакомые запахи реки примешивается также очень знакомый аромат. Сажусь, вожу головой по сторонам, втягиваю носом воздух, пытаюсь определить направление, откуда он долетает.
   Издалека, словно через комнату, наполненную ватой, слышится нежный приятный голос, так обычно меня звала мама, когда будила утром, мол, Аркашенька, сынок, просыпайся, соня-засоня, завтрак готов.
   Шевелю упорно головой, вжимаюсь крепче в пуховую мягкость подушки. Но аромат готовящейся пищи выдёргивает, как рыбку на крючке из озера сна в явь.
   Конденсатор запахов готовящейся пищи находится на кухне.
   - Аркашенька, вставай, быстро в душ и завтракать!
   Начинаю соображать, что к чему и приятно удивляюсь, некоторые моменты прошедшего дня всплывают в памяти.
   После душа, свежий и чистый, прихожу на кухню.
   Аннушка хлопочет у плиты. На сковороде шкварчит сало, брызжет жиром, шипит яичница с помидорами.
   - Жемчужина, - вырывается у меня, - откуда ты…
   Аннушка перебила, встревожено спросила дрогнувшим голосом:
   - Откуда… как ты меня… ведь я тебе… не заикалась… не намекала даже…
   
               
                26
 
                Ты ловишь мой взгляд.
                Моим взглядом в меня проникая.
                Ты ловишь мой взгляд.
                Мою сущность, с собой изменяя.
                Ты ловишь мой взгляд.
                Дикий отпрыск ничтожных кровей.
                Как будто назад
                Нет к спасению узких стезей.

                Ты ловишь мой взгляд
                Дни, часы и минуты считая;
                Ты ловишь мой взгляд
                Пыль ресницами, с сердца сметая;
                Ты ловишь мой взгляд –
                Нет коварней тебя и страшней.
                Как будто назад
                Нет к спасению скользких стезей.

                Ты ловишь мой взгляд…
                По ресницам слезинки стекают.
                Ты ловишь мой взгляд…
                Путь ищешь в нём к вратам рая.
                Ты ловишь мой взгляд…
                Мрак и ужас ползут из щелей.
                Как будто назад
                Нет к спасению верных стезей.

                Ты ловишь мой взгляд.
                Куда-то летит журавлиная стая.
                Ты ловишь мой взгляд.
                Твоё сердце в ладонях моих замирает.
                Ты ловишь мой взгляд,
                А за ним стоны тысяч смертей.
                Как будто твой брат
                На чело твоё каплет елей…

 
                27

      Где-то далеко, за пределами нашего сознания, расположена страна вечного счастья. Там никогда не бушуют ураганы. Там никогда не срывает ветер с деревьев нежную листву. Там никогда никому не придёт в голову мысль, а нельзя ли… Жители той страны не подвержены вирусу дебильности, они прекрасно понимают, что на свете помимо добра есть и зло. И что между ними идёт вековечная борьба. И что по правилам той игры, никто и никогда не одержит в ней победу. Что проку победителю, если уставши от праздных будней его посетит крамольная мысль, а для чего, вообще-то, ты живёшь. И хорошо, если то случится в полночь, когда луна своим завораживающим медитативным светом пробуждает в душе некие спящие дотоле спокойным сном струны; а ежели буде на улице день…
   Пастушка с пастушком своих овец пася на зелени альпийских склонов, не заметит кратковременного изменения в освещении, в кустах жимолости всегда тень, лишь только вскрикнет на пике внезапно обуявшего молодой и здоровый организм внезапного желания.
   На ветвях подштанники, подъюбник.
   Куда уж  до идиллических фантазий!
   Дай-то бог совладать с собой, успеть натащить до прихода сельчан почти не залатанные и почти не штопанные штанишки из бархата.
   Ага!
   Бегут, дети козлиного приплода! А вот шиш вам всем-то!
   - С кем ты тут, говно лисье, развлекался?
   Странное чувство непритязательности времени, вроде бы и дома, и в то же время где-то очень далеко… Не в понимании расстоянии и времени. А в нечто даже большем.
   Ты же во всеоружии. Распускаешь бечёвку и начинаешь медленно теребить свой кнут.
   Ах, как повылазили из орбит глаза степенных горожан!
   Ах, как шевельнулось внутри их просторных шёлковых шаровар то, о чём в пристойной католической диаспоре не пристало говорить вслух.
   Ах, как к экватору горла приблизился с всесокрушающей неопределённостью его величество страх! И завибрировал, самый что ни на есть, обыкновенный инстинкт размножения простых и сложных белковых существ.
    Где-то далеко, за пределами нашего урбанизировано-прагматичного сознания, расположена страна вечного счастья. Там никогда не бушуют ураганы. Там никогда не срывает ветер с деревьев нежную листву. Там никогда никому не придёт в голову мысль, а нельзя ли…      
   Там всем и всякому перед сном дают стакан прекраснейшего напитка – амброзии…
   Если верить древним манускриптам, испивший единожды сего странно-волшебного напитка теряет связь с привычным ему миром, и непосредственно устремляется в сопредельные миры, куда простому человеку путь заказан. Были свидетельства. Не подтверждённые документально, ими можно считать мифы и легенды аборигенов, по простоте своей бедуинской воспринявших всё как некую битву между некими всесильными всемогущими цивилизациями.

                ***
   Испившие амброзии погружаются в беспробудный сон…
   
                28
               
                Я разглядел ее надменный лик
                Сквозь золото закатного холста.
                Она была прозрачна и чиста.
                Все ярче разгораясь в каждый миг.
                С приходом тьмы ее янтарный свет
                Ударил мне в глаза, как никогда:
                Воистину, вечерняя звезда
                Способна быть навязчивой, как бред.

                Она чертила в воздухе сады,
                Дворцы и башни, горы и моря
                Миров, которым с детства верен я,
                Повсюду различая их следы.
                В ту ночь я понял, что ее лучом
                Издалека привет мне слал мой дом.


                Предметы старины хранят налет
                Неуловимой сущности - она
                Бесплотна, как эфир, но включена
                В незыблемый космический расчет.
                То символ непрерывности, для нас
                Почти непостижимой, тайный код
                К тем замкнутым пространствам, где живет
                Минувшее, сокрытое от глаз.

                Я верю в это, глядя, как закат
                Старинных ферм расцвечивает мох
                И пробуждает призраки эпох,
                Что вовсе не мертвы, а только спят.
                Тогда я понимаю, как близка
                Та цитадель, чьи стороны - века.1


                29
   
   - Как жестоки строки! Не поверю, что авторство принадлежит простому человеку.
   - Не так уж он был и прост.
   - Да?
   - Да; и кончина была весьма странна.
   - Нашли виновных?
   - Попробуй, найди шёпот высохших струн  среди онемевшего сна…
 
                30

   Слёзы из глаз Аннушки текли в три ручья.
   Она стояла, приложив ладони к раскрасневшемуся лицу, громко всхлипывая. Плечи мелко вздрагивали. Состояние Аннушки приближалось к истерике.
   Знать бы, что делать, чем помочь. А так совершенно беспомощен. Внутренний голос молчит; я понимаю, нужно какое-то время, чтобы она побыла наедине с собой, с тем чувством, ввергшим её в слёзы. Причина такого поведения моей внезапной пассии завела меня в тупик.
   Проанализировав ситуацию последних минут, не усмотрел ни в словах, ни в поступках ничего криминального, говоря специфическим языком.
   И всё же. Быть безучастным свидетелем происходящего протестовало моё внутреннее «Я». Ведь никакая я не бесчувственная машина, лишенная эмоций. И решил следовать интуиции. Тем более, что что-то всё-таки пришло на ум.
   Изменив позу, слегка подался вперёд, немного дурашливым голосом нараспев произнёс:
   - Аннушка, Аннушка, выгляни в окошко – дам тебе горошка!
   Ёкарный бабай, подействовало!
1 Говард Ф. Лавкрафт «Гриба с Юггота».
   Аннушка чуть-чуть раздвинула пальцы. Заплаканными глазами посмотрела на меня (что-то острое кольнуло меня в самое сердце: было в её взгляде что-то отчуждённое, далёкое, как безмерная синь зимнего неба) и произнесла, не убирая ладони, слышно по голосу, с улыбкой:
   - В самом деле?
   - Не сойти мне с этого места!
   - В самом деле, дашь горошка?!
   - Больше! – задорно почти кричу её в ответ.
   Наконец, она вытерла лицо ладонями, раскраснелось лицо, глаза почти высохли, но в них сквозит отголосок безжизненных ледяных пространств, улыбается и шмыгает носом.
   - Что-то я расчувствовалась без меры, - сказала она просто, будто ничего не произошло, набрала полную грудь воздуха и резко выдохнула ртом, издав звонкий звук «ха!», и пояснила: - Привожу себя в равновесие по системе йогов.       
   - Бывает, - отвечаю уклончиво, всё ещё не определившись, каким курсом идти, с женщинами нужно ухо держать востро: им хорошо – плохо и плохо – не хорошо.
   Аннушка полностью успокоилась.
   Посветлели глаза, румянец сошёл с ланит, и в самом образе девушки проскользнула та непринуждённая раскованность и простота, свойственная уверенным в себе натурам. Весь её вид говорил о том, что она готова к откровениям.
   - Я объясню, ты только не перебивай, - голос Аннушки снова дрогнул. – Жемчужиной меня ласково называла мама…
   «Ах, вот оно что!» - подумал я и невольно при этом пошевелил губами. Аннушка отреагировала мгновенно и решительным жестом руки остановила меня.
   - Я же просила, Аркадий!.. – сколько укоризны послышалось в её голосе.
   Смешно и неожиданно у меня клацнули зубы. Этот звук вывел Жемчужину на время из образа серьёзной дамы – раздался короткий смех. Но следом собралась или старалась соответствовать образу.
   - Жемчужиной меня называла мама. Как и наш областной центр Истринск называют жемчужиной Подмосковья. Схватив на руки, счастливая и весёлая, она радостно говорила, что я её единственная и любимая жемчужина. Жемчужина! Никогда не спрашивала маму, почему так говорила, но мне самой нравилось. Со временем и остальные при встрече стали обращаться ко мне не по имени, а – Жемчужина. И до сих пор все в посёлке при встрече не обращаются Аня…
   - … а говорят Жемчужина.
   Аннушка притворно хлопнула ладошкой по моему плечу.
   - Воспитывала меня бабушка. Родители расстались, едва мне исполнилось семь. Папа создал другую семью. Мама вскоре вышла замуж за одноклассника. Позже, во время своих редких посещений, объяснила, мол, он, этот одноклассник, первая школьная любовь. Живут они в Африке; он – учёный.
   - Что ж, понятно, что ничего не понятно, - очередная глупость срывается с моих уст.
   Жемчужина вопросительно посмотрела, широко раскрыв изумительной красоты синие глаза с зелёными прожилками.
   Развожу руками, без слов оправданий. Понимай, дескать, как хочешь. Она молчит; я безмолвствую. Сохраняем ту же диспозицию. Возникшую затянувшуюся паузу, как в музыкальном произведении, нужно срочно прекращать.
   - Тогда в чём причина слёз?
   Жемчужина села ко мне на колени. Уткнулась лицом в плечо.
   - В том, то ты так непринуждённо произнёс моё второе имя, просто, как мама… - она нервно сглотнула; чувствовалось, может снова пролиться нешуточный дождь слёз. – Что  и вызвало импульсивную реакцию.
   Волосы цвета спелой ржи, пахнущие луговыми цветами, гладил осторожно, едва касаясь ладонью. Переводил взгляд с одного завитка на другой, тёрся лицом, вдыхал аромат и, внезапно нашёл разгадку мучившего меня подспудно сомнения. В мочках Жемчужины красовались маленькие, величиной с горошину, камешки. Тёмно-коричневые, глубокого тона, они не отражали свет и не блестели.
   Жемчужина перехватила мой взгляд и спросила, придав голосу те неповторимо-волнующие нотки, заставляющие учащённо биться мужские, привычные ко всяким каверзам на фронте любви сердца, что это я так пристально рассматриваю. Отвечаю, мол, интересные камушки в серьгах. «Камушки? – взлетели вверх бровки Жемчужины, и тотчас последовал заразительный смех. – Бог с тобой, Аркадий! Никакие это не камушки, - это родинки. Отличительный родовой знак. Передаётся исключительно по женской линии. Такие же, как выразился, камушки есть у мамы и бабушки. Большинство, не один ты, покупались, думая, что это драгоценности». «Ро-одинки, - говорю протяжно, - очень интересно!» Не испрашивая разрешения, взял большим и указательным пальцем правую мочку и слегка помассировал. Родинка по плотности выделялась. «Родинки, значит, - говорю задумчиво, - а выглядят как камушки…»
   Аннушка состроила кислую мину, мол, хватит уделять внимание не тому, чему нужно, покрутила головой и произнесла решительно, как командир, отдающий приказы новобранцам:
   - Какие у нас на сегодня планы?
   - Планы? – переспрашиваю.
   Она щёлкнула по кончику носа.
   - Что ты как попка повторяешь! – шутливо сказала она. – Да, планы. Ты расслышал, я говорю чётко и отчётливо. – И снова попыталась щёлкнуть по носу.
   Предпринял вялую попытку уклониться.
   - Лично я свободен, - произношу и осекаюсь, вспомнив, что сегодня на исходе третий день и должен вернуться Костик; но уловного сигнала от него не поступило, полагаю, он задерживается по своим делам. Поэтому бодро закончил: - Свободен ближайшие тридцать дней!
   Аннушка выпрямилась, не вставая с колен.
  - А дальше, что, жизнь кончается? – и снова сквозит во взгляде та неприятно-ледяная пустота безжизненных снежных просторов под вымерзшими светло-голубыми небесами.
   Со стороны взглянуть на нас – мизансцена, безусловно, шикарная. Мо мандибула отвисла; бровки Анечки буковкой «V» и тишина. Так и подмывает сказать та ещё, но звуки с улицы льются рекой…
   - Да, нет, конечно же, - собираюсь с разбежавшимися мыслями; отвечаю медленно, с расстановкой: - Отпуск кончается через месяц. А так как я человек в сих местах пришлый, то уеду назад в Якутию, туда, где олень ходит замшевый, утопая в снегу.               
   После моей пылкой тирады Аня встала с колен, отошла к окну, опёрлась бёдрами на подоконник, и минуту смотрела меня, покачивая торсом. Сканировала своим электронно-женским изучающим взглядом с пор, густо усеявших эпидермис, вплоть до костно-мышечного строения тела.
   Закончив углублённо-поверхностный осмотр, прокрутив в голове, заставив работать почти на износ нейронные и прочие связи в экстремальном темпе, заключила, серьёзно или, шутя, шут поймёшь:
    - Как-то ты мало, Аркашенька, похож коренного северянина…
   Кашель, нешуточный, сотряс меня, когда услышал подобное.
   - Мало того, что мыслишь штампами, ты и воспитана на устоявшихся заблуждениях, что северяне сплошь раскосы, смуглы и черноволосы, - во мне прорезалась преподавательская жилка; говорю и отслеживаю её реакцию. – Неужели ты полагаешь, наивно или как-то ещё, европеоид, приехавший на север моментально мимикрирует под аборигена? 
   - Нет, действительно, юмор и ты несовместимы, - серьёзно произнесла
Аня.
   - Зато сарказм – очень, - чуть ли не огрызнулся, как пёс в ответ на удар палкой, и замялся, думая, что это ты, Аркадий свет Станиславович, дуришь, ей богу…
   Хорошо, Аня не заметила мой выпад или тактично обошла острую грань.
   И снова внутренний барометр подсказал, что с погодой в доме не всё в ажуре. Паровоз пригнали в тупик. По правилам жанра, пришла Аннушкина очередь блеснуть импровизацией.
   - Мы так и не определились с планами на сегодня.
   - Предлагаю внести небольшую коррекцию, - притягиваю Жемчужину к себе (что поделать, из неё импровизатор, как из скрипки скальпель), обняв за талию левой рукой, правой, взявшись за пояс, завязанный бантом, и тяну, распуская, сей неприхотливо-мудрёный гордиев узел.
   Глаза Аннушки, прекрасные сине-зелёные глаза, широко распахнулись…
   Было бы мне чертовски плохо, не держи себя в руках. Что получалось крайне трудно.
   - Пришла пора, сударыня,- придаю голосу чарующе-обворожительные, развязно-соблазнительные нотки, – познакомиться…
  Аннушка ловко крутанула бёдрами.
   - Ой-ой-ой! – бесовка, так и крутит, так и крутит бёдрами, увеличивая диапазон вращения. – Какая заманчивая перспектива!
   - Познакомиться поближе…
   Аннушка движение плеч сбрасывает халат. Прижимается грудью.
   - Насколько ближе? – горячее дыхание обжигает ухо, рука скользит вниз по рельефу моего торса вниз.
   Чёрт, тяжело играть железного истукана, но немного выдержки, как для вина, не помешает и тогда… Прищуриваю глаза.    
   - Начнём, пожалуй, из близкого далёка.
   Аннушка-Жемчужина закинула руки за голову, показав свои прелести в лучшем виде, подняла волосы вверх.
   - Из ближнего далёка? – электрические искры так и летят из глаз, - или из дальнего близка?
   Не всегда то, что дальше положишь, ближе возьмёшь. Мышцы живота напрягаются, кожа вздрагивает, когда касаюсь её влажными губами.
   - Не мне решать: отдалённая близость или приближённая дальность. Дальняя дорога начинается с первого шага.
   - И неизвестно куда она привести.
   Аннушка-Жемчужина растопыренными пальцами прошлась по ёжику моих волос. Уста льнут к устам сами по себе.
   - Анна! Анна Вершевская! – запыхавшись, произносит она, тяжёло дыша, - для близких Аннушка, а для очень близких – Жемчужина. А вы, сударь, кем будете, под чьим знаменем в походы ходите?
   - Мы, сударыня, не местные, - игра вещь хорошая; зачастую серьёзное дело, начатое как игра, впоследствии оборачивается успехом; ведь недаром все познавательные программы для детей опираются на игры, во время игры быстрее запоминаются и закрепляются полученные знания. – Зовёмся мы Аркадием, фамилия наша Сивуха. Занимаюсь предпринимательством.
   - Предприниматель? – оказывается, привычка старого еврея-одессита присуща не мне одному. – Можно ли поинтересоваться, что же вы предпринимаете?
   Пришлось повторно нацепить личину еврея-одессита.
   - Что предпринимаю? – хватаю Аннушку в охапку и несу в зал; когда направился в спальню, она сказала, что там до отъезда жила бабушка, и ей будет не вполне комфортно. – А предпринимаю попытку соблазнить весьма симпатичную…
   - … и очень сговорчивую, - подсказывает Аннушка.
   - … и очень сговорчивую девушку.
   - О-о-о! – заохала Аннушка, - заманчиво, но не оригинально.
   Бросаю Жемчужину на диван, возмущённо скрипят пружины, как в известном фильме известный актёр известную актрису.
   - Зато беспринципно и актуально!

   Последний, радостно-победный, гортанно-внутренний, молчаливо-оглушающий крик разрывает расслабленно-отвердевшие уста. Наружу льётся бессмысленно-логический ручеёк ничего не значащих слов, перерастающий в бурную реку. И, вот оно, счастье, приправленное шизоидно-эпилептическим набором сексуальных специй; счастье, иначе называемое кундалини. И нет его, и нет – её: они растворились на квантово-атомарном уровне восприятия жизни и вернутся в себя десятилетия, столетия спустя, - для квантов-атомов. Для людей – обычных его и её, не знать не ведающих о карме и дхарме – счёт идёт на минуты.
   Уравнивается дыхание. Приходит в норму пульс. В неге закрываются глаза.

   - Хоть убей, Аркашенька, - уткнувшись в плечо, шепчет Аннушка, - ну, никак не могу твою фамилию Сивуха принять всерьёз. Честное слово. Не фамилия, а кличка.
   Я ещё там, в Нирване. Ярко-золотистые лучи греют мне душу. Слова долетают до слуха, как крик альпиниста от подножия до вершины.
   - Факт, - отвечаю расслабленно ей, - и ничего. Живу.
   - И?
   - Без комплексов. В детстве, в школе, на срочной кое-кому приходилось устраивать ускоренный ликбез.
   - Ломал челюсти, крошил зубы? – в голосе Аннушки чувствовалось ожидание пророческих откровений.
   Приходиться расстроить.
   - Всё было до банальности пошло и обыденно, - секрет до конца не раскрываю.
   - Да ну… - отчётливо слышится разочарование, - не до откровений.
   Чмокаю в нос звонким поцелуем.
   - Конечно, конечно пришлось приложить максимум усилий, - раскручиваю клубок забытых воспоминаний за нить событий, - немало потрудиться. Кому, извини, нагадить в ботинок…
   - Ух, ты! – Аня приподнялась на локте, магнетизируя меня взглядом своих сине-зелёных глаз самых прекрасных глаз в мире.
   Делаю вид, не расслышал восторга.
   - Или нассал в ботинок перед учебной тревогой зимней ночью.
   - И что? – пространство вокруг Ани просто сотрясалось в штормовом великолепии в ожидании драматической развязки. – И – что?
   - Ну, - затягиваю концовку, драматизируя последние минуты развязки. – Обычная простуда в худшем случае.
   - А в лучшем?
   - В лучшем…
   - Ну?!.
   - Хроническое заболевание почек.
   Протяжный свист, так плохо вяжущийся с образом приличной дамы, прозвучал в комнате.
   - Ты – монстр!
   - Кх-м, - отзываюсь непредвзято-одобрительно.
   - Ты, определённо, монстр! – мастерски изображает возмущение Аннушка.
   Хлопаю в ладоши и потираю алчно.
   - С волками жить – по-волчьи выть.

   Напольные старой работы часы пробили полдень.
   Я никогда не позволял себе такой роскоши залёживаться допоздна в постели. Какие бы обстоятельства ни были. Но сейчас, мне абсолютно правилась эта тихая нега в музыкальном сопровождении осени.
   Сквозь форточку в комнату проникали звуки улицы, звуки природы: каркая, совещались вороны, перекрикивая друг друга, сигналили клаксонами автомобили, иногда из разрозненных звуков слаживалась незатейливая мелодия. Печально шумят кронами деревья; уцелевшие листья, проникновенными голосами пробиваясь через агрессию посторонних шумов, что-то грустное шепчут про осень… Про осень… Про туманные дали полей… Про сизую дымку осенних костров… Про печальные крики журавлей, доносящиеся с выцветших небес… Листья шепчут, шепчут что-то про осень…

   - О чём задумался? – вырвал из плена задумчивости тихий вопрос Аннушки.
   - Обо всём сразу и ни о чём одновременно.
   - Так нельзя.
   - Как видишь, можно.
   Тяжело и грустно вздыхаю.
   - Вернёмся?
   - К чему?
   - К фамилии…
   - А, вот ты о чём!
   - Да, - Аннушка подбородком упёрлась мне в грудь. – Не пытался найти объяснение, что она означает. Сивуха… это же масла в спирте.
   - Нет, - уверенно отвечаю. – Нет никакой связи с выпивкой и водкой. Тем более с брагой. Сивуха, скорее производное от слова «сивый» - седой. Как оно трансформировалось из «сивый» в «сивуха» и на протяжении какого времени, не знаю. Но фамилия старая.
   - Ну, вот. Объяснил. Так, даже симпатично и стройно твоя гипотеза смотрится. – Жемчужина погладила по волосам. – А ты и впрямь – сивый…

   Анна красила губы перед трюмо.
   - Я хочу познакомить тебя с бабушкой. Она живёт в Красногорске.
   - Не торопишься?
   - Отнюдь. Ты интересен мне. Следовательно, понравишься ей.
   Я не стал вдаваться в подробности, какими критериями она манипулировала, выдавая такой вердикт.
   Сборы были недолги. Однако, по извечной женской привычке затяжными. «Как думаешь, Аркаша, этот цвет помады… - пара умелых мазков, - нормально, а?» Не успеваю ответить; меня опережает решительный жест руки с зажатой в пальцах влажной салфеткой. Секундное размышление и новый тон ложится на губы. «А так?» Молчу, она по привычке обращается ко мне, моё мнение ей ни к чему, просто ведёт диалог. Снова взмах салфеткой. Новый цвет, малиново-алый. Успеваю заметить, в тон лаку на ногтях (когда успела?); очередное неторопливо-суетливое замешательство, но уже с гребнем в руке. «Нет. Хвост совсем не подходит сегодняшнему моему образу!» Аннушка снова расчёсывает свои пшеничные кудри и, руками собирает в два хвостика по бокам, этакий хулиганский вид. «Как?» - и озорно улыбается, показывает своему отражению в зеркале язык, посыл-то мне, я тоже принимаю непосредственное участие в цирковом шоу. «Превосходно! – заверяю, щёлкаю пальцами в знак одобрения, уверен, моё мнение с её разительно различны. – Шик!» «Серьёзно?» Она, конечно же, чувствует подвох. Снова осматривает себя в зеркале. Ей что-то не нравится в хвостиках. И снова взлетает рука с гребнем. В итоге, после продолжительных манипуляций и дебатов с собой, решает – как выражается вслух – вульгарнейшим образом оставить «хвост». Что и делает, скрепив нешуточной работы гордость парикмахера-самоучки у основания обычной резинкой.
   - Машину водишь? – как бы между делом спросила Аннушка, запирая дверь.
   Обе мои руки оттягивают две большие сумки с подарками для бабушки.
   - Нет.
   Она посмотрела так, как смотрят на человека, заявившего, что он видел НЛО.
   - Почему?
   Пожимаю плечами.
   - Предпочитаю быть хорошим пассажиром, а это, согласись, не так уж легко, чем плохим водителем.
   - Тоже вариант, - каблучки ярко-красных, в тон губной помаде и лаку на ногтях, туфель цокают по ступенькам набойками. – Должен кто-то ходить пешком.
   - Представляю, как это скучно…
   - Ходить пешком?
   Встраиваюсь в логику её рассуждений.
  - Ездить скопом. Все торопятся, спешат, визжат покрышки, скрипят тормоза, в воздухе пахнет октановыми числами и сгоревшей резиной…
   - Ого! – поди, пойми, одобрение или согласие.
   - Некогда остановиться на обочине. Углубиться в лес. Вдохнуть густой настой сосновой чащи. Послушать пение птиц… - обрываю резко свои мудрствования. – А вот ты, Анечка, любишь ездить и не всегда на малых скоростях.
   Аннушка идёт впереди на две ступеньки. Не оборачиваясь, отвечает:
   - Тогда уж точно, лучше пешедралом, чем медленно ехать. Я не для того покупала свой…
   Что меня дёрнуло её перебить, точно, чёрт, но выдаю наверх уголька.
   - … белый «Форд Фокус», государственный номер пятьсот двадцать пять. Первая цифра – номер дома. Последние – номер квартиры. Случайность или взятку дала?
   Аннушка на полушаге разворачивается на триста шестьдесят, едва удерживает равновесие.
   - Ты за мной шпионил? – нет ни удивления в голосе, ни гнева. Сплошное безразличие.
   - Да бог с тобой! – улыбаюсь как китайский болванчик. – Ляпнул наугад и – в точку.
   - Наугад?
   - Не веришь?
   - Нет. Ни в случайности, ни в совпадения (а в глазах всё та же заснеженная пустыня).               
   - Брось! Люди шесть цифр из шести в лото угадывают и огребают миллионы.
  - Так, то в лото!
  Просто восхищаюсь женской непосредственностью, это либо продолжение игры, либо… Как тогда понимать наполненный синевой вымороженного зимнего неба взгляд глаз?
   - Жизнь – то же лото. Угадал – повезло. Нет… ну, на нет и суда нет. – Выговорился, чуть не задохнулся на последнем дыхании. – Жизнь это уравнение с множеством неизвестных. И не всегда «a» плюс «b» в итоге «c».
   Аннушка покачала головой.
   - Эко ты лихо всё перевёл на математику! А если серьёзно?
   - Во сне увидел. Сон под утро всегда вещий: выходим мы с тобой под ручку из подъезда, а белый «Форд Фокус», как морской фрегат у причала, стоит возле подъезда! Только на волнах не покачивается.
   Быстро перехватываю обе сумки одной рукой; освободившейся беру Жемчужину за ладонь и увлекаю за собой.
   Дверь открыл пинком ноги.
   Белый «Форд Фокус», как красавец морской фрегат у причала, сияя чистотой корпуса и стёкол, стоит возле подъезда.
   Всё как во сне.
 
                31

   Когда нехитрый скарб аккуратненько расположился в багажнике, замок сухим приветствием отчитался хозяйке, что беспокоиться о вещах не стоит, пролился быстротечный холодный ливень с совершенно чистого малооблачного неба.
   Едва последние капли отбили дробь по крышам-стёклам, опустилось стекло на дверце со стороны пассажира, и Аня обеспокоенно спросила, почему я стоял под дождём, ведь легко мог юркнуть в машину и не мокнуть. Думаю, что-то, Анечка, у тебя реакция запоздалая, но отвечаю, зачем и указываю взглядом на куртку, под слоями одёжки трудно вымокнуть напрочь. Выслушав. Аннушка настоятельно потребовала, чтобы я садился в автомобиль, не затягивая, не хватало простыть на ветру. Отвечаю, что незамедлительно последую её совету, но дополняю, отчего-то хочется задержаться, не лютый мороз на улице.
   После дождя в воздухе остро выделялись тонкие и спрятанные сухой погодой запахи прелой листвы, раскисшей грязи и прочей приятной и не очень ароматической смеси, вдруг обретших вторую жизнь благодаря воде. Что ни говори, без воды не туда, ни сюда.
   Аня пару раз настойчиво просигналила. Клаксон сердито призывал меня быть послушным.
   «Вот и всё, - поймал себя на гребне ускользающей философской волны, усевшись в кресле и закрыв дверь. – Осень утопила все мои прекрасные мечты о прекрасном в лужах проливного дождя». Что-то неистребимо сентиментальное кольнуло в груди непреходящей грустью. И словно в ожидании чего-то неизбежного, закоченело сердце.
   Натружено гудел моторчик печки, нагоняя в салон струи горячего воздуха. Сразу же откуда-то издалека повеяло неуловимо далёким и родным: потрескивание дров в печке и исходящее живительное тепло, волнами растекающееся по дому (в посёлке дома отапливали дровами). И всё от того, что сухой тёплый воздух всколыхнул ту часть забытых воспоминаний, которым давно пора лежать забытыми на пыльной полке присыпанными нафталином от непредумышленной порчи временем.
   - Что с тобой, Аркадий? – в голосе Аннушки слышалась нешуточная обеспокоенность, - у тебя такое выражение, будто…
   Кладу свою ладонь поверх её и легонько стискиваю пальцы.
   - Всё в порядке. Но почему-то в такие вот моменты, когда осень, дождь, вон тот лист опадающий, или когда случайный штришок из нынешнего натолкнёт на приятные воспоминания, всегда взгрустнёшь нечаянно, отмякнув душой, - я промолчал и закончил: - И, не поверишь, хочется забиться куда-то в дальний уголок и всплакнуть… Хотя себя за такое малодушие и презираю потом.
   Анна высвободила руку, переплела пальцы с моими и продолжительно посмотрела мне в глаза. Снова, что-то неправильно-непоправимое отразилось в её сине-зелёных глазах, на мгновение они стали пусты и безжизненны, как вымерзшее от мороза высокое зимнее небо.
   - Такое иногда происходит и со мной, - этим она дала понять, что мы с ней одной крови. – Волю даю чувствам, будучи дома одна-одинёшенька. Не хочу, чтобы видели меня раскисшей и безвольной. Ведь меня все знают как неунывающую Аннушку-Жемчужину.
   Равномерно урчал двигатель, гудел моторчик печки, наполняя салон теплом. Осень за окном плескалась в лужах и игралась с последней листвой, срывала с веток, будто гадала «любит – не любит»…
   - Пора ехать, - напоминаю Аннушке, - а то не ровен час, попадём в «пробку» и затемно к бабушке не доберёмся.
  С Аннушки будто сошла невидимая маска. Она мгновенно преобразилась. Сентиментальная отрешённость и загадочная задумчивость исчезли. Рядом со мной сидела целеустремлённая жизнелюбивая натура (но вот куда девать иногда появляющиеся в её взгляде непонятности?).
   - Действительно, - произнесла она с задором автогонщика, давно не садившегося за руль, выруливая из двора на дорогу, сигналя встречным машинам, отвечая на приветствия, - можем и застрять.

   Из Дмитрово до Истринска добрались быстро.
   Личное авто, не общественный транспорт, на надо каждому столбу кланяться. И расстояние между населёнными пунктами лихо накрутил километрами на свои колёса белый «Форд Фокус», красивый, белый, быстрый, как океанский лайнер.
   Трудности с передвижением начались за Дедовском.
   Хоть и не час пик, но шоссе было запружено легковушками и грузовиками. Плотный поток механический коней, в напряжённых позах застывших в ожидании чуда. Напоминающее недовольное ржание недоумённо-настырное визжание клаксонов; что ни тачка, колесо дымом исходит от нетерпения, как будто конь копытом бьёт; визгливо-постанывающее блеяние авто весом и ресурсом поменьше. И между ними исхитрялись лавировать спешащие в юрких машинёшках, маленьких как спичечные коробки, вечно торопящиеся куда-то мужчины и женщины, постоянно говорящие по телефону и что-то чиркающие в блокноты.
   С горем пополам, в четверть пятого пополудни мы въехали во двор дома, где жила Аннушкина бабушка.
   Некоторое время посидели в машине: я получил от Ани подробнейшие инструкции, как надо себя вести в присутствии бабушки. Инструктаж Аннушка закончила так: «Напоминаю, у бабушки самое что ни на есть русское имя и отчество – Мария Ивановна». Подумав, добавила: «Постарайся произвести на неё хорошее впечатление». Я чуть было не воскликнул, мол, как же так, у меня в голове звучат твои слова, что я ей обязательно понравлюсь, если нравлюсь тебе, но говорю следующее, притянув к себе и крепко поцеловав, что преподнесу себя так, чтобы не было стыдно. «Кому? – откликнулась Аня, - мне?» Я поцокал языком и сказал, что мне, её визави и дальше распространяться не стал.   
   Судя по тому, как Аннушка поздоровалась с неизменными бабульками, бдящих внуков в песочнице или около, и заодно зорко следящих за всеми, внушающими подозрение чужаками; как обратилась к каждой по имени-отчеству, справилась о здоровье, о детях-внуках, я понял, что это ритуал. Исполняемый давно и по этой причине вошедший в привычку. А уж как эти бабушки-старушки умильно улыбались, отвечая Анне и все, как заведённые талдычили, мол, всё хорошо, Аннушка, всё распрекрасно, Жемчужина. «Ой, Аннушка, а это кто с тобой, такой мужчина респектабельный!» Я тут же мысленно прояснил для себя ситуацию, раз до таких тонкостей дошло и здесь – Аннушка-Жемчужина сюда наведывается частенько.
   И только после всех поклонов-приседаний, пожеланий-восхвалений, расшаркивания по асфальту подошвами туфель, а также реверансов, мероприятие закончилось, и мы вдвоём направились к дверям подъезда. «Милые старушки, не правда ли?» - она. «Дай бог нам дожить до их возраста», - я. И снова уловил краешком глаза что-то неправильное в её глазах, после моих слов на кратчайшее мгновение вдруг в них блеснули с холодной отчуждённостью сине-прозрачные льдинки.
   Судя по дому, построенному из силикатного кирпича, его строительство пришлось на пик застройки площадей начала семидесятых. Чувствовалась типичность коробок здания: плоские крыши, унизанные иглами антенн, окна-близнецы, бетонные козырьки над подъездом. На козырьках, как и повсюду, приходилось наблюдать, буйно разрослись травинки, укрыл ржаво-болотными пятнами мох отвоёванные участки, изредка прижились тощенькие отростки, грозившие никогда не развиться в полноценные дерева-кусты.
   Номер дома, магия цифр, пятьдесят два; подъезд второй, номер квартиры на втором этаже пятиэтажки – двадцать пять.
   Ох уж мне эти внепространственные игры с цифрами! Прямо каббала какая-то!
   Эмоции пришлось умело спрятать под личиной улыбки. Вошёл в подъезд, освещённый электричеством – надо же ни одной разбитой лампочки! – и, неся бабушкины подарки, пошёл следом за Аннушкой, сдерживая желание перешагивать через две-три ступеньки.
   Перед дверью, обитой кожзаменителем тёмно-бардового цвета с металлическими цифрами двадцать пять, Анна вкратце повторила инструкцию, чувствовалась нервная дрожь в голосе и теле, быстро поцеловала в щёку и нажала на белую кнопку дверного звонка. Мелодия, имитирующая трели соловья раздалась за дверью.
   Представили нас друг другу, не возле порога, как ни порывалась это сделать Аннушка, а когда прошли в зал. Не большое, но и не маленькое квадратное помещение вытянутой формы, со вкусом и любовью обставленное. Слева импортная горка, шик семидесятых, в прекрасном состоянии, внутри на стеклянных полочках хрустальная посуда, неистребимая вещь, свидетельствующая во все времена о достатке; серебряные стопочки и безделушки, вазочки из цветного стекла.
   На правой стене яркий ковёр, под ним диван. Дальше, в углу, совремённый телевизор, накрытый вязаной изумительно-белой салфеткой (что тотчас напомнило моё босоногое детство).
   За столом, во время чаепития после вкусного обеда, велась неторопливая беседа.
   Мария Ивановна тактично обходила подводные камни наших с Аней отношений. Не высказывалась открыто, но между слов проскакивали вовсе уж открыто звучавшие слова «мезальянс» и «как тебя, голубь сизокрылый, занесло к нам». Естественно, я внутренним слухом слышал это, но виду не подавал. Не выразила она и удивления, лицо так и осталось неподвижным, как театральная маска, когда на вопрос, где живу, ответил, что в Якутии, где «на севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна»1. На что её хватило, так это на вопрос: «Должно быть, там всегда холодно?» Скупо осведомилась она. «Если не быть в плену устоявшихся штампов, зимой мороз доходит до критических температур, - я тоже принял сухой тон, не отпускало непонятное ощущение картинности, - летом доходит до сорока с плюсом». С невозмутимым лицом, но с глазами, также как и у Аннушки, изредка вспыхивающими ледяными огоньками, она кивала, совершенно не давая понять мне, как собеседнику, интересно ей или нет. Также малыми дозами вопросов она коснулась моей жизни и, без углублений,  поинтересовалась у Ани, останемся ли мы ночевать. На улице наползали на небо хмурые тучи и, вскорости, возможно должен был грянуть дождь. «Ба! – воскликнула Аня, - извини, у нас ещё есть дела. Давай в другой раз!» Старушка с приклеенной улыбочкой на фарфоровом лице, казалось, и не расслышала отказа, только кивала головой, но мне показалось по её цепкому жёсткому взгляду, что она особо не огорчилась и переживать не будет. «Старушенция-то с характером, - сделал я вывод, - ох, и не сладко же жилось Аньке с этой Горгоной!» Не вставая из-за стола, бабушка ответила, раз у нас есть дела поважнее, чем с нею вечерять-разговаривать, то не держу и кивает мне, мол, всё, женишок-лопушок, хватит рассиживаться, пора и честь знать.
   Возникающая временами неловкость чутко улавливалась и Аннушкой, уж как её глазки бегали с бабули любимой да на меня! Но причину понять не могла.
   После слов бабушки, Аня кинулась убирать посуду, но та её остановила:
   - Не надо, Жемчужина, сама управлюсь.
   В который раз заметил, нежность в голосе Марии Ивановны появлялась тогда, когда она обращалась к внучке.

   - Ничего не понимаю, - задумчиво произнесла Аннушка, когда мы ехали по трассе, на лобовом стекле мелкие дождинки оставляли незатейливые
-----------------------------------------------
1 стихотворение М.Ю. Лермонтова

автографы. – Никогда прежде её такой не припомню. Что сегодня с ней случилось?
   Хотел сказать, что причиной тому, не ходи к гадалке, я, но деликатно промолчал, полагая, Аннушка попытается найти правильный ответ сама.
   До самого Истринска Аннушка так больше и словом не обмолвилась: следила за дорогой, изредка посматривая на спидометр, ускорялась, когда позволяла дорога с редкими машинами или, притормаживая, где надо, также не спешила обгонять еле плетущиеся впереди автомобили. Совсем другой она выглядела, когда ехали в Красногорск. То и дело с уст срывалось нервное, со смешком, мол, что там за «чайник» впереди баранку мнёт, или – что эта курица о себе возомнила, она что, одна на дороге!
   Перед мостом через Истру, впереди маячили светящимися окнами высотки на улице Щорса, она свернула к заправке. Предложила выпить кофе в уютном кафе, расположенном в одном здании.
   Горячий капучино пили в полном молчании.
   - Ты расстроена неудавшейся поездкой? – прерываю затянувшееся молчание.
   Аннушка вымучено улыбнулась.
   - Никогда её такой не припомню. Прости, Аркаша, если что не так.
   - Всё нормально, - успокаиваю её, - не заостряй внимания на проблеме, не стоящей выеденного яйца.
   - Яйца?! – высоко поднялись бровки на симпатичном личике. – Да она сегодня была сама не своя!
   На столь вызывающее поведение обратили внимание остальные посетители кафе. Взоры с интересом, а вдруг что сейчас произойдёт, руки потянулись к мобильникам.
   Помощь пришла, откуда не ждали.
   Пьяно рассыпая трели, заработал Аннушкин телефон.
   - Да, Валюш!
   В трубке что-то неразборчиво проговорили. Лицо Аннушки вытянулось.
   - Конечно, забыла, Валюша! Прости дорогая! – и семафорит мне глазищами сине-зелёными, ресницами часто-часто помаргивая, - всё, уже едем, мы рядом!
   В трубке снова раздалось подобие членораздельной речи.
   - Нет, Валюш, ты не ослышалась, да, мы, вдвоём… приедем – увидишь… Откуда едем? Всё расскажу… До встречи!..
   Аннушка отключила телефон и минуту восторженно смотрела поверх меня, куда вдаль, укрытую пеленой дождя и тумана.
   - Представляешь, - это она мне, - у лучшей подруги день рождения, а я забыла!..
   Возле двери Аня нас быстро познакомила, Валя провела в зал, где и состоялось знакомство с гостями. 
   Свой день рождения Валюша отмечала четвёртый день подряд. Поэтому за праздничным столом остались по преимуществу одни стойкие оловянные солдатики: Геша, очередная бесконечно-долгая и внеземная любовь, мужичок с серо-испитым лицом тридцати с гаком лет, и молодая супружеская пара, соседи из квартиры напротив. Ну, и естественно, сама виновница торжества.
   Жестом полноправного хозяина положения Валя приказа Геше наливать, а то уйду, и вышла.
   Соседка сменила посуду. Положила чистые приборы и поставила фужеры-рюмки.
   Вернулась Валя, благоухая духами, лёгкий макияж на лице, тушь выразила длину ресниц, губы чуть-чуть подведены вишнёвой помадой. Вместо сорочки и брюк, на ней было облегающее платье цвета обожженной глины, преподносящее в выгодном ракурсе все выпирающие части, надо признаться, прекрасно сложенной фигуры.   
   Геша сразу сделал стойку; сосед, не запомнил имени, что-то шепнул на ухо жене, та его ощутимо ущипнула. Я выразил восхищение, ведь понимал, перемены эти адресованы мне. Анька напряглась, произнёс незамысловатый комплимент и подсуетившийся вовремя Геша сразу же выдал тост в честь именинницы.
   Прекрасно понимая, что домой сегодня не вернёмся, решил не отставать от хозяйки торжества и наравне с нею принимал на грудь крепкие горячительные напитки.
   Разошлись далеко за полночь.
   В три пополуночи проснулся от телефонного звонка. Аня протянула мне телефон и что-то пробурчала. Звонил Костя. Совершенно трезвым голосом поинтересовался, сплю ли я и один, выслушал ответ и сообщил, что приезжает завтра. Поинтересовался, чертяка, не скучаю ли и распрощался.
   - Друг звонил, - объяснил Ане, сонными глазами она смотрела на меня, моргая.
   Аня улеглась под бок, обняла. Шепнула, сладко чмокая губами:
   - Спи уже…   

                ***

   Едва встала заря над сонным миром, укутанным в сырое серое одеяло тумана, красавец «Форд Фокус», ослепительно-белый и быстрый, как океанский лайнер, ведомый твёрдой рукой капитана, проехал, разбрызгивая воду из мутных зеркал луж, мимо дорожного указателя с названием города, перечёркнутого изящной белой диагональю.
               
                32

   Костю заметил издалека.
   Он стоял возле подъезда и почти что не пританцовывал на месте от долгого нетерпения.
   - Ну? Чо? Выгорело? – посыпалась череда вопросов; Костя буквально сгорал от любопытства. 
   Переждал, пока накал глаз не пошёл на убыль.
   - Пойдём внутрь, - указал на дверь, - не на улице же делиться секретами.
   Увлекаемый мною в полумрак подъезда, друг не выдержал:
   - Аркаша, делись, блин, с кем замутил. Звонила Нина, она сообщила…
   Образно говоря, он недоумевал, почему я не воспользовался случаем, не взял в оборот подругу Нины, потомственную целительницу, «видно же было, Аркаша, как она тебя глазами… того!», но сразу оговорился, в спешке не попадая ключом в щель замка, что выбор предмета для развлечений, это моё сугубо личное дело.
   Стоя в прихожей, он снова пошёл в атаку:
   - Колись, дружбан, с кем замутил?
   - С женщиной, - спокойно отвечаю я.
   Костя опешил.
   Он ожидал услышать от меня жутко интересный, захватывающий, с подробностями эротико-приключенческий триллер. И, видя по обескураженному лицу, факт, что замутил «с женщиной» его не удовлетворил. Что он ожидал доскональнейшего рассказа о пуговицах, вырванных с «мясом» из сорочки, разорванной по шву юбки; что нужно было детально описать, каким образом поддался бастион женского белья, несокрушимая твердыня, под активным натиском моих сильных рук.
   Ещё более он чаял услышать, как чертовски была хороша и привлекательна особа противоположного пола. Как она, умело манипулируя мной, довела меня до оргазмичного состояния увёртками и прочими женскими хитростями. И когда, - о, наконец-то! – произошёл величайший момент адюльтера, когда две разные цивилизации сошлись в культурно-интеллектуальном поединке, когда были напрочь отброшены робость и стеснение, когда…
   Другими словами, он ждал нечто большего и отреагировал с некоторой заторможенностью.
   - С женщиной?
   Недоверие выплёскивалось из переполненного бокала.
   Вливаю порцию желчи.
   - Скажи, что с мужчиной, тебе было бы легче?
   «Железный занавес» недопонимания раскрошился под тараном Костиного смеха.
   - Да, нет же, Аркаша! Что ты! – Костю распирал здоровый цинизм. – Женщина, это хорошо; просто не поверишь, насколько хорошо!
   Вечером пришла Нина. Приготовила несложный ужин, по просьбе Кости: сельдь с лучком и картошкой, суп-харчо и домашнее солёное сало, которое Костя собственноручно нашинковал толстыми брусками.
   Водки из литрового хрустального графина выпили всего-то по рюмке. Быстро и с аппетитом поужинали. За чаем Костя сообщил, что его пригласили на арт-выставку старорусского искусства в этно-деревню. «Тут недалеко, за третьим кольцом». Кратко описал программу, мол, будет всё: уроки резьбы по дереву, вышивание, мастер-класс ткачества на станке, восстановленном по описанию из книги семнадцатого века, приготовление исконно русских блюд и … Костя закатил глаза и проникновенно закончил, что-де, предстоит грандиозный банкет. Вовремя поправился – пир, во время которого еда будет подаваться только в деревянной и глиняной посуде; никакого стекла, никаких пошлых европейских излишеств. По правде говоря, друг сначала сказал «европейских извращений», но исправился. И Нина как-то так грозно блеснула очами и тихо произнесла: «Ко-остя!»
   Костик выставил перед собой раскрытые ладони, безмолвно подчиняясь воле подруги.
   - Далее,- продолжил Костя, - ничьи отказы категорически не принимаются. Даже твой, Нина! Не смотри так. Мои многочисленные друзья и знакомые начинают подозревать, что ты брезгуешь их обществом…
   Нина постаралась возразить.
   - Но, Костя, в самом деле… А, работа?
   Костя был непреклонен: в его профиле, он развернулся к зашторенному окну, читалась открытая непререкаемость.
   - Никаких «но», Нина, это первое. Второе: работа не волк, сама знаешь.
   - Аркаша, - Нина предприняла попытку найти во мне помощника.
   Костя развернулся на стуле к нам лицом.
   - Что «Аркаша». Он поедет. Да, - на малое мгновение его взор подёрнулся задумчивой дымкой, - в его северных пальмирах долгонько ещё не будет таких грандиозных представлений, - и посмотрел внимательно на меня.
   Ох, как же мне хотелось сказать что-то беспредельно заумное!
   - Во сколько выезжаем? – спросил друга.
   Костя посмотрел на настенные часы, потом перевёл взгляд на руку, где на запястье красовались «Командирские» часы.
   - В четыре утра.

   Микроавтобус «Дассан», удивительная технологично-инженерная дерзкая помесь папы-гиганта и мамы-карлика, оказался вместительным. Рядом с водителем расположились две сонные барышни годов этак тридцати в ярких дутых куртках. В салоне дремали шесть пассажиров: двое мужчин в тёплых куртках, примерно моего возраста, и четыре барышни, ровесницы пассажирок впереди в такой же яркой верхней одежде.
   Как Костя ни отнекивался, Нина взяла в дорогу большой термос чаю, куда влила грамм триста коньяку, и бутерброды с сыром и колбасой. «Ехать, Нина, всего ничего. К чему лишняя толкотня?» «В дороге обязательно захочется перекусить», - разумно закончила спор Нина. Именно эта закуска оказалась не лишней.
   Как я понял из отрывочной беседы мужчин и женщин, маршрут пролегал куда-то на Оку.
   Костя нас познакомил. Имена девушек не отложились в памяти по причине большого объёма информации; с мужчинами проще: первый, с бородкой клинышком на круглом, как блин, лице, Антон, второй – Филипп, типично русский человек с приятным голосом и светлым взором. Как оказалось, мы ехали вместе с музыкальным коллективом, исполняющим русские народные песни; Антон руководитель сей компашки, поэтому его речь и жесты имели некую вальяжность.
   Водитель Николай тоже оказался другом Кости. «Скажи, - обратился к другу, - где у тебя нет друзей?» «Где нет, там найдутся», - ответил он. Коля    настоятельно просил не петь в машине, убеждая, что его старенький «Дассан» не вынесет очередной ультразвуковой пытки и развалится на гаечки-винтики где-нибудь посреди дороги.
   - Колян, не дрейфь, - успокоил его Костя, хлопая по плечу, - твой самокат не то ещё выдерживал. – И поинтересовался у девушек, сидящих рядом с водителем: - Чо, кралечки, дремлем? 
   Сидеть и смотреть на пассажиров бирюком не в моей натуре. Путь, известно, короче, когда завяжется интересный разговор, а уж если найдутся точки соприкосновения вкусов и желаний… Посмотрел на Нину и украдкой щёлкнул себя по горлу. Нина, замечательная женщина, поняла без слов. К радости мужчин и женщин, появление бутылки водки вызвало бурную положительную реакцию. Народ, положительно, ехал не только петь-танцевать.
   Тут-то и пригодились бутерброды Нины; Антон и Филипп порылись в сумках и извлекли на свет ещё парочку бутылок крепкого напитка; девушки тоже запаслись едой. На плоскости маленького чемодана организовался стол, на котором разместились пластиковые стаканчики и закуска.
   Лихо скрутив пробку с бутылки, я налил водку в стаканчики.
   - Ребята! Друзья! – обратился ко всем присутствующим, - очень кстати судьба всех нас здесь свела. Предлагаю выпить именно за это: за случайное знакомство и за весьма не хилый пикничок на колёсах!
   Антон выпил быстро, выплеснул отточенным движением руки в горло водку и не поморщился, только пожевал губами; Филипп выпил медленно, маленькими глотками, закатил глаза и затем взял бутерброд. Девушки от выпитого раскраснелись, бойчее потекла беседа, и раздались предложения не затягивать разлив, ведь между первой и второй, как говорится…
   Что удивительно, водку ни разу за время маленького банкета не расплескали. Всем известно, езда по русским дорогам, предприятие из разряда экстремальных. Скажите, положа руку на сердце, если во время поездки пару раз не влетишь колесом в яму-колдобину или не налетишь на невесть откуда взявшийся на дороге кирпич, разве будет езда весёлой?
   Нам повезло больше: какой-то умник умудрился потерять бухту колючей проволоки. Она не лежала посреди полотна, крича, мол, вот она я; своё место бухточка с сюрпризцем нашла на обочине, улёгшись в рытвину, замаскировавшись под кактус, но предательски выбросила на дорогу длинный конец с острыми шипами, который вообще нельзя заметить в тумане на мокром асфальте.
   Резкий свист воздуха ворвался в приоткрытые окошки и сообщил, что неизвестно кем отправленная посылка дошла до адресата. 
   Проехав метров, пять по мокрой трассе, Коля остановился, не без труда остановив машину от кувырка в кювет.
   Мне известны случаи из бесед с дальнобойщиками, исколесившими почти все северные дороги, когда обычный булыжник заставлял гружёный «КАМАЗ» прыгать и скакать как мяч и переворачиваться как пушинку.
   Прежде чем выйти из кабины, Коля радостно с кем-то поделился, мол, наконец-то, а то думал, весь путь пройдёт без сучка и задоринки.
   Скажу, никто испугаться не успел. Девушки высоко тянули слова песни, кои трудно было разобрать, и когда «микрик» резко осел правой стороной, визг двух певуний восприняли необычной манерой исполнения.
   Коля деловито выбрался из кабины. Потянулся телом, разминая затёкшие суставы, присел несколько раз и покрутил руками. Затем пнул левое колесо и пошёл впереди кабины, приговаривая весело, мол, посмотрим, что тут у нас. Умолкшей гурьбой мы, пассажиры, тоже вышли из салона, подышать свежим воздухом, грех не воспользоваться оказией.
   - Гвоздь? – выдвинул версию Антон, дёрнув бородкой.
   - Нет, - авторитетно заявил Филипп, - доска с гвоздями. Такими пользуются диверсанты…
   Коля прервал набирающий обороты диспут.
   - Какие на хрен диверсанты! Щас разберёмся.
   Осмотр мало что показал. В нескольких местах покрышки будто ножом порезали. Сидя на корточках, Коля присвистнул:
   - Ну, ни фига ж себе!..
   - Что-то серьёзное, Колян? – рядом присел Костя.
   Коля ткнул пальцем на покрышку.
   - Ничего необычного, делом раз плюнуть, - Коля поднялся с корточек и пошёл назад, внимательно смотря на асфальт; через несколько минут раздался радостный возглас: - Вот она, родимая!
   Вся наша компания устремилась к нему. Приблизившись, рассмотрели в его руках проволоку с «колючками». Коля безрезультатно дернул проволоку и направился по ней, как по указателю. В рытвине он обнаружил бухту и с непередаваемым восхищением выматерился.
   - Совсем худо? – спросила одна из девиц.
   Другая высказалась в том духе, мол, вот что за люди, разбрасывают проволоку целыми мотками и ни на грамм ответственности. Но Коля был другого мнения. Не выбираясь на дорогу, он крикнул, могло быть и хуже, намотайся проволока на колеса, тогда бы куковали до турецкой пасхи. Наконец он вышел, сияя лицом.
   - Не было бы счастья, да несчастье помогло, - констатировал он.
   - Коль, ты серьёзно? – удивлённо спросил я, - какое счастье, колёса проколоты?
   - Хе! – пренебрежительно махнул рукой Коля, - колёса! В запаснике шесть камер и две покрышки, дорога она любит предусмотрительных. А вот проволочка-то колючая в хозяйстве завсегда пригодится, - и выдал не менее восторженную хвалу тому доброму человеку, так расчётливо угадавшего его, Николая, желание.
   - Для чего тебе проволока? – изумился Антон.
   - Не для чего, - Коля приспосабливал домкрат под днище, - а от кого.
   - От кого же? – не унимался Антон; Филипп, покачиваясь с пятки на носок, наблюдал за говорившими в полном молчании. Девушки организовались в компанию по интересам и что-то бойко обсуждали.
   - От кротов, - прямо ответил Коля, - совсем достали. Так и шарятся по даче, как у себя дома.
   - Погоди, - проявил заинтересованность Костя. – У тебя кроты какие-то неправильные. Обычно, они под землёй ходы роют.
   - Правильные, неправильные, не мне судить, - логично произнёс Костя. – А проволоку-то бросать нельзя. Раз бог послал…
   Ему со смешком ответили хором певуньи, они тайком следили за беседой, скажешь тоже, бог послал. Коля пропустил реплику мимо ушей. Предложил сильной части человечества помочь загрузить в багажник бухту.
   Сопровождая отборным матом – нам песня строить и жить помогает – профессионально и качественно выверенным в ходе эволюционирования и приобретения рабочего стажа, Коля заменил колёса. Прокомментировал напоследок, что к любой работе следует подходить творчески и разве может русского человека выбить из жизненной колеи элементарный прокол колеса? Ничуть! Что он нам и продемонстрировал.
   Спустя сорок минут наш «Дассан» был готов продолжать путь, как парусник, чьи паруса наполнил ветер.
   Светало. Утренняя свежесть немного протрезвила.
   - Есть предложение, товарищи начинающие алкоголики и законченные выпивохи, - сказал Коля и окинул беглым взглядом нашу весёлую компанию. Указал на темнеющие заросли кустарника, влажно поблескивающего остатками листвы. – Как в пионерском детстве: мальчики налево, девочки – направо!
   - Чур, мальчики, не подсматривать! – пьяненько, с заигрывающими интонациями в голосе откликнулись женщины и по влажной  траве шмыгнули в кустики.
   Когда группа собралась возле автобуса, Коля спросил, что, все привели себя в порядок. В ответ грянуло дружное «да!» и он пригласил занимать места.
   И снова неутомимый азиатский труженик наматывал трудолюбиво на колёса такие непредсказуемо-бесконечные километры российских дорог.

                ***

   В пункт назначения прибыли в половине двенадцатого, изрядно пропетлявши по просёлочным раскисшим дорогам среди зарослей деревьев, устремивших в небо корявые пальцы-ветви в немой мольбе. На вопрос Филиппа, почему бы не воспользоваться навигатором, Коля резко затормозил. Окинул вопрошавшего внимательным взглядом и ответил, что кто-то больно умный вместо стрелки указателя навигатора побежит с белой тряпочкой на спине впереди автобуса; оказалось, в той глухомани не то что навигатор отказывался работать, но и сотовая связь затерялась среди туманных равнин и сонных полей.
   И всё же мы добрались!
               
                33

   С невысокого холма, поросшего редкими зарослями рябины и берёз, открылся прекрасный вид на широкую долину, застроенную деревянными домами в стиле русских изб и княжеских теремов.
   Огромный информационный щит, собранный из оструганных и полированных досок, укреплённый на двух, украшенных витой резьбой столбах давал полное представление о том, куда мы прибыли. Текст, исполненный стилизованными под старорусский алфавит, сообщал следующее: «Этнодеревня Раздолье от всей души приветствует дорогих гостей!» Незатейливо и доступно. Ниже шло перечисление, что «дорогие гости» увидят на маленьком островке восстановленной древнерусской деревни. Перечислялись гостевые терема, терема для проведения мероприятий, рестораны. Заимки охотников и избушки рыбаков. Отдельной строкой сообщалось о театральном представлении под небом, дающем представление о жизни наших предков, как они вели приусадебное хозяйство, как занимались охотой и рыбалкой, как проводили вечера. Для любителей рыбалки и охоты на старинный манер предлагались часы обучения под пристальным руководством опытных инструкторов.
   Ниже вся эта информация была продублирована на трёх распространённых иностранных языках шрифтом меньше.
   Мы все выскочили из автобуса и принялись запечатлевать себя на телефоны и фотоаппараты. Группой, в одиночку, снова группой и снова в одиночку. От женских визгливых криков «чи-из!» звенело в ушах. Что поделать, неподдельные искренние эмоции переполняли чуткие и восприимчивые женские души.
   - Ну что, девочки, развлеклись? – поинтересовался Костя у чрезмерно возбуждённых дам и, не дожидаясь ответа, скомандовал живо садиться в автобус; когда тряска в салоне улеглась, обратился к Коле: - Трогай, дорогой, осталось немного.
   С пологого холма к деревне вела извилистая, как речь проворовавшегося чиновника, грунтовая дорога, посыпанная гравием и хорошо наезженная.
   По сторонам, в небольшом удалении стояли гостинцы свежего сена янтарно-жёлтого цвета. Тянулись перпендикулярно-параллельные чёрные вспаханные поля. Одиноко росли берёзки, как заблудившиеся в поле путники. Алели ягодой кусты рябины и боярышника, казалось, некая красавица разбросала вокруг свои коралловые ожерелья; вдалеке тёмно-коричневой полосой, сливавшейся с горизонтом, лежал лес. Во всём, на что падал глаз, чувствовалась рука человека, на свой вкус определившего, каким должно быть идеальное русское поле.
   В саму деревню вели деревянные ворота, от которых в разные стороны разбегалась невысокая плетеная изгородь, местами через неё проросли кусты малины и сирени. Сами ворота – величественное строение: высокие в два обхвата столбы с искусно вырезанными цветными узорами, их соединяет балка, тоже покрытая резьбой, посередине прикреплён жёлтый круг, олицетворяющий солнце. Створки набраны из толстых плах, по периметру вьётся затейливая резьба из переплетающихся стеблей цветов с бутонами и виноградной лозы с крупными гроздьями, посередине – мифическая птица Феникс.      
   Едва микроавтобус подъехал к воротам, как они медленно открылись внутрь, приглашая в сказку.
   Стенды по обе стороны дороги давали представление о деревне: улицы, переулки, дома и терема, рядом с которыми стояли порядковые номера.
   Коля медленно, не газуя, пересёк невидимую черту, отделяющую сказочный мир этнодеревни, проехал пару и метров и остановился. К автобусу тотчас вынырнули две среднеевропейских овчарки. Обежали вокруг машины и сели в выжидательной позе возле дверей. «Охрана!» - поведал Коля обыденным голосом; ещё раз я убедился, он здесь не впервые. Послышался долгий протяжный свист, и овчарки быстро куда-то убежали. «На выход, господа этнотуристы! – на этот раз сказал Костя весёлым голосом. – Собачек не боимся. Дрессура на уровне».
   Помнится, классик писал, что, цыгане шумною толпой… Да-да-да… именно шумной толпой мы выбрались на свежий воздух. Осеннее солнце по своей давней привычке светило, но как-то не удосуживалось по-летнему греть. Дул довольно бодрый северный ветерок, так и стремившийся забраться под одежду к девушкам; на удивительно синем небе не присутствовало ни единого облачка. «Лепота! – с какой-то затаённой грустью произнёс Антон. – Смотришь в дали золотистые и начинаешь понимать…» Что понимать начинаешь, он не договорил, по боковой тропинке к нам приближался уж если не былинный богатырь, то славен молодец. Русые волосы, окладистая борода, мужественное лицо, на крупном теле ладно сидит тёмно-бардовый кафтан, перехваченный широким поясом, серые штаны заправлены в сафьяновые синие сапоги с вышитыми узорами. Весь облик портила одна маленькая деталь – вполне современная рация.
   - Здравствуйте! – поприветствовал он.
   Мы хором поздоровались с ним. Костя протянул ему документы. Пока охранник их изучал, а то, что это охранник, сомнений не было, пискнула рация и бодрый молодой голос поинтересовался: «Степан, новая группа?» Степан, не отвлекаясь, нажал кнопочку на рации. «Всё понял. Отбой».
   Я отвёл Костю в сторонку.
   - Тебе не кажется, что это перебор? Имитация бразильского карнавала?
   Костя похлопал меня по плечу.
   - Аркаша, всё будет хорошо. Проникайся и вникай, - и вернулся к охраннику.
   Степан вернул документы, объяснил, как проехать к административному терему и пожелал приятного отдыха.
   Этнодеревня Раздолье – довольно крупное поселение, дворов навскидку на пятьдесят. Помимо бревенчатых изб и надворных построек, отгороженных от проезжей части плетнями и тынами, центральную площадь окружали восемь рубленых теремов. В каждый вело высокое широкое деревянное крыльцо с навесом из крупного гонта и дранки, навесы держали резные деревянные столбы в один обхват с нехитрым орнаментом.
   Коля остановил автобус возле терема, рядом с которым находился указатель с надписью «Администрация», выполненным тем же а-ля древнерусским алфавитом. На других указателях не я один рассмотрел надписи «Гостиничный комплекс» тем же шрифтом. Арабские цифры извещали о порядковом номере комплекса.
   Волна положительных эмоций накрыла нас с головой.
   Волна волной, эмоции эмоциями, но нельзя же стоять с раскрытым ртом и вульгарно восхищаться, честно говоря, есть чем.
   Я осмотрел площадь. Округлой правильной формы, посреди разбита клумба с высоким столбом, украшенным сверху большим кругом, но на нём чётко просматривались лукавые глаза, бровки и рот, искривлённый в улыбке, по контуру отходили извилистые лучи-протуберанцы. Растительность на  клумбе отсутствовала, но резные фигурки из дерева с персонажами из русских сказок украшали её в сие время года.
   Нас, конечно, встречали. Без хлеба-соли и каравая, но радушно. На крыльцо вышли две миловидные девушки в расшитых узорами сарафанах, в крупную красную клетку понёвах и тёплых епанечках. После обычных приветствий «здравствуйте! здравствуйте!» с обеих сторон и мы прошли в терем. После недолгой процедуры регистрации, нас развели по теремам. Артисты ушли в сопровождении своего куратора, меня с Костей и Ниной отвела в шестой терем одна из встретивших девушек на крыльце.
   Разместили нас в левом просторном крыле терема в трёхкомнатном номере: гостиная и две спальни по разные стороны. Что ж, подумал я, направляясь в свою комнату, весьма недурственно. От деревянных стен исходил лёгкий смоляной запах, или мне так хотелось, слева стояла кровать, напротив стол со стулом, небольшая скамья, комод, расписанный сундук окованный медью и рядом с кроватью шкаф.               
   Не успел прилечь, собраться с мыслями, сконцентрироваться на том, что здесь, куда я попал, мне естественно нравится и что было бы неплохо приехать сюда с Жемчужиной. «Чёрт, укорил себя, Аннушка! – хлопнул себя по лбу, взял телефон и набрал её номер. – Голова садовая! Она же просила позвонить, как приеду!» Длинные звонки равномерно звучали в динамике. Вспомнилась предыдущая ночь. Стою в спальне, свет выключен, в приоткрытое окно медленными прохладными влажными струями втекает ночь. Влажная листва, колеблемая ветром, загадочно мерцает в скупом размыто-жёлтом свете фонарей. Она откликнулась сразу. «На несколько дней уезжаю с другом. Так надо». «Хорошо. Приедешь, позвони и когда вернёшься тоже». И всё, без лишних заверений, мол, буду скучать, ждать, целую…
   Аннушка не ответила. Ладно, думаю, попробую дозвониться позже.
   Стук в дверь вывел из задумчивости.
   - Входи, Костя, к чему лишние сложности!
   В открытую дверь вошла стройненькая среднего роста девушка, как и весь персонал в льняном сарафане, расшитом цветами.
   Я мигом соскочил с постели.
   - Здравствуйте, меня зовут Надежда, - представилась она приятным голосом.
   - Аркадий, - немного смутившись, сказал я.
   - Я горничная. Возникнут вопросы, пожелания, пожалуйста, звоните, - и она указала на круглую деревянную розетку в форме распустившегося цвета, что я принял, как и всё вокруг, за украшение. – Это кнопка вызова. Или по телефону. Он в шкафу. 
   Надя ушла, вошёл следом Костя с пылающим взором. На друге была атласная косоворотка, расшитая вокруг горловины, по подолу и по краям рукавов, шёлковый поясок с кистями, черные сапоги заправлены в сафьяновые сапоги, украшенные накладными узорами и расшитые бисером.
   - Н-ну? – друг стал фертом, выставил вперёд правую ногу, уперев на каблук и подняв подбородок.
   - Клёво! – отреагировал я, хотелось бурно, но не получилось. – Наряд с собой привёз? Что-то не видел багажа.
   - Полно тебе, - обыденно произнёс Костя. – Горничная тебе ничего не сказала?
   - Нет.
   - Она принесла мне и Нине. Сейчас принесет тебе.
   - Э-э-э…
   - Что сразу «э»? – без удивления спросил друг, - знаешь, в стране одноглазых… Перед тем, как приехать позвонил и сообщил твой размер. Мой то знают. 
   На лице друга открытым текстом читалось, мол, как я хорош, как же я прекрасен, когда он стоял перед зеркалом и то плечами поведёт, то шею вытянет.
   - Красавец – спасу нет! – похвалил я, - а нельзя ли обойтись без этого маскарада?
   Костя закатил театрально глаза и произнёс:
   - Дружище, мы приехали в этнодеревню, не куда-то там, на выселки, в Тмутаракань непролазную, где давным-давно время по брёвнышкам раскатало все дома-избы и, где ветер, постанывая в трубах уцелевших печей, воет от горестной скуки; мы здесь в восстановленном уголке старой Руси, соглашусь, не вполне достоверно воспроизведённой, - ну так сколько лет прошло с того памятного времени? – спасибо и на том, что хоть кто-то озаботился. А раз уж здесь, напомнить про город одноглазых?
  - Нет.
  - То-то! Принесут наряд, переодевайся – должны соответствовать. Кстати, кое-что из одежды есть у тебя и в шкафу. Отдыхай, Аркаша, дружище, не напрягайся.
   Я машинально вынул из кармана мобильник.
   Костя заметил.
   - Оставь ты его бога ради! – взмолился он, - отдохни без этих цацек мудрёных. Почувствуй, насколько себя превосходно чувствовали себя наши умные предки без всей этой чепухи.
   В дверь снова деликатно постучались.
   - Войдите! – громко произнёс я.
   В комнате вошла Надежда, в каждой руке пара вешал с одеждой.
   - Простите, - покраснела она густо, - помешала вашей беседе?
   Костя ответил как истинный барон прибалтийский:
   - Ну, что вы, голубушка, какие пустяки! Я вижу, вы принесли одежду нашего друга.
   - Да.
   Костя посмотрел на меня.
   - Город одноглазых! – он поднял вверх указательный палец и, не меняя позы, вышел из номера.
   В глазах Надежды читалось недоумение. Парой фраз я ей растолковал, в чём дело. Она снова зарделась лицом, но уже от смеха. Затем развесила в шкафу одежду.
   - Вам нужна помощь? – она указала взглядом на одежду.
   - Справлюсь сам, - отвечаю, рассматривая предметы, - а уж ежели, что не так, положусь полностью на интуицию.
   И всё же она ввела в курс. Провела маленький ликбез. В конце выдвинула нижний ящик в шкафу: «В лаптях можно ходить внутри. Сапоги в прихожей. Осень на дворе. Не стоит испытывать здоровье на прочность. Лучше предостеречься».
   Ещё раз напоследок она окинула номер.
   - Знаете, бережёного бог бережёт.
   - Знаю, - ответил я. – А где портянки? Для лаптей?
   Надежда подошла к комоду, выдвинула средний ящик.
   - Льняные и суконные онучи. На выбор.
   Из трёх рубах, одной красной в мелкий белый горошек и двух белых с вышивкой на груди, по низу и на рукавах, выбрал красную. Надел брюки. Подпоясался тонким кожаным ремешком. Помучился, но навертел на ноги онучи, обул лапти. Наряженный, вышел в гостиную.
   Костя и Нина пили чай вприкуску из блюдец с сушками, рядом стоял самовар. В воздухе пахло мятой и душицей.
   - Молоток! – прокомментировал Костя.
   Лицо Нины украшал лёгкий румянец, должно быть от чая.   
   - Вам очень хорошо, Аркадий! – сдержанно похвалила она.
   Нина тоже была в образе. Просторный сарафан с богатой вышивкой, бросилось в глаза, вещь не на каждый день, праздничная, понёва. На плечи накинут зелёного атласа жилет, украшенный спереди тесьмой и кружевами.
   - Вам, Нина, тоже к лицу наряд, - сказал и по густому румянцу, залившему и лицо и шею, понял, комплимент пришёлся ей по душе.
   - Аркаша, присоединяйся чаёвничать, - предложил Костя, - через полчаса пойдём в ресторан. 
   Не задавая лишних вопросов, для чего пить чай, если скоро идти в ресторан, присоединился к друзьям. Может здесь обычай такой – идёшь в ресторан, надудлись от пуза чаю.   

   Ресторан – приличный зал на сорок столиков, располагался в пристрое; вход в него находился в центральном фойе.
   Помещение, надо отдать должное оформителю, выдержано в строгом русском стиле. Без «кричащего» излишества, которое можно наблюдать в иных местах, где слово «по-старорусски» воспринимается чересчур гипертрофированно с примесью некоей вульгарной азиатчины. На деревянных стенах резные украшения в виде распустившихся цветов, переплетающихся стеблей и листьев, виноградные лозы с крупными гроздьями. Висят небольшие деревянные панно со сценами из жизни деревни или горожан. А также легко узнаваемые сюжеты со сказочными персонажами: мужик и медведь, лиса и колобок, серый волк и Иван-царевич, баба Яга в ступе, скатерть-самобранка и ковёр-самолёт.
   Отсутствие в ресторане запахов кухни говорило о хорошей вентиляции. Официанты в стилизованной одежде. Мужчины в белых косоворотках, подпоясаны шёлковыми шнурами, в тёмных штанах, которые заправлены в начищенные до блеска кожаные высокие сапоги. Девушки в длинных до полу сарафанах, юбках, на ногах сапожки, волосы аккуратно заплетены в косы с лентами и уложены вокруг головы.
   Квинтет из двух балалаечников, одного домриста, ложкаря и гармониста исполнял попурри из русских народных песен в совремённой аранжировке.
  Нас посадили за стол левее от сцены. Стол, добротное изделие из ореха, на резных ножках, накрыт льняной скатертью с вышивкой по периметру, вышитые рушники. Удобные стулья с высокой спинкой, покрытые крупной вязки ковриками на сиденьях.
   Из обширнейшего меню, поданного официантом, заказали заливные потроха, квашеную капусту с клюквой, домашние соленья, солёные грузди, фаршированную щуку звеньями, кашу гречневую с грибами и тушёного зайца в сметане. Позже, к чаю заказали оладьи, мёд, вишнёвое и яблочное варенье, грецкие орехи и малину в сиропе.
    Приняв заказ, официант ушёл на кухню, а я спросил у Костика, почему, мол, нет спиртного. Друг хмыкнул и ответил, что в прежние времена наши предки умели веселиться без водки, пили медовуху и сбитень и добавил, что в здешнем меню тоже богатый выбор медовухи, сбитней, более двадцати видов кваса, компоты, морсы и кисели.
   В первую очередь принесли закуски в глиняных и деревянных мисочках и судочках. Хлеб средними ломтями в плетёной корзинке. Квас и медовуху в глиняных кувшинах, украшенных росписью.
   Верно, говорят: аппетит приходит во время еды. Увидев принесённые блюда, почувствовал приступ острого голода. Как будто чай с сушками и не пил.
   Костя разлил медовуху, ароматную и пахнущую летом.
   - Приятного аппетита, друзья!
   Мы ему ответили тем же. Я выпил медовуху, чем-то напомнившую хорошо выстоянную брагу и принялись за закуски.
   Горячее принесли позже. С ним расправились с не меньшим азартом проголодавшихся странников.   
   
   Своим впечатлением от медовухи поделился с другом на прогулке после ужина.
   Нина нашла применение своему увлечению – отправилась на кухню выведать некоторые секретики, как сама и выразилась, а-ля промышленная шпионесса.
   Сгущались сумерки. Лиловело небо. Набегали тучки. Тянуло осенней скукой из полей. Ветер дул мягко, боясь принести на своих крыльях преждевременные морозы.
   - Брага, - говорю, - истинная брага. Уж поверь, моя бабушка гнала самогон из натурального зерна и знала в этом деле толк.  Ставила брагу исключительно без дрожжей. Тёплая вода, раздавленное зёрно, емкость с брагой ставилась в тёплое место для созревания. Не менее двух недель для качественной браги. Сусло понемногу мутнеет, приобретает цвет разведённого молока с водой. Кстати, такого цвета любят показывать самогон киношники, что далеко от правды. На деле самогон – слезы чище. Через две недели прекращается процесс созревания. Вызревшая брага также чиста и прозрачна. Ну, и запах присутствует, куда без него, но ка-акой это аромат. Пьёшь, и в нос пузырьки воздуха бьют!..
   Костя слушал не перебивая. Изредка здоровался с прогуливающимися.
   - Эка беда! – воскликнул он после моей торжественной речи. – будет у тебя время отведать прекрасной браги.
   Заметив моё удивление, рассмеялся.
   - Аркаша, сегодня нам выпадет возможность окунуться на время, - он кивнул неопределённо головой, - туда, в те достославно-былинные времена, о коих уж никто рассказа не ведёт, когда мужчины собирались, говоря по современному, в клубы по интересам, пить брагу и вести беседы. Это называлось бражничать. Глубокая братина с напитком пускалась по кругу. Самым страшным позором считалось неумение пить, опьянеть рано. Возможно, именно тогда и появилась пословица: «Пей, да дело разумей». Здесь готовят отменную брагу по старинным рецептам.
   Мы остановились возле большой группы посетителей, так же, как и мы, одетых в русские наряды, то, что они иностранцы, определили по восхищённым восклицаниям «wow!» и излишней возбуждённости.
   - Как думаешь, о чём говорят? – спросил я друга.
   - О том же, о чём, вероятно, и мы. Как им по душе здешняя обстановка и так далее…
   - Когда пойдём бражничать?
   - Ага! Зацепило?!
   Ответил уклончиво.
   - Почему бы и нет…
   - Позднее. Сначала идём в театр. – Он вынул из внутреннего кармана кафтана (немаловажная деталь: как обходились в старину без карманов?) три билета. – Один знакомый драматург наловчился писать маленькие пьесы из жизни горожан того времени. Знаешь, пьесы пользуются успехом.

   Здание – огромный шестиугольник в два этажа с покатой крышей – для торжественных мероприятий по замыслу проектировщика деревни располагалось за лесочком, довольно густым, чтобы скрыть эту громадину собой на пологом склоне холма, удачно вписавшись в местный ландшафт.
   Как и все постройки в деревне, терем срублен из кругляка сибирской лиственницы. Высокие окна украшены резными наличниками и со ставнями. Вокруг первого этажа широкая крытая веранда. Один центральный – красный – вход, и пять чёрных.
   - Неоклассицизм русского зодчества! – с гордостью произнёс Костя и вручил проспект деревни, при этом я заметил некоторую гордость в глазах, толстый журнал с цветными снимками от момента начала строительных работ до пуска в эксплуатацию с текстом на русском и английском языках. -  Не терем – просто чудо!
   Внимательно изучая журнал, добрался до последней страницы и понял причину гордости друга – в числе художников-оформителей скромно затерялась строчка: Цымбал Константин Андреевич. Просто и понятно. Без выпендрёжа – граф прибалтийский!..
   В том, что постройка чудо, убедился, стоя на холме, глядя вниз на освещённое огнями иллюминации здание. Словно корабль инопланетян, плыл терем в густой ночи посреди русской равнины.
   Помещение театра контрастировало с общим оформлением.
   Ровные оштукатуренные стены, крашеные в мягкие цвета охры. Бронзовые бра. Ряды современных откидных кресел из дерева крытых бардовым плюшем. Тяжёлый тёмно-синий бархатный занавес, расшитый узорами и золотой канителью. На входных дверях изнутри те же шторы.
   Перед началом представления выступали артисты. Я с удивлением рассмотрел своих давешних знакомых по автобусу. Наряженные в матрёшки девушки задорно танцевали и пели песни. Антон мастерски играл то на дуде, то на балалайке; Филипп – рассыпал весёлые трели на гармошке.
   Три музыкальных коллектива выступили со своей развлекательной программой.
   Посреди первого акта Костя толкнул локтём и шёпотом сообщил, что смотреть спектакль до конца не будем, смоемся тихой сапой. «Бражничать!» - догадался я. Костя наклонился к Нине и что-то ей прошептал на ухо.
   Пригибаясь, стараясь бесшумно ступать, выскользнули из зала.
   - Нине сказал открыто, куда идём и что вернёмся поздно, - выложил он.
   - Неудобно как-то…
   - На потолке спать неудобно, Аркадий, - выдал прописную истину друг. – Она тоже нашла себе компанию по интересам.
   В деревню возвращались той же дорогой. С чистого неба смотрели звёзды. Луна была на ущербе. В ночном воздухе тоскливо пахло прелой листвой и чем-то ещё, трудно-выразимое, одним словом и даже фразой. Чувствовалось, Природа с печалью жалеет об ушедшем лете.
    Где-то в удалении, из необозримого пространства, поглощённого ночью, слышались звуки: стук колёс, шум ветра, отрывки мелодий…
   Со стороны деревни раздались радостные крики и в звездное небо взлетели праздничные огни фейерверка.
   Неотвратимая тоска, помноженная на глубину бездонного неба, внезапно накрыла меня с головой. Я вспомнил, что так и не дозвонился до Жемчужины. Быстро набрал её номер. И тотчас гложущее чувство досады появилось в груди – в трубке раздавались частые короткие гудки.
   - Никак не можешь дозвониться? – спросил Костя.
   - Да.
   - А может она… - он пошевелил пальцами, - нашла себе развлечение на время твоего отсутствия.
   - Может и нашла.
   Что-то услышал друг в моём голосе, сменил весёлые нотки и серьёзно посоветовал повторить вызов. Я набирал номер весь путь до нашего терема, но в ответ раздавалось «абонент вне зоны доступа».
   - Чёрт знает что! – рассерженно произнёс я. – то короткие гудки, то «абонент вне зоны»!
   - Послушай, Аркаша, старого друга, как и ты, повидавшего в жизни немало. Представь ситуацию, что твоя пассия не хочет с тобой разговаривать, - предположил он. – На короткий миг. Развлеклась и достаточно. Возможен такой вариант?
   Сдерживаясь, я громко кашлянул.
   - Ладно. Молчу. – И он ухватил меня за руку и увлёк в противоположную сторону. Да так быстро, что не успеваю возразить. Но Костя, барон-граф, блин, прибалтийский, хозяин шпротного завода, упорно тащит на окраину деревни в сторону изб, стоящих особняком на отшибе.
   Сквозь декорацию жиденькой рощицы облетевших берёз три избы смотрелись с жуткой мрачностью, мистичности придавал шатающийся под ветром одинокий фонарь, бросающий вокруг длинные размыто-мутные полосы света. Соединённые между собой крытыми переходами, маленькие оконца которых, как глаза дремлющего дракона тускло светились в ночи, избы являли архитектурный ансамбль. Широкая дорожка, посыпанная пеком, упиралась в центральное крыльцо. К боковым строениям вели узкие дорожки.
   Над входом в центральную избу прикреплена тонированная под морёный дуб широкая доска, на которой выделялись светлым узором веник, ковш и шаечка да крупные буквы «БАНЯ».
   - Стоп-стоп-стоп! – зарылся я каблуками сапог в песок и схватил друга за рукав. – Разговора о бане не шёл.
   - Да? – с непонятной интонацией спросил Костя. Чем сбил меня с панталыку. – А о чём, напомни, шёл?
   - Ну… - замялся я.
   - Чем же баня не утраивает? Ты против гигиены?
   - Нет, но где связь: баня и бражничанье?
   - Прямая.
   - А?!.
   - Бэ – тоже витамин, - Костя направился к крыльцу и махнул рукой, мол, следуй за мной. 
   Нагоняю друга и вдвоём ступаем на ступеньки.
   Говорят, у хорошего хозяина ни одна досточка не скрипнет под ногой. Враки! Досточки должны петь, пусть и не соловьями. И песни должны быть разные, смотря какой человек по крылечку поднимается. Под нашими стопами доски исполняли радостную оду в унисон с окружающим благолепием, явственно ощущавшимся в осеннем воздухе.
   Ветерок качнул фонарь над дверью. Встрепенулись тени. Побежали в разные стороны. Беззвучно открылась дверь, широкое полотно из подогнанных плотно досок, на металлических петлях. В проёме возник силуэт высокого мужчины, косая сажень в плечах, стоявшего пригибаясь в дверях. В голове сразу же мелькнула мысль, какой селекционер поставил на поток воспроизводство таких богатырей в деревне, невольно сравнил охранника и его. Мужчина огладил левой рукой роскошную бороду, присмотрелся к нам, прищурив глаза, и как крикнет:
    - Господин граф! Костас Андреевич! Какими судьбами? А я уж грешным делом подумал, забыли вы о нас…
   Костя собрался и подтянулся. Лицо расплылось в улыбке.
   - Полноте, Иннокентий Данилович! В бане все равны: и графья, и простолюдины… - шагнул следом за посторонившимся Иннокентием Даниловичем в хорошо освещённое помещение. Подтолкнул меня: - Кстати, Кеша, познакомься, мой друг с севера, - Костя поднял указательный палец вверх, - из самой Якутии. Зовут – Аркадий! А это, Аркаша, самый лучший банщик в России – Иннокентий.
   Банщик осклабился.
   - Можно просто – Кеша. – И внимательно рассмотрел меня всего. –Признаюсь, сам три года золотишко мыл в старательской артели в Якутии. Может, доводилось слышать – посёлок Казачий?
   - Слышал, бывать не довелось.
   - Ленские столбы стоят?
   - Стоят! Что с ними сделается!
   - Ездили пару раз… но это так давно было… - мечтательно произнёс, с тоской в голосе Кеша и сразу же очнулся, вынырнул из омута приятных воспоминаний. – Что же это мы стоим на пороге? Проходите, проходите, гости дорогие! Костас Андреевич, вас давненько ждут.
   - Ждут? – как эхо повторил Костя, - долго, поди?
   - Нет, - банщик махнул рукой, - пять минут тому последний пришёл, немчура…
   - Не любишь ты немцев, Кеша.
   - А за что мне их любить прикажете? – развернулся направо и указал рукой в дальний угол. – Проходите, пожалуйста!
   Мы пошли, но ни в углу, ни рядом ничего общего с дверью или нишей не заметил. Лишь когда приблизились, увидел неширокий проём между стенами, издалека казавшийся одним целым с рубленой стеной. Завернули, прошли вперёд; Костя толкнул от себя невысокую арочную дверь и мы вошли в просторное помещение. По ступеням спустились вниз на пол, устланный еловыми ветками. Посреди комнаты стоял круглый стол. Вокруг него деревянные оструганные лавки, лавки располагались и возле стен. Светильники, стилизованные под свечи испускали яркий равномерный, не бьющий в глаза свет. На лавках сидело около дюжины мужчин в косоворотках. Перед ними стоял пузатый глиняный сосуд с крышкой и братина.
   Костя и я сразу же привлекли внимание находящихся в комнате. Умолк тихий гомон. Все посмотрели в нашем направлении.
   Стоя на ступенях, Костя соединил руки в замок перед собой.
   - Приветствую, друзья! Тысяча извинений за небольшую задержку, – спустился, быстро пожал всем руки и представил меня: - Мой друг из Якутии, Аркадий. Прошу любить и жаловать!      
   Церемония знакомства прошла быстро.
   - Аркадий!
   - Гоша!
   - Аркадий!
   - Митя!
   - Аркадий! И так далее.
   Помимо нас россиян присутствовало два поляка-художника Лешек и Рышард, и немец, писатель и сценарист Курт.
   Банщик-Кеша подождал, пока мы усядемся, резко снял крышку с глиняного сосуда (позже Костя сказал, что это кухоль для браги), раздался характерный хлопок и над горлышком показался лёгкий дымок. В ноздри сразу же ударил знакомый аромат. Наполнил аккуратно братину, чтобы не расплескалась драгоценная жидкость, в которую вошло три литра игристого напитка, поставил на стол, сказал, мол, отдыхайте, гости дорогие. Возникнет надобность в напитке, звоните – указал на шёлковый шнур с золотой кистью на конце, уходящий в деревянную стену.

                34

   Вернулись в номер около трёх пополуночи.
   В прихожей Костя похвалил, мол, держался молодцом. Ни разу не пропустил братину с брагой. Разговор поддерживал со всеми, слушал внимательно. Сказал, что мои рассказы о водителях-дальнобойщиках очень понравились Курту и он хочет встретиться, чтобы их записать.
   Перед тем, как завалиться спать, ещё раз набрал номер Жемчужины. После коротких гудков послышалась песня, от слов которой в груди сжалось и учащённо забилось сердце:

                Аннушка, Аннушка, вот уже настала,
                Аннушка, Аннушка, новая весна.
                Аннушка, Аннушка, если бы ты знала,
                Аннушка, Аннушка, как ты мне нужна.

   Проснулся от некоего толчка в плечо, будто кто-то невидимый шатаясь, пересекал комнату и нечаянно опёрся на меня. Открыл глаза. В комнате царил лёгкий полумрак. Через шторы скудными порциями лился блёкло-жёлтый свет фонарей. Нашарил рукой на столе часы и посмотрел время. О-го-го! Весёленькое времечко: шестой час утра. Ни тяжести в голове, ни во рту неприятного вкуса, свойственному быть после долгого и активного алкогольного возлияния накануне. В голове пустота и чистота, как на земле в первый день творения. Мысли, как первые моря и реки, появились позже.
   В первые мгновения хотелось раствориться в потоке сознания и унестись вместе с ним куда-нибудь за горизонт послезавтра наступившего вчера находясь на гребне волн.
   Снова набрал номер Жемчужины и замер в ожидании. Пошёл вызов, и внутри всё возликовало! Но после первого гудка вызов прекратился и послышался знакомый рефрен «абонент вне зоны доступа».
   - Ну, что ж, Аннушка, на нет и суда нет, - прошептал вслух и снова обратился к часам.
   Оказалось стрелки передвинулись всего-то на семь делений. Соблюдая осторожность, выглянул в гостиную. Дверь в комнату друга была плотно затворена. Быстро принял душ, оделся и вышел в коридор.
   На посту встретила с улыбкой, будто и не спала, Надежда.
   - Чай или кофе? – поинтересовалась она.
   Поскребя ногтями, заросший подбородок осведомился, где находится тир, если он вообще предусмотрен здешними правилами. Надежда показала на стену, где висела схематическая карта Раздолье и указала на длинный параллелепипед. «Тир, - кратко сообщила она, - и здесь же инструктор по охоте». «Так он, наверняка, спит, - сказал ей, - что ж его из-за меня будить, что ли в такой ранний час?» Надя шевельнула кокетливо бровками и сказала, что именно в ранний час и самая охота. И напутствовала меня лучезарной улыбкой.          
   Под утро ударил морозец. Искристый иней покрыл траву и деревья, украсил крыши домов и теремов.
   Выйдя на улицу, замер в некотором восхищении перед красотой открывшейся картины. Свежий морозный воздух студил дыхание и с губ срывался лёгкий парок. Тоскливое чувство захлестнуло меня снова. «Эх, - думаю, - а ведь дома-то наверняка первый снежок выпал». Но отбросил прочь хандру и целенаправленно пошёл в тир.
   На пороге тира стоял приземистый мужчина в серой стёганой куртке, штаны ей в тон заправлены в высокие сапоги. На голове вязаная шапочка с оленями. Заслышав мои шаги, он обернулся, и мы  одновременно поздоровались. Он представился дежурным егерем, Ефимом Семёнычем; я назвался по имени.   
   - Не спится? – поинтересовался он.
   - Выспался, - тотчас отвечаю ему. - Кощунственно в такую погоду спать.
   - Полностью с вами согласен, Аркадий, - откликнулся он. – В прежние времена на утренней зорьке только и ходили поохотиться. Пока туман не сошёл с холмов. Есть, понимаете, некая таинственная составляющая во всём этом совершенстве, окружающем нас.
   - Добавлю, мистическая составляющая,- вставляю своё слово, что очень положительно воспринялось егерем. – Думаю, Иван Сергеевич именно в такие часы и задумал написать «Записки охотника».
   - Любите классику?
   - Со школы как-то пошло, и остановиться не в силах, - и процитировал несколько строк:

                Утро туманное, утро седое,
                Нивы печальные, снегом покрытые.
                Нехотя вспомнишь и время былое,
                Вспомнишь и лица, давно позабытые.

    Лицо егеря расплылось в улыбке.

                Вспомнишь обильные, страстные речи,
                Взгляды, так жадно и нежно ловимые,
                Первая встреча, последняя встреча,
                Тихого голоса звуки любимые.

   Прочитал выразительно и он.
   - Сколько романтики и сколько невысказанной грусти по ушедшему!..
   - Да, - подтверждаю, - на это способны только классики.
   - Отрадно, что в нашей сумасшедшей жизни встречаются люди, небезразличные к вечным ценностям. Ну, что ж, давайте определимся, вы просто разрядитесь, постреляв в тире по мишеням, что тоже, несомненно, доставит хоть какое-то удовольствие, или, всё-таки, рискнёте с ружьецом да с русской борзой прогуляться по туманным долам, - поставил он меня перед выбором.
   По мишеням можно в любое время выпустить десяток-другой пуль, взвешиваю слова егеря, любителя русской классической словесности, а вот выпадет ли ещё шанс, да чтоб так благополучно слились обстоятельства, вопрос. Егерь молчал и терпеливо ждал моего ответа.
   - А знаете, - машу рукой, - с ружьишком да с борзой прогуляюсь по туманным долам! Именно – прогуляюсь! Тут вы, Ефим Семёныч, точно подметили. Не жаждой охоты, будучи обуян, а прелестью природы насладиться.
   После краткого инструктажа, егерь выдал патронташ с патронами, вертикалку.
   - Отечественный ТОЗ, - начал объяснять он, - хорошо пристреляно. Патроны…
   Перебиваю Ефима Семёныча, мягко и настойчиво.
   - Семёныч, озвучил ведь, просто прогуляюсь. С собакой.
   Егерь тяжело вздохнул
   - По поводу собаки, - и ушёл в соседнее здание, откуда доносился собачий лай.
   «Псарня, - подумал я, - а выглядит как жилой дом».       
  Вернулся Семёныч пару минут спустя, ведя на поводу пса.
  - Прогуляюсь один, - заявляю егерю, что принесло ему облегчение.
  - Хозяин барин, - спокойно ответил Семёныч и направился в псарню.

   Сразу за псарней, вниз по холму, покрытому заиндевелой травой, скользя подошвами по склону, спустился в ложбину. Потянуло сырым ветерком. Поёжился, вздрогнул плечами и, не придерживаясь определённого маршрута, пошёл, как говорили встарь, куда глаза глядят. Пополз туман. Молочно-белыми клочьями. Казалось, он появляется ниоткуда, глядь, где было чисто, там вдруг заколыхалось облачко и полетело, полетело, полетело, медленно скользя над сонною землёй.
   Рассвет занимался медленно. Серые сумерки сменились глубоко-фиолетовым окрасом неба, плавно сменяется серо-голубым тоном. Непродолжительное дрожание цвета и на короткий миг, будто где-то кто-то вырубает рубильник, опускается пронзительная темнота и во всей красе сразу же загораются лазоревые небеса. И всё: ночь уходит, становятся короче тени, всё больше появляется светлых тонов и оттенков. Просыпается природа. Раздаются птичьи голоса. Появляются посторонние звуки, доносящиеся из степи. Дальняя кромка леса по верхнему гребню макушек розовеет и … снова тёмный лес вдали маячит, скукою осенней напоён.
   И всё-таки, как ни стерёгся, как ни смотрел под ноги, если суждено упасть, в воздухе не повиснешь.
   Правая нога соскользнула по склону, и я со всей силы, подтверждая существование гравитации и каких-то там законов Ньютона, ударился спиной о землю и устремился вниз. В конце удачного приземления треснулся затылком о булыжник, как нельзя, кстати, ждавший именно меня. Шапка удар не смягчила, слетела во время пируэта и, как водится, из глаз искры в ушах звон.      
    Кто-то настойчиво пытался меня достать и далеко не мирными способами. Метод, избранный доброжелателем, носил противоположный знак милости и благорасположения.
   Бах-бах! Резкие раскатистые звуки колокольным звоном расплёскивались в утреннем морозном воздухе.
   Бах-ба-бах! Тягуче-раскатисто, с тревожным треском, растекаются волны звуков по округе, пугая всяческую живность.
   Кто-то очень сильно воспылал ко мне невероятным обострённым чувством. Вон как палит, не жалея патронов. И тотчас, подтверждение моих догадок, раздаются пьяненькие крики: «Ату, его суку!» «Бах-бах!» «Не жалеть патронов! Сделайте из косого решето!»
   Ах, вот в чём дело!.. Косой… да это же я! Угораздило!
   - Левее бери! Стреляй, не мни мудя!
   Бах-бах! Свинец раскалёнными клиньями крошит морозный воздух.
   Бах-бах! Мелкий инистый порошок покрывает шёрстку.
   Куда же я бегу? Подпрыгиваю на сильных задних лапах вверх, не смотря на опасность быть подстреленным, и, зависнув на мгновение, умудрился окинуть близлежащую местность внимательным быстрым взглядом. Там, вдалеке лес. В нём спрятались соплеменники. Зайчиха, зайчата. Что ж, мне выпала ответственное задание увести в сторону противника. Ну, мы ещё поборемся: и за себя, своя рубаха ближе к телу, и за остальных. «Не вешать нос, косые собратья!» - как могу громче, перекрикивая ружейные выстрелы, кричу в сторону леса. Мне показалось, или, в самом деле, оттуда донеслись крики в ответ. Ну, да ладно! Вперёд, косой (подбадриваю сам себя), бояться ли смерти на смерть идущим! 
   Бах-бах! Ба-бах! Горячий свинец – холодный поцелуй смерти и вмиг от кончиков ушей до куцего хвоста на серой, не полинявшей к зиме шкуре, повисают прозрачные капли – слюна изголодавшейся ненависти.
  Бах-бах! Ба-бах! А в лесу-лесочке помимо зайчихи, четыре сыночка и лапочка дочка. Господи, всемилосердный заячий Господь, отведи от меня своею лапкой завистливую смерть! За что сие наказание? Или это ты так проявляешь свою любовь?
   - Да стреляй же ты, мудотряс! Да не так, не так! Чуть впереди косого стремись послать свинец.
   Бах-бах! Что на меня нашло, я увидел свой конец, размозженную свинцом голову, разбросанные глаза, с тупым созерцанием вечности смотрящих в лазоревую высь, принимаю влево, заносит, кувыркаюсь влево, наматываю на себя сор. Лучше сор, чем свинец. А рядом фонтан земли взлетел вверх вместе с корнями травы. Про-о-о-онесло!
   - Уже получше. Молодец! Теперь возьми правее…
   Шиш вам, охотнички, шиш с маслом! Как получилось, не ломаю голову, уши по ветру бьются, как полотнища, упираюсь передними лапами в землю, задние выбрасываю вперёд – толчок! Спиной назад три оборота. Можно и более, но хорошего понемножку.
   - Ты смотри, что он вытворяет?! – восхищённые крики людей и всё в том же восхищении салютуют, но не вверх, а желательно бы, а мне навстречу. Но не тут-то было! Всё же вы предсказуемы, господа охотнички! Ещё один прыжок вверх – что смерть, кураж так и прёт наружу! – о-го-го! Земное притяжение теряет силу, и я повисаю меж небом и землёй. Пусть невысоко. Движением лап, ушей и хвоста корректирую зависание. Нет, но всё же, каков я молодец! Хватит эмоций, пора задуматься и о будущем! Да!.. Уважаемые охотники, вам теперь только и осталось, что яблоки с чучел сбивать – выпей я столько, ноздри так и чешутся, чешутся, чешутся от свеженького ядрёного аромата анисовой настойки! Откуда у меня это знание? Какая к чертям волчьим, анисовая настойка! Лисье чудо: неужто их приручили?! Нет…
   - Петрович, спускай Адель и Миссандрию, пусть погоняют-помотают косого хрена!
   Чёрт… Нет, всемогущий заячий Господи, спаси и сохрани!.. уж лучше бы лисы, с ними договориться как-то можно. Но не с этими: морды узкие длинные, глаза так и высматривают тебя, как микробу под микроскопом, ноздри парусом раздуваются, вынюхивая твой запах, шерсть длинная так и колышется при беге.
   Атас, погоня! Откуда в голове мотивчик пошленький: «А в лесу-лесочке помимо зайчихи, четыре сыночка и лапочка дочка». Ой-ёй-ёй! Спасите, кто может! Впрочем, прячься и кидай гранату! Затылком – мозгом – чувствую чужое разгорячённое дыхание. Обернулся назад и чуть не об… Глазища свирепые едва с живого шкуру не спустили. Теперь можно поверить старым опытным зайцам, когда описывали взгляд смерти. Под хвостом как кусок льда вбили со всей силы! Страх страхом, но сил прибавилось, и дыхание второе появилось. Однако что-то неправильное ощущаю шестым, вечно спящим чувством. Где же она кроется, неправильность? Вот, преследует одна псина, разрази её заячий Бог своею молниеносно-разящей милостью! Где вторая? Ах… Чья эта длинная проклятущая морда оскалилась впереди, глазища прищурила, голову наклонила, расставила лапы и пригнулась к земле, скрывшись наполовину в жухлой, хрупкой от ночного заморозка траве. Вперёд: двум смертям не бывать! И она рванула вперёд, проклятущая тля, прости меня грешного, заячий бог справедливый. С ощеренного рта слетает слюна, длинные прозрачные нити. Не слышит что-то меня бог, или спать улёгся. Или к нему пришёл в гости бог этой твари, что несётся быстрее ветра мне навстречу? Пришёл и они развели чаи? Ах, ты, помёт лисий, решил идти наперерез! И мы пойдём ва-банк! Что нам косым да длинноухим терять окромя резцов передних да лап задних. Финт влево… пресечена попытка! Финт вправо… вы когда-нибудь устаёте?! Со всего размаху попадаю в глубокую – для меня воды в луже по грудь, уже окиян-море – лужу, собралась-скопилась между двух холмиков. В любое другое время, глядишь, и водицы бы напился, но не сейчас… Что это треснуло над головой? Заячий бог всесильный, челюсти твари проклятущей чечётку прощёлкали над самой макушкой. Конечно, мокрым я в такую пасть целиком проскачу, и мной она не подавится. Не пасть, а пропасть. Бездонная и ледяная.
   Лети, заюшка, скачи, родненький, ведь во густом лесочке ждёт не дождётся зайчиха-супруга, четыре сыночка и лапочка дочка. Да откуда она взялась эта присказка, ядри её волчьи мудя! Из прошлой жизни – я слов отродясь таких не слыхивал! – пришли они в час тревожный. Кто это говорит со мной? Тишина… Только шелест да потрескивание ломких стеблей травы под лапами моими и преследователей. Они отстали или дали шанс их опередить? Поди разбери зверью психологию… А эт-то ещё откуда? Эй, там, хватит надо мной издеваться, помогли бы лучше скрыться… Щёлк!.. Ах ты, медвежья игрушка-побрякушка, прозевал, расслабился. Слышу крики.
   - Обходи его, Адель, слева обходи! А ты пошто зенки вылупил, стреляй! Стреляй, хвост страусиный!
   Бах-бах! Уже легче. Свинец ложится скученно и рядом. Землица разрыхляется, бежать по ней сущее удовольствие. Пора заходить на второй круг. Куда там поскакала Адель, кобыла необученная? Влево? А мы ей навстречу!
   - Что ты всё мажешь, а? Петрович, покажи класс!
   - Слушаюсь, Аркадий Станиславович.
   Стоп, что? Аркадий Станиславович? Откуда мне знакомо это имя? Новый выстрел. Петрович тоже балуется – едва зад приподнялся в прыжке, как свинец вгрызся в землю и вдогонку припорошил хвост и то, что под ним серой землицей. Аркадий Станиславович? Решительно не могу вспомнить, откуда знаю это имя. От же, заячий искуситель, чуть носом не въехал в паучью сеть. Трудно не заметить, капельки влаги так и блестят на солнце. А что там посередине чёрненькое да маленькое? Паук? Нетушки… Мушка? Куда там… Пчела засохшая. Скрутилась клубочком. Висит, бедняжка, как горькая память о радостных жарких летних деньках.
   Аркадий Станиславович? Нет, сложное воспоминание из несостоявшегося прошлого. Адель обежала полукруг и вышла на финишную прямую. Пасть в морду. Псина и заяц. Охотник и жертва. Как утомительны в России вечера!.. Но прав был капитан, сейчас не вечер и не время унывать. Страх придаёт напора, мышцы напряжены до предела. Тело вытянулось в выпущенную из лука стрелу  и летит вперёд. Судьбе навстречу. Пасть собачья в заячью морду. Псина, натасканная, с рефлексами убивать и заяц с неугасимой жизненной философией выжить в любом случае. Безжалостный охотник, комок плоти, прямое олицетворение смерти и жертва, лишённая предрассудков быть съеденной заживо. Капкан пасти раскрыт максимально, пошёл обратный отсчёт, когда сработает завод, щёлкнет вечность кастаньетами высушенных суставов и сомкнуться, соединятся на бархатной шее отточенные клыки неизбежности.
   Финишная прямая. Расстояние сокращается. О, всемогущий заячий бог, как медленно течёт время! Между нами десять прыжков… пять… три… Что выручает в трудную минуту? Озарение вкупе с вдохновением! Для меня загадка, откуда это знаю, но я концентрируюсь, группируюсь, сжимаюсь, как пружина. Два с половиной прыжка… два… полтора… Псина удивлена, заяц проскальзывает между высоких, тренированных ног… Псина изумлена, это не по правилам… Псина поражена – острая боль раздирает ей поджарое брюхо с сосками, которые недавно сосали щенки, двенадцать порезов. Через двенадцать порезов на коже, струясь по сосулькам влажной шерсти, устремилась наружу кровь.
   Свернувшись клубком, ныряю, Адели под брюхо и выпускаю когти, все, и с силой, невыразимо-неподдельным облегчением проникаю через сопротивление шерсти и кожи внутрь. Первые капли крови оросили мой мех. Слышу радостно жалобный вой, скулёж и визг поверженного врага. Качусь клубком по ломким стеблям, пыль попадает на кровь и темнее. Как пьянит чужая кровь!.. Как волнует чужая кровь!.. Как возбуждает чужая кровь!.. Я свободен, словно ветер во степи! Но концовка ещё далека… Слышу крики, то охотники подбежали к Адели и осматривают раны. Я будто бы вознёсся над землёй. Я вижу жалкую кучку охотников. Я наблюдаю за ними. Вот один обращается к высокому мужчине в бархатной куртке с крупными пуговицами и патронташем на поясе: «Что делать, Аркадий Станиславович?» Стоп, что? Так это он?! но откуда мне знакомо его лицо? Воспарение мгновенно и мать земля даёт шанс скрыться.
   - Петрович, дай мне ружьё. Да с картечью патроны, с картечью.
   - Аркадий Станиславович, может, бросите затею сразить косого. Хай живёт, длинноухий.
   - Не тебе решать, Петрович. Ружьё!
   Ох, тем самым местом, что под хвостом, чую неладное.
   - Может, он заговорённый, а? Аркадий Станиславович…
   Аркадий Станиславович вырывает из рук Петровича двустволку, вставляет два патрона.
   - Сейчас и посмотрим… может, и заговорённый…
   Сейчас под хвост не кусок льда вогнали. Целую льдину! Сосульку, повисшую с крыши до земли. Видел нынешней весной, сорвалась одна с крыши дома и раздавила дворнягу. Кровищи на снегу было… Жуть…
   Прихоронился за невысоким холмиком. Жду. В голове всякая чушь про зайчиху, четверо сыночков и лапочку дочку. А также та молодая зайчиха, серая с черными ушами и хвостом, что покручивала недавно им перед самым моим носом, когда со своей благоверной и с выводком на полянке отдых устроили. Ох, как она глазёнками-то косила! Не век же сидеть да ждать. Прижал уши как можно плотнее к туловищу и приподнял мордочку над вершинкой. Вот он стоит, Аркадий Станиславович, весь из себя охотник, Тиль Уленшпигель русского разлива, муху мухобойкой с третьего раза, небось, вгоняет в тоску депрессивную! Пора решаться: прощай, зайчиха, прощайте, сыночки, прощай, лапочка дочка, и ты прощай, неизрасходованная молодая любовь с первого старческого взгляда! Крадусь меж холмиков, прячусь. В земельку родную вжимаюсь, до леса, ох, как далеко. Не один прыжок и не два. Ну что, посоревнуемся, Аркадий Станиславович, кто быстрее? Для затравки подпрыгиваю над пожухлой травой.
   - Вон он, Аркадий Станиславович, смотрите!
   - Да где!..
   - Да вон же он, видите, меж холмиками скачет!
   Да, я скачу, не то чтобы быстрее ветра, кто с ним захочет соревноваться, но и не медленно.
   - Ага, ****ь косая, вот я тебя сейчас…
   Тут в голову снова лезут несостоявшиеся воспоминания. Сами собой всплывают слова считалки: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, сразу в зайчика стреляет!»
   Бах-бах! Мимо! Воздух осенний, солнцем утренним разогретый раскалёнными каплями брызжет во все стороны.
   «Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой!» Не дождётесь! Маневр вправо с резким изменением маршрута и по касательной относительно лазури небес и выгнутого косогора вперёд.
   - Петрович, ещё патроны!
   - А может не надо? Может, всешь-таки, ён заговорённый?
   - Патроны…
   А считалочка не выходит из головы: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. (Эх, подкрепиться бы сейчас морковкой. Свеженькой. С грядочки. Ботвой зелёненькой в зубах поковыряться. Да, где ж её взять посреди холмов-равнин. Вона, стоят благодетели с ружьями наперевес, если чем и собрались попотчевать, то свинцом и щедро!) Вдруг охотник выбегает, сразу в зайчика стреляет!» А до леса, до спасительного леса, где берёзки-сосенки, ели да осиночки…
   - Заговорённый… Против свинцова заговора только свинцом заговор и снимают…
   - Да не гневили бы бога, Аркадий Станиславович! Пусть себе живёт зверушка.
   - Эт-то ты меня, Петрович, гневишь.
   Бах-бах! Пороховой гарью эхо стелется над долом.
   Бах-бах! Мимо…
   «Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой!» Но я-то живой! О-го-го-о-о! живо-о-ой! Прыжок за прыжком, лес всё ближе и ближе. Но смерть, чую её костлявую, висит за моей спиной.
   Прыжок…
   Бах-бах!   
   Что это?.. Невероятное ощущение лёгкости… Невообразимое состояние нереальности…  Немыслимое чувство всепрощения…
   Бах-бах! Холодный поцелуй смерти горячим свинцом приникает к моему затылку…          

   - Аркадий Станиславович! – это егерь, - да как же это вас угораздило!
   Стараюсь улыбнуться, но плохо получается, свинцовая стынь от булыжника проникает в затылок тысячью раскалённых иголок.
   - Не уберёгся…
   Егерь участливо, наклоняясь надо мной.
   - Давайте помогу подняться.
   Тело словно тяжестью налилось. А егерь говорит и говорит.
   - Смотрю за вами, наблюдаю… идёте, себе, идёте… Вдруг, бац, вас нет!
   Смотрю вокруг, всё в тумане, не могу сфокусироваться, как ни стараюсь проморгаться. Егерь хватает меня подмышки и силится поднять. Вижу нечёткую фигуру, возникающую рядом. 

                35

   - Аркашенька, дружище, ну как же так тебя угораздило-то, а? – это Костя, узнаю его голос, хотя со зрением всё также на «хэ», но не хорошо.
   Улыбаюсь, наверняка, лыба на лице наиглупейшая, поднимаю руку, открываю рот, но друг опережает:
   - Молчи, Аркашенька, молчи, - голос друга очень сильно озабочен, - лежи пока, не двигайся. Ничего нигде не болит? Сейчас фельдшер подоспеет… Да где эта медицинская помощь!
   Зрение понемногу восстанавливается, возвращается цветовая палитра окружающей среды, небо, вон, как заманчиво заголубело, слух вернулся, ах, как приятно птички поют, прямо райские сады, обоняние обострилось. Что это за мерзкий запах бьёт кувалдой в нос? Это подбежала фельдшерица и, ловко орудуя внутри саквояжа, вынула флакончик и ватку.
   Я разразился тирадой, со вставками слов яркой интенсивной окраски.
   - Вот и хорошо! – фельдшерица, женщина лет сорока, в красной куртке с знакомым символом на спине, на голове белая шапочка, голос слегка простужен. Сноровисто осмотрела голову, обработала рану йодом, повязала бинтом. – Небольшая рана на затылке. Без рентгена утверждать не берусь, но сотрясения нет. Как самочувствие?
   Показываю поднятый вверх большой палец.
   Склонился друг.
   - Аркашенька, чего-нибудь хочешь? Водички…
   Сажусь и, покрутив плечами, затем и головой, говорю:
   - Подкрепиться бы сейчас…
   Костя собрался, внимательно слушая.
   - Морковкой.
   На лице друга недоумение, он быстро берёт себя в руки и облегчённо вздыхает.
   - Это мы мигом. Сейчас вернёмся, пойдём в ресторан. Там тебе морковку и дадут. Хочешь, так похрустишь зубками, нет, салатик спроворят с изюмчиком… Любишь с изюмом? Нет? – друга несёт, как щепку в быстром потоке. – Хорошо, с сырочком…
   Отрицательно мотаю головой.
   - Свеженькой морковки. С грядочки, чтобы ботва была зелёная...
   Друг растерянно смотрит на меня.
   - Аркашенька, с какой грядки?! С какой ботвой?! Уж осень, урожай давно убрали.

   Расхаживая медленно по гостиной, Костя то и дело бросал на меня, сидевшего в кресле, многозначительные взгляды. Очень о многом они говорили, только на него сейчас нашло нечто иное. Он в полном молчании чертил биссектрисы на полу. Нина тоже хранила молчание, сидя напротив и не сводя с меня заинтересованного взгляда, изучая, словно увидела впервые.
   - Ну, скажи мне, пожалуйста, - остановившись посреди залы, сказал Костя.
   - Пожалуйста.
   Он скривился и махнул рукой.
   - Давай без ёрничанья!
   Развожу руками, давай, мол.
   - Какого хр… - друг запнулся, приложил кулак к губам, - какого… аспарагуса ты попёрся в такую рань…
   Прихожу ему на помощь.
   - Прогуляться с ружьишком в тумане.
   Друг всплеснул руками.
   - Нет, вы посмотрите (он обращается и ко мне и к Нине, продолжающей хранить молчание) на этого ёжика!
   Не меняя позы, только наклонив голову, Нина тихо произносит:
   - Костя, что ты так разгорячился. Аркадию нужен покой…
   Костя на пятках развернулся к подруге.
   - Ещё классик сказал, «покой нам только снится»! – указывает пальцем в мою сторону, - а кое-кому так уж вовсе его призрак видится в мреющем утреннем воздухе.
  Деликатно покашливаю, прикрывая рот ладонью.   
  Костя снова обращает на меня всё своё внимание.
  - В самом деле, Аркаша, что ты там, в полях-равнинах не видел?
  - Романтика в своём роде…
  - Романтика, - язвит друг, - не знаю, что тебе взбрело в голову… - на минуту застывает и, как Архимед с криком «Эврика!», взрывается восторгом: - Небось захотелось, как давние времена баре с собакой выходили в поле перепелов пострелять, развлечься от скуки… Тургенев, блин, новоявленный. «Записок охотника» начитался, - да-да-да, - вот откуда уши растут! Ты бы ещё в ночное вышел, воплотить в жизнь «Бежин луг»!
   Чтобы как-то прекратить этот спектакль, втягиваю голову в плечи и хватаюсь рукой за затылок, скривившись лицом.
   - Что, плохо? – протрезвел друг.
   - Видишь, - вступилась Нина, - довёл человека.
   С трудом поднимаюсь из кресла и показываю рукой в направлении своей комнаты.
   - Помочь? – сразу отреагировал Костя.
   Отрицательно качаю головой.
   - Сам… управлюсь, - и медленными шагами, в то же время, чтобы не переиграть, держась за стеночку, скрываюсь в своей комнате, закрываю дверь и прислоняюсь спиной к стене. Стою минуту. Другую. Третью. Сердце бьётся так, что удары отдаются в голове. В зале тишина. Там происходит немой разговор взглядами, ощущаю интуитивно, вижу, как Нина строит Костяну злое лицо: глаза выразительно говорят очень многое. Он разводит руками, мол, а я здесь причём. Затем раздаётся шёпот, но я-то слышу, ядрён-перезвон, это Нина говорит, что пока меня не следует трогать. «Пусть отдыхает! – слышу сквозь стены, обратившись в одно большое ухо, - и мы…» 
   Сердце колотится, вижу, подрагивает левая грудь. Кровь приливает к лицу. Оно начинает пылать. Следом огонь передаётся на уши. Скоро весь горю невидимым пламенем. Что внутри, что снаружи, чувствую слабость. «Неужто, сотрясение?» Прикасаюсь к затылку рукой.

   - Аркадий Станиславович, может, бросите затею сразить косого. Хай живёт, длинноухий.
   - Не тебе решать, Петрович. Ружьё!
   - Смотрите, и свинец его не берёт и собаки не догонят…Может, он заговорённый, а? Аркадий Станиславович…
   - Сейчас и посмотрим… может, и заговорённый…

   - Вон он, Аркадий Станиславович, смотрите! Левее, нет, правее! Вот вёрткая животина!
   - Жить захочешь, не так завертисси..
   - Да где же!..
   - Да вон же он, видите, меж холмиками скачет!
   - Ага, ****ь косая, вот я тебя сейчас…

   Меня поташнивает, фельдшер права, может быть и сотрясение. Ноги ватные, но пока держусь. В голову лезет всякая чертовщина, как там медики утверждают, несостоявшиеся воспоминания. Сами собой, как поплавок, всплывают забытые слова детской считалки: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. (Мы, детвора, стоим кружком посреди погружённого в летний зной двора. Посередине ведущий. Вернее, ведущая, девочка из соседнего дома, высокая, тоненькая, как жердь. Крутится вокруг себя, указывает пальцем поочерёдно и читает. Ярко светит солнце, не припекая, дует с небесный высей ветерок.) Вдруг охотник выбегает, сразу в зайчика стреляет!»
   Бах-бах (выстрел сливается в один, палят дуплетом)! Мимо! Воздух осенний, пронизанный сыростью, солнцем утренним разогреваемый раскалёнными каплями брызжет во все стороны.
   «Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой!»
   Комок из желудка поднимается стремительно к горлу.
   В соседней комнате, брёвна звукам не преграда, слышится шушуканье.

   - Петрович, ещё патроны (в голосе сквозит злость и раздражение)!
   - А может не надо, Аркадий Станиславович (просительно-унизительные  интонации любого разжалобят)? Может, всешь-таки, ён заговорённай (слышится слабая надежда)?
   - Па-атроны (добавляются нотки жесткости и металла), быстро!..

   Боль пульсирует в затылке, рикошетом разлетается по всей черепушке. Конфабуляция просто взрывает мозг. «Пора решаться: прощай, зайчиха, прощайте, сыночки, прощай, лапочка дочка, и ты прощай, не востребовано-неизрасходованная последняя любовь с первого старческого взгляда!»
   Открыть глаза боюсь. Боюсь, что свет лишит последней надежды увидеть…
   
   Ба-бах! Ба-бах! Частые выстрелы уродуют первозданную прелесть пространства. Картечь – борзые псы охотника – пронизывает параллельно-перпендикулярные линии, ломает, крушит устоявшийся порядок. Вносит в гармонию хаос и разлад. Невидимые осколки с печальным мелодичным звоном осыпаются с небес.

   - Заговорённый, баешь…
   - Ага!..
   - Заговор на свинец только свинцом, Петрович, и снимают…
   - Пусть себе живёт-то зверушка.
   - Цыц!
   - Да не гневили бы бога, Аркадий Станиславович!
   - Эт-то ты меня, Петрович, гневишь.

   Бах-бах! Холодный поцелуй смерти горячим свинцом приникает к моему затылку…
   На ощупь, не открывая глаз, сажусь на кровать, открываю мини-бар. Боль пульсирует, нашпиговывая кости черепа, как свинину черносливом, жгуче-неприятным ощущением.
   Нащупываю бутылочку. Стекло приятно холодит руку. Свинчиваю пробку. В воздухе разливается приятный аромат.
   Приникаю к горлышку и махом выпиваю содержимое. Тёплая волна устремляется вниз, вверх, достигает макушки.
   В затылке лёгкость и пустота.
   Опрокидываюсь на постель. В заднем кармане брюк мешает какой-то предмет. Вынимаю. Телефон.
   Ага! Телефон! Что я хотел сделать? Смотрю на зеркальную панель и тупо соображаю. Пытаюсь изобразить мыслительный процесс, который плохо получается. Боль вибрирует в каждом миллиметре черепа. Что я должен был сделать? Что?
   На горизонте затухающего сознания проблескивает мысль.
   Набираю знакомый номер. Последние четыре цифры зеркальное отображение друг друга: двадцать пять пятьдесят два.
         
                36

   Слышится набор, вызов, продолжительный гудок, срыв. «Абонент находится вне зоны доступа». Рука вяло падает на покрывало. «Вне зоны доступа». Что ж, и я вне зоны… Боль тонкой крепкой сетью опутывает мозг и тело. Плотно пеленает, не шелохнуться. Да и …
   Через плотную стену сна улавливаю её присутствие. Не материальное. Зыбкое. Колышущееся в воздухе, как вечернее марево. Очертания не чёткие. Я боюсь проснуться в своём сне, зная прекрасно, что это сон. И, тем не менее, боюсь. Боюсь не яви. Явь не страшна. Не пугает пробуждение. Тонкий момент проникновения подсознания в сознание, паническое чувство беззащитности перед окружающей средой: будто выходишь нагим из горячей воды в лютую стужу. Соединяется пространство, как две половинки книги, и мгновенно переходишь из одного состояния в другое, из знакомой системы координат в чужую, где всё тоже, только чуть-чуть иное… те же цвета, но не те; те же запахи, но не те; те же звуки, но не те; всё тоже самое, но чуточку не то… Не чужое, не необычное, не воспринимаемое как нечто отрешённое. Наоборот, знакомое до боли, до детских слёз обиды, то, что теряешь и однажды навсегда.
   Сон без сновидений, езда на салазках с закрытыми глазами с горки. Едешь, уповая на случай. Повезёт, удачно спустишься, не перевернувшись без ушибов и переломов, нет – не судьба, напорешься на валун или на пень.
   Из липких объятий сна выходил на малое мгновение, находясь под его гипнотическим воздействием, отыскивал в баре флакончик со спиртным. Бульк-бульк – быстренько и на боковую. Снова в погоне за удачей, вновь летишь с горки с завязанными глазами. Ледяной ветер остужает лицо и забивает дыхание. Щёки горят, ноздри облеплены инеем от дыхания, лёгкий пушок пробивающихся усов импозантно увешан сосулечками. Достанешь одну языком, растопишь теплом и выплюнешь, физически ощущая тяжёлое давление мороза.
   Кажется, пронесло. И на этот раз. Слышны радостные крики собравшихся поглазеть на бесплатное представление зрителей. Им и мороз нипочём. Орут, машут руками, прыгают на месте. Им кажется, что они своим пассивным участием нам, скользящим с закрытыми глазами с горки, придают силы духа. Блаженны верующие и далее по тексту. Если что и дают лишние вопли, так это сбой с настройки на победу. Но это в самом начале; в процессе соревнования отвлекаешься полностью, уже и не слышишь и не видишь эти самые команды поддержки. Ты весь…
   В комнате сумрачно. В горле сухо. Скрипит дверца бара. Загорается лампочка. «Сезам, откройся!» Это вообще-то здорово придумано, мини-бар в номере. Вот кому надо дать нобелевку за догадку. Многие факторы решаются одним движением руки. Нет, действительно, где та умная голова, в которой родилась такая симпатичная мысль-идейка…
   Стограммовые бутылочки, что выпиваются быстро, что их количество быстро в баре уменьшается. Но не беда, коли закрыты ворота! Взвизгивание крышечки, слетает резьба. Носом шумно втягиваю незнакомый аромат. Да, запах, конечно, так себе. А как насчёт вкуса? Бульк-бульк… А ничего напиточек, и в смысле градусов, и в смысле…
   Нирвана – состояние исключительно индивидуальное. Каждому своя, как способ мышления и метод мыслеизложения. Кто-то проходит долгий путь в поисках её родимой, страдает, мучается, подвергает себя лишениям, посту и воздержаниям; а некоторые находят окружные пути, не обременённые выпадающими на судьбу невзгодами, при этом не чувствуя душевного и иного дискомфорта.
   Счастье не может быть бесконечным.
   Пути, ведущие к нему, заканчиваются либо тупиком и обретением оного, либо новым пересмотром гармонии внутреннего мира с внешней средой и новыми поисками, постоянно находясь в состоянии конфликта интересов интерьера и экстерьера, находя в этом самоистязании садомазохистское удовлетворение и наслаждение. Что ж, каждому своё.
   Моя Нирвана закончилась с последним глотком – бульк-бульк – из последней, какой по счёту уж и сбился, маленькой бутылочки, вмещающей безгранично много счастья.
   Именно в этот момент дверь в номер немного приоткрылась и в щели показалась Костина макушка, затем лицо.
   - Не спишь? – прошептал он.
   - Нет, - также отвечаю.
   - А чо шёпотом?
   - Так и ты…
   - Ну, я это чтоб не разбудить Нину.
   - Значит, и я тоже.
   Костя застыл в проёме, как приклеенный.
   - Долго будешь так стоять, статуй греческий? – пытаюсь подняться и сесть на кровати.
   - Можно войти?
   - Костя, глупый вопрос. Входи!
   Голова друга исчезает в сером проёме. Слышу, в зале почти неслышное шорканье подошв. Направление звука от моего номера. Еле заметное слуху позвякивание стекла и чертыханье. Шорканье приближается. В узкую щель с трудом протискивается друг. В одной руке бутылка, в другой – стаканы. Ногой аккуратно прикрывает дверь. Кивает вопросительно головой. Стукаю ладонью по кровати. Он забирается на кровать, садится по-турецки. Надо встать, зажечь свет, лень…
   - Не разбудил? – всё также шёпотом осведомился он.
   - Нет, - тяжело вздыхаю и щупаю рукой затылок.
   - Болит?
   - Ноет.
   Костя потряс стаканами и бутылкой.
   - Сейчас полечим, - бодро заверяет он и замечает кавалькаду пустых пузырьков на баре. – Ты, смотрю, уже успел принять лекарство.
   Пожимаю плечами, всё ещё находясь под воздействием сна, но стремительно выбираясь из его густых зарослей.
   - Так, баловство одно. Много тут в одиночку налечишься!
   Костя потряс рукой с бутылкой.
   - А я что говорю! – зубами удерживая крышку, он крутанул рукой бутылку, сплюнул крышку на пол и разлил по стаканам. – Как в одной песне поётся: без друзей я пью чуть-чуть, а…
   - … с друзьями много, - закончили вдвоём, чтобы не звенеть стеклом, соединили руки со стаканами костяшками пальцев, как это делали не раз в молодости, чтобы не спалиться и, сказав «Будем!», выпили. Не задерживая тару, повторили.
   Костя попытался рассмотреть этикетку на бутылке, но в темноте не получилось, я предложил включить ночник, но друг махнул вяло рукой и сказал, что и так обойдёмся. «Виски, - заключил он, после недолгих умозаключений, - название не прочитать. Ну и ладно! Не за название ценят, а за содержимое». Снова плеснул в стаканы.
   - Закусить нечем, - говорю, держа стакан в руке. – Хоть бы конфетку.
   Друг икнул раз, другой.
   - Не баре, чай, так попользуем, - сказал и медленно осушил свою порцию, закрыв в упоении глаза.
  После третьей дозы мы плавно и незаметно сменили свою диспозицию и уселись с комфортом на кровати, опираясь спинами на круглый брус стены, ощущая даже через рубашку своим телом природное тепло дерева. И пили не из стаканов, видимо, в процессе перебазирования они остались на столе, пили из горлышка, передавая друг другу бутылку после отпитых глотков. Пили, морщась и занюхивая кулаком, при этом глупо и пьяненько смеялись, приложив указательный палец к губам, якобы соблюдая конспирацию, и умудрялись одновременно вести беседу. Её воздушно-туманные кружева как обычно вились вокруг нашей молодости. С плохо скрытой грустью то я, то Костя вспоминали свою молодость. Вспоминали товарищей, с которыми разлучила судьба, разбросав по всей территории бывшего Союза, а то и земли. О некоторых доходили слухи, что кто-то осел в Австралии, найдя благодаря новой передаче «Жди меня» на пятом континенте своих родственников; Генка-кролик вспомнил о своём генетическом предрасположении, как однажды по-пьяни высказался, мол, в моём роду всё больше были тевтонские рыцари, их романтическо-прекрасное прошлое не даёт с некоторых пор покоя и укатил в одночасье, даже не попрощавшись, в так горячо им вдруг полюбившуюся Германию. Некоторые целеустремлённо искали свою родню и в поисках забрели настолько глубоко, что посчитали Землю обетованную окружённую врагами со времён библейских истоком корней своих и уехали, видимо, пить молоко и мёд. Многих в очень быстрый срок мы стали не досчитываться в общаге, только и слышали, мол, Анька с Мишкой укатили, день-другой спустя, Вовец-горобец со своей скандальной жёнушкой вдруг прекратили оглашать пустеющие коридоры своими сварами между и собой и соседями. Гоша-монгол, степенный мужик и убеждённый трезвенник ни с того, ни с сего вдруг запил и о нём через месяц-другой забыли, будто его и не существовало вовсе. Такие метаморфозы случались не только с нами. Сколько было разговоров на работе, что та семья уехала, что другие сорвалась с насиженного места, третья разрушилась: муж категорически не желал покидать север, а жена загорелась страстью к перемене мест. Потом укатил и Костик. Правда, к тому времени он уже отыскал свою прибалтийскую родню, о чём неоднократно заявлял на стремительно скудеющих по количеству пьющих вечеринках. Его пытались в шутку называть граф шпротный, но не прижилось прозвище. Обо всём этом мы говорили, не забывая прикладываться к бутылке, делая маленькие глоточки.
   Судя по внезапно прорезавшемуся лучу света, который разрезал сумрачное пространство номера напополам, наступил вечер.
   Когда на дне бутылки остались сущие слёзы, Костя попросил меня отнестись к его словам серьёзно; я вскинул раскрытую ладонь и произнёс «by Jowe!». Костя помолчал минуту, видно было, он собирается с мыслями.
   - Знаешь, не расцени мои слова, сказанные под действием алкоголя, просто здесь… - Костя снова замолчал и после непродолжительной паузы решительно продолжил: - Буду краток, мы с Ниной решили создать семью. Я, признаюсь, ей давно об этом говорил. Убеждал, что нас сдерживает: оба одиноки, нравимся друг другу, но она отнекивалась, что не готова пока что к такому шагу, что её устраивает и такой вариант общения: и не устойчивые отношения, и не дружба, так, чёрти что и сбоку хлястик. А вчера сама, понимаешь, сама говорит, мол, я согласна. Я-то сначала растерялся, мы беседовали совсем о другом, и её согласия не нужно было, мой проект, связанный с творчеством. Она, видя моё замешательство, поправилась, что согласна стать… ну, в общем…
    Услышанное меня не поставило в тупик.
   - Поздравляю! – говорю другу, хлопнув его по плечу, - искренне поздравляю!
   Костя покрутил остатки виски в бутылке и приник к горлышку, затем передал бутылку мне. Нашу дружескую попойку и беседу прервала Нина. Она зашла в комнату и спросила, чего это мы сидим впотьмах, уже стемнело или, добавила с усмешкой, экономим электричество и пьянствуем в темноту, чтобы никто не увидел. Мы наперебой начали убеждать её в ошибочности суждения, особенно старался Костя, я всего лишь поддакивал, но тут она подняла ладонь вверх:
   - Вы ничего не слышите?
   Мы напряжённо вслушивались в возникшую тишину, нарушаемую нашим дыханием.
   - Нет, - с ожиданием произнёс Костя.
   - Тоже, - добавляю я, продолжая прислушиваться. – Может, показалось?
   - Не знаю, - тихо ответила Нина.
   - А что хоть было? – спрашиваю я.
   - Телефонный звонок, - говорит Нина. – Мой и Кости в нашем номере, значит, Аркадий, ваш.
   Я скривился.
   - Нина, ну, сколько можно выкать, просил же не раз, обращаться на ты.
   - Вы… - она тут же поправилась: - Ты тоже обращаешься на вы.
   - Так из уважения…
   - Аналогично, - сказала Нина и затем посмотрела на Костю продолжительным проникновенным взглядом, который подтвердил слова друга, сказанные пару минут назад.
   Костя захлопал в ладоши.
   - Достаточно, достаточно, друзья. Все всё поняли, - и снова послышался отчётливый мелодичный звонок. – Аркаша, это твой.
   Я бросился искать телефон в куче одежды. На дисплее высветилось «Жемчужина». Прижимаю телефон к груди и умоляю друзей оставить одного. Друг с подругой понимающе кивнули головами и удалились.
   - Да! – чуть не прокричал я в трубку. – Аннушка, что же ты не отвечала?
   - Прости, - произнесла она так, что у меня потеплело в груди, зазвучали радостные мелодии и, показалось, я воспарил на крыльях, - что-то случилось с телефоном. Пока разобралась, что к чему, пока съездила в мастерскую.
   Мы проговорили полчаса. Упоённо. Взахлёб. Напоследок она спросила, когда возвращаемся, ответил, послезавтра.
   - Тогда, до встречи! – нежно сказала Аннушка.
   - До встречи!
   И снова меня посетило то щемящее чувство предстоящей беды, в неотвратимость которой так не хотелось думать. Но было, было нечто трудно улавливаемое в голосе, в интонации, в тембре. И это нечто не давало ощущения полного спокойствия. Наоборот, обеспокоенность только усилилась. Но… если и думать, то только о хорошем! Только о хорошем, я могу исполнить!

   - Сияешь, как новый пятак! – встретил меня Костя в гостиной. – Сердечная подруга?
   Киваю головой и сажусь в кресло.
   - Вот видишь, всё обошлось. А ты тут телефон чуть не разбил вдребезги.
   - Не преувеличивай.
   - Да шучу, шучу.
   - Что у нас по расписанию? – совсем уж весёлым жизнерадостным голосом осведомился я.
   Вышедшая из комнаты Нина не дала Косте ответить и спросила, как моё здоровье. Признаюсь, совсем забыл о причинённом ущербе и не ощущал на голове марлевой повязки, потрогал рукой затылок. Никаких неприятных ощущений, и снял бинты. Смотрю на их безупречную чистоту и стерильность и ничего понять не могу. Нина подошла, наклонила мою голову. Обследовала, погладила по темечку и тоже, удивлённая, посмотрела на меня, как на морское чудо-юдо.
   - Как это понимать?
   Развожу руками.
   - Для самого загадка. Было падение, боль, кровь, хоть и не хлестала фонтаном. Сестра не могла не заметить…
   - И я о том же.
   Костя присоединяется к нашему диалогу.
   - Погодите-ка, дайте мне посмотреть, - смотрит, жует губами и выносит вердикт: - Если нам троим кажется отсутствие раны, то её отсутствие не могло не заинтересовать медсестру. Свидетелями были не только мы, егерь, медсестра, она же и накладывала повязку, советовала пройти рентген на возможность сотрясения.
    Засмеявшись, стукаю по лбу и говорю словами из анекдота, было бы сотрясение, если бы были мозги. Серьёзность сошла с лица Нины, гримаса улыбки исказила её лицо; Костя хмыкнул неопределённо. Трясу перед ними повязкой и смеюсь. Глупая конечно получилась мизансцена, но из пьесы слов не выкинешь.
   Мы бы смеялись ещё долго, однако Нина спросила, не забыли ли мальчики (это я-то и Костя мальчики!), какой сегодня день. С немалым трудом я и Костик вернули на лица серьёзные маски и устремили взоры на Нину, молчание говорило о некоей массовой амнезии.

                37

   - Мальчики, напоминаю, - менторским тоном продолжила Нина, - сегодня заключительный день заезда. В семь вечера начало праздничной программы. Состоятся массовые мероприятия, концерты, чтение стихов и старинных текстов былин. Мини-спектакли. Фуршет, наконец, я тут выяснила, повара выложились по полной программе, нашли старые рецепты блюд.
   Костя громко хлопает себя по лбу.
   - Точно! А мы сидим в скромном одиночестве и не знаем, чем себя занять.
   В висках тихонько позванивают колокольчики, виски упрямо ломятся в мозг, приятная тяжесть свинцовой блямбой организуется в затылке и тянет голову назад. По этой причине, сохраняя молчание, всего лишь пожимаю плечами. Безусловно, мероприятия и фуршет замечательное закругление пребывания в этнодеревне.
   - Мальчики, - произносит Нина, - ваше состояние весьма не стабильное.
   В унисон, я и Костя, киваем головами. Друг умудряется что-то брякнуть. Меня разбирает смех. Мелкий, частый, как барабанная дробь, и, несомненно, глупый. Ко мне присоединяется друг. Похохатывая, хлопаем в ладоши.
   - Что ж, мальчики, - строго произносит Нина. – Вижу, нужно срочно принимать экстренные меры по спасению ситуации.
   Нина вышла из моей комнаты, прикрыв плотно дверь.
   Костя мгновенно умолкает.
   - Слышь, чо мы как идиоты-то…
   Подавляю икоту.
   - Не знаю. Честно.
   Дверь тихо открылась, в комнату с подносом в руках, на котором стоят два стакана с молочно-мутной жидкостью, входит Нина.
   - Повеселились достаточно? – вежливо так интересуется, - выпейте, поможет стать серьёзнее.
   - Из чего микстурочка? – так же вежливо спрашиваю и протягиваю руку за стаканом.
   - Пейте, Аркадий, хуже, точно, не будет.
   Следом за стаканом тянется друг.
  - Но и лучше тоже. – Выдыхает шумно воздух – Кху-у! – и быстро выпивает не морщась. – Сладкий…

   Привести себя в порядок после Нининого напитка, подействовавшего как катализатор на внутреннюю систему, оказалось делом плёвым. Быстро приняли душ. Облачились в праздничные наряды и по очереди вертелись перед зеркалом, как самые что ни на есть заядлые модники. Что самое удивительное, ощущения воздействия алкоголя полностью пропало. Ни тяжести, ни адреналиновой тоски. Костя даже сказанул в творческом запале, мол, разгоню тоску, гвоздь вобью в доску! И махнул рукой, имитируя движение вбивания гипотетического гвоздя.
   Раздолье утопало в свете. На разных концах деревни и возле центрального терема в небо взлетали фейерверки, слышалась музыка из репродукторов. На импровизированных площадках ряженые в скоморохов артисты давали представление. Вокруг них стояли плотные ряды зрителей. Часто сверкали вспышки: фееричное действие многие старались зафиксировать на камеры мобильников или фотоаппаратов. Праздничное настроение царило повсюду.
   Мы влились в поток гуляющих между теремами гостей, привлечённых музыкой или представлением. Очень скоро мы растворились полностью в людском море, захваченные всеобщим веселием. Какое-то время ещё держались друг друга, то там посмотрим на скоморохов, то в другом месте послушаем песни и поаплодируем танцорам; потом я отвёл Костю в сторонку:
   - Послушай, - говорю ему, - мы, что, так и будем держаться, как дети малые, друг друга? Давай разойдёмся, как корабли, своим курсом. Встретимся в центральном тереме на фуршете. Ну?
   - Пойдёт, - сказал Костя, и мы пожали руки.
   Краем глаза я наблюдал за ним и Ниной. Он, скупо жестикулируя, высказал моё предложение подруге. Она посмотрела в мою сторону и кивнула согласно головой.
   Не то чтобы я тяготился компанией друга, но в этот вечер хотелось побыть одному. А где можно почувствовать одиночество, как не среди скопления людей? Но, влекомый непонятным чувством, я постепенно удалился от мест, насыщенных гостями и представлениями. Влекомый неведомым стремлением, я постепенно вышел на околицу. Темнота влажным покрывалом окутала меня. Кожей лица чувствовал малейшее, легчайшее прикосновение тьмы, похожее на пушистый мех горностая. Лёгкая дрожь пробежала по телу. Плечи сотряслись.
   Открытое взору пространство надёжно скрывала плотная ультрамариновая густота осенних сумерек; дальняя кромка горизонта озарялась запоздалыми всполохами ушедшего лета. Фантастическая палитра ярко-красно-оранжевых красок, свиваясь в тончайшую спираль, горела, затухая, посылая последний привет ускользающему дню.
   Из степи доносились разные звуки. То нежной трелью колокольчиков разольётся далёкий ручей; то сухой треск травы всколыхнёт воспоминание о летнем лесном пале, когда жадными языками пламени огонь пожирает сухостой; то тихое мелодичное сбивчивое пение, будто заезженная пластинка на патефоне, повторяет одну и ту же часть напева. Иногда прорывались совершенно чужие звуки. И тогда слышался стук сотен копыт, тяжёлое конское дыхание, ногами ощущалась распространяющаяся волнами дрожь по земле, тёмное пространство оглашалось боевыми криками, металлический звон мечей и сабель, тонкий звук пропетый тетивой и удаляющийся свист стрелы, пронзающей время.
   Всё это накатывало звуковыми волнами, разбивающимися о скальный берег слуха на ноты.
   Очередная волна прибила к берегу влажный шелест жёлтых крыльев опадающих листьев и резкая боль пронзила сердце. Перед моим взором возникло лицо Аннушки, красивое молодое лицо, обезображенное острым резцом неотвратимого несчастья. Что-то необъяснимое наполнило грудь и выплеснулось наружу горьким возгласом, от которого с неба осыпалась хрустальная пыль звёзд и седым морозным инеем осела на холмы и рощицы, укрыла сиюминутными огоньками стебли травы и ветви кустарников. И под дуновением ветра пришло всё в движение, закачались стебли и ветви, и покрылась степь убегающими за горизонт угасающими огоньками. Всего минута и снова сталь сумерек набросилась на землю хищной птицей.
   Я стоял, не шевелясь, опасаясь неосторожным движением нарушить то хрупкую гармонию, возникшую между мной и природой. Пусть и выраженное в такой необыкновенной манере того единства, которого стараешься достичь, но которое так всегда от тебя далеко, как радуга.
   Незаметно для себя, спеленатый думами и размышлениями, я отдалился от деревни, оставляя за спиной, украшенное праздничными огнями поселение, утопающие в свете иллюминаций постройки и улочки. Оставляя позади ночное небо украшенное россыпью фейерверков и лазерной голограммы. Я всё далее и далее углублялся в степь, влекомый тем же непонятным зовом, видимо, тем самым, какой влёк за собой в стародавние времена наших предков, напрочь изгоняя страх из души перед открывающейся перспективой местности, поглощённой туманом. И я не ощущал страха, меня подстёгивал интерес перед опасностью, мне казалось знакомым, воскреснувшим это прекрасное чувство. Внутри себя я ощущал того своего забытого предка, и воинственного, лихо мчащегося по степи на быстром скакуне с копьём наперевес, и мирно пасущего стада и возделывающего землю, растящего детей и строящего прекрасные дома. Я был тем, про кого поэт совсем недавно, по геологическим меркам, писал, что «скифы… азиаты – мы, с раскосыми и жадными очами!» Я был тем, перед кем склоняла степь колени, и кто помнил «парижских улиц ад и венецьянские прохлады».
   Обо всём этом я думал, стоя в степи, погружённой в гулкий мрак осенней ночи. И в то же время я находился где-то далеко отсюда. Я присутствовал одновременно всюду и нигде. Рассредоточенный на атомы, я покрыл всю поверхность планеты. Я отслеживал её чёткий ритм, как биение огромного сердца или бой большого барабана. Я чутко прислушивался к её разноплеменным голосам и понимал их. Я старался понять, что я есть на самом деле? Что происходит со мной? Как соотношусь с окружающим миром и есть ли у нас точки соприкосновения? Есть ли драматическая составляющая наших отношений или одно наполненное безумной радостью существование? Я чувствовал, как радость и печаль, веселье и скорбь наполняют взаимно нас и что это не оставляет равнодушным мое сердце…               
   
   Все гости стекались ручейками в центральный терем.
   Шум и гомон висели в воздухе. Слышались шутки. Раздавался смех. Небольшие группки стояли перед центральным входом на площади.
   Костю и Нину я встретил там же. Тихо, это не составляло труда в том шуме, висевшем в воздухе, подошёл, кашлянул тактично в кулак и поинтересовался, продаёт ли товарищ Штирлиц итальянский шкаф в рассрочку.
   Насытившись зрелищами, я предложил другу и Нине перейти к самой интересной программе заключительного дня посещения этнодеревни, а именно, плавно переместиться в зал ресторана, где по этому поводу был запланирован фуршет.
   По задумке автора банкета, накрытые расшитыми скатертями столы с расставленными кушаньями и напитками выставлены точно посередине зала, параллельно стенам. Ёрничая, я сказал, что можно было их расположить по диагонали, внеся долю ассиметричного экстрима в симметричный мир и немного его разнообразя. Костя тотчас откликнулся, что неплохо было бы столы поставить зигзагом. Нина слушала нас снисходительно, с мечтательной улыбкой на лице, но всё же сделала нам замечание, мол, мальчики, подурили и хватит. Нельзя же, в самом деле, быть посмешищем у всех. Друг как-то нехорошо осклабился и поинтересовался у неё, кого же мы тут так рассмешили, и обвёл широким жестом большое помещение. Народу в зале было достаточно, все стояли группками большими и малыми. К столу никто не подходил и к яствам не притрагивался. В зале царила благоприятная атмосфера ожидания, неторопливо текли беседы. В воздухе висел гул и гам. Разобрать слова просто было невозможно. Наконец, послышалось неспешное постукивание по микрофону, и раздался счёт «раз, два, три, проверка связи». Немедля смолк людской рой и в наступившей тишине, под аккомпанемент едва слышимой музыки, исполняемой оркестром народных музыкальных инструментов, прозвучал хорошо поставленный мужской баритон. Взоры присутствующих на тот момент в зале повернулись в сторону говорившего.
   На невысокой эстраде стоял обладатель прекрасного голоса: крепко сложенный мужчина среднего роста с густой шапкой вьющихся русых волос в темно-малиновом кафтане, расшитом золотом и канителью, в штанах в тон кафтану, обутый в высокие ослепительно-белые с вышивкой сафьяновые сапоги. Он кратко рассказал о команде поваров, приготовивших эти прекрасные блюда, стараясь сохранить первоначальную рецептуру, взятую из старинных кулинарных сборников и собранных по деревням и весям нашей необъятной Родины, где некоторые носители кулинарных знаний сохранили и сберегли рецепты, которые вполне могли бы считаться навсегда утерянными. Закончив речь, он пригласил на сцену поваров. Их выход встретили громкими аплодисментами, оркестр за занавесом играл туш. Кто-то попросил выступить одного из поваров. Остальные его поддержали. И снова мы услышали короткий рассказ из биографии самого повара, пожилого мужчины, убелённого сединами, с лицом, испещрённым морщинами, но сохранившим привлекательность. Он поведал о секретах приготовления, каждый раз оговариваясь, что выдать полностью всю рецептуру не может, что передаёт знания ученикам, чем только нагнал интересу в публике. Но как ни был разговорчив оратор, он знал одно и весьма точно, что словами сыт не будешь и, в пригласительном жесте выбросив вперёд руки, закончил следующими словами: «А теперь пора перейти от слов к делу. Приступайте к столам. Кушайте, пейте, постарайтесь отведать все яства. Приятного аппетита!»
   Что ж, сказано было вовремя, и уговаривать повторно никого не пришлось. Нет, совершенно никто не бросился атаковать столы в яростном наплыве голода. Наоборот, степенно, попарно и группами, гости направились к длинной белой льняной реке, разлившейся на столе, по которой величественно плыли суда-блюда с едой, затейливо с выдумкой украшенные и поданные.            
   Из великого разнообразия блюд я запомнил лишь некоторые, те, которые отведал лично. Холодец из свиных и говяжьих ног. Заливное из языка с ягодой. Заливная рыба порционно и мастерски приготовленные желейные рыбы с мякотью и украшением внутри на больших глиняных овальных блюдах. Расписанные деревянные чаши с мочёными яблоками и мочёной клюквой. Запечённая репа с мёдом, тушёная свекла с черносливом. Бочковые огурцы и помидоры, аппетитные дольки солёных арбузов. Солёные грузди, маринованные белые грибы, опята и маслята, всего и не упомнишь. Грибы в молочном соусе. Щука, тушённая звеньями, и фаршированная фисташками. Жаренные и фаршированные караси, судак в белом соусе и многое другое. Осетры, запечённые с белыми грибами. Гуси и утки, фаршированные яблоками, гречневой кашей с луком и грибами, рисом с орехами и изюмом, запечённые куры и галантин из курицы. Пирожки и расстегаи, курники и пироги с рыбной, куриной и мясной начинкой, а также сладкие пироги с фруктами и повидлом. Ягодные и фруктовые компоты, морсы и напитки. Охлаждённая брага в высоких глиняных кухолях, в медных пузатых графинах медовуха и сбитень. Деревянные братины, серебряные кубки, хрустальные стаканы и бокалы для напитков; деревянные расписные ковши, выполнявшие декоративную роль. Калёные лущёные грецкие орехи, семена кедровых орехов в меду, миндаль в сахарном и карамельном сиропе.
    В процессе дегустации блюд, курсируя меж другими дегустаторами, я снова потерял друга с Ниной. Отведывая понемногу того и другого, переключаясь с десерта на основные блюда, я наблюдал за людьми. Делал интересные выводы и задавался вопросом, а есть ли ещё один такой умник, как я, сочетающий поглощение пищи и сканирующий одновременно посторонних на предмет их поведения. И тайком оглядывался, но, увы, к своему разочарованию, моя персона была совершенно никому не интересна. Никто не обращал на меня и чуточку своего внимания.
   На изрядно окосевшего Костю в компании высокого худого негра, который в русском наряде больно походил на клоуна, наткнулся совершенно случайно. Сидели они в углу за приставным столиком, уставленном маленькими тарелочками со снедью, рюмочками и лафитниками, красочно истекал слезами графин с охлаждённой водкой. И Костя, и негр, которого друг ласково называл Петруша, были в изрядном подпитии. И спорили. Кто бы мог подумать о причине диспута, русский и негр дискутировали о русской кухне, о традициях, переживших века, испытавших сложность мировых сотрясений, пагубное воздействие привнесённых, но не прижившихся извне веяний и сохранивших для потомков чистый вкус и гармонию. И всё это с наисерьёзнейшим видом они говорили друг другу, совмещая приятное с полезным – выпивая медленно со вкусом водку из рюмочек. Я застал их увлечённый спор в самом разгаре, Костя с упоением доказывал, что русские пельмени это совершенно не равиоли, как ошибочно думает «мой африканский друг Петруша», и что он может даже не спорить о том, что пельмени и равиоли родом из одной временной кулинарной плоскости, это его глубокое «африканское заблуждение». Как ни пытался чёрный Петруша вставить слова, что он далеко не африканец, что родился и вырос в Европе, воспитан на вековых европейских традициях, Костя был неумолим. Его, видимо, зациклило на пельменях, так как он часто уж возвращался к этой теме. «Пельмени, - вещал Костя, теряя нить разговора и помахивая вилкой в опасной близости возле лица Петруши, - это… Как тебе правильно сказать, это тебе это, а не просто взять и отдать!» Петруша отрицательно качал головой, махал длинным, как указка, указательным пальцем и тщился что-то сказать, но русская водка имеет одну хитрость, не всякий её может выкушать много и сохранить при этом ясность ума. Костя тоже шёл своим фарватером и совершенно не принимал во внимание стоявшего в оппозиции «африканского лучшего друга». Включив автопилот, Костя яростно проповедовал своё. «Бестолочь! – пытался он достучаться до далёких африканских небес, - ничего-то ты не понимаешь!» Не помня, в который раз, они повторили по рюмочке крепкого напитка. И чтобы не углубляться в топи бесконечных споров, Костя оригинально подвёл под спором черту. «Русские пельмени, - сказал Костя и задумался на самый короткий миг и внезапно на английском закончил: - The Italian raviolis are their pale similarity. Did you understand?»1 Негр Петруша расплылся в пьяненькой улыбочке, часто-часто помаргивая глазами. Костя просиял. «То-то же», - подобревшим голосом протянул он, подозвал полового, юркого мужичонку с бородкой клинышком на узком морщинистом личике и попросил принести пельмени ему и его «африканскому другу». Половой сказал «сей момент!» и испарился. Минуту спустя две глубоких глиняных миски с пельменями и сметаной, исходя паром и расточая вокруг восхитительный аромат, стояли на столе. «Жри пельмени, - приказал Костя «африканскому другу» Петруше, - жри и не вякай. Пельмени – это не бананы. Хотя бананы тоже ничего». И только после слов Костя заметил моё присутствие. «О, Аркаша! – икнув, сказал он, показал на негра: - Мой чёрный друг Петруша, он из африканской, как там её, Зимбабвы». Петруша приняв очередную порцию водки напрасно силился сказать нечто связное, так как в этот момент достаточно уверенно перешёл из одной векторной плоскости миропонимания в совершенно другую, людьми, брезгующими алкоголем, совершенно недоступную, поэтому промычал что-то нечленораздельное, глупо ухмыльнулся и откинулся на спинку стула. «Уснул, бедолага, - констатировал Костя, граф балтийский, владелец шпротного завода. – Слаб оказался. А я тебя с ним так и не познакомил». «Ты зачем его напоил?» - спросил я друга, но он лишь махнул в ответ рукой.

    К вечеру следующего дня мы приехали в Дмитрово на красивом двухэтажном синем автобусе с яркой надписью на латинице по периметру корпуса.
   Костя молчал всю дорогу, глядя отрешённо в окно. Нина дремала. Я, погружённый в размышления, не заметил времени, затраченного в пути. По приезде сразу набрал знакомый телефон и сообщил, что приехал.
   Ночь незаметно прокралась в комнату размытым светом уличных фонарей и влажной осенней прохладой. Мы лежали, обнявшись на диване, укрывшись тёплым пледом. Голова Аннушки покоилась у меня груди. Я слышал её равномерное спокойное дыхание и старался определить, спит ли она. Измотанный поцелуями и нежными ласками, я старался определиться, что делать дальше. Времени отпуска ещё было с вагон без тележки, но момент отъезда, как обычно бывает, приходит внезапно. И нужно определяться уже сейчас. Я не был готов остаться, у меня были определённые интересы в Якутске и уезжать не планировал, но и понимал, что Аннушка тоже со мной не уедет. Возникла неразрешимая дилемма, как ухитриться усидеть на двух стульях сразу, пока у меня одного. Определённо, этим вопросом вскоре обеспокоится и она, хотя и не заводит пока речи.
   Занятый горькими думами, не расслышал вопроса, заданного Аннушкой. Из развёрстых далей меня вернул назад лёгкий поцелуй в щёку.
   - О чём задумался?
   - О разном, - сухо ответил я.
1 Итальянские равиоли их бледное подобие. Ты понял? (англ.)

   Аннушка погладила меня по груди.
   - Слышу, дышишь ты как-то тяжело, думаю, случилось что, спрашиваю. Ты молчишь.            
   Беру её руку и покрываю пальцы поцелуями.
   - Извини, задумался. Как мудрец из восточной притчи. Не могу себе позволить жить, не думая ни о чём.
   - Интересно, как это.
   - Что?
   - Жить, не думая ни о чём.
   - Не знаю.
   - Наверно, скучно.
   - Наверно.
   - И не интересно.
   - Точно, - говорю и уточняю: - Но, повторюсь, не знаю.
   Аннушка встала. Накинула халат.
   - Свежо.
   - Закрыть окно?
   - Нет. Я сварю кофе.
   Шаги растаяли в коридоре и зазвучали по кафелю плитки на кухне. Щёлкнул выключатель. Зажурчала вода в кране. Чиркнула спичка. Послышался звук загоревшейся горелки. Минуту спустя Аннушка спросила, сколько сахара, ответил один кусочек и можно влить виски. Она уточнила, именно виски, или можно добавить ликёр. Шутя, говорю, мол, можно и виски и ликёр, если есть, желательно амаретто.   
   - И то и другое сразу? – переспросила Аннушка.
   - И то и другое, - подтверждаю, - можно в неограниченном количестве.
   - Намёк понят, - рассмеялась она.
   Пока Аннушка колдовала на кухне с приготовлением кофе, я снова начал искать причину, беспокоящую меня. Что-то было в поведении Аннушки странное. Я старался найти вербальное определение, но не смог. Зацепки были, но как сложить всё в стройную систему. Меня беспокоил её взгляд, как  и раньше, я сегодня заметил в нём отдалённую отчуждённость, наполненную зимней стужей и жалобным скрипичным скулежом вьюги. Её движения… они показались мне немного угловатыми. Будто она перенесла серьёзную травму. Тянет левую ногу, поворачивается так, будто свело острым спазмом мышцы спины, наклон головы и едва заметный, заживший шрам на шее, которого раньше не было. И хотя поведение Аннушки не изменилось, встретила с радостью возле подъезда, бросилась на шею, начала целовать, кинулась расспрашивать, как отдохнул. Но было, было что-то тревожное, настораживающее. Мне бы найти ниточку, чтобы распутать все узелки сомнений, тяготящие меня. Найти хотя бы маленькую зацепочку. Но, увы, ничего не было.
   - Ты снова в плену у дум? – вывела она меня из задумчивости, держа в руках две кружки с исходящим паром горячим напитком и стоя перед диваном, заслоняя свет, льющий от окна.
   - Господь с тобой, - быстро отреагировал я, - ждал, пока принесёшь кофе.
   Она протянула мне кружку.
   - Как и просил, виски и амаретто в неограниченном количестве. Прошу!
   Беру кружку и принюхиваюсь. В нос резко бьёт алкогольный запах. Да уж, явно выраженный запах спиртного, но совсем не кофе.
   - Кофе с виски или виски с кофе?
   - Сам просил налить не жалея, - спокойно ответила Аннушка, но странная интонация всё же проскользнула в голосе. – Я не пожалела.
   Делаю глоток, и дыхание у меня спирает. На глазах выступили слёзы.
   - Плохо? – интересуется Аннушка, наблюдая за моей реакцией.
   Продышавшись, отвечаю:
   - Весьма хорошо.       
   Она уселась рядом.
   - Аркаша, ты любишь сказки?
   - Что, не понял?
   - Сказки любишь? Тебе в детстве перед сном читали?
   - Да, часто. И мама, и бабушка.
   - Вот и я тоже, до сих пор люблю.
   Быстренько в голове прокручиваю варианты, к чему она клонит.
   - Какая у тебя была самая любимая? – спросила Аннушка.
   - Да мне все нравились. Они добрые. И конец у них хороший.
   Аннушка допила кофе.
   - А мне нравилась о колобке.
   Шарики-ролики в голове работают быстро-быстро. Крутятся-вертятся.
   Вдруг она предлагает:
   - Расскажи мне сказку о колобке.
   Мигом теряю связь между внутренними и внешними ориентирами.
   - Не помнишь? – спрашивает Аннушка.
   - Ей богу, нет.
   - Жаль, - грустно так говорит она.
   Допиваю свой кофе и я.
   - Я в детстве была страшная фантазёрка. На ходу сочиняла всякие небылицы. У тебя такое было?
   Вот, думаю, попал, одной ногой в лужу, другой в костёр.
   - Ну, было, как-то пару раз, - осторожно говорю, подыскивая верные слова.
   Аннушка вдохнула воздух и шумно выдохнула.
   - Не слышу уверенности. Было или нет.
   - Было. Когда застукали в школе с сигаретой, пришлось врать, что мимо проходил очень занятой дяденька и попросил подержать сигарету. Пока не освободится.
   Аннушка прыснула.
   - Хочешь сказать, тебе поверили?
   - Нет, конечно. Выхвали отца в школу. Рассказали.
   - И что потом?
   - Да ничего. Дома сделали очередное китайское предупреждение. По поводу курения папа сказал так, начнёшь зарабатывать свои деньги – кури, но никогда не попрошайничай и не клянчь. Самое последнее дело.
   - Это верно, - сказала Аннушка. – А ещё приходилось фантазировать?
   - Нет, как-то больше не довелось.
   - А если я тебя попрошу.
   - Что?
   - Пофантазировать.
   - Тема?
   - Сказку о колобке расскажи. Только не ту, что все знают, а другую. Пофантазируй. Выдумай. Хорошо?
   Задумываюсь на минуту, снова всплывают строки из песни, мол, листопад, если женщина просит.
   - Хорошо. – Встаю. Беру стул и сажусь напротив неё, опёршись о спинку локтями.
   - Ой, как здорово! – взвизгнула Аннушка, - а я улягусь.
   Она улеглась, укуталась в плед. Я сосредоточился.
   - Я готова! – сообщила она.
   Был готов и я, хотя рассказчик из меня, как из курицы балерина. Но коли женщина просит, то даже снегопад становится ручным… Собрался с духом.
   - Жили-были старик со старухой.
Вот и говорит старик старухе:
   — Поди-ка, старуха, по коробу поскреби, по сусеку помети, не наскребешь ли муки на колобок.
   Взяла старуха крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела и наскребла муки горсти две. Замесила муку на сметане, состряпала колобок, изжарила в масле и на окошко студить положила. Колобок полежал, полежал, взял да и покатился — с окна на лавку, с лавки на пол, по полу к двери, прыг через порог — да в сени, из сеней на крыльцо, с крыльца на двор, со двора за ворота, дальше и дальше.
   Аннушка взбунтовалась.
   - Эта сказка у меня от зубов отскакивает, Аркаша! – вскрикнула она, - я же попросила: пофантазируй…

 
                38

   Было это по самым смелым предположениям очень-очень давно, настолько, что события те почти всамделишно-сказочные отстоят от нашей натурально-непредсказуемой реальности, погружённой в жестокую и циничную действительность, как луна от земли.
   По этой простой причине, очевидцев и свидетелей, жаждущих бескорыстно поделиться сведениями с будущими поколениями, не сохранилось. Факт сей, очевиден, разумные белковые тела за многие годы эволюционировали не вполне успешно и прогрессивно по направлению к собственному бессмертию, хотя неоднократно предпринимали порой успешные телодвижения, умело совмещённые с активной умственной деятельностью.
  Принимая за исходную точку эту непреложную истину, приходится констатировать то, что забытое не всегда поддаётся полной реконструкции и восстановлению. Поэтому придётся прибегнуть к такой мелочи, коею пользуются бахари и сказочники всех времён и народов: необыкновенной выдумке и богатому воображению.
   Если о чём-то и забыл упомянуть, в жизни бывает всяко, будет возможность исправить и дополнить в ходе изложения.
   Итак, призовём же, друзья, а также сочувствующие, на помощь терпение и выдержку.
   Кто стоит, пожалуйста, присядьте. Да поближе друг ко дружке. Садитесь в круг и слушайте.

   Было это в тридевятом царстве тридесятом государстве. В тех далёких краях, где, по словам там бывавших и впоследствии всем рассказавших, среди берегов кисельных да пряничных текут реки молочные, и случилась сия история.
   Так уж повелось, во всех сказах-повествованиях присутствуют всегда Дед да Баба. Вот и в нашем варианте развития первоначальные события наличествуют сии весьма благожелательные персонажи. Жили они, не тужили, на зависть соседям; до царя далеко, говаривал Дед, а Бабка приговаривала: до Бога высоко!
   Жили они счастливо, да одно бросало тень печали на их бытие: не было у них ни сына, ни дочки. Тяжким грузом висело сие над ними и не знали они, чем эту грусть-печаль развести.
   Немало хаживали они тайком  и явно по бабкам-ворожеям, не одну сотню гривен выложили чародеям-вещунам, обещавшим чудо несравненное. Снадобья секретные пили, отвары-настои принимали, заговоры слушали потаённые, да окромя опустошения кошелька никаких чудес иных и не было. Кручинились Дед да Баба, да и смирились со своим положением.
   Но, как сказывают в древних сказах-преданиях, долго сказка сказывается, да недолго дело делается.
   Был ли то час утренний али полуденный, али вообще время к вечеру клонилось, достоверно нигде не запротоколировано. Но, чувствуется, обстояло всё именно так. Опровергнут или подтвердить некому.
   Сойдёмся на том: садилось солнце, близился вечер, летний зной сменялся освежающей прохладой. Проснулись птицы в гаю, в полях запели цикады.
   Понемногу боль души унялась. Молвил Дед Бабе, что жить-то далее, однако, нужно, да, дескать, время вылечит. Но, как бывает в тех же сказках, именно в тот вечер, наполненный звоном и светом лета, вдруг загорелось Деду отведать кой-чего необыкновенного. Что делать? Бабка сподобилась угодить прихоти дедовой, не так уж часто выкидывал он гастрономические кренделя, можно и уважить в кои-то веки. С чего начинать? Стала она посреди двора и зрит по сторонам. Курочка Ряба квохчет, яйца несёт. Хорошо, пока не золотые. Свинья Хавронья с выводком через двор важно шествует. Поросятки Бабкино сердце греют хрюканьем нежным. Ни кура, ни свинья не подходят под фактор риска быть изготовлену на запрос дедов. Не поднимется рука. Но что-то готовить надо! Призадумалась Бабка, что остаётся в сухом остатке? Мирная жертва.
   И пошла она, скрести-мести по сусекам. Поднялась пыль до небес. Застила солнце. Потемнело враз на всей земле. Потянуло влажным ветерком с юга; с севера – сухой снежной суровостью; с запада накрыло ароматно-пряным восточным веселием; с востока – скупой западной прагматичностью.
   Крикнул Дед Бабке, выйдя из медитативной отрешённости, стоя на крыльце, что, мол, это ты удумала, старая. Та в ответ скороговоркой, мол, ужель забыл, сам просил кой-чего интересного состряпать, вот и пришлось пораскинуть умишком, чтобы твои гастрономические пожелания уважить. Выпрямился Дед, приосанился, поправил рубаху, бороду погладил.
   - Ну, раз так, - молвил он, - фантазируй.
   - И чего же твоя душенька желает?
   Сошёл дед с крыльца, завернул за угол, ступая босыми ступнями по высокой траве, попутно думая, что пора с косой выйти размяться. Но мысли разные заполонили ум дедов гулом, как пчёлы улей, и застыл он посреди двора. В этой задумчивой позе застала его Баба.
   - Чегой-то ты призадумался?
   - На душе тревожно.
   - С чего бы?
   - Да не знаю. Тревожно, и всё; не к добру, старая, ты суетиться начала. Дождю быть, что ли? – приложил руку козырьком к глазам и посмотрел на горизонт.
   - Суечусь? – закипела Бабка, – уж не ты ли сказал, что чего-то хочется? Блажишь, на старости лет. Подавай тебе диковинок разных. У меня и так выбор хошь куда: оладьи, блины, кренделя, калачи, булочки…
   Дед поднял правую руку, и Бабка умолкла.
   - Колобки испеки, - будто находясь в некоторой прострации, сказал Дед и словам своим удивился.   
   С этих слов его всё и началось. Пожелай другое что, и потекла бы линия сказки в ином русле, развиваясь в ключе нового поворота. Но, как бают в народе, слово не воробей…
   Замесила Бабка тесто в кадке не жидко-вязкое, не густое, но упругое. Скатала колобок, испекла, и положила на окошко стынуть.
   - Ох, и славен, удался колобок, - всплеснула Бабка руками, - румяны бока, свеж да красен, вот Дед удивится и обрадуется. – И тут же смахнула украдкой слезу набежавшую: - Такого молодца и кушать-то жалко…
   Только Бабка посетовала, как сорвался Колобок с подоконника, да спрыгнет на пол, да топнет ножкой – половицы песней изошлися – повёл ручками, гримаса недовольная искривила личико, бровки свёл к переносице да громко и грозно вопрошает:
   - Что ты тут, Бабка, удумала? Съесть меня в паре с Дедом? С маслицем топлёным, медком пчелиным да с вареньем вишнёвым? Не для того я…
   Прибежал в хату Дед и видит Колобка. Стоит он перед Бабкой, экзерсисами словесными стращает. Как закончил речи продвинутые, так и сунул кукиш обоим старикам под нос:
   - Вот вам, слопали?
   Потеряли Дед да Бабка дар речи, стоят рот разинувши, челюстёнки нижние мелко-мелко, нервно даже подрагивают. Колобок же перед ними танцы разные выплясывает. То язык покажет, то еще, какую пакость учудит. А, коли пришли в себя, кинулись ловить его, сорванца. Да куда там, ловок и сметлив оказался, малец. Не зря про таких говорят: не смотри, что мал, мал, да – удал…
   Бегал от стариков Колобок по дому, пока те утомились, перенёс на улицу действие. Там к Деду с Бабкой курица Ряба присоединилась с Хавроньей на пару, поросятки-пятачки, розовые бочки, тоже нашли себе развлечение. Не поймёшь, за кем бегают, но хрюкают радостно, хвостики колечками свивши. Суета во дворе несусветная. Пыль к небу поднимается. Поди поймай Колобка, круглые бока. Кто слева его ухватит, направо он уклонится; кто справа к нему подойдёт, от того влево укатится. Не погоня, а игра-забава детская. Надоело Колобку из себя первый номер в сём представлении изображать, откатился к оградке, притаился в тенёчке, смотрит на комедию продолжающуюся. Скучно стало Колобку, сунул два пальца в рот да как свиснет, посвиснет! Застыли действующие лица, кто, где в позах самых замысловатых.
  - Спасибо вам, люди добрые, что потешили, никогда прежде так от души не смеялся, - сказал он, поклонился, взял да и покатился — со двора на травку, с травки на дорожку — и дальше по дорожке.
   От всех напастей по пути к конечной цели уберегла судьба Колобка. Перечислим поимённо имена злодеев: заяц, лица, серый волк да медведь.
   Как когда-то через много лет про один фряжский мегаполис скажут, что все дороги ведут именно туда, так и во времена оные все стёжки-дорожки вели во Стольный град.
   Главными воротами вошёл Колобок во Стольный град и окунулся в жизнь новую, неизвестную, но интересную.   
   Правил тем часом в тридевятом царстве тридесятом государстве царь-батюшка Демьян свет Косьяныч. Ничего себе так правил. Самому хорошо жилось, и подданные не жаловались. Были они довольным им, и он всеми имя доволен. Но, как часто в сказках случается, налетел внезапно на тридевятое царство тридесятое государство ветер из западных земель, и повеяло в воздухе, среди родимых ароматов-запахов землицы любимой чужими смесями-запахами критическими, амбре не в меру символическими.
   На кого как подействовала та смесь странная смесь. Кто чихнул да высморкался и забыл тотчас об ейной. Кто пригладил макушку пальцами да поскрёб в бороде и думать перестал. Обошлось без ночных бдений и плясок вокруг костра.
   Да только на царя-батюшку Демьяна свет Косьяныча подействовала та смесь ароматическая престранным образом. Щёлкнули в его головушке государевой некие тумблеры, и осветилось сознание с подсознанием дивным светом необыкновенного по прозорливости озарения. В ярких его лучах золотистых произошла безболезненная трансформация мышления. Понял царь-батюшка Демьян свет Косьяныч, что не в том направлении двигался раньше, не тем курсом вёл государственную ладью. И плавно-плавнёхонько перетекли его мысли из одного мыслительного резервуара в другой и по совершенно новому вектору ломанулась русская птица-тройка государева управления!
   Многое увидел он из старого, что совершалось им ошибочно, как-то деспотически грубо, без экивоков-политесов: уж коли прав, то помилую, ан, нет – то голову с плеч.
   Вдруг начал он впадать в меланхолию депрессивную, мыслишки появились навязчивые, дескать, всё пора менять в подвластном ему царстве-государстве. Всплыло в тёмных переходах теремов царских страшно странное слово, пугающее своею неправильностью – реформа.
   Коли засела в голове худая мыслишка, колом её оттудова не выбьешь, буравчиком въедается в мозг, разрушает нейронные соединения, внося сумятицу в стройные мыслительные процессы. Реформы нужно начинать, решил для себя Демьян свет Косьяныч, а с кого начинать? Да с себя же родного!
   Такие вот неприхотливые выверты сотворил налетевший внезапно ветерок западный.
   Недаром в народе говорят: увяз коготок, всей птичке пропасть. И пропал Демьян свет Косьяныч, учиняя реформы, благо с ветерком тем шальным и советники западные – тут как тут с горы на санках! – прилетели с пакетом демократических преобразований в руках насаждать эти самые западные ценности. Объяснили демократы-реформаторы Демьяну свет Косьянычу глубину его сатрапских заблуждений. Что не есть сие правильно в свете новых общечеловеческих взглядов. Не должон единолично он править страной своею, а непременно при поддержке общих слоёв населения с демократически избранными лучшими представителями масс. Как сего добиться? Есть, ему объяснили, наработанные методики: дать демосу, народу, то бишь, свободу волеизъявления, а уж он-то сам разберётся, что к чему.
   Озадачился Демьян свет Косьяныч, как начинать, ведь прежде никто и никогда этим не занимался. И тут советники-реформаторы подсуетились, мол, не кручинься ты так, поможем, не впервой. Разложили перед ним расклад: избирать тебя, ну, не тебя лично, а того, кто будет трон-кресло занимать необходимо в свете тех же демократических реформ путём свободных выборов. Найти двух-трех кандидатов с новой программой прогрессивного государствоустроения, - где взять, подскажем, - с дружной грамотной командой и активной группой поддержки, - где найти, поможем, - поездить по стране да демосу, народу, понимаешь, да борзо заумными малопонятными речами, - не бойтесь, напишем, шаблоны отработаны, - затуманить головы. И всё: свободный выбор сделан массами без принуждения.
   Стукнул себя по лбу царь-батюшка Демьян свет Косьяныч, где же вы раньше-то были, братцы-реформаторы, с вашей этакой распрекрасной идеей?
   Дальше, как водится, всё пошло по наработанной схеме.
   Но, как завсегда бывает, соломка не там лежит, где упасть собрался.
   
   Услышал о сем нововведении Колобок и узрел угрозу существованию всему тридевятому царству тридесятому государству. Сколотил вокруг себя единомышленников, на вербальном поединке кандидатов на место царево выиграл побоище нешуточное. Кулаками-ногами да кубками-стаканами друг в друга не метали, но водицы изрядно пролили. Прошли дебаты под счастливой звездой Колобка. Заразил он всех своею яркой и пламенной речью. И меньшинство, колеблющееся в сторону пришлых реформ, враз перешло на сторону большинства.
   Выборы, как водится, прошли с размахом и широтой, свойственной самой загадочной душе в мире, знавшей разницу между делом и потехой.
   Путём демократического выбора – лиха беда начала! – свободолюбивый  народ тридевятого царства тридесятого государства выбрал из всех кандидатов на престол Колобка.             
   Видать, пошло что-то не так у господ-товарищей реформаторов, не получилось пропихнуть на место своего кандидата, дала сбой система. Не всюду праздник, где мёд подносят.
   Прежний царь-государь Демьян свет Косьяныч в торжественной обстановке при большом стечении народа встал с трона дубового, богато инкрустированного серебром-золотом, костью слоновой да сапфирами-изумрудами. Снял с головы своея злату корону и возложил на чело Колобково под одобрительные речёвки, крики-возгласы возбуждённо-радостные да аплодисменты счастливого народа.
   Прослезился Колобок от умиления; пустил слезу радостную Демьян свет Косьяныч; расчувствовался проникнутый остротой момента по-царски 
демократически настроенный электорат – э-э-э! – народ верноподданный. Также без излишней скромности да ложного стеснения, по примеру царя-батюшки нынешнего да предыдущего последовал. Текли из глаз слёзыньки в три ручья. Когда минула минута торжественно-скорбная – всё строго по расписанному заранее сценарию! – когда повысохли слёзы на ланитах, когда морщины сошли со лбов да на лицах просияли улыбки, пришло время для потехи веселушной да весёлости потешной.
   Уж как водится испокон веку в тридевятом царстве тридесятом государстве, при единоличном согласии перешли к новому пункту праздничной программы. А что стояло следующим после выборов по сценарию? Угадайте с первой попытки, что далеко не пытка. А следующим пунктом значился пир!
   Как это часто бывает не токмо в тридевятом, но и в остальных царствах-государствах, пир не так себе, медов попить, вина испробовать, да яствами насытиться. Ежели пир, то пир – горой!
   От брашна столы ломились, а кушаний было не перечесть; вина заморские рекой лились. Танцы зажигательные разные да песни развесёлые исполняли артисты местные, народом любимые, да комитетом по культурным связям учреждённым издалека приглашённые.
   Три дня и три ночи длилось веселие.
   Днём в небо синее взлетали шары воздушные, кои создавали тень, солнце, заслоняя количеством; ночью тьма черная поднебесная освещалась огнями фейерверочными.
   Когда отоспались-отдохнули все, от мала до велика, от Колобка, царя-батюшки, до распоследнего жителя царства-государства, приступили к работе. Не шуточно взялись, а рукава закатав, не беря за непререкаемую аксиому, что работа не волк и в лес не убежит.
   Первым делом Колобок отменил все нововведения, прежним правителем утверждённые. Из великого многообразия законов с подпунктами и параграфами о непосредственно персоне руководящей государством, положил два простеньких правила. Первое – царь-государь всегда прав. Второе – если царь-государь не прав, смотри правило первое. И диспуты о демократии сами собой утихли, и уголья более никто не раздувал думами смутными.      
   Что и говорить, работа труженика и труд государев – бремя не лёгкое. Кому-то сеять, хлеба убирать; а кому и за всем, что делается следить, споры улаживать, правоту устанавливать, указы чинить и следить за исполнением.
   Шли дни за днями. То дождь, то вёдро, то ветер, то полный штиль. Вошло царство-государство в накатанную колею своих забот. Случались праздники, веселились от души, а и работали, рук не покладая.
   В один прекрасно-распрекрасный будний день, когда солнце светило ясно, аккурат перед красной субботой, опосля трудов праведных в зале обеденной в хоромах царских, светлых и просторных, лепниной да картинами украшенных, Колобок, царь-батюшка, да со верными клевретами обедал и вёл разговоры тихия, скрашенные активным участием артистов песенно-танцевального направления да представлениями потешными карлов и карлиц в шутовские наряды наряженных, попивали Царь-батюшка да клевреты квасы-кисели, грызли сухари-пряники с чаем, словом, десертом баловались. Внимания артистам уделяли настолько, насколько их не обидеть равнодушием за мастерство да усердие проявляемое.
  А уж соревновались артисты промеж собой! Кто лучше, проникновеннее песню о широких раздольях полей-степей да лесов-рек исполнит, кто родину восславит словом прочувствованным; подвиги богатырей былинных али былину старинную исполнит да игрой на гуслях усладит душу; карлы с карлицами сценки из жизни народной да придворной разыгрывали, вели параллельную линию развлечения.
   И всем было весело. И всем было хорошо.
   Но вот посреди хлебосольного пиршества распахиваются широко, охрану с ног снеся, дубовые резные двери. Застывает в проёме с власами всклокоченными, где трава-солома застряли, Иван-дурак, делу обученный, но не пристроенный в силу причин внутренних.
   - Ой, гой еси, царь-батюшка, Колобок справедливый!.. – прям как закричит с порога и как бухнется на колени, рот раскрывает, желая далее говорить.
   - Погодь-ка чуток, Иванушка, - перебивает его Колобок. – Надоть определиться для начала: или «гой еси» или «гей»…
   Иван мало того что дурак, но соображает да ликом бледнеет.
   - Гой еси, царь, гой еси, батюшка! На кой нам тот «гей» сдался!
   Всхохотнул Колобок, захлопал в ладоши, как он-де подловил на игре слов Ивана-дурака.
   Клевреты верные да гости приглашённые оценили шутку цареву и тоже от души расхохотались.
   Один Иван-дурак, моргал глазами и не понимал происходящего.
   - Продолжай, - молвит Колобок, слезу радости, с глаз утирая, - с чем явился, не запылился.
  Иван-дурак будто второе дыхание обрёл, поднялся с колен и снова ка-ак закричит-заголосит на залу-то всю:
   - Ой, спаси, царь-батюшка, горе-беда у нас случилось…
   Вмиг веселье-смех поутихло; у вкушавших пищу, рты застыли раскрытыми.
   - Что за горе-беда, - насупил брови Колобок. – Давай, без промедленья сказывай!
   Набрал полну грудь Иван-дурак воздуху.
   - Ой, да горе-то, да беда-то великия…
   Оборвал завывания-стенания Колобок грозным окриком:
   - Хватит, Ванюшка, сопли по щекам размазывать! Переходи, оладья-блин, к делу!
   Шмыгнул Иван-дурак носом.
   - Похитили мою сестрицу Алёнушку …
   Возглас негодования штормом-бурею прошёлся по зале.
   Продолжает Иван-дурак:
   - … да матушку мою Марью-кудесницу…
   Колобок разом ликом раскраснелся, да от злости в воздух взвился:
   - Это, у какого же нехристя рука-то поднялась?
   Вытер Иван-дурак рукавом рубахи выступившие слёзы; молвит далее, будто вопроса Колобка, царя-батюшки не слышавши:
   - Не вели казнить, царь-батюшка…
   - Не велю, продолжай уж!
   - Но и это не всё…
   Подлили последние слова сии маслица в огонь в душах пылающий. Снова волна справедливого негодования прокатилась по помещению ветром шквальным: всколыхнулись скатерти парчово-шелковые, да шторы атласные, пришли в движение столы с лавками.
   Стукнул Колобок кулаком по столу, бокалы-чаши опрокинулись, квасы-меды, вина ромейские да мозельские по скатертям узорчатым порасплескались.
   - Не всё, говоришь? – посторонним показалось, царь-батюшка Колобок в размере увеличился. 
   - Хрест истинный, не всё.
   - Так молви, Ванютка, чадушко, молви, не тяни кота за хвост!
   Не успел ответить Иван-дурак, Кот-баюн отозвался:
   - Па-апрашу без личностей!
   Продолжил Иван-дурак, успокоившись и ободрившись:
   - Ещё тётки мои, Василиса Премудрая и Василиса прекрасная…
   Раздался голос Деда, коего Колобок на службу советником пристроил:
   - А бабку мою… бабку мою не тронули?
   Послышался смешок со всех сторон, мол, что, наскучила старуха, подавай молодуху и в таком же фарватере дальше – одна острота острей другой. Кто-то решил подколоть Деда:
   - Дык, кому она, перечница старая, нужна?
   Дед проворно развернулся в сторону язвящего.
   - Уж ты, добр человек, не скажи-то. Али я ослеп и не заприметил, как ты на неё  свои зенки таращил на давешнем пиру! – выпалил Дед и продолжил: - Она у меня и в молодости красотою несравненной славилась, а уж и в старости былой привлекательности не растеряла…
   Вспыхнувший хохот, как сухая солома от искры, погасил Колобок, ударил кулаком по столу.
   В восстановившейся тишине послышалось осторожное предположение:
   - А не Змей ли то Горыныч часом пошутковал?
   - А что? – Колобок осмотрел клевретов и прочих приглашённых. – Числится за ним, пакостником, такая забава, с девками-бабами того…
   В зале прыснули так аккуратненько.
   - … того, значит – того, - серьёзно сказал Колобок, - попугать-постращать да покуражиться, от визгу-крику ейных у него на душе сладостно.
   Послышались шепотки по залу, мол, а ведь это и правда, есть такая слабость у ирода и сразу посыпались предположения разыскать, негодника, и вставить фитиль куда следует, разобравшись сначала. Другие же высказались в ином ключе, как бы, мол, не вышло как обычно, сперва морду бьём, а потом поклоны даём.
   Но тут Иван-дурак встал на защиту Змея.
   - Нет, справедливый царь-батюшка, - яро возразил он, - со Змеем-то мы вчерась яко начали ближе к вечеру бражничать, токмо утром нынешним и закончили. Я домой пошёл, а он спать завалился на сеновале.
   Едва сорвалось последнее слово с языка Иванова, как некая сила сбивает его с ног. Прокатился Иван-дурак на брюхе по полу и застыл, и лишь голос знакомый заставил повернуть голову:
   - Что за шум, братия, а драки нет?!
   Дыша свежим сногсшибающим перегаром, на пороге залы предстал во всей красе Змей Горыныч. Тишина ему в ответ звонкая.
   - Али случилось что, - вмиг серьёзными стали все три головы. – Скажет-поведает кто?
   Колобок молчит, насупившись; гости молчат; только муха летает да крыльями позванивает.
   - А ты с Ивана-то пример не бери, - кто-то дрожащим голоском откликнулся, смелости набравшись. – Не пройдёт лицедейство…
   Змей Горыныч рявкнул в пространство комнаты, не видя говорившего:
   - А по сопатке не хошь?
   Колобок в царском молчании следит за обстановкой.
   Тут Дед поднялся.
   - Что стряслось? Будто сам не знаешь, разбойник-охальник этакий…
   Вытянулись струнами шеи Змеевы.
   - Зря сено не кроши, - предупредил Змей, - не посмотрю на седины.
   Дед взорвался:
   - Нет, вы посмотрите, люди добрые, он ещё и угрожает!
   В воздухе отчётливо запахло откровенно недобрым. Нахмурились лица. Напряглись фигуры. Руки сжали рукояти мечей.
   - Не видел ли кто корону мою? – спокойным голосом, будто и не готовы были тотчас засверкать-зазвенеть острые мчи, разрядил накалившуюся обстановку Колобок и заёрзал на кресле.
   Отыскали её быстро. Во время гнева незаметно слетела с головы царевой. Нацепил Колобок атрибут высшей власти по-простецки – наискосок.
   - Горе у нас, Змеюшка, - проникновенно и грустно молвит Колобок, взор самодержца, устремив куда-то в дали запредельные. – Горе. Самых лучших наших женщин-девушек, красу и гордость нации, похитили, - и перечислил имена.
   Плюхнулся Змей пятой точкой на пол, до пола отвисли три мандибулы Горынычевы.
   - Это, у какого же нехристя, - дрожащим голосом вывел он, - рука-то наше достояние поднялась?
   И снова тишина в зале звонкая послужила ответом.
   Не теряя достоинства, Колобок собрался, и внешне и внутренне, окинул присутствующих в зале взором пламенным, обращаясь ко всем и к Змею особенно:
   - Вот это и надо бы выяснить.
   Послышались одобрительные голоса.
   - У кого есть предложения, - сказал по-отечески Колобок, - высказывайтесь, не стесняйтесь.
   - Можно славных богатырей призвать на помощь.       
   Колобок ответил прямо:
   - Нельзя, они с братской помощью в далёком царстве индийском помогают моему другу. Коли отзовём. Какое мнение он нас сложится?
   Призадумались присутствующие, да только всё понапрасну.
   - Ну, тогда уж не знаю, - протянул кто-то с места.
   Колобок ждал, но тишина, слышно было, как пёрышко птичье на пол опустилось, говорила за всех.
   - Что же получается, братия, - взял слово Колобок, - никаких предложений нет? Ни мыслей дельных?
   - Выручать надоть женщин-девушек наших, - почесав бороду, сказал Дед.
   Колобок пристально посмотрел на Деда.
   - От кого, позволь узнать, коли мы даже имя лихоимца не знаем?
   - Не тронь лихо, пока тихо, - послышалось из дальнего угла, скрытого занавесью. Всколыхнулась ткань, и вышло Лихо.
   - Красу и гордость нашу выручать надо, - проговорило Лихо, - прав Дед. И царь-батюшка прав – от кого. С кем или с чем имеем дело?
   - А ведь, Лихо-то, верно, глаголет! – послышались голоса, - продолжай!
   Лихо дипломатично уклонилось.
   - Что чаял – сказал, - и скрылся за занавесью.
   - М-да, - уныло протянул Колобок, - каши с вами не сваришь.  У всех, вроде головы умные, а… - и махнул рукой.
   За все время беседы никто не наблюдал за Иваном-дураком, а он сидел на полу и слушал; выслушал и взор его прояснился.
   - Позволь, царь-батюшка Колобок, слово взять.
   - Говори, - разрешил Колобок.
   - Да что с него умного возьмёшь, сказано – дурак! – отреагировали в зале одни.
   - Да с худой овцы хоть шерсти клок, - аргументировали другие.
   Колобок стукнул посохом, слугой поданным, по полу и резко, с металлом в голосом изрёк:   
   - Говори, Иванушка!
   - Думаю я, - мечтательно, не вполне соответствуя ситуации, протянул Иван-дурак, - эту проблему нужно решать сообща.
   - Точно! – послышалось со всех сторон, говорившие клевреты и гости старались перекричать друг друга. – Всем миром!
   Иван-дурак чуть свысока посмотрел на галдящих, как вороны сидевших за столом, обратил внимание и на чутко внимавшего ему Змея Горыныча, мигнул хитро Змею.
   - Говорят же, гуртом батьку легче бить.   
   - Так-так-так! – собрался Колобок, следом вытянули шеи клевреты и гости, внимая каждому цареву слову. – Продолжай, Ванечка, продолжай, дитятко!
   Выдал Ванечка то, чего от него никак не ожидали.
   Глядя дурашливо с умным лицом то на царя-батюшку, то на его клевретов и гостей, Ваня выдержал классическую паузу и заговорил, после того. Когда кто-то нарушил застоявшееся молчание замечанием, мол, бай уже свои догадки.
   - Предлагаю создать оперативно-тактический штаб для разрешения вопросов, поставленных перед нами жизнью, а также анализа поступающих сведений, дабы найти одно-единственное верное решение.
   - Эт-то ты, Иван, загнул, - одобрительно пробасил кто-то из дальнего угла. – Умно и красиво. Как же теперича тебя дураком-то называть?
   Сразу же зафонтанировали наводящие вопросы и одобрения идее, высказанной Иваном-дураком.
   - Есть!.. Есть – говорю! – рациональное зерно трезвой мыслюшки во хмельной головушке! – изрыгал струйки дыма из ноздрей Змей Горыныч, глядя в сторону Ивана-дурака и моргая правым глазом трёх голов поочерёдно, что по его мнению должно было показать ему поддержку большинства.
   Неизвестно, чем бы это всё закончилось, не восстанови Колобок своею царевою волей порядок в разбушевавшейся стихии, называемой в народе просто болтовнёй. Взял в державную руку молоточек (услужливо клевреты подсуетились) и ударил в гонг (те же и то же). Зазвенел чистым голосом  медный блин на цепочке подвешенный. Пролетел по зале успокаивающим катком звук, слух ублажающий. Установилась тишина.
   - Тут вот что я думаю, - энергично начал Колобок, - анализируя и резюмируя высказанные обществом красивые вербальные конструкции, прав, - да-да-да! – прав Ванютка!
   Ох, и всколыхнулся воздух от раздавшихся дружно и бурно аплодисментов. И только новый удар молоточка послужил добровольным знаком непринуждённого принуждения к тишине.
   - Всё хорошо в его словах. Всё ложится красиво. Прямо картина маслом итальянского художника да Винчи. Но одно меня смущает…
   На этот раз уже Колобок блеснул театральным уменьем придать весомости и ценности паузе.
   - Что? – с надеждой во взоре воззрились на него клевреты и гости.
   - Да чтобы не получилось у нас, как оно обычно бывает, когда хорошее начинание массово реализуется большим количеством: ехали мы прямо да попали в яму.
   Опосля недолгих прений, кои послужили кодой обеда, создали по совету Ивана-дурака оперативно-тактический штаб. Верховным главнокомандующим избрали единогласно царя-батюшку Колобка. Кому же как не ему нести с почётом сие нелёгкое бремя?
   От заместителей главковерха отказались. Рассудивши здраво, что зам, даже один, всё едино, что та баба на возу, без которой кобыле легче.
   Разлетелись тотчас во все концы тридевятого царства тридесятого государства фельдъегеря – гуси-лебеди – с пакетами, в коих содержались приказы и наставления.

   Темно да душно в сыром подземелье. Звуки гаснут, утопая в вязкой влаге воздухе. Нет-нет, да раздастся тяжёлый шаг, звоном металлической цепи сопровождаемый. Да послышится тихое сетование, голосом упавшим оброненное.
   - Доченька моя Алёнушка, отзовись, чадушко моё любимое. Слышишь ли меня, это я, матушка твоя, Марья-кудесница.
   Отозвалась тотчас Алёнушка.
   - Ой, матушка моя родная, ой, матушка моя любимая! Слышу тебя да не вижу и на сердце от этого тяжело.
   Сразу же раздался ещё один голос.
   - Алёнушка племянница, Марьюшка, сестрица любимая, это я, Василиса Прекрасная.
   Прорезали тишину всхлипывания.
   - Что зря слёзы лить, сёстры, - присоединился к ним очередной голос, чистый и певучий.
   - Василисушка свет Премудрая, - хором откликнулись женщины, - и ты не избежала злой сией участи?
   - Нешто ль я хуже вас, сестрицы?
   - А я лучше? – спросили из дальнего угла, скрытого теменью.
   - Варенька, - закричала Марья-кудесница, - и ты тоже здесь?
   - Где же мне ещё быть сиротинушке… как не в неволе. Коса моя и не краса уже вовсе, - ответила Варвара-краса длинная коса. – Чуете, голубушки, смрадные ароматы и гнилые запахи?
   - Отчего же не учуять!
   - Грудь спирают, дыхание прерывают.
   - Где же мы находимся?
   Наступила тишина, капелью звонкой, в узилище тёмном много звонче звучащая, нарушаемая.
   - В неволе, Варварушка.
   - Это понятно, - отозвалась живо Варвара-краса длинная коса. – Келья моя узка. Рук вширь не раскинуть. Длинна – не могу до решётки дотянуться, цепь мешает.
   Словно ото сна пробудились женщины и начали исследовать помещения. Давай по очереди делиться впечатлениями, что и их темницы, кельями язык не поворачивается назвать, узки и длинны.
   Закончилось исследование возможно предоставленных свобод ограниченных пространств, снова возобновилась беседа.       
   - Сёстры милые, - подумав, начала Марья-кудесница, - есть ли догадки, кто это с нами сделал.
   - Кто бы это ни был, - ответила Варвара-краса длинная коса, - токмо не добрый человек. За версту лихоимством пахнет.
   - Правда твоя, девонька, - сказала Василиса Премудрая. – Зло такое учинить мог только злой человек.
   - Можно ли мне вопрос задать, - робко произнесла Алёнушка.
   - Говори, милая, – ответили ей.
   - Чем вы занимались, когда каждую из вас похитили?
   Суетилась по дому Варвара-краса длинная коса с утречка раннего. Квашню в кадке подбила, муки всыпала, соли-сахару добавила, маслица коровьего свежего. Тесто сдобное вымешала. Ждала в гости к вечеру Емелю. Слаживалось всё у них больно ладно. Дело шло к свадьбе. Вот и решила Варенька милого своего, суженного пирогами с грибами да мясцом попотчевать. Сметанку свежую у соседки на три десятка яиц выменяла. Медовуха в погребе созрела.
   Возилась с приборкой в избе, негоже гостя дорого, сердцу девичьему любого, встречать полами не метёнными. А по поводу пирогов ещё матушка говаривала, дескать, не красна изба углами, доченька, а красна пирогами.
   - Да вот решила на речку сходить по воду, - говорит Варвара. – Как на полпути в березняке, разрослись деревца красивые в том месте густо, всё и приключилось. Потемнело моментально, будто не солнышко ясное дерюгу накинули. Поднялся ветер сильный. Запах в нос неприятный. Как вот здесь, ударил. Что-то али нечто тёмное, противное, скользкое да мерзкое – бр-р, как вспомню, мороз по коже! – схватило меня. Оторвало от земли. Потеряла сознание. Очнулась и голоса ваши родимые слышу.
   Поведали далее женщины друг дружке свои истории, будто с одной кальки срисованные. С небольшими изменениями для каждой индивидуально.
   В тот день под утро Алёнушке сон приятный приснился. Идёт она по лугу зелёному, слева ромашки белыми головками кивают, с нею здороваются; справа – васильки звенят колокольчиками серебряными. Половину луга прошла, видит, из лесу выходит Иван-царевич. Смотрит по сторонам, взглядом кого выискивает. Алёнушка проворно схоронилась за кустом, думает, подшучу нам любимым. Однако сон на то и сон, что в нём всё хорошо заканчивается. Быстро отыскал Иван-царевич любимую Алёнушку, подбежал, да как заключит в объятия крепкие…
   На деле оказалось всё иначе.
   Да, шла Алёнушка в радостной задумчивости через луг-поляну, собирала цветочки, веночек из них плела… Вдруг что-то ка-ак схватит за плечи, грудь, талию одновременно да сильно, ажно свет в очах померк. Очнулась уже в темнице сидючи.
   Василиса Премудрая не стала оригинальничать.
   Как водится, по этим дням недели собираются они, женщины свет ученья почитающие, у старого ристалища, что расположено вдали  от града стольного на восходе. Там речушка неширокая, нет, скорее, ручей широкий протекает. Должны знать, сестрицы, эту речку, Гремучей её называют. Почему. Кто б знал! Нрава река спокойного.
   Итак, собралась в дорогу. В узелок свитки с письменами положила, хлебушка с отрубями, огурчики свежие. Трав сушёных разных пять пучков. И отправилась прямо на солнышко. Трава утренняя росой ноги омывает. Иду себе, песни вслух весёлые распеваю. На душе благостно. Смотрю, зайчиха с выводком в траве прыгает. Лиса следом кругами-кругами  след вынюхивает. Слушаю пенье птичье, подняла взор к небу, откуда трель жаворонка льётся…
   А потом… Мир теряет стремительно краски, умолкают звуки, погружается в тишину мёртвую и во мрак. Замираю на месте, думаю, сейчас зажмурюсь, затем открою глаза. И всё вернётся: и зелень травы, и пение жаворонка, и ароматы степные… Ан, нет… Вонь вокруг редкостная и голоса ваши, родимые мои, раздаются.
   Рассказ Василисы Прекрасной и Марьи-кудесницы был краток.
   Решили они в баньке после обеда, когда со всеми делами домашними управятся, попариться. У Василисы некстати спину заломило, у Марьи шею свело. Растопили баньку, подождали, пока нагреется и жару прибудет. Зашли, разделись. Плеснули на раскалённые каменья квасу да настоя с липой и ромашкой. Что говорить-расписывать, подруженьки милые, сами знаете оздоровительные свойства пара целебного. Попарились от души сёстры, вениками друг дружку похлестали берёзовыми. Пора и в кадку с водицей холодной окунуться. Затем чайку испить с медком гречишным после освежающей купели и пойти на второй круг париться.
   Да видно не судьба была им в тот день банею насладиться.
   Накинули на себя рубахи льняные и едва вышли за дверь…
   - Что говорить, - молвит Марья-кудесница, - результат вот он.
   - Да уж, сказала «а», говори «бэ», - произносит Василиса Премудрая.
   Едва выходим за дверь, показалось, буря налетела сильная. Вихрем чуть с ног не снесло. Травы к земле гнутся, деревья трещат, литься облетают. Небо помрачнело. В воздухе смрадно пахнет. Вот мы и здесь.
   - Что выходит, тётушки, - говорит Алёнушка, - похитили нас без свидетелей. Кто охальник, бог весть. Кинутся, конечно, обеспокоенные нашим исчезновением, но куда спасать нас отправятся?   

   Колобок стоял возле распахнутого окна, опёршись на подоконник, и смотрел на утреннее небо не выспавшимся взором.
   Прошедшая ночь показалась сущим адом. Вертелся с боку на бок, не мог найти удобного положения, а нашёл, не мог уснуть. В голову лезли настойчиво и бесцеремонно всякие мысли. он знал, это результат событий предыдущего дня. Очень уж много свалилось впечатлений за один раз.
   Осторожное покашливание вывело Колобка из сумрачного плена тягостных дум.
   - Давай, Дед, заходи, - не оборачиваясь, обронил Колобок. – Хватит деликатничать. Не время.
   Неслышно ступая по мягким коврам, Дед приблизился к Колобку.
   - Как самочувствие, солнце наше?
   - Поганое.
   - Ась? – откликнулся Дед, будто не расслышал слов Колобка.
   -Не аськай, старый! Всё ты хорошо слышишь и видишь. Вон вчера, когда речь зашла о похищении, соколом взмыл над скамьёй, про Бабку спрашивая.
   - Так, то ж родная кровиночка.
   - А женщины, похищенные тебе кровь чужая, так что ли?
   Переменился в лице Дед.
   - Ой, да что ты, царь-батюшка, - замахал руками Дед, - совсем не то хотел молвить. Прости меня, дурака старого. Ввёл в заблуждение, сам того не желая.
   - Ладно. – Колобок не собирался сердиться на Деда. – Говори, с чем пришёл. Но прежде ответь. Ты ничего странного вокруг не наблюдаешь?
   Дед окинул взором цареву спальню.
   - Да нет вроде…
   - А мне заметно, кое-что изменилось, - Колобок вытянул руку в направлении неба, на лазоревых полях которого резвились шустрые барашки-облака. – Поначалу думал, показалось; теперь уверен – изменилось.   
   - Да что, царь-батюшка?
   - Если не всё, то много. Посмотри, небо вроде чистое, но смотрится, будто глядишь на него через окно запылённое. И солнце…
   - А солнце-то что?
- В том-то и дело, солнце тоже, как и вчера яркое, тёплое, только создаётся впечатление, на него лёгонькую шторочку накинули. И краски природные, квашнёй клянусь, словно повыцвели. Потеряли сочность и свежесть.
   Дед суетливо высунулся в окно.
   - Приблазнилось… Ан, нет! Твоя правда, царь-батюшка, что-то не то. В чём же дело?
   Колобок ответил задумчиво, поглаживая макушку:    
   - Бог весть в чём, Дед. Бог весть…
   Продолжительную минуту смотрели и царь-батюшка Колобок и Дед в гнетущем молчании на небо. Светило солнце. Небо радовало глаз красками. Листва под озорным ветерком шевелилась да перешёптывалась меж собой. Птицы пели, как обычно. Но чувствовалось, что-то мрачное наложило свой угрюмый отпечаток.
   Внезапно в лица Колобку и Деду ударил игривый вихрь и Колобок тотчас скривился.
   - Откуда эта вонь?
   - Не знаю, - ответил Дед, зажимая ладонью рот и нос.
   - Так с чем пришёл, Дед? Не поверю, чтобы пожелать доброе утро.
   Дед слегка стушевался.
   - Две новости принёс, царь-батюшка. Не вели казнить…
   - Да брось ты эти старые ужимки! Ближе к делу!
   - Две новости, царь…
   Колобок усмехнулся.
   - Хорошая и плохая. Или плохая и очень плохая. Что-то по виду твоему, хорошая и очень где-то затерялись.
   Дед согласился, мелко кивая.
   - Плохая и очень. Не одних нас настигла беда. Горе окаянное пришло и в соседние, дружественные государства. Прибывают с полуночи гонцы и представители.
   - Это плохая. А очень плохая?
   - Ничего пока вразумительного разузнать не удалось о лихоимце.
   - Плохо работаете.
   - Твоя правда, царь-батюшка, - зачастил Дед. – Плохо. Но, не суди строго, как умеем. Прежде, ежели и сыпались на нашу голову несчастья, знали, как с ними справляться.
   - Учиться надо, Дед, приспосабливаться под новые условия жизни. Она, как известно, на месте, как воды речные, не стоит.
   - Твоя правда, – снова согласился Дед. – Не стоит.
   Колобок решительно повернулся к Деду.
   - Через полчаса назначай аудиенцию. Буду гонцов принимать.
   - А как же завтрак, царь-батюшка?
   - Некогда пиры устраивать. Государство в опасности. Одолеем супостата, тогда и гулять будем. Кликни двоих из ларца. Сопроводят. Да заодно по пути померкую кое о чём. Ступай, Дед, да поторапливайся!
   В переговорной палате яблоку негде было упасть.
   Гомон стоял, хоть уши конопать. От разноцветных одеяний и головных уборов гостей и модников государства в глазах рябило.
   Колобок смотрел из потайной комнаты через панорамное окошко, умело умельцами замаскированное меж лепниной и декорациями, в переговорную палату, примечая одно ему известное и нужное.
   - Кх-м! – деликатно отвлекли его от рассматривания. – Царь-батюшка, всё готово.
   - Объявляйте выход!
   Высоченные резные двери, изготовленные из столетнего дуба, украшенные затейливой резьбой медленно распахнулись. Вошёл главный распорядитель, трижды ударил об пол ореховым посохом, украшенным золотом, серебром и драгоценными каменьями.
   Шум среди присутствующих пошёл на убыль. Все замолчали. Будто воды набрали в рот.
   - Государь тридевятого царства тридесятого государства, царь-батюшка Колобок! – отчеканил хорошо поставленным голосом главный распорядитель. Сделал шаг в сторону и поклонился.
   В переговорную палату степенно вошёл Колобок, охрана, рослые детины, двое из ларца одинаковы с лица, шагали немного поодаль за спиной.
   Остановился, переступив порог, окинул спокойным, уверенным взглядом гостей и прошёл к трону. Тихое восхищение сопровождало его путь, многие гости заграничные не могли сдержать эмоций.
   - Здравствуйте, гости дорогие заморские и соотечественники любезные!
   - Здрав буди, царь-батюшка! – ответили ему хором.
   Колобок шепнул на  ухо главному распорядителю.
   - Позволено присаживаться! – объявил он.
   Гости расселись.
   Колобок посмотрел на закрытые окна, потеребил мантию. Снова что-то прошептал нагнувшемуся главному распорядителю.
   - Прикажете подать вина?
   - Вино делу не помеха, но… погодим. Подай квасу.
   - Квас не удался. Плох.
   Колобок улыбнулся.
   - Плохой квас лучше хорошей воды. Подавай!
   Утолили гости жажду, и началась обычная рутина, из коей состояла большая часть жизни при дворе. Ох, не нравилась она Колобку, однако, заведённые правила менять ни к чему. Зачем, коли всем и так хорошо?
   Сначала прошли все иностранные  гости, вручили верительные грамоты и послания. Потом пошли по второму кругу. На этот раз дарили высочайшие подарки. И с каждым нужно обмолвиться словом, посмотреть дар ценный, высказать не одно одобрение, а ещё и удивление. Затем пошли по третьему кругу. На сей раз с жалобами…
   Оказалось зло лихое поозоровало по всей Европе. От ляшских границ до острова туманного аглицкого. И всюду исчезали бесследно самые лучшие женщины.
   Тристан сетовал, слёзы лия горькие, по пропавшей Изольде.
   Буратино и Пьеро скучали по Мальвине, но больше всего слёз и рыданий исходило от Пьеро, успокоился после крепкого тычка Буратино в бок.
   Во время приёма прибыли посланцы из земель восточных. У всех одно горе и беда.
   - Это что же, получается, - сказал главный распорядитель, - судя по размаху бедствия, не иначе, как пандемия свалилась на нашу голову!
   - Умён да образован ты не в меру, - сказал Колобок, - только тебе иногда мешает эта твоя эдукиция. Пандемия – это заболевание, охватывающее всё население. В нашем случае, это нечто другое. Свалившееся на нашу голову гораздо сложнее и изощреннее.
   - Царь-батюшка, - привлекли внимание Колобка, - Тристан взял заключительное слово.
   Поклонился Тристан до полу, махнул шляпой с прекрасным плюмажем, выпрямился и дрожащим голосом сказал:
   - На тебя одна надежда, царь-батюшка Колобок. В одиночку с этим горем не справиться. Уж ежели и ты не справишься, то обращаться более не к кому…

   Жаловалась слёзно тётка Лукерья, мать Емели, своим подругам на сына, мол, как познакомился с щукой, так изменился совсем. Ничего, дескать, по дому делать не хочет. Прошу его давеча, сынок, Емелюшка, сходи на реку по воду. А он отвечает, что зря, матушка, лапти сбивать, вот скажу, по щучьему велению, по моему хотению, река сама рядом с нашим домом русло проложит, и черпай себе водицы, сколь душе твоей угодно. Укоряю его, Емелюшка, одумайся, нельзя же всю жизнь за чужой счёт жить. Пора своим умом в люди выбиваться, ремесло освоить, вон, что в народе говорят, если без дела жить – только небо зря коптить. А он в ответ ухмыляется. «Мамаша. – утешает он меня. – Ну что за корысть зазря горб себе зарабатывать. Что душа твоя пожелает, молви, слово заветное скажу – исполнится!» И знаете что, подруженьки, вздумала раз совестить его. Пример родственника привела. Говорю Емеле, не будешь же всю жизнь сиднем сидеть на печи, время проживать. Взял бы пример с брата своего двоюродного, с Ильи Муромского. Гляди, сокол мой ненаглядный, как хворь свою одолел, сразу пошл дела добрые творить, людям простым помогать. Вспомни, твержу Емеле, как прошлой весной он печенегов с хазарами одной лозиной берёзовой десять вёрст гнал. Гнал, пока они сами не утомились и кони их, а он всего-то пеше их погонял, не упрел даже. Чтобы вы думали, отвечает Емеля? Мол, Илье, братцу двоюродному, с его силушкой в балагане народ развлекать. Цепи рвать железные, гирями жонглировать двухпудовыми. А  нешто ль  польза великая есть от того, что прогнал нехристей, а они осенью снова вернуться. Я ему больше говорю, не пример для тебя Илюша Муромский, возьми за образец друзей своих, богатырей русских. Емеля, знай себе, усмехается, матушка, ну, не смеши народ. Что Алёша Попович, что Добрыня Никитич при всей своей смелости, силе да отваге, десятой доли не могут того, что могу я одним заветным словом исполнить. Я уж ему последний довод, дескать, лень, что грязь, не красит человека. Его ответ, что по темечку коромыслом: - Грязь, не сало: потёр, оно и отстало! И смеётся. Уж вечерами вьюжными зимними, да ночами дождливыми осенними думала, в кого же он такой вот уродился.
   Сказали ей соседки, от того Емеля у тебя, Лукерья, не послушный, что мало розог ему в детстве всыпала. Да пригляда нету отеческого.
   И молвила в ответ Лукерья, слезу в углу глаза платком ситцевым утирая, да, соседушки, правда за вами; если б муж мой, отец его, Аника-воин не ушёл стяжать славы воинской в земли дальние, глядишь, и вышел бы прок из сына. Высказалась да вскрикнула, ой, пора домой бежать, попросил сынок любимый, чадушко ненаглядное, пирогов. И убежала, только сарафан мелькнул.
   Придя домой, снова принялась совестить сына, а он даже с печи не слез, матери помочь.
   - Долго будешь ещё так себя вести? – спросила Лукерья, разразившись слезами. – От людей стыдно!
   Всхрапнул Емеля, будто не к нему мать обращается.
   Бросила ему  мать с сердцах, мол, хочешь есть калачи – не сиди на печи. А Емеля, знай себе, храпит-похрапывает.
   Может, этим дело-то и закончилось, но раздался в окно стук. Настойчивый и тревожный. Лукерья бросила взгляд, сидит на окне ворон чёрный, только макушка седая. Да смотрит на неё карими бусинками умных глаз.
   - Кто там, маманя? – спросил Емеля.
   - Ворон в стекло стучит; видать, в дом просится.
   - Ну, так, отвори окно.
   Послышалось грозное «кха-ар, кха-ар!».
   - Встань, Емеля, прояви к старости и к гостю уважение и сам отвори окошко, - говорит скрипучим голосом ворон. – Пока бока на печи отлеживаешь, горе-беда пришло в земли наши.
    - Что мне с того? – отвечает Емеля, повернувшись к нему. – Что, побегу как брат с друзьями, мечом махать и пикой колоть? Без меня есть, кому подвиги творить.
   - Вставай, Емеля, - настойчиво повторяет старый ворон. – Женщины пропадают.
   - В одном месте пропадают, в другом – находятся! Нет такого известия, что меня с печи сгонит.
   - Варвара-краса, длинная коса, зазноба сердца твоего вчерась пропала…
   Кубарем скатился Емеля с печи. Открыл окно. Влетел старый ворон в хату, уселся на столе.
   - Варенька моя пропала? – прищурил глаза Емеля. – Говори, кто это безобразие сотворил. Говори немедля!
   - Никто того не знает, - отвечает спокойно старый ворон. – Не она одна из глаз исчезла.
   - Не интересны другие! Говори, пока голову не скрутил, где искать тать эту!
   - Ничего не добьёшься, причинив мне вред. Но царь-батюшка Колобок затевает что-то мудрёное. Вот и иди к его двору.
   Сказал ворон и чёрной стрелой вылетел в окно.
   Повернулся Емеля к матери.
   - Как же так, маменька! Как же так! Как же я проживу без Вареньки? Без души моей любимой?
   Ответила ему мать:
   - Делай, что велел ворон старый, ступай ко двору царскому. Не сиди дома!
   Крутанулся Емеля на месте.
   - Ага! – поднял вверх указательный палец, подбежал к ведру. – Щука, отзовись, приди, посоветуй, как мне быть?
   Выглянула щука из ведра.
   - Делай, что ворон сказал.
   - И ты туда же!
   - Ступай к Колобку. Так поможешь себе и Вареньке.
   - Коли так, то я мигом, - засуетился Емеля и начал на печь доспехи-броню укладывать, меч, копьё и щит.
   - Ты чего это? – поинтересовалась щука. – Что удумал?
   - Как что, на печи к Колобку за одно мгновение доберусь! Скажу слово заветное…
   - Нет, Емеля, - возразила щука. – Нет у тебя более слова заветного. Должен сам всё делать. Коли воду носить, то с вёдрами до реки. Если огород садить, в руки лопату брать. Ежели к царю в войско путь держать, то пеше. Благословляю тебя на подвиг ратный!       
   Скрыл ладонями лицо Емеля.
   - Жизни меня лишаешь. Как же без заветного слова жить-то буду?
   - Как до этого, так и сейчас. Как друзья твои без всяких чудес управляются.
   - Ох-ох-ох! – запричитал Емеля. – Без ножа режешь это сколь же идти лесами-полями, дороги-то к цареву терему ведут крутые и окольные. Этак и за месяц во Стольный град не доберусь!
   - Доберёшься, – успокоила щука. – Дам тебе клубочек. Не простой, волшебный. Мой тебе последний дар. Иди за ним. Ступай, куда он катится. Через седмицу выведет тебя к главным городским воротам.       
   Сказала щука и исчезла. Всколыхнулась вода в ведре, пошли по стенам солнечные зайчики прыгать.
   Бросился Емеля к ведру. Начал звать-кликать щуку. Руками в ведро полез, но окромя воды ничего в нём не обнаружил.
   - Как же так, - обиженно произнёс Емеля, - зачем ты так со мной?
   Просмотрел тогда на мать и молвит, мол, не верю, матушка, что вернула она слово заветное. Как ему казалось, навеки даденное. Привык ведь за два года, что ни возжелается, сказать достаточно, мол, по щучьему велению и всё исполняется тотчас. А нынче как? Подошёл к печи с надеждой, что щука пошутила.
   - По щучьему велению, - приказывает печи, - по моему хотению, езжай печь из избы!
   Осталась печь в избе на месте прежнем, где выложил её отец давным-давно. Только воздух сотряс словами.
   - Что с неё взять, сынок, - молвит Лукерья Емеле, - сама дала, сама и обратно взяла. Хозяйка она, распоряжается по своему хотению.
   - Ну, коли, так, матушка, - говорит Емеля бодро, - собирай узелок в дорогу, а я пока займусь доспехами и оружием.
   Солнце садилось за дальнюю кромку леса, когда Емеля стоял перед матерью, прося её родительского благословения.
   - Куда пойдёшь, сынок, на ночь, глядя, - молвит сыну мать, - подождал бы зорьки утренней и по траве росной отправился подвиги творить.
   - Нет, матушка, - отвечает ей Емеля, - коли собрался, негоже тянуть время.
   Проводила мать сына до околицы.
   - Не ходил бы ты, Емеля, во солдаты, - попыталась Лукерья проверить решительность сына.
   - Не позорила б перед людьми, матушка, - ответил серьёзно Емеля. Поклонился до земли. – Ну, пошёл я.
   - Как пойдёшь? – поинтересовалась мать.
   - Пешком, - ответил Емеля. – Слово щука вернула, а про клубочек забыла. Никто за язык щучий не тянул.
   Сказал, да как подпрыгнет на месте. Давай плечами шевелить и смеяться. Дёргался, пока не выпрыгнул из-за шиворота клубочек нитяной, величиной с яйцо голубиное. Ударился клубочек о землю и увеличился до размера тыквы.
   - Готов? – спрашивает волшебный клубочек Емелю.
   - Да!
   Бросилась мать к Емеле.
   - Возьми, сынок, землицу родную в платочек завязанную. Горсть её в беде поможет.
   Взял Емеля узелок с землёй, положил за пазуху.
   - Пойдём, Емеля, - говорит клубочек. – Попрощался с матерью и хватит. Долгие проводы, долгие слёзы. – И покатился-поскакал по ямам-рытвинам.

   В тёмной и сырой темнице легко потерять счёт дням.
   Время тянется долго и уныло. С каждой прожитой минутой, с каждым вдохом приходит ощущение полной безысходности и безнадёги.
  Такие мысли овладевали Марьей-кудесницей, стоило на минуту расслабиться и отвлечься. Полное отсутствие информации обостряло эти чувства. Знают ли мужья-сыновья о приключившемся несчастии, али  до сих пор пребывают в неведении. Горько вздохнула Марья-кудесница. Никакие чудеса не помогут здесь, в узилище, будто связь с миром прервана полностью. Ох, как нехорошо, как тяжело на сердце! Лучик бы света солнечного увидеть, и то бы легче стало. Но, чу! Что это? Донеслось до слуха тихое рыдание.
   - Варвара, ты никак снова сырость разводишь?
   - Нет, тётушка.
   - И не я, матушка, - отвечает Алёнушка. 
   Раздался голос Василисы Прекрасной:
   - Кто же тогда?
   Минута-другая прошла в тишине и снова хлюпанье носом.
   - Кажется мне, сестрицы, - говорит Василиса Премудрая, - нашего племени в заточении прибавилось.
   - Проверить надо, - предлагает Варвара краса, - кликнуть…
   - Эй, кто там, отзовись! – крикнула в темноту Алёнушка.
   И гомон поднялся такой, будто посреди курятника лиса из-под насеста выскочила.
   Стихия шума, как и любая другая, имеет в структуре своей разные стадии протекания. Одно есть положительное в её отрицательном проявлении, когда-нибудь в итоге кончается. Так и этот раз, при наступлении стадии успокоения рёва-плача, воя да крика установилась тишина. Изредка шмыганьем нарушаемая.
   Скомандовала Василиса премудрая строгим голосом:
   - Хватить воем душу тянуть! Глубоко втянули в грудь воздух и резко выдохнули. Успокоились?..
   - Да… да… да… - послышалась разноголосица.
   - То-то же, девоньки, - мирно и душевно произнесла Марья-кудесница. – Быстро взяли себя в руки. Жалость чувство хорошее, но расслабляющее. Слёзы в три ручья добавят сырости, здесь и так влажно.
   - Слезами горю не поможешь, - тонким голоском добавила Алёнушка.
   - Верно, доченька, - поддержала её Марья-кудесница. – Давайте знакомиться.
   Представились сначала русские женщины.
   Затем новые узницы.
   - Изольда Руанская, из земель франкских.
   - Урсула из Гольдберга. Из земель немецких.
   - Мальвина, актриса театра, из тёплой солнечной фряжской земли. Там цветут апельсины, виноградники тают в синей дымке заката, тёплое море омывает берега…
   И далее… далее…
   - Ну, что ж, девоньки, заточение штука серьёзная. Сами видите, во что по самые уши вляпались. Надо искать выход из положения, - говорит Василиса прекрасная.
   - А он есть? – спросила Изольда.
   - Выход наличествует всегда, если есть вход. Не через стены же нас сюда доставили.
   - Может кто-нибудь объяснить, почему мы оказались в таком положении? – поинтересовалась Мальвина. – И придут ли на помощь наши доблестные мужчины, отважные рыцари в блестящих стальных доспехах, чтобы спасти нас от чудовища?
   Усмехнулась открыто Марья-кудесница.
   - Отвечу в обратном порядке. Но, предупреждаю, без лишних необоснованных иллюзий на скорое избавление. Наши – делаю ударение на этом слове – мужчины уже ищут пути-способы отыскать и вызволить из сего чертога мрачного, потому как мужчинами быть не перестали. А вот ваши, да не в укоризну вам буде сказано, вопрос спорный… Посмотрите, что из себя представляют они, отважные рыцари: шлемы украшены султанами и плюмажами, доспехи в чеканных узорах, где изображены птички-павлины и прочие вольности из детской неисполненной фантазии. Брови выщипаны, глаза сурьмят, ногти стригут и лаком покрывают. Дело дойдёт до того, на бранных перчатках ногти обозначат и лаком покроют красным. Чтобы видели враги издалека, что не вонючий пейзанин сражаться вышел, а рыцарь, весь из себя холёный, красивый и напомаженный. Теперь ответьте себе в первую очередь, сестрицы закордонные, может ли этот ряженый индюк сразиться с нечто более серьёзным?
   Хотели ей ответить сестрицы иноземные, да не успели.
   Увидали через плотную тьму непроглядную Нечто бесформенное, окружённое серым сиянием, отбрасывающее тень, как облако, на все четыре стороны.
   Тотчас узилище наполнилось мефитическими1 запахами, в которых смешались и гниль, и прель, и серы зловонный дух.
   Послышалось хлюпанье, раздались шлепки, будто шагает кто-то по луже и заструилась тонкими струями вода, звоном капели полосуя сердце…
   
   Худая весть быстрее хорошей мчится на быстрых крыльях молвы, с уст в уста передаваемая…
   Вот уже и в самых дальних уголках, в лесах дремучих, болотах топких, среди людей, среди зверья разнёсся тревожный слух. «Что да как?» - переспрашивают друг у друга. «Говорят, что дев красивых крадут». «Точно, али врут? Моя Танюшка в сок вошла. Глазища карие, щёки алые, кожа лица бела, грудь высока. Вдруг на неё татаровин злой (на Руси сперва татарина во всём обвинят, потом истины доискиваются) глаз свой косой положит!» «С чего татарину на неё класть?» «А кому же ещё, как не ему, нехристю!»
   Не зная истинного положения, молва шествовала победно семивёрстовыми шагами и с каждым шагом обрастала подробностями ужасными, как пёс репейником. И шарахались люди от косого взгляда; носа на улицу после марева не казали; встречного да поперечного боялись и, издали завидев, в кусты бросались. В общем, всё было в точности как в анекдоте, беседуют двое глухих: «У соседа недавно корова отелилась». «Видал давеча её, хороша невеста будет».
   Докатилась молва, обросшая подробностями, до самых отдалённых деревень и хуторов. Куда при благоприятной погоде и ветре попутном ежели кто и забредал раз в год, уже считалось, гости косяком валят.
   А тем временем, в тереме Колобка ни на минуту кипучая деятельность не замирала.
   Сновали по коридорам между палатами, кои на манер военный переименовали в кабинеты, посыльные. С умным видом на сосредоточенных лицах простецких с толстыми папками и рулонами карт в руках. Текла обычная штабная жизнь. Со всех сторон тридевятого царства тридесятого государства стекались ручейки тонкие разнообразной информации. В
 кабинете углублённого анализа  и статистики ручейки собирались в
полноводную информационную реку. В водах которой не было ни одного
1 мефитический – здесь, зловонный.
неучтённого факта. Самой мелкой детали или штриху уделяли пристальное внимание. Сортировали. Вносили в реестр. Переписывали. Подшивали и уносили в архив.
   Читал Колобок аналитические записки и всё задумчивее становился час от часу. Катастрофа в малом объёме пересказанная сотню, а то и тысячу раз приводит к коллапсу. И хотя до этого было далеко, контроль над местным управлением в городах, посёлках, весях и деревнях перешёл под военное управление. Комендантами назначили опытных управленцев, а всё равно душа болела за родное Отечество. Как ей было не болеть, когда донесения с худыми вестями прибывали чаще и чаще, вытесняя прочие.
   Вот и лиса Патрикеевна намедни явилась под личиной пса Полкана прямо в спальню. Благо, не спал, а ведь мог спросонья из пищали пальнуть. Начал в тир ходить, меткость врождённую инструктора отметили с первого занятия.
   Много чего поведала сестричка-лисичка, лазутчица опытная. На многое открыла глаза, на что в иное время можно было просто махнуть рукой. Хоть и слыла Патрикеевна сплетницей и выдумщицей, чувствовал Колобок в словах её зерно правды. «Хошь режь меня на кусочки мелкие, царь-батюшка, солнышко наше светлое, Колобок, - ударяла она себя в грудь лапками. – Ни слова навета и ложного не принесла».
   Верил ей Колобок, царь-батюшка тридевятого царства тридесятого государства. Как не поверить, если стоит кинуть взор за окно, на улицу, и всё в глаза само хищным зверем бросится. Мрачнело небо, темнело солнце, ветра задули холодные. Неуютно на улице, безжизненно.
   Вот и Михаил Потапыч, лесной отшельник, после обеда явился. Вошёл в палату тихий, как тень, и незаметный да сел в уголке на табуреточку. Опустил морду в пол да глаза утирает. А раньше-то бывало с криками-песнями да прибаутками входил во терем царев. Кого пряником от щедрот душевных одарит, кого калачом, красавице какой встретившейся леденцового петушка на палочке галантно преподнесёт, о самочувствии-здоровье справится.
   - Что не весел, Миша? – попытался как-то расшевелить гостя Колобок, зная ответ заранее.
   - Отчего же веселиться, коли горе-несчастье гуляет безнаказанно по стране. Впору перековывать орала на мечи, искать супостата да бить смертным боем!
   Всё бы ничего, но Домовой, ведающий всей тайной канцелярией, тоже сыпал соль на незаживающую рану. Одно донесение от другого отличалось в геометрической пропорции увеличивающейся мрачностью и подозрением.
   - Твои мадригалы почитать, так впечатление сложится, что чуть ли не каждый второй враг сокрытый, а каждый первый таит мысли крамольные.
  Так и есть, царь-батюшка, – невозмутимо отвечал Домовой. – На то я тобою и поставлен на кормление сие, дабы не одними сладостями и медами тешить твоё самолюбие. А ещё-тко перцу горького с кислинкой добавлять. Чтобы жизнь сахаром не казалась. 
   Что тут ему возразишь? Прав, он и, читая донесения, ловил себя на мыслишке премерзостной, дескать, так недолго к самому себе в опалу да немилость угодить. Но вовремя спохватывался и возвращался с полей подозрений в грозные реалии сегодняшнего дня.
   Голубиная почта принесла письмо тревожное от дальней родни Колобка – Деда Мороза и внучки его Снегурочки. Каждая строка послания пропитана тревожными ожиданиями. Что дошли, ну как без этого, и до них с внучкой до широт студёных северных страшные вести. Опасается Дед Мороз за внученьку. Из дому, пишет, лишний раз не выпускает. Трясётся над нею. «А ведь иные девы, - подумал вдруг Колобок безрадостно, и резануло сердце острой болью за родственницу, - прямо из запертых комнат исчезали. И не крепки вовсе стены толстые да двери железные, коли ворог преграды эти проходит иргаючись».
   В полночь, поначалу подумал, сон пригрезился, чрез окно в спальню шмыгнула баба Яга и не успела из ступы вылезти, сразу в ноги к Колобку бухнулась. С причитаниями-завываниями, как это они распрекрасно умеют. «Защити, отец родной, сиротинушку, от зла несусветного! Не дай над дитём, мать-отца позабывшего, худое что сотворить!» Поднял Колобок её на ноги. «Ты, что это, баба Яга, никак струсила, что ли? Ты ж сама кого хошь обидишь и по шеям накостыляешь. Вон, Кощей Бессмертный месяц тому лично мне откровенничал, дескать, так ты его приголубила». «Не верь ему, бриллиантовый мой, соврёт, проходимец, и копейки не спросит. Клевету только возводит зазря!»
   Что делать? Пришлось проявить гостеприимство, и предложил выделить ей палату с охраной. И что учудила старая?! Сама попросилась в темницу, чтобы обязательно узилище как можно глубже под землёй  находилось. Пришлось прихоть бабью исполнить. «Пусть посидит, подумает, - сказал про себя Колобок, когда доложили о выполнении задания. – Глядишь, к утру успокоится, сама на свет божий попросится».
   По дальней связи Кощей Бессмертный поутру просемафорил. Сообщил, уж на что его девы неприглядны, кривы и косоглазы, и тех похитили. Спрашивает, что делать. Готов хоть сейчас из своей далёкой горной страны прилететь и возглавить или всё войско, или часть его, Колобку решать, а женщины, хоть и кривы они да косоглазы, но всё ж его любимые. Выручать надо.
   Ответил Колобок открытым текстом, мол, прилетай, лишние руки, даже бессмертные, в войске пригодятся.
   С сочувствием прислал письмо Водяной. Тоже полное тревоги и переживания за будущее. «Как жить после всего этого прикажешь?» Сказал бы Колобок, да сам не знал, и подсказать, готов квашнёй клясться, некому.
   Леший да кикимора берестяную грамоту по старому обычаю прислали. Письмом ответным успокоил и словом добрым обнадёжил; слово доброе, как известно, камень крошит.
   Один Кот Баюн не впал в депрессию.
   Умник Всея тридевятого царства тридесятого государства на зря так назван. «Нужно, Колобок, - без стеснения разлёгся на ковру у печи Кот, - найти способ отыскать зло прилетевшее и нейтрализовать. Желательно, бесповоротно». «Подскажи, - предложил Колобок. – Кто у нас Умник великий». Кот Баюн съел до донышка полный кувшин сметаны, вылизал стенки. «Как ни тяжела задача, а решение отыщется. Найди примету или зацепку, что выделяется из общей картины. Ты ж царь!» - сказал и растворился прямо посреди палаты.

   Не открою бином Ньютона и не соберусь утверждать, жизнью проверено, одна светлая и даже не очень мысль может посетить одновременно двух человек. Живут они, не зная, о существовании друг друга. И вдруг среди ночи, или дня, приходит озарение. Воплощение в жизнь зависит от личностных качеств индивидуума.
   В нашем случае Иван-дурак, Иван-царевич и Емеля, благополучно добравшийся до Стольного града в кратчайшие сроки с помощью волшебного клубочка, сошлись-встретились посреди города на оживлённой улице. Стали и смотрят насуплено в очи друг другу.
   - Не могу боле сидеть, сложа руки, - первым молвил Емеля. – Мочи нет бездействовать, как подумаю, что моя Варенька…
   Похлопал по плечу друга Иван-царевич. Утешил словом.
   - Не у одного тебя горе, - говорит он. – У меня тоже душа не на месте. Смотрю на возню бестолковую в тереме Колобка и содрогаюсь. Штаб создали, донесения получают, приказы издают, войско собирают. Результат – где? нет!
   - Так, а я о чём! – вспыхнул, как солома от искры, Емеля и посмотрел на Ивана-дурака. – Пошто ты молчишь?
   Пожал плечами Иван-дурак.
   - Разве словом обух перешибёшь? – с деланным безразличием тянет слова и, напрягшись, заканчивает резко: - Вот вы сейчас оба красавца стоите, о судьбе своей плачетесь, от бездействия страдаете. Один по Варьке печалится, слюна с губы виснет. Другому без сестрицы моей свет не мил.
   - Что прикажешь? – удивился экспрессии друга Емеля.
   - Не молчи, братец, - умоляет Иван-царевич.
   Состроил Иван-дурак глупую рожицу.
   - Что могу я, кого дураком кличут, предложить умного? Это вы, светлые головы, вот и решайте. И решайтесь, время не терпит!
   - Однако про штаб твоё предложение, - не унялся Емеля.
   - Так, то было озарение, - сказал Иван-дурак и бросил, будто коня кнутом подстёгивая: - Думайте!
   Поломали головушки буйные Емеля и Иван-царевич.
   - Не дожидаясь общего выступления, сами поедем на поиски зла и с ним сразимся, - говорит Емеля.
   - Точно! – загорелись глаза огнём справедливости у Ивана-царевича. – Прямо сейчас!
   - Криво – потом! – оборвал Иван-дурак.
   - Ты чего? – растерялся Иван-царевич.
   - А того… Как без плана?
   Потёр азартно руками Емеля.
   - Есть, братья, план!..
   - Щука, поди, на расстоянии подсказала, - подначил Иван-дурак. – Ты же без её слова заветного шага не ступаешь!
   Отмахнулся Емеля, сердито брови нахмурив.
   - Отказался от её услуг.
   Иван-царевич опешил.
   - Да, поди ж, ты!..
   Иван-дурак не поверил.
   - Добровольно?
   Важно расправил плечи Емеля.
   - Конечно. Решил. Довольно чужим умом жить. Пора свою проявлять инициативу.
   Иван-дурак посмотрел ошеломлённо на Ивана-царевича.
   - Слышал?! И кто из нас дурак после этого? Добровольно такого счастья лишиться!
   Похлопал в ладоши Иван-царевич, обращая на себя внимание.
   - Повеселились и, будя! Что за хитрый план у тебя, Емеля?
   - С чего решил, план хитрый?
   - Без хитрости супротив неизвестного противника в одиночку не выступить. Что-то да есть про запас.
   - Твоя, правда.
   Кратенько, ёмко изложил Емеля свои мысли, хотя. Признаться, ничего нового в них не было. Собраться втроём, взять провианту, доспехи и оружие и выступить ночью тайком, не ставя никого в известность. Первыми найдём следы ирода, проучим и выручим наших женщин.
   Высказался Иван-царевич в том ключе, что там, у него в плену, не только наши женщины, много других поворовало зло.
   - Сколько есть женщин, всех и выручим, - решительно закончил Емеля и посмотрел героем на друзей.
   Спросил и Иван-дурак:
   - Даже Колобка не известим?
   - Да!
   Покачал головой Иван-дурак.
   - Не справедливо по отношению к нему. Много добра для меня сделал. И семье.
   Поддержал его Иван-царевич.
   - И мне много чем помог.
   Вдохнул на полную грудь Емеля и выпустил воздух.
   - Если рассказать, где тайна и хитрость?
   Засомневался Иван-дурак.
   - Прямо не знаю. На душе что-то муторно. Надо хотя бы письмецо оставить. Вдруг с нами что случится, будут знать, куда поиски направить.
   Скрипя сердце, согласился Емеля.
   - Хорошо. Письмецо, так письмецо. Спрячь так, чтобы в первый же день не обнаружили! Понял?
   Сияя взором, воскликнул Иван-дурак:
   - А то!
   Наступила ночь. Непроглядная и полная страхов.
   Преисполненная решимости храбрая троица миновала все заставы, выставленные по всему городу и на окраинах, усиленные в виду чрезвычайного положения. Тяга сразиться с неведомым злом двигала их на хорошие поступки и шла впереди них удача, также любовь к близким и повышенная справедливость.
   Первый отдых устроили под яблонькой. Предложила отведать им яблочек наливных, отведали и вступили с нею в беседу. Жаловалась яблонька на то же, что и все. Успокоили, её добры молодцы. Сказали, идут со злом сражаться. Благословила их яблонька и дала в дорогу яблочек сладких.
   Второй раз стали отдохнуть близь печи, искусной печь разные пироги. Отведали её стряпни. Поблагодарили. И она попечалилась им. Поведали ей тоже, что и яблоньке. Благословила и печь их на ратный подвиг. Дала в дорогу пирожков.          
   Первая попавшаяся им на пути деревня встретила их мёртвой тишиной.
   Ни собачьего бреха, ни коровьего мычания, ни блеянья коз и кудахтанья кур.
   Остановились они на околице и смотрят на чёрные провалы избяных окон. Нигде огонёк не теплится.
   Поехали тогда по улице, эхо копыт от одной избы к другой перебегает.
   Вскрикнул внезапно Иван-дурак и за шею схватился и крикнул в темноту.
   - Ежели озоровать будете, дубиною обхожу, мало не покажется!
   Чёрная размытая тень проскочила от ближайшей избы, за ней ещё с десяток. Остановились невдалеке от добрых молодцев.
   Разглядел тёмные фигуры Иван-дурак.
   - Мужики, что же это вы гостей камнями встречаете? Это я, Иван-дурак, со мной друзья: Емеля и Иван-царевич.
   Отделился от группы один, кряжистый по виду и годами пожилой, похожий на войта деревенского.
   - Простите, добры молодцы, – степенно ответил он, стоя безбоязненно перед конём Ивана-дурака. – Я войт деревни. Знаете, какое лихо случилось…
   Ответил Емеля.   
   - Сами пострадали, едем сестёр-матерей выручать.
   Продолжил войт.
   - В том то и дело. Под личиной лиха разбойные люди творят беспорядки. Грабят, со двора, из изб всё выносят. Нет боле порядка. Вот и на вас подумали, очередная ватага разбойничья решила поживиться.
   Отказались от угощения друзья, попросили не серчать за отказ. Испили воды ключевой, тронулись в путь. И повсюду встречались на пути деревни и сёла, где крик да вой стояли  до небес. И в каждом поселении обращались старейшины и старосты с просьбой найти и наказать злую силу. Почти в каждой деревне находились мужики и юноши, пожелавшие идти с ними врага воевать.
   От села к селу, от деревни к деревне, росла численность отряда.
   В один день вышли в чисто поле и остановились возле камня. А на камне том написано: «Налево пойдёшь – коня потеряешь. Направо пойдёшь – жизнь потеряешь. Прямо пойдёшь – себя позабудешь».
   Прочитал Иван-дурак вслух слова сии и обратился к друзьям да к войску, что, дескать, делать будем. Куда ни кинь, всюду клин.
   Поднял копьё вверх Емеля.
   - Думаю я так. Коли ничего хорошего ни одно направление не сулит, то выбираю левое. Коня потеряю? На воде вилами писано. А и потеряю, пеше дойду до врага и сражусь. Лучше погибнуть с почестью, чем жить в угнетении.
   Попрощался с друзьями и повернул коня налево. Присоединились к нему те, правду слов с ним разделившие.
   Поднял булаву Иван-царевич.
   - Слов бисер сыпать не стану. Выбираю правое направление. Коли жизнь терять, так со славою. Не у нас ли говорят, двум смертям не бывать, а одной не миновать.
   Натянул поводья, повернул коня направо. Последовали за ним те, кто правду слов с ним разделил.
   Остался перед камнем с небольшой группой мужиков, кто вилами вооружён, кто косами, Иван-дурак.
   - Друзья выбор сделали. Осталось одно направление – прямо ехать. Себя позабыть постараться надо. А ведь можно и вернуться. Ну, что, войско моё малое: или грудь в крестах, или голова в кустах?

   Если долго сидеть в темноте, начинают обостряться незадействованные чувства.
   Так произошло и с Василисой прекрасной. Обострился слух, подушечек пальцев чувствительность возросла. Малейшее движение воздуха кожей лица ощущала.
   Не спит она не первый день, а который, счет времени потеряла. Пробовала Василиса Прекрасная дедовский способ: представила своё детство, матушку да батюшку; как в школу за знаниями с книжками и тетрадками бегала. Да всё напрасно. Одна темнота перед взором. Что ни делай. Пыталась уснуть, считая баранов, в книжке одной мудрёной в детстве вычитала. Один очень умный целитель восточный советовал. Считай баранов, собьёшься со счёту да уснёшь сном крепким да здоровым. Ена каком она нонче баране остановилась? На тысяча восемьдесят первом!..
   Вздохнула тяжело Василиса Прекрасная, судьбину свою горькую проклиная, и почувствовала, как нечто начинает её мять-тискать. Тьма немного рассеялась, увидела Василиса прекрасная длинные желтовато-матовые щупальца, от них исходил свет, тянущиеся к ней отовсюду и за руки-ноги да за тело хватающие. Пыталась она сопротивляться, не смогла. Только сильнее сжимались щупальца вокруг стана, жёсткой хваткой за неё уцепившиеся. Хотела крикнуть, не смогла, грудь кольца обвили, дыхание заперли.
   Испугалась Василиса прекрасная, что зло невидимое щупальцами своими до смерти её удушит.
   Вырвался всё-таки из уст её крик, горем наполненный. И тотчас понеслись крики со всех сторон. Плач послышался горький.
   Рассмотрела Василиса прекрасная, перед тем, как сознание её покинуло, огромные клубящиеся облака жёлто-серого тумана. Усилился запах тлетворный. Смех ужасный, души пожирающий, разлетелся по тайному узилищу, от которого у узниц в горле застревали звуки.

   Масштаб несчастья поражает воображение.
   Стоит перед картой тридевятого царства тридесятого государства Колобок и хмурится. Почти не осталось места, куда бы ни был воткнут красный флажок, которым помечают селения, где побывало зло. Несчастьем оказалась охвачена страна почти на две трети территории.
   Картина прояснилась наполовину. Осталось свет пролить на вторую – где обитает зло. И ребус этот решать необходимо быстро.
   Колобок прислушался к себе. В ушах шумело, в затылке саднило, виски, будто изнутри ударами кувалд вышибают. Глаза слезятся. От усталости ломота. «Не помешало бы отдохнуть, - подумал Колобок, но сразу же отмёл эти мысли. – Отдохнём, когда от горя-несчастья избавимся».
   Подошёл к столу и начал вдумчиво изучать донесения.
   Всюду, всюду одно и то же: малые дети кричат, матерей лишившись, мужья готовы самосуд с любым подозрительным прохожим учинить – когда это было? Читает Колобок донесения, были бы волосы, давно торчком встали, знакомые названия видит и, нет-нет, бросит косой взгляд на карту.
   Верный воевода Полкан войско собрал, ждёт сигнала. Утром сообщили, что три добрых молодца, Иван-дурак, кому, как не ему, Иван-царевич, ну, а этот-то куда, и Емеля, щучий любимец, в час ночной тайком покинули Стольный град. Отправились самостоятельно решить проблему. Разуверились, видимо, в дееспособности верховной власти. Это весьма плохо. Это крайне отрицательно. Если себя ведут так, можно сказать, не чужие люди, к кому всегда относился с полным доверием. Тогда какой реакции ожидать от посторонних и говорить о поддержке со стороны? Ещё письмо от них лежит нераспечатанным, что написано, и так знамо…
   Вот снова в дверь проскользнуло тенью Лихо.
   - Хоть бы ты чем утешило, - с пустой надеждой сказал Колобок.
   Тяжело вздохнуло Лихо.
   - Что сейчас ни скажи, ничто не утешит. Слышал про Иванов да Емелю?
   Махнул рукой Колобок.
   - Да слышал!..
   - Хорошо поступили, али нет?
   - Ты, Лихо. Вроде с лестницы не падало, затылком о ступени не билось, - удивляется Колобок. – Как можно чёрное белым назвать?!
   Снова горестно вздохнуло Лихо.
   - Можно, царь-батюшка, можно. И без зазрения совести можно тайком ускользнуть от отца сердечного, бросить его один на один с бедой.
   Попытался колобок оправдать Иванов и Емелю.
   - Так они же зло искать отправились!
   - О них ли речь? – Лихо прошлось из угла в угол палаты, оборудованной под штаб. Карты рассмотрело, донесения полистало. – Мало ли таких, что на словах герой, а до дела дойдёт – штаны с дырой.
   Истошный вопль сотряс стены.
   Изменился Колобок в лице.
   - Что это?
   Крик снова повторился, усилился, передаваемый из уст в уста коридорами терема по палатам.
   - Ещё одно похищение, - рассеянно ответило Лихо. – Даже могу сказать, кого на этот раз. Прямо отсюда, в сию минуту. Из подвалов глубоких.
   Страшная догадка бросила Колобка в озноб. Прогнал её. боясь даже думать об этом.
   Попирая всякие приличия, этикеты и требования, в палату штабную ввалились двое из ларца, очень бледные с лица. Глаза горят от страха, губы трясутся.
   Молвят разом:
   - Не вели казнить, а вели миловать…
   - Да чтоб вас всех почечуй пронял! – топнул ногой Колобок. – Говорите, что случилось.
   - Не доглядели, царь-батюшка, не уберегли. Сами в догадках, как случилось.
   Если привести к общему знаменателю сказанное ими и повторенное от страха много раз, вырисовывается следующее. Бабу ягу посадили в самый глубокий подвал, где солнца света нет, и где по просьбе Яги даже свечи не зажигали. Боялась карга, костяная нога света, говорила, все беды от него. Сторожили её, как царь-батюшка и повелел. Неусыпно отделением часовых с командиром. Сменялись каждые два часа. Во время смены караула, опять-таки, по приказу Колобка, окликал бабу Ягу командир сдающий смену. Она отвечала. Также поступал командир принимающий. И вчера, и позавчера, и третьего дня тому всё шло, как предписано. Пришёл час смены, кличет командир первый, мол, баба яга, ты жива ль ещё, моя старушка. Она же в ответ, погоди малёхонько, вот развеется туман, выйдет она отсель и покажет костяную ногу и ступу железную. Затем принимающий повторил процедуру.
   Когда же час назад пришла новая смена караула, командир, сдающий смену, как обычно, как дела, баба Яга. Она отвечает, под тебя пока не легла. Тогда и командир, принимающий смену, мол, отзовись в окошко, дам тебе горошку. А в ответ тишина. Только послышалось звонкое хлюпанье внутри. Словно кто-то в узилище бабы Яги воды налил и по ней топает. Потянуло сквозь замочную скважину такой вонью, что солдаты, многое на веку своём повидавшие, чуть сознание не потеряли. Потом голос бабы Яги послышался тихий. Почти не различимый. Кинулись тотчас дверь открывать. Открыли. Зашли с зажжёнными фонарями. Смотрят, бабы Яги след простыл. В воздухе вонь висит невыносимая и пол залит вязкой грязью.
   - Как же так! – воскликнул Колобок и посмотрел на Лихо. Тот в ответ пожал плечами и скривил губы. – Это что же выходит, не уберегли ту, которая сама сто очков форы любому обидчику даст?
   - Не уберегли, - застонали оба из ларца. – Ни стены ему не помеха, ни караул. Ничего не боится. Умыкнул бабу Ягу!
   Колобок ошарашено осмотрелся.
   - Вот и не верь потом, когда говорят: у семи нянек дитя без глазу…

   С большим трудом удалось Алёнушке сном забыться.
   Притерпелась к запаху, поначалу дух воротившим, перестала замечать, что и от самой попахивает потом кислым да телом грязным. Находясь посреди клоаки, источающей зловония, трудно остаться чистым.
   Спит Алёнушка, сон видит. Сидит она на высокой ели в образе белки и окрестности высматривает. С ветки на ветку для разнообразия прыгнет, вниз к комлю спустится, коготками острыми за кору цепляясь.
   Думает Алёнушка сквозь сон, что же она выискивает да высматривает. Сама тем временем, забралась на самый верх ели и тонкий ствол под её весом гнётся-качается.
   Прекрасный вид с высоты открывается. Высоко сижу! Далеко гляжу! Виден лес, уходящий за горизонт пышными зелёно-коричневыми волнами крон. Степь видна. Во-он далеко, перекати-поле, прыгает как мяч. Воздух чист над степью, расплавился теплом, от земли идущим. Не стоит на месте, движется. Степь сухим языком уткнулась в синий океан неба.
   Равнина зелёная, поросшая высокой сочной травою, ветром колышимая, как праздничное покрывало смотрится. Всё в ярких узорах диких цветов полевых. И вот вдали появляется фигурка. Это человек, во всю прыть на быстром скакуне несётся. Не распознать его, кто он: корзно алое на ветру на ветру плещется. Приближается всадник. Ёкает сердечко у Алёнушки во сне: узнала своего любимого Ивана-царевича. Едет-торопится избавить её из полона…
   - Здесь я, Иванушка! – закричала Алёнушка и проснулась…
   Варвара, недаром, что краса, а и то пообвыклась со своим положением.
   Уже больше не вскрикивала брезгливо, не трясла перстами, когда невзначай касалась грязной, липкой, вонючей стены. Всё одно, негде их помыть. О сарафан вытирала, так и он вскоре стал не чище стен.
   В отличие от Алёнушки, Варенька сидела на берегу широкой полноводной реки на деревянных мосточках, вода босы ноженьки волнами щекочет.
   Смотрит Варенька, ладошку козырьком ко лбу приставив, от солнца яркого защитой, на другой, далёкий берег реки. Тонет он в прозрачно-синей дымке. Знает Варенька, суженый её Емеля должен приплыть с того берега. Смотрела, да просмотрела: плывёт через реку ладья расписная, носом воду пеня. На мачте парус белый с орнаментом в виде красного солнышка туго наполнен ветерком свежим. Стоит на носу Емеля. Ветер речной кудрями русыми играется. На Емелюшке – ох, как сердце ёкает! – белая косоворотка шелковая с вышивкой алыми нитками вокруг ворота и рукавов.   
   Подпоясан шнурочком кожаным с бляшками блестящими, на серебро, дроля, не поскупился, - ишь, как принарядился! Чёрные штаны в полоску белую заправлены в синие сафьяновые сапоги, голенища гармошкой собраны. Смотрит Емелюшка в направлении Вареньки. Высматривает её, зазнобу сердешную. Нашёл и давай руками махать…
   Вскочила и Варенька на досточки мокрыми босыми ноженьками, в одной руке коса, её краса, с лентами алыми вплетёнными, другой машет дролечке…
   - Здесь я, Емелюшка, здесь! – открывает светлы оченьки, а вокруг темнота узилища…

   Что ни говори, а войт Смысловки Макар Розга, довольно крупной и зажиточной деревеньки, был мужиком упёртым. Про таких, как он, в далёком будущем напишет замечательный поэт-классик следующие, характеризующие эти упрямые натуры, строки:

                Мужик, что бык: втемяшится
                В башку какая блажь –
                Колом её оттудова
                Не выбьешь: упирается…1

   Вот втемяшилось Макару во чтобы то ни стало, в ближайшую неделю2 с особым размахом отметить сватовство своей дочери. Ох, как его уговаривали старые люди: Макар, остынь, погляди, что в соседних деревнях да весях творится. Погоди чуток, пройдёт времячко, со злом справятся, порядок

1 Н.А. Некрасов. поэма «Кому на Руси жить хорошо».
2 Воскресенье (устар.)
наведут, тогда и гуляй-веселись, сколь душе угодно. Макар, просили всем миром, не упирайся! Не буди лихо, пока оно тихо. Но куда там, мы ж порода
особенная, на нас где сядешь, там и слезешь – в лицо смеялся Макар просителям. «Как решил, - заявил он, кулак в стол впечатав, - так и будет. А коли кто пердежа мышиного боится, тот пущай в за избами хоронится. Таково моё мужицкое крепкое слово!»
   Покачали головами люди, ну, да, что взять с быка упёртого. Махнули руками, делай, что хошь. Горбатого могила исправит.
   Развернулся Макар по всей широте своей прекрасной.
   Браги выстояли сотню кухолей глиняных, медовуха созрела в подвале, кур-гусей-уток забили бабы почти сотню, поросят молочных скупил по всей округе; нафаршировали и запекли их почти семь десятков. Сдобы разной испекли пекари без счёту.
   Говорил Макар, щедростью своею похваляясь, пусть каждый прохожий зайдёт в мой дом, знакомый али чужой, не встанет из-за стола мово голодным и трезвым. Выйдет сытым и пьяным, и будет со мной всю ночь танцевать и песни петь. А пойдёт домой, дам ему для деток евоных пряник медовый, бублик маковый и калач сдобный!
   Пришла неделя и вся деревня собралась на зелёном лужку при речке Быстрой. Установили столбы высокий, наверху колесо тележное прикрепили, верёвки увитые цветными лентами привязали – катайся, народ, на карусели. Второй столб поблизости вкопали и повесили наверху призы: для мужиков – сапоги юфтевые; для женщин – ожерелье коралловое; для юношей – гармонику; для девиц – шали узорчатые красные.
   Столы с яствами во всех концах лужка зелёного стоят. Подходи, честной народ, ешь да пей, набивай живот!
   Солнце ярко светит на небе безоблачном.
   От реки прохлада свежая волнами накатывает. Водят хороводы люди, песни поют. Жалобно плачет жалейка; весело звенят бубны; разливается трелями гармошка; ложкари да гусляры стараются, сил, и глоток не жалеют.
   Смешно, весело и спокойно народу.
   Цыгане с медведем ручным на поводке между народу крутятся. Мужики с улыбкой на медведя посматривают. Женщины и девушки голосисто вскрикивают, рты, прикрывая ладошками.
   Пристаёт цыган к людям: «Дай, тётя, рублик, мишка подарит бублик!» И дарили… Давали цыгану оборотистому то медную монетку – гривенник, то серебряную копейку. И с визгом брали из лап медвежьих девушки бублики. Задорно смеялись. Самые смелые девицы с медведем Камаринскую отплясывали.
   Утро прошло, а всё идет по задумке.
   Ни драк тебе, ни потасовок. Глядят за этим войтом Макаром Розгой                поставленные особо мужики. Следят также, чтобы никто не уклонялся испить чарку браги пенной или кубок медовухи ядрёной за счастие дочери войта.
   Вот ладья солнечная полнеба проплыла.
   А веселье в самом разгаре. Молодёжь своими играми развлекается. Люди постарше в иных забавах находят увлечение. Совсем уж старые сидят на лавках, намётами1 крытых, под навесами льняными в тени, чтобы солнце голову не напекло.
   Никто ничего не уразумел; все друг другу опосля признавались, что подумали, яко очи их ослепли. Густой мрачности тень накрыла солнце, и стал день темнее ночи. Не разглядеть руки вытянутой.
   Паника поднялась повсюду. Крики да ор слышны. Мужики крепким словцом речь приправляют; женщины визгом сопровождают. Мечутся, словно слепые. Бьются лбами, стукаются плечами. Честерят на чём свет стоит приключившееся недоразумение.
   Также учуяли все, как исчезли из воздуха ароматы и запахи луговые. Появились, как аркан на шею, удушливые испарения прели и гнили. Да наполнилось вдруг пространство какой-то вязкой субстанцией. Склизкой на ощупь и неприятно пахнущей.
   Вдвое, а то и втрое возросла паника.
   Люди бегают, оскальзываются на траве, падают, вымарываются. Не поймёшь, то ли кто кого зовёт на помощь, то ли вспоминает добрым тихим словом.
   Сколь сей морок длился, как ни пытались вспомнить, всё тщётно. Настолько великим оказалось душевное потрясение. А ещё более великим стало, когда тьма развеялась, остался витать в атмосфере неприятный запах, узрел народ и удивился. Трава зелёная покрыта толстым слоем грязи, маслянисто она под солнцем блёклым блестит-переливается, пузыри пускает; лопаются они, и новые струи вони воздух сдабривают.
   Река покрылась чёрной пеленой мусора, где листья прошлогодние с сучьями и ветками гнилыми вперемешку на ленивых волнах медленно качаются.
   Столбы с каруселью и призами из земли выворочены, будто кто огромный ногой ступил и только комья земли в воздух полетели.
   Испугались люди. Прошла первая волна ужаса, пришла вторая.
   Не сразу до мужиков дошло, самых красивых жён-дочерей нет.
   Не обнаружил и войт Макар Розга дочь свою. Вмиг протрезвел. Да как зарычит:
   - Всё на свете простить могу, а вот за доченьку мою любимую самому наизлейшему разбойнику на свои кулаки его власы намотаю!

   А тем временем и во стольном граде не всё гладко.
   Летят косяками птиц перелётных сообщения одно тревожнее другого. Извещают с мест, что в одном или другом селе происходят волнения. Пока
1 Коврами.


справляются поставленные коменданты с возникающими трудностями, как
могут народу объясняют сложность сложившейся ситуации. Что настолько она тяжела, что с кондачка не решить. Нужно крепенько обдумать, обмозговать. Спешить – людей смешить. Да и не тот случай нонешний, когда спешка необходима. Другими словами, удаётся пока что утихомиривать народ, но сие до времени. Чувствуется определённо, назревает что-то пренеприятнейшее. В воздухе летают флюиды отрицательной направленности, друг с другом сталкиваются, искры высекая.
   Сегодня с утра, не успел Колобок умыть лицо, влетает к нему Дед.
   - Царь-батюшка, слушай, что только в столице деется! Ходят посреди люда городского подозрительные личности, открыто и не прячась, говорят вслух, власть твоя ослабла, более не можешь быть верховным параклисиархом1 для своего народа. И как стратиг2 войска царского безграмотен в принятии решений. В общем, говорят они, смуту сея в головах народных, нет в тебе больше решимости и решительности. И называть тебя надо не Колобок Стремительный, а Колобок Кунктатор3. А означает сие…
   Поморщился Колобок.
   - Знаю, что оно значит. Скажи, Дед, как на духу: ты и сам такого же мнения?
   Икнул Дед от испугу.
   - Да, чур, меня, царь-батюшка, - с промедлением отозвался он и посмотрел по сторонам с опаской, будто ждал чего. – Мало ли кто чего говорит. Язык-то он без костей. Я же рядом с тобой давно, и знаю, каков ты из себя.
   - А каков я, Дед, из себя? – сразил поставленным в лоб вопросом Колобок. – Отвечай, не таясь.
   Отвёл Дед в сторону взгляд. Вздохнул протяжно и тяжко.
   - Смотри мне в глаза, пожалуйста!
   Повернул голову Дед и посмотрел прямо в очи Колобка.
   - Мы с тобой, Колобок, связаны одной цепью. Друг без друг, прекрасно понимаешь, полное отрицание. Коли что случится с тобой, грудью встану и, ежели что, первым смерть приму!
   Расплакался Дед от избытка чувств, его охвативших. И Колобок открыто утёр слезу в глазу.
   - Понимаешь, Дед, срочно нужно предпринимать что-то радикальное и действенное, чтобы был результат, и народ тогда успокоится. Но вот что. ума не приложу! Бьюсь над этой загадкой уж вторую седмицу, а всё равно топчусь на месте. Может ты, Дед, подскажешь. Сроку жизни твоей поболее моей, опытом умудрён. Возможно, видишь, что такое со стороны посторонним взглядом, что мне примелькалось. Око могло замылиться и пропустить главное.
   Ответил Дед не сразу. Подумал, уперев подбородок в руку.
1 Заступник, утешитель.
2 Руководитель, полководец.
3 Медлительный, нерешительный.

   - Нет, – говорит. – Хоть и богат опыт, но с этим злом-несчастьем, да такого громадного размаху, что почти все страны-государства пострадали, сталкиваюсь впервой. Не обессудь, любезный, помочь ни словом, ни делом не в состоянии. Ты – царь. Тебе и надо проявить высшую прозорливость. Найти решение, где никто и не догадался бы. И тогда отыщется ниточка, за которую, потянув, клубочек шарад и загадок размотается.
    - За прямоту спасибо, Дед, - молвит Колобок. – Что хоть так в трудное время поддерживаешь.
   Зыбкую идиллию спокойного времени прервал отрок Василий, приставленный к штабу посыльным. Влетает кубарем в палату и бухается на колени, бьёт челом в пол: дрожит пол, стены вибрируют.
   - Беда-а-а! – голосит Василий. – Беда-а-а! царь-батюшка! Собралась толпа перед парадным крыльцом. Митингуют люди. Кричат что-то страшное. Волнуются. Готовы терем приступом брать. Послали меня войсковые офицеры и Полкан за тобой, чтобы отвёл тебя в место тайное, дабы там пересидел смуту.
   Взорвался Колобок.
   - Не хватало ещё царю от своего народа прятаться! Раз пришли ко мне люди – выйду! Выйду и поговорю. Узнаю, что хотят, на что надеются. Подать одежду!
   Влетела Анфиса, заведующая царевым гардеробом. И с порога ласково щебечет:
   - Парадный кафтан, шитый золотом, серебром, украшенный каменьями драгоценными.
   Грозный взгляд бросил Колобок на Анфису.
   - Ещё чего! – говорит жёстко. – Не досуг павлином разряженным выходить нынче. Чего зря народ беспокоить. Подать лапти, штаны и косоворотку.
   Ровно минуту стоял Колобок перед дверьми закрытыми, слушал неразборчивый гомон толпы, прежде чем выйти. Затем приказал страже уйти, сказал, что как царь вполне сможет со своим народом словом договориться. Не справится, не судьба…
    Поправил Колобок косоворотку, разгладил складки, толкнул руками высокие резные деревянные полотна дверей. Легко разошлись они наружу.
   Смотрит народ, двери распахиваются и умолк моментально, в ожидании.
   Не спеша, медленно, нарочито спокойно вышел на свет дня из сумрака покоев Колобок и поклонился народу, собравшемуся перед крыльцом. Затем спустился на одну ступеньку (отметили в толпе многие его шаг и приняли, что себя почитает он с ними за равного) и остановился.
   - Здрав буди, народ честной! – улыбаясь, говорит Колобок.
   Зашумела, как морской прибой, толпа.
   - И ты будь здрав, царь-батюшка! – услышал он в ответ.
   - С чем пожаловали, люди добрые, - сказал и тотчас поднял правую руку, призывая к молчанию. – Изложите внятно требования. Говорите по одному. Не на базаре, чтобы горлом брать. Итак, слушаю!
   Стушевались люди простым к ним обращением. Сразу показалось всем пустым то негодование с каким пришли, до того сдававшееся стройным и логичным, пока не вышел к ним царь-батюшка в простой косоворотке и лаптях. Покаялись внутренне, подогревали худые людишки, сразу куда-то запропастившиеся, интересы тёмные, речами медовыми в уши льющиеся. И знал каждый отдельный среди собравшихся, и все вместе, что сказать в то время. Да так, чтоб терема от силы слов в порошок рассыпались. А на деле оказалось, без вожака все слова приготовленные пшик и мусор. И заволновался кое-кто из стоящих перед царём.
   - Что же молчите? – обращается Колобок к народу. – Что молчите, граждане и народ мой сердцем всем моим любимые? Не знаете, что сказать? Минуту назад знали, да забыли. Так, что ли? Получается, с хорошим ли сюда умыслом шли, а? – Колобок всмотрелся в лица людей, стоящих в первом ряду. – Вижу я, пришли ко мне люди разумные, мастеровые, искусству обученные, грамоту знающие, а пошто же ведёте себя так, будто врагам нашим многочисленным на руку играете? Подстрекателей слушаете, в домах своих привечаете. Речи их вольные головы вскружили. Чем купили они вас, сами за тридцать сребреников продавшиеся? Какой мошной соблазнили?
   Помолчал Колобок, слушая в ответ тишину установившуюся.
   - Вот ты, например, - указал Колобок на мужика в атласной рубахе и брюках. – Как зовут тебя?
   - Фёдор. Мастеровой. По кузнечному делу мы, - отвечает, смутившись, мужик.    
   - Что за нужда тебя ко мне привела? Подать великую платишь? Али мзду требуют?
   - Нет.
   - Так что? – спрашивает Колобок Фёдора-кузнеца.
   Обратился с такими вопросами Колобок почти к полусотне человек, и никто не удосужился дать внятного ответа: что его привело к царскому терему.
   - Да что же вы, граждане милые, делаете!.. Вместо того, чтобы помочь в трудный час, подкоп роете под устои, по которым живёте. Отцы-деды-прадеды ваши жили! Смотрю, пришли с транспарантами. Требования на них написаны. Согласен, законные требования и нужные! Огласите, не бойтесь, что там, ну, вон на том написано. Коли уж пришли по зову сердца, а не кто-то вручил в руки древки с тряпками и пошли, как телята неразумные. Читайте, я послушаю!
   После минутного шевеления в народе раздалось:
   - Немедля верните наших жён, матерей, сестёр!
   Отвечает Колобок.
   - Что ж, замечу, требование полностью справедливое. Верните - это слово мне почему-то режет слух. А вам? Нет? Почему кто-то должен вам их вернуть? Почему бы вам не примкнуть к цареву войску и пойти матерей, жён да сестёр самим вызволять? Почему кто-то посторонний должен решать вашу проблему? Думаете, отлежитесь на печи или, вот, как сейчас, придёте, погорланите, тряпками красными помашете, а другие будут биться насмерть за ваших любимых женщин? Ну, вызволят их, вернутся они и спросят, а что же вы для нашего освобождения сделали? Что вашим женщинам молвите? Что молчите? Прав я али нет?!
   - Прав! – послышалось в толпе. Народ пришёл в движение. Понемногу постарались стать ближе к крыльцу, чтобы лучше видеть и слышать царя-батюшку.
   - Следующий лозунг читайте!
   - Куда смотрит царь?
   - Во дела, честной народ! – удивился Колобок. – Да на вас вот смотрю и диву даюсь. Или глупыми родились, или внезапно массово поглупели.
   - Нет! Не поглупели!
   - Наслушались всякого от разного сброда!
   - Прав, царь, нужно сообща вызволять…
   Минут двадцать волнение в народе волнами колыхалось. Слушал колобок, слушал и снова поднял правую руку.
   - Хорошо, что вы сами скинули с глаз наведенный морок, - говорит Колобок. – Читайте следующий!
   - А, может, не стоит, царь-батюшка?
   - Стоит, стоит! – смеётся Колобок. – Только вы не прячьте-то транспарант. Разверните, пусть его все люди прочитают, написанное переварят и проникнутся!
   - А нужен ли нам такой правитель? – с неохотой прочитал некто из толпы.
   Звенящая тишина установилась на площади перед царским крыльцом, слышали люди листа трепетание на молодой берёзоньке.
   - Сами вопрос задали, - серьёзно говорит Колобок. – Самим и отвечать.
   - Нужен (робко)…
   - Не слышу!
   - Нужен (смелее)…
   - Не слышу! – чеканя каждое слово, произнёс Колобок громким голосом.
   - Нужен! – взревел народ радостно. – Прости нас, чад неразумных!
   Встретил Дед сразу, едва Колобок вошёл в терем. Говорит, мол, беспокоился за тебя, как увидел, вышел ты один на крыльцо к народу, а настроения витали в толпе не добрые. Стоишь один-одинёшенек, как отважный богатырь перед войском вражеским, так сердце и зашлось. Ну, думаю, растерзают оне моё красное солнышко, на мелкие кусочки. Простым глазом видел, умело завели людей. Чиркни искру, и вспыхнут, как порох. Но ты оказался на высоте. Ну. Точно богатырь былинный! «И ещё скажи, царь-батюшка, - говорит Дед, - Бабка интересуется, и мне любопытно: правду бают, баба Яга из подземелья пропала?» «Правда! – ответил Колобок, - истинная!»

   Перманентное состояние безызвестности не внушает оптимизма. Простора для действий нет. Узилище узко, темно да длинно. Грязь и вонь усиливаются. Мерзкая вязкая жижа покрывает ноги выше щиколоток. Разъедает кожу, впитывается в кровь. День ото дня состояние ухудшается. Боли внутри усиливаются. Тяжесть в теле и ломота. Сердце учащённо бьётся. Дыхание воздухом, пронизанном миазмами гнили, трудное. Сон беспокоен, если можно это пограничное состояние, когда разум, бодрствуя, дремлет или дремля бодрствует, назвать сном. Многое прорывается в это полу-бодрствование, то, с чем прежде и не помышляла из соседней реальности. На все лады, на все голоса они, бесплотные, но деятельные, сбивают с пути. Соблазняют уж вовсе чем-то непристойным и немыслимым. Вот и сейчас Марья-кудесница то ли въяве услышала знакомый голос, с характерной хрипотцой и непроизвольным повизгиванием в конце предложения, то ли это снова недобрые проделки тех, которые… Да нет же! Это действительно она! Она?!
   Марья-кудесница собрала  силу воли в кулак, организовалась, сконцентрировалась.
   - Уж не ты ли это, баба Яга, лютуешь там, в кромешной мгле? Голос услышала знакомый, не поверила, спрошу, думаю, удостоверюсь.
   Моментально стихли крики и проклятия в неизвестно чей адрес.
   - Марья-кудесница, что ль?
   - Я, бабушка.
   - Дык, не могёт ентого быть!
   - Да уж есть, что есть. Но, ладно, мы. Ты-то как без боя в руки далась? На тебя это не похоже. Неужели не сопротивлялась?
   - Эх-хе-хе, милая! – раскудахталась баба Яга. – Да кто ж меня, сиротинушку, женщину старую и беззащитную спрашивал! Пришли, сгребли, сюда, в грязь да вонь, приволокли. Я и сообразить-то ничего не сумела. А как просчитала своё положение, начала сопротивляться.
   - И как?
   - И ты тутой, Василиса Прекрасная?
   - Где ж ещё!
   - Позволь угадать… сестрица, Василиса Премудрая…
   - Да, здесь я, бабушка!
   - Ох, ты, метла стальная мне в спину, ступа в голову! Да как же вы в этой приятной компании здесь оказались?
   - Оказались, баба Яга, оказались, костяная нога…
   - Ладно вы, прекрасные да премудрые… А ты Марьюшка, что ж ты своих чудесных качеств не проявила? Что-то на тебя не похоже…
   Вздохнула тяжко Марья-кудесница.
   - Пробовала. С первых дней пребывания.
   - И как?
   - А теперь ты попробуй, бабулечка, свои сверхкачества. Глядишь, что и получится…
   - А и попытаюсь!
   - После и поговорим…
   На протяжении долгого времени раздавались в мрачном чертоге ожесточённые вскрикивания и энергичные причитания. Приходили в движение воздушные массы. Веяло на краткий миг грозовой свежестью. Тусклые вспышки озаряли тёмное узилище. Сыпались искры огненные. И всё: наступила тишина.
   - Как дела? – поинтересовалась Марья-кудесница.
   Ответила баба Яга, костяная нога, разочарованно и подавленно:
   - Как будто сама не видишь… Сильнее моей силы мощь тутошняя, коли мои чары запредельные и умения волшебные оказались бессильны…

   Слова Кота Баюна занозой засели в голове Колобка. «Ищи неприметное, лежащее на поверхности, чему значения не придавал, за что глаз цепляется».
   Третий час кряду просматривал Колобок донесения. Просматривал внимательно и новые и старые. Не один раз. Думал, что же должно быть неприметным, лежащим на поверхности. Что не сразу в глаза бросается.
   Пробили часы полночь.
   Сна нет в очах Колобка. Рядом в кресле просторном мирно Дед дремлет, Бабка еды принесла, да рядом с Дедом и прикорнула на диванчике. Двое из ларца попеременно в дверь заглядывают, бдят царёв покой. Хотя, покой ли это, когда нет ясности, каково из себя зло и как с ним бороться.
   Снова заглянул из ларца. Бдят, но лица мятые. Понять можно, устали, вот каждый по очереди и дремлют малость. И далее оком неусыпным просматривают коридорную тьму, размытую кое-где дежурным зелёным освещением. Оттого и кажется временами, шастают в серой тьме тени неясные.
   На циферблате часовая стрелка передвинулась на одно деление. Час ночи. Высунулась кукушка из дверцы, но Колобок махнул рукой, ступай назад. И снова углубился в чтение. Взял карандаш красный, подчёркивать слова, внимание привлекшие. Почти половина донесений пестрела красным цветом. Что-то начало в голове колобка складываться. Но не в стройное умозаключение, а пока что, эфемерное. Но и это обнадёживало. Чувствовал Колобок, ночное бодрствование даст результат, ниточка отыщется, рядом она, осталось ухватиться…
   Три часа ночи. Колобок бодрствует. Свечи в подсвечниках сам меняет, не отвлекается прислугу позвать. Боится, робкая и застенчивая птица-удача упорхнёт, едва сев на карниз его мысли. 
   Известно, конь без узды быстрее скачет. Интуиция тот же конь, узда – сомнение. Оба чувства в одной связке.
   Ходит Колобок по палате от окна к двери, шагами расстояние измеряет. Второй раз прочитал донесения с зелёным карандашом. Все слова и фразы, имевшие двойной смысл подчёркивал.
   Пять часов утра. Кукушка, поймав свирепый взгляд Колобка, сноровисто юркнула за дверцу. Светает за окном. Колобок досадует, мысль вокруг да около безрезультатно вертится. 
   - Царь-батюшка, смотрю, глаз за ночь не сомкнул? – спросил, пробудившись, Дед.
   - Не спится, милый мой, не спится. Читаю, - Колобок бросил многозначительный взгляд на заваленный бумагами стол, - пытаюсь поймать… - замолчал Колобок, слово, позабыв нужное, сжав с силой кулак.
   Потянулся Дед в кресле и скривил нос. Понюхал грудь, рубаху распахнув, подмышками воздух втянул.
   - Надо, Колобок, баню истопить и помыться, - говорит Дед. – За заботами государственными о чистоте собственной забыли. Не ровен час, заплывём грязью.
   - Что ты сказал, Дед? – переспросил Колобок.
   - Когда? Я много чего говорю.
   - Только что!
   - Что пора истопить баньку и помыться. Тело попарить, душой отойти.
   - А ещё?
   - Можно грязью зарасти. Не мывшись.
   Глаза Колобка засверкали.
   - Именно! – бросился Колобок к Деду. – Именно!
   - Да что ты, Царь-батюшка! – удивился Дед неожиданной ажитации Колобка.
   Обнимает Колобок Деда и говорит:
   - Нашёл. Нашёл разгадку. Как одолеть супостата. Смотри, как же раньше-то не разглядел, а ведь прав Баюн, лежало на поверхности. Присмотреться только внимательно. – Трясёт Колобок перед носом Деда бумагами.- Смотри, Дед, что в каждом донесении пишут: после ухода зла оставался в воздухе мерзкий запах вони, грязь стекала со стен домов и земля покрыта ею.
   - Прости, Колобок, - расстроено молвит Дед. – Не в моей прыткости догнать резвость мысли твоей. Грязь, вонь, что с того?
   - Эх, Дед, - с укоризной говорит Колобок, - с грязью, чем борются? В бане парятся. Одежду чистую одевают. Избы метут, полы моют. Ты же сам только что сказал, помыться не мешало бы. – Кликнул Колобок одного из тех двух, что из ларца. – Срочный сбор в штабе!
   Хлопнула дверь за тем. Что из ларца.
   - Дед, знаю теперь, ясная ты головушка, как отыскать зло злодейское и управу найти.
   Изложил в расширенных тезисах Колобок перед штабными офицерами свою версию и попросил высказаться. Переглянулись промеж собой офицеры, где это видано, чтобы врага по запаху отыскивать. Но возразить никто не посмел. Многозначительными взглядами обменялись, решились молвить, мол, конечно, идея неординарная и передовая. Как знать, может царь-батюшка открыл новое направление в стратегии и тактике. Время покажет. Некоторые у Колобка за спиной пальцем у виска крутили, царь-то того, спятил.
   Находясь под впечатлением от озарения, Колобок решил выступить перед войском.
   - Братцы! – от оптимизма Колобка распирало в стороны, лик сиял, очи блистали. – Два часа на сборы. Наступил долгожданный час – выступаем на неприятеля!

   Ехал Емеля левыми окольными путями-дорогами. Заезжал в деревни, где похозяйничало зло лютое, старался найти след. В одной из таких деревенек слез с коня, нос закрыл рукавом кафтана, едкий запах вони не разогнал ветер. Отошёл от коня осмотреться, оскользнулся на траве грязной. Выругался, как теперь ехать далее, грязным. Предложил житель той деревни истопить баньку. Парился Емеля с со своим отрядом в баньке и думал, что падение это знаменательное, послужило оно яблоком, на голову одному учёному упавшим. Учёный нашёл ответ на мучавшие его вопросы. Емеля нашёл ответы, его мучавшие. Наутро, чистые после баньки, Емеля с отрядом отправился по следу грязи, оставленному злом.
   Не удивились его соратники. Подумал каждый, начальник на то и начальник, чтобы евоные чудачества от озорства простых воинов отличались.
   Правый путь также окольным и запутанным оказался.
   Исходил Иван-царевич со своим отрядом не одну дороженьку. Не один овраг во чистом поле пересекли, не одну рощицу на пути встретили, напрямик прошли.
   Как-то на привале возле одной захудалой деревеньки, которую три дня тому навестило зло, поскользнулся Иван-царевич и через мельтешение ног увидал синеву неба. Дальше всё было, точь-в-точь, как с Емелею. Только его мужики отреагировали на его догадку иначе: коли командир чудачит – быть удаче!       
   Какие стези пролегали перед Иваном-дураком!
   Прямые, аки стрелы. Не обошлось и у него без неожиданного прозрения. Только он закричал, как один знаменитый грек: «Эврика!» и зашёлся смехом, повторяя во всеуслышание, какой же он всё-таки осёл!
   Успокоившись, сел на коня и поехал с отрядом по следу, бившему в нос злостным гнилым запахом.

   Встретились и стали три друга с отрядами возле леса густого с завалами древними перед непроходимым болотом. Висит над лесом и болотом ядовитый жёлто-сизый туман. Тянет с той стороны запахами уныния и отчаяния. Над землёй, над травой, посеревшей от зловонного дыхания болотного, стелется, клубится чёрно-фиолетово-багровый дым. Воздух пронизан мрачными флюидами опасности.
   В жутчайшем онемении застыли Иван-дурак, Иван-царевич и Емеля. Угнетает открывшаяся взору безрадостная мрачная картина. Каждая клеточка тела чувствительно откликается на присутствующее бедствие.
   Сколь прошло времени, пока не прошло потрясение, ни Иван-дурак не знал, ни Иван-царевич не догадывался, уж тем паче Емеля не предполагал.
   Тихо стояли кони, понурив головы. Молчали мужики, боевой азарт растерявшие. В каждой голове рисует воображение одну страшнее другой картины.      
   Внезапно со стороны леса и болота донеслись крики женские, помощи просящие.
   Встрепенулся Иван-дурак, будто ото сна очнулся.
   Потряс головой Иван-царевич, словно морок прогоняя.
   Спала с глаз Емели пелена, скрывавшая истинную картину.
   - Вперёд! – выхватил меч Иван-дурак и пришпорил коня. За ним его малое войско устремилось.
   - За мной! – сотряс копьём Иван-царевич и натянул удила. За ним его малое войско устремилось.
   - За Вареньку! – пустил стрелу в сторону леса Емеля, конь сорвался с места в галоп. За ним его малое войско устремилось.
   Не успели достичь леса, как из глубины болот им навстречу выплеснулось мрачное, жёлто-сизое облако тумана и поглотило друзей с их отрядами.

   Три дня продолжалось стояние на реке Свалке. Зло злодейское в сумраке сиреневом лесов и мрачном тумане болот укрылось, как в крепости, и не спешило выходить сразиться.
   Думали-думали в походном шатре-штабе и ничего не придумали. Все ждали от Колобка слова верного. А Колобок тем часом прохаживался перед шатром и смотрел в сторону клубящихся испарений зловонных и кое-какая гаденькая мыслишка в голову всё-таки пришла…
   Совершил он небольшую разведку. Осмотрел местность, наблюдения в планшет записывал. Измерял на глаз расстояния, отодвинув руку с зажатым пальцами карандашом.
   Наблюдали за Колобком его клевреты и военачальники и только и делали, что вздыхали тяжело. Никакой ясности хождения почти ко злу в пасть, в их видении, необходимости не было. Блажь! Ну, он и царь, дабы блажить. А воевать им всё-таки придётся. И меряй расстояния карандашом, или чем другим, ничего вернее меча, копья и стрелы не придумано.
   Вернулся Колобок с рекогносцировки в приподнятом расположении духа.
   - Не хочет зло злодейское принимать бой, открыто сразиться, нужно хитростью выманить.      
   - Как?
   - Пока ходил там, на передовой нашего горя-несчастья, кое-какие светлые мысли посетили сей череп державный. Не одной мукой наполненный. Как некоторые предполагают.
   Вздрогнули клевреты и подчинённые. Бог весть, кого царь-батюшка имел ввиду. Ни на кого конкретно не указал, но раз сказал, дошли до него слухи. Добр душой и нежен Колобок, но если что, железную силу воли проявляет. Вот тогда держитесь, друзья, чтобы враги мелкой струйкой мочились от страха!
   - Вызовем его на состязание. Устроим полосу препятствий.
   Послышались голоса недовольные, мол, что за детские забавы; давайте соорудим песочницу.
   Цыкнул на всех Колобок.
   - Пока, - делаю акцент на «пока» - я царь и мне решать, как главковерху, что делать. Сказал, устроим полосу препятствий – сделаем! Возникнет нужда в песочнице – и её посреди берега песчаного соорудим! На то я и царь, чтобы мои приказания выполняли. Кто не согласен, пишут рапорт, всем подпишу, и в отставку. Сидите на печи аль на завалинке да перетирайте новости свежие двухлетней давности. Всем всё понятно?
   - Да!
   - Конкретика нужна?
   - Нет!
   - В таком разе остаются со мною…
   Остались в шатре Колобком названные. Вот их-то он и посвятил в свой план.
   На следующий день с утречка кипела работа на поле. Вкапывали столбы с перекладинами. Рыли траншеи глубокие, ровные и извилистые. Много чего соорудили смекалистые мужики, нашедшие среди войска.
   А тёмной ночью, под покровом темноты…
   Вышел Колобок перед выстроенным рядами войском.
   - Смелые и бравые воины! Сегодня решится судьба нашего, не побоюсь этого громкого слова, мира. Будем ли мы править и жить далее по своим устоям или наступит эра жестокости и несправедливости. Решит это всё поединок, на который я, как царь, вызываю зло злодейское. Простите, братцы, коли, что было не так!
   Сказал Колобок и низко поклонился воинам.
   Тревожным молчанием ответили ему воины.
   Сел колобок на коня и поскакал к густому лесу, к глубокому болоту. Подъехал и крикнул во всю грудь:
   - Кто бы ты ни был, зло лихое, али ещё, но нужно поставить точку в неразрешённом споре. Кому править землёй моей. Вызываю тебя на поединок-состязание. Биться не мечами, а пройти  полосу препятствий. Кто первым до финиша доберётся, тот и победитель. Ну, а кто второй, судьбу будет винить свою горькую. Жду ответа ровно час. По истечении времени подъеду за ответом.
   Страшной силы рёв раздался в лесу, затрещали деревья, и болото заплескалось под чьими-то тяжёлыми шагами.
   - Меня психической атакой не проймёшь, так и знай! Через час буду здесь. Время пошло!
   Время вышло. Колобок гарцевал на вороном коне возле леса.
   Из лесу, поражая воображение размерами, вышло Зло злодейское. Исполинского росту фигура, полностью состоящая из грязи. Не стоит на месте грязь, перекатывается волнами по телу Зла, переливается, и едкий запах, с ног сбивающий волнами агрессивными исходит. Стоит и насмехается над росточком и размерами Колобка.
   И некоторые клевреты Колобка тотчас пришли в уныние.
   - Разве ему справиться с этим чудовищем! – зашептались между собой. – Оно его одной рукой, и не поморщится!
   Окинул Колобок Зло злодейское презрительным взглядом.
   - Готово соревноваться?
   Раздался квакающий и булькающий одновременно звук.
   - Ну, коли так, - Колобок слез с коня.
   - Что он делает? – зашептали сомневающиеся.
   Направился Колобок к полосе препятствий. За ним Зло злодейское.
   Стали на страте.
   - По сигналу горна, - говорит Колобок, - начинаем.
   Махнул рукой Колобок и пропел горнист бодрую мелодию.
   Зло злодейское со старта вырвалось вперёд.
   - Вот уж точно придётся присягать новому королю! – заталдычили сомневающиеся. – С кем Колобок вздумал состязаться?
   Хранили молчание посвящённые в интригу с полосой препятствий. Ухмылялись словам сомневающихся и смотрели на них снисходительно. С насмешкой наблюдали за успехами Зла злодейского.
   Колобок бежал сзади Зла и подбадривал того словами всякими, мол, беги, чадушко, беги, прыткое. Да похохатывал тихонечко.
   На всём протяжении препятствий стояли вешки, отмечающие прохождение очередного этапа. Когда Колобок увидел, что Зло приближается к заветной вешке, с ярким султаном из павлиньих перьев, сам припустил вперёд с утроенной силой.
   Близко, совсем близко финишная черта. Остановилось Зло и подпустило Колобка поближе. Состроило гримасу наподобие улыбки и бросилось вперёд.
   Не сразу сообразило Зло, что с ним случилось.
   Не сразу сообразили клевреты и воины, что со Злом случилось.
   Почувствовало Зло, нога провалилась; попыталось выдернуть, да не получилось, только сильнее что-то стало утягивать его вниз.
   Смотрят клевреты и воины, Зло якобы оступилось, нога провалилась, дёрнулось Зло и ещё больше погрузилось в образовавшуюся яму, из которой повалил прозрачно-белый пар. Увидели Колобка, на спину Зла вскочившего. Поняло Зло, обвели вокруг пальца, но не совладать ему с этой силой воды кипячёной. Тогда издало Зло последний крик, протяжный, наполненный отчаяния и скорби и полностью погрузилось в чан с кипятком и Колобком на спине.
   Тут уже закричали воины от ужаса за судьбу царя своего.
   Но Колобок выскочил из чана с кипятком и сразу бросился в чан с молоком.
   По случаю празднеств, посвящённых победе над Злом прибыли послы иностранные, в дружбе и верности клялись. Благодарили за спасённых дев и женщин.   
   А Колобок закатил пир на весь мир и три недели подряд отмечали этот прекрасный праздник. Кушаний было не счесть; браги и медов, да вин иноземных множество. А ещё более кушаний разных, русские люди они в этом отношении самые талантливые и гостеприимные. Всех за стол усадят, вино в бокале поднесут, корж медовый дадут. Ешь, пей, веселись от души!
   
                Сердцу любо! Я там был.
                Мёд, вино и пиво пил;
                По усам хоть и бежало,
                В рот ни капли не попало.1
               
                39

    Два дня – столько Аннушка попросила для принятия твёрдого решения: остаюсь я с нею или расстаёмся окончательно, вариант ехать в Якутию со мной ею категорически не рассматривался; у меня здесь бизнес, говорила она убедительно, да и тебе, определённо, нужно менять место жительства на более комфортные климатические условия; самой нужно разобраться с бизнесом, упускать из рук  управление и потерять контроль над ситуацией раз плюнуть – не два года, пролетели быстро. 
   Костя расспросами не докучал, но весь вид говорил об обратном: любопытство прямо-таки раздирало его на части. Он старался уйти в работу. Днём яростно брался за кисти, не наносил, а бросал кистью, как мастихином, на холст краски. Последние Костины картины впечатляли наличием ярких красок. Буйной смесью тонов и полутеней; переплетающихся линий и откровенных аляповатых клякс. Общей мысли я не мог проследить в картине, однако он утверждал, что решил испробовать себя в новом стиле. «Этакая, Аркашенька, дикая, нет, обдуманно-взвешенная и тщательно выверенная смесь неоабсолютизма и сюрреалистического посткубизма! – находясь в творческой ажитации говорил друг. – Я не первопроходец, что ты, но и не последний, стоящий в длинной очереди экспериментаторов искусства!»
   Вечером первого дня с упоением резались в «подкидного дурака»: проигравший получал на плечи погоны – от «шестёрки» до «туза», от
1 П. Ершов. «Конёк-горбунок».

рядового до генерала; в восьмом часу пополудни пришла Нина, организовала лёгкий ужин: курица галантин с сливочно-чесночным соусом, запеченный картофель с грибами, квашеная капуста с зелёным луком; выпила с нами чаю, поучаствовала в беседе и, коротко попрощавшись, ушла.
   Ближе к полуночи, стояли возле подъезда и смолили кубинские сигары. Костя не выдержал.
   - Старик, брось ломаться, выкладывай, взрослые люди, как-никак. Встретил подругу – прекрасно! Что скрывать её, не принцесса Турандот!
   - Подожди до завтра. Добже?
   - Так.   
   В шесть утра в комнату без стука вошёл Костя.
   - Я, конечно, дико извиняюсь, мой друг, но тут тебя кто-то откровенно домогается, - сказал и протянул телефон. – Кстати, номер скрыт. Твоя пассия не агент Тегерана?
   - С чего ты взял, что это женщина?
   - Мужчины как-то не звонят, если это не критический случай, ранним утром. Нет такой предпочтительной привычки.
   Пока мы пикировались, телефон продолжал звонить.
   - Ответишь? – спросил Костя.
   Я схватил телефон.
   - Да?!
   Но на том конце связи, видимо, не дождались, пока мы с другом насладимся остроумием и отключились.
   - Кто?
   - Отбой.
   - Значит, звонок не так важен, перезвонят.
   Внутренний голос молчал. Из Якутии звонить некому. На работу выходить через две недели и зазря беспокоить некому; да и я побеспокоился заранее – занёс некоторые телефоны в чёрный список. Покупать новую симку тоже не выход. Соотнеся звонок к Аннушке, тоже не почувствовал никаких импульсивных посылов, как и в предыдущий день. Интуиция молчала. Можно предположить, банально ошиблись номером. На том и порешил.
   До часу пополудни телефонных домогательств не наблюдалось. В первой трети следующего часа закралось в душу некоторое волнение. Руки чесались, говоря откровенно, позвонить Аннушке. 
   
   Из холодных осенних полей тянуло сыростью и унынием. Дыхание первых заморозков остужало грудь. Сон не шёл. Тонкая пелена дрёмы накинула на мои очи покрывало грёз в четвёртом часу утра.      
   Вечер второго дня провели своеобразно.
   В окно стучались сиреневые сумерки. Кричали, делясь сплетнями, вороны и галки, рассевшись на голых ветках. Протянувшие к сиренево-фиолетовому небу руки-икебаны клёны и рябины о чём-то просили безмолвно осенние небеса.
   Прекраснее ужина при свечах может быть ужин при свечах. Напротив вас сидит она, предмет вашего обаяния, в глазах восторженный блеск и сияние далёкой надежды на многое подразумевающееся. Горят витые свечи, стекают капли воска, в воздухе тонкий аромат нездешних восточных ароматов. В бокалах плещется шампанское «Абрау-Дюрсо». Лёгкая недосказанность намёков и романтика, плещущаяся через край обострённых чувств.
   В нашем случае произошло банальное веерное отключение света. Одна половина поселка Дмитрово погрузилась во тьму средневековья; вторая половина, злорадствуя, пользуется благами цивилизации. Первая счастливая половина пьет пиво, сидя перед телевизором, грызёт арахис и чипсы. Вторая, обездоленная, половина сидит в темноте с горящими свечами и скучающими взорами смотрит на горящие квадраты окон домов-счастливчиков.
   - М-да, - произнёс Костя,  выдержав паузу, - пойду на кухню, в шкафчике есть свечи. Почувствуем себя в реальных условиях царского беспредела.
   На кухне послышался стук дверец.
   - Аркаша, иди сюда. Разогрею борщ, котлетки Нина принесла днём.
   Пламя двух горелок давало прилично света для свободного передвижения на кухне.
   - Тибетские целители рекомендуют употреблять пищу в холодном виде.
   Костя ухмыльнулся, открыл холодильник, достал бутылку водки, разлил в маленькие рюмочки на высоких тонких ножках.
   - Будем здоровы!
   - Будем!
   Мелодично пропели рюмочки, соприкоснувшись, подняли градус настроения на сорок с лишним градусов.
   Выпили одновременно.
   - Лепота! – протянул друг. – Счас бы килечки на ржаном хлебушке!
   - Разбаловались, батенька, - упрекаю Костю. – Килечку вам подавай, сёмужка приелась.
   Друг рассмеялся.
   - Да нет, Аркаша. Просто кое-что приятное из молодости вспомнилось. Кстати, ты обещал.
   - Помню, - говорю и разлил снова по рюмочкам. – Между первой и второй перерывчик небольшой.
    Костя поднял рюмку на уровень глаз и посмотрел на меня сквозь жидкость.
   Я повторил жест друга.
   - Она живёт в Дмитрово, - сказал я.
   - Ясен пень, не в Пухалово.
   - Зовут её Аня. Анна Вершевская.
   Рука Кости застыла на полпути ко рту.
   - Как ты сказал?
   - Аня Вершевская. Она говорила, что её с детства многие зовут Жемчужиной.
   - Я знаю Жемчужину, - угрюмо произнёс Костя. – Вернее, очень хорошо знал.
   Неприятный червячок холода шевельнулся внутри.
   - Почему знал?
   Друг помрачнел.
   - Да ты пей, Аркаша. Пей. – И, выпил.
   Рюмку я отставил не выпитую.
   - Почему знал? – повторяю вопрос.
   Друг в странном возбуждении чуть ли не закричал в лицо:
   - Да потому, потому, Аркашенька, что убили её за месяц до твоего приезда!
    Костя помрачнел сильнее.
    - Поэтому познакомиться с нею ты не мог.
    Набираю полную грудь воздуха, медленно-медленно, как учил тренер по физкультуре в технаре. Медленно носом выдыхаю.
    - Не может этого быть! Мы с нею встречались за день до нашего отъезда в этнодеревню. Это ей я звонил и с ней разговаривал.
    Костя упрямо повторил, по слогам:
   - Повторяю для особо одарённых, не мог ты с ней познакомиться. Месяц с лишним лежит на местном погосте.
   Как последний довод королей, заявляю:
   - Номер её телефонный знаешь?
   - Частенько созванивались. Анька была общительной.
   Возвращаюсь из своей комнаты и протягиваю другу телефон с открытой телефонной книгой.
   - Её номер?
   Костя выпрямился.
   - Погоди-ка! – бегом вышел в зал, возвращался освещая путь светящимся экраном телефона. – Покажи ещё раз!
   Показываю. Он смотрит.
   - Чушь полнейшая. Точно. Узнать её номер ты не мог никак… А может тебя разыграли?
   - Зачем? Я человек временный. Кто меня здесь знает, чтобы разыгрывать таким вот дурацким способом?
   - И то дело. – Помолчал минуту. – И всё равно не верю. Её убили. Вернее убил одно чмо. Познакомилась тут она с одним…
    Неприятное ощущение тревоги тонкими ледяными нитями пронзило тело.
    «Не спорь, это мезальянс. Сравни её, красавицу, и его – чудовище!» «Зато всё будет как в сказке».
   - Что она в нём, красавица сероглазая, нашла, непонятно. Народ голову ломал, убеждали, на кой он тебе сдался. Мало ли своих мужиков, нашла азиата. А она отвечает, он, дескать, с Кавказа.
   «Нет! я утверждала и буду утверждать, они не пара». «Дело в возрасте?» «Нет!» «Тогда в состоянии?» «Ну, если считать, что он сидит у неё на шее…» «Ему тяжело найти работу». «Не оправдывай приживалу и иждивенца». «Ты не справедлива».
   - Трудолюбивая и настырная, свой бизнес, бабе знаешь, как нелегко справляться, коль нет характера. Пахала как вол. А он сидел у неё на шее…
   «Пустое! Ему нужны её деньги; посмотри на него – вылитый альфонс!» «У них любовь». «Морковь! Кхе! На первом этапе она важна, чем сильнее привязанность, тем она слабее».
    - Представь, себе, здоровый, не больной, на нём пахать можно в три плуга, жал за её деньги; обнаглел до того, доходили слухи, ревновать начал…
    «Сколько раз просила не курить в квартире! Есть балкон, кури там! Почему пьём? Что отмечаем? Нашёл работу?» «Ти где шлялась? Пачиму ни отвичала на званки?» «Как же мне надоела твоя беспочвенная ревность!..»
   - Жалко деваху…
   «Отвечай, что за повод для пьянки? Нашёл работу?» «Далась тебе эта работа! Настоящие мужчины не работают. За них…» «…трудятся женщины, а такие, как трутни». «Я!..Я – мужчина!» «Мужчина – не просто красивое слово. Это звание нужно доказывать на деле». «То-то ночью ты поёшь совсем другие песни».
   - Я и сам на неё тайком от Нины заглядывался…
   Внутренне напряжение росло, готовое, вот-вот, разорвать организм на части.
   «Я теперь поняла, почему о тебе говорили, что ты не лучший представитель своей семьи и рода». «Кто тебе это сказал? Назови имя этого шакала!» «Да ладно! Уверен, что хочешь его услышать?» «Назови его имя; я вырву сердце у этого шакала и заставлю его съесть!» «Мужчина сказал, мужчина сделал, его зовут… Что побледнел? Ступай и принеси его сердце!»
   Друг вздохнул.
   - Не вняла голосу разума. Да, что теперь… У каждого своя судьба.
   «Смех, да и только. Жить за чужой счёт, лучшее, что ты умеешь». «Ещё никто без последствий для себя не упрекал меня, что сижу на чьей-то шее!»
   Мне ничего не оставалось, как быть немым свидетелем происходящего.
   «А я, как видишь, посмела, - Аннушка смело посмотрела кавказцу в глаза и звонко рассмеялась, будто отвесила пощёчину. – Что будешь делать, мужчина? Бросишь перчатку? Вызовешь меня на дуэль?»
   Гнетущее чувство поселилось у меня в сердце. Ожидание неприятностей, неизвестно откуда могущих быть, травило душу сильнее цианистого калия. Я слушал друга, и внутренне протестовал тому, что услышал. Но друг продолжал сыпать подробностями.
   Ситуация развивалась в векторе крайнего обострения. Внезапно моё состояние ухудшилось; в голове возникла пустота, гулкая и страшная.
   В воздухе остро запахло грозой; остатки здравого смысла смыло волной неуправляемой агрессии.
   «Не ожидала от тебя такой прыти, - с желчью в голосе произнесла Аннушка, глядя в налитые злобой глаза. – Собрал немедленно продукты.
   Стараясь сохранить за собой главенствующее положение и взять ситуацию в свои руки, кавказец сделал шаг вперёд, наступил на яблоко, раздавил, оскользнулся и грохнулся спиной об пол.
   - Да ты у нас не только мужчина, ещё и клоун к тому же! – вытирая выступившие от смеха слёзы, произнесла она. Зарычав, быстро встал на четвереньки, резко выпрямился, воспользовавшись тем, что Аннушка отвлеклась, размахнувшись, опустил бутылку ей на голову.
   - Ах, ты, тварь! Шлюха!
   Аннушка интуитивно отклонила голову. Вся сила удара пришлась на плечо. Послышался неприятный хруст.
   Аннушка заметно скривилась от боли.
   - Пусть я шлюха, зато ты шакал. И как все трусливые твари бьёшь в спину, - Аннушка взяла себя в руки и сделала шаг ему навстречу. – Немедленно бросил бутылку!
   Шокированный неожиданной развязкой, кавказец отступил; очередная неудача подлила масла в огонь, он повторно замахнулся. Бутылка разбилась о дверной косяк.    
   - Что, мужчина, - презрительно усмехнулась Аннушка, - даже с бабой справиться не можешь?
   - Ты, тварь, сейчас пожалеешь, что так говоришь с настоящим горцем!
   - Горец? Ты горный паскудник и трусливый падальщик! Пшёл вон из моего дома!
   - Убью! – визгливо заверещал он, крепко сжимая горлышко с острыми краями.
   - Этим осколком? А силёнок хватит?
   - Убью!
   - Точно справишься, слабак? – плюнула ему в лицо. – Пшёл прочь, пёс поганый, кому сказано!
   Кавказца забила мелкая дрожь; лицо посерело и покрылось бледно-зелёными пятнами.
   - Заткнись! Заткнись, шлюха! Заткнись, тварь!
   Желая помочь Аннушке, столкнулся с невероятным сопротивлением извне. Чувствуя это, обратился с молитвой к богу: - Господи, всё в твоей власти, помоги ей, прошу тебя! Просьба осталась без ответа.
   - Вот-вот, только кричать, и можешь, мозгляк!
   Как пущенная с тетивы стрела, он рванул вперёд. Резким ударом кулака в грудь повалил Аннушку на пол и уселся сверху.
   - Что, не ожидала? ми всегда били и есть будим сверху!
   - Справился, слабак? – она продолжала уничтожать его самолюбие и уязвлять гордость. – Это всё, на что силёнок хватило, слабачок?»
   - А если я сейчас наберу её номер, и она ответит? – спрашиваю Костю.
   Он махнул рукой, набирай. Набрал не из книжки вызовов, а нажимая цифры в определённой знакомой, выученной наизусть последовательности: 952-55-22. Смотрю торжествующе на друга. Первые гудки были короткими, затем высветилась надпись «Абонент занят». Показываю другу. Костя задумчиво почесал затылок.
   - Набери повторно.
   С охотой выполняю просьбу.
   - Абонент временно не доступен, - послышалось на этот раз из трубки.
   - Какие ещё доказательства? – в упор спросил Костя.
   - Это не доказательства, - возражаю ему.
   - Да нет же, послушай, Аркаша! – обратился ко мне друг. – Сейчас точно недоразумение. Все вещи Жемчужины забрала из квартиры бабушка. Этот мерзавец её убил отвёрткой. Нанёс почти полсотни ударов.
    «Полностью обезумев, продолжал бить Аннушку, стараясь вогнать назад в глазницы полный уничтожающей ненависти взгляд удивительно красивых серо-зелёных глаз, от которого ему некуда было деться.
   Женщина выплюнула кровяной сгусток и пару выбитых зубов.
   - Надо же, оказывается, ты и на это способен! – и засмеялась окровавленными устами ему в лицо. Капли её крови попали ему в глаза. Он вытер их рукой, посмотрел на ладонь невидящим взглядом.
   - Почему не сопротивляешься? – тихо поинтересовался он. – Почему не лягаешься, не брыкаешься, не машешь руками? А?
   - Почему? – переспросила Аннушка.
   - Да…
   - Сам не догадываешься?
   - Нет…
   - Не вижу в тебе достойного противника, - большего унижения для себя кавказец не ожидал. – Ты – тля, микроб, твоё достоинство меньше мизинца на моей ноге, - заключила она, продолжая сверлить его своим уничтожающим взглядом серо-зелёных красивых глаз.
   Приправленные очередной порцией жгучей ненависти, посыпались новые удары. Левый глаз Аннушки заплыл стремительно краснеющей опухолью; правую бровь в двух местах рассекали кровавящиеся разрывы.
   Запыхавшись, кавказец остановился. Его глаза хитро заблестели.
   - Сейчас я тебя немножко поучу, - сообщил он, глубоко дыша, - сейчас! Сейчас ты узнаешь, как нужно правильно себя вести с настоящими мужчинами, - успокаиваясь, закончил он. – Потом ты мне дашь все тридцать три удовольствия.
   Тяжёлый, удушливый запах смерти разливался по кухне, щупальцами осьминога он сжимал горло и перехватывал дыхание.
   Находясь внутри кавказца, я следил за ним снаружи его же глазами.
   Он с варварской жестокостью смотрел на окровавленное лицо женщины, и в нём просыпалось маниакальное эротическое вожделение взять эту обездвиженную и обессиленную женщину силой, проникнуть в неё своим отвердевающим естеством, уничтожить остатки её гордости и сопротивления, доказать себе своё мужское превосходство.
   - Сейчас ты его пососёшь, мой леденец! – он рассмеялся своей сообразительности и остроумию и расстегнул пряжку пояса. – С проглотом!
   Аннушка с трудом приподняла голову и, пуская кровавые пузыри, дерзко сказала:
   - Свой чупа-чупс соси сам, слабак, и всё, что высосешь – сглатывай!
   - Ты… ты… ты… ведьма, сука, шлюха! – пролился новый поток оскорблений; он снова ударил её по лицу.
   - Да, я – сука; я – шлюха; я – ведьма! Ты разве не знал, сучёнок, все русские бабы ведьмы и вам нас не побороть! Никогда!   
   - Тебе мало? Так получай… получай!..
   Методично раскачиваясь, как обезумевший маятник, он уродовал ударами Аннушку.
   - Сейчас ты пожалеешь о своих словах!
   (Происходящее меня бесило, ещё больше раздражало то, что вмешаться в процесс я не мог.)
   Видя своё бессилие сломить женщину, он начал быстро думать, перебирая альтернативные варианты и методы воздействия. Когда его взгляд остановился на приоткрытом ящике кухонного стола, холодный пот заструился между моих лопаток. Его замысел, полностью им пока не осознанный стал мне ясен: я закричал, громко-громко, стучась кулаками в упругую клеть груди его ненавистного мне тела; призывал на помощь всех святых; пытался докричаться до соседей; старался затормозить моторику этого зверя, напрягая до сверхчеловеческой боли мышцы своего тела. На какое-то мгновение это удалось. От знакомого ощущения он в страхе встрепенулся, но, пересилив испуг, запустил правую руку в ящик; я снова изо всех сил напрягся; кисть конвульсивно дёрнулась и замерла, искажённая судорогой.
   Кавказец повернул медленно голову вправо, с удивлением глядя на сведённую руку.
   Краем его глаза, заплывшего безумием, уловил Аннушкин взгляд. Взгляд непобеждённого, не сдавшегося человека. Взгляд дерзкий, смелый, вызывающий, он и сквозь кровавую пелену с презрением пронзал его насквозь.
   Переборов моё сопротивление, его рука нащупала…» 
   - Пойдём на кладбище, покажешь её могилу. – Горе тревожными ледяными волнами накатывало на берег моего сознания.
   Друг спросил:
   - Ночью?
   - Да.
   - Так сейчас же ничего не видно.
   - Возьмём фонарики.
   Друг подумал.
   - Давай, всё-таки, завтра.
   - Завтра будет дуть другой ветер.
   До закрытия «Тона» оставались считанные минуты, когда мы вошли в разошедшиеся в стороны стеклянные двери. На втором этаже, в хозяйственном магазине, купили два мощных фонаря.
   На выходе столкнулись с Ниной.
   - Вы куда?
   - Прогуляться, - говорит Костя.
   - Зачем фонари?
   - Так темно же!
   Нина недоверчиво посмотрела на Костю, перевела взгляд на меня.
   - Аркадий, с вами всё в порядке?
   - Абсолютно.
   Нина ещё мгновение сканировала наше состояние, пытаясь понять мотивы поведения.
   - Вы куда собрались?
   - Гулять, - отвечаю я.
   - Дома-то чего не сидится?
   - Света нет.
   - Идите в ресторан. Пива выпейте. Я сейчас приду.
   Костя открыл рот, пытаясь что-то сказать; его опережаю:
   - Такой прекрасный вечер! Мы, всё же, прогуляемся.
   Схватил Костю за рукав куртки и потащил за собой. Остановился только на дамбе перевести дух.
   - Давай вернёмся, - попросил друг. – Нехорошо на душе. Кошки скребут. Ночь не лучшее время посещать кладбище. – Повернулся в сторону освещённой прожекторами церкви Богоявления и судорожно перекрестился. – Вернёмся? – в голосе уверенность отсутствовала.
   - Приведи на могилу Аннушки и возвращайся, - отвечаю другу, - я останусь.
   - Не замечал раньше за тобой нежной привязанности к некрофилии.
   - Отведи и возвращайся, - настойчиво повторяю я.
   - Пойдём, - Костя пошёл вперёд, - дорогу-то ты не знаешь.
   Обычно спокойная гладь запруды в эту ночь разыгралась. Волны с шумным плеском, как степняки на поселение, набегали на берег. Непонятные и протяжные, тянущие звуки носились над неспокойной поверхностью и терялись в зарослях сухого камыша или взлетали к небу и терялись среди звёзд.
   На пути к кладбищу пришлось пару раз останавливаться. Фонарик у кости барахлил и он видел в этом проявление потусторонних сил, которым не нравиться наше позднее посещение. Когда он высказал это, я откровенно рассмеялся, сказал, что волков бояться в лес не ходить. И тут внезапно со стороны озера потянула отчётливо ледяная струя, она коснулась моего лица и друга. Я вздрогнул, Костя испуганно завертелся на месте. Липкие лапки страха, массажируя больную спину, прошлись от поясницы вверх к шее, задержав движение между лопаток.
   - Ты как хочешь, а я бы вернулся. Пока не поздно.
   - Поздно, - ответил я другу, - посмотри, вон впереди виднеются смутно покосившиеся оградки.
   Ещё несколько раз еловая лапа или рябиновая кисть пытались нас спровоцировать на возвращение домой, но я был почти на месте.
   Костя остановился.
   - Здесь похоронена Жемчужина.
   Непонятный страх заставил меня снять кепку.
   - Упокой господи, рабу Анну… - сказал я и направил луч света на табличку с фотографией Аннушки.
   Молодое счастливое лицо, озорно улыбающиеся красивые серо-зелёные глаза, на устах лукавая улыбка.
   - Анна Вершевская. – прочитал я.
   Внезапно послышался металлический звон. И я, и Костя направили лучи света в том направлении. На кресте, удерживаемый первой перекладиной, висел, качаемый ветром знакомый мне медальон. Рука непроизвольно потянулась к замку куртки. Расстёгивая верхнюю пуговицу на воротнике, я знал, что его там нет.
   - Аркаша, это же твой медальон.
   - Мой, – подтверждаю я, - купил его ровно за месяц до того дня, как пришло от тебя сообщение по Собеседнику. Приобрёл в «Киэргэ»1, там же мастер сделал гравировку: пересечение линий образует начальную букву русского алфавита и моего имени.
   - Имя Аннушки тоже начинается с этой буквы, - сказал Костя. – Ты его не терял?      
   - Сегодня утром он был на шее.
   Костя протянул руку к медальону, я хотел сказать, чтобы он этого не делал. Протяжный вой разрезал ночное кладбищенское пространство на множество нитей. Странные тени поднялись из-за ближайших могил. Пришли в движение деревья. Всколыхнулась почва, порывом ветра поднялась вверх слежавшаяся порыжевшая, жухлая листва и выцветшие до мраморной белизны опавшие хвоинки.
   По кресту прошла волна. Он изогнулся вперёд, назад, в стороны, будто пытался вырваться из цепких лап земли. Поперечины мелко завибрировали. Концы разлохматились и от них полетела мелкая труха. Цепочка, блеснув хищно в свете фонаря, погрузилась в основу деревянной перекладины, вросла в неё, медальон медленно, с трудом, вертясь вокруг оси, забурился до половины в поперечную доску, оставшаяся часть лопнула с металлическим зловещим звоном пополам, образовавшиеся лепестки разошлись в стороны, блестя мертвенным светом на острых гранях.
   Первым взлетел на четвёртый этаж и остановился, переводя дыхание перед дверью Аннушки. Следом, задыхаясь, поднялся Костя.
1 «Киэргэ» - ювелирный салон-магазин в Якутске.
   Три бумажных полоски с синими печатями и надписью от руки «опечатано, не входить» наклеены на замок, возле ручки и немного ниже.
   - Какие тебе доказательства ещё надо? – друг не совладал с дыханием и учащённо дышал.
   - Я здесь был. Хочешь, расскажу расположение некоторых предметов в зале?
   - Хочу! – с вызовом бросил Костя.
   - Справа в прихожей диванчик с тумбочкой для обуви. Вешалка. В зале напольные старинные часы с боем, трюмо с зеркалом, покрытым патиной времени. Налево диван…
    Внезапно замок в двери скрипнул, послышалось скрежетание. Две полоски с печатями оторвались, упали на пол. Одна осталась висеть на замочной скважине. Ручка двери пошла вниз, послышался скрип петель, дверь приоткрылась.
   - Ребята, что застыли, как чужие, проходите! – донёсся до нас весёлый голос Аннушки. – Я как раз поставила варить кофе. Тебе, Аркаша, как обычно с виски (Костя удивлённо с примесью страха посмотрел на меня), а тебе, Костя – с коньяком (пришёл мой черёд с мистическим ужасом смотреть на друга). Я не ошиблась?
   - Нет! – произносим в унисон и входим в прихожую.
   На кухне горит свет. Тёмный коридор пересекает искажённый светлый параллелепипед. В воздухе отчётливо пахнет свежее сваренным кофе. Вдруг параллелепипед пересекает раскоряченная фигура с занесённой левой рукой, в которой зажата…
   - Не-е-ет! – протяжно и дико закричал я. – Не-е-ет!            
   Мерзкое чувство брезгливости от собственной беспомощности и досады вызывает презрение к самому себе. Ход развития сюжета мне не изменить, так написан сценарий этого эпизода.
   - Аркаша, прошу тебя, помоги ей! – взвыл Костя, падая на колени.
   «Краем его глаза уловил Аннушкин взгляд. Взгляд непобеждённого, не сломленного, не сдавшегося на волю Рока человека. Взгляд дерзкий,  смелый, вызывающий, он и сквозь кровавую пелену боли с презрением пронзал его насквозь.
   Прошипев любимое «шайтан!», он пошевелил пальцами и на ощупь начал перебирать в ящике столовые предметы. «Вилька? – слышу его скребущий голос, - нет!.. Шайтан, где ножь?..» Через кожу своей руки чувствую его ладонью прохладный пластик рукоятки инструмента. «Ага!» Он смотрит на зажатую в руке крестообразную отвёртку. «Сойдёт», - читаю его мысли; он перехватил отвёртку стальным стержнем вниз, полюбовался сверкнувшим металлом и, улыбнувшись злорадно, прошептал Аннушке: «Чо, стращьно?» Она плюнула ему в лицо. «Шакалов бояться…» Он наотмашь левой рукой ударил её по лицу. «Шакал!» - снова презрительно бросила Аннушка. Ощерившись, кавказец замахнулся и, метя в сердце, ударил её отвёрткой; стержень соскочил на ребре и пропорол кожу. Аннушка тихо охнула и, собравшись, спросила: «Что, неудачник, и сейчас виноват кто-то кроме тебя? жало тупое или я неподатливая?»
   Я стоял рядом и ничего не мог предпринять.
   - Аркашенька! – вопил во всю глотку друг, - Христом богом молю, спаси её!
   Я впал в ступор. Полная неподвижность и одна мысль «как же так?» вертится в голове.
   - Аркашенька, - кричит Костя, - друг, ты ведь в силах ей помочь!..   
   «А-а-а! – дико заверещал он, - з-з-заткнись, сука, не то я…» «Что не то ты, слабак!» Вспененная слюна вылетела у кавказца изо рта и повисла на подбородке. Он взялся за рукоятку инструмента двумя руками и начал  яростно тыкать в женское тело. Металл наносил одни поверхностные раны, иногда застревая в ткани; из ран сочилась яркая кровь. На пол натекла большая лужа, в которой лежало неподвижное тело Аннушки».
   - Очнись! – хрипел яростно мой друг, - спаси её, спаси Аннушку! Я знаю, ты можешь!
   «Откуда у тебя эти маленькие гематомы?» «А! эти! Какое-то генетическое заболевание. Да ты не бойся, оно не передаётся никаким путём». «Я не боюсь». «Ну-ну! Я же видела, как ты интуитивно дёрнулся». «Не наследственное, случайно, как гемофилия?» «Нет, не наследственное. На детях не отразится».
   Костя в беспомощности стоял на коленях, упёршись руками в пол.
   - Помоги! – уже не кричал, шептал он.
   «Тело женщины под ударами сотрясалось. Он переместился чуть выше и стал наносить удары по лицу. Очередной удар пришёлся на левый глаз. Брызнула кровь вместе с глазной жидкостью».
   Костя смотрел непонимающими глазами вокруг и ничего не видел. С взопревшего лица падали крупные капли пота.
   «Что ты так внимательно смотришь на меня? Нашёл изъян?» «Твой взгляд». «Мой взгляд. Что тебе в нём не нравится?» «Какой-то он… непонятный. Ты будто смотришь на меня с противоположной стороны жизни». «Ты испуган. А сейчас, как я на тебя смотрю. Подожди, стану боком и поверну голову».
   Костя медленно передвигался на четвереньках в направлении кухни.
   - Спаси…
   В моей голове что-то стрельнуло. Яркая вспышка лишила взора, в ушах послышался сильный шум, сквозь который услышал Аннушкины слова: - Наша встреча написана здесь, - она взяла мою руку, положила себе на грудь, - на скрижали моего сердца… 
   И произошло необычное.
   - Аннушка! – закричал я, глядя на безжизненное тело, лежащее в луже крови посреди кухни. – Аннушка, как же так! Что мне делать? Одному? Ты же сама сказала, наша встреча написана на скрижали твоего сердца!
   Презрение к самому себе и ещё большая ненависть к тому, кто лишил меня смысла жизни и жизни как таковой, вернула способность двигаться.
   Я снова примерил маленький кафтан его тела на себя. Почувствовал, как заскрипела кожа, как хрустнули связки. Ощутил, как он встревожено замер на месте с поднятой рукой, в которой крепко зажата окровавленная отвёртка. Мне было легко совладать с ним. Тот, кто мешал, ретировался. Предоставив полную свободу действий. Напрягшись, разжал кисть. Звякнула об пол отвёртка и закатилась под стол. Затем распрямился, ломая сопротивление мышц и позвонков. Он взвыл от дикой, первозданной боли и страха. Глаза заметались по кухне, что-то ища. Усмехаясь, я повернул его голову к окну. «Видишь, тварь, это твой выходной билет!» Он сгруппировался, стараясь хоть как-то помешать мне, засевшем прочно в нём. Но я оказался на этот раз сильнее. С трудом передвигая его ногами, направил его тело (видел себя со стороны и восхищался) в направлении окна.
   Влетевший вихрь пузырём раздул прозрачную гардину.
   Его руками я схватил материю и начал плотно пеленать, туго связывая ненавистное мне тело. Остановился тогда, когда почувствовал плотный кокон ткани.
   Оставался последний шаг. Мне он дался легко. Ему – невыносимо трудно.
   Белый кокон с завёрнутым в него телом вылетел из окна четвёртого этажа, высыпая на землю яркие брызги разбитого стекла.
   Возле дома собрались жители и соседи из соседних домов. Некоторые слышали раздававшиеся крики.
   «Представляешь, это чмо, убившее Жемчужину, умудрилось запутаться в гардине и выпасть из окна! Бог его  покарал!»
   Со стороны падение длилось секунды. Я летел сотни, тысячи лет. Летел через звёздные скопления, через туманности, через пылевые облака. Во время пути я встретился с самим собой, и мы успели вдоволь наговориться. Там, где я совершал свой полёт, время идёт по-другому. Я летел полный торжества справедливости  и совершившегося возмездия над преступником. Я пел возвышенную песню. Я ликовал!
   Я видел полёт вниз его испуганными глазами. Узнал место, куда приземлюсь вместе с ним. Сотрудники ЖЭКа ремонтировали металлическое ограждение дворовой территории. Оставшиеся прутья арматуры, в основном обрезки длиной от полуметра и более, остались лежать наклонёнными на заборе.
    Как кусок мяса на шампур, наделось его спеленатое тело. Прутья прошли без сопротивления и выглянули с другой стороны, окрасившись в кровь.
   По толпе прокатился глухой крик «ой!». Затем поднялся вверх к зелёным кронам и улетел по направлению заката.
   Боли я не чувствовал. Внутренним ощущением попытался определить прочность арматуры и остался доволен. Жизнь мелкими каплями крови покидала его, и мелкими каплями крови его покидал я.
   - Ты, что, не слышишь, звонит телефон.
   - А?
   - Оглох, что ли! Говорю, телефон звонит!
   Я обхлопал себя по карманам и обнаружил телефон в заднем кармане брюк.
   - Да!
   Раннее тёмное якутское утро сиреневыми красками расползалось по небосклону. Горели ярко фонари семнадцатого квартала Якутска. Огромные глаза котельной, страдающей бессонницей, так и не сомкнулись за ночь. Вдалеке мигают одинокие, смелые сигнальные огни дачного посёлка Хатынг-Юрях.   
   Из динамиков послышался приятный, с бархатными нотками женский голос.
   - Здравствуйте, служба такси! машину в аэропорт заказывали?
   - Конечно.
   - Выходите. Белый «Форд Фокус», номер пятьсот двадцать пять…
                Якутск. 25 февраля 2015г.